За годом год

— Все в порядке, — сказал жених.

— Да, теперь недолго осталось. Ох, как мне хочется скорей зажить своим домом, Хосе!

— Вам холодно, Аида? — спросил Флориан.

— Да, немножко.

— Самое лучшее средство от холода — это пропустить по стаканчику красного с порцией рубца или улитками под пикантным соусом, — сказал свидетель.

— Как-то неожиданно наступил холод.

— А вы не любите улитки под соусом?

— Когда они без перца, тогда люблю, — отвечала женщина.

— Перец тем плох, что потом весь чесаться начинаешь, — заметил Элеутерио.

— Ну, а мне улитки под пикантным соусом нравятся в любом виде, хоть на голове шелудивого, и ничего не чешется. От вина и от улиток я начинаю ходить, как часы, — сказал в заключение официант из кафе.

— Хотите «Буби»?

— Ну и дон Хосе! Никогда не думал, что вы курите дамские сигаретки.

— Я курю только черный табак, но иногда мне доставляет удовольствие угостить светленьким.

— Куда сейчас пойдем?

— В «Святую Энграсию», в таверну, куда я всегда захожу, когда запираю свою угольную лавку.

— А как у вас идут дела, дон Флориан? — поинтересовалась Аида.

— Так себе. Люди не хотят платить. У меня уже скопился длиннющий список должников, наверно, не меньше километра.

— Да не жалуйтесь, Флориан, — сказал Элеутерио. — Я знаю, вы, угольщики, мочитесь на уголь, чтобы он весил больше. По крайней мере одного такого я прекрасно знаю.

— Так, значит, вам не нравятся улитки под соусом, сеньора Аида?

— Я же вам сказала, что нравятся, но только без острой приправы. У нас в деревне их отменно готовили. Сперва их хорошенько моют, потом кладут луку, кровяной колбасы, красного перца и немножко домашней колбаски.

— А вы из каких краев?

— Из Альдеануэвы, в провинции Сеговия.

— А я из дальних мест, из Кантимпалоса, у нас отлично делают домашнюю колбасу.

Официант Кеведо шагал молча, засунув руки в карманы брюк.

— Вы что-то все время молчите, — сказал ему Франсиско.

— Я замерз.

— В такой собачий холод у самого господа бога начнет капать из носа. Ну и времечко!

— Вот как только дадут мне рождественскую зарплату, обязательно куплю себе габардиновый плащ. Без пальто можно окоченеть от холода. Обязательно скажу жене, она-то меня поддержит.

— Ну, значит, еще одним женатиком больше станет. А, дон Хосе?

Они вошли в таверну и сразу же направились к стойке. В заведении Лусиано стены были украшены талаверской мозаикой.

И висело большое объявление:

Дон Флориан указал друзьям на клетку, свисавшую с потолка.

— Ох, и болтливый этот попугай. Его зовут Пако.

— Ну что же это такое, Элеутерио? Вы даже не дотронулись до улиток? Они очень вкусные.

— Не могу, дон Хосе, никак не могу. Потом у меня начнет все чесаться.

— Тогда закажите себе что-нибудь другое, — сказала Аида.

— Я поем немного оливок.

— Вы видели, какой священник? Из тех, что гребут под себя.

— Да, дон Хосе, такие умеют жить. Нечего обманываться на этот счет. Им палец в рот не клади, — сказал Элеутерио.

— Они да военные — вот моровая язва. У нас в Испании только и есть, что попы да военные, — добавил Флориан.

— И ведь никто не вышибет их из седла.

— Да, они присосались к титьке и не отпускают даже, чтобы передохнуть. Как вы считаете, Аида?

Аида сделала жест, который, видимо, должен был обозначать, что она согласна с этим утверждением.

Все замолчали и усиленно принялись за улиток. Только Элеутерио изредка заводил с хозяином таверны разговор о хлебе.

— Какой он у вас белый и мягкий. Откуда вы его достаете?

— Он мне обходится по три песеты за каждый батон. Хотите верьте, хотите нет. Для таких девочек… Каждое утро мне его приносят из пекарни. Все устраиваются как умеют, — отвечал кабатчик.

Пока Элеутерио разговаривал с кабатчиком, Флориан беседовал с Аидой.

— Дон Хосе говорил мне, что вы уже ведете хозяйство.

— Да, сеньор.

— Жилье — это настоящая проблема. У меня вот две дочки на выданье.

Пробило одиннадцать часов, и каждый отправился по своим делам. Флориан и Франсиско — в угольную лавку. Официант Кеведо — спать, он работал в ночную смену, Элеутерио и дон Хосе — в тряпичную лавочку, завершить очередную сделку с макулатурой, Аида — на площадь Олавиде, чтобы сделать необходимые покупки к обеду.

— Не забудь, Хосе, нам обязательно надо пойти на катехизис. В семь вечера, — напомнила она при прощании.

Наступил рассвет дня свадьбы. В квартире стоял радостный переполох — все жильцы были приглашены на церемонию, даже Педро, брат Антонии. В кухне Ауреа и Мария производили генеральную уборку. Хоакин брился перед зеркалом, которое примостил в уборной. Антония причесывала сеньору Аиду. Невеста страшно нервничала и все расспрашивала насчет церемонии.

— Как ты считаешь, я не очень сильно накрашена? Может, больше не надо пудры? И так очень бледная.

— Все в порядке, — успокаивала ее Антония.

— Я думаю, очки надо бы оставить дома.

Педро, забравшись на кухню, читал утреннюю газету и думал о своих делах. «Не понимаю, с какой стати я пришел сюда, все глупости сестры». Стояли холода, и он не снял пальто.

Некоторое время спустя прикатило такси за невестой. В такси восседал дон Флориан. Он был шафером. На нем красовался темно-синий костюм с красной гвоздикой в петлице, Хотя было еще очень рано, только начало восьмого, он курил большую гаванскую сигару.

— Ну, как невеста? Готова? — спросил он, едва открыв дверь.

— Сию минуточку будет готова, как раз заканчиваю прическу, — отвечала Антония из комнаты.

— Ох уж эти женщины, только и думают что о тряпках да прическах! Моя поднялась спозаранку, еще шести не было, чтобы подкраситься.

— Вы приехали на машине?

— Стоит внизу, сеньора Аида.

Флориан прошел в столовую. Хоакин только что побрился и разговаривал с Педро.

— Ну что, холодно на улице? — вместо приветствия спросил Хоакин у угольщика.

— Черт-те сколько ждать. Я оставил плащ в машине и прямо-таки окоченел тут от холода, это не дом, а какой-то холодильник. Слава богу, хоть пропустил пару рюмочек, как встал с постели, — сказал Флориан.

Сеньора Аида, причесанная и наряженная, вышла из своей комнаты. Она была в костюме: черный жакет, узкий в бедрах и свободный в груди. В вырез жакета выглядывала кружевная кофточка. Туфли на высоком каблуке с чуть-чуть зауженными носками. На голове белая шляпа, украшенная голубым бантом.

— Добрый день, дон Флориан и все остальные, — поздоровалась Аида.

Дон Флориан затянулся сигарой и взглянул на невесту. Затем медленно поднялся и, сделав выразительный жест, присвистнул:

— Вот это невеста! Да вы настоящий бутончик, сеньора Аида!

Аида, довольная, улыбалась.

— Вы сегодня тоже хоть куда, красавец.

— С такой невестой рядом стыдно быть некрасивым.

— Ну, мы пошли. Хотим посмотреть, как вы будете входить в церковь, — сказала Ауреа.

— Кто-нибудь может сесть со мной в машину, места хватит, — напомнила Аида.

— Пускай едет Антония на случай, если растреплется прическа.

— Хорошо, — согласилась девушка.

Невеста, шафер и Антония (времени еще было достаточно) дали большой круг по бульвару Кастельяна. Тележки, заваленные мешками с добычей старьевщиков, тащились к Тетуан де лас Викториас.

— Сделайте еще кружок по площади Цибелы, — попросил Флориан шофера такси.

Они объехали вокруг площади и, вернувшись на Реколетос, поднялись вверх по Мартинес Кампос.

У входа в церковь жениха и невесту дожидалась группа людей.

Дон Хосе в темном костюме, в белой накрахмаленной сорочке, при черном галстуке вышел вперед, открыл дверцу такси и, подав Аиде руку, помог ей выйти из машины. Вчетвером они поднялись на паперть, чтобы здесь подождать начала церемонии: утро выдалось весьма прохладное.

На башне пробило восемь часов, а священник еще не показывался. Фотограф несколько раз моргнул своей лампой-вспышкой.

— Встаньте поплотнее, тогда все получатся.

Время шло, а священник так и не являлся. Некоторые из приглашенных прошли в церковь через боковые двери. Но тут же возвратились, говоря, что в церкви такая же стужа, как на улице. И вдобавок там другая группа тоже дожидается венчания.

Педро, Хоакин, Антония и еще несколько приглашенных перешли на противоположный тротуар.

— Пойдем хоть чего-нибудь выпьем, согреемся, — сказали они.

Дочки дона Хосе тоже удалились. Одна из них, смазливая и вертлявая, та, что, по словам отца, гуляла с Эухенио, кокетничала с Пако, приказчиком из угольной лавки Флориана.

— Ну, а ты когда выйдешь замуж? — спросил Педро у сестры.

— Луис хочет жениться как можно скорей. Я как раз об этом хотела поговорить с тобой.

— А что он делает?

— Он закончил факультет права. Я тебе много раз про него говорила, но ты так редко бываешь дома, что ничего не помнишь.

— Мало мне своих забот, чтобы еще помнить о твоем женихе. Он работает?

— Его скоро устроят, он будет давать уроки в колледже.

Педро отпил из своей чашечки.

— Это не кофе, а какое-то пойло, — сказал он, обращаясь к официанту. И продолжал беседовать с сестрой. — Значит, учитель. Нечего сказать, хорошее занятие, чтобы зарабатывать деньги. А ты знаешь поговорку: «Нет на свете голоднее человека, чем школьный учитель». Да у вас все кишки подведет от голодухи. Ты хорошо подумала, Антония?

— Да.

— У вас ист ничего за душой. Ни денег, ни квартиры. Ему дадут грошовую работу, а вы мечтаете о многом, не так ли?

— Вроде того.

— С милым рай в шалаше. Ах, не смеши меня, не то заплачу! Да, ради любопытства, а где вы собираетесь жить? — насмешливо спросил Педро.

— Сама не знаю, но, если Луис захочет, я завтра пойду с ним куда глаза глядят.

— И… даже в трущобу?

— Мне все равно, Педро. Я согласна па что угодно, лишь бы не оставаться больше дома. Меня душат эти проклятые стены. Но… я напомню тебе то, что ты забыл. Ты по крайней мере раньше утверждал, что готов на все, лишь бы вырваться отсюда.

— Но ведь ты женщина, ты не умеешь устраиваться, как мужчины. А твой Луис — я по твоим словам сужу — парень образованный, он не станет жениться на простой работнице, — сказал Педро.

— Все равно я уйду с ним.

— Скажи откровенно, у тебя с ним что-нибудь было?

— Да, я его люблю! Понимаешь? Но не поэтому я хочу уйти с ним. Хочу ради себя. Понимаешь? Ради себя самой. Я пойду с ним, даже если он на мне не женится.

— Ты забеременела от него?

— Нет. И дело совсем не в этом. Прошу тебя, не расспрашивай меня про такие вещи. От тебя одного я только могу принять помощь. Ты нам поможешь?

— Тебе это очень нужно?

— Это моя последняя надежда. И ты можешь выручить нас. У тебя есть деньги, ты хорошо зарабатываешь, — сказала Антония. Она пристально смотрела в лицо брату.

— Да, я зарабатываю. Я головорез. Берусь за любое дело. Но я уношу крохи, которые оставляют жирные боссы. Мне достается опасность, а им кучи монет. Но ради того, чтобы не голодать, я готов на все, а с ними можно проворачивать отличные дела.

— У тебя, как и у меня, не было выбора. Но ты хороший.

— Возможно.

Наступило молчание. Педро вспомнил те времена, когда он, по понятиям сестры, был хорошим. Они питались на подаяния отдела Общественной помощи. В пивнушке он зарабатывал один дуро, а ишачил, как вьючное животное. И когда хозяин рассчитал его, он дал себе слово никогда не голодать, чего бы это ему ни стоило. С тех пор и началась для него новая жизнь.

Он взглянул на Антонию. Нежность теплой волной захлестнула его: он ласково погладил сестру по щеке.

— Сколько вам надо?

— Не знаю.

Педро достал бумажник и вытащил из него пачку сотенных. Антония как завороженная смотрела на руки Педро, отсчитывающего банкноты.

— На, возьми пока три тысячи, больше со мной нет.

— Это много. Сейчас нам столько не надо.

— Ладно, бери. Никогда не жалей денег.

— А ты знаешь, Педро, сколько можно сделать на эти деньги?

— Конечно, знаю. На деньги можно сделать все, что угодно. Поэтому-то их никто из рук не выпускает. Поэтому я и трачу все до последней монеты. Кто знает, что случится со мной завтра? Если со мной что приключится, я уверен, они бросят меня на дороге. А сами умоют руки. Так что я считаю: живи, пока живешь, а заработать я всегда сумею.

— Спасибо, Педро.

— Да не благодари меня, только в краску вгоняешь. Я сорю деньгами направо и налево.

Антония сжала руку брата.

— Дай свой адрес, я хочу видеть тебя. И Луис хочет познакомиться с тобой, я столько говорила ему о тебе.

— Приходи в бар Чикоте. Спросишь там любого, где я. И тебе сразу скажут. Меня все знают.

Подошел Хоакин.

— Да ты сделался настоящим сеньорито, Педро. Одеваешься, как барин.

— Я неплохо живу, приятель. А у тебя как дела?

— Можешь представить, если я живу на одну зарплату.

— Ты знаком с женихом Антонии? — спросил Педро.

— С Луисом? Да, хороший парень, у него светлая голова.

— Это самое главное. Вот сестра говорит, что он собирается жениться на ней.

— Да. Я знаю. Правильно делают.

Они замолчали. Вскоре один из приглашенных сообщил, что священник наконец появился в церкви.

— Я заплачу за всех, — сказал дон Флориан, — на то я и шафер.

Жених и невеста вошли в церковь через боковую дверь, которую распахнул перед ними служка.

— Главный вход открывают только на богатых свадьбах, — заметил один из приглашенных.

Церковь освещалась лишь узкими снопами света, проникавшими в стрельчатые окна, пробитые в кирпичной стене. Алтари были погружены в полумрак, за исключением главного, с Пресвятой Девой, вокруг головы которой светилась корона из маленьких лампочек.

