Развивая прагмалингвистическую концепцию коммуникативного акта, Л.П.Семененко определяет монологические характеристики компонентов этого акта. Так, применительно к коммуникантам существенным оказывается признак коммуникативного амплуа участников общения: выделяются субъект диалогического взаимодействия, субъект и объект монологического воздействия. Рассматривая коммуникативный текст, автор разграничивает реплики диалога и реакции монолога. Заслуживают внимания и размышления автора о различии между диалогическим “активно ответным” пониманием и монологическим “благоговейным приятием”. Представляется весьма перспективным для социо-и прагмалингвистических исследований обоснованное в работе понятие механизмов социальной адаптации как компонентов коммуникативной системы. В книге предлагается и обосновывается понятие коммуникативного дискомфорта. Автор доказывает, что дискомфорт в общении не всегда связан с коммуникативной неудачей. Анализируются коммуникативные стратегии в ситуации дискомфорта — попытки исправить ситуацию, приспособиться к ней либо прекратить свое участие в таком общении.
Как известно, центральную часть прагмалингвистики составляют теории принципов общения и речевых актов. Л.П.Семененко проводит детальный анализ этих теорий с позиций монологического общения и предлагает новое понимание принципа кооперации: на каждой стадии общения коммуникативный вклад участника общения должен соответствовать принятым целям общения и его общему направлению. В таком прочтении принцип кооперации, по П.Грайсу, выступает в качестве частного диалогического принципа, наряду с которым постулируется частный монологический принцип кооперации: один из участников общения полностью владеет коммуникативной инициативой, другой участник общения коммуникативно несвободен, и его поведение полностью зависит от коммуникативной инициативы партнера. Соглашаясь по многим позициям с автором, я бы все же не стал смешивать ситуативное неравенство с монологичностью. Как быть в таком случае с просьбой или извинением? Ведь в случае просьбы участники общения ситуативно не являются равными, при этом коммуникативная инициатива — у просящего, вместе с тем перед нами — не монолог, поскольку адресат дает не реакцию благоговейного приятия, а реальную реплику. Думается, что более точным обозначением того, о чем идет речь, было бы понятие не коммуникативной инициативы, а коммуникативного контроля. Здесь же замечу, что высокая степень коммуникативного контроля (в частности, чтение речи по бумажке) может быть обусловлена не только стремлением элиминировать незапланированные сообщения, но и этикетными моментами: вспомним, что президент де Голль во время официальных церемоний дипломатического характера доставал из кармана чистый листок бумаги и якобы читал подготовленный текст, поскольку импровизация могла бы быть воспринята как знак недостаточного уважения к официальной ситуации. Вместе с тем я полностью разделяю мнение Л.П.Семененко о высокой степени конвенциональности монологического общения. Это, действительно, общение масок, а не людей, если принять в качестве прототипных видов такого общения политический и религиозный дискурс.
В книге подробно характеризуются иллокутивные типы монологических высказываний. Опираясь на типологию речевых актов Дж.Серля, автор подвергает ревизии эти речевые действия и делает обоснованный вывод, что только декларации и жесткие директивы в какой-то мере подготовлены к использованию в монологе. Нельзя не согласиться с тезисом о том, что монологические иллокуции репрессивны, они подавляют коммуникативную инициативу адресата. Правда, положение несколько изменится, если мы допустим, что объект монологического воздействия в своей реакции “благоговейного приятия” может быть ироничен. Иначе говоря, косвенные речевые акты (иллокутивные метафоры) могут в известной мере модифицировать тональность общения. Но здесь я должен согласиться с Л.П.Семененко, доказывающим, что монологический субъект стремится получить полный контроль над объектом и, будучи в реальном воплощении авторитарной личностью либо организацией, не допустит понижения своего статуса вследствие иронии со стороны объекта. Объект может спасти свое лицо, пользуясь либо очень тонкой иронией, либо другими стратегиями вуалирования (в терминологии П.Браун и С.Левинсона).
Прагмалингвистические характеристики общения нельзя осветить, не обратившись к рассмотрению манипуляций, поскольку этот вид воздействия представляет собой «двойную игру», два сценария поведения, которые различаются по основной интенции отправителя речи: на поверхностном уровне манипулирующий пытается убедить манипулируемого в своем добром отношении к нему, в то время как на самом деле манипулирующий преследует свои сугубо корыстные цели, раскрытие которых поставило бы его перед адресатом в невыгодном свете. Не всякая двойная игра есть манипуляция. Можно выделить два типа расхождений между внешним и внутренним отношением отправителя речи к адресату:
1) внешнее положительное и внутреннее отрицательное – различные виды манипуляций, обман, лесть, подхалимаж, ирония;
2) внешнее отрицательное и внутреннее положительное – игра, шутки, вынужденная демонстрация отрицательного отношения в силу корпоративной дисциплины или других обстоятельств. Манипуляции уделяется значительно больше внимания в лингвистических и психологических исследованиях, поскольку ее результаты, к сожалению, более значимы для общения, чем последствия розыгрышей.
Манипуляции — различного рода уловки в дискурсе, имеющие целью обманным путем убедить адресата встать на позиции отправителя речи несмотря на несостоятельность фактического и/или логического обоснования вопроса. Манипуляция является одним из способов намеренного воздействия на адресата и противопоставляется воздействию посредством аргументации, посредством авторитета и посредством физической и психической силы (Kramarae et al., 1984, p.110). Специфика манипуляции состоит в том, что этот прием воздействия относится к средствам принципиально косвенного общения: если говорящий скажет, что его сообщение имеет манипулятивную цель, то произойдет "иллокутивное самоубийство", коммуникация примет несерьезный характер. Субститутивный характер манипуляции является ее неотъемлемой характеристикой и позволяет установить три основных ее вида: псевдоаргументацию, имитацию авторитетности и имитацию силы.
В научной литературе псевдоаргументация является наиболее изученной с психологической точки зрения (Карнеги, 1989; Доценко, 1997; Панкратов, 2000). Логики интересуются ошибками в аргументации (как намеренными, так и ненамеренными), сюда относятся известные апории и софизмы (например: "Лжет ли человек, который говорит, что он лжет?"), нарушения в построении умозаключений (ложное основание, предвосхищение основания, порочный круг в доказательстве, подмена тезиса, чрезмерное доказательство, несоответствие аргументов тезису, аргументация к человеку вместо обоснования тезиса, аргументация к публике, поспешное обобщение, смешение причинной связи с простой последовательностью во времени, учетверение терминов и др.) (Кондаков, 1976; Еемерен, Гроотендорст, 1992; Walton, 1998). В лингвистическом плане предложена семиотическая классификация псевдоаргументов (собственно языковые, логико-синтаксические, референциальные и дискурсивные несоответствия) (Сентенберг, Карасик, 1993).
В учебниках по риторике приводятся весьма разнородные ошибки в суждениях, используемые с манипулятивной целью. Например, в едином списке фигурируют бездоказательные утверждения ("Негры гиперсексуальны, а учиться неспособны"), неприемлемые для слушателей утверждения ("Нашим важнейшим приоритетом является поддержка малого и среднего бизнеса", если этот тезис обращен к аудитории пенсионеров), предвосхищение основания ("Должны ли мы держаться за полный опасностей индустриальный строй или вернуться к здоровому и прочному сельскохозяйственному обществу?" — перевод в аксиому того, что еще нуждается в доказательстве), двусмысленные и неопределенные термины ("Спорт необходим для здоровья". — При всех условиях? Каждому человеку?), поспешное обобщение ("Бизнесмен NN зарабатывает большие деньги, имея всего лишь неполное среднее образование". — "Для того, чтобы успешно вести бизнес, образование не требуется"; из единичного случая или группы случаев делается вывод всеобщего плана), иррациональные доводы (обращение к предрассудкам, традициям и т.д.) (Сопер,1999, с.252–259).
В.Н.Панкратов выделяет три типа уловок-манипуляций: организационно-процедурные, психологические и логические. К первым относятся, в частности, "Предоставление материалов лишь накануне", "Недопущение повторного обсуждения", "Выборочная лояльность в соблюдении регламента", "Приостановка обсуждения на желаемом варианте", ко вторым — "Раздражение оппонента", "Использование непонятных слов и терминов", "Ошарашивание темпом обсуждения", "Перевод спора в сферу домыслов", "Чтение мыслей на подозрение", "Суждение типа "Это банально!", "Демонстрация обиды", "Мнимая невнимательность", "Навешивание ярлыков", к третьим — "Неопределенность тезиса", "Порочный круг в доказательстве", "Неполное опровержение", "Неправомерные аналогии" и др. (Панкратов, 2000, с.14–29).
В.П.Шейнов выделяет "позволительные" и "непозволительные" уловки, к первым относятся оттягивание возражения в устном споре, "напирание" (т.е. последовательная методичная разработка слабого аргумента противника), приведение аргументов вразброс, противоречащая мысль (подмена тезиса на противоположный), ко вторым — срыв общения, довод к силе, "чтение в сердце", инсинуации (дискредитация оппонента). Отдельным пунктом перечисляются психологические уловки (степень их позволительности не комментируется): "Выведение из равновесия" (перепутать имя, выразительно повторить оговорку или речевой дефект оппонента, допустить пренебрежительное высказывание, сделать пренебрежительный жест, обыграть фамилию, возраст, внешность или другое неотъемлемое качество оппонента), "Пакостный метод" (например, конфиденциальное неприятное сообщение оппоненту перед началом спора или прямое оскорбление), "Отвлекающий маневр" (сообщение важной информации на фоне малозначимого, но ярко и эффектно поданного тезиса), "Внушение" (убежденный тон, уверенная манера речи и выражения лица), "Вдалбливание" (многократное повторение), "Аргументы к невежеству, состраданию, выгоде" и др. (Шейнов, 2000, с.361–388).
Приведенные способы манипуляции свидетельствуют о том, что уловки в дискурсе представляют собой совокупность разнородных приемов социально осуждаемого воздействия на адресата. Принципиально важным является вопрос о разграничении двух типов адресатов в манипулятивном дискурсе: адресата-оппонента и адресата-публики. В определенных ситуациях эти два типа адресатов могут нейтрализоваться. Например, если речь идет о торговле и продавец пытается убедить покупателя сделать покупку, мы сталкиваемся с рекламным дискурсом, в котором адресат соединяет в себе качества оппонента и публики, при этом оппонент должен превратиться в пропонента и сделать определенное действие — купить товар.
Существуют определенные типы дискурса, для которых манипуляции типичны в большей мере, чем для других типов дискурса. В политическом и рекламном общении манипуляция играет весьма существенную роль, и граждане воспринимают информацию в этих сферах коммуникации с большей степенью критичности. Представляет интерес разграничение видов манипулирования в политическом дискурсе в зависимости от характера информационных преобразований: референциальное манипулирование (фактологическое и фокусировочное) и аргументативное манипулирование (нарушение логики развития текста, уклонение от обязанности доказывания, маскировка логических ходов) (Шейгал, 2000, с.190–191).
В политическом дискурсе происходит противопоставление оппонента и публики, задача манипулятора состоит в том, чтобы одержать верх над оппонентом и завоевать симпатию публики. Как показывают исследования, аргументация в политическом дискурсе в значительной мере является манипулятивной и иррациональной (Кочкин, 2000). Исследования Р.Водак показывают, что адресаты с высоким образовательным статусом хотят и могут понимать юридические тексты и тексты радионовостей, переформулирование этих текстов с элементами упрощения ведет к их более полному пониманию для данной группы респондентов, в то время как недостаточно образованные адресаты воспринимают тексты небытового характера с малой степенью понимания, при этом переформулирование таких текстов практически не меняет степень понимания со стороны соответствующих адресатов (Водак, 1997, с.66–71).
Современные демократические институты выборной власти сориентированы на усредненного избирателя, который, как и положено наиболее слабому звену в цепи, характеризуется недостаточно высоким уровнем образования, отсутствием интереса к политической жизни и неумением воспринимать отвлеченную информацию. Таким образом, воздействие в различных видах институционального дискурса (включая манипулятивное воздействие) характеризуется различной степенью соотношения рациональной и иррациональной аргументации и различной степенью учета подготовленной и неподготовленной к воздействию публики.
