Юность Татищева

Глава 1 Учитель

Иоганн Орндорф, иноземец из Нарвы, стоял на носу большого купеческого струга «Кром», шедшего с попутным ветром в псковскую землю. Немчич продрог под холодным майским ветром в своем кафтанишке из тонкого сукна, и купец Русинов, хозяин «Крома», распорядился выдать спутнику овчинный тулуп да видавшую виды баранью шапку. По Нарве-реке и по Чудскому озеру шли на веслах, а как вошли в озеро Псковское, задул северный ветер, напрягся парус, и тяжелый, глубоко сидящий струг двинулся бойчее, рассекая высоким носом студеную волну. Иноземцу не было и двадцати пяти, ростом невысок, худощав, подбородок выступал вперед, а пытливые серые глаза внимательно и живо следили далекую береговую линию. Ветер трепал длинные, до плеч, и прямые русые его волосы, но Яган, как звали его на судне, не обращал внимания на ветер: прислонясь к борту и пристроив на деревянном брусе записную книжку в переплете из грубой кожи, он вычерчивал свинцовым карандашом маршрут струга.

Была солнечная весна 7194 года от сотворения мира[2].

Хозяин-купец Иван Русинов, конечно, не стал бы заботиться о худородном немчиче из Нарвы по своему рассуждению и разумению. Русиновы во Пскове не беднее купецких сынов Сырниковых или Поганкиных, и палатами богаты и достатком. Не в первый раз и не первый год ходит и на веслах, и под парусами Русинов на отцовском «Кроме», выстроенном на верфи, что на Пскове-реке, искусными псковскими мастерами. Возит в Нарву, как то делали отец его и дед, хлеб да рыбу, лен да кожи, меха да воск. Хоть и под шведом ныне Нарва, а никогда в Ганзейский союз не входила и со Псковом давних торговых связей не рвала. И везли купецкие струги в древний русский город у слияния Псковы и Великой соль и цветной металл, оружие и сукна, вина и бумагу. Вот и «Кром», дома белым лебедем реявший над водой, теперь зарылся в озерную волну носом, тяжело груженный белым железом для храмовых куполов и бочками со сладкими заморскими винами.

Просил Русинова добыть в Нарве ученого человека псковский дворянин Никита Алексеевич Татищев. Небогат Татищев: в Выборе именье малое, всего двадцать душ крепостных, и еще в Островском уезде, в сельце Боредках, восемь душ да три ветхих деревянных строения. Рядом с богатыми русиновскими хоромами в самом Пскове скромен дом, который вот уже два года строит в городе Никита Алексеевич. Но Татищев — дворцовый служащий, царский стольник, а значит, маршал при столе государевом. Как-никак пятый чин после боярина, окольничего, думного дворянина и думного дьяка. Великий государь-царь и великий князь Феодор Алексеевич пожаловал в свои стольники Никиту Татищева весною 1682 года, незадолго до ранней своей кончины. Вот эта-то близость Татищева к престолу («что стольник, что престольник» — так говаривали на Руси) и еще псковская всегдашняя приязнь к Москве и побудили купчину уважить просьбу Никиты Алексеевича.

В Нарве псковские гости не забывали спрашивать на торгу местных людей, нет ли грамотного, разным наукам и языкам ученного человека, который бы согласился учить детей у псковского дворянина за дармовой харч и за скромное жалованье. Совсем уже собрались было восвояси, когда пришел к Русинову этот самый Яган, чтобы продать диковинную трубку с циркулем, коими ход небесных светил угадывать можно. Купец трубу не купил, но свел немчича на струг и долго с ним там говорил. Выведал, что Орндорф с ранних лет покинул родную Нарву, работал помощником у самого великого Гюйгенса, когда тот создавал в Париже свою знаменитую машину, учился в университетах Европы. И так и сяк повертел в руках Русинов показанные Орндорфом дипломы с печатями университетов в Лейдене, Бредах и Упсале. Заставил Ягана сказать по-шведски, по-польски, по-немецки. И убедясь в познаниях немчича, принял его на струг. Иоганн только сбегал попрощаться с отцом и сестрой и явился на пристань одет, в чем был, с сундучком дорожным, обитым крымскою кожею, а внутри зеленым сукном. Лежали в сундучке подзорные трубы, компас, ландкарты и еще хитрые принадлежности и инструменты, назначения которых Русинов не знал. А сверху — несколько книг в добрых переплетах с потертым золотым тиснением.

В Псковском озере причалили на ночлег к Малому Талабскому острову. Гребцы все собрались возле хорошо говорившего по-русски немчича и слушали до полуночи рассказы его о том, как коронуют шведских королей в Упсале, как найти верный путь по звездам в широком, как море, озере и как чеканит по серебру невиданной красоты кувшины в Гданьске славный мастер Христиан Паульзен Первый. Когда совсем стемнело, команда струга заснула возле погасающего костра, а Иоганн Орндорф сошел на каменистый берег, где стояла ветхая часовня, и долго и грустно глядел на север…

Поутру сонный Русинов отмахивался от взволнованного чем-то немчича, который держал в обеих руках извлеченный из сундучка прибор и убеждал купца повременить с отплытием, стращая его будто бы надвигающейся грозой. Встающее солнце освещало румяным светом спокойную и ровную гладь озера, утренний попутный ветерок обещал приятное и скорое плаванье. Русинов ждать не захотел, надеясь к полудню достичь устья Великой, распорядился выбирать якорную цепь и выводить струг из уютной бухты, укрытой с севера высоким утесом. Сам запретил гребцам песни петь и ушел в шатер на носу досыпать, поставив к рулю лучшего рулевого Веденея Тарутина. Вскоре лишь мачта поскрипывала под парусом, полным ветра, да журчала озерная вода у крепких бортов. Орндорф от завтрака отказался, разгрыз только черный сухарь, выпив кружку студеной родниковой воды, и ушел на корму, вглядываясь в серое марево на горизонте. Через три часа о корму разбилась первая волна.

Гроза налетела мгновенно. Спокойное доселе озеро вздыбилось громадными волнами. Солнце скрылось совершенно за черной тучей. Завеса дождя смешала небо и воду, рдяные ветки молний окружили тяжело нагруженное судно, превратившееся в скорлупку на бешено крутящихся волнах. Порывы ветра достигли такой силы, что парус убрать не успели: с третьим порывом оглушительно затрещала мачта и рухнула вместе с парусом за борт, едва не потопив струг. Вместе с Веденеем Тарутиным повис на руле немчич Иоганн Орндорф, стараясь удержать струг носом к волне. Упав на колени в залитом водою шатре, пытался молитвой умилостивить Илью-пророка купец Иван Русинов. Гроза миновала так же быстро, как и пришла. Но большие волны продолжали раскачивать судно, и густой туман внезапно заполнил все окрест, едва пробиваемый солнечными лучами, рисовавшими в его сплошном молоке причудливые радуги. Спокойным оставался один иноземец. Хоть и был он молод, а его слушались и незаметно для самих себя ему подчинялись. Распорядился он убрать обломки мачты, перевязать обрывками холста ушибы и царапины. По счастью, никого из людей не смыло за борт и не зашибло насмерть. Посоветовавшись с командой, решил не двигаться, покуда туман не сгонит, а принести на палубу двух поросят и привязать тут, дабы визгом своим упреждали нечаянный встречный струг или лодку от столкновения. Но хозяин уже пришел в себя и слышать не хотел о задержке. Приказал гребцам садиться на весла и двигаться вперед, не глядя на туман. Те нехотя согласились, поглядывая на Ягана, который вынул компас и карту и, поднося их близко к глазам, то и дело давал команды Тарутину.

Нелегко было сыскать устье реки Великой в таком тумане. Несколько раз сквозь туман проглядывали незнакомые очертания берега, и все на струге начали уже думать, что окончательно заблудились. Однако плыли и плыли вперед. Наконец туман стал редеть, и проступили справа по борту мертвые глыбы известняка. Волнение утихло, струг шел вверх по Великой. Купец Русинов обнял продрогшего в сыром тулупе немчича: «Кабы не обещался Никите Ляксеичу, не отдал бы, оставил бы, оставил бы у себя лоцманом!» В серых, широко поставленных глазах Орндорфа разгоралась улыбка, ответил, плохо выговаривая «р»: «Благодарности не стоит, рад был помочь друзьям из России».

— Друзьям? Ведь родом ты из Нарвы, для нас — иноземец, веры не русской, не православной…

— Нарву захватила у России сто лет назад Швеция, однако ведают все, что это исконно русское село Нарвия, кое упомянуто еще таковым в двенадцатом веке. В Упсальском университете новгородская летопись мною читана, по ней и Дерпт значится как град Юрьев, отстроенный Ярославом Мудрым в тысяча тридцатом годе. А Иван-город, немцами контр-Нарвою именуемый, заложен Иваном Третьим Васильевичем. В Европе знают, что сей берег моря Балтического неправедно от России отторгнут, да, Швеции угождая, помалкивают. Помнят и великие подвиги в сих местах князя Александра Невского.

При имени Невского купец и бывшие с ним торговые люди перекрестились на блестевшие под солнцем купола Снетогорского монастыря.

Картина была великолепной. Потрепанный бурею струг медленно приближался к Пскову. Бледно-зелеными дымами вставала весна по обоим берегам Великой. На ее высоком правом берегу храм Рождества белел над темными монастырскими стенами, хранившими еще на себе следы приступов и Батория, и Густава Адольфа. Тут, в двух верстах от древнего, гордого и неприступного Пскова, чувствовалась уже его сила, воля и величие. Множество небольших судов и лодок под цветными парусами скользило по реке вверх и вниз. Торжественные колокольные звоны упруго разносились в сладком весеннем воздухе. А вдали, в голубизне неба, светло и стройно рисовался Троицкий собор.