На скамьях в левом приделе дожидалась группка людей. У мужчин под мышкой торчали бутербродницы, у женщин — хозяйственные сумки.

Священник вышел из ризницы во всем облачении, держа в руках чашу с вином и плат. За священником семенил служка с молитвенником. Священник положил плат на алтарь.

— Это вы брачующиеся? Подойдите сюда. — И тут же обратился к другой группе: — А вы, кажется, по самой бедной категории? Ну так вставайте тут, слева.

От группы отделились юноша и девушка с двумя шаферами. Жених и один из шаферов пришли в плащах. Невеста и посаженая мать были в пальто.

Началось святое таинство. Приглашенные дона Хосе выстроились за исповедальней. Приглашенные бедняков — с другого края алтаря.

Сеньора Аида, стоя на коленях, вспоминала свою первую свадьбу с покойным мужем. В тот день стояла страшная жара. Хлеб лежал у гумна, молотьбу еще не начинали. Вот это был праздник! После свадебной церемонии молодежь отплясывала агаррадо в большом гумне, а пожилые — сеговийскую хоту. Рекой лилось себрерское вино. Закусывали ветчиной последнего закола. А вечером, по древнему обычаю, молодоженам надели воловье ярмо, и они отправились пить воду из фонтана у церкви. Они с Хулианом тащили тяжелую соху, проводя, как положено, глубокую борозду. Все парни остались довольны.

Голос священника, сильный и звонкий, нарушил ее воспоминания. Падре читал послание апостола Павла коринфянам.

После церемонии с той же медлительностью, с какой он появился в церкви, падре вернулся в ризницу. Любопытствующие монашки из хора то и дело высовывали головы.

Иногда по вечерам Хоакин вместе с Энрике ходили в гости к Аугусто. Элена, жена Аугусто, с симпатией относилась к Хоакину.

— Нравится мне этот Хоакин, серьезный парень, — говорила она.

— Понемногу приобщается к нашему делу, — отвечал Аугусто.

Трое мужчин, усевшись за обеденным столом, обсуждали сообщения газет и радио. Элена, сидя у подоконника, кормила ребятишек и прислушивалась к беседе мужчин.

— Я совсем что-то духом упал, — сокрушался Аугусто.

— Да, много наших гибнет. Зато другие пополняют ряды, вот Хоакин, например.

— У нас сейчас работает новый фрезеровщик. Гонсалес, кажется, его фамилия. Я слышал его несколько раз, наш человек, — сказал Хоакин.

— Вы там поосторожней. Потом поздно будет плакать, — вступила в разговор Элена.

— Гонсалес говорит очень просто и вместе с тем ясно и понятно, — продолжал рассказывать Хоакин.

— Надо быть в курсе всех дел.

— Мне он напоминает Селестино, того, которого посадили за пропаганду.

— У него, кажется, было двое детишек?

— Четверо.

— Как только подумаю о таком, сразу дрожь пробирает, — заметила Элена, оборачиваясь к кухне. Там слышалась возня ребятишек.

— Необходимо собрать деньги для его жены. Нас на заводе много, и та малость, которую может уделить каждый в конце недели, выльется в ощутимую помощь. Я считаю, что это тоже одна из форм нашей борьбы.

Аугусто откинулся на стуле, в руке у него дымилась сигарета. С кухни донесся шум льющейся воды.

— Это не ребята, а настоящие чертенята, — сказала Элена. — Не иначе как с водой балуются.

И она поднялась, чтобы пойти отругать проказников.

— Ну, на кого вы похожи, промокли до нитки. Нельзя ни на минуту оставить вас одних. А ведь вы уже большие. Стоит мне отвернуться, вы уж тут как гут, обязательно набедокурите, — выговаривала мать.

Энрике повернулся к Аугусто.

— Падать духом не стоит. Когда у человека впереди ясная цель, он неуклонно должен стремиться к ней.

— Да, но дело идет так медленно.

— Надо трезво смотреть на вещи, и нам особенно. Рабочему классу предстоит преодолеть еще много трудностей, много невзгод. И не только в Испании, но и во всем мире.

На кухне уже не лилась вода из крана, раздавалось лишь тихое позвякивание, это Элена ворошила кочергой в печке.

— Сейчас принесу солодового кофе, погодите немного.

— Мы должны следовать путем, который наметили, — продолжал Энрике. — Если каждый из нас выполнит свою часть работы, будет вполне достаточно. Ты читал, Хоакин, то, что я оставил тебе?

— Да, но попадаются вещи, которых я не понимаю.

— Не уверен, смогу ли я тебе все объяснить. А что тебе непонятно?

— Насчет снижения реальной заработной платы рабочих. В книжке говорится, что это зависит от мизерных заработков крестьян-поденщиков.

— Ты же знаешь, что крестьяне получают дерьмовую плату, что есть провинции, где они работают всего три-четыре месяца в году. Ну так вот, вся эта масса людей оказывает давление на жизненный уровень других трудящихся. Выглядит это как противоречие, но чем больше безработных, тем меньше получают за свой труд те, кто имеет работу. Ну, как бы тебе это объяснить… ну, вроде того, если бы ты работал за своим токарным станком, а рядом стояли бы еще два человека, готовые в любую минуту подменить тебя за ту же, а то и за более низкую плату. В таком случае хозяин ни за что не повысит тебе заработка. Он заявит, что двое безработных выручат его, как только ты посмеешь протестовать. И это действительно так. Рабочему приходится соглашаться с требованиями хозяина.

— Что же тогда делать?

— Такое положение может устранить только отсутствие безработных. Необходимо, чтобы все были обеспечены работой и чтобы она была правильно распределена. Вот почему надо бороться за повышение заработной платы, и не только для рабочих, но и для крестьян.

— Чтобы знать такое, не надо и книжки читать, — заметила Элена, расставляя на столе чашки и наливая солодовый кофе. — Настоящая бурда, — пробормотала она.

— Как я тебе говорил… — продолжал Энрике.

— Ну что за мужчины, черт бы вас побрал! Только и болтают о своей политике. Да поговорите вы о чем-нибудь другом, — садясь за стол, проворчала Элена.

Мужчины замолчали. С улицы донесся грохот повозки, перезвон колоколов церкви на Аточе.

— Уже восемь, я пошел, — сказал Хоакин.

— Обожди немного, сейчас спустится Роса, и мы проводим тебя до метро, — сказал Энрике.

Дети Аугусто возились в столовой. Элена и трое Друзей потягивали солодовый кофе.

— Ты когда вернешь мне книгу? — спросил Энрике у Хоакина.

— Через несколько дней принесу.

— Дело в том, что много людей дожидается.

— Вы все носитесь с этими книжками. Вот увидите, в один прекрасный день вас поймают.

— Мы действуем осторожно, жена, — успокоил ее Аугусто.

— Да, три дня поосторожничаете, а потом все забываете. То же самое, что с моим отцом. «В последний раз, жена», — уверял он мать. И два-три месяца вел себя спокойно, а потом начинал все сначала.

— Ее отец был настоящим человеком, хотя и был простым рабочим-активистом, — пояснил Аугусто.

— Мой отец так никогда и не исполнил своего обещания матери. Все его заверения, что не будет ни во что соваться, оставались только словами. Ох, и заставил же он нас пострадать!

Тут постучали в дверь. Энрике пошел открывать. Это пришла Роса.

— Добрый вечер, — поздоровалась она со всеми.

— Сильно устала? — спросил Энрике у своей невесты.

— От этого шитья у меня в глазах зайчики скачут. Пойдем пройдемся, подышим воздухом, я хоть глаза закрою, пускай отдохнут. — Роса завела разговор с Эленой и детишками.

— Как поживаешь, Эмилии? Что ты сегодня делал?

— Сегодня меня учитель вызывал к доске, — отвечал мальчик.

— А он напутал при сложении, и ему поставили кол, — наябедничал брат Эмилина.

— Не будь ябедой, это скверно, — сказала мать.

— Будешь ябедничать, я тебя отстегаю, — пригрозил сыну Аугусто.

— Роса страшно любит детишек, — сказал Энрике. — По-моему, ее хлебом не корми, а дай только покачать на руках малыша.

— Ну, тогда тебе надо быть очень осторожным, когда вы поженитесь, — рассмеялся Аугусто. — Женщины, которые любят ребятишек, тут же беременеют.

— Беречься должна будет Роса, а не он. Вы, мужчины, только и думаете о своем, а отдуваться приходится нам, женщинам, — возразила Элена мужу.

— Моя невеста тоже очень любит детей, — сказал Хоакин. — Ну, я пойду, — добавил он, вставая со стула и беря свою бутербродницу.

— Мы проводим тебя до метро, — сказала Роса.

Они вышли на улицу. По Аточе прохожие сновали, как муравьи. Дойдя до площади Антона Мартина, они остановились у входа в метро.

— Ты пойдешь к Пепите? — спросила Роса у Хоакина.

— Сегодня нет. Уже поздновато ехать в Эстречо.

— Ну, тогда до завтра.

— До завтра, — попрощался Хоакин.

Роса с Энрике побрели по набережной вдоль реки. Мансанарес походил на серебристую ленту. У парапета целовалась парочка. Легкий ветерок качал ветви деревьев, росших на берегу. Тихо шелестела листва.

— Ты о чем задумался?

— Ни о чем.

— Всегда о чем-нибудь да думаешь.

— Ну, конечно.

— О чем же?

— Никак не могу избавиться от страха, когда ты начинаешь говорить о политике.

— A-а, ничего не будет.

— Если что случится, Энрике, то знай, я все мужественно перенесу.

Они остановились под арками моста. Голос Энрике дрогнул, как река на перекате:

— Роса!

— Я люблю тебя, — ответила девушка. — С первой же встречи полюбила.

День стоял ясно-голубой, отвесные лучи солнца раскаляли мостовые предместья. Прохожие спешили по улице Гарсиа Морато. Набитые людьми трамваи, нещадно скрежеща колесами, оставляли далеко позади группы мужчин и женщин, мельтешащих и ползущих, как муравьи, в направлении Рио Росас.

Хоакин с Антоном шагали молча, машинально поглядывая на мелькавших мимо прохожих. Впереди них шло несколько мужчин.

— С тридцать шестого ни разу не голосовал, — сказал один из них громко.

— А что надо написать? Я так толком и не знаю, — спросил другой.

— Надо написать «да» или «нет».

— «Да» или «нет» чему?

— «Да» — значит, ты за то, чтобы Испания стала монархией.

— Ничего не понимаю. С прежним правительством?

— Именно.

— А если я напишу «нет»?

— Ну, тогда не будет монархии и все останется по-прежнему.

— Опять ничего не понимаю.

— Ну, это очень просто.

— Наверное, только для тебя. Если я проголосую «нет», останется прежнее правительство?

— Конечно.

Перед зданием Горной академии толпились избиратели. Несколько гвардейцев прогуливались по улице. Люди, прислонясь спиной к решетке академии, грелись в лучах ласкового солнца.

Многие делились друг с другом своими заботами и треволнениями. Другие — они еще не успели заполнить бюллетени — просили разъяснить, как это делается.

— Послушайте! Голосовать за королевство, это для того, чтобы вернулся дон Хуан, тот, что живет в Португалии, сын Альфонса Тринадцатого?

Некоторые выводили на своих бюллетенях огромные «ДА». Те, кто написал в своих листках «нет», складывали их вдвое и прятали в карман. Они выспрашивали у проголосовавших, не проверяют ли члены комиссии бюллетени, прежде чем их опускают в урну.

— У меня не смотрели.

Антон, не вынимая рук из карманов, поглядывал вдоль улицы. За перекрестком виднелись поля, тянувшиеся вдоль канала Изабеллы II.

— Ну, а что пишет твой отец о Барселоне?

— Что ему писать? Говорит, что город очень большой, много фабрик и заводов и что Барселона хороша, если много барыша.

— Ну, так всюду, и в Барселоне, и в Мадриде, и в других городах мира.

— Изучает каталанский язык.

— Это неплохо. А они там не учат испанский? Никак не могу понять, почему некоторых бесит, что каталонцы говорят на своем языке. Они всосали его, как говорится, с молоком матери. Люди начинают негодовать, когда им что-то запрещают. А каталонцам не позволяют писать на своем родном языке даже вывески на магазинах.

— Вот там он и живет. Для меня он словно не существует.

К ним подошла очень полная женщина с хозяйственной сумкой в руке.

— Молодой человек, — обратилась она к Хоакину. — Правда, что тому, кто не проголосует, не станут платить жалованье на работе?

— Говорят, — ответил Хоакин.

— А вот муж утверждает, что все это мои выдумки.

— Да нет, ходят такие слухи.

— Ну и надувают же нашего брата. Вы никуда не уйдете? Тогда займите для меня с мужем место, мы сию минуточку придем. Я пока сбегаю в очередь за хлебом. Здесь очередь, там очередь, даже не представляю, что мы станем делать, когда исчезнут очереди. Наверняка случится, как с цыганской лошадью — только ее приучили не есть, она взяла да околела.

Женщина ушла. Антон вернулся к Хоакину.

— Ты все дружишь с Пепитой?

— Да.

— Вижу, ты здорово увлекся ею.

— В воскресенье выдалась хорошая погода, и мы отправились в Сомонтес пообедать. Ох и здорово было! Так и тянуло окунуться в Мансанаресе.

— Ну, совсем втюрился. Теперь тебя арканом не оттащишь, влип по уши.

— Пепита мне нравится.

— Так это у тебя серьезно?

— Да, друг, очень серьезно.

Мужчина, стоявший за пять-шесть человек от них, разговаривал с четой пожилых супругов. Старушка вовсю расписывала добрые старые времена.

— А вы помните, какой был голландский картофель? И чистить не надо было!.. А какой вкусный, рассыпчатый. В салат, бывало, положишь, сдобришь постным маслицем, посолишь, одно объедение. — Муж старушки согласно кивал головой.

— Да, сеньор, совсем иные времена были. Тогда молоко молоком было, а не какая-то там химия, как теперь. Теперь всякие порошки суют. Ума не приложу, к чему все это?

Старушка умолкла, должно быть размышляя над теми временами, когда молоко было молоком, а картофель картофелем из Голландии. Подняв голову, она спросила мужчину:

— А вы знаете, для чего мы голосуем? Что-то мне все эти штучки не по душе. По-моему, одни только неприятности могут приключиться. Ох, как мне нравился король. Однажды я видела его во дворце.

Мужчина улыбнулся.

— Может, мы, бедняки, не разбираемся в теперешних политиках. Должно быть, все из-за этого, — сказала старушка.