В публикациях, посвященных ошибкам и манипуляциям в дискурсе, происходят переакцентировка и замещение предмета исследования: авторы обращают внимание на логические несоответствия в аргументации, в то время как многие адресаты, являющиеся потенциальными избирателями и покупателями, воспринимают текст обращенных к ним речей сугубо с позиций внешней оценки речевого поведения агента соответствующего дискурса: открытая улыбка, простительные человеческие слабости, естественная реакция человека могут вызвать симпатию публики, которая рассматривает состязательные выступления политиков в качестве театральных представлений и оценивает их по степени успешности зрелищного эффекта.
В политических интервью, как пишет А.-Х.Юкер, нормой стала агрессивность интервьюера, стратегии которого включают предложение адресату:
1) сделать что-либо;
2) определить свое отношение к чему-либо;
3) подтвердить свое мнение о чем-либо при том, что в данной аудитории такой образ мыслей будет осужден;
4) осознать расхождение между мнением, высказанным интервьюируемым, и его действиями;
5) между высказанным мнением и реальным положением дел;
6) признать тот факт, что основание для совершения действия предосудительно;
7) согласиться с тем, что само действие предосудительно;
8) подтвердить, что действие совершено при том, что оно оценивается отрицательно;
9) взять на себя ответственность за совершенное действие при том, что оно оценивается отрицательно;
10) оправдать совершенное действие;
11) предпринять действия, направленные на изменения некоторого положения вещей, явившегося результатом деятельности интервьюируемого;
12) согласиться с тем, что общественное лицо человека, связанного с интервьюируемым, запятнано;
13) согласиться с тем, что общественное лицо самого интервьюируемого запятнано (Jucker, 1986, p.67–78).
Данный список свидетельствует о балансировании интервьюера между аудиторией, сориентированной на элитарного избирателя, и аудиторией, представителем которой является человек с улицы. Нюансы рациональных обращений к человеку в рамках аргументов ad hominem (аргументация не по сути дела, а по отношению к личности оппонента, т.е. манипуляция) детально обсуждаются в монографии Д.Уолтона (Walton, 1998). В качестве разновидностей этой манипулятивной стратегии фигурируют следующие частные стратегии:
1) общая дискредитация ("Философия Ф.Бэкона не заслуживает доверия, поскольку он был смещен с поста канцлера за нечестное поведение";
2) высвечивание дискредитирующих обстоятельств (В газетной статье, посвященной деятельности активистов охраны окружающей среды в Канаде, говорится о том, что репортер приехал на участок, где шла вырубка леса, против чего протестовали сторонники "зеленых", зашел в дом, стены которого были увешаны лозунгами и плакатами, призывающими беречь природу, и обнаружил, что дом был сделан из добротного леса, вся мебель в доме была деревянной, даже лестница, ведущая на второй этаж, была из дерева. Вывод автора очевиден: сторонники охраны природы лицемерны);
3) высвечивание предвзятости (Во время дискуссии об опасности химических кислотных дождей для региона, сторонник партии зеленых заметил, что его оппонент — член совета директоров угольной промышленности штата и поэтому имеет предвзятое мнение об обсуждаемой проблеме);
4) "отравление источника" (Во время дискуссии между представителями протестантов и католиков один из протестантов заявил, что католикам нельзя доверять, поскольку их главным приоритетом является лояльность по отношению к их церкви, а не поиск истины, и тогда оппонент заявил в ответ, что в таком случае никакая дискуссия невозможна, так как отравлен источник дискуссии);
5) аргумент "Tu Quoque" ("ты тоже") (Один студент замечает, что он видел, как другой студент списывал во время экзамена. Тот в ответ говорит, что текст письменной работы, сданной первым студентом, взят у одного из их друзей) (Walton, 1998, p.2–18).
Приведенные доводы позволяют поставить вопрос о том, что манипуляции в элитарном и массовом дискурсе имеют различный характер. Принципиально различным является соотношение между рациональной и иррациональной аргументацией в соответствующих видах дискурса: мы можем говорить о достаточно большой степени рациональности только в специфических видах дискурса, требующих основательной подготовки как со стороны агента, так и со стороны клиента, прежде всего в научном дискурсе.
.
Выводы
.
Языковая личность представляет собой срединное звено между языковым сознанием – коллективным и индивидуальным активным отражением опыта, зафиксированного в языковой семантике, с одной стороны, и речевым поведением – осознанной и неосознанной системой коммуникативных поступков, раскрывающих характер и образ жизни человека, с другой стороны.
Типология языковых личностей может строиться на основании различных критериев, из которых наиболее разработаны психологические и социологические признаки для выделения интересующих нас классов людей. В данной работе ведущим критерием признан социокультурный признак, с помощью которого можно выделить модельные личности, представляющие престижную социальную группу и определяющие поведение многих членов этого общества в целом, противопоставить и охарактеризовать обобщенный тип и конкретного представителя социума, осветить языковую личность как динамическое или статическое образование (установить те характеристики, которые позволяют измерить переход от еще-не-личности к уже-личности, и те параметры, по которым можно описать стандартную, суперстандартную и субстандартную языковые личности).
Языковая личность может быть изучена на основании лингвистически релевантных индексов, число которых сравнительно невелико. Эти индексы характеризуются стабильностью и вариативностью. Стабильные индексы отражают статусные (биосоциальные) характеристики человека, вариативные – уточняют их в ситуативно-ролевом, эмоциональном и индивидуально-личностном аспектах. К числу ярких лингвистически релевантных индексов речевого поведения относятся определенные фразеологические выражения, которые характеризуют говорящего как эгоцентрическую либо социоцентрическую личность, а также как демонстративную или недемонстративную личность.
Языковая личность в условиях общения – коммуникативная личность – характеризуется множеством признаков, которые можно рассматривать в ценностном, понятийном и поведенческом аспектах.
Ценностный аспект языковой личности – это нормы поведения, закрепленные в языке. Предлагается выделить четыре типовых участника нормативной ситуации:
Куратор (коллективный образ хранителя норм, знающего, как должен каждый себя вести),
Экспрессор (личность или группа, выражающая свое отношение к кому-либо или чему-либо на основании определенной нормы),
Респондент (личность или группа, к которой обращается экспрессор с ожиданием реакции на основании определенной нормы),
Публика (пассивные окказиональные участники нормативной ситуации).
Для моделирования нормативной ситуации существенными оказываются ее знак (нормативный квадрат: «необходимо», «запрещено», «разрешено», «безразлично»), шкала, включающая полярные и промежуточные степени определенного качества, поле (сфера юридического, морального, утилитарного и т.д. суждения) и степень эксплицитности (степень вербального выражения нормы поведения).
На основе анализа паремиологических высказываний можно выделить восемь классов поведенческих норм, имеющих моральный либо утилитарный характер: нормы взаимодействия, жизнеобеспечения, контакта, ответственности, контроля, реализма, безопасности, благоразумия. Отмечены также суперморальные и субутилитарные ценности, первые имеют характер основных мировоззренческих ориентиров, не подлежащих рациональному объяснению, вторые касаются витальных характеристик бытия и обычно не вербализуются. Наряду с вертикальным членением аксиологического пространства (суперморальные, моральные, утилитарные и субутилитарные нормы) существует горизонтальное членение: можно противопоставить индивидуальные, групповые, этнокультурные и универсальные нормы поведения. Выделенные нормы поведения подтверждаются при анализе пейоративов – слов с отрицательно-оценочным значением. Изучение стратагем – высказываний, фиксирующих способы борьбы с превосходящим противником, – дает возможность установить один из параметров становления этического сознания человечества: принцип честной борьбы с врагом.
Рассмотрение коммуникативной личности в понятийном аспекте позволяет охарактеризовать свободу языкового знака и установить типы общения, характеризующегося стандартностью и вытекающей отсюда перформативностью, с одной стороны, и нестандартностью, креативностью, с другой стороны. Креативная сторона общения диалектически связана с его стандартной стороной, но есть сферы и жанры речи, в большей степени открытые для креативной либо перформативной коммуникации. Если перформативная коммуникация непременно направлена на адресата, то креативная может быть и не направлена на Другого. Креативное общение характеризуется относительной свободой языкового знака, возможностью неоднозначного осмысления, высокой контекстной зависимостью, актуализацией внутренней формы знака и фасцинативностью плана выражения знака. Неконвенциональная модель значения слова строится как трехступенчатое образование: слово первичное (в речи ребенка) — слово обиходное (в бытовом и институциональном дискурсе) — слово поэтико-философское (в бытийном дискурсе). Существует сходство между креативной семантикой на уровнях слова первичного и поэтико-философского на основе общих признаков креативного общения, различие же состоит в особой символической генерализации смысла, свойственной бытийному общению.
Коммуникативная личность в поведенческом аспекте – это наиболее конкретное проявление языковой личности в речевых действиях, имеющих мотивы, цели, стратегии и способы их реализации. В качестве примера в работе рассматриваются директивные речевые действия, которые можно противопоставить на основании следующих признаков:
1) степень категоричности говорящего;
2) организационная определенность желаемого действия;
3) статусное соотношение участников общения;
4) пропозициональный знак желаемого действия (побуждение либо запрет);
5) первичность либо вторичность директива;
6) эксплицитность либо имплицитность директива;
7) внутренний оценочный знак побуждения, которое направлено на благо адресата либо не содержит такой направленности.
Коммуникативные стратегии, представляющие собой реализацию интенций участников общения, в значительной мере зависят от принятых в данной лингвокультуре доминант поведения. Доминанты поведения закреплены в оценочных пресуппозициях значений слов и высказываний, в принципах общения. В работе предлагается дополнить известные коммуникативные принципы солидарности и такта принципами самозащиты и разведки. Эти принципы некооперативного поведения обычно камуфлируются и проявляются в различных коммуникативных манипуляциях, прежде всего – в псевдоаргументации, объектами которой являются адресат-оппонент и адресат-публика.
Глава 2. Культурные концепты
2.1. Проблемы лингвокультурологии
.
Лингвокультурология — комплексная область научного знания о взаимосвязи и взаимовлиянии языка и культуры — переживает в настоящее время период расцвета. Это объясняется рядом причин. Во-первых, это – стремительная глобализация мировых проблем, необходимость учитывать универсальные и специфические характеристики поведения и общения различных народов в решении самых разнообразных вопросов, потребность знать заранее те ситуации, в которых велика вероятность межкультурного непонимания, важность определения и точного обозначения тех культурных ценностей, которые лежат в основе коммуникативной деятельности. Во-вторых, это — объективная интегративная тенденция развития гуманитарных наук, необходимость освоения лингвистами результатов, добытых представителями смежных отраслей знания (психология, социология, этнография, культурология, политология и т.д.). В науке о языке накопилось достаточно много фактографии, требующей осмысления в лингвофилософском аспекте, а в этом ключе, в соответствии с традицией, идущей от Вильгельма фон Гумбольдта, мы говорим о языке как о духе народа и пробуем определить узловые моменты в соотношении сознания, общения, поведения, ценностей, языка. В-третьих, это прикладная сторона лингвистического знания, понимание языка как средства концентрированного осмысления коллективного опыта, который закодирован во всем богатстве значений слов, фразеологических единиц, общеизвестных текстов, формульных этикетных ситуаций и т.д. Этот опыт составляет суть изучаемого иностранного языка, находит прямые выходы в практику рекламного и политического воздействия, пронизывает коммуникативную среду массовой информации.
Выход лингвистики в лингвокультурологию подсказан неизбежным вопросом о том, частью чего является язык. Будучи многомерным образованием, язык органически входит в наиболее общие феномены бытия: как важнейшее средство общения язык рассматривается в качестве компонента коммуникативной деятельности; как важнейший способ преобразования мира, информационного обеспечения и межличностной регулировки язык анализируется в качестве средства воздействия, побуждения людей к тем или иным действиям, к фиксации социальных отношений; как важнейшее хранилище коллективного опыта язык является составной частью культуры. Говоря о культурологическом изучении языка, лингвисты обычно имеют в виду анализ языковых явлений, направленный на выявление национально-культурной специфики (Воркачев, 1995, 2001, 2002; Вежбицкая, 1996, 1999; Прохоров, 1996; Телия, 1996; Воробьев, 1997; Маслова, 1997; Снитко, 1999; Бижева, 2000; Клоков, 2000; Красавский, 2001; Евсюкова, 2002). Изучение этнокультурных особенностей, закрепленных в языке и проявляющихся в речи, ведется в современной лингвистике в рамках лингвострановедения (Верещагин, Костомаров, 1980, 1999; Томахин, 1984; Ощепкова, 1995), этнолингвистики (Герд, 1995; Копыленко, 1995; Толстой, 1995), этнопсихолингвистики (Сорокин, 1994), теории межкультурной коммуникации (Кабакчи, 1998; Шамне, 1999; Тер-Минасова, 2000; Леонтович, 2002). Очень важен тезис Н.И.Толстого (1995, с.27–28) о том, что "этнолингвистика и социолингвистика могут расцениваться как два основных компонента (раздела) одной более общей дисциплины, с той лишь разницей, что первая учитывает прежде всего специфические – национальные, народные, племенные – особенности этноса, в то время как вторая – особенности социальной структуры конкретного этноса (социума) и этноса (социума) вообще, как правило, на более поздней стадии его развития применительно к языковым процессам, явлениям и структурам". Этой более общей дисциплиной, по-видимому, и является лингвокультурология.