Купец Русинов говорил собравшимся на палубе людям: «Как в Псков придем, отслужу благодарственный молебен в Троицком за спасение душ наших, «Крома» и товаров». Покосился на стоявшего у борта Ягана, подумал: «Немчич горд зело, от денег отказался. Ну, да сбудем его скоро с рук господину Татищеву. Пущай с ним канителится». Еще не причалили к берегу, как узнали причину благовеста: стараньями великих государей Иоанна и Петра и правительницы Софьи утверждены Польшею вечно за Россией вся левобережная Украина, Смоленск, Киев, Новгород-Северский, 57 городов по Черный лес и по Черное море.

На пристани невысокий молодой крестьянин в белой праздничной рубахе и старом армяке протолкался через толпу к Русинову. Купчина было отмахнулся от поклонившегося ему в пояс простолюдина, но тот назвался Иваном Емельяновым, дворовым человеком стольника Татищева. Русинов оживился, поймал за рукав живо глядевшего по сторонам немчича: «Никите Алексеевичу передашь. А с ним — наш поклон и почтение. Пускай за товаром присылает». Ухмыльнулся, поглядев на прямо стоящего Ивана: «Не больно богат твой господин, видно, не дождусь его к себе». Иван, между тем, не слушая более купчину, вскинул легко на плечо сундучок Орндорфа и повел приезжего за собою по улице прочь от пристани.

Позади остались тяжкие скрипы наплавного моста, шум многоголосой толпы, гулко отдающийся под сводами ворот Власьевской башни. Раз лишь один они остановились, покуда Иван объяснился с двумя стрельцами, придирчиво оглядевшими нерусский наряд Орндорфа. Потом стрельцы важно удалились в каменную караульню, а путники прошли по широким ступеням меж двух Пушечных шатров: один у княжьего двора с великой псковской артиллерией — пищалями Медведем, Трескотухою и Грозною, другой — с малыми орудиями, славно служившими своему городу не один десяток лет. За белокаменной стеною блистал многоцветьем и позолотой куполов Довмонтов город. Над Детинцем словно горело второе солнце: так жарко светились в синеве золотые главы Троицкого собора с ажурными высокими крестами. Площадь Старого торга да и весь город пронизывал тонкий запах расцветающей сирени.

Улицею Великой вышли к Васильевской горке. Тут — стена Среднего города. Под новым застеньем — глубокий ров с водою, над ним качались на цепях дубовые мостки. Храм Василия на Горке окружали молодые зеленеющие липы. И сюда, и в соседнюю игрушечной красоты церковку Анастасии Римлянки во Кузнецах стекался к обедне народ. Шли богатые люди в широком, доходящем до икр шелковом, суконном или парчовом платье, кафтаны застегнуты широкими застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками. На головах у некоторых, несмотря на тепло, — высокие собольи шапки. Длинные рукава, столь же длинные, как сами кафтаны, один засучен, другой опускается, иногда оба завязаны назади. Жены богатых людей чинно двигались в широких опашенях, расширяющихся книзу от рукавов, сделанных из тонкого белого сукна, рукава длинные. Опашень впереди донизу застегнут золотыми или серебряными пуговицами, иногда величиною с грецкий орех. На голове — низкие меховые шапочки. Жены мещан и купцов отличались тем, что покрыты были как бы свадебной фатою с концами, сложенными накрест на груди. В веренице неспешно шествующих псковичей можно было увидеть и дворянских жен, одетых в шугай с длинными рукавами и богатыми застежками до колен. Потупя глаза, шли девицы простых обывателей, их две длинных косы перевиты были лентами, а высокие железные каблуки окрашены различными цветами.

Миновали короткую улочку Враговку. Здесь, на взгорье, строил себе дом Никита Татищев. Дом скромный, на невысоком каменном фундаменте — рубленная из сосновых бревен изба с четырьмя трубами, двор, обсаженный молодыми деревцами, конюшня, сараи, погреб. Куда татищевскому дому до богатырских купецких хором Сергея Поганкина, что в пять этажей поднялись над всей округой вровень с крестами церквей! Но прячет купец несметные богатства, от пожаров хоронится, помнят тут недавнее народное восстание, когда гудел сполошный колокол и рдели угольями в ночи хоромы богатеев. Все закрыто каменными сводами, малые окошки забраны толстыми решетками, двери заперты железными засовами да заложены еще изнутри толстыми деревянными брусами. Живут купцы на высоких гульбищах, в просторных деревянных хоромах на самом верху этой многовечной каменной башни. Слюдяные узорные оконницы льют слабый свет на немыслимой красоты печи, облицованные поливными цветными изразцами.

Через два часа нарвский гость Татищева, чисто выбритый, умытый с дороги и отобедавший, сидел за большим дубовым столом напротив хозяина в единственной пока отделанной комнате, которую стольник приспособил под свой кабинет. Перечел Никита Алексеевич выписанные латынью дипломы приезжего, но более интересовался извлекаемыми из известного уже сундучка хитроумными приборами и инструментом. Орндорф обстоятельно изъяснил назначение всякого:

— Сей знатный прибор есть изобретение учителя моего Христиана Гюйгенса, сделанное им вместе со знаменитым Гуком. Именуется термометр. Вот часы, к коим следует еще маятник приделать, — тоже Гюйгенсово открытие.

Никита Алексеевич глядел, удивлялся, подперев рукою рано начавшую седеть голову.

— Скажи мне, ученый человек, отчего ты во Псков решился приехать. Ну, купца старанье мне понятно: не иначе будет просить меня вымолить у государей послабленье налогов для него. Ведь небогат я, казной не одарю. Токмо желаю детей своих наукам обучить, отечеству нашему на пользу.

— Мне деньги не надобны. Тут мое богатство, — Орндорф показал на книги. — Изучал я в Упсальском университете историю и теологию, в библиотеке тамошней во множестве хранится историй российских древних и прочих полезных книг. А где еще проникнуть в русскую историю возможно, как не во древнем и славном городе Пскове?

— Разумно сие. А скажи мне, как батюшку твоего зовут? Принято на Руси уважаемых людей по имени-отчеству называть. Нравишься ты мне, скромен и умен, а таких Татищевы всегда уважали.

— Отца имя Вильгельм. И скажу еще, почему решился сразу к вам, Никита Алексеевич, в службу определиться. Знаю по книгам древним, что ведете свой род от Рюрика, от князей Смоленских. Прельщает меня мысль познанья свои углубить, служа вам.

— Псковичи, Яган Васильевич, — люди строгие и справедливые. Явись ты во Псков еще тридцать — сорок лет назад, вряд ли бы тебя в город впустили, и не сидеть бы нам за этим столом вместе. В те недавние времена ежели кто из иноземцев получал дозволение ехать на Москву, то впускали его через одни ворота, а через другие выпускали, без малейшей задержки в городе, а тем паче речи быть не могло о постоянном жительстве. А мимо Детинца провозили с завязанными глазами. Сколь много жалоб ушло в столицу от псковичей, когда блаженной памяти государь Алексей Михайлович разрешил в городе заводить строения иноземным купцам. Горько сетует псковская летопись на тот случай, когда однажды приехал во Псков какой-то немчич из Москвы в 1632 году и велено ему было рвы копать около Пскова, и ходил он вольно един возле града. Оттого, а более от храбрости безмерной псковских людей и верности их отечеству, двадцать шесть нападений ворога выдержали стены Пскова, и один только раз, в 1240 году, незадолго до великих побед Александра Ярославина Невского, изменою Твердилы город был взят и насильно отворен для иноземцев… Род же Татищевых воистину древний, от Рюрика, и сослужишь ты мне добрую службу, написав историю рода нашего на латыни; приходский же дьячок в Боредках перепишет оную по-русски. Сын мой первый Иван, трех лет отроду, пусть учится при тебе. На других учителей да на школы денег не скопили. Девятнадцатого апреля бог дал мне второго сына. Родился недалече от Острова, в сельце наследственном Боредках[3], двадцать шестого крещен в сельской приходской церкви и назван Василием. Жена, голубушка Фетинья Андреевна, как занемогла родильною горячкою, так и по сей день лежит в Боредках под присмотром моей еще няньки Акулины Ивановой. Так что завтра думаю я ехать в Остров.

— Для меня всякое путешествие отрадно. — Орндорф встал, улыбнулся Татищеву. — Хотя и зело хотелось рассмотреть попристальнее Псков. Ну, да вашей милостию надеюсь еще побывать в городе. Что до предложения быть историографом рода Татищевых, то счастлив этим заниматься, хотя надо родиться русским, чтобы писать российскую историю. Коли не смогу осилить труд сей, передам знания свои и цель эту новорожденному сыну вашему Василию. Иван, полагаю, пойдет дорогой отца и будет человеком военным.

— Ин быть по-твоему! — Улыбка тронула и суровое лицо Татищева. Он тоже поднялся, подошел к Орндорфу, осматривая его костюм. — Одежда твоя, Яган Васильич, полегче нашей будет и сукна хорошего, да больно сшита чудно. Слыхал я, что молодой наш царь Петр Алексеевич на Москве такое платье носит и ближних людей так одевает, чем в боярах великое неудовольствие породил. Тридцатого мая пойдет ему лишь пятнадцатый год отроду, а чует сердце служивого человека: ему вести отечество наше. Так что, неровен час, и мне еще доведется пощеголять в заморском платье на старости лет.