Рабочий, по виду каменщик, вышел из здания. Он только что проголосовал и вслух комментировал процедуру голосования:

— Дают бумагу. Специальную, с гербовой печатью. Потом, говорят, надо будет обязательно предъявить ее при получении зарплаты.

Хоакин с Антоном молча скрутили сигареты.

— А мне из пайка хватает всего на два дня. Остальные восемь курю контрабандные, — пояснил Антон.

— Вчера встретил Неаполитанца, у него дела идут шикарно.

— Ну, Неаполитанец подхалим.

— Живет как у Христа за пазухой.

— А меня воротит от его дел, я бы ни за что не смог. Конечно, и ему не всегда спокойно. Как-то рассказал мне, что полиция схватила его приятеля, у которого нашли сотню фальшивых продуктовых карточек.

— Ну и тип! — рассмеялся Хоакин. — А ты, Антон, чем занимался в воскресенье?

— Ходил в тюрьму на свидание с отцом, ходили всей семьей: сестра, мать и я.

— Что он сказал?

— Да что он может сказать? На вид не очень исхудал, но голодает почище собаки у слепого.

— Да, если у нас здесь подводит животы от голода, то уж в тюрьме и говорить нечего!

— Ходят слухи, будто монархисты… — начал Антон.

— A-а, не верю я в эти россказни…

Они замолчали. Антон думал об отце, о посещении тюрьмы.

В вагоне третьего класса быстро установился дружеский контакт между пассажирами. Каждый рассказывал о своем заключенном родственнике, делился надеждой на то, что его скоро отпустят.

— В ООН уже вели разговор на эту тему.

— Дни диктатуры сочтены. Я это из верных источников знаю, — говорила пожилая женщина.

— Вот уж сколько лет слышу об этом.

— А у вас кто в заключении?

— Муж, — отвечала мать Антона.

— А у меня брат сидит с тридцать седьмого. Вот, несу ему немного табака и еду.

— А я ничего не смогла взять из еды, уж больно дорогой проезд. Только благодаря товарищам, которые работали с мужем, и собралась в дорогу. Иногда, по субботам, они приносили мне деньги, — рассказывала одна из женщин.

— Да вы не беспокойтесь, они там все делят между собой, там крепкая организация, — разъяснил женщинам Антон.

— Вот я и говорю, что в ООН поднимался вопрос о политических заключенных. Сама по радио слышала.

— А я в ООН не очень-то верю. Ну, отозвали послов, и что дальше? Все по-старому осталось.

— Я приведу пример с моим сыном. Мы крестьяне, у нас ничего нет: ни мула, ни повозки, ни клочка земли, который мы могли бы обрабатывать. Нам до зарезу нужно, чтобы нашего сына скорей выпустили. Я уж совсем извелся, сил нет батрачить. Вон ей да мне, — старик указал на жену, — если нашего Кристобаля не выпустят, придется пойти просить милостыню. Он у нас единственный сын, и только он может нам помочь. Ему сейчас двадцать четыре года.

Антон, широко открыв глаза, вспоминает подробности поездки к отцу. Перед ним как живое стоит лицо тюремного офицера в окошке, через которое принимают передачу.

— Фабрисиано Лопесу никаких передач не надо.

— А куда его перевели? — испуганно спросила женщина.

— Никуда не перевели. Просто ему ничего уже не нужно.

Внезапно женщина все поняла.

— Его убили! Его убили! — закричала она.

Это был крик, вопль всего народа — женщин, мужчин, детей, — громкий и неудержимый.

Мать расстрелянного упала в обморок. Рухнула как подкошенная. Несколько женщин унесли ее на руках. Дети, перепуганные криком и смятением взрослых, жались к материнским юбкам, стараясь спрятаться.

— Какой хороший был парень. Его убили только за убеждения, никогда никому не сделал зла.

— Из дома выволокли живым, а теперь отправили на съедение червям.

— Замолчите! Замолчите! Криками тут не поможешь.

— Если сейчас же не замолчите, никаких свиданий не будет, — пригрозил женщинам тюремщик в хаки.

Родственники заключенных прошли в зал для свиданий с арестованными. Все стараются занять место поближе к решетке, обтянутой еще частой металлической сеткой. Нечем дышать. Пальцы стискивают проволочные ячейки, лица прижались к решетке, глаза впились в дверь, через которую должны выйти заключенные. Раздаются гулкие шаги надзирателя.

И вдруг неудержимый всплеск криков. На первый взгляд бессмысленных, непонятных. Каждый старается перекричать соседа.

— Да ты потолстел!

— Я принесла тебе яиц и немного хлеба!

— Табак! Ты слышишь? Та-бак!

— Дочка здорова, а сынок чуть прихворнул. Я оставила его у твоей сестры.

— Что ты сказала?

— Дочка здорова!

— А ты?

— Я хорошо!

— Хорошо?

— Хорошо!

— Все здоровы!

— Я нашла работу!

— Где?

— На заводе.

— Товарищи шлют тебе привет! Собрали денег на мою поездку и на передачу для тебя!

— Передай им привет!

— Как твоя учеба, Антон?!

— Математику сдал.

— У тебя есть невеста?

— Иногда гуляю с одной девушкой.

— Я говорила с адвокатом. Подадим на пересмотр дела.

— А как идут дела на воле?

Гулко раздавались шаги надзирателя. Молодые мужчина и женщина смотрели не отрываясь друг на друга, не произнося ни слова. И вдруг он, схватившись за решетку, закричал:

— Мария! Мария! Как только выйду, поженимся!

— Я будто не в себе, столько собиралась тебе сказать, а сейчас не могу и слова выдавить. Пять месяцев ждала этой встречи, все помнила, что надо сказать, а теперь вдруг забыла…

Маленькие дети то возились, играя на полу, то вдруг замирали, прижавшись к решетке.

— Не плачь, Хуанито. Смотри, вот это твой папа. Позови его.

— Папочка! Папочка!

И отец, взрослый мужчина, плакал, стискивая железную решетку.

— Скажи еще что-нибудь, сынок, скажи!

На улице, у ворот тюрьмы, воздух был пропитан светом и вздохами.

Точно изваяние, высилась посреди улицы фигура матери расстрелянного. Снова раздался ее крик, безутешный и хриплый. Две женщины держали ее под руки.

— Он был у меня единственный! Единственный! Они убили его! Но лучше пусть он умер героем, чем стал бы предателем!

Хоакин с Антоном, когда подошла их очередь, проголосовали против.

Рамиро де ла Ос Моратала, бывший участник фашистского крестового похода, бывший участник кампании в России, вошел в свою комнату. Он был высок ростом, чуть сутуловат, сухопар, с длинными, худыми руками. Лицо костлявое, с бледной кожей. Концы усов свисали вниз. Нос большой, прямой, маленькие глаза глубоко спрятаны. Веки голые, без ресниц.

— Ресницы я потерял в русскую зиму на озере Ильмень, — объяснил он.

По утрам Рамиро работал в конторе, а по вечерам — курьером на картонажной фабрике.

— Если утром я не ударяю палец о палец, — говорил он, — то по вечерам сбиваю все ноги, бегая по Мадриду. Но за утреннюю работу мне платят всего семьсот в месяц, а на них не проживешь.

Родился он в Вальядолиде. К началу гражданской войны тридцать шестого года Рамиро имел в кармане членский билет НПХО[17], немного знаний (он еще только начал учиться) и великие надежды на будущее.

Теперь ему стукнуло тридцать три. Жене его, Бланке, было чуть меньше. Дочь их звали Аделитой, и внешностью она была вылитая мамаша.

— Вы только поглядите на эту девочку, ест, как большая, а не в коня корм. Живот у нее, точно бездонный мешок. И куда только еда девается, одному богу известно. Все не впрок, — жаловалась мужу Бланка.

Рамиро с женой и дочерью поселились в комнате, которую в прошлом году оставила сеньора Аида. Они пришли по рекомендации Иларио, кабатчика с первого этажа, которому они, кажется, доводились троюродными родственниками.

В спальне стоял полумрак. Рамиро подошел к окну и открыл его.

В комнату ворвалось солнце. Свет брызнул на пол, на постель. Со светом проник и воздух, и вместе они преобразили комнату, придали ей жизни.

Рамиро оперся о подоконник и так постоял немного, затем обернулся к Аделите. Девочка была не причесана, с неумытым личиком, в тесном для нее платьице.

— Всегда шью на рост, но она так тянется вверх, что за ней не угонишься, — жаловалась Бланка Марии.

Девочка, заигравшись, наклонилась перед шкафом, заголив попку; из экономии ей даже не надевали трусиков.

Бланка готовила обед на керосинке. Дома она ходила в затрапезном виде и, хотя была в меру полна и смазлива, не вызывала вожделения у такого человека, как Рамиро, который изо всех сил старался взять жизнь за рога.

— Ну как дела? Как сегодняшние дела? — спросил он, стоя у окна.

— Какие дела?

— Ну вот, какие? Сама знаешь… обычные.

— Да как всегда, с каждым днем все труднее. Пойдешь в магазин, а там опять все подорожало. Вчера на реал, сегодня на несколько сентимо. Вот и крутись.

— А девочка?

Бланка стояла спиной к окну; она готовила в углу комнаты. Щеки у нее раскраснелись от огня керосинки, в руке она держала шумовку.

— Как ангелочек. Я подавила ей две картошечки и дала томатного сока. Немного поскандалила. Сам знаешь, бедняжечка целый день торчит взаперти в комнате. Мне так ее жалко! Должно быть, ей нездоровится, она кашляет.

— Ничего страшного.

Девочка забралась на стул. Уселась и, сжав куклу в руках, замерла, глядя в одну точку.

— Видишь, Рамиро? Вот так и сидит часами напролет. Прижмет куклу и сидит тихо-тихо и смотрит, смотрит.

У Бланки при виде дочери сердце обливалось кровью.

— Надо будет сводить ее к доктору. Не пойму, но странно она себя ведет: никогда не засмеется, как другие дети. Исхудала совсем, вон личико как заострилось, а вчера всю ночь прокашляла.

— Я что-то не замечал.

— А вы, мужчины, все такие, вас пушкой не прошибешь. Вам на все наплевать, кривая, мол, всегда вывезет. А я ночи напролет думаю о нас, о девочке, о том, из чего приготовить завтра обед…

— Все дело в том, что девочка не дышит воздухом. Ты ее не водишь гулять.

— Вожу, как только выдается время. Побыл бы ты на моем месте. Все приготовь, все убери. Ты выскочишь на улицу, и вся недолга. А когда вернешься, подавай тебе обед, и комната чтобы прибрана была. Ты бы лучше позаботился о нас, нашел бы отдельную квартиру, светлую и просторную, не такой хлев, как эта. Вот бы чем лучше занялся, а не этой дурацкой политикой, о которой только и болтаешь с такими, как ты, на своих собраниях. Все твердите, что не те порядки в Испании были, вот, мол, вы и сражались. Так поменяй эти порядки раз и навсегда. А нам, женщинам, такая жизнь, какую мы ведем, совсем не правится. Бросьте разглагольствовать о политике да постройте нам хорошее жилье, да сделайте так, чтобы не было дороговизны.

Бланка распалилась. Последние слова она выкрикнула громко и пронзительно. Это сильно задело Рамиро. Настроение его вконец испортилось. Ему сразу вспомнилось, что они часто спорили еще в бытность женихом и невестой. Бланка всегда так ставила вопрос, что обсуждать с ней что-либо не было никакой возможности.

— Ты рассуждаешь прямо как красные, — в шутку говорил он.

На этот раз он посмотрел на нее со злобой.

— Скажи, где я могу достать деньги, и завтра же мы снимем самую шикарную квартиру.

— Попроси, чтобы тебе прибавили жалованье.

— Там, где я работаю, жалованье с бухты-барахты не прибавляют. Надо иметь приказ из министерства. По-моему, ты своей дурацкой башкой никак не сообразишь, что на деньги, которые я тебе приношу, мы должны питаться, одеваться и все остальное. Ты не можешь жаловаться, что я мало работаю. Я целыми днями, с утра до ночи, сбиваю ноги на работе, — с яростью отражал нападки жены Рамиро.

— Твоя дочка ходит с голой задницей, имеет только одну пару туфелек. А тебе плевать! У меня голова кругом идет, как бы купить девочке все необходимое. У меня у самой белье совсем износилось! А на обед сегодня пустая картошка!

— Ну так скажи, что я могу сделать?

— Не знаю, что ты можешь сделать. Знаю только, что ты должен приносить больше денег. Вон некоторые твои дружки как устроились. Федерико, например. Совсем другое дело, и вид у него другой!

— Я не продаюсь, у меня свои идеи!

— Да. Ты не продаешься. Ты — честный человек. Сам дохнешь с голоду и моришь голодом семью и, как распрочестный человек, всю жизнь ходишь в одной рубашке. Нищий! Таскай на своем горбу богачей, пускай они богатеют еще больше. Ты заслужил три медали, а ждешь, как ребенок, когда тебе свалятся с неба фиги-финики и национализируют банк. Ты и твои дружки собираетесь каждый вечер и вопите, что не желаете никаких идиотских королей. Голосуете за референдум и малюете на стенах разные надписи.

— Брось жаловаться. Некоторые живут похуже нас.

— Хуже нас, Рамиро?!

— Да, хуже.

— Ну, дорогой, если это так, не знаю тогда, зачем надо было убивать миллион человек, о которых вы все время кричите! Вы большие храбрецы пулять из винтовок, а вот попросить надбавки к жалованью у вас язык кое-куда уходит. Вы только и делаете, что поминаете павших на войне, довоенные забастовки и все такое прочее. Похоже, вы стараетесь, чтобы мы все ненавидели друг друга, чтобы мы, испанцы, жили врозь. А как же быть миллионам оставшихся в живых?

— Давай кончим этот разговор, Бланка. У тебя слишком длинный язык. Тебя как прорвет… Просто мы живем в трудное время. Когда засуха, урожая нет. Вот увидишь, как все уладится. И у нас будет своя квартира. Кажется, профсоюзы намереваются разрешить эту проблему с помощью протекционного строительства. Уже принимаются меры в этом направлении.

— Обещанного долго ждут.

— Что ты понимаешь в политике! Какое право ты имеешь так рассуждать?! Все будет в свое время. Это не простые вещи. Всему виной либеральный разброд прошлых лет.

— Я понимаю одно: не надо витать в облаках. Может, я не разбираюсь ни в политике, ни в профсоюзах, но знаю твердо: девочку надо кормить и все мы должны жить в хорошем доме.

— Ладно, оставь свои глупости и дай мне поесть.

Бланка удалилась в угол комнаты. Шумовкой помешала в кастрюле. Аделита слезла со стула и уцепилась за материнский подол.

