Южный Крест

ОТПЛЫТИЕ

Знаете эти июльские послеполуденные часы? Жара густая, давящая; деревья и воды не шелохнут; ветер убрался в подворотни, сник где-то на задворках…

Вот в такой час июльского дня два флотских лейтенанта, то и дело вытирая лица платками, похаживали у Итальянского пруда.

Лейтенанты дожидались пассажбота. Пассажбот — поместительный баркас — возил людей из столицы на остров Котлин. В Петербурге он отваливал от пристани у Сенатской площади, а здесь, в Кронштадте, приставал к Итальянскому пруду.

— Э, — проворчал один из офицеров, круглолицый, добродушного вида человек в мешковатом мундире, — этот пассажбот обжидать — хуже нет… Говорят, к осени начнет ходить пироскаф.

Другой лейтенант — высокий, белокурый, длинноногий — глядел на дремлющий Финский залив. Прищурившись, он сказал:

— Напрасно коришь пассажбот, Глеб. Смотри — идет!

Действительно, баркас уже входил в неширокий канал, соединяющий залив с Итальянским прудом. Потом он грузно вдавился в грязную, зеленоватого отлива прудовую воду, развернулся и притиснулся смоленым, обшарпанным бортом к деревянной пристани.

Приезжие, измотанные нудной поездкой, толкаясь повалили по сходням. Прошли несколько флотских, вяло кивнув знакомым лейтенантам и даже не поинтересовавшись узнать, кого ж эти двое столь нетерпеливо высматривают. Следом за офицерами показалось несколько штатских. Встречающие не обратили на них никакого внимания.

— Ей-богу, нету, — разочарованно произнес белокурый лейтенант.

А широколицый с ленцой отозвался:

— Охота им в такую жару тащиться…

Они уже хотели убраться восвояси, как двое штатских, неуверенно озираясь по сторонам, приблизились к ним. Оба были очень молоды и, судя по одежде, небогаты. Тот, что постарше, ученого вида, в очках, спросил офицеров, не дожидаются ли они его сиятельства графа Николая Петровича и капитана первого ранга Ивана Федоровича. Лейтенанты, насторожившись, отвечали, что они именно и прибыли с корабля в Кронштадт, чтобы встретить Румянцева и Крузенштерна.

Оказалось, что штатские молодые люди присланы Румянцевым к господину лейтенанту Коцебу — белокурый приветливо заулыбался, — что вот он, Эшшольц, будет на корабле медиком и натуралистом, а его юный друг, господин Хорис (очкастый указал на худощавого безусого юношу, явно смущенного, но старавшегося выглядеть независимо) — корабельным живописцем.

— Отлично, господа, — сказал лейтенант Коцебу и осведомился. — А что же граф с Иваном Федоровичем?

— Прибудут завтра, — ответил Эшшольц.

— Стало быть, завтра опять дожидаться, — недовольно заметил круглолицый лейтенант Глеб Шишмарев, но Коцебу укоризненно покосился на него, и Глеб пробубнил что-то примирительное.

— Однако что ж мы стоим, как вкопанные? — сказал Шишмарев, отирая лицо платком и расстегивая ворот мундира. — Пойдемте-ка, братцы, в трактир и познакомимся короче.

Тут между офицерами произошел диспут на тему, в какой трактир отправиться. Коцебу утверждал, что лучше всего в питейный дом на горке; Шишмарев доказывал, что у Томаса кормят отменнее и к тому же на его дочь Дженни глядеть куда приятнее, чем на сонные рожи половых питейного дома.

Вскоре четверо будущих путешественников сидели в английском трактире. Шишмарев, затолкав за ворот салфетку, с видом завсегдатая шептался с Томасом.

— О, да, сэр, — кивал Томас.

Доктор и живописец, почувствовав, что они попали к славным, хорошим людям, бросили чиниться и разговорились.

Эшшольц был земляком командира корабля лейтенанта Отто Евстафьевича Коцебу; он тоже родился в Эстляндии, правда, не в Ревеле, а в университетском городе Дерпте и учился там же. А вот Логгин Хорис, тот уроженец Екатеринослава. Бывал он в ботанической экспедиции на Кавказе, потом занимался в петербургской Академии Художеств, но не по нему сиднем сидеть в классах да рисовать торсы греческих богинь. Ему хочется видеть мир…

Слуга накрыл стол, а когда подали портер, все разом умолкли: портер подала дочь трактирщика — писаная красавица, и Шишмарев, будто он был повинен в явлении этого чуда, победительно оглядывал товарищей.

Дженни ушла, горделиво подняв хорошенькую головку и шурша крахмальными юбками, и беседа за столом возобновилась.

— Итак, господа, — начал Коцебу, — нынче наш последний береговой день. Завтра граф Николай Петрович и Иван Федорович осмотрят наш «Рюрик», а на следующий день снимемся с якоря. Место для вас приготовлено. Надеюсь, будете довольны. Не знаю, впрочем, как вы переносите море…

— Мы ни разу не были в море, — признался Эшшольц.