Из Пскова тронулись в путь поутру, едва зазолотились кресты на церквах. Пара сытых коней легко взяла с места просторную карету, жалованную за службу еще отцу Никиты Алексеевича, ярославскому воеводе. За тридцать лет и за сотни верст карета пообтерлась, много раз поправлялась, но все еще радовала спорым ходом и удобством. Особые войлочные подножки и откидные спинки кресел позволяли двум путешественникам свободно вытянуть ноги и не утомлять на колдобинах шеи и спины. Татищев со счастливо обретенным учителем разместились внутри кареты, Иван Емельянов расположился на облучке, рядом с кучером. В карету поставили дорожную железную шкатулку, сундучок и завернутый в холстину плетеный ларец с провизией.

Пока ехали по Пскову, учитель рассказывал о своих предках, что когда-то приехали в Нарву из южной Германии. А Никита Алексеевич указал на Мирожский монастырь, собор которого построен еще до нашествия татар на Русь, и нарочно остановил карету, чтобы гость мог лучше разглядеть надвратную церковь Стефана, только что возведенную, сиявшую новыми красками.

Проехав полсотни верст к югу от Пскова, путешественники встретились вновь с рекой Великой. Обедали в Острове, и тут восхитился учитель пригожестью здания церкви Преображения и огорчился нищетою простого люда, бедностью приреченских лачуг этого старого псковского городка.

В Острове нечаянно встретили блестевшую лаком богатую карету. И долго беседовал Никита Алексеевич с приехавшим сюда из Пскова командиром одного из регулярных полков, квартировавших в городе, — Билимом Романовичем Брюсом. Оба сына Брюса родились в Пскове. Оба — пятнадцатилетний Яков и семнадцатилетний Роман — теперь в Москве, в потешном войске царя Петра. А сам Вилим Романович приехал в Россию молодым поручиком из Шотландии вместе с отцом — потомком шотландского короля Роберта I в 1649 году. Отец Билима Романовича умер в Пскове в 1680 году — тут он тоже командовал полком. Командиром роты у полковника Брюса, участвовавшим вместе с ним в русско-польско-литовской войне 1654–1667 годов, был дядя Никиты Алексеевича — поручик Петр Алексеевич Татищев, псковский уроженец.

Никита Алексеевич Татищев после смерти отца остался беспоместным. Так уж случилось, что отец его Алексей Степанович, родом москвич, начал службу в чине жильца в Туле в 1638 году, имея лишь небольшую вотчину — сельцо Басаргино в Дмитровском уезде, к северу от Москвы. Чин стольника получил при царе Алексее Михайловиче в 1647 году, а в 59-м послан был в Ярославль воеводою. Умер, оставив троих детей — сынов Федора и Никиту и дочку Наталью. Басаргино унаследовала Наталья, Федор нес службу с поместья, Никита, не имея земли, состоял с 1678 года жильцом и нес службу поочередно то при дворе, или столе государевом, то в походах, в государевом полку.

В год смерти отца Алексея Степановича умер дальний родственник, представитель псковской ветви Татищевых, — Татищев Василий Петрович, из уездных дворян. Был на службе воинской в 1667 году под Борисоглебском, а в 1680-м — в Новгороде, в полку боярина и воеводы князя Ивана Андреевича Хованского. У Василия Петровича остался единственный сын Степан, младенец сирота (мать умерла родами). Тогда-то и получили право на долю наследства Федор и Никита Татищевы в Псковском уезде. Такова была воля Василия Петровича, чтобы приняли братья Татищевы участие в судьбе малолетнего сына. Было у Василия Петровича сто душ крестьян в Выборе, на речке Милье, в 90 верстах от Пскова, и еще двадцать крестьянских семей, из коих одна значилась в бегах, — в сельце Боредках и окрестных деревеньках Татищево, Дубки и Петрово, что под Островом. Братья подали прошение в Вотчинную контору, но вышел отказ: статья 68 главы XVI Соборного уложения 1649 года запрещала дворянам Московского уезда наследовать поместья во Пскове и в Великом Новгороде. «Статья сия челобитью неприлична, — пишет Никита Татищев в новом прошении, — поелику поместья и вотчин не токмо оных, но ниже ни единые чети земли николи не имел». Наконец Никита получил 300 четей[4] земли и сельцо Боредки да еще двадцать выборских душ. В самом же Выборе поселился Федор с женою, которые, будучи бездетными, приняли на себя заботы о малолетнем Степане. Так перешел Никита Татищев в разряд псковских дворян, оставаясь дворцовым служащим. Женившись в 1681 году на Фетинье Андреевой, получил он за женою в приданое сельцо Колакшино и деревню Горки в Вышеградском стане Дмитровского уезда под Москвою.

…К сельцу Боредки вела длинная аллея из одних только лиственниц. Ее посадил тут прадед Василия Петровича в 1573 году. Тогда воротился Григорий Иванович Татищев из похода на Каменный Пояс. Теперь, по весне, старые лиственницы источали нежный аромат распускающихся ветвей. Двухэтажный барский дом, сильно обветшавший, стоял над прудом, обсаженным кругом березами. Три островка зеленели над темной водою. Окна нижнего этажа были заколочены досками, тут никто не жил. Второй этаж опоясывали лоджии, в нем жила семья Никиты Алексеевича и немногочисленная прислуга, привезенная сюда из-под Москвы. Один флигель обращен был в людскую избу, и его занимали две крестьянские семьи Емельяновых и Костентиновых. Другой специально приготовили для учителя. Прежде в нем были мастерские и кузница. Позади погребов в поле стояла на каменном фундаменте ветряная мельница о двух поставах. При мельнице — ветхая изба с сенями, сарай и конюшня, крытые тесом, птишная изба с двором, крытая тесом, а двор соломою. Справа гнулись к воде над неширокой речкой старые ветлы.

Не доезжая десятка саженей до крыльца, карета стала. Никита Алексеевич ступил на землю, поздоровался с немногочисленной своею дворнею, обступившей приезжих, и велел няньке Акулине вести себя к Фетинье Андреевне и к детям. Кучер Егор Костентинов повел лошадей в поводу к конюшне распрягать, а Иван принялся переносить вещи: хозяйские — в дом, учителевы — во флигель. Выпив кружку парного молока, поднесенную женой Ивана, степенной и красивой Марьей, Орндорф пошел мимо флигеля направо, спустился к реке. В закатных розовеющих лучах лежало озимое поле. За рекою был древний погост. Сельская церковь, белая и отчетливая, стройно красовалась на фоне заката, как будто близкая. Шесть лет назад в ней отпели Василья Петровича и увезли для погребенья в Печеры. Тут же крестили недавно сына Никиты Алексеевича — новорожденного Василия Татищева.

На берегу учитель обнаружил родник. Виднелась в его устройстве искусная рука давнего художника. Передняя стенка выложена была красным камнем, на дне прозрачного небольшого водоема шевелились песчинки от невидимых кристальных струй. Учитель присел на камень, умыл студеной водой лицо. Поднявшись, увидел на граните камня, на котором сидел, красиво высеченные рукою неведомого художника цифры: 6888.

— Дивишься на письмена сии? — Голос Никиты Алексеевича раздался рядом, он спускался по тропе, кафтан расстегнут, лицо оживлено встречей с семьей. — По сказаниям обывателей здешних, которые разно рассказывают, но более верю, которые представляют тако: поспешал чрез Боредки отряд псковичей к московскому князю Дмитрию Ивановичу, Донским прозванному. Имели они краткий тут отдых, и один ополченец — славный псковский мастер Кирилл, что незадолго Троицкий храм во Пскове возвел, вырезал на камне сем время, вовек для России памятное, коли побил Дмитрий-князь Мамаеву орду на Куликовом поле. Те, кто вернулись из великого сего похода и померли от ран, схоронены на погосте, что за рекою зришь.

— Здорова ли хозяйка, как дети? — Орндорф отер лицо платком, на длинных волосах блестели капли воды.

— Дети спят уж, а Фетинья Андреевна зело увидать тебя желала, так что, отдохнув, поутру приходи тотчас в дом.

Вошли во флигель. Большая русская печь была протоплена поутру и теперь еще излучала тепло. От этого в комнатах было сухо и уютно. Комнат было всего две. В первой стоял на столе стеклянный граненый флакон с орешковыми чернилами, ящик с красками, в беспорядке раскиданы всюду гусиные перья. В углу, на сундуке, аккуратными стопами сложены книги. Стены увешаны были ландкартами польскими, немецкими, шведскими, голландскими. Между прочими внимание привлекала большая карта Руси начала века, изданная Герритсом в 1613 году в Амстердаме, а при ней — план Москвы, каким он был рисован сыном Бориса Годунова Федором Борисовичем. Тут же был и план трех московских градов, прилегающих к Кремлю, срисованный дедом Никиты Алексеевича с прежнего чертежа, и надпись: «Великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу божьей милостью самодержцу всея Руси, Владимирскому, Московскому, Новгородскому; царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому; государю Псковскому; великому князю Смоленскому, Иверскому, Угорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому; также государю и великому князю Новгорода Нижних земель, Черниговскому, Рязанскому, Полоцкому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Угорскому, Обдорскому, Кондинскому и всей северной области властителю; государю земель Иверских, Карталинских и Грузинских царств и земель Кабардинских, Черкасских горских княжеств и многих областей Государю и Управителю. Три московских града, к крепости прилежащие, каковыми они были при благоденственном правлении блаженной памяти великого государя, царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси, расположены и измерены».

Подошли и к карте Великого княжества Литовского, каким было оно два с половиною века назад. Тогда воинственные литовские князья вышли на юге к Черному морю, а на западе захватили русские земли вплоть до Можайска. Города Гродно, Брест, Слуцк, Житомир получили Магдебургское право. Под власть Литвы попала Смоленская земля, Ржев и Торопец. И только Псков могучим и неприступным островом от Невы-реки и до Великих Лук выделялся на этой карте, заносчиво нарисованной в Каунасе. Псков, никогда не сломленный и не покоренный остров русской земли.

