За годом год

— Как ты считаешь, Энрике? — спросил Аугусто.

— Роса сама за себя отвечает.

— Я могу спрятать у себя в комнате. Туда никто никогда не входит.

— Если Роса спрячет, тогда все в порядке. Соберемся через несколько дней.

— Где?

— Здесь, другого места у нас нет, — сказал Аугусто.

— Можно бы в каком-нибудь баре.

— Нет, только не в барах.

— Тогда здесь.

— Идет.

— До свидания, — попрощался Гонсалес, пожимая руки женщинам.

— Никто ничего не знает об этом собрании. Мы даже не встречались после ухода с завода. Поняли? — объяснил Энрике.

— Понятно, понятно, не беспокойся, — ответил за всех Гонсалес.

— Выходите по одному через некоторое время.

— Да, так лучше. В нашем доме полно соглядатаев.

Вслед за Гонсалесом через несколько минут ушел Хоакин. Вскоре вернулись дети Аугусто.

— Ну, что вы делали у дяди с тетей? — спросила мать.

— Нас водили в кино, — отвечал старший.

— На американскую картину, ох и стреляли там! — добавил младший.

— Сейчас поужинаете — и спать, — сказала Элена, направляясь в кухню; следом за ней пошли Аугусто и малыши. Энрике с Росой остались в столовой.

— О чем задумался?

— О тебе. Мне очень понравилось, что ты предложила спрятать листовки.

— Я боюсь, Энрике.

— Не будь глупышкой, ничего не случится.

— Давай прогуляемся, что-то душно стало.

— Давай.

— Мы пойдем, Элена! — крикнула Роса.

— Проветритесь немного, — ответила жена Аугусто.

Молча они кружили по улицам квартала. Они шли, прижавшись друг к другу, у самых стен домов. Изредка попадались прохожие. Рожки месяца смотрели вниз. По небу скользили белые облачка.

Они долго смотрели друг другу в лицо. Потом наконец простились.

— Придешь завтра? — спросила Пепита.

— Обязательно, только чуть попозже.

На крыши домов по улице Браво Мурильо лился молочный лунный свет. Небо казалось грязным, словно затянутое дымом. Группа велосипедистов катила в сторону Куатро Каминос. Они ехали попарно, время от времени оборачиваясь, чтобы через плечо перекинуться словом.

У подъезда Хоакин встретился с Антоном.

— Как дела? — спросил он у друга.

— Ничего, — весело ответил Антон.

— Я вижу, ты доволен.

— Еще бы, так и прыгаю от радости…

— Есть хорошие новости?

— А ты слышал насчет бойкота?

— Да.

— Теперь все об этом знают.

Антон поставил ногу на ступеньку лестницы, собираясь войти в подъезд.

— На, закури.

— Спасибо.

Хоакин достал зажигалку.

— Хорошая у тебя зажигалка.

— Ронсоновская. Пепита подарила на день рождения. Они закурили. В подъезде слышались приглушенные голоса завсегдатаев, распивавших вино в таверне Иларио.

— Зайдем? — спросил Антон.

— А ты куда?

— Давай зайдем, промочим горло.

— Не могу.

— Дела, что ли, какие? Оставь на завтра.

— Я договорился с другом.

— Да брось ты своих друзей, пошли лучше тяпнем пивка.

— Нет, я договорился с товарищем насчет одного дела, — объяснил Хоакин.

— Ладно, понимаю. Листовочки, да?

Хоакин промолчал. В подъезд вошел сосед с третьего этажа. Он нес под мышкой газету.

— Добрый вечер, — поздоровался сосед.

— Добрый вечер, — в один голос ответили приятели. Из глубины подъезда раздался шум. Хлопнула дверь лифта. Зарокотал мотор.

— Этот тоже разбирается что к чему, — сказал Антон. — Живет рядом со мной. Я каждую ночь слышу, как он ловит по радио…

— Уже несколько дней очень плохо слышно.

— Помехи.

— Ладно, я пошел. Я еще не ужинал, — сказал Хоакин.