Рамиро, привалясь к подоконнику, пытался подавить раздражение после разговора с женой. Бланка что-то бормотала себе под нос.

— Ну, что ты там бормочешь? Ну что?

Не оборачиваясь. Бланка с издевкой заметила:

— Да вот говорю, что вы, мужчины, кутаете себе ноги, а мы, женщины, голову.

— Опять нарываешься на неприятности. Нет покоя даже в собственном доме.

— В собственном, говоришь?! Да мы ведь сами снимаем комнату у жильцов!

— Хозяин в доме я! Поняла? Или, может, тебе это по-латыни сказать?

— Ты не расходись, Рамиро. Не смеши меня! Хоть по-китайски скажи, я не испугаюсь.

Аделита тревожно смотрела на родителей, из ее широко открытых глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы. Девочка еще крепче прижалась к ногам матери и заплакала.

— Пусть девчонка заткнется. Этого еще не хватало!

— А ты не кричи, она и перестанет плакать.

— Хочу — и кричу! Это мое дело! Если ты ни на что не годна, я тут ни при чем!

— Ну, дружочек, — процедила Бланка. — Если я запою, ой как весело станет!

Аделита, засунув палец в рот, старалась сдержать икоту. Услышав, что мать сказала про пение, она притопнула ножкой, словно собираясь пуститься в пляс, и улыбнулась во весь рот. У Бланки сразу потеплел взгляд, она подхватила дочь на руки и крепко расцеловала.

— Ах ты, мое солнышко! Радость моя! Да кто тебя больше мамы любит?!

Она осыпала поцелуями дочку, мурлыча, точно кошка. Потом поставила девочку на пол и накрыла передвижной столик, который придвинула к окну.

— Ладно, Рамиро. Брось дуться, давай обедать. Уже поздно, тебе скоро идти на работу.

Рамиро, усевшись за стол, углубился в передовицу «Аррибы».

— Ты мне дашь картошечку? — спросила, подходя к отцу, девочка.

Рамиро свернул газету и молча принялся за еду. Он все еще злился на жену и даже не хотел смотреть в ее сторону.

Пообедав, Рамиро прошел в туалет, умылся и причесался.

— Сегодня не жди меня к ужину. Я должен встретиться с товарищами по дивизии, — сказал он на прощание.

— И даже не поцелуешь меня? — спросила Бланка.

Злость на жену еще не прошла, и поцелуй получился весьма вялый.

Тетушка Ауреа заканчивала мыть кухонную посуду.

Педро рассказал ей об Антонии и Луисе:

— Они хотят пожениться. Я одобряю. Для Антонии это лучший выход. Луис парень что надо. Закончил учебу и может справиться с любой бумаженцией, какая попадет ему в руки, — разъяснял Педро тетке.

И то ли потому, что Ауреа побаивалась своего племянника, то ли потому, что ее дружба с мясником развивалась успешно, она приняла новость много спокойнее, чем можно было ожидать.

— Педро сказал, что ты собираешься уйти к своему жениху, — заметила она племяннице.

— Да.

— А почему ж ты мне ничего не сказала?

— У вас такой характер. Вы меня и слушать бы не стали.

— Можно подумать, я людоедка.

Луис с Антонией устраивали свое гнездышко. Они сняли комнату. Вечерами, когда Антония приходила с работы, молодые отправлялись по магазинам делать покупки. Возвратясь домой под покровом романтической темноты, тихо предавались любви.

Тетушка Ауреа крутила любовь с Гарсиа. Мясник не раз давал ей понять, что, когда он построит квартиру на улице Антона Мартина, они смогут проводить там вечера.

— Мне необходима отдушина, Ауреа.

Требушатник прекрасно знал, что Ауреа не принадлежит к тем женщинам, которые пуще глаза берегут свою честь. Он уже имел связи с подобными женщинами.

Бланка дожидалась, когда Ауреа кончит возиться с посудой, чтобы начать мыть пол. Женщины, проживавшие в квартире, договорились делать уборку на кухне по очереди.

— Ну и грязищу развели. Да здесь больше дерьма, чем в курятнике на насесте. Разве вчера не убиралась сеньора Мария?

— Да, вчера ее очередь была. Но сами знаете, когда она наклюкается, ни о чем не помнит.

— Здорово нам повезло.

Бланка, встав на колени на сложенную вдвое тряпку, выметала щеткой из-под кухонного столика и мойки. Аделита из двери в комнату наблюдала за матерью.

— А скажите, Ауреа, где это муж Марии?

— В Барселоне. По-моему, сеньора Мария в расстроенных чувствах, потому что в доме нет мужчины.

— Ох уж эти мужчины!.. Как говаривала матушка, царство ей небесное, лучшего из них за ушко да на солнышко! Считают нас дурами набитыми, стоит, мол, нам шепнуть два словечка, мы и размякли.

— У нее муж настоящий проходимец.

— Что верно, то верно. Я такого и дня держать не стала бы. Скорей оскопила. Да оставь ты меня в покое, детка, не смей перебивать взрослых.

Аделита обмывала личико куклы в помойном ведре; девочка промокла и начала чихать…

— Ну что за глупая девчонка! — Бланка поднялась на ноги, чтобы наказать дочку. — Да не суй ты руки в грязное ведро. Ой, погубит меня эта грязнуля!

Бланка вытерла передником Аделите ручки и снова принялась мыть пол.

— Когда квартиру получите?

— Да вот вчера ходила смотреть с моим знакомым. Теперь скоро. Совсем мало осталось, уже стены возводят.

— Если бы вы знали, Ауреа, как я вам завидую! Как мне хочется иметь свою отдельную квартиру! С тех пор как мы с Рамиро поженились, только и кочуем из дома в дом.

— А разве ваш муж не фалангист? Да с хорошей рекомендацией всего можно добиться. У меня есть знакомая, у нее родственник не то в профсоюзах, не то в какой-то конторе, словом, в государственном учреждении. Он попросил, и вскоре ему дали квартиру на Диего де Леон, в тамошних домах. Вы не поверите, у него даже ванная комната с горячей и холодной водой…

— У моего Рамиро простота хуже воровства. Я ему твержу все время: на кой тебе твои фалангистские заслуги, если ты за них ничего не можешь получить? И главное, что получить? Квартиру, не луну же! Ох и простак он у меня!..

Женщины замолчали. Бланка размечталась об отдельной квартире, в которой она сможет расхаживать, как ей заблагорассудится, а ее ненаглядная доченька — принимать солнечные ванны по крайней мере на двух балконах. О квартире с такой ванной, про которую только что рассказывала Ауреа.

— А у вашей племянницы есть квартира?

— Да какое там! Перебирается в Вентас, сняли там комнату.

— А когда у вас будет своя квартира, вы их к себе возьмете?

— Ну нет. Молодожены любят жить своим домом. Они сами ко мне не поедут.

— Это верно.

Женщины снова замолчали. Бланка домыла кухню и тут же поспешила с Аделитой на улицу подышать воздухом, погреться на солнышке. А тетушка Ауреа отправилась на свидание со своим мясником к кинотеатру «Сервантес».

Мария, запершись в комнате, старательно выводила письмо сестре в Бордо. Когда она дошла до слов о муже, лицо ее погрустнело. Как ей хотелось бы, чтобы он сейчас открыл дверь, вошел бы к ней в комнату и окинул ее дружеским, теплым взглядом! Ради этого она готова была простить ему все. Больше ей ничего не нужно.

Она замерла с пером в руке, глядя куда-то вдаль, в те далекие времена, когда он принадлежал ей, весь, целиком, когда у нее от наслаждения дух захватывало.

Голос во дворе, у гаражей, вывел ее из задумчивости. Мало-помалу она пришла в себя, возвращаясь к горькой и тяжкой действительности. Мария сознавала, что осталась одна и что вечер, сочащийся в окно, опять будет печальным и тягостным. И ей вдруг захотелось больше никогда ни о чем не вспоминать, не думать о том, что заставляло ее сердце учащенно и радостно биться.

Она написала несколько писем Матиасу, но ни на одно он не ответил. Только один раз, в самом начале, прислал открытку, и то требуя оставить его в покое. С него, мол, и так достаточно, если он раз-другой пошлет ей денег. Вот почему Марию охватывала жгучая тоска и она ничего не могла с собой поделать. Она смутно понимала, что какая-то неведомая сила разрушила их жизнь, превратила ее в прах. Ей хотелось бороться за Матиаса, возвратить его, но в этой борьбе (она заранее чувствовала) ей уготовано поражение. Она любила сто. Ох, как она его любила!

Мария продолжала писать. Она скрыла от сестры большую часть своих невзгод. Ей лишь хотелось быть рядом с сестрой. Хоть чуточку отдохнуть от выпавших на ее долю бед и снова вступить в вечную борьбу за существование. Она еще молода и может заработать на жизнь. Ей нужны деньги на билет и паспорт. Она достанет бумаги, для получения которых не нужно согласие мужа, ведь их брак теперь недействителен. Они зарегистрировали свой брак, разъясняла она в письме, во время войны у нотариуса, а после войны не венчались в церкви.

Мария дописала письмо. Отнесла его в почтовое отделение на улице Фуэнкарраль и оттуда пошла на работу.

Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь обросшие мхом стволы падубов, освещали узкое ущелье, в котором клокотал ручей. Голые, скалистые берега круто сбегали вниз, обрывистыми утесами подступали к самому руслу. И вода цвета ясной лазури в излучинах пенилась белым кружевом на перекатах, круглыми глыбами вздымавшихся на ее пути. Редкие приземистые деревья, уцепившись корнями за камни, спускались к ущелью, чтобы посмотреться в зеркало вод. Заросли репейника темно-зеленой стеной вставали у проселочной дороги, змеившейся вдоль реки. Легкое белое облачко медленно плыло в безмолвном утреннем небе, увлекая за собой стайки птиц, собиравшихся совершить налет на гумна селения Торрелодонес. Дома лепились на самом горбу дороги, сбегавшей к аркадам римского моста.

А вдалеке, на пастбищах, стадо коз важно шествовало за колокольцем вожака. Стадо оберегал громадный пес. Карабкаясь по склонам, ворча и лая, подгонял он отстающего козленка. Пастух шел сзади, опираясь на высокий посох, изредка пугая четвероногого сторожа пращой, когда тот, отвлекшись, бросался за диким кроликом или начинал лаять на пролетавшего дрозда.

Стояло прекрасное воскресное утро. Туристы с рюкзаками на спине спускались по тропинке, огибавшей селение и ведущей к римскому мосту.

Хоакин пригласил Луиса с Антонией присоединиться к группе друзей, с которыми собирался провести воскресный день в горах.

— Пойдут Антон с Кармен, Неаполитанец, Эулохия, Рыбка, девушка Тинте, Пепита и я. И вы, если захотите.

Они ехали в открытом вагоне третьего класса, наслаждаясь свежим утренним воздухом.

— Ты устала, Пепита?

Девушка обернулась и весело показала на речку, серебристой лентой плескавшуюся у отвесных обрывистых берегов. Солнце, как исполинский желтый лимон, сверкало и искрилось.

— Смотри! Река! Мост! — крикнула Пепита.

— Туда мы и едем, под арками моста есть отличное место для купания.

— Не сходи с ума! Неужели ты полезешь в воду?

— Это ты меня свела с ума.

Антония пустилась бегом по тропинке от Луиса, поднимая своими сандалиями тучи золотистой пыли. Лицо ее зарделось от быстрого бега, кровь бурлила в венах. Она словно приглашала юношу вступить в любовную игру. Легкими, гибкими движениями стана Антония уклонялась от его рук, они ловили ее и смыкались, но напрасно — девушка была далеко. Вскоре, радостная, запыхавшаяся, она замедлила бег, чтобы Луис смог догнать ее и сжать в своих горячих объятиях.

Антон и Неаполитанец шагали далеко позади: они несли сифон с газированным вином. Рыбка любезничал и заигрывал с Эулохией, и она, не новичок в таких делах, громко хохотала над его смелыми, забористыми шутками. Кармен и девушка Т инте распевали «Астурия, отчизна дорогая».

Они устроили привал на левом берегу реки, под изогнутой тенью моста, на гладком гранитном утесе, наклонно спускавшемся к воде.

— Поставьте вино в прохладное место, — сказал Хоакин.

Антон с Неаполитанцем спрятали сифон в зарослях камыша, росшего по берегу, Хоакин и Рыбка с помощью палок и одеяла соорудили навес от солнца.

Девушки, разобрав рюкзаки, отправились в ближайшие заросли кустарника, чтобы переодеться для купания.

Юноши уже плескались в воде. В этом месте было неглубоко. Взобравшись на скользкие камни на дне реки, они торопили девушек. Их голоса, отражаясь от каменных берегов, разносились громким, звонким эхом. Ребята выказывали нетерпение, им хотелось скорее увидеть своих подруг в купальных костюмах:

— Сюда! Сюда! Скорей! Вода отличная!

Пять девушек, сверкая обнаженными плечами, стояли в зарослях кустарника, дожидаясь, когда Испита завяжет тесемки своего купального костюма.

— Сейчас идем! Да не торопите вы!

— Мне совестно выходить, — сказала девушка, пришедшая с Тинте.

— Не дури, мы выйдем все вместе.

— Да, вы вон все полненькие, у вас есть, чем покрасоваться. А я худющая; ноги как палки.

— Не беспокойся, у них не лучше.

— Да, но это не одно и то же.

— Ну, пошли?

— Пошли, — решилась девушка Тинте.

Они побежали вниз по склону, смеясь и толкаясь. У Эулохии от смеха трясся жирок на животе.

— Холодная?

— Нет.

— Лезь ты первая, Пепита, — предложила Антония.

— Я? И не подумаю. У меня уже мурашки по телу.

Девушки уселись на Камне, далеко вдававшемся в русло реки. Пепита качала ногой в воде, брызгая на Хоакина, который уцепился за основание камня.

— Будешь брызгаться — столкну в воду, — предупредил Хоакин.

— Не столкнешь.

— Нет? А вот посмотрим!

Хоакин попытался было забраться на камень, но Пепита, вскочив на ноги, со смехом толкнула его назад в воду.

Хоакин, рассердившись, снова полез на камень. Некоторое время они боролись на краю утеса и вдруг в обнимку свалились в речку. Пепита была отличной пловчихой: сделав два мощных взмаха, она увлекла Хоакина на дно. Вода, прохладная и нежная, как рыбья кожа, ласково окутала тело. Пепита сильным движением вынырнула на поверхность, глотнула воздух и снова ушла в глубину, чтобы, ящеркой прокравшись по дну реки, настичь Хоакина.

Антония, Кармен, Эулохия и девушка Тинте, которую звали Пакитой, бросились в воду в том месте, где река доходила всего до колен.