Утром учитель церемонно представился хозяйке поместья. Фетинья Андреевна, еще бледная после болезни, с красивым и приветливым лицом, окруженным белоснежным платом, приятно, по-московски, беседовала с гостем. Иван, немного подичившись, пошел учителю на руки и вскоре уже не отставал от него ни на шаг. Даже крошечный Василий потянул из колыбельки пухлые ручонки и заулыбался, когда учитель поиграл перстами над его личиком. Нянька засуетилась, поправила пеленку, пригладила редкие каштановые волоски над большим челом младенца: «Великий человек будет, помяните мое слово…»

После завтрака обошли все именье, заглянули в сарай, где хранил Никита Алексеевич еще из Тулы привезенные мортирки да пищали малые. Был он великий знаток артиллерии, особенно уважительно отзывался об этом роде войск, покуда слабо развитом в России. Отлично рисовал и чертежи делать умел, особливо по части крепостей и фортификации. Тут Орндорф, придирчиво оглядевший чертеж, не смог даже сделать замечаний: все было точно и каллиграфично, с высоким искусством сделано. Царь Федор Алексеевич, умерший лишь двадцати лет отроду, успел привить стольнику своему любовь к виршам (Никита Алексеевич хранил книгу стихов Овидия Назона, на латыни изданную в Гамбурге, — подарок молодого царя), пристрастие к лошадям и артиллерийскому делу. Были при столе государевом два искусных пушечных мастера из Мекленбурга — Лука и Христиан, после смерти царя невежеством боярским изгнанные. От них многому выучился Никита Алексеевич, и книги те немецкие хранил и всюду с собою возил.

За два часа до обеда пришел в Боредки дьяк Никон из заречной церкви, поклонился Татищеву, на Орндорфа не поглядел даже, но Никита Алексеевич руки им соединил, сказал: «Вместе вам трудиться, ибо иметь желаю историю рода своего». В той же горнице, во флигеле, усадил обоих за стол, положил стопу бумаги, перья, начал диктовать. Дьяк старательно выписывал русские буквы, Орндорф, часто задумываясь, быстро записывал диктуемое по-латыни.

«Род Татищевых начало ведет от князя Святослава Смоленского, природного Рюриковича, от сына его князя Глеба Святославича и внука Дмитрия Глебовича. У князя Дмитрия Глебовича — второй сын княж Иван Шах».

«У Ивана Шаха четыре сына было: Юрья, Федор, Семен и Дмитрий Соломерские. От Юрьи Соломерского и пошел наш род. Сын его, Василий Юрьевич, родился в конце XIV века, послан был наместником в Новгород великим князем Московским Василием Дмитриевичем. Не понравился Василий Юрьевич новгородцам, и прозвали они его Татищем, значит — большим разбойником. Тако гласит преданье. Отселе фамилия Татищев пошла. Другое преданье иначе толкует. Когда шел князь литовский на Псков, порешили псковичи выставить на псковской дороге дружину в тыщу человек. Собралось девять сот воинов. И тут Василий Юрьевич привел сотню вооруженных своих людей на подмогу, до тыщи. И стал после этого писаться Дотыщев, а потом — Татищев.

Но уму и сердцу моему ближе третье преданье, его почитаю справедливейшим: был учинен новгородцами заговор против великого князя Московского, но Василий Юрьевич разрушил замышление и был прозван Татьищем, значит — разыскавшим разбойников».

«От Василья Татищева — две ветви древа родословного идут, от сынов его — Федора меньшого и Федора большого, от коего Татищевы московские и псковские пошли. В книге 1573 года кому государь царь и великий князь Иван Васильевич пометил давать жалование, в том числе Афанасью да Ивану Ивановым детям Татищевым по 15-ти рублев».

«Михайло Игнатьевич Татищев пал жертвою неправедной в Смутное время. Вместе с Василием Шуйским, Голицыным и иными был во главе заговора супротив Лжедмитрия Первого и убил Басманова, защищавшего вход во дворец. При царе Василии Шуйском был воеводою в Новгороде. Новгородцы заподозрили Михайлу Игнатьевича в измене Шуйскому, был он выдан Скопиным толпе и растерзан в 1609 году».

«Брат его Юрья Игнатьевич из тех, которые в 1618–1619 годах, в приход литовского королевича, были на Москве в осаде, и за ту осадную службу пожаловал их государь и великий князь Михайло Федорович, велел им дати из их поместий в отчину по своему государеву указу, в том числе стольники расписаны по полкам и между прочими Юрья Игнатьевич…»

«Дед мой родной Степан Лазаревич Татищев. В разрядной книге 1618 году значит того году апреля в 18-й день государь царь и великий князь Михайло Федорович указал быти на своей государевой службе в Украинном разряде по полкам для обереганья от приходу крымских и ногайских людей, в том числе и ему, Степану, в Волхове воеводой. В 1627–1630 годах был на военной службе в Троице-Сергиевом монастыре. Имя его написано в возной грамоте, какова дана ему на Кинешемское поместье в 1633 году октября в 14-й день, поместной ему оклад 1000 четвертей, денег 90 рублей, а в боярской же книге 1640 году против имени его отмечено «умре», а в котором точно году, не написано».

«Отец мой Алексей Степанович Татищев. В смотренных списках 1638–1641 годов писан в жильцах и был в тех годах на службе в Туле в полках боярина и воеводы князя Ивана Борисовича Черкасского да окольничего и воеводы князь Василья Петровича Ахамашукова-Черкасского. В записной книге 1646 года написано: марта в 17-й день государь царь и великий князь Алексей Михайлович пожаловал из житья в стряпчие, в боярских книгах 47, 58, 68, 75, 76-го годов — в стольниках, и, как значится в смотреных списках, был на службах во 1646 годе в Ливнах и в Белегороде в полку боярина и воеводы князь Никиты Ивановича Одоевского, во 1655 годе под Дубровною в полку онаго ж князя Одоевского, во 1668-м — в Севске в полку боярина и великого князя Григория Семеновича Куракина. Оклад ему в вышеописанных боярских книгах написан 550 четвертей, денег 25 рублев, ему ж за литовскую службу 1654–1655 годов придачи 75 четвертей, денег 6 рублев, за службу 1664–1665 годов — придачи ж 130 четвертей, денег 9 рублев».

Никита Алексеевич дожидался, пока кончат скрипеть перья, и глядел задумчиво в раскрытое настежь окно. Учитель первым поставил точку, залюбовался военной выправкой хозяина. Становой кафтан простого сукна обрисовывал ладную широкоплечую фигуру служивого человека, привыкшего и к коню, и к пешему строю. Соединенные за спиною руки, большие и грубые, обвыкли ко всякого рода работе. Коротко остриженные, с проседью волосы, черные усы, смуглое лицо с раскосыми слегка карими глазами, одновременно симпатичное той особой добротой, которая бывает присуща многим русским лицам. Не медом была военная служба в чине жильца, когда по команде ротмистра выступил он со своим отрядом навстречу туркам из осажденного Чигирина. Темна была степь украинская от тысяч турок, да еще 40 тысяч крымских татар присоединились к турецкой армии. Лежал на сухой августовской траве Никита Алексеевич с разрубленным саблею турка плечом, от жажды стонал. Но побили тогда командиры русской армии Ромодановские и гетман Самойлович нехристей, погнали их прочь из Украйны. Долго выздоравливал Татищев, а когда снова принял командование над отрядом, опять подошла к городу Чигирину турецкая армия во главе с визирем Кара-Мустафой. Видно, не впрок пошел туркам разгром Ибрахим-паши. И вновь бился с ворогом в двух сраженьях Никита Татищев, и не взять было туркам Чигирин. В 1681 году кончилась война, и вернулся жилец Татищев в Москву, и произведен был в стольники…

— Прошу теперь, господа писари, отобедать чем бог послал, — Татищев вышел из флигеля, за ним — Орндорф. Дьяк Никон заглянул воровато в соседнюю комнату флигеля, где была спальня учителя. Простая кровать железная, сундучок под лавкой, но на столе, на крюках вдоль стен — трубы зрительные, угломеры, циркули, линейки. Диковинные часы с раскачивающейся медной ослепительного блеска бляхой зашипели вдруг и ударили звучным боем. Дьячок закрестился поспешно, почти бегом выбрался наружу.

К обеду приехал из Выбора Федор Алексеевич с шестилетним Степушкой. Маленький Иван тотчас повел Степушку знакомить с учителем. За столом собралась вся семья. Дьяк проговорил-пропел молитву: «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и по множести щедрот твоих насыти мя…» Обед у Татищевых был прост, как обычно: щи, каша, караси в сметане, пироги. Да наливка сладкая, на кленовых цветах настоянная, от которой учитель один отказался вежливо, зато дьячок прикладывался поминутно, нахваливая. В окна второго этажа старого дома врывался аромат лиственничной аллеи и многоголосый птичий щебет. Федор Татищев, недавно побывавший в столице, рассказывал дворцовые новости.

— Государь Иван Алексеевич умен, но тих и смиренен, как батюшка его покойный. Двадцать лет ему отроду, а печален и молчалив. Царевна-правительница Софья Алексеевна мир установила для России со всеми государствами. А Ивана-царя женила 9 генваря 1684 года на Прасковье Федоровне Салтыковой. На свободе юный царь Петр. Дружен зело с иноземцем Лефортом, обучился от него голландскому языку. И вышагивают у Петра солдаты потешные в немецком платье в подмосковных селах Преображенском да Семеновском. Сам бьет отменно в барабан, сам из пушек палит, сам с топором строил крепость правильную малую Пресбург на Яузе. А недавно ведь смирен шел с братом Иваном пешком из Москвы в Звенигород, в Савино-Сторожевский монастырь. Нынче ж обучается от поручика Франца Тиммермана геометрии и фортификации и зело преуспел в деле сем. На Пресне недавно ученье произвел и палил изо всех пушек. Любимец Софьи-царевны князь Василий Васильевич Голицын назначен великим канцлером. Без противуречий правит Софья Алексеевна государством, и замыслен ею на будущий год поход против крымского хана. Войско поведет Голицын.