Логгин Хорис с некоторой самоуверенностью заметил, что на кавказских кручах не менее опасно и что ко всему можно привыкнуть, было бы желание и терпение.

— Верно, Логгин Андреич, — отозвался Шишмарев, простецки хлопнув юношу по плечу. — Верно. Да и то сказать, как у нас кадеты говаривают: жизнь копейка, голова — ничего! Шире ставь ноги, держись в шторм за палубу да гляди в оба. Привыкнешь!

Все засмеялись и чокнулись.

Крузенштерн заметил «Рюрика», едва лишь большая шлюпка отошла от кронштадтского берега. Он указал Румянцеву: вон наш красавец, стоит себе на рейде, маленький да удаленький. Высоколобое усталое лицо Николая Петровича просветлело.

Кроме Румянцева и Крузенштерна, осмотреть «Рюрик» поехали еще двое — вице-адмирал Моллер (под строгой благообразной личиной его не сразу угадаешь вороватого чинушу) и ценитель, знаток кораблей, морщинистый контр-адмирал Коробка с хитроватым крестьянским прищуром стариковских глаз.

Но, конечно, лишь Крузенштерн с Румянцевым испытывали волнение, видя, как то, что было на бумаге, в мыслях, воплотилось в корабль, снаряженный в дальний путь и населенный людьми, готовыми одолеть тысячи миль и тысячи препятствий. С волнением глядя на бриг, они невольно припоминали минувшее...

Было 29 июля 1815 года. Два года назад в доме на Английской набережной читали они «Начертание путешествия для открытий…» Много дел переделано за те два года. Иван Федорович побывал в Лондоне, закупил там карты и приборы; он же рекомендовал Румянцеву назначить командиром «Рюрика» своего воспитанника Отто Коцебу, совершившего с ним кругосветное плавание… Николай Петрович за это время согласовал с Комитетом министров отправку научной экспедиции, выхлопотал разрешение нести бригу военный флаг, списался с послами и консулами, прося их ходатайствовать перед иностранными правительствами о помощи путешественникам. Много дел переделано. А впереди еще больше! Впереди самое главное. И оно ложится на плечи тех, кто ждет их на палубе «Рюрика»…

Они поднялись на борт корабля и команда, поставленная во фронт, прокричала «ура».

Румянцев здоровается с офицерами. Он чувствует спокойное пожатие Коцебу, широкую твердую ладонь его помощника Шишмарева, горячие нервные пальцы третьего лейтенанта Ивана Захарьина. А вот и молодежь: медик Эшшольц, живописец Хорис.

— Ну-с, каково на бриге? — спрашивает Румянцев. — Надобно посмотреть, как вы примостились.

Доктор и художник заверяют, что все расчудесно, хотя и тесновато.

— Это уж капитана вините, — шутит Крузенштерн, — Он составлял внутреннее расположение корабля. Впрочем, где ж размахнуться, когда водоизмещение всего 180 тонн!

Румянцев, Крузенштерн, кронштадтские адмиралы медленно обходят «Рюрик». Заглядывают в капитанскую и офицерскую каютки; заходят в более поместительный отсек, отведенный натуралисту и художнику; там небольшой столик, полка с книгами, четыре койки, две заняты, две пока пустые. Потом они спускаются по крутому узенькому трапу в матросский кубрик, в каморку штурманских учеников… Старик Коробка, покряхтывая, лезет в трюм, Крузенштерн за ним. В трюме аккуратнейшим образом (на зависть любому стивидору, ведающему погрузкой и выгрузкой судов), уложены запас продовольствия и товары для меновой торговли с островитянами Тихого океана.

И вот все снова собрались на палубе. Замечаний нет. Румянцев благодарит за труды матросов и офицеров. Краткие напутствия Крузенштерна своему воспитаннику Отто Коцебу: твердость, благоразумие, забота о матросах-служителях. «Смотри, какие же у тебя молодцы!» И Румянцев подтверждает, что лейтенант поступил справедливо, набрав людей не по принуждению, а добровольно. Эге, старый граф-крепостник давно догадывается, что добровольность хороша, куда лучше принуждения. Но, думает он, то в службе только, а там, на землях, в деревнях, там иное…

Шлюпка отваливает. На вантах стоят матросы. Балтийский ветер бьет в их лица. Провожая начальство, они кричат «ура».

Наступает вечер, последний вечер «Рюрика» близ Кронштадта. Медное солнце, предвещая завтрашний ветер, виднеется наполовину. На западе вырисовывается башня Толбухинского маяка. Тихо, сумеречно…

В ту ночь на бриге мало кто спал. В матросском кубрике негромкий говор; в каютах тоже. Одно настроение у всех этих разных людей — немного грустное и очень серьезное.

А на рассвете 30 июля 1815 года бриг, самый маленький из всех русских парусных кораблей «кругосветников», снимается с якоря.

Прощай, Родина!