К числу основных категорий лингвокультурологии относится понятие «картина мира» – целостная совокупность образов действительности в коллективном сознании (историю вопроса см.: Постовалова, 1988). Каковы составные части картины мира и какова их природа? Эти смысловые образования неоднородны и представляют собой образы и понятия. Образы, с точки зрения психологии, — это картины, сформированные в сознании (pictures formed in the mind), при этом мы имеем в виду расширительное понимание слова “картина”: любое перцептивное, объективно существующее или придуманное психическое образование. Это могут быть зрительные, слуховые, обонятельные, осязательные и вкусовые представления. Образы могут быть четкими и размытыми. Существуют также и другие компоненты картины мира, которые не являются перцептивными (в основном здесь идет речь о научной терминологии). Мы имеем в виду понятия — логически оформленные общие мысли о классах предметов и явлений. В формальной логике различаются объем и содержание понятия. Под объемом подразумевается отображенное в сознании множество (класс) предметов, составляющих данное понятие; содержание понятия — это отображенная в сознании совокупность свойств и признаков предметов (Кондаков, 1976, с.403, 557). У предметных понятий (например, зима) их объем может совпадать с образами. Что же касается абстрактных понятий, то говорить об образах в этой связи вряд ли представляется возможным (например, метаболизм — совокупность реакций обмена веществ в организме).
Картина мира представляет собой сложную систему образов, отражающих действительность в коллективном сознании. Картина мира может быть и индивидуальной, например, модель мира Аристотеля или Шекспира, но если говорить о языковой картине мира, то коллективные представления являются ее фундаментальной частью. Исследователи говорят о различиях между научной и обыденной (или наивной) картинами мира, отмечая то, что важнейшие аспекты окружающей действительности могут быть выделены в научной и наивной биологии, геометрии, физике и т.д. При этом, с точки зрения истины, наивная картина мира ничуть не уступает научной: первая является более гибкой, она построена на практическом знании. Она лучше приспособлена для ежедневной жизни человека (мы знаем, что кит – это млекопитающее, а паук относится к членистоногим животным, но по внешнему виду мы относим кита к рыбам, а паука ассоциируем с мухой вопреки зоологическим канонам). Наивная картина мира диалектична и допускает противоречивые определения вещей. По словам Е.С.Кубряковой (1999, с.9), наивного в наших представлениях о мире становится все меньше, мы не воспринимаем выражения «лес шумит», «игра захватила мою душу» буквально. Впрочем, здесь следует сказать, что на определенной ступени развития – в детстве – воспринимаем, а также это иногда случается при чтении художественных текстов, где автор сумел найти свежие метафоры или неожиданные способы возвращения словам их изначального сияния.
Я хотел бы подчеркнуть зависимость отношения к научной картине мира от общего контекста и настроения эпохи. В наше время сциентизм подвергается резкой критике, в диаде "рациональное – эмоциональное" рационализм часто связывается с бездушным, механическим освоением действительности, а иррационализм – с живым человеческим отношением к миру. Отсюда то, что связано с человеком, ассоциируется с подсознательными процессами. Философы и культурологи говорят о животворной роли хаоса. Соответственно и в современной лингвистике рационализм в его структуральном варианте признается упрощенной моделью действительности. На мой взгляд, такой антирационализм в науке является реакцией на предшествующий этап сверхрационализма, объясняется кризисом науки и общественного развития в целом, но вряд ли мы приблизимся к истине, если будем доказывать важность наивного донаучного и вненаучного понимания действительности и отвергать ее научное структурирование. Научное видение мира, построение моделей и теорий – это продолжение и углубление наблюдений и переживаний человека, осваивающего и осознающего мир и себя в мире. Иначе говоря, научное моделирование мира неразрывно связано с иными способами познания, и язык, будучи единой системой, отражающей мировидение, включает все вербально закрепленные знания.
Языковая картина мира объективно отражает восприятие мира носителями данной культуры, но человеческое отражение не является механическим, оно носит творческий (и поэтому в известной мере субъективный) характер.
Между различными культурами существуют черты сходства и различия. Выделяются смысловые области, в большей мере подверженные универсализации, и смысловые области, в большей степени проявляющие самобытность. Языковые знаки имеют разную степень семиотической глубины в процессе общения: от минимального "ближайшего значения слова" до широкого культурно-исторического фона, связанного с "дальнейшим значением слова" (по А.А.Потебне). Культурологический подход к языку предполагает выявление разных типов языковых единиц: с одной стороны, выделяются слова и выражения, в концентрированном виде выражающие специфический опыт народа, пользующегося языком (сюда относятся имена собственные, культурно-исторические реалии, распространенные аллюзии, прецедентные тексты (по Ю.Н.Караулову), слова с эмоционально-оценочным фоном, который осознается именно данным этносом, и т.д.), с другой стороны, существует большая группа слов и оборотов, имеющих универсальный характер для человечества в целом (впрочем, исследователи лексической сочетаемости вряд ли согласятся с тезисом об универсальном характере даже части лексического фонда любого конкретного языка). Между национально-специфической и универсальной частями словаря располагается обширная часть лексики со слабо выраженными культурно-специфическими характеристиками. Точнее было бы сказать, что для значительного числа слов и выражений конкретного языка национально-культурный компонент значения является вторичным, проявляется в специальном объяснительном контексте. Например, понятие "уют" в англоязычной культуре ассоциируется с понятием тепла в доме: cosy — comfortable and warm; snug — cosy and tight. Уют и тепло связываются общим оценочным знаком только в тех культурах, где людям часто бывает холодно.
Национально-культурный компонент значения рассматривается в лингвистике как внутренняя форма языка (по В.Гумбольдту), как специфическая категоризация мира средствами определенного языка (гипотеза лингвистической относительности Э.Сепира и Б.Уорфа), как концентрированное выражение культурного контекста (в понимании Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова (1980), как часть концептосферы языка, согласно Д.С.Лихачеву (1997).
Тезис В. фон Гумбольдта "язык есть выражение духа народа" в той или иной форме развивается во всех культурологически ориентированных лингвистических теориях. Языковая форма, строй языка, система категорий и доминантные категории в значительной мере определяют менталитет народа, говорящего на соответствующем языке. Обычно исследователи, развивающие данное направление лингвистики, анализируют грамматические категории определенного языка, освещая их уникальную совокупность или экзотические характеристики (например, формальные способы выражения вежливости в японском, энумеративы – в китайском, сверхдлительный аспект процесса – в турецком языке). Лингвострановедческий подход к языку представляет собой развернутый комментарий лакун, аллюзий, прецедентных текстов, различного рода коннотаций, понятных только тем, кто говорит на родном языке. Концептологический подход к языку направлен на моделирование языковой личности и включает не только этноспецифические, но и социально-групповые, а также индивидуальные характеристики языка конкретного человека.
Существуют и идиоэтнические стратегии интерпретации текста, проявляющиеся в практике восприятия – понимания, интерпретации, перевода и т.п. текстов, в традициях описания "своего" Vs "чужого" (иностранного) языка, в традициях культурологической и литературоведческой рецепции текстов, своих (создаваемых данным этносом) и чужих (текстов, пришедших из чужих культур и от других народов), в грамматических и лексикографических традициях (Демьянков, 2001, с.312–313).
С культурологической точки зрения возможно изучение лексического (и даже грамматического) материала с позиций аксиологических доминант определенного этноса. Такой подход предполагает не столько описательную классификацию языковых единиц, сколько выделение основных типов поведения, свойственного представителям конкретного этноса и представителям определенного социального слоя в составе того или иного этноса. Типы поведения выделяются при помощи культурно-антропологических схем и приоритетных норм. Названные схемы могут быть построены в виде статусных и ролевых моделей, например, отношения "дети – родители", "супруг – супруга", "гость – хозяин", "человек – животное", "противник – противник" и т.д. Приоритетные нормы формулируются в виде исходных и производных ценностных суждений. Например, в классической китайской ценностной системе отношение "дети – родители" важнее, чем отношение "супруг – супруга", следовательно, родители всегда правы, родители обязаны помогать детям и дети – родителям, демонстрация привязанности родителей к детям и наоборот поощряется в обществе, в то время как демонстрация взаимных симпатий между супругами считается избыточной.
Типы поведения могут быть выделены на основании анализа паремиологического фонда языков, фольклора, сюжетов в художественной литературе, этнографических и культурологических описаний. Лингвистические данные — анализ значений слов, выражений, категорий языка — позволяют уточнить и, в ряде случаев, пересмотреть культурологические схемы, принимаемые в качестве гипотезы.
Различие между культурами в общем и целом носит неслучайный характер, оно обусловлено комплексом причин, которые могут быть сгруппированы в три класса: исторические, географические и психологические.
Обратим внимание на то, что лингвокультурологические исследования по своей природе предполагают сопоставление изучаемых явлений, но такое сопоставление может быть двояким:
1) контрастивный анализ языковых единиц, выражающих национально-специфическое видение мира в сравниваемых лингвокультурах и
2) типологический анализ таких единиц, предполагающий построение на дедуктивной основе модели культурно-значимых отношений, например, в виде матрицы, и определение языковых способов избирательного заполнения такой матрицы. В первом случае исследование должно базироваться на данных, полученных из нескольких, минимум двух, языков, во втором случае вполне оправданным представляется обращение к фактографии одного языка. Принципиальной разницы между интерлингвистическими и интралингвистическими характеристиками ментальных образований нет, об этом свидетельствуют и результаты психолингвистических исследований сознания билингва (Пищальникова, 2000, 190).
Лингвокультурология сегодня – это множество весьма информативных контрастивных исследований, по отношению к которым типологические модели выступают как метатеория (Вышкин, 1992). Типологическая лингвокультурология представлена значительно меньшим числом исследований. Одним из таких исследований является работа Т.В.Евсюковой (2002). Развивая идеи Ю.С.Степанова (1997), автор обосновывает концепцию словаря культуры, под которым понимается характерология культуры со стороны лексики – система слов, выражающих ключевые для данной культуры понятия, т.е. понятия, соотносимые с базовыми ценностями культуры. Доказательство принадлежности той или иной единицы словарю культуры состоит, по мнению Т.В.Евсюковой (2002, с.12), в трех признаках, которые должны быть установлены у соответствующей единицы:
1) валёрность, определяемая механизмами мышления, специфичными для того или иного культурного типа,
2) индекс интертекстуальности, проявляющийся в частотности случаев рефлексивного обсуждения этих единиц в текстах культуры,
3) ксено-индекс, характеризующий эти единицы извне, с позиций иных культур как культурно-специфические для данной культуры.
Эти признаки, на мой взгляд, отражают весьма существенные характеристики культурно-значимого явления: первый признак отражает выделение некоторого явления и его фиксацию в языке, второй признак – активность обращения к этому явлению в речи, причем, не только в обиходном общении, но и в художественном и философском (эта идея весьма созвучна той концепции, которая развивается в данной книге), третий признак – оценка культурно-значимого явления со стороны, он является дополнительным и вспомогательным по отношению к предыдущим признакам, но его учет позволяет сделать выводы более основательными.
Изучение национального характера через язык народа (точнее, через языковое сознание и коммуникативное поведение) будет неполным, если не принимать во внимание данные, полученные в смежных науках — этнопсихологии и этносоциологии. Представляет интерес исследование английского национального характера, предпринятое Дж.Горером (Gorer, 1955). Несмотря на то, что материалы этого социологического исследования имеют почти полувековую давность, они могут быть полезны как для понимания особенностей английского национального характера, так и для выяснения общих этнокультурных параметров изучения национальной специфики поведения людей.