Рассказывал Федор о своевольстве стрельцов, о том, как повинились они за бунты свои, и отдан ныне Софьею Стрелецкий приказ в ведение Щегловитому. Потом, когда дьяк ушел в церковь, а учитель увел детей к себе во флигель, поделился с братом думами своими о бесполезности для России крымского похода, ибо коварны и жестоки татаровья, ненадежны гетманы и не женское это дело войны весть.

Отдохнув после обеда, занялись братья хозяйством. На мельнице побывали, в кузнице, на конюшне, оглядели огороды и поле. Никита Алексеевич сам, помогая Егору, перековал лошадей, поправил крыльцо. А потом вновь собрались во флигеле. И теперь уже оба брата вспоминали историю татищевского служивого рода.

Сам Федор Алексеевич был пожалован стольником у царицы Прасковьи Федоровны. В 1683 году был на военной службе в Троице-Сергиевом монастыре и в селе Павловском, как великие государи Иван и Петр изволили идти в Саввин монастырь. В эти годы разумность правительницы Софьи Алексеевны произвела доброе влияние на все дела российские. По Руси шло каменное строительство. Больше трех тысяч каменных домов выстроили в 80-е годы в Москве. Процветали торговые дела и предпринимательство крестьянское.

В обоих Чигиринских походах сражались Татищевы: Иван Михайлович, Федор Юрьевич, Андрей Юрьевич, Алексей Михайлович.

«Андрей Юрьевич Татищев. В 1659 годе был на службе вместо отца своего в Конотопском походе, в полку А. Н. Трубецкого; в 1678–1679 годах — в Чигиринских походах; в 1680 годе — в Путивльском походе в полку В. В. Голицына; в 1683-м — в Троицком походе».

«Яков Иванович Татищев. В 1641-м служил в Туле, в 1646-м — в Белегороде; в 1656 годе был в Рижском походе в полку царя Алексея Михайловича. А в 1665–1667 годах был на Воронеже воеводою. В 1671 годе ходил в Низовой поход в полку князя Юрия Алексеевича Долгорукого…»

«Яков Алексеевич Татищев. Во Псковских десяти я х значит году 1631-го в недорослях трех лет. До 1649 года значит по Пскову и был на службах в 1650-м в Новегороде в полку Ивана Никитича Хованского, в 1656 годе — в Глубоком, под Бресью и в Верховичах в полку Ивана Андреевича Хованского; под именем его написано: отпущен в Ярославль воеводою, а во 1665 годе написан в Московских дворянах и был в Великих Луках в полку окольничего и воеводы князя Петра Алексеевича Долгорукого. Значится по Пскову, по выбору, оклад ему 930 четвертей, и под именем его написано: в 1679 годе умре».

«Брат его Петр Алексеевич. Во Псковских десяти я х значит 1631 года в недорослях семи лет. А в 1649 годе написано: с прожиточных поместий и вотчины поместными и денежными окладами не верстаны, в том числе и он, Петр Татищев».

…За три года, что прожил в Боредках под Островом Никита Алексеевич с семьею, далеко не отлучаясь, родился у него и у Фетиньи Андреевны третий сын, Никифор. За три этих года немало событий пронеслось над Русью — близилась новая эпоха, и все это чувствовали. Закончился без пользы тяжкий крымский поход. Сослан был гетман украинский Самойлович и избран Мазепа. Юный Петр упрекал главнокомандующего Василия Голицына, который вскоре вновь неудачно выступил против хана крымского. В народе говорили о подкупе Голицына ханом. Софья, самодержавно правившая семь лет, замыслила убийство единокровного брата своего Петра. Еще прежде был дан ему яд, от которого страдал он многие годы. Петру приписывали намерение истребить православие. Но юный царь успел скрыться от убийц в ночь на 9 августа 1689 года в Троице-Сергиев монастырь. В течение одного лишь месяца Россия приняла Петра. Голицына сослали, бунтовавшие стрельцы покуда покаялись, Софью заключили в Новодевичий монастырь. 10 сентября в Москве царь Иоанн уступил брату все правление.

В том же году отправлены воеводами: в Кашин — Иван Юрьевич Татищев, в Торопец — Федор Алексеевич Татищев и в Бежецкий верх — Никита Алексеевич Татищев. В конце сентября 1689 года, перед отъездом к месту нового назначения, братья Никита и Федор направились в Михайловскую губу, чтобы предстать перед царицей Прасковьей Федоровной, с которой находились в свойстве: мачехой царицы была Анна Михайловна Татищева. Отец царицы Прасковьи Федоровны, жены Иоанна, Федор Салтыков, овдовев, женился вторично на дочери Михайлы Юрьевича Татищева.

Михайло Юрьевич был, пожалуй, единственным богатым человеком из служилого рода Татищевых. Все у него в жизни ладно складывалось вплоть до удачного замужества дочки. Стольником был он с малых лет, с 1636 года. Через десять лет служил он уже в Туле, в полках воеводы Якова Куденетовича Черкасского и Григория Семеновича Куракина, следующие два года — вместе с полком Куракина стоял в Ливнах. В 1655 году переведен в полк Никиты Ивановича Одоевского под Дубровною, а в 1661 году сражался в Губаревском походе в полку Юрия Алексеевича Долгорукого. Отмечен за смелость царем Алексеем Михайловичем во время похода царя на Яна Казимира. Помнят Михайлу Юрьевича в Севске и под Глуховом. И вот-вот быть ему боярином, первым в татищевском роду. Где только нет в северной Московии поместий, жалованных ему за службу. Богатые хоромы стоят в Дмитровском уезде, в селах Пятница-Берендеево и Никольское-Сверчки. И берет к себе в стольники царица Прасковья всех родичей свойственника.

Этой осенью, потеряв умершую во младенчестве долгожданную дочь, пережив все потрясения схватки Софьи и Петра, царица с дозволения супруга, царя Иоанна, поехала смотреть дворцовые села, ближние и дальние. Торжественно встреченная в Пскове, царица на два дни остановилась по пути в Москву в обширной вотчине Михайловская губа.

В слободе Тоболенец братья Никита и Федор Татищевы узнали, что царица остановилась в светелке, в братском корпусе Святогорского монастыря, и отправили посыльного доложить о своем прибытии. Сами, одетые в шитые серебром праздничные кафтаны, ждали у Афанасьевских ворот. Богат был монастырь, один из самых славных на Руси. Колокольный звон большой звонницы Успенского храма слышали по праздникам в Выборе и в Опочке, в Боредках и в Белье. Каменное кружево собора повторено в верхнем поясе каменной стены монастыря. Вся Синичья гора, увенчанная храмом, — в осеннем золоте лип. В лихую годину нашествия Стефана Батория, когда пал соседний старинный город Воронин, мужественно отбивший несколько приступов иноземных полчищ, стены Святогорья укрыли надежно и неприступно уцелевших защитников Воронима. Здесь отслужило молебен опочецкое стрелецкое войско и двинулось отсюда в 1663 году вызволять от поляков псковские города Невель и Себеж. Шли тогда в войсковом строю Яков Алексеевич да Михайло Юрьевич Татищевы…

Ворота отворились, и встречать прибывших вышел молодой стольник в таком же нарядном кафтане, что и на братьях.

— Государыня царица Прасковья Федоровна ждет вас у себя в палате, — произнес торжественно белокурый молодец, глядя поверх голов Федора и Никиты.

Однако вместо обычного поклона братья, переглянувшись, подошли поближе к встречавшему и хлопнули разом его по плечу.

— Ты что же, господин стольник, своих уж не признаешь? Аль на царских хлебах заелся? Не в родню, брат, — Татищевы во все века родством дорожили!

Молодец от неожиданности схватился было за саблю, да вдруг покраснел густо и застыл с виноватою улыбкою.

— Веди к царице, племянничек, — ободряюще проговорил Никита Алексеевич, входя первым в ворота монастырские.

Отца встретившего братьев Венедикта Татищева (а это был именно он) Алексея Михайловича, своего двоюродного брата, Никита Алексеевич знал еще по Чигиринским походам. После того командовал Алексей Михайлович гарнизоном стрелецким в Троице-Сергиевом монастыре, а ныне состоял в мастерских палатах Кремля московского судьею.

Лестница в светелку была прибрана и устлана ковром. Узкий ход наверх наполнялся светом множества свечей, уставленных в старинные медные светильники, ввинченные в стены. Венедикт, гремя саблею, пробежал вперед, отворил тяжелую, в железных полосах дверь. В маленькой чистенькой светелке, освещенной сквозь узорчатые слюдяные оконца ласковым осенним солнышком, стояла миловидная Прасковья Федоровна в накинутой на плечи собольей шубке. Длинные черные локоны свободно рассыпаны по плечам. К приезду царицы в светелке наскоро устроили камин, где тлели еще угольки, тонко позванивая. У старого киота, на лавках у стен, на столике и спинке походного трона — богато вышитые царскими знаками темные платы. Венедикт поклонился царице и встал у окна. Сбросили шапки и поклонились в ноги и братья Татищевы.