— Давай я научу тебя плавать на спинке, — предлагал Рыбка Паките.

— Ох, если ты меня отпустишь!

— Ложись на спину и откинь голову.

— Да я наглотаюсь воды.

— Не наглотаешься! Склони голову, будто ты на похоронах.

Рыбка блаженствовал. Худенькая Пакита имела свои достоинства. Делая вид, что он обучает ее плавать, Рыбка одной рукой держал девушку за ноги, а другой щекотал и гладил по спине.

Луис вылез из воды и забрался на ветку дерева, росшего в тени моста, у самых перил. Он всматривался в ущелье, где бурлила река, сверкая желто-зелеными струями. Стрекозы — чертовы лошадки — трепыхали в воздухе своими прозрачными крылышками. На противоположном берегу грелась на солнце длинная ящерица, настороженно приподымая треугольную головку при каждом шорохе покатившегося камешка. Высоко в небе недвижно парил орел.

Антония тихо подошла к дереву, на которое вскарабкался Луис. Юноша неотрывно смотрел в ясную глубину потока.

— Что ты там делаешь наверху?

— Ничего, просто смотрю на реку.

— Слезай, поедим чего-нибудь.

— Я не очень проголодался.

— Ладно, слезай, пойдем перекусим. За городом всегда аппетит появляется, — добавила Антония, — я не хочу, чтобы у меня муж был сухой и тощий, пусть будет упитанным.

— Хорошо, пойдем.

Луис спустился с дерева.

— Вот такой, загорелый и скачущий по веткам, ты похож на Тарзана.

Друзья расположились под импровизированным навесом. Девушки расстелили на земле одеяло, достали тарелки и еду.

— Принеси сифон, Хоакин. Давайте выпьем. Нет ничего лучше, как промочить горло перед едой, — сказал Неаполитанец.

Эулохия восхищалась природой.

— Ой, как здесь красиво! Не пойму, чего это люди так рвутся жить в Мадриде, когда есть такие прекрасные места, как это!

— Хорошо живется не в красивом месте, а с тугой мошной!

— А как же крестьяне?

— Ой, не смеши меня, а то лопну! Да здесь одни камни, тут не покрестьянствуешь! На камнях ничего не вырастишь.

— А я видела тут, неподалеку от шоссе, шикарные виллы.

— Они принадлежат тем, кто проводит здесь лето, а остальное время живет в Мадриде. Это дачники, приезжают в Торрелодонес на самые жаркие месяцы.

— А я мечтаю жить в горном селении. Вот счастье! Конечно, в доме, где есть сад и туалет с канализацией. Самое неприятное в деревне то, что там нет света и воды, — сказала Пепита.

— Кто за городом живет, подтирается чем бог пошлет!

— С деньгами в любом месте шикарно живется. А есть места и получше. Будь у меня монеты, я бы проводил лето не здесь, — вступил в разговор Рыбка.

— А куда бы ты поехал? — спросил Неаполитанец.

— На Лазурный берег, например, к француженкам.

— А я летом выезжаю на дачу, на родину матери, в городок под Авилой, — сказал Луис.

— Да ты у нас вроде барчука, — сказала Эулохия. — А я вот, например, не знаю, что такое жить на даче. Мы все лето в городе торчим. У подъезда дома, рядом с кувшинами.

— Все дело в том, что некоторые живут слишком богато. В Испании еще полно несправедливости. А ведь мы все одинаковые, божьи дети, — выпалила Пакита.

— Я три года назад ездила в городок под Саламанкой. Отлично провела время! Как раз застала праздники. Плясала с утра до ночи и объедалась свининой и колбасой, — начала рассказывать Кармен.

— Кто у нас хорошо живет, так это Неаполитанец. Поглядите, какие телеса нарастил.

— Это стоило немало сыночку моей мамаши. Для коммерции надо родиться. Когда кошелек полон, не страшно попасть и в каталажку. Я бы поменялся местами с делягами из концерна. Сбыли аргентинскую пшеницу; студенты требовали снять с них голову, а их, видите ли, посадили в камеры с радиоприемниками. Многих совсем выпустили. Надо уметь глядеть в оба, ребятки, — сказал Неаполитанец, поднося указательный палец к правому глазу.

— Вот тебе, Луис, и будущий клиент, — заметил Хоакин.

— А ты адвокат? — спросил Неаполитанец.

— Да.

— Да, — подтвердил Рыбка. — Луис у нас дон без звона. А дон без звона — бубенцы в панталонах.

Кармен уплетала вяленую треску, доставая кусочки из металлического судка.

— Хочешь попробовать? Очень вкусно.

— Что за рыба?

— Треска.

— С тех пор как вкалываю в рыбной лавке, меня от рыбы воротит, — сказал Рыбка.

— О чем это мы разговаривали? — спросила Эулохия.

— Ладно, расскажи о своем первом женихе, чем вы с ним там занимались, — рассмеялся Рыбка.

— Это ты лучше расскажи о том, как твоя тетка была шлюхой в Вальядолиде, — задетая Рыбкиной шуткой, отпарировала Эулохия.

— Ну, не сердись.

— Хочешь помидор?

— Давай.

— Вы когда поженитесь?

— Скоро. У нас уже есть комната.

— Ну, имея одну комнату, я бы не женился.

— А я женюсь.

— А почему бы нам не встречаться почаще? — сказал Антон Луису и Хоакину. — Я постоянно торчу в баре на улице Сан-Бернардо.

— Я тоже там бываю, когда захожу к Антонии, — сказал Луис.

— Хозяин отменный парень, либерал почище самого Риего. Его зовут Понсе.

— Знаешь, Антон, я бы с удовольствием. Но уж больно много народу туда ходит, что-то это подозрительно. На днях один товарищ с нашего завода как раз рассказывал о подобном сборище. Там свободно толковали обо всем на свете. Читали Маркса и Ленина. Спорили, обсуждали. А потом оказалось, что это ловушка. Бар служил западней, где полиция расставила свои сети, — сказал Хоакин.

— И все же, дружок, я считаю, что пора действовать. Ведь мы живем уже в пятьдесят первом году.

— Да, пора действовать, что-то делать. Но, как говорит Неаполитанец, и глядеть надо в оба. Чтобы не походить на великанов с ярмарки, которые смотрят на мир сквозь ширинку, — заметил Хоакин.

Стоял жаркий час сиесты. Стрекотали кузнечики, вода в реке, казалось, уснула, лениво поблескивая красной рябью. Три колонны муравьев сновали к остаткам пищи, протаптывая в песке три параллельные дорожки.

Антония с Луисом развалились в тени под навесом, подложив под голову вместо подушки брюки Луиса. Они лежали в изнеможении, растворясь в глубоком послеполуденном покое, не нарушаемом даже отчаянным стрекотом кузнечиков. Ослепительный свет солнца смежил им веки, и, разморенные жарой, они уснули. Девушка грезила о прекрасной жизни, которая очень сильно отличалась от реальной.

Хоакин с Пепитой сидели на берегу у самой воды. Невдалеке от них играли в фанты остальные друзья.

— Ну и жарища, да, Хоакин? — сказала Пепита.

— Да, будь осторожна.

— Увидишь, завтра вся кожа слезет.

— Ты прямо как рак. Только и торчишь на солнце.

— Сам знаешь, мы, девушки, очень любим загорать. А кроме того, у меня кожа краснеет только в первый день, потом могу загорать сколько угодно, и хоть бы что.

— Я бы не стал хвастаться своей кожей.

— Конечно, ты ведь мужчина. Был бы женщиной, тогда другое дело.

— Не думай. Мы, мужчины, тоже любим хвастаться.

— По тебе что-то не заметно, всегда ходишь неряхой, брюки не отглажены. Прямо как Адам.

— С фиговым листком или без него?

— Не говори глупостей, конечно, с листком, — рассмеялась Пепита.

— Хочешь, я помажу тебе спину оливковым маслом? Хорошо освежает.

— А кто пойдет за ним? Мне не хочется… На меня такая лень напала…

— Ладно, вставай. Я помажу тебя маслицем, а потом махнем вон в те заросли.

Хоакин поднялся на ноги и потянул за собой девушку.

— Ну, не ленись, Пепита.

Наконец девушка тоже встала. Мысль полазить по зарослям ей понравилась. Она отряхнула влажную землю, приставшую к ногам.

— Ты еще испачкалась сзади, — сказал Хоакин-.

Он налил в блюдце масла, добавил немного воды и стал размешивать палочкой, которую подала ему Пепита.

— ?Жжет сильно?

— Сейчас нет, вот завтра здорово прохватит.

— Ты надень мою рубашку и платок на голову.

Пепита кокетливо собрала волосы под красным платочком. Рубаха Хоакина была ей немного велика, она свободно спадала вниз, чуть прикрывая бедра. Казалось, кроме этой рубашки, на девушке ничего больше не было. Хоакин, разнежившись, засмотрелся на невесту. Стройная, с длинными ногами, чуть тронутыми легким загаром, она была чудесна в просторной белой рубахе и красном платочке.

— Отдай мне поцелуй, ты проиграла, — шутил Рыбка с Эулохией.

— Если Неаполитанец не против, мы вас проводим, — предложила Эулохия.

— Нет, я не любитель бродить. Я лучше полежу рядом с графинчиком, потяну из него винцо, — отвечал Неаполитанец.

Рыбка ехидным голосом напомнил друзьям, чтобы они не очень увлекались малиной в зарослях на том берегу.

— Смотрите не объешьтесь малиной, а то потом у Пепиты начнет пухнуть живот.

— Да, насчет этого поосторожней, — рассмеялся Неаполитанец.

— Ну, а ты отдай мне поцелуй, раз проиграла, — приставал Рыбка к Эулохии.

Хоакин с Пепитой побежали к броду, чуть выше по течению реки, за римским мостом. Они перешли на другой берег по камням, выступавшим из воды.

Берег возвышался отвесной стеной с редкими уступами, за которые можно было уцепиться руками и ногами. Медленно забрались они на самый верх, откуда открывался вид на окрестности. Хоакин и Пепита посмотрели на оставшихся внизу друзей. Ребята купались. Услышав крик сверху, они приветственно замахали руками.

Другой своей стороной берег полого спускался к долине, где раскинулись заросли малинника.

Пепита и Хоакин долго, с наслаждением набивали рот сочными кроваво-красными сладкими ягодами.

И вдруг окинули друг друга долгим взглядом. Хоакин почувствовал, как желание теплой волной разлилось по всему телу, толкнуло к Пепите, его руки легли на плечи девушки. Он поцеловал ее в шею и с нежностью расстегнул на ней рубашку.

Сердце Пепиты готово было выскочить от охватившего ее восторга и испуга. Маленькие груди ее напряглись и затрепетали, как живые горлицы. Оказавшись обнаженной, она почувствовала, как жаркий порыв ветра, опережая Хоакина, опалил ее своей лаской. Неизъяснимое блаженство, какая-то неведомая сила заставили ее широко открыть глаза, в которых сияли и любопытство и страх. Пепита не слышала ни ласковых слов Хоакина, ни его нежного шепота. Сладостной и мудрой была эта любовь на маленькой зеленой лужайке среди зарослей малинника.

Вечер угасал на вершинах гор, высившихся на горизонте. Туристы торопливо собирали рюкзаки: дорога до станции Торрелодонес была долгой и крутой.

— До отхода поезда осталось двадцать минут, — предупредил Луис.

На взгорье они остановились посмотреть в пропасть. В черной бездонной глубине застрекотали первые сверчки. Чувствовалась близость реки.

По склонам карабкались еще группы туристов. Одни пели, смеялись, другие, усталые, шли молча.

В вагоне друзья быстро нашли свободное купе. Поезд дал протяжный гудок, извещая об отправлении, и всем вдруг стало немного грустно. Но тут же кто-то затянул песню, и грусть как рукой сняло.

— Приедем сюда еще!

Антон, сез у окна, принялся считать телеграфные столбы, но быстро устал от этого занятия. Тогда он начал следить за автомобилями, сновавшими по шоссе, рядом с железной дорогой.

Лас Росас. Лас Матас.

Хоакин с Пепитой не спускали друг с друга глаз. Руки их сплелись на коленях.

— Я люблю тебя, Пепита.

— И я тебя.

Эль Плантио. Посуэло. Аравака.

— Мадрид! Приехали! Мадрид!

Все кинулись к окнам. Вдали тусклыми огнями вырисовывался город. В столице недавно опять ввели ограничения электроэнергии.

Мадрид. От Тетуана до Университетского городка. Отсюда до Северного вокзала, через Лас Инхуриас, Легаспи и далее, в Вальекас, в Сан-Паскуаль и до самого Чамартина тянулось кольцо нищеты. Петля, сдавливающая город.

Навозные ямы Епископских огородов. Развалюхи в районе Клинического госпиталя. Ниши на кладбище Сан-Мартина. Пещеры в Виверос де ла Вилья. Шалаши на Эстремадурском бульваре и по берегу Мансанареса. Трущобы Куэста де ла Веги и Вистильяса. Пустыри за монастырем Сан-Лоренсо. Лачуги в Йесериас, Легаспи, на бульваре Чопера и на улице Хайме Завоевателя. Кварталы у боен. Свалки в Легаспи, кварталы Усера и Вильяверде, Оркаситас. Мусорные ямы «Китая» и «Японии». Кварталы Энтревиас. Винья Кинтана, Серро Негро и Ла Плата. Колодец дядюшки Раймундо. Холм Ареналь. Отроги доньи Карлоты. Хибары доктора Эскердо. Хижины в Аброньигале, кварталах Элипа и «Без разрешения». Стены у собора Альмуденской Божьей Матери. Кварталы Лас Латас, Камино Альто де Викальваро и Альтос де лас Вентас. Квартал Сан-Паскуаль. «Воздушный Холм». Каморки в районе «Квартала Радости» и за улицей генерала Мола. И еще тысячи мест в окрестностях города, не имеющих никаких названий.

А люди все шли и шли в город. Крестьяне из Хаэна, «хрипуны», как их прозвали за манеру говорить. Батраки Куэнки, «лишние» сезонники. «Тупаки» из Толедо. Сорийцы. Жители Ла Манчи.

Они добирались до Мадрида на свой страх и риск всеми правдами и неправдами. Одни верхом на ослах, другие на повозках, многие просто пешком. А еще больше поездом, в вагонах третьего класса.

Дома они распродавали все свои жалкие пожитки и утварь. И нищие, оборванные, лишенные крова, отправлялись на поиски заработка, который освободил бы их от унизительного положения голодающих батраков. Они приезжали преисполненные надежд, отягощенные ненавистью, злобой и предрассудками, с неистребимым желанием улучшить свою жизнь, сделать ее похожей на человеческую.