В своем экспериментальном изучении английского характера Дж. Горер исходит из некоторых очевидных несоответствий между историческими данными и нынешним положением вещей. Так, по свидетельству очевидцев, англичане шекспировского времени были очень агрессивными: драки на улице случались на каждом шагу, мужчины ходили вооруженными, молодой женщине без сопровождающего было опасно выходить из дома, любимыми развлечениями толпы были собачьи и петушиные бои (отметим, что специальные боевые породы собак выведены именно в Англии, например, питбуль) и травля бычков. Последнее развлечение требует детальной характеристики: толпа покупала у погонщика скота молодое животное, которому забивали горошины в уши, втыкали заостренные палки в тело и с улюлюканьем гнали по улицам, пока обезумевшее от боли и страха животное не падало. Если мы проанализируем художественную литературу Англии тех лет, пишет Дж.Горер, мы увидим, что описания ярости, агрессии, ненависти были чем-то обыденным, своеобразным фоном, на котором разворачивались действия, подобно тому, как в русских романах XIX в. обстоятельно описывалась неторопливая жизнь помещиков с их обильными обедами. Вызывает удивление, как могло случиться, что нация пиратов и забияк превратилась за триста — четыреста лет, сравнительно малый исторический период, в общество дружелюбных и законопослушных граждан, для которых слово gentle стало важной характеристикой поведения. Цитируемый автор полагает, что национальный характер англичан принципиально не изменился, но агрессивность получила своеобразные каналы для выхода — спорт, совестливость (критика, направленная в свой адрес) и юмор. Кроме того, для агрессивности были установлены социально приемлемые ограничения: законодательство (были специально приняты соответствующие законы и созданы социальные институты, например, Королевское общество по предупреждению жестокости к животным, 1824 г., заметим, что только в 1889 г. было создано Национальное общество по предупреждению жестокости к детям!), уважаемая обществом полиция и экономическое стимулирование развития среднего класса. Именно средний класс Англии стал гарантом стабильности в стране.
Наряду с сублимированной агрессивностью национальными чертами англичан Дж. Горер считает застенчивость, осознаваемую принадлежность к социальному классу, доходящую до кастовости, высокий самоконтроль эмоций и относительное пренебрежение к страстной любви (Gorer, 1955, p.18–24). Для доказательства своих предположений автор приводит данные опроса 5000 англичан. Респондентам было предложено ответить на следующие вопросы: какие качества в мужчинах и женщинах высоко и низко оценивают представители противоположного пола, какими качествами в себе англичане гордятся и какие качества осуждают. Результаты исследования представляют несомненный интерес. Например, чувство юмора относится к числу важнейших характеристик, которыми должны обладать мужчины, с точки зрения женщин (24% респондентов), внешние данные женщин не играют особой роли для английских мужчин (это качество отмечают только 5% респондентов), определенные характеристики распределяются неравномерно по возрастным и социальным группам (представителям рабочего класса нужно, чтобы жена хорошо готовила, средний класс больше ценит моральные качества, а высокие требования к интеллекту предъявляют представители верхней части среднего класса и, как это ни странно, низов рабочего класса). Англичане более всего гордятся своей предупредительностью, вниманием к другим (consideration for others) — 73% мужчин и 80% женщин и осуждают в себе прежде всего вспыльчивость, несдержанность (bad temper) — 45% мужчин и 60% женщин.
Говоря о моральных и личностных качествах англичан (к первым автор относит, в частности, принципиальность, искренность, честность и др., ко вторым — привлекательность, чистоплотность, общительность и др.), автор проводит параллель между нарушениями этих качеств и традиционно выделяемыми в христианстве смертными грехами — скупость, обжорство, похоть, зависть, гнев, лень, гордыня. По данным Дж. Горера, самым распространенным грехом у себя англичане считают гнев (более 2/3 респондентов) и совершенно не находят у себя обжорства (что не удивительно, если принять во внимание качество традиционной английской кухни) и зависти (это качество либо не опознается, либо считается не грехом, а стремлением к справедливости). Интересно, что у американцев стирается различие между похотью и проявлением здоровья. Очень малое количество англичан считают себя виновными в скупости (социологические изыскания показывают, что это качество более активно осознается и переживается сельскими жителями, а в Англии абсолютное большинство жителей — горожане) и похоти. Гордыня связана с осознанием себя в качестве представителей социального класса (при этом женщины в большем проценте, чем мужчины, причисляют себя к среднему классу, что свидетельствует о большей важности символических ценностей для женщин по сравнению с ценностями материального мира). Около четверти респондентов признаются в своей лености, при этом под рубрикой "лень" (sloth — laziness or indolence; reluctance to make an effort) англичане объединяют различные качества: промедление, оттягивание, откладывание на потом (procrastination) и вялость, инертность (sluggishnes). В промедлении себя упрекают представители высшей части среднего класса, в вялости — рабочие.
Дж.Горер приходит к выводу о том, что основу английского национального характера составляют такие качества, как неприятие внешнего контроля (a great resentment at being overlooked or controlled), свободолюбие, стойкость, незначительный интерес к сфере интимных отношений по сравнению с соседними народами, высокая оценка образования как средства формирования характера, предупредительность и деликатность по отношению к чувствам других людей, признание важности брака и семьи (Gorer, 1955, p.287). Агрессивность англичан не исчезла, она лишь строго контролируется. Одним из важнейших каналов этого контроля является сублимация агрессии через юмор. Радио-и телепередачи для массовой аудитории изобилуют примерами грубого комизма, построенного на оскорблении и унижении одного из участников общения. Предметом осмеяния выступают физические недостатки и слабости людей — возраст, лишний вес, наличие лысины, нарушения речи и т.д. Ситуация рассматривается как юмористическая и, следовательно, безвредная. Важную роль при этом играет самоирония (self-deprecation) – весьма распространенный способ поведения англичан, который почти никогда адекватно не воспринимается иностранцами.
Итак, принимая во внимание изложенные сведения, можно сказать, что англичане как нация выработали у себя идеал сильного характера — это закаленный, волевой, часто воинственный человек с очень острым чувством собственного достоинства и нежелания пускать других в свою личную сферу. Нет народа, который бы равнодушно относился к любви, но выставлять напоказ проявления интимных чувств могут лишь те люди, которые привыкли жить в тесном коллективе. Изоляционизм английского характера объясняется историко-экономическими обстоятельствами: отсутствием рабства, законодательным закреплением индивидуальной свободы, ростом благосостояния населения. Следует отметить, однако, что за 50 лет картина ментальности народа претерпела некоторые изменения, связанные с глобализацией жизни — важнейшим социально-историческим процессом ХХ в. Средства электронной массовой информации внесли большой вклад в нейтрализацию региональных различий англоязычного поведения, американские стандарты общения активно внедряются в сознание англичан. Расширение туризма, строительство объединенной Европы также способствуют видоизменению стереотипов поведения британцев. Наконец, массовая иммиграция в страну жителей бывших колоний меняет британскую картину мира. Но при всем этом связующим элементом этой картины мира остается английский язык как аккумулятор культуры, и суть английского характера — в этом можно согласиться с Дж. Горером — радикально не меняется.
Этнические стереотипы поведения — это многомерные явления, которые могут рассматриваться с различных сторон. Социологи предлагают воспользоваться методикой семантического дифференциала (по Ч. Осгуду), т.е. выбрать набор характеристик, которые можно представить в виде шкал, и предложить респондентам отметить позицию на соответствующих шкалах (например, +, 0, -). В результате можно получить измеряемое представление об этническом типе. Такие измерения имеют смысл только для сопоставительного изучения культур, поскольку дают представление о приоритетах той или иной культуры, либо той или иной социальной группы в рамках изучаемой этнокультуры. Примером такого подхода к измерению этнических стереотипов может быть работа, в которой предлагаются следующие параметры шкалирования:
1) musical – unmusical,
2) democratic – communistic,
3) unaffectionate – affectionate,
4) unbusinesslike – businesslike,
5) tolerant – intolerant,
6) athletic – unathletic,
7) inhospitable – hospitable
8) fair – shrewd,
9) irreligious – religious,
10) uncreative – creative,
11) generous – stingy,
12) healthy – unhealthy,
13) courteous – rude,
14) unambitious – ambitious,
15) immoral – moral,
16) fanatical – open-minded,
17) kind – unkind,
18) thrifty –extravagant,
19) ignorant – knowledgeable,
20) secretive – open,
21) rational – emotional,
22) ugly – beautiful,
23) quiet – talkative,
24) stupid – intelligent,
25) happy – sad,
26) poor – wealthy,
27) clean – dirty,
28) awkward – graceful,
29) regionalistic –nationalistic,
30) serious – fun-loving,
31) friendly – unfriendly,
32) artistic – inartistic,
33) lazy – hardworking,
34) flirtatious – reserved,
35) strong – weak,
36) clannish – outgoing,
37) feminine – masculine,
38) adventurous – unadventurous,
39) humble – proud,
40) primitive – modern (Gardner, Kirby, Arboleda, 1973, p.192).
Приведенный список представляет собой хаотический набор прилагательных с их антонимическими коррелятами. Достоинством этого списка можно считать его детальность, недостатки, однако, преобладают. К числу недостатков следует отнести, на наш взгляд, произвольность как в выборе качеств, так и в выборе их противоположностей (в списке фигурируют конкретные личностные качества, например, "музыкальный", "атлетический", качества объективной характеристики, например, "мужской", "уродливый", "бедный", качества внутреннего мира человека, например, "религиозный", "благородный", общеоценочные характеристики, например, "аморальный", "примитивный"). Бросается в глаза идеологическая ангажированность при выборе качеств (противопоставляются качества "демократический — коммунистический", "примитивный — современный"). Этот список может быть интересен при анализе не столько этнических стереотипов, столько этнических предубеждений, причем ясно, что основу позитивной шкалы в нем составили качества идеального американца (отсюда, в частности, оппозиция "региональный — национальный"). Вместе с тем представляется важным принцип дублирования тех или иных качеств под другими названиями (например, "счастливый — печальный", "серьезный — любящий удовольствия").
Более удачным представляется список в работе польского исследователя Е.Бартминьского (1995), который рассмотрел стереотипы характеристики поляков и немцев на материале опросов студенчества и выделил четыре группы признаков:
1) бытовые (предприимчивый — непрактичный, чистый — грязный, бережливый — расточительный, зажиточный — бедный, трудолюбивый — ленивый, трезвенник — пьяница);
2) психические и интеллектуальные (храбрый — трусливый, веселый — печальный, гордый, надменный — смиренный, чувствительный — эмоционально холодный, умный — глупый, образованный — необразованный, развитой — тупой);
3) социальные (общительный — необщительный, откровенный — замкнутый, упрямый — уступчивый, прямодушный — неискренний, независимый — покорный, культурный — невоспитанный, честный — нечестный, мягкий — грубый, терпимый — нетерпимый, спокойный — агрессивный);
4) идеологические (патриотичный — непатриотичный, религиозный — светский, националистичный — космополитичный) (Бартминьский, 1995, с.7-8).