— Как у тебя дома?

— Нормально. После Антонии съехала Ауреа. Теперь остался только Рамиро, но и он не надолго. Ему скоро дадут квартиру.

— Ты доволен?

— Еще бы!

— Когда все уедут, квартира будет твоя?

— Да.

— Ну ладно. Куда тебе спешить, давай выпьем пивца у Иларио.

— Хорошо, один стакан — и пойду.

Для того чтобы попасть в таверну, следовало толкнуть стеклянную дверь и подняться на одну ступеньку. Стойка была поделена на две части. Одна, обитая цинком, со стенкой из белого кафеля, предназначалась для пива. Здесь располагались краны от пивных бочек и аперитивы. У другого конца стойки, меньшего по размерам и отделанного деревом, отпускали вино клиентам, являвшимся со своей посудой: бутылями и кувшинами.

— Клянусь тебе, я своими глазами видел в цеху листовку, — утверждал рабочий, стоявший у стойки. Заметив вошедших приятелей, рабочий замолчал.

— Роток на замок, на горизонте мавры! — смеясь, крикнул кто-то из глубины зала.

— Это свои, — успокоил хозяин таверны.

— Брось ты.

Они подошли к стойке, где отпускали вино.

— Давай пойдем куда-нибудь в воскресенье, — предложил Антон.

— Пока нет, вот когда это кончится, — ответил Хоакин. И тут же спросил. — А сколько времени?

— У меня нет часов.

— Да, без часов паршиво. Никогда не знаешь, сколько времени. Мне обязательно надо купить часы.

— Из Танжера привозят за сходную цепу.

— Сейчас десять минут одиннадцатого, — сказал хозяин таверны с другого конца стойки. Он повесил свои наручные часы на горлышко бутылки.

— Мне уже пора, Антон.

— Допей свое пиво.

Хоакин допил то, что оставалось в стакане.

— Ну, смотри не попадайся. Пойду схожу в кино с сестренкой. Давно уже не водил ее.

— Когда начало?

— В десять сорок пять. Но я не хочу пропускать хронику.

— Ну, приятного развлечения.

— А тебе всяческой удачи.

Хоакин поднялся по лестнице и вошел в квартиру. Дверь в комнату Рамиро была открыта, и он пожелал доброго вечера всему семейству, сидевшему за передвижным столиком.

— С невестой гулял? — спросила Бланка.

— Да. Гуляли по Дееса де ла Вилье. Очень хорошо, — ответил Хоакин.

— Пользуйся, пока холостой. Пока ты вольная птица. Вот женишься, пойдут детишки, носа за порог не высунешь, — заметил Рамиро.

— Можно подумать, будто ты сидишь дома, привязанный за ногу к кровати. Да ты больше бываешь на улице, чем дома, — возразила Бланка мужу.

— Так я работаю.

— Мы тоже несколько раз гуляли в Деесе, помнишь? — сказала Бланка.

— Ходили в Г’оррис, закусочную, рядом с какими-то сиротскими интернатами.

— Мы там танцевали, — подхватила Бланка.

Супруги замолчали, словно отдавшись далеким воспоминаниям.

— Вы слышали насчет бойкота транспорта? — спросил Хоакин.

— Да, — ответил Рамиро. — Мне рассказывали товарищи из районного отдела. Нам приказали не обращать на это внимания и пользоваться транспортом.

— Но ты не станешь, — сказала Бланка.

— Еще не знаю. Там видно будет. Вообще-то такая забастовка глупость. Тем, что будешь ходить пешком, многого не добьешься.

— Пойду поужинаю, — сказал Хоакин.

Он прошел в столовую и открыл окно. Слабый, белесый свет растекался по двору. Раздавался смех и тихие разговоры; в первом этаже привратник ругал жену.

— Почуяли страх. Этот и подобные ему стали теперь бояться. — Хоакин, прислушавшись к голосу привратника, вспомнил то время, когда этот тип орал и наводил ужас на всех во дворе.