— Ну, Хоакин, твоя очередь ходить.

— Прости, я задумался о другом.

— О чем же? — спросил Рамиро.

— Да так, ни о чем. На днях был в Вальекасе, ездили с одним приятелем к Колодцу дядюшки Раймундо. Там, на пустырях, раскинулся настоящий город. В нем больше хаэнцев, чем в самом Хаэне.

— Все андалузцы храбрые ребята, — заметил Рамиро, — а в Вальекасе поселились самые непокорные. Наверно, слышал, эти места называют неосвобожденной территорией.

— Да, слышал. А еще их называют маленькой Россией.

Хоакин вывел своего белого слона, чтобы преградить путь проходной пешке противника. Рамиро защитился ладьей.

— Ты говорил, будто воевал в России?

— Да.

— Ну и как?

— Да ничего. Сначала здорово поразвлекся, а потом худо пришлось.

— А какие там женщины?

— Полячки нам потрафляли, а немочки были еще сговорчивей. Мужчин у них не хватало, вот они и бедовали.

— А Колодец дядюшки Раймундо — это страшное дело.

— Пускай сидят по своим деревням и не рыпаются. Нечего отнимать хлеб у нас, у самих мало.

— Что же им, беднягам, делать? Земля издавна в руках тех, кто ее не обрабатывает, они ее всю между собой поделили. А крестьянам что делать? Дожидаться на площадях своих селении, когда их наймут в батраки, а пока воровать оливки, чтобы не умереть с голоду?

— Не изображай все так трагично, Хоакин.

— Трагично? А почему тогда появилась Черная Рука в Андалузии? Почему эмигрирует столько крестьян? Из-за безработицы и голода. Мы тоже пережили голод, и сейчас еще голодаем. Это вечная история. Ты когда-нибудь голодал или жил в страхе? Слышал, как полиция стучится к твоим соседям, а ты трясешься от страха, хотя эго вовсе не тебя касается? Один товарищ с завода недавно рассказывал про батрака, который приехал из Хаэна…

— Во время войны я…

— А, во время войны, во время войны. Столько разговоров про эту войну тридцать шестого. Это уже давняя история. Похоже, вы только и стараетесь, чтобы мы постоянно ее помнили. А меня те времена не интересуют, меня интересует, как мы живем сейчас. Не подумай, что я это говорю из-за страха перед войной. Или из-за голода. Когда все голодают, легче переносить.

Хоакин задумался, изучая шахматную позицию. Потом сделал ход пешкой на второй параллели.

— А все же послушай, что говорил этот батрак. Вся земля у них отведена под монокультуру. В Хаэне выращивают оливки, ну, как в Пардо желуди. Вся деревня принадлежит трем богатеям. За порядком следит гражданская гвардия. И в этой вот деревушке живет один подонок, плюнуть на него жалко, дерьмо страшное. Будь у его мамаши выкидыш, она бы осчастливила человечество. И вот этот подонок сделался полновластным хозяином с одобрения, конечно, богатеев, которые обхаживают его и содержат на свои денежки. Он навел там такой террор, что и гестапо не снилось. В этой деревушке самая низкая поденная плата во всей провинции. А это одно уже говорит за себя. Местные девушки прислуживают хозяину за один обед или даже за кусок хлеба, смоченный в постном масле. Когда есть работа, батраки трудятся от зари до зари. А когда нет, воруют оливки за спиной у гражданских гвардейцев или стоят на площади под солнцем и жуют камыш, «сладкую палку», как его называют в тех краях. В селении нет врача, в домах — воды и света. Нет и школы. Священник, может, и взроптал бы, да не осмеливается, ведь сам господь бог там столуется у богатеев. А на днях, — продолжал рассказывать Хоакин, — там повесился мальчонка-козопас. С голодухи он залез в оливковую рощу и, на свою беду, наскочил на этого гнусного подонка, о котором я тебе говорил. Козы, пока пастушонок отлучался, забрались в хлеба и учинили потраву дуро на двадцать. И вот этот дерьмовый подонок, местный царек, пригрозил, что, как только поймает пастушонка, даст ему палок. Мальчишка, разумеется, перепугался до смерти и убежал в горы. А на третий день его нашли. Повесился со страху в оливковой роще.

Хоакин закончил свой рассказ, оба помолчали. Наконец Рамиро спросил:

— Ну а этот тип, что с ним?

— А этому подонку ничего. Кто, мол, виноват, что мальчонка удавился? Никто.

Рамиро ответил на ход белой пешки ходом своей ладьи на диагональ, занятую слоном противника.

У двери раздался звонок. Хоакин встал, чтобы открыть.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Привет, Хоакин. А Рамиро дома? — спросила Бланка.

— Да, мы в столовой играем в шахматы.

Аделита побежала по коридору навстречу отцу. Рамиро подхватил дочку на руки.

— Ой, совсем разбитая, — вздохнула жена Рамиро.

— Присядь, отдохни.

— Весь вечер таскала ее на руках, а сама ни разу не присела. Устала, сил нету.

— А доктор что сказал?

— Что девочке нужен свежий воздух и солнце. И побольше витамина В. Ветчины, — пояснила Бланка.

— Ну, чтобы прописать такое, не надо и врачом быть. Я не хуже сумею.

— А ты бы лучше прислушался. Эта дыра убивает нашу девочку. Она может серьезно заболеть. Не могу же я все время с ней гулять.

— Квартира у нас поганая, это верно, но ты не очень-то плохо выглядишь, — возразил Рамиро.

— Просто запыхалась, вот и красная. А с нашей кормежки ни Бару, ни навару.

— Не можем мы переехать на другую квартиру. Где ты ее возьмешь?

— Сидеть сложа руки тоже нельзя. Не станем же мы ждать, когда девочка захворает грудью. Поищи другое место, где платят больше.

— По-твоему, хорошие места так и валяются на улице. Ну и представление у тебя. Может, хочешь, чтобы я бросил контору и завел карточку в отделе общественной помощи?

— Если так пойдет дальше, наверняка туда попадем.

В тот день Рамиро не пошел на работу. Все утро пробродил он по улицам, навестил нескольких приятелей, выясняя, кто мог бы посодействовать ему приобрести дешевую квартиру. Знакомые назвали ему ряд адресов, но все на пять комнат с ванной и лифтом.

— Нет, я располагаю только тем, что зарабатываю. У меня не то что на квартиру, на переезд денег нет.

— Да эти квартиры дешевые. Всего за сто пятьдесят тысяч.

— Может, по-вашему, и дешевые, но мне не по карману.

Наконец Рамиро решился поговорить со своим начальником. Дон Раймундо дал ему рекомендательное письмо в жилищную контору на улице генерала Москардо.

— Там живет наш хороший друг, свой человек. У него большие возможности. А ты бывший борец, ветеран, фалангист с самого начала движения, так же как я. И в мирное время каждый из нас занимает место, которого достоин. Если он захочет, может дать тебе квартиру. Гарантировать, конечно, я не могу. Но у него большие связи.

Рамиро сначала думал рассказать Бланке о своем утреннем визите, но потом решил промолчать. А вдруг опять неудача, тогда разочарование для нее будет слишком жестоким.

Бланка ушла к себе в комнату. Рамиро снова сел рядом с Хоакином.

— Никогда не женись. Не женись, друг. От женщин одна только морока.

— Ты знаешь, что Антония завтра уезжает?

— Нет. Слышал, что собирается, но не думал, что так быстро. А тетка ее что говорит?

— Тоже собирается уезжать. Со своим хозяином.

— Скажи лучше, со своим любовником.

— Каждый устраивается как умеет.

Аделита увлеченно играла в коридоре тряпичным мячиком.

— Папа, я хочу кушать.

— Хорошо, дорогая, хорошо. Попроси у мамы. Да, Хоакин, а насчет твоего рассказа я тебе вот что скажу. Испанцы с точки зрения семьи, муниципальных организаций, профсоюзов… Да не дергай ты меня за пиджак, дочка! Пойди к своей мамочке… Семья, муниципалитеты, синдикаты — это необходимые организации. А этим людям, о которых ты говоришь, мы с помощью диалога между хозяевами и трудящимися…

— Папа-а-а…

— Трудно представить, чтобы собака с кошкой ели из одной миски. Хозяева гнут свою линию, стараются урвать у нас лакомый кусок, а мы противимся этому. Так что согласия быть не может: или они, или мы.

— Послушай, Рамиро, дай мне пять дуро. Мне надо купить оливкового масла, — Бланка облокотилась о спинку стула, на котором сидел Рамиро. Муж, бормоча проклятия, достал бумажник.

— Можно подумать, что рот тебе делал монах. Требуешь больше, чем студенты на пирушке.

— Пора бы тебе знать, что на твой конторский заработок мы не дотягиваем и до десятого числа, а в остальные дни перебиваемся на твои комиссионные от продажи бумаги. Если у тебя есть деньги, давай. Нет — я попрошу в долг. Хочешь не хочешь, а тебе придется попросить аванс в конторе.

— Да?

— Да! И запомни, деньги не резиновые, не растянешь.

— В этом месяце, Бланка, мы с тобой окажемся на мели, придется где-то занимать.

— Торопить время — последнее дело, — сказала Бланка. — Стоишь перед календарем, как дурная, будто оттого, что на него смотришь, дни идут быстрее. Сама себе твердишь, что в месяце тридцать дней, но ничего не помогает, так и тянет к календарю посчитать, сколько еще дней осталось до получки. Вот иногда и говорю себе: желать, чтобы время шло быстрее, — самый тяжкий грех, на какой способен человек. Стареть, становиться старухой, подгонять время и надеяться, может, наступят хорошие времена, не по мне. Лучше плюнуть на все и ни о чем не думать. Но я так не могу.

— У нас на заводе, когда в получку нечего получать, потому что все выбрал в авансы, мы говорим: ну, заработал «змейку». Знаете почему? Да потому, что на конверте с зарплатой сверху пишут сумму, а внизу вычеты и авансы. Вот подобьют итог, и остается одна змейка, ну, такая закорючка, которую чертит кассир, когда тебе ничего не причитается, — разъяснял Хоакин.

Рамиро извлек из бумажника новенький банкнот. Последние пять дуро, сложенные в несколько раз, были засунуты в самое дальнее отделение бумажника. Отдавая жене деньги, Рамиро даже наклонился вперед, чтобы Бланка, не дай бог, не заметила, что он прячет от нее «подкожные».

В комнате рядом закашляла Аделита.

— Ну, что там с девочкой, Бланка! Слышишь, Бланка!

Бланка пошла в спальню причесаться. Она высунулась из двери и прокричала мужу:

— Да я уж давала ей сиропчику!

Ну, Рамиро… — Хоакин встал.

— Что?

— Да ничего. Несмотря на все твои мысли, ты неплохой человек.

— Я что-то тебя не понимаю.

— Мне любопытно знать, что ты думаешь о тех, кто родился после войны. Они совсем другие люди.

— Я тебя не понимаю.

— Я спрашиваю о людях, которые не знали гражданской войны. В один прекрасный день, будь уверен, они потребуют ответа на многие вопросы.

Рамиро ничего не ответил. Они молча доиграли партию в шахматы.

Антония складывала в чемодан вещи, которые собиралась взять с собой на следующий день. Вещей было совсем немного: зимний свитер, две смены нижнего белья, жакет, две юбки и две блузки. Две смены постельного белья. Пара новых чулок да пара старых, ношеных. Два столовых гарнитура (скатерть и салфетки), пара туфель, не считая тех, что были надеты на ней. Домашние тапочки и еще кое-какие мелочи.

Тетушка Ауреа молча взирала на свою племянницу, придирчиво следя за каждой вещью, которую Антония складывала в чемодан.

— Смотри не ошибись, не унеси что-нибудь из моего, — предупредила она.

— Не беспокойся, тетушка. Если я случайно и возьму твои вещи, обязательно возвращу, — отвечала Антония.

Спускалась ночь. В открытое окно со двора доносился шум, какой бывает в тот час, когда зажигается свет в кухнях. Женщины, как всегда, стряпая, распевали модные песенки или слушали передаваемые по радио отрывки из романов.

Рамиро уговаривал жену пойти в кино.

— Ну, что же теперь, жена, в реку, что ли, бросаться?

Хоакин отправился гулять с Попитой. Мария работала.

Антония уложила чемодан и, выпрямившись, посмотрела на тетку.

— Вот и все. Кажется, ничего не забыла.

— Нет. Ты ничего не забыла.

— Знаешь, тетя, мне даже немножко грустно стало. Не пойму почему, а грустно. Здесь, в этой каморке, столько нами прожито и пережито!

Антония оглядела стены, щель в перегородке, похожую на змею. Иногда она ночью пугалась ее и не могла заснуть. Печурку, на которой готовила обед. Сколько трудов стоило ее растопить! Кровать, где они с теткой спали, прижавшись друг к другу холодными зимними ночами. Большое зеркало в шкафу. Она смотрелась в него воскресными вечерами, когда прихорашивалась, чтобы пойти погулять с Луисом. Стул, на котором долгими вечерами просиживала за шитьем, слушая соседское радио. Без гроша в кармане, не имея возможности встретиться с женихом.

Антония научилась различать голоса соседок по интонациям, по тембру. Она вспомнила Хоакина, друга, соседа. Пьяненькую, но добрую сеньору Марию. Аиду, вышедшую замуж за старьевщика. Сколько переговорено с нею! Новых жильцов. Всех вспомнила Антония, рассматривая комнату, которую собиралась навсегда покинуть.

Тетушка Ауреа открыла шкаф и достала ярко-желтый шелковый платок и раскрашенный вручную севильский веер. Потом извлекла из кармана банкнот в двадцать дуро.

— На, возьми! Это тебе мой подарок. Другого у меня нет.

Антония не могла уснуть. Щель в стене снова казалась ползущей змеей. Тетушка Ауреа, засыпая, тихо посапывала.

— Тетя!

— Что?

— Ты не спишь? Я не могу заснуть.

— Оставь меня в покое, поговорим завтра, я устала.

Странное чувство овладело Антонией. Она уходила из этого дома, и ей было радостно и в то же время грустно.

Аделита заснула во время сеанса, и теперь Бланка несла ее на руках. Втроем легли они в кровать. Девочка спала у стены, Бланка посредине, а Рамиро с краю.

Рамиро потушил свет. Он размышлял о только что виденном фильме. Музыкальная комедия, где резвились и прыгали полуодетые девицы. Невольно он стал гладить жену. Бланка не спала, но она не думала ни о фильме, ни о развлечениях с мужем.

— Тут же девочка, — сказала она. — Когда останемся одни.