И.М.Кобозева приводит интересные данные, касающиеся пилотажного экспериментального выявления стереотипов национального характера немцев, англичан, французов и русских в современном языковом сознании жителей России (в опросе участвовало 50 информантов). Характеристики немца: аккуратный (22), педантичный (21), исполнительный (8), экономный (4), неинтересный (4), въедливый (2), сдержанный (2), упорный (2), работоспособный (2), расторопный (1), вышколенный (1), вежливый (1), добродушный (1), осторожный (1); англичанина: вежливый (18), сдержанный (8), педантичный (7), малообщительный (3), невозмутимый (3), консервативный (2), аккуратный (2), добросовестный (2), изящный (2), заносчивый (1); француза: элегантный (12), галантный (6), болтливый (6), лживый (5), обаятельный (4), развратный (4), скупой (4), легкомысленный (4), раскованный (2), горячий (1), невротичный (1), трезвый (1), романтичный (1), ленив душой (1); русского: бесшабашный (8), щедрый (8), ленивый (5), необязательный (4), простодушный (4), бестолковый (4), неорганизованный (4), бесцеремонный (2), широкая натура (1), любит выпить (1), прожорливый (1), поверхностный (1), не любопытный (1), приятный (1) (Кобозева, 2000, с.189–194). Тест состоял в том, чтобы респондент мог заполнить конструкцию «Он по-немецки (по-английски по-французски по-русски) …». Полученные данные обобщались, например, характеристики немца «педантичный, аккуратный, исполнительный, вышколенный, вежливый» получили единое осмысление в виде интегрального компонента «соблюдающий норму, действующий по правилам». Доминантой английского характера является признак «сохраняющий покой вокруг и внутри себя», француз стереотипно характеризуется как человек, стремящийся «к красоте внешней формы и преуспевающий в этом, но не придающий значения внутреннему содержанию». В самокритичной оценке русского И.М.Кобозева усматривает интегральный признак «верящий в конечную победу добра и правды и не стесняющий себя во всем остальном». Признак этничности рассматривается в диссертационном исследовании В.А.Буряковской, которой в результате психолингвистического эксперимента удалось установить, что образ русского в сознании американцев формируется вокруг следующих качеств: «щедрость», «гостеприимство», «патриотизм», «терпение»; американцы в сознании русских – это общительные, деловые, эмоциональные и уверенные в себе люди. Англичане, с точки зрения и русских, и американцев, характеризуются ядерными качествами «тщательный», «образованный», «организованный», «вежливый» (Буряковская, 2000, с.15–16). Детальный анализ психолингвистических характеристик русского национального характера приводится в статье Н.В.Уфимцевой (1998).
Культурно значимыми являются типичные антропонимы. Интересно, что в восточных странах любую женщину из России зовут Наташа, а мужчину – Коля (Супрун, 2000, с.54), в то время как гораздо более редкое в современной России имя Иван является опознавательным знаком для русских в западных странах, и это свидетельствует как о ригидности этнических стереотипов, так и об особых правилах создания и сохранения таких стереотипов
Существенным моментом для противопоставления этнокультурных стереотипов является взгляд на других (гетеростереотипы) и взгляд на себя (автостереотипы) (Кулинич, 1999, с.38). Гетеростереотипы характеризуются выраженной критикой поведения другого этноса, эта критика состоит либо в резком неприятии норм и форм поведения (этнические предубеждения), либо в мягком юмористическом представлении образа другого народа (этнические шутки). Жесткой границы, разумеется, между предубеждениями в форме оскорблений и насмешек и относительно безобидными шутками нет. Гетеростереотипы построены на осмыслении и переживании тех качеств, которые отсутствуют у данного народа (в его самооценке в целом) и наличествуют как типичные у другого народа, а также на тех качествах, которые у другого народа развиты, по мнению субъектов оценки, в большей и меньшей мере. Недостаток качества (например, открытой эмоциональной отзывчивости) воспринимается как большее зло по сравнению с избытком качества (например, повышенная дисциплинированность), понимаемым как странность и чудачество. В любом случае в качестве эталона при сравнении этнокультур молчаливо признается система ценностей собственного этноса, переживание собственной этноидентичности как достоинства.
При изучении этнокультурных стереотипов важен принцип дистанцированности, который необходимо соблюдать в ходе социолингвистического опроса и анкетирования. Этот принцип, как пишет польская исследовательница И.Курч, состоит в том, что респонденты весьма часто испытывают соблазн показать свою неординарность и дают не те реакции, которые бы им пришли в голову вне ситуации представления себя на публике. Поэтому надежнее задавать вопросы не по формуле "Что Вы думаете о том-то", а по формуле "Что, на Ваш взгляд, думает о том-то средний человек на улице" (Kurcz, 1966, p.158–161), т.е. в нашем случае, обращаясь к англичанам, следует спросить, что думают англичане о том или ином качестве людей. Существует определенная норма конформизма, так, американские студенты в большей степени ассоциируют себя со "средним американцем", чем польские студенты — со "средним поляком" (Там же).
Представляется важным вывод И.А.Каргополовой (1997) о комических средствах, которые используются для представления "других" в неблагоприятном свете: эти средства достаточно грубы — примитивизация общения с чужими, т.е. низведение их до уровня умственно неполноценных, создание и поддержание стереотипов-предрассудков, использование кличек, инфантильных уменьшительных имен. Эти средства являются одновременно оскорблением и языковой игрой.
Размышляя о лингвокультурологическом изучении языка, А.Вежбицкая (1996, с.85-86) приводит очень важное замечание Д.Хаймса, который говорил о двух опасностях, подстерегающих языковедов на пути научного описания культуры через язык: во-первых, это недостаточно обоснованное заключение о специфике культуры, произвольные выводы, субъективные мнения (Д.Хаймс называет эту позицию позицией “друзей”), а во-вторых, это полный отказ от выполнения таких исследований в силу недостаточной подготовленности современной науки о языке к проведению всесторонне обоснованного изучения культурных особенностей тех или иных языков (позиция “врагов”). С этим нельзя не согласиться. Представляется обоснованным подход А.Вежбицкой к данной проблеме. Этот подход, четко очерченный в ее работе “Русский язык”, заключается в выделении определенных смысловых тем, составляющих особенности той или иной культуры, и в нахождении языковых проявлений этих особенностей.
А.Вежбицкая отмечает уникальный характер понятий “душа”, “судьба” и “тоска” в русской культуре и анализирует определенные семантические признаки, связанные друг с другом и с уникальными понятиями русской культуры. Это такие признаки, как “эмоциональность", “иррациональность”, “неагентивность”, “любовь к морали” (Вежбицкая, 1996, с.33–34). Для нас особенно важно то обстоятельство, что приведенные семантические признаки выделяются и объясняются не изолированно, в контрасте с соответствующими явлениями в английском языке. В цитируемой работе показана роль языковых средств (например, инфинитивных и безличных конструкций), определяющих способ выражения понятий в языке. По-английски невозможно выразить адекватно идею русского высказывания “Его убило молнией”. Права А.Вежбицкая, утверждающая, что для русской ментальности идея непостижимости событий является очень важной. Применительно к эмоциональности в рассматриваемой работе говорится о неконтролируемости эмоций в русском языке и категоричности их выражения. Разумеется, более точным было бы сказать о степени контролируемости и категоричности эмоций в русской и английской культурах. Но тогда возникает вопрос о способах измерения соответствующей степени, т.е. о методах “эмоциометрии”. Именно поэтому А.Вежбицкая говорит об “определенном интеллектуальном риске” (1996, с.85), связанном с проведением лингвокультурных исследований.
А.Вежбицкая не говорит прямо о методах измерения этнокультурной специфики языка, но логика ее работы свидетельствует о том, что к числу этих методов относятся следующие:
1) семантическое типологическое описание грамматических конструкций, которые существуют в языке для выражения определенных смыслов, например, безличности;
2) семантическое описание аффиксов, выражающих определенный смысл (уменьшительно-ласкательные аффиксы в русском языке);
3) описание особых слов, концентрированно выражающих уникальные для данной культуры понятия (русское “авось”), при этом особенно важной представляется мысль исследовательницы о том, что “эта частица аккумулирует вокруг себя целую семью родственных слов и выражений” (1996, с.77);
4) анализ фразеологизмов, включающих ключевые слова культуры, например, “душа”.
В дополнение к этим методам следует упомянуть о приемах изучения культурных концептов: анализ пословиц, сентенций, афоризмов, внутренней формы слов, прецедентных текстов, сюжетов наиболее известных художественных произведений, в частности книг и фильмов, различного рода кодексов, а также психолингвистический эксперимент с носителями языка по выявлению наиболее типичных ассоциаций, связанных с определенными концептами (анкетирование, интервью).
Проблема языковой картины мира сводится к фундаментальному вопросу о специфике отражения бытия через язык. Можно выделить два полярных подхода к пониманию этой специфики. Согласно первому подходу между семантическими системами языков нет принципиальной разницы, так как отражение мира базируется на основных логических принципах и категориях, которые универсальны по определению. Основная аргументация сторонников этого подхода сводится к следующим положениям:
1. Язык объективно отражает мир.
2. Все народы существуют в пространстве единого бытия, образуя единое человечество.
3. Различие между культурами народов, говорящих на разных языках, носит случайный и несущественный характер, подобно тому, как в основу номинации может быть положен лишь один из признаков предмета (подснежник – цветок, растущий из-под снега, snow-drop – цветок, похожий на капельку, Schneeglockchen – цветок, похожий на колокольчик, — суть нашего узнавания данного цветка от этого не меняется).
4. Практика перевода показывает, что, несмотря на различия между языками и культурами, информация может быть передана адекватно.
5. Сердцевину языкового отражения мира составляют логические категории.
Согласно второму подходу разница между семантическими системами языков носит абсолютный характер, имеет форму языкового диктата и определяет как восприятие мира через язык, так и поведение людей в мире. Приведем высказывание одного из наиболее известных сторонников гипотезы языковой относительности — Б.Уорфа: “Понятия “времени” и “материи” не даны из опыта всем людям в одной и той же форме. Они зависят от природы языка или языков, благодаря употреблению которых они развились. Они зависят не столько от какой-либо одной системы в пределах грамматической структуры языка, сколько от способов анализа и обозначения восприятия, которые закрепляются в языке как отдельные “манеры речи” и накладываются на типичные грамматические категории так, что подобная “манера” может включать в себя лексические, морфологические, синтаксические и т.п., в других случаях совершенно несовместимые средства языка, соотносящиеся друг с другом в определенной последовательности” (Уорф, 1960, с.166).
Аргументация сторонников этого подхода полностью противоположна тезисам, изложенным выше:
1. Язык субъективно отражает мир.
2. Все народы существуют в пространстве различного бытия, не образуя единого человечества.
3. Различие между культурами народов, говорящих на разных языках, носит неслучайный и существенный характер.
4. Практика перевода показывает, что из-за различий между языками и культурами информация не может быть передана адекватно.
5. Сердцевину языкового отражения мира составляют не логические категории, а категории языкового освоения мира (иногда именуемые наивными).
На наш взгляд, истина находится посредине. Язык не отражает мир, а интерпретирует его. Речь идет о специфике человеческого отражения действительности. Острая критика в адрес Б.Уорфа высказана в рецензии М.Блэка (1960), суть этой критики сводится к следующим тезисам:
1) лингвист не должен отождествлять понятия и слова (существует гораздо больше понятий, чем слов для их выражения);
2) вряд ли можно говорить о наличии "имманентной метафизики", лежащей в основе конкретного языка, такая метафизика есть исследовательский конструкт лингвиста;
3) языковая относительность в понимании Б.Уорфа базируется на метафизике А.Бергсона, но к иным выводам можно прийти, отталкиваясь, например, от философии Аристотеля.
Думается, что эти доводы могут быть опровергнуты. Во-первых, корреляции между словами и понятиями применительно к определенным тематическим областям различны в разных лингвокультурах. Нет сомнений в том, что определенные константы культуры, по Ю.С.Степанову, объективно существуют в языковом сознании и коммуникативном поведении носителей соответствующей культуры. Во-вторых, любой исследовательский конструкт нацелен на моделирование объективного мира. Разумеется, между конструктом и действительностью всегда остается некий зазор, но, признавая принципиальную познаваемость мира, мы не можем отрицать возможность построения исследовательских моделей, более или менее адекватно отражающих действительность. В-третьих, методологическая база лингвистической, как и любой научной концепции, является существенным, но не единственным основанием для построения теории, ученый приходит к выводам, анализируя факты. Теория лингвистической относительности – это не лингвистическая иллюстрация некой философской системы, а оригинальная концепция, построенная на глубоком изучении языкового материала. Глубокий анализ различных концепций, связанных с теорией лингвистической относительности Э.Сепира и Б.Уорфа, дан в монографии Ст. Димитровой (1989). Главный вывод, который сделан в этой книге, сводится к позитивной оценке рассматриваемой теории, поскольку данная теория подчеркивает творческую роль языка в познавательной деятельности человека (Димитрова, 1989, с.176). Человеческое отражение носит творческий характер. “Оно предполагает не только воздействие на субъект извне, но и активное действие самого субъекта, его творческую активность, которая проявляется в избирательности и целенаправленности восприятия, в отвлечении от одних предметов свойств и отношений и фиксировании других, в превращении чувственного образа в логическую мысль, в оперировании понятиями. Творческая активность познающего человека раскрывается также в актах продуктивного воображения, фантазии, в поисковой деятельности, направленной на раскрытие истины путем формирования гипотезы и ее проверки, в создании теории, продуцировании новых идей, замыслов, целей” (Спиркин, 1983, с.470). Значит, творческая активность интерпретаторов, закрепленная в языке, приводит как к объективному, так и к субъективному отражению мира.