— Ну вот и вижу опять стольников наших славных Татищевых. Как поседел ты, Никита Алексеевич, а братец твой возмужал и похорошел. — Прасковья кокетливо выставила вперед мягкий сафьяновый башмачок, присев на краешек трона. — Тебе, Федор Алексеевич, ехать со мной. Хочу поглядеть Великие Луки, а оттоле ехать на Торопец и далее в Москву. Вот и поедешь до Тороппа в моем царском поезде.

Федор поклонился вновь, поблагодарил.

— Что дети твои, Никита Алексеевич, не пора ли их в мои стольники зачислять? Государь Иоанн Алексеевич говорить изволил, что-де давно не видит тебя в Москве. Однако службу твою помнит, и воеводство твое в Бежецком верху — его указ.

— Спасибо, государыня. — Никита Алексеевич смело глядел на царицу. Спросил: — А как здоровье его величества царя Петра?

При имени Петра царица улыбнулась.

— Братья государи всегда в дружбе пребывали, да вот здоровьем господь не равно их одарил. Хворает свет мой Иван Алексеевич, а ведь всего-то двадцать четвертый год ему. — Белоснежные тонкие пальцы царицы сотворили крестное знамение. — А Петр, как говорят в народе, и умом силен и топором крепок. Две недели тому явился во дворец с солдатами потешными да иноземцами — всех моих провидцев-богомольцев разогнали. Женили государя Петра, да царица Евдокия не удержит его возле себя, хоть и на сносях уже и наследника ждет.

— Каков край здешний Псковский показался государыне? — спросил Федор Алексеевич.

— Псков сам — град дивно чудный, богатый и обширный. Стогны просторны, улицы и дома богаты. Детинец могуч и благолепен церквами святыми. Как мне сказали, церковь псковская основана тут княгиней Ольгой.

— «Прииде блаженная Ольга близ реки, глаголемый Великия, и бывши ей на конец реки Псковы…» — начал цитировать Степенную книгу Никита Алексеевич.

Прасковья Федоровна оживилась, стала рассказывать:

— Псковский архипастырь Пимен отвел нас на сей раз к погосту Выбуть, двенадцать верст на юг от Пскова по Великой-реке. Сказывают, что там родина святой княгини Ольги. И тоже из Степенной книги рассказывал о том, как близ веси Выбутская Ольга перевозила через Великую суженого своего Игоря, как тут полюбил он ее. Сюда приезжали они потом не раз из Киева. Видели мы сани княгини Ольги. Видели остров на Великой, разбивший реку на два протока: один имя носит Ольгины слуды[5], другой — Ольгины ворота. На правом притоке Великой — реке Черёхе, где она сливается с рекою Кебь, родился в селе Будятино Ольгин внук князь Владимир…

Так не забудь, Никита Алексеевич, как сыновья-то подрастут, присылай их на Москву стольниками к нам. Татищевы всегда угодны при нашем дворе.

— Более чести, не во гнев тебе будь сказано, государыня, ежели дети мои отечеству нашему угодны будут, во славу его и честь жизни отдадут. Мечта моя — наукам выучить Ивана, Василья и Никифора, дабы трудами своими силу России приумножили.

— Ну, будет, поговорили, — царица поднялась с трона. — Венедикт, скажи монахам, что пора начинать службу о здравии обоих царей, пуще — Иоанна Алексеевича. Сама в церковь иду. — И накинула плат.

Федор и Венедикт, поддерживая Прасковью, стали спускаться вниз. Никита Алексеевич шел позади, подталкиваемый в спину ругающим его юродивым. На монастырском дворе Прасковью окружили стольники, девки ближние, монахи, певцы и комедианты, сопровождавшие царицу в путешествии. И вся процессия стала медленно подниматься по высоким каменным ступеням к гудящему колоколами Успенскому собору.

Так и стали они по указу Петрову, три Татищева, воеводами в Тверском краю. Подобно упругому луку выгнулась «Татищева линия» в сторону севера, оградив древнюю Тверь и лежащую за нею Москву. Федор Татищев принял Торопец — древнюю столицу славян-кривичей. Эта западная точка «Татищевой линии» выдержала веком раньше, подобно Пскову, осаду армии Батория. Сожгли тогда торопчане весь посад и ушли в крепость, сделав ее неприступной. Федор принял воеводство, когда в Торопце да на Великолукском тракте стояли четыре роты городских стрельцов. Докатывались сюда вести из Москвы, из Стрелецкого приказа, о больших переменах. Сочувствовали стрельцы торопецкие своим московским товарищам. И жило еще в их среде имя бывшей правительницы Софьи Алексеевны, хотя строжайше было запрещено имя это в делах поминать…

Никита Алексеевич к зиме перевез семью в Бежецкий верх. То был уезд Московского государства, северная точка «Татищевой линии». Край, богатый реками и озерами, плодородными землями. Еще за пятьсот лет до приезда воеводы Никиты Татищева собирал в Бежичах дань новгородский князь Святослав, даром что укрылись сюда, в густые леса, новгородские беженцы, давшие имя краю этому. Было чем платить дань княжескую: в лесах обилие норки и куницы, лис и горностая, в озерах Ямном и Берестове — карп, карась, вьюн и красноперка. Плыли новгородцы по водным путям Бежецкого верха к Волге, везли оттуда хлеб и прочие товары. На западе пролегал ведомый всем Мстинско-Тверецкий путь, посередине — водная дорога из Мологи в Медведицу, на северо-западе шел Мологинский путь. От кого боле страдали жители этих мест, сказать трудно, ибо нападали на них татаровья и литовцы, а в 1272 году пришел тверской князь Святослав Ярославич и оставил от Бежичей уголья да пепел. Ушли отсюда люди на двадцать верст к югу и основали крепость Городецко[6]. Век спустя Бежецкую пятину Новгородской земли присоединил к Москве князь Василий Дмитриевич. Хватили горя через край: голодали и нищенствовали, земли бросали, шли на юг. А земля считалась порозжей землею государя царя и великого князя.

В недавние времена нагрянул сюда отряд польско-литовский под началом пана Красовского из подмосковного Тушинского лагеря Лжедмитрия И. В тот памятный 1610 год враг оставил от Городецко одни развалины. Ныне же поведено было Татищеву строить валы вокруг города и принять под начало десять станов Бежецковерхского уезда: Антоновский, Березовский, Верховский, Городецкий, Ивановский, Каменский, Мещерский, Пироговский, Полянский и Ясницкий. Сверх того — приселья Еськое и Максимовское да волости Лесоклинскую, Сулежскую и Дорскую. В работы по строительству укреплений употребить стрелецкую роту и оброчных крестьян, а охотников и рыбаков не трогать, дабы рыбу и меха везли к царскому подворью в Москву.

По прямой от Городецко, и двадцати верст не будет к юго-востоку, — в городе Кашине стал на воеводство Иван Юрьевич Татищев, двоюродный брат Федора и Никиты. Тверское княжество, а с ним и кашинские земли, выделилось когда-то из переславльских земель Владимиро-Суздальского княжества. В 1288 году полки великого князя владимирского Дмитрия Александровича в союзе с московскими, ростовскими и новгородскими выступили против тверского князя Михаила Ярославича, переправились через Волгу и подошли к Кашину. Девять дней шла осада Кашина, но город выстоял, хотя очередная междоусобица «кругом все пусто сотвори». Усердием ханов татарских дробилась Русь на княжества: чем мельче, тем лучше захватчикам. Появилось и Кашинское удельное княжество. Правда, одним из первых вступило оно в союз с Москвой, и теперь уже тверской князь напал на Кашин, мстя своим же за этот союз.

Так, в 1372 году тверской князь в союзе с Литвой и Польшей пошел на Москву через Кашин, окрестности которого «посетил» также огнем и мечом, а с города взял «великий окуп». Два раза еще осаждали город тверские полки — в 1403 и в 1405 годах. И много зла сотворили кашинцам продажами и грабежами посаженные здесь тверские наместники. Всегда были кашинцы патриотами отечества: в 1380 году на поле Куликовом кашинский князь был в засадном полку в составе русских сил, одолевших Мамая. Явился в город и Лжедмитрий в 1609 году с польским войском. Разорение Кашина вызвало прилив могучего народного движения против интервентов. Тут, в Кашине, было в 1611 году сборное место для военных отрядов князя Дмитрия Михайловича Пожарского, и среди дружин, пришедших к Москве, был и кашинский отряд. С того времени Кашин стал крепостью Московии. На горе поднялся укрепленный кремль, окруженный речкою Кашинкой и глубокими рвами. Над ними гремели цепями подъемные мосты, внизу темнела глубокая вода. Близ кремля встали посады купцов и ремесленников, а от посада протянулся вал, на котором, как на горе, срубили высокую, из сосновых бревен городскую стену с башнями. Кашинцы славились умелыми оружейниками; в мирные дни они искусно выковывали железные части сох, кос и серпов. По всей Руси расходились здешние медные кувшины, братины и кружки, что делались на кружечном дворе. Расписывали иконы, чеканили серебряные оклады, дубили кожи. Приехавший в Кашин спешил купить отменные чулки на местном торгу да запастись хмельным медом кашинского производства. Между тем на улицах по осени была такая непролазная грязь, что прибывший в Кашин в 1650 году царь Алексей Михайлович, на что уж был безгневен, приказал «город сделать и всякие городовые крепости, по дорогам мосты мостить и дороги чистить, гати гатить крепкие тотчас».