— Как знаешь…

— Рамиро, а ведь завтра тебе придется занять пятьсот песет, не меньше.

Это сразу отрезвило Рамиро. Он повернулся на бок и заснул под монотонный голос жены.

В обеденный перерыв Энрике подошел к Хоакину.

— В субботу надо обязательно встретиться у Аугусто.

— Что-нибудь важное?

— Да, готовится большое дело.

— А какое?

— В субботу скажу, раньше не стоит.

— Хорошо.

— Не подведи, мы на тебя рассчитываем.

— Я принесу книги, которые ты мне дал в последний раз.

— Не надо. Ничего не приноси. Припрячь их лучше дома.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, не беспокойся. Ни с кем ничего опасного не случилось. Но будь осторожней, когда пойдешь к Аугусто.

— А что, за его домом следят?

— Нет. Но не задавай ты столько вопросов. В субботу все объясню.

Хоакин, поразмышляв над словами Энрике и не найдя им объяснения, забыл про этот разговор. Вечером, после работы, он пошел к Пепите.

Пепита жила в доме с коридорной системой. Двор дома был большой, прямоугольный, посреди стояла колонка с четырьмя кранами, из которых жильцы первого этажа брали воду.

Двор был вымощен крупным неровным булыжником. Со временем он закруглился и сгладился от множества стучавших по нему ног. Между камнями пробивалась трава.

— Зимой только шлепаешься! Ходить невмоготу! От дождя камни и трава такие скользкие, — говорила Пепита.

Галерея-коридор первого этажа покоилась на квадратных деревянных столбах, крашенных коричневой краской. Здесь парни оставляли любовные послания девушкам, писали непристойности и ругательства соседям.

В низу колоннады под каждым окном стояли вплотную к стене дома гипсовые скамьи, покрытые белой плиткой. Здесь обычно устраивались женщины, чтобы пошить и поштопать при дневном свете, сберегая тем самым электричество.

Во дворе под широким навесом располагалась общественная прачечная. В сарае с огромными воротами стояли повозки, в которые запрягали мулов.

Во всех квартирах, выходивших во двор, окна были забраны решеткой. На подоконниках красовались горшки и консервные банки с геранью и красной гвоздикой. Дом был четырехэтажный, с шестью десятками окон и дверей, выходивших во дворик, на галереи. Веранда была местом сплетен и пересудов. Здесь обсуждались все новости, касающиеся не только жильцов дома, но по крайней мере обитателей трех кварталов в округе. Передавались не только свежие сплетни, но и сообщения, услышанные по Парижскому радио и Радио Пиренайка[18].

Хоакин почти каждый день после работы шел к Пепите. Отношения их были одобрены не только родителями девушки, но и всеми кумушками двора. Это имело немаловажное значение, ибо в числе прочих привычек у кумушек была особенно развита «приятная» привычка перемывать косточки парню или девушке, которые заводили любовь с кем-нибудь из «их» дома.

В те вечера, когда из-за холода на улице, усталости или отсутствия денег жених с невестой оставались дома, Хоакину нравилось, опершись о деревянную балюстраду, слушать разговоры женщин, которые стирали и развешивали во дворе белье, протянув веревку между двумя галереями.

Пепита, пристроившись рядом в плетеном кресле, шила себе приданое.

Отец Пепиты, дон Лукас, старый приверженец анархистской партии, по профессии был сварщиком. Худой лицом, но крепкий телом. Лаура, жена Лукаса, часто говаривала, что муж ее смахивает на дрозда: нос тонкий, а зад толстый.

Дон Лукас вечно всех и вся поносил, всем был недоволен. Что бы ни происходило в Испании, во всем были виноваты священники. Вина за любые неприятности, по его мнению, лежала на длиннополых: шел ли дождь, было ли вёдро. Но, несмотря на его дикую ненависть к церкви и клерикалам, дон Лукас был добрым человеком. Любому нуждающемуся он без раздумья отдал бы последний кусок хлеба. Вот почему, когда родилась его младшая дочь, он назвал ее романтично и нежно: Акрасия.

Лаура, жена Лукаса, хоть и не слыла богомолкой, исправно исполняла католические обряды.

— Это все по привычке, Хоакин, уверяю тебя. Вот так и остальные испанцы. У Лауры когда какая проблема, она бежит в церковь, чтобы взвалить свою заботу на другие плечи, посильнее, чем у нее. Ей все едино, хоть на Будду, лишь бы переложить беду, — уверял дон Лукас.

— Я нахожу утешение в молитве, — возражала жена.

— Ну, сколько не молись, все равно бог тебе не поможет, как не поможет горбатому избавиться от горба.

Но жена не обращала внимания на упреки мужа и продолжала ходить в церковь. А в первый четверг каждого месяца она даже ставила две свечки Христу Мединасельскому, умоляя его переменить в стране правительство. В этом вопросе Лаура полностью поддерживала мужа: она тоже считала, что при теперешнем режиме жить никак нельзя.

Брат Пепиты, Марио, был здоровенным парнем, которого крепко продубил деревенский воздух. Он работал в разрушенных районах — на восстановлении городов и селений, пострадавших во время войны.

— Два года назад я только выпрямлял гвозди, а теперь вот работаю опалубщиком, — хвастался он.

Марио оставался дома только с субботы до понедельника. В остальные дни он ночевал в деревянных бараках, которые строила для своих рабочих организация, восстанавливающая города и селения.

По утверждению Марио, строительство многих объектов обходилось очень дешево. Ведь монтажная контора использовала на стройках политзаключенных, отбывающих наказание. За работу им платили два реала в день, как солдатам, кормежка была на казенный счет.

— Им туго приходится, да и нам несладко. Как отдашь в кабак недельную задолженность, так в карманах хоть шаром покати. Хозяин кабака двоюродный брат подрядчика. Этот кабак ему ничего не стоил. Достался почти даром. Рабочие руки и материал братец подкинул. Подрядчик делает с рабочими и материалом что захочет.

Нары для рабочих были точной копией нар, на которых спали солдаты в казармах. Двухэтажные деревянные топчаны, сбитые между собой. Сверху тюфяки из жесткого эспарто. Рабочие спали прямо в одежде.

Когда Марио возвращался по субботам в Мадрид, он первым делом отдавал остатки своего заработка матери и просил поесть чего-нибудь горячего. Хоакин обучал Марио арифметике и начаткам геометрии.

— Мне вот как нужны знания, — утверждал Марио. — Чтобы стать настоящим плотником, надо уметь размечать и определять объем древесины, знать, что такое консольная ферма, насадка, раскос…

На этих уроках присутствовала также Акрасия. Ей очень хотелось поступить ученицей в контору. Девушке исполнилось шестнадцать лет, она была неистощимо веселая, с огромными лучистыми глазами. Порой беззаботность дочери выводила из себя мать.

— У тебя один ветер в голове, — ворчала Лаура.

Солнце давно скрылось и, как видно, не собиралось возвращаться до следующего дня, но мальчишки, несмотря на призывы матерей немедленно идти домой, продолжали с гиканьем и шумом гонять по двору, играя в полицейских и воров, в салочки, в мяч, в «оседлай осла».

С наступлением вечерних сумерек жильцы расходились по своим квартирам. Когда зажигался свет в комнатах, двор начинал походить на освещенный улей. Галереи пустели, ребятишки прекращали свои игры во дворе и выбегали на улицу, чтобы прицепиться к белому трамваю, идущему в Фуэнкарраль.

Тогда сеньора Лаура приглашала всех в дом. Пепита с Хоакином усаживались за обеденный стол в столовой.

Наговорившись с невестой, Хоакин вставал из-за стола и шел на кухню поболтать с сеньорой Лаурой. У хозяйки дома была одна слабость — она очень любила, когда хвалили ее кулинарные способности: сеньора Лаура считала себя отменной поварихой. Хоакин, желая сделать ей приятное, принимался пробовать ее стряпню, отчего добрая женщина приходила в восторг. В благодарность она рассказывала Хоакину последние новости о соседях и жаловалась на дороговизну жизни.

Так он узнавал, что соседка, живущая этажом выше, в десятом номере, сдавала угол в кухне, как самое теплое в квартире место. Жиличкой была дешевенькая проститутка, занимавшаяся своим промыслом на склонах у Черного Отеля. Брала соседка по дуро в день.

А у квартирантки из восьмой квартиры (с выходом во двор) муж сидел в тюрьме Йесериас, и она играла в кошки-мышки с политической полицией, которая время от времени являлась к ней с обыском.

— По-моему, за ними охотятся. Вот найдут у них «Мундо обреро»[19], тогда им несдобровать.

Рассказывала и о том, что сеньора Фели — соседка через две двери справа — вступила в тайные переговоры с акушеркой, чтобы постараться исправить небрежность, которую они с мужем допустили два месяца назад.

— У Фели двое детей, сын и дочь, уже почти взрослые. Как только узнали о беременности матери, почти перестали с ней разговаривать. А я считаю, что ничего тут страшного нет. Правда, когда уже немолодая, надо быть поосторожней и уметь пользоваться разными средствами, — говорила сеньора Лаура Хоакину.

Словом, жена дона Лукаса утверждала, что все жильцы в доме сыты по горло иевзгодами и несчастьями. И при первом удобном случае не преминут выразить свое возмущение.

— Ох и заварится каша! Вот увидишь. Но вы, мужчины, все трусы, только и умеете, что языком чесать. Лукас первый такой.

Возвращаясь домой после работы, отец Пепиты доставал колоду карт из ящика комода и усаживался с Хоакином за партию туте, пока сеньора Лаура не звала их ужинать. Хоакин пришелся по душе своему будущему тестю.

— Ты, парень, ох как пригодился бы в нашем анархистском клубе!

— Меня анархизм не привлекает, я интересуюсь идеями социализма. Анархии и обреризм[20] были хороши для своего времени. Социализм и то, что последует за ним, — вот что теперь занимает людей. Но мы все находимся в одной траншее, — отвечал Хоакин.

Партнером дона Лукаса по картам был сосед из квартиры рядом. Маленького роста, лысый, с меланхоличным выражением лица. Звали его Ремихио. Как и отец Пепиты, в свое время он был ярым сенетистом.

Он мечтал о временах, когда все проблемы разрешались в стиле анархистского вождя Дуррути, прямо па улице. Ремихио придерживался крайне радикальных взглядов.

— Еще в девятнадцатом году мы помогали революции. Мы отказывались делать оружие, которое посылали против Красной Армии. А с восемнадцатого по двадцать третий сражались в Барселоне.

Иногда он говорил:

— Надо разрушить буржуазную цивилизацию, разрушить до основания. Нужно действовать прямо и открыто. Как учил Бакунин. Надо бороться за равноправие, за свободу!

— Нет, — возражал Хоакин, — вы ставите абстрактные проблемы, атакуете следствие, а не причину.

Сеньор Ремихио смягчался, лишь когда речь заходила о беспризорных детях и прочих обделенных и угнетенных капиталистическим обществом.

По профессии он был сафьянщиком.

— В Мадриде не сыщешь другого такого, как он, искусного мастера, — говаривал о своем друге дон Лукас.

И когда, сидя за обеденным столом, Хоакин с Пепнтой обсуждали свою будущую совместную жизнь, два старых анархиста с пеной у рта доказывали, что все проблемы разрешатся, если в мире восторжествует свободная любовь. Сеньора Лаура, сохранявшая на этот счет консервативные взгляды и зорко следившая за дочерьми, упрекала мужчин в том, что они своими словами и помыслами оскорбляют господа бога. Но два старых анархиста и ухом не вели, не обращая ни малейшего внимания на упреки сеньоры Лауры.

Глава семьи — сеньор Ремихио не осмеливался в открытую спорить с женой друга, несмотря на их добрые отношения, — громогласно заявлял:

— Эти христосики… вечно тянут одну и ту же песню!

Вчетвером они играли в туте. И то ли потому, что Хоакину с Пепитой попадались хорошие карты, или им просто везло, но большую часть партий выигрывали они, к вящему неудовольствию двух стариков, которые никак не могли уразуметь, как это можно выигрывать, не делая никаких подсчетов.

Иногда Хоакин оставался ужинать у Пепиты, к великой радости дона Лукаса, который непременно пользовался этой возможностью, чтобы поспорить с будущим зятем о судьбах Испании. У старого анархиста были на этот счет свои, оптимистические взгляды, и, хотя он не разделял марксистских идей, он уважал сторонников III Интернационала как всемирную силу рабочих, способную руководить борьбой своего класса.

Изредка дон Лукас сетовал на молодежь.

— Совсем сдурели со своим футболом. В нашем цеху только и разговоров, что о «Мадриде» да об «Атлетико». Я иногда так разозлюсь, что даю им подзатыльники.

— Не все такие. Есть другая молодежь, у нее заботы о более серьезных вещах, — возражал Хоакин.

— Прямо тюфяки какие-то. Не знают, где им ботинки жмут, хоть и чувствуют боль.

— Всем всего не объяснишь, дон Лукас, на то и подпольная работа. В этом ее трудности. Надо учиться на марше.

— Да, верно. Я понимаю, люди ищут уединения и принимают все меры предосторожности. Хоть на улицах и не стреляют, но бороться сейчас потрудней, чем в мое время. Может, полиция и не очень умна, зато у нее большой опыт и средства для того, чтобы до всего дознаваться.

Хоакин пристально рассматривал дона Лукаса. Он смотрел на него глазами человека другого поколения, не принимавшего участия в войне. Смотрел как на старика, уходящего из жизни, который старается понять молодежь, ибо страстно привязан ко всему земному. Хоакин сознавал, что он еще может понять дона Лукаса, но росло новое поколение, которое скажет свое решительное слово.

Рассуждая на политические темы, дон Лукас начисто забывал о благоразумии, к которому сам же призывал молодежь. Он возбужденно вскакивал со стула и громко взывал к утраченной свободе.

— Свобода! Один человек или целый народ могут простить того, кто заставил их голодать или страдать, но они никогда не забудут того, кто попирал их достоинство.

Дон Лукас взволнованно, огромными шагами мерил комнату. Хоакин пытался его успокоить.

— Верно, сынок, ты прав. Чуть что, я распаляюсь, ты прав, так нельзя говорить. Но соседей бояться нечего. Даже тех, что живут в отдельных квартирах. Здесь у всех здоровый дух. У нас тут как в аптеке, всего вдосталь: республиканцы, либералы, социалисты, коммунисты, сенетисты… а вот прочих нет. В нашем доме все отсидели годик-другой в тюрьме.