Хотя все народы мира образуют единое человечество, разница между отдельными культурами, народами, племенами, социальными группами носит порой существенный характер. На наш взгляд, продуктивной является идея, состоящая в выделении более специфичных и более универсальных фрагментов бытия, получающих отражение в языке. Естественнонаучное познание мира стремится к универсализации. Весь комплекс вопросов, связанных с гуманитарным постижением бытия, в значительно большей (хоть и не в абсолютной) степени ориентирован на национально-специфическую интерпретацию. История народов, условия их проживания, их верования, традиции, особенности быта отличаются большим своеобразием. С достаточной степенью условности можно выделить три основные сферы национально-культурной специфики: история, география и психология народов.
Случайность и неслучайность межкультурных несовпадений носит диалектический характер. Г.Д.Гачев отмечает: “Каждая деталь национальной целостности соотнесена с другой, далекой, и они объясняют друг друга” (Гачев, 1995, с.14). Проблема межкультурных несовпадений является центральным вопросом лингвокультурологии. Что изучает эта наука? Во-первых, это предметы и явления, уникальные для отдельной культуры (например, pubs, darts, ale, double-deckers – в английской культуре, самовар, лапти, квас – в русской культуре). Во-вторых, это концепты, определяющие специфику поведения данного народа (щедрость для русских, пунктуальность – для немцев, традиционализм и вежливость – для англичан). В-третьих, это мифология, отраженная в легендах, сказаниях, пословицах и поговорках, других фольклорных формах. В-четвертых, это прецедентные тексты, своего рода культурный минимум, знание которого является обязательным для всех представителей данной культуры (это могут быть детские считалки и дразнилки, слова из песен и мультфильмов, популярные произведения литературы, высказывания великих людей и т.д.). В-пятых, это национальные символы, т.е. образы, с которыми ассоциируют себя представители того или иного этноса (oak tree, береза, the Tower of London, Кремль, English rose как часть герба, пятиконечная звезда для Советского Союза). Сюда же относятся имена собственные, т.е. имена людей, животных, населенных пунктов, рек и гор, а также названия газет, гостиниц, фирм, магазинов и др. Отдельный вопрос составляют правила этикета, свойственные той или иной культуре, во всей совокупности слов, жестов и мимики. На наш взгляд, существует и “отрицательная область” в лингвокультурологии: это те слова, жесты, темы для беседы, которые в одной культуре считаются нейтральными, а в другой являются табуированными (например, представители англоязычного мира чувствуют себя неловко, когда им задают вопрос в лоб о том, сколько они зарабатывают). Впрочем, здесь различие носит не этнический, а скорее культурно-социальный характер.
В.А.Маслова считает основной задачей лингвокультурологии изучение мифов, которые наиболее четко отражены во фразеологическом фонде языка, например, идея нереальности события передается по-русски пословицей “Когда рак на горе свистнет”, по-английски – “Когда свиньи полетят” по-киргизски – “Когда хвост ишака коснется земли” (Маслова, 1997, с.51). Весьма значимы для анализа лингвокультурной специфики языка пословицы и афоризмы, которые широко используются в общении и тем самым формируют ценностные установки у носителей соответствующей культуры (Дмитриева, 1997).
Лингвокультурный анализ языка дает возможность выделить три типа языковых единиц:
1) слова и выражения, полностью совпадающие по своему значению в сравниваемых языках (например, термины в точных науках),
2) слова и выражения, полностью несовпадающие в сравниваемых языках (многие идиомы типа red tape),
3) слова и выражения, частично совпадающие в сравниваемых языках (сюда относится значительная часть обиходного словаря, многозначные слова, совпадающие в основном значении и несовпадающие в производных значениях, например, a hand of a clock).
Особый интерес представляют несовпадающие коннотации: в русском языке слово “свинья” обозначает нечистоплотного человека, в английском — обжору или полицейского, а в китайском — развратника. Необходимо подчеркнуть, что кажущаяся эквивалентность лексических единиц представляет, как справедливо отмечает С.Г.Тер-Минасова (2000, с.54), "гораздо больше трудности при изучении иностранного языка, чем безэквивалентная или не полностью эквивалентная часть словаря", поскольку реальное употребление слов определяется различным языковым мышлением и различным речевым функционированием, которые, в свою очередь, обусловлены различными культурами.
Рассматривая этнокультурную специфику общения, исследователь неизбежно сталкивается с неразрешимой проблемой: что является исходным определяющим фактором для установления этой специфики — язык или исторические, географические, социальные обстоятельства, повлиявшие на формирование духа народа. Если признать, что изначальным моментом для формирования этнического своеобразия является язык, то получается, что был период, когда этнос образовался как данность вне истории и обстоятельств своего существования, возник внезапно и получил данный ему язык. С другой стороны, внешние факторы формирования социальной общности могут повлиять на специфику поведения людей, но тогда следует признать, что определенный период времени этнос существовал без языка и, только накопив историко-психологический опыт, перенес его в язык и тем самым закрепил свою идентичность в языке. Если бы такое положение дел имело место в действительности, то язык представлял бы собой зеркальное отражение историко-социальной ситуации данного этноса. Такая точка зрения была широко распространена в период вульгарно-социологического подхода к языку. Н.Я.Марр и его последователи противопоставляли буржуазный и пролетарский языки, понимая под языками не средство общения этноса или нации в целом, а отличительную черту речи той или иной социальной группы. Близкую позицию занимали идеологически ангажированные языковеды ГДР, доказывавшие, что немецкий язык ГДР и ФРГ различаются принципиально вследствие различия социального строя. На наш взгляд, гипертрофия социального в языке объясняется смешением понятий: есть язык как сложная знаковая система, призванная обеспечить общение всех, кто ею пользуется, и разновидность языка, язык социальной группы, социолект и диалект, существующие в рамках языка и служащие не только для поддержания общения, но и для самоидентификации. Если мы все говорим на одном языке, то самоидентификация вряд ли актуальна: ведь мы же не подчеркиваем, общаясь с другими людьми, что мы — люди, представители группы homo sapiens. Получается, что, преувеличивая значимость социально-исторических моментов в языке, лингвисты выдают разновидность языка за язык в целом.
Такая позиция в известной мере оправдана с точки зрения социолингвистики, поскольку в рамках данной области лингвистического знания языковед должен обращать внимание на частности, на сиюминутное существование языка. Ведь история отражается в языке не в наименованиях великих событий или протокольных описаниях деятельности правителей, а в многочисленных нюансах ежедневного быта, зафиксированного в значениях языковых единиц. Эти значения актуальны для языкового коллектива в целом, они дают возможность людям понимать друг друга. Изменяющиеся нюансы значений могут бросаться в глаза, например, в современном русском языке конца ХХ в. получил широкое распространение обширный пласт лексики уголовного мира: например, мочить, наезжать, опускать. Интересный пример расширенной интерпретации слова "мочить" мы находим в статье А.Слаповского "Пришедшие типы пришедшей эпохи. Мочильщик" (Известия, 29.08.2000):
Мочиловка есть физическое или психологическое или иное устранение физического или юридического лица (или группы лиц) или вывод из строя на время или навсегда с применением или без применения технических средств. Если вы услышите, как голубоглазое дитя в детском саду сговаривается с товарищами "мочить воспиталку", это значит, что он имеет в виду именно широкий смысл слова: привести воспитательницу в непригодное для воспитательного процесса состояние. То есть: напугать, неожиданно выключив свет и набросив воспитательнице на голову пальто, или подлить в ее скромный обеденный суп что-нибудь из противных флаконов, что в медицинском шкафчике стоят, или попросить старшего брата позвонить басом, позвать воспитательницу и сказать, что у неё дом горит, или кошка с балкона упала, или что её мамаша умерла.
Этот пример интересен прежде всего потому, что раскрывает внедрение поведенческой стратегии определенной социальной группы в сознание широких масс носителей языка посредством определенного знака, который получает особую символическую ценность, характеризуя и действие, и участников общения, и исторический срез эпохи. Важно отметить и специфический черный юмор, который получил широкое распространение именно в наше время и тем самым стал знаковым для современной русской культуры.
Языковые знаки незаметно переходят в новые семиотические области, так, глагол "разбираться" приобретает новое жаргонное значение "провести групповое обсуждение действий члена коллектива, нарушившего неписаные нормы поведения, и наказать его" в конструкции "разбираться с кем-то", существительные "козел" и "дятел" обозначают не представителей животного мира, а неприятных людей. Поколение тому назад эти слова могли быть лишь авторскими метафорами, и приоритетность осмысления соответствующих языковых знаков в новом значении стала показателем принадлежности говорящих к единой лингвокультуре.
Вместе с тем нельзя не согласиться с Б.А.Серебренниковым, который считает, что тезис о мышлении только на базе языка ошибочен в силу недооценки современными лингвистами, психологами и философами первой сигнальной системы (Серебренников, 1983, с.135): "Органы чувств дают нам более богатую информацию о мире по сравнению с тем, что дает нам язык. Ведь каждое понятие возникает из восприятия, а восприятие есть результат познания человеком предмета или явления в целостности, во всей совокупности конкретных свойств". Развивая этот тезис, мы отмечаем специфику выделения фрагментов действительности, специфику избирательного отвлечения. Однако если мы признаем, что на доязыковом, чувственном уровне принципиальной специфики в восприятии мира человеческими коллективами нет, а есть только индивидуальная специфика, объясняемая биологически, и, следовательно, именно язык представляет собой механизм межэтнических различий, то такое понимание проблемы, на мой взгляд, упрощает суть дела. Модель "человек – язык – мир", в которой язык трактуется как промежуточный, посредующий мир (Zwischenwelt, по В.Гумбольдту и Л.Вайсгерберу) между человеком и объективной действительностью, не означает, что человеческий опыт в его специфических проявлениях фиксируется только в языке. Действительно, мы видим то, что готовы видеть, и дифференцируем то, что готовы различать на основе своего опыта. Но это различие опыта может быть и коллективным.
Можно сформулировать вопрос иначе: есть ли коллективная специфика восприятия мира на доязыковом уровне у человека? Такая постановка вопроса может показаться искусственной: человека делает человеком вторая сигнальная система. Но сознание оперирует не только языковыми образованиями. Вторая сигнальная система не функционирует в отрыве от первой. Есть национально-специфические стереотипы поведения – в мимике, в выражении радости и горя, в сложных невербальных реакциях. Есть национальное искусство, произведения которого не сводимы к словам. Можно, конечно, любые способы знакового обозначения назвать языком, но тогда потребуется противопоставить язык в широком смысле и вербальный язык в привычном понимании. В целом выражение «доязыковой уровень» имплицирует пирамиду, в составе которой есть только одно измерение – от простого, доязыкового – к сложному, языковому. Эта модель, возможно, приятна лингвистам, но психологи, социологи и культурологи справедливо посчитают ее упрощенной и поэтому неверной. Есть китайский афоризм:
Верша нужна – чтоб поймать рыбу: когда рыба поймана, про вершу забывают. Ловушка нужна – чтоб поймать зайца: когда заяц пойман, про ловушку забывают. Слова нужны – чтобы поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне найти человека, забывшего про слова, — и поговорить с ним! (Чжуан-цзы).
Не вызывает сомнений то, что в определенных ситуациях человек разумный способен перейти на «заязыковой» или «сверхъязыковой» уровень общения, когда мы прекрасно понимаем смыслы, принципиально игнорируя те или иные словесные оболочки, но обсуждение такого общения в книге, посвященной лингвистическим проблемам, вряд ли уместно. Элементы сугубо контекстного понимания смысла пронизывают все наше общение. Кстати, уважаемый читатель, слово верша в приведенном афоризме означает рыболовную снасть в виде корзины конической формы с узким входом (БТС). Это слово известно не всем носителям русского языка, но для понимания смысла приведенного изречения достаточно приблизительно знать семантику данного слова: "рыболовная снасть", и такое знание обеспечивается контекстом.