В воеводском доме, в кремле, нашел Иван Юрьевич Татищев донесение своего предшественника, кашинского воеводы, о пожаре 1676 года, после которого остались в городе лишь две соборные церкви да небольшое число посадских и монастырских слободок на опольях. Богаты были лишь вотчины бояр и монастырей. Кашинский Сретенский женский монастырь еще в XV веке получил жалованную грамоту на обширные земли и большое число крепостных крестьян. Нищий крестьянин не только обязан был платить непосильный оброк, но еще и отрабатывать барскую запашку. Бежали крестьяне от гнета на юг, пустели деревни. Но великий талант простого русского человека не мерк и под гнетом. Трудами народных умельцев вырастали дивные церковные здания, кремлевские башни, и изумлял разумом своим и даром природным сын крепостного крестьянина из вотчины здешнего Макарьевского монастыря Палладий Роговский[7].

…Васенька Татищев сдружился крепко с таким же, как он, трехлетним мальчуганом Петрушею Дмитриевым. Хотя и был Петруша сыном бедного крестьянина, а Васенька — воеводский сын, вместе бегали по осеннему подворью, лазали на голубятню, прятались от няньки Акулины за обмолоченными снопами в риге. Никита Алексеевич сыну давал полную свободу и смотрел снисходительно на дружбу с малышом простолюдином. Тут, в Бежецком верху, получил Никита Алексеевич пожалованье за службу — сельцо Беленицы. И покуда не ударили холода, семья воеводы жила здесь, не спеша перебраться в городской дом.

Усадьба в Беленицах была старая, но дом каменный с башенкой наверху под кованым прапором. Эта башенка особенно обрадовала учителя, который тотчас устроил в ней обсерваторию. Коли ночь выдавалась безоблачной, наблюдал до утра густозвездное небо и на карте, где были означены созвездия, прочерчивал ход небесных светил. Уже Иван легко выговаривал вслед за Яганом Васильевичем мудреные названия звезд, знал арифметику и латинские глаголы. Но более изумлял всех домашних памятью и любознательностью маленький Васенька. Бывает, забудет Иван урок, а случившийся тут младший братец возьмет и подскажет. Вот и сейчас учитель занимается с Иваном по-польски и по-немецки, а Васеньку, одев потеплее, отсылает во двор, побегать до обеда по воздуху. Васенька тайком бежит к сараю, забирается внутрь по ему одному известному лазу. Тут у отца хранятся фурьерские алебарды, длинноствольная фузея со сломанным замком и полугривенковая медная пищаль. В таинственной полутьме мальчик играет в войну. Оседлав пищаль, командует целить в дальний угол, откуда идут неприятельские полки. Но вот раздается голос няни Акулины, она ищет питомца, и Васенька потихоньку вылезает из сарая, бежит по опавшей листве в яблоневый сад и оттуда уже отзывается. Няня ловит его за ручку, сажает на скамейку, поправляя перепачканный кафтанчик на беличьем меху, выговаривает малышу за проказы его строго и вместе любовно. Васенька тоже любит свою старую няньку. Когда ввечеру маменька Фетинья Андреевна поцелует их с Иваном на сон и уйдет в соседнюю комнату, где спит маленький Никифор, он дождется, покуда заснет Иван, выберется из постели и бежит в каморку к няне послушать сказку. Потом, уже сонного, приносит его на руках старушка Акулина Евграфовна обратно и укладывает заботливо в постельку.

— Акулина, можно я побегу к Петруше? — спрашивает Васенька.

— Сбегай, да гляди под ноги, не упади, да чтоб искать вас, пострелов, не пришлось, играйте тут, возле дома.

Васенька не слушает наставлений няньки, он уже сполз с высокой скамьи и несется к воротам. Тотчас за воротами начинаются деревенские избы. Бедные и покосившиеся, они топятся «по-черному», стены изнутри на вершок прокопчены. Зато снаружи сосновые бревна обложены камышом, обмазаны глиной и побелены. Кто и когда принес этот необыкновенный обычай в эту тверскую деревню у Больших озер — неведомо. Может, поселившийся тут сто лет назад с семьею малороссиянин с далекой реки Днестр. Дважды в год, на весеннего и осеннего Юрья, избы белятся разведенною в воде белою глиною, пласт которой выступает под торфом на склоне оврага за деревней. Отсюда и название — Беленицы.

Изба Дмитриевых стоит близко к усадьбе, сразу за пожелтевшими кустами барбариса. Васенька заглядывает в низенькое оконце, но сквозь мутный бычий пузырь ничего не разглядеть.

— Барин к нам пожаловали, — слышит он голос Петрушиной матери, и ему странно, почему эта высокая женщина в бедной одежде опускает наземь у порога связку дров и кланяется ему.

Петруша, худенький, светловолосый и голубоглазый, штанишки подвязаны веревочкой, на плечиках — худой армячок, рад Васенькиному приходу. Он выскакивает из избы, едва заслыша разговор, и Васенька радостно обнимает друга. Странно они смотрятся рядом: худой, в залатанной одежке крестьянский малыш и упитанный, розовощекий, в славном кафтанчике сынок воеводы.

— Мы к тятеньке пойдем, он рыбу ловит, — говорит Петруша матери и тащит за руку Васеньку туда, где за дорогой, за небольшим, зеленым еще лужком синеет озеро.

Рыбацкий труд издревле служит источником жизни для здешних крестьян. Попадает беленицынский судачок и к воеводскому столу в Городецко, и даже к царскому — на Москве. Покуда ребята бежали к озеру, из-за кустов появился челн, причалил к берегу, и четверо мужиков потянули из воды намокшую сеть. Дмитриев, Петрушин отец, тут за главного. По его команде вытянули сеть на бережок, принялись выбирать рыбу. Трепетали на траве красноперые окуньки, били хвостами упитанные судаки, и щука открывала зубастую пасть. Дмитриев велел складывать рыбу, а сам присел возле горки напасенного на берегу хвороста, стал разводить костер, готовить обед. Тут-то и подбежали к нему мальчики. Петруша едва не опрокинул котельчик с водой, отец поймал его за вихор, привлек к себе. С другого боку прижался к рыбаку Васенька.

— Дядя Митрий, дядя Митрий, дай юшки попробовать! — Васенька разгорячился, темные, слегка раскосые глазенки блестят, на щечках румянец, шапка сбилась набок.

— Эх, милок, нельзя тебе нашей юшки, ведь маменька заругает меня, коли ты дома обедать не станешь. А какую рыбку любишь?

Васенька знает, как называются рыбы, учитель Яган Васильевич заставляет его чуть ли не каждый день повторять их названия и по-русски, и по-немецки, и по-польски.

— Самый вкусный линь, — говорит он Петрушиному отцу, вспоминая, как таяли во рту кусочки этой рыбы еще летом, в Боредках.

— Линь-то, Васенька, и у нас водится, да только об эту пору уходит он на дно, зимовать. Ловиться он начинает в мае месяце, когда черемуха цветет и вода прогревается. Потом, в конце июня, бывает у него нерест, тут ловить нельзя.

— Нерест, — повторяет Васенька незнакомое слово и еще плотней прижимается к сильной руке Петрушина отца.

— Не будет нереста, не будет у линя деток, и вся рыба переведется.

— Васенька, — доносится с дороги голос матушки Фетиньи Андреевны, и все рыбаки оставляют дело и снимают шапки. — Васенька, иди скорее обедать!

Васенька вздыхает, с неохотой отрывается от рыбака, машет ручкой Петруше. Петрушин отец кладет в берестяной кузовок двух судачков: «Ha-ко, снеси маменьке». И Васенька торопится тропинкою, оглядываясь поминутно на дымок костра, над которым кипит уже в котельчике вода и варится вкусная юшка.

Вечером оба брата, Иван и Васенька, делают урок, заданный учителем. Иван штудирует арифметику, а маленький Васенька листает «Азбуку» Ивана Федорова, что издана сто лет назад в Остроге. Васенька уже может разобрать кое-что из написанного и выписать гусиным пером, ставя поминутно большие кляксы, буквы, красиво нарисованные на страницах «Азбуки». Губы Васенькины шевелятся, он читает по слогам: «Сказание. Како состави святый Кирилл философ азбуку, по языку словеньску. И книги преведе, от греческих на словеньский язык».

Но самое сладкое время начинается для Васеньки, когда в доме все улягутся, а он прокрадется в каморку к Акулине Евграфовне, заберется к ней на застланный лоскутным одеялом сундук и слушает сказки, на которые его старая няня великая мастерица. Порой Васеньке делается страшно, и он укутывается с головою в одеяло, но лишь только умолкает нянька, его кудрявая головка вновь показывается, в глазах одно любопытство и никакого сна. Горит недвижно лампадка под образом, няня гладит морщинистой рукою Васенькину головку, нянина тень в чепце пугающе колеблется на стене, и голос ее пропадает, а только чудные образы встают в детском воображении: «Дедушка мой еще сказывал об отце своем, как оставил он псковскую землю и записался в рать славного богатыря Ермака Тимофеевича, коего государь-царь Иван Васильевич послал Сибирскую землю воевать. Велика рать собралась тогда на Москве, да захотел Ермак Тимофеевич взять с собою в Сибирь только триста человек. Самых могучих, самых ловких, ратному делу обученных. И попал в дружину Ермакову дедов отец. Отковали тогда московские кузнецы триста доспехов богатырских, и ушли молодцы во Сибирскую землю, за Каменный Пояс».

— Няня, а где этот Каменный Пояс?