Сеньоре Лауре становилось жалко дочь, она не могла видеть ее скучающее лицо и под любым предлогом уводила Хоакина от споров с мужем. Пепита наизусть знала все отцовские рассуждения и, как только он заводил с Хоакином разговор о политике, выходила на галерею и, опершись о балюстраду, дожидалась там своего жениха.

Хоакин благодарил будущую тещу за своевременную помощь и, подойдя к Пепите, нежно касался щекой ее щеки. Сплетя руки, они ласково перебирали пальцы друг друга и любовались звездами, ярко сверкавшими в темном прямоугольнике неба.

— Ну и ну! Я уж думала, ты никогда не придешь!

— Вот видишь, пришел.

— Стоит вам с отцом затеять спор, я могу прощаться с тобой хоть навеки. Иногда мне кажется, что ты приходишь разговаривать с отцом, а не ко мне, — раздраженно жаловалась Пепита.

Хоакину доставляла удовольствие ревность невесты. Он весело смеялся.

— Нет, ты не смейся, Хоакин. Это чистая правда.

— Но ты же понимаешь, не могу я уйти, когда твой отец говорит. Воспоминания необходимы ему как воздух. Он уже старый.

— А тебе что необходимо? Политика?

— Ты. Человеку необходимо верить во что-то, в какую-нибудь идею или в другого человека. Мне очень повезло, у меня есть идея и есть ты!

— А ты особенно не доверяйся, может, я не очень надежная.

— Неужели?

Хоакин поцеловал Пепиту в щеку. Она, чтобы сохранить тепло поцелуя, приложила ладонь лодочкой к тому месту, куда он поцеловал.

— Может, что?..

— Ничего…

Он снова обнял ее и хотел поцеловать, но Пепита выскользнула из его рук.

— Нас могут увидеть! Давай лучше пойдем вон в тот уголок двора, там темно. Мы с братом всегда прятались там, чтобы пугать друг дружку.

Укромный уголок находился в дальнем конце двора, рядом с коммунальным водопроводом. Девушка вела Хоакина за руку.

— Смелее! Я тебя проведу.

— Слушай, Пепи. Да здесь темней, чем в туннеле.

— Просто вчера перегорела лампочка.

— А-а.

— Знаешь что? Только не говори, что это глупость! Почему бы тебе не отпустить усы? Тебе очень пойдут!

— По правде сказать, никогда об этом не думал. Пепита прислонилась к стене.

— Скажи, что ты меня любишь!

— Ты же знаешь, что это так!

— Вот и скажи, мне нравится, когда ты это говоришь.

— Я люблю тебя.

— Ну и увалень ты. Люблю, люблю. Ты еще что-нибудь скажи.

— Что это за шум?

— Ты лучше не шум слушай, а меня.

— Отчего бы это?

— Что?

— Да шум.

— Не обращай внимания. Я же сказала. Это капает вода из крана.

— Похоже на что-то другое.

— Это водопровод.

— А-а.

— Ну, произнеси мое имя.

— Пепи.

— Да нет, скажи лучше!

Хоакин сжал губами мочку ее уха. Пепита закрыла глаза.

— Не кусайся, а то потом мне стыдно, когда спрашивают, откуда у меня синяк.

— Скажи, что это тебя котенок поцарапал.

— Так они и поверят.

— Ты просто прелесть, дорогая.

— Знаешь, все же отпусти усы.

— Как ты пожелаешь.

Дверь в квартиру дона Лукаса осталась открытой, оттуда в коридор падал желтый квадрат света. Послышался голос Акрасии. Она звала Хоакина и Пепиту.

— А нас не увидят?

— Нет, оттуда не увидят. Но давай пойдем. А то если мама узнает, что мы тут были, потом станет меня ругать.

Акрасия двинулась по коридору, услышав нарочито громкие фразы, которыми обменялись жених с невестой.

— Привет, зятек.

— Привет, малышка.

— Малышка, малышка. Мне уже шестнадцать лет.

— Взрослая женщина, — рассмеялся Хоакин.

Акрасия пристально посмотрела на сестру и Хоакина. Ее разбирало любопытство, желание угадать по их лицам, что это такое — любовь. Пепита отвела глаза в сторону. После той памятной прогулки в горах Пепите казалось странным, что никто из окружающих не замечает происшедшей в ней перемены.

Казалось, какая-то мысль не давала покоя Акрасии. Она решительно подошла к Хоакину.

— Послушай-ка! — Девушка мечтательно уставилась в звездное небо. — Мир… люди… А ты веришь в бога? Это, конечно, глупый вопрос.

— Я верю в жизнь.

— Я тоже не верю в бога.

Весь двор был залит огнями, громко играло радио, кричали малыши, которых укладывали спать, шумела вода, бегущая из водопроводных кранов во дворе. Слышались голоса возчиков, заводивших в конюшню мулов, ржание животных. И еще множество всевозможных шумов, как бывает там, где люди живут скученно, впритык друг к другу, в горестях и печалях, за шестьюдесятью дверями и окнами шестидесяти квартир большого несуразного дома.

— Уже одиннадцать, я пошел.

— Не уходи, Хоакин. Побудь еще немножко.

Акрасия ушла домой ужинать.

— Уже поздно, а мне добираться до Кеведо.

— Ну, не уходи, подожди еще капельку. Когда ты уходишь, мне становится так одиноко. Я сама не своя, пока опять тебя не увижу.

Они умолкли и в тишине смотрели на далекие звезды.

Снова попрощались. Хоакин отворил дверь в квартиру Пепиты, чтобы проститься с ее родственниками.

— До свидания, дон Лукас и все семейство.

— До завтра, сынок.

— Прощай, — сказала Акрасия.

— Прощай.

В воротах ом столкнулся с проституткой, живущей на третьем этаже. У несчастной на лине было написано отчаяние.

В субботу Хоакин, как договорился с Энрике, пошел к Аугусто.

Стоял теплый вечер начала весны. Лучи заходящего солнца заливали ровным светом улицы города. У дверей таверн мужчины потягивали вино, толковали о делах, проигрывали в карты последние медики.

Дом Аугусто находился довольно далеко от метро. Хоакин попотел, пока дошел. На лестнице было тихо, сюда едва доносился шум с улицы. Ребятишки разрисовали стены углем. На прохожих смотрели огромные уроды с непомерно длинными конечностями.

Хоакин постучал.

— Кто там? — спросил изнутри голос Элены.

— Это я, Хоакин.

— Проходи, — сказала Элена. — Тебя уже ждут.

Аугусто и Энрике разговаривали, сидя за столом. Чуть поодаль, у двери в спальню, стояла Роса.

Когда Хоакин вошел, Энрике поднялся и пододвинул ему стул.

— Давай, присаживайся.

— Я думаю, ты понимаешь, как важно, чтобы бойкот удался, — сказал Энрике, обращаясь к Аугусто. Он снова сел за стол.

— Да, это верная мысль.

— Придется как нельзя кстати.

— А в чем дело? — поинтересовался Хоакин.

— Мы хотим объявить бойкот. Для этого-то и пригласили тебя сюда, — отвечал Энрике.

— Думаешь, у вас получится? — спросила Роса, отойдя от двери и вставая за стулом Энрике.

— Не знаю, но попробовать обязательно надо.

— А что бойкотировать? — снова спросил Хоакин.

— Транспорт. Метро, трамвай.

— И автобусы тоже, — добавил Аугусто.

— Сейчас самые подходящие условия. Люди устали от непрерывно растущих цен. А зарплата остается прежней, без изменений, — сказал Энрике.

— А сколько времени будет продолжаться бойкот?

— Двадцать четыре часа, Хоакин.

— Это не много.

— Надо учитывать фактор внезапности. Не следует забывать, что в Мадриде уже много лет никто не устраивал демонстраций протеста. Бойкот транспорта захватит их врасплох.

На кухне в печке потрескивал уголь. За окном медленно сгущалась тьма.

— Кто-нибудь хочет немного хлеба с сыром?

— Ты не спрашивай, а возьми и принеси, — сказал Аугусто жене.

— Я сделаю бутерброды, Элена, — отозвалась Роса.

— Не ты один, Хоакин, — задумчиво сказал Энрике. — Не только ты и не только мы. Все постепенно начинают понимать, что назревают события, совершается то, что, казалось, никогда больше не произойдет. Люди видят, что коммунисты организовывают народ, видят, что мало-помалу напряжение спадает, хотя полиция по-прежнему продолжает делать свое черное дело. Власти прибегают к помощи полиции, потому что не хотят дать народу политические права. А других методов, чтобы сохранить прежний порядок, у них нет. Даже те силы, на которые они рассчитывали, теперь не с ними.

— А что можем сделать мы? — спросил Хоакин.

— Подготовить настроение на заводе.

— Ну, это теперь не так трудно.

— Ты считаешь? Верно, многие рабочие выскажутся за бойкот. Но одно дело то, что люди думают, и совсем иное то, как они действуют. Все будет зависеть от нас, сумеем ли мы разъяснить им их сомнения.

— На Гонсалеса можно рассчитывать? — спросил у Аугусто Хоакин.

— Да, можно.

— Он скоро придет, — сказал Энрике, посмотрев на Росу. Девушка промолчала. Она поставила на стол тарелку с хлебом и сыром, нарезанным тоненькими ломтиками. Потом отошла к окну и стала смотреть на улицу. Из окна виднелась часть улицы, примыкающая к Аточе, у входа на Медицинский факультет.

— Хотите немного вина к сыру? — спросила Элена, ставя на стол бутылку.

— Вино никогда не лишнее, а к сыру оно как раз, — ответил Аугусто.

— Все почти готово, — продолжал рассказывать Энрике. — Через две недели будет точно установлена дата. И сейчас, в эти дни, надо объяснять, говорить, чтобы все знали и были готовы.

— Какой же это будет день? — задумчиво спросила Роса.

— Дата еще не назначена. Чтобы не сорвали.

— А не много ли вы требуете от людей? Страх еще велик.

— Необходимо разъяснять всем и каждому: за то, что люди будут ходить пешком, им никто ничего не сделает. Если ты идешь пешком, а не едешь, никто не может требовать у тебя объяснений.

Роса, стоя у окна, думала о том, сколько времени прошло, как она познакомилась с Энрике. С тех пор в ее жизни случились большие перемены. Она уже не испытывала такого тягостного одиночества, дни летели быстрей, легче было переносить неприятности. Надежда, которой жил Энрике, зажигала и ее сердце огнем, словно в нем вспыхивало горячее летнее солнце.

— Ой, как бы мне хотелось смотреть на жизнь, как ты, с надеждой, с радостью, — говорила она. — Когда я рядом с тобой, все кажется мне легко и просто. А когда остаюсь одна, я пытаюсь думать, как ты, но у меня ничего не получается. Все эти годы, всю свою жизнь я терзалась и страдала. Я почти ни во что не верю. Как бы я хотела обладать такой же верой, как ты!

— Не сочти меня сентиментальным, но, когда я думаю о будущем, о нашем будущем, о детях, которые у нас с тобой родятся, во мне что-то происходит. Сам не пойму что! Но это вдохновляет меня, побуждает к действию.

— Говори, говори! Рассказывай мне о чем-нибудь!

Роса отвернулась от окна. Кто-то позвонил у входной двери. Это пришел Гонсалес.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Я не опоздал?

— В самый раз.

— Ну, что скажете?

— Я уже тебе говорил, в чем дело.

— Да.

— Ну, так насчет подготовки на заводе мы договорились.

— Я мог бы побеседовать с фрезеровщиками, сами знаете, они меня уважают, я там пользуюсь влиянием. Они вроде меня. Социалисты.

— Было бы неплохо.

— А по-моему, — сказал Хоакин, — в первую очередь надо бы распространить на заводе листовки.

— В цехах?

— Зачем? Можно у стены, где мы обедаем. Там бы их наверняка все прочитали. И мы тоже. А потом, не вызывая никаких подозрений, могли бы начать и разъяснительную работу.

— Это опасно, Хоакин, — сказала Элена.

— А ты уже испугалась? — спросил Аугусто жену. Роса снова отвернулась от окна, прислушиваясь к разговору.

— Да, испугалась, — подтвердила Элена.

Аугусто поднялся из-за стола, поставил стакан и обнял жену.

— Не беспокойся.

— Кому же беспокоиться, как не мне?!

— Не думай, что я люблю рисковать попусту.

— Надеюсь, вы обсудите сначала все «за» и «против»?

— Я за предложение Хоакина, — сказал Гонсалес.

— Страх — плохой советчик. Если мы испугаемся, они воспользуются этим и зажмут нас в кулак, — сказал Энрике.

— Ты прав, но у Элены тоже есть свои причины так рассуждать. В течение многих лет нас держат в страхе. И от него не так легко избавиться. Был и нету, — возразила Роса.

— Я понимаю, вы не действуете сгоряча, вы все обдумали как следует. Но все же, по-моему, надо поразмыслить еще раз. Я советую это сделать ради всех нас.

— Когда будут готовы листовки? — спросил Гонсалес.

— Точно не известно, но ждать недолго.

— Необходимо достать денег. Мы можем попросить у рабочих на заводе.

— В субботу, у тех, кто внушает доверие.

— Надо поискать место, где можно будет спрятать листовки, — сказал Энрике.

— Как насчет твоего дома, Хоакин?

— Плохое место, ты же знаешь, у нас полно жильцов. А новый жилец, я тебе говорил, фалангист.

— Ты же сказал, что он хороший человек.

— Да. Он никому не проговорится.

— Тогда Хоакину лучше не давать, — сказал Аугусто.

— Рамиро неплохой человек, у него те же заботы, что у нас.

— Нет, лучше тебе не брать.

Мужчины замолчали. Хоакин рассеянно жевал кусочек сыра. В коридоре послышались голоса.

— Это соседи, — объяснила Элена.

— А где дети? — спросила Роса.

— Я отвела их после ужина к двоюродной сестре, она живет тут неподалеку. Нечего им вертеться под ногами да слушать разговоры взрослых. Они ведь несмышленыши, сболтнут лишнее. Хлопот потом не оберешься.

— Как они у тебя едят?

— Как кролики. Сколько ни дай, все мало.

Мужчины снова заговорили о своих делах.

— Ну так куда денем листовки, когда их напечатают?

— Можно спрятать у меня, — предложил фрезеровщик Гонсалес.

— Не уверен.

— Самое подходящее место. У меня никогда не было никаких осложнений.

— Нет, это не подойдет. Как только листовки появятся на заводе, нас первыми заподозрят. Надо, чтобы у нас дома все было чисто.

— Кто бы тогда мог их спрятать?

— Нужен человек, на которого можно полностью положиться.

— И который не имел бы ничего общего с заводом.

— Я их спрячу, — предложила вдруг Роса. Она собирала со стола стаканы, чтобы отнести их на кухню.