Постояв у окна, Хоакин прошел в туалет, причесался. В туалете на гвозде висело какое-то женское тряпье, старые брюки.

Когда он вернулся в столовую, его ждал ужин. Мачеха раскладывала приборы.

— Ты пойдешь куда-нибудь? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Завтра же воскресенье.

— Для меня все дни одинаковы. Что воскресенье, что будни. Одним только и хороши воскресенья. На работу ходить не надо. Но зато дома всегда работа найдется. Как тебе приготовить яйцо?

Хоакин не ответил. На столе рядом с кувшином с холодной водой дымилась тарелка супа. Мария сидела напротив Хоакина, опустив глаза в тарелку.

— Как тебе приготовить яйцо? — снова спросила она.

— Как хочешь.

— Мне все равно, что тебе готовить, яичницу или омлет.

— Давай тогда яичницу.

За ужином Мария не переставала жаловаться на свою горькую судьбу. Хоакин пристально посмотрел на нее. Мачеха выглядела мрачней и грустней обычного. Она говорила и говорила тихим, монотонным голосом, ни на кого не глядя, словно сама с собой, словно ей было наплевать, слушает ее кто-нибудь или нет.

— До сих пор все никак не получу ответа от сестры, — посетовала она.

Хоакин рассеянно крошил хлеб и макал его в яичный желток.

— Ты можешь перенести кровать в комнату Ауреа. С неделю уж как они взяли все свои вещи. Комната теперь пустая. Тебе будет удобней в ней спать, чем в столовой. Я вымою там пол.

— Хорошо, я перенесу кровать, — ответил Хоакин. — Завтра же. Сегодня мне надо идти, да и неохота.

— Как хочешь.

Хоакин вышел из дому около одиннадцати часов вечера. Отшагал порядком по улицам, пока добрался до площади Кеведо. В центре площади, в сквере, прохаживался патруль гражданских гвардейцев. Они остановились у памятника. Закурили. Хоакин видел, как мигают красные огоньки сигарет. Центральная часть площади утопала в темноте. Улица Элоя Гонсало была почти пустынна. Только на одной из каменных скамей мужчина играл с собакой. В другом конце площади, за деревьями скверика, светились огни танцевального зала. Хоакин, хотя его и подмывало пойти туда, ни разу там не был. А вот Неаполитанец бывал. И потом рассказывал, что в «Лас Пальмерас» можно здорово провести время, а после танцев за пять дуро переспать с девицей легкого поведения, если придешься ей по душе. Всего за пять дуро, ну и, конечно, стоимость кровати. «Махнешь в Новисиадо и берешь там постель за шестнадцать монет: не то чтобы хорошую, но для такого дела годится».

Хоакин прислонился к решетке больницы, нервно поглядывая на часы на здании ломбарда. Он вскидывал глаза чуть ли не каждую минуту. Закурил сигарету и посмотрел в окна кафе на противоположной стороне улицы. Сквозь легкие занавески виднелся весь зал, столы, ровными рядами протянувшиеся вдоль стен. В кафе было довольно людно, как и полагается в субботний вечер. Официанты сновали с подносами от стойки к столикам.

Хоакин снова посмотрел на часы. На подсвеченном циферблате четко выделялись черные цифры. Он нервничал, волновался. Выплюнул окурок, не вынимая рук из карманов. Гражданские гвардейцы по-прежнему торчали в центре площади: спокойно вели наблюдение. И снова на память пришли не раз слышанные слова: «За подпольную пропаганду дают по крайней мере шесть лет. Но тюрьма не самое страшное, куда хуже допросы с пристрастием. Я знаю одного такого, он разогнуться не может, так ему попортили желудок».

Часы вдалеке пробили половину двенадцатого. На соседней площади на соборе гулко, с перезвоном ответил большой колокол. И в тот же миг часы на башне ломбарда тоже отсчитали время. «Все, не придет! А ведь должен прийти. Послезавтра надо разбросать листовки на заводе. Может, его схватили с пакетом?» Он снова посмотрел на двух гражданских гвардейцев: они медленно пересекали площадь, направляясь на улицу Фуэнкарраль. В тишине ночи, изредка нарушаемой шумом автомобилей, гулко раздавались удары их кованых сапог.