В этой связи подчеркнем, обсуждая проблему фиксации национально-культурного содержания в общении, что более объективной является не уровневая, а многомерная аспектная модель коммуникации. Национально-специфическое свойственно не только языку, а главное, между доязыковым, языковым и сверхъязыковым модусами сознания нет непроходимой границы: мыслительные образования градуальны. Эта мысль четко выражена в тезисе В.В.Налимова о существовании определенной шкалы «мягкости – жесткости» языков: естественный обыденный язык занимает срединное положение, к мягким языкам относятся неоднозначно кодирующие и неоднозначно интерпретируемые знаковые системы, например, язык музыки, к жестким – язык научных символов (Налимов, 1979, с.105). Ю.М.Лотман считает, что "спектр текстов, заполняющих пространство культуры, … расположен на оси, полюса которой образуют искусственные языки, с одной стороны, и художественные, – с другой" (Лотман, 1999, с.19).
Различия между языками сводятся к формально-знаковым (звуковые и графические системы) и содержательно-символическим (лексические и стилистические системы). Морфологические форманты, как известно, представляют собой в историческом плане выветрившиеся лексические единицы, которые сначала были полнозначными словами, затем стали служебными и, наконец, превратились в безударные части слов. Более сложен вопрос о природе синтаксической специфики языков: например, в какой мере порядок слов отражает особенность видения и картирования мира? Прав ли В.Вундт, считавший, что последовательность "прилагательное + существительное" (как в английском, немецком и современном русском языках) свидетельствует об особом выделении признаков по сравнению с последовательностью "существительное + прилагательное" (как во французском и былинном русском)? (Wundt, 1973, p.101). На мой взгляд, прав, поскольку выделение и закрепление признаков специфично в различных способах проявления, и, кроме того, эта специфика системно поддержана. Прилагательное в постпозиции встречается в том языке, где есть определенные морфологические знаки, где из различных грамматических способов для выражения определенных обобщенных значений используются одни и не используются другие возможности. Иначе говоря, избирательная системная комбинаторика различных способов выражения определенного значения в совокупности с другими формально-содержательными единствами составляет специфику языка и, следовательно, особый коллективный взгляд на мир. Пользуясь метафорой В.фон Гумбольдта, можно сказать, что такая комбинаторика и создает языковой круг.
2.2. Концепт как категория
лингвокультурологии
С позиций культурологически ориентированной лингвистики сделан целый ряд весьма успешных попыток осмыслить специфическую фиксацию культурно значимых явлений и характеристик бытия в форме языковых знаков. В этом смысле особую значимость имеют исследования по лингвострановедению, прежде всего известная книга Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова «Лингвострановедческая теория слова» (1980). Рассматривая языковые единицы как органическую часть естественного бытия человека в его социальной и природной среде, лингвисты исходят из тезиса о том, что лингвокультурное освещение языка есть сопоставительное изучение этого языка в сравнении с иностранным либо родным. Поэтому в качестве единиц изучения фигурируют реалии, т.е. те факты действительности, которые объективно присущи только данной этнокультурной общности (наименования одежды, строений, еды, обрядов и т.д.), лакуны, т.е. "минус-факты" действительности, значимые отсутствия определенных обозначений, как правило, в лексической системе одного языка по сравнению с другим, и, разумеется, фоновые значения, т.е. содержательные характеристики конкретных и абстрактных наименований, требующие для адекватного понимания дополнительной информации о культуре данного народа.
Лингвострановедческий подход к слову выражается в виде комментария: то или иное явление аксиоматически квалифицируется как культурно значимое и объясняется с привлечением данных из истории, мифологии, фольклора. В этом смысле особенно важны учебные словари, включающие такие комментарии (Тульнова, 1996).
Обычно в качестве лингвокультурной координаты языка выступает идиоматичность языкового знака. В этом смысле внутренняя форма слова является наиболее ярким показателем этнокультурного своеобразия соответствующего коммуникативного коллектива. Но этот тезис наиболее уязвим в спорах о своеобразии менталитета того или иного народа, поскольку вычленяемые фрагменты действительности многомерны, а в основу номинации может быть положен лишь один признак. Элемент случайности выбора того или иного признака, несомненно, имеет место. Вместе с тем вся целостность случайных наименований уже не является случайной: во-первых, эти наименования прошли естественный отбор и закрепились в коллективной коммуникативной практике как наиболее удобные, подходящие для данного языкового коллектива способы обозначения действительности, во-вторых, в единой системе наименований образуются своеобразные силовые линии, привычные способы выделения признака, образующие смысловой каркас познаваемого через язык мира. Речь идет о моделируемой идиоматичности (Савицкий, 1993). Например, в современном русском языковом сознании с разной степенью частотности и узнаваемости живут образные идиоматические выражения, исходным моментом для которых послужила идея шитья: "шито белыми нитками" (неумело скрыто что-либо), "шито-крыто" (в полной тайне), "не лыком шит" (не хуже других), "криво скроен, но крепко сшит" (некрасив, но силен и вынослив), "из этого можно шить шубу" (получить пользу), "шить дело кому-либо / на кого-либо" (необоснованно заводить уголовное дело), "пришей кобыле хвост" (быть неуместным), "расшивать узкие места" (решать проблемы), "рот до ушей, хоть завязочки пришей" (не к месту улыбаться и смеяться) и т.д. На мой взгляд, все эти выражения идиоматичны по-разному: сама идея шитья как действия, в результате которого меняется качество предмета, осмысливается с точки зрения эффективности (с различным оценочным знаком), целесообразности (бессмысленности), символизации (метонимический перенос в сфере судопроизводства), гиперболизации (завязать рот). Для русского крестьянского быта лыко (внутренняя часть коры молодых деревьев, из которой плели лапти, вязали корзины) ассоциировалось с простотой и незатейливостью выполнения дела (если о ком-то говорилось "лыка не вяжет", значит, он был сильно пьян). Шуба — это дорогая теплая меховая одежда, очень нужная зимой, отсюда и акцентированное понятие пользы (вариант: "Из "спасибо" шубы не сошьешь"). В английском языке идея шитья выливается в другие идиомы: A stitch in time (saves nine) — своевременная мера ("Один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти"); Don't stitch your seam before you've tacked it — Не зашивай шов без наметки, т.е. сначала прикинь, а потом берись за дело основательно; without a stitch to one's back — голышом (без стежка на спине). Английские выражения менее привязаны к ежедневному быту носителей языка, чем приведенные русские, более дидактичны, в меньшей мере насыщены юмором или иронией. Вероятно, для английского языкового сознания сфера шитья не представлялась столь значимой для сравнений.
Сравнивая конкретные идиоматические выражения в разных языках, мы неизбежно констатируем наличие определенного мыслительного конструкта, объединяющего эти выражения, и специфическое различие в форме, привязывающей соответствующую идею к реальности. Например, не следует принимать желаемое за действительное: "Не скажи "гоп", пока не перепрыгнешь", "Never cackle till your egg is laid" ("Не кудахтай, пока не снес яичка"), "(Не следует) делить шкуру неубитого медведя", "Цыплят по осени считают", "Хвали день вечером" и т.д. Эти выражения постоянно создаются и проходят своеобразную обкатку в соответствующих ситуациях, например, в анекдотах: Человек покупает лотерейный билет, мечтая выиграть автомобиль, и представляет себе ситуацию, когда все, кто не верил в его удачу, придут покататься на его машине, и, увлекшись, говорит: "Вон с моей машины!" Эта фраза встраивается в приведенный выше фразеологический ряд. Отсюда следует, что конкретное изолированное выражение вряд ли свидетельствует о специфике менталитета народа, но совокупность этих выражений может дать нам основания для определения тех или иных тенденций в картировании реальности.
Более информативным для моделирования лингвокультурной специфики того или иного сообщества представляется понятие картины мира, в том числе языковой картины мира, mapping of the world (в англоязычной традиции — картирования мира). Имеется в виду не своеобразное обозначение того, что уже выделено и расклассифицировано (там мы сталкиваемся с языковой техникой, со способами номинации, уникальная совокупность которых составляет специфику языковой формы), а собственно выделение, фрагментация, освоение действительности.
Основной единицей лингвокультурологии является культурный концепт – многомерное смысловое образование, в котором выделяются ценностная, образная и понятийная стороны.
К числу онтологических характеристик языковой картины мира в данной работе предлагается отнести следующие признаки:
1) наличие имен концептов,
2) неравномерная концептуализация разных фрагментов действительности в зависимости от их важности для жизни соответствующего этноса,
3) специфическая комбинаторика ассоциативных признаков этих концептов,
4) специфическая квалификация определенных предметных областей,
5) специфическая ориентация этих областей на ту или иную сферу общения.
Мы говорим о наличии имен концептов в том случае, если концептуализируемая область осмыслена в языковом сознании и получает однословное обозначение. Концептуализация действительности осуществляется как обозначение, выражение и описание.
Обозначение есть выделение того, что актуально для данной лингвокультуры, и присвоение этому фрагменту осмысливаемой действительности специального знака. В предметном мире обозначение выделяет предмет, устанавливая его место в окружающей действительности. Обозначение может иметь различные степени точности. Например, если кто-либо хочет сказать, что у него болит зуб, он может уточнить это следующим образом:
1) стандартное обозначение предмета (зуб);
2) генерализирующее обозначение (костный орган);
3) уточняющее обозначение (клык);
4) специальное уточняющее обозначение (нижний левый клык).
Стандартное и уточняющее обозначения относятся к наивно-языковой концептуализации, генерализирующее и специальное уточняющее – к специальной сфере общения. Обозначение в сфере непредметных сущностей – это выделение качеств и процессов и присвоение им имен. Например: procrastination – откладывание на потом, перенесение на более позднее время, промедление.
Выражение концепта – это вся совокупность языковых и неязыковых средств, прямо или косвенно иллюстрирующих, уточняющих и развивающих его содержание. Проиллюстрирую приведенный концепт 'откладывание на потом':
Я хорошо помню мою первую педпрактику – волнение перед пробными уроками, лица веселых шестиклассников, их каверзные вопросы, беседы с учителем-методистом. Но еще была отчетная документация, конспекты, педагогический дневник, который надо было регулярно вести… Как мне не хотелось заниматься этим бумаготворчеством! Когда до конца практики осталась неделя, я сказал себе: все, дальше тянуть некуда, но потом решил, что добрые однокурсницы, прилежные отличницы, не оставят меня в беде. Но не тут-то было! Девушки, сославшись на разные причины, в этот раз мне не помогли. Я помню, как я писал этот дневник всю ночь. Это было не самое удачное мое произведение. Но все же мне было немного обидно, когда я узнал, что моя итоговая оценка за педпрактику снижена из-за "двойки" за этот дневник. Преподаватель кафедры педагогики сухо констатировал: "Есть требования для всех". А потом добавил: "Вам будет очень трудно работать в школе, если Вы не поймете, насколько важна правильно оформленная документация".
В этом тексте нет обозначения концепта, о котором идет речь, но приводятся ситуативные характеристики, раскрывающие его суть: необходимость выполнения действия, неинтересное занятие, нежелание выполнять действие, надежда на то, что удастся в последний момент выполнить работу, отрицательный результат. Сочинение на тему или составление учебного "топика" на иностранном языке – это типичная иллюстрация выражения концепта. Следует заметить, что концепт может находить выражение, даже не имея специального словесного обозначения.
Описание концепта – это специальные исследовательские процедуры толкования значения его имени и ближайших обозначений. Например:
1) дефинирование (to procrastinate – fml to delay repeatedly and without good reason in doing something that must be done (LDELC); delaying something that must be done, often because it is unpleasant or boring (CIDE); выделяются смысловые признаки: категориальный статус – "действие", тематическая конкретизация – "перенос на более поздний срок", характеристика – "неоднократность", внешняя отрицательная оценка – "отсутствие уважительной причины", внутренняя отрицательная оценка – "неприятно", "скучно", модальность долженствования – "необходимость выполнения действия");
2) контекстуальный анализ ("As we do this we are less and less able to act positively as we resort to distractions and procrastination to prevent us dealing with what we have suppressed and keep our minds as quiet as possible" (BNC); выделяются ассоциативно связанные смысловые признаки "неспособность действовать", "отвлечение, помеха", "покой");
3) этимологический анализ (Latin procrastinare procrastinat- (as pro-1, crastinus ‘of tomorrow’ from cras ‘tomorrow’) (COD); корень слова – "завтра");
4) паремиологический анализ (Procrastination is the thief of time; Never put off till tomorrow what you can do today; Time is money; нормы поведения: следует ценить время, не следует откладывать дела на потом);
5) интервьюирование, анкетирование, комментирование (Procrastination or Rat Race – what would you choose and why? What would you name next to procrastination?).