— Вырастешь, Васенька, бог даст, увидишь и ты землю необъятную и горы те, стеною каменной закрывшие от нас Сибирь. Много полегло там русских воинов, а деда моего отец воротился и до ста лет прожил у нас, под Псковом, и много дивного сказывал. Будто живет там под землею зверь мамонт, громаден, черен и страшен, и два рога имеет и может двигать этими рогами, как захочет. Пища зверя мамонта — это сама земля, и ходит он под землею, рогами своими пролагая себе пути. И когда идет этот зверь под землею, то земля подымается от того великими буграми, а позади его остаются глубокие рвы и леса рушатся наземь, и целые селения проваливаются в те рвы, и люди гибнут. И если встретит зверь мамонт реку, то плывет через нее, а потом скоро опять под землю уходит, ибо дышать чистым воздухом не может и погибает. И множество костей, а то и цельных замерзших трупов находят в Сибири этого зверя. И нет спасенья остякам, вотякам и тунгусам, когда зверь тот под землею идет, как только выйти с поспешностью из жилища на поляну и лечь наземь, лицом вниз и ждать, покуда земля замрет…

Наутро, после завтрака, маменька Фетинья Андреевна никак не может выпроводить Васеньку погулять. Хоть и очень хочется Васеньке на озеро, где Петруша Дмитриев, он знает, смолит с отцом лодки, однако не хочет он отставать от старшего брата и торопится вслед за Иваном по лестнице в башенку, где учитель Яган Васильевич будет спрашивать урок.

В узкое и высокое окошко хорошо видны и озеро, и заозерная даль, и часовня на сельском погосте. В другое окошко, словно пушечный ствол, упирается черный телескоп с множеством хитроумных винтиков и колес. Яган Васильевич поднимает Васеньку на руки и сажает его на высокий стул возле телескопа. Затем берет в руки острую палочку и пишет ею на навощенной доске задачу по арифметике. Палочка переходит в руки Ивана, и тот осторожно выписывает решение задачи. На столике у первого окна аккуратно разложены книги. Тут и славянские грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Герасимовича Смотрицкого, «Риторика» архиепископа Макария, древнерусские жития святых, писанные Пахомием Логофетом. В черных кожаных обложках с медными замками лежат на полках «Поэтика» Скалигера и «Поэтика» Аристотеля, рядом — рассуждение византийского писателя IX века Георгия Хировоска «О образех» вместе с «Изборником Святослава Ярославича 2073 года». За книгами Максима Грека стоят «Азбуки» Ивана Федорова и трактат «О писменах» черноризца Храбра. А вот изданная Мамоничами в Вильно в 1586 году, за сто лет до рождения Васеньки, «Грамматика словеньская языка». И еще множество книг, сложенных прямо на полу, у стены, по астрономии, истории, праву, математике, механике, торговому делу, рудознатсгву, ботанике. Изданных в разные годы в Вильно, Париже, Лондоне, Стокгольме, Варшаве, Чехии, при Киево-Могилянской академии. На латыни, по-русски, по-гречески, по-польски, по-немецки. Когда по осени перевозили на шести подводах книги из Боредков в Беленицы и один из мешков с книгами свалился с телеги в быструю речку Медведицу под Залазином, Иоганн Орндорф не мешкая кинулся с моста в студеную воду. Едва выловили его тогда мужики из реки, но руки учителя крепко держали мешок с книгами, которые перво-наперво и были просушены на веревочках у печи в ближней деревне.

Между тем Иван закончил решение задачи, и Васеньке доверяется отполировать доски. Он берет кусок войлока и до блеска натирает две небольшие доски, чтобы на них вновь можно было писать стилом. Яган Васильевич надевает очки в круглой железной оправе и начинает задавать вопросы.

— Скажи мне имя свое.

— Иван Никитин Татищев.

— А ты, чадо? — Орндорф видит нетерпенье Васеньки и обращается к нему.

— Василий Никитин Татищев, — лепечет Васенька и заливается счастливым смехом. При этом фамилию Татищев выговаривает как Татисчев. Учитель поправляет Васеньку, но тот упорно твердит: «Татисчев, Татисчев…» Спор учителя и малыша прерывается появлением в дверях башенки Никиты Алексеевича и Фетиньи Андреевны. Никита Алексеевич целует сыновей, здоровается с учителем.

— Ин пусть себе говорит Татисчев. Ведь Васенька у нас пскович, а под Островом все тако звук «щ» произносят. Ведь ты у нас пскович, Васенька?

— Псковить, тятя, — ликует малыш, бросаясь на шею к отцу, приехавшему нежданно-негаданно из Городецко.

— А Ваня москвич, правда?

— Москвить, — лепечет Васенька, и сильные отцовы руки поднимают его под самый сводчатый потолок башенки и сажают там на крепкую дубовую полку, где размещены у Орндорфа пыльные чучела птиц и мелких зверушек. Васеньке страсть как любопытно наверху, он быстро осваивается, лезет в самый угол, и оттуда весело поблескивают его озорные глазенки. Никита Алексеевич тоже улыбается жене:

— Мы ведь с тобой, Фетиньюшка, московские, а вот Васенька — самый что ни на есть псковитянин. Вот так вышло: два москвича породили псковича. Слезай, сынок, собирайся в путь, Яган Васильевич, поедем в Кашин. Воеводу Ивана, слышь, на новую службу отправляют государи, в Рыльск, в полк боярина и воеводы Алексея Семеновича Шеина. Брат Федор обещался быть из Торопца в Кашин и сродственник наш московский Михайла Юрьевич Татищев с женою. В Городецко оставляю за себя на неделю завоеводчика Лаврова Вячеслава. Прислан он ко мне из Вологды, службу знает. Будет нужда, гонца пришлет в Кашин, всего-то сто верст.

…До Сонковой пустоши добрались благополучно. Отсюда дорога поворачивала на юг, на Киасову гору, и углублялась в дремучий лес. Беспечной, беззакатной зарею, опрятно и тихо вставали над мглой болот осенние леса. Короток осенний день, и Никита Алексеевич то и дело подгонял кучера. Впереди ехали два стрельца в зеленых кафтанах, далее все та же ярославская карета, в ней Никита Алексеевич с женою и сыном Иваном, позади — легкая повозка, запряженная серою лошадкою, учитель правит, а рядом, вцепившись ручонками в учителев кафтан, сидит неугомонный Васенька. Замыкают группу еще двое верхозых стрельцов. Лесная дорога завалена опавшей листвой, осенней метелью замело все рытвины и колдобины, экипажи катятся споро и мягко. Фетинья Андреевна с сыном дремлют, Никита Алексеевич поглядывает на дорогу да покрикивает на кучера. Учитель рассказывает Васеньке, указывает кнутовищем то вправо, то влево, а Васенька жмется к Ягану Васильевичу и слушает, слушает.

«У пустоши Сонковой, что проехали, на речке Сить стояла храбрая дружина князя владимирского Юрия Всеволодовича. И шла сюда татарская рать, и вел ее зело громадный и страшный хан Бурундай. Ночевал тут в лесу Юрий Всеволодович, а поутру скачут к нему славные богатыри русские Георгий и Леонид, что в дозоре стояли, зовут на холм подняться. Поднялся князь на холм, видит: кругом сила татарская несметная, за ночь все дороги перекрыли, не уйдешь. Правда, брался вывести дружину князя через болота старец Зосима, что жил тут одиноко многие годы. Но не таков был князь Юрий, чтоб дать ворогу дорогу, хотя бы на каждого русича и по сту врагов приходилось. Обнялся князь с витязем-соименником Георгием и с богатырем могучим Леонидом, разделили они дружину на три отряда и ударили на три стороны по татаровьям. До поздней ночи шла битва, и пали русичи за родную землю. Только и татаровья множества своих недосчитались, и хана Бурундая лишились и дале не пошли. Так рассказывает летопись».

— А когда это было? — спрашивает Васенька.

— Известно доподлинно, что 4 марта 1238 года, «тако году начало бысть», — пишет летописец.

— А год начинается в сентябре. — Васенька помнит это с учителевых слов.

— В то далекое время на Руси начало году считали с марта…

За Киасовой горой, на берегу реки Кашинки, путников ждали посланные воеводой Иваном Юрьевичем стрельцы — двенадцать человек верхами и при оружии. Не перевелись еще лесные разбойники в округе, их веселые свисты и клики не раз заставляли Никиту Алексеевича вынимать и оглядывать пару пистолетов, прихваченных в путь. Но все обошлось благополучно. Вот в ранних сумерках появилась громада собора Сретенского монастыря, проехали слободские избы, подъемный мост через ров и въехали в кремль. Стены его так и не восстановили после пожара, но выстроили каменных домов десятка два. Возле одного из них, воеводского, стоявшего вплотную к соборной церкви Петра и Павла, спешились стрельцы, а путники сошли на землю из экипажей.

В большом покое воеводского дома, озаренном сотней свечей, сошлись за столом братья Федор, Никита и Иван, а с ними приехавший из Москвы сродственник Михайла Юрьевич Татищев. У последнего кафтан блестит серебряной да золотой ниткой, на перстах кольца дорогие, говорит, как старший, а братья-воеводы слушают да кивают.

— Государю-царю Петру Алексеевичу восемнадцатый год идет, а бояре уж отказались от попыток вразумить его, на старое русское благочестие настроить. Молод, да в делах государственных мужествен. Иноземца Франца Лефорта с Кукуя-слободы за друга и советника чтит, денщика своего Алексашку в офицеры произвел. С патриархом святейшим Иоакимом говорит, как будто равный, и свое гнет. Дума боярская приговорила: выдать царю Петру восемь тысяч рублев на корабельные надобности. На воевод Татищевых не гневается, а на многих других, мздоимцев и лиходеев, зело гневен и перевешать грозит. И так порешил молодой государь: чтобы воеводам долее двух лет на одном месте не сидеть. Проводим сегодня на военную службу Ивана, а там и вам, Федору и Никите, ждать новых назначений. Свойственница наша государыня-царица Прасковья Федоровна зовет стольниками к себе детей Татищевых, коим от семи до двенадцати лет исполнилось. Я помогу, если что покуда на московской земле обживутся. Славно для рода нашего, коли будут Татищевы при главных событиях государственных. А события грядут великие…