Неравномерная концептуализация различных фрагментов действительности проявляется в виде номинативной плотности – одни явления действительности получают детальное и множественное однословное наименование, между лексическими и фразеологическими выражениями соответствующих концептов устанавливаются различные системные отношения уточнения, сходства и различия, в то время как другие явления обозначаются общим недифференцированным знаком. Так, применительно к концепту "путешествие" в русской и китайской лингвокультурах (китайский материал представлен в диссертационном исследовании Лю Цзюань) можно установить определенную асимметрию в уточнении аспектов действия: в китайском языке детально охарактеризованы на лексическом уровне в однословном выражении различные типы путешественников, например, путешествующие императоры или аристократы. В русском языке этого нет. С аналогичным примером асимметрии мы сталкиваемся при концептуализации запахов: в китайском языке однословно зафиксировано гораздо больше конкретных разновидностей запахов, чем в русском (Сунь Хуэйцзе, 2001).
Специфическая комбинаторика признаков, выделяемых у различных концептов, связана с различной практикой освоения действительности (например, голубь – съедобная либо несъедобная птица, веер – аксессуар сугубо женского либо женского и мужского использования). Комбинаторика концептов уточняется идиоматичной комбинаторикой лексических единиц, выражающих соответствующие концепты (приведем русские и эквивалентные им английские и китайские словосочетания в словарной интерпретации и буквальном переводе: рус. крепкий чай – англ. strong tea – "сильный", кит. густой чай; рус. черствый хлеб – англ. stale bread – затхлый, пахнущий сыростью и плесенью (не удивительно в условиях английского климата), кит. твердый хлеб; рус. вилять хвостом – англ. wag – быстро и энергично махать хвостом, кит. махать хвостом; рус. поставить плохую оценку – англ. give – давать оценку, кит. ударить плохой оценкой; рус. привлечь к ответственности – англ. to make answer for – заставить отвечать, кит. доискиваться).
Специфическая квалификация концептов объясняется культурными доминантами поведения, исторически закрепленными ценностными ориентациями, принятыми в соответствующей лингвокультуре. Например, во всех сообществах дети с любовью и уважением относятся к своим родителям, но степень привязанности взрослых детей к своим старым родителям в традиционной китайской культуре отличается от образцов поведения, принятых в других этнических сообществах: любое желание родителей является законом для детей, и такое поведение получает одобрительную оценку в Китае. В Китае принято оказывать уважение людям старшего возраста, при этом статусный знак уважения направлен не только на повышение статуса того, кому оказывается уважение (это свойственно всем лингвокультурам), но и на принижение собственного статуса говорящего (это характерно для культур Юго-Восточной Азии). Паремиологические единицы в китайском языке подчеркивают необходимость такой маркированной индикации собственного статуса в разных сферах, в том числе и применительно к ситуациям путешествия. Показательна китайская пословица: Чем чаще будешь называть кого-нибудь старшим братом, тем меньше тебе придется карабкаться в гору.
Специфическая ориентация определенных концептов на ту или иную сферу общения выражается в том, что определенные смысловые образования оцениваются в той или иной лингвокультуре как относящиеся к высокому либо нейтральному, либо сниженному регистру общения. Применительно к концепту "путешествие" можно заметить, что в русском языке осуждается хождение без цели (слоняться, шататься, болтаться, таскаться, шляться, шлёндать), и все эти единицы употребительны в сниженном регистре общения. Скорость передвижения также оценивается относительно приемлемой нормы: плохо "тащиться", т.е. двигаться чересчур медленно, но плохо и "шнырять", т.е. двигаться слишком быстро, при этом данные слова также являются стилистически сниженными. В китайском языке осуждается праздное путешествие, характерны следующие комбинации компонентов соответствующих иероглифов: you yan – путешествие + пир, you pan – путешествие + обвивать что-либо, you dang – путешествие + распущенность, yi you – праздный + путешествие.
Полное отсутствие концепта в той или иной лингвокультуре – явление весьма редкое, более редкое, чем отсутствие однословного выражения для определенного концепта. Различие между культурами проявляется в количественном и комбинаторном предпочтении признаков при концептуализации мира. Объяснение таких предпочтений требует обращения к истории, психологии, философии того или иного народа.
Подчеркнем, что важнейшим объективным показателем актуальности той или иной сферы действительности для конкретного сообщества является понятие номинативной плотности, т.е. детализация обозначаемого фрагмента реальности, множественное вариативное обозначение и сложные смысловые оттенки обозначаемого. В качестве хрестоматийных примеров обычно говорят о снеге у эскимосов и песке – у арабов. Показателем номинативной плотности является, в частности, однословное обозначение некоторого понятия в одном языке по сравнению с неоднословным обозначением в этом же языке и в других языках (например, мы говорим по-русски о коровьем, козьем, кобыльем, верблюжьем молоке, при этом обозначение без определения, как и положено наиболее частотному, т.е. немаркированному обозначению, относится к коровьему молоку; у тюркских народов есть однословные обозначения кисломолочных напитков из кобыльего и верблюжьего молока: кумыс и шубат). Речь идет о выделении признаков, свидетельствующих об этнокультурном своеобразии народа.
Некоторые признаки лежат на поверхности, например, ясно, что исходя из островного положения Англии, высокой занятости населения в области мореплавания, важности приливов и отливов для ежедневной жизни англичан, а также большого удельного веса рыбы и рыбопродуктов в их рационе, соответствующие стороны действительности получат детальное наименование. Сравним в русском плыть — о живом существе, о корабле, о щепке в воде и на поверхности воды (дрейфовать — специальный термин) и в английском — to swim, to sail, to navigate, to float, to drift, где выделяются признаки живого существа (контролируемости действия), плавания на корабле, управления кораблем, плавания как удерживания на поверхности воды, плавания как бесконтрольного движения в толще воды. В русском языке идея контролируемости плавания находит тонкое различие в глаголах: затонуть – о предмете, о корабле и утопать – о живом существе (отсюда утопающий и утопленник), в английском есть очевидное различие между погружением предмета в воду или иную среду (to sink) и затоплением живого организма (to drown). Вместе с тем любая конкретная предметная область раскрывается в прямых и метафорических обозначениях с неизбежным выделением этнокультурно значимых моментов.
При осмыслении и языковой фиксации понятия "рыба" получают освещение различные объективные признаки рыб — рыбы живут только в воде, не издают звуков, они годятся в пищу, их ловят специальными приспособлениями, будучи пойманы, они скоро портятся и т.д. Сравнивая качества людей с характеристиками рыб, представители разных культур неизбежно выделяют универсальные и этноспецифические признаки, по которым проходит сравнение. Например, в английском и русском языках совпадают сравнения "нем как рыба" — "as dumb as a fish". По-видимому, достаточным признаком для того, чтобы говорить о лингвокультурной специфике обозначения мира, является способ экземплификации (конкретизации): какие конкретные явления или предметы приходят в голову носителям данной культуры в первую очередь и, повторяясь, фиксируются в языке для того, чтобы обозначить в переносном смысле более абстрактные вещи? Ясно, что это будут те явления и предметы, с которыми люди чаще всего сталкиваются в повседневной жизни. Например: To venture a small fish to catch a great one (fish — ценность) — "пожертвовать малым, чтобы получить большое"; The great fish eat up the small (fish – агрессор и fish — жертва) — "большие рыбы пожирают маленьких".
Помимо функции экземплификации важным показателем культурной специфики является функция квалификации. В русском языке получают квалификацию определенные качества людей, сравниваемых с рыбами ("рыбья кровь" — холодный, бесчувственный человек), в английском некоторые рыбы оцениваются иначе: he is fighting like a pike — дерется, борется за жизнь, как щука, которую вытаскивают из воды; в русском языковом сознании очень актуален образ "биться как рыба об лед" — идея безысходности, в английском этого нет. Понятие fish в английском языковом сознании весьма размыто: He is a queer fish. — Странный он человек. В английском и русском подчеркивается естественность водной среды для рыбы — "как рыба в воде" в русском и like a fish out of water в английском. Идея целесообразности усилий прослеживается в русской поговорке "Не учи рыбу плавать" — не следует учить экспертов делать свое дело или прилагать усилия для мобилизации того, что функционирует по своей природе. Для англичан важно выделение интеллектуальных качеств человека через сравнение с рыбой (It is a silly fish that is caught twice with the same bait. — Только глупую рыбку можно дважды поймать на одну и ту же наживку, по-русски мы предпочитаем обозначать эту ситуацию через выражение "наступить на те же грабли"; That fish will soon be caught that nibbles at every bait — Рыбка, которая клюет на каждую приманку, скоро будет на крючке); для русских на первый план выходит идея усилий и трудностей в связи с ловлей рыбы, для англичан — идея изобретательности: "Без труда не вытащишь рыбку из пруда", "Чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть" и The fish may be caught in a net that will not come to a hook — "Сетью можно поймать ту рыбу, которая не пойдет на крючок" и наоборот: Fish will not enter the net, but rather turn back — "Рыба не пойдет в сеть сама, а скорее всего повернет назад".
В русском языке излюбленным приемом является контрастное очевидное (до абсурдности) сопоставление, например, "нужен, как рыбе зонтик" (совершенно не нужен), "на рыбьем меху" (не предохраняющий от холода); годится любое нелепое сравнение: "Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан" — это высказывание функционирует, по-видимому, как ответная реплика в оправдании тех или иных действий. Англичане любят иной прием ведения беседы — перевод сообщения в намек: "I have other fish to fry". — "У меня есть другая рыба для поджаривания", сравним: It's not my cup of tea. — "Это не моя чашка чая", т.е. не то, что мне нравится. Весьма актуальная для русского языкового сознания тема коррумпированности всякой земной власти отливается в формулу "Рыба гниет с головы" (эта сентенция фигурирует во многих языках), англичане делают иные выводы, отталкиваясь от того, что рыба скоро портится: Fish and company stink in three days — "Рыба и компания протухают за три дня", для англоязычного сообщества очень важна идея сознательного поддержания хороших отношений между людьми, учет и упреждение возможных конфликтов. Следует отметить еще один прием осмысления ситуации: He has well fished and caught a frog — "(Он) неплохо порыбачил — лягушку поймал", это ироничное высказывание легко обращается в самоиронию. Впрочем, следует отметить и полный параллелизм образов "Ловить рыбку в мутной воде" и "Ни рыба, ни мясо" в русском и английском. Англичане предпочитают говорить не о рыбе вообще, а о породе рыб, например, red herring — обман, "копченая селедка", которую протаскивали на веревке по тропинке, чтобы собака потеряла след.
Эти и многие другие примеры свидетельствуют о том, что при всей внешней хаотичности образов, эмоциональных оценок, связанных с конкретными предметными ситуациями, в лингвокультуре объективно выделяются и верифицируются комплексные знаки особой природы — культурные концепты. В.Г.Зусман справедливо отмечает, что "концепт всегда представляет собой часть целого, несущую на себе отпечаток системы в целом. <…> Концепт – микромодель культуры, а культура – макромодель концепта. Концепт порождает культуру и порождается ею" (Зусман, 2001, с.41). Очевидна параллель между человеком как микрокосмом и космосом, с одной стороны, и концептом и культурой, с другой стороны. Такая параллель интересна и в эвристическом отношении: отталкиваясь от анализа одного культурного концепта, мы в принципе можем реконструировать при последовательном развертывании всю систему концептов определенной культуры.
Если при анализе идиоматичности мы должны отталкиваться от формы знака, от языковой данности, то изучение культурных концептов — это движение от психических, социально-культурных образований в сторону их вариативной фиксации в языке и не только в языке. Понимание концептов весьма вариативно в современной лингвистике. Не вызывает споров лишь то положение, что концепт принадлежит сознанию и включает, в отличие от понятия, не только описательно-классификационные, но и чувственно-волевые и образно-эмпирические характеристики. Концепты не только мыслятся, но и переживаются (Степанов, 1997, с.41).