Дверь кафе на противоположном тротуаре отворилась: на улицу выплеснулись вместе со светом шутки, смех. Проститутки, выйдя из кафе, закружили по площади. Они шутили и смеялись друг с другом, прохожих почти не было. Залаяла собака возле задремавшего на скамье хозяина. Мужчина поднялся и стал кидать камни, чтобы пес бросался за ними. Хоакин услышал, как коротко пробило без четверти двенадцать. К нему медленно подошла проститутка. Худая, облезлая. Покачивая бедрами, она мурлыкала модную песенку.

— Ну, дашь закурить? — спросила она, подходя вплотную.

Хоакин, погруженный в свои мысли, машинально смотрел на проститутку. Прямо перед собой он видел усталое, печальное, грубо раскрашенное лицо женщины. Она окинула его долгим профессиональным взглядом. Гвардейцы снова вернулись на площадь: их тяжелые гулкие шаги разносились далеко вокруг.

— У меня только черный табак, — ответил Хоакин.

Снова залаяла собака. Часы на ломбарде пробили полночь. Гвардейцы остановились под башней. Хоакин смотрел на них через плечо девицы. По спине пробежал отвратительный холодок, словно до него дотронулась чья-то ледяная рука. Он снова закурил. Дрожь и страх постепенно утихли. «Они ничего не подумают. Да и что они могут подумать о человеке, который договаривается с проституткой? Не может же он ждать свертка с листовками!»

Он обернулся к проститутке.

— У меня пусто в кармане.

— Сегодня суббота, должен был получить.

Четверть первого ночи. Гвардейцы перешли на противоположный тротуар и снова закружили по площади. Остановились у входа в танцевальный зал.

— Ну что? Пойдешь со мной?

— Нет. У меня нет денег.

Через несколько минут наконец пришел Энрике. На всех часах подряд пробило половину первого.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего.

— Ты здорово опоздал, больше чем на час.

— Пришлось дожидаться. Тепленькие, прямо со станка, — объяснил Энрике, хлопая себя по набитым карманам.

— Где начнем разбрасывать?

— На Олавиде, — ответил Энрике.

Они быстро зашагали прочь.

В обеденный перерыв, как обычно, рабочие собрались у заводской стены.

Гонсалес, окруженный группой фрезеровщиков, размахивал листовкой.

— Я полностью согласен с тем, что здесь написано. По-моему, можно было и похлеще!

— Верно, не очень-то много там требуют, — согласился один из рабочих.

— Мы должны прийти на работу пешком. Как сказал Хуан, не очень-то это много. Один раз, всего лишь один раз придем на работу пешком.

— А что на это скажет Лауро? — спросил один из фрезеровщиков, показывая на старого рабочего, который ковырял в зубах кусочком картона.

— Ты мое мнение знаешь. В политику я не вмешиваюсь. Политика для тех, кто ее делает. Но на этот раз можете на меня рассчитывать. Я приду пешком и в этот день и, если надо, целую неделю буду ходить.

— Этим мы никакого урона заводу не причиним. Хозяин даже ничего сказать не сможет.

Старый фрезеровщик, потолковав с товарищами, отошел и сел у стены погреться на солнце. Кусочек картона он так и не вынул изо рта.

Хоакин вертелся возле девушек. Все работницы были очень возбуждены.

— Слушайте, — говорила одна из них. — То, что сказал Хоакин, очень правильно. Мой отец тоже так думает. В этот день никто не должен ездить на трамвае.

— А у моего жениха на работе тоже раскидали листовки. Он мне даже одну принес.

— Мы можем договориться, где встретиться, и оттуда придем на завод все вместе, — предложила одна из девушек.

— Уж не воображаешь ли ты, что забастовка — это прогулка с женихом?!

— Тут тебя могут не так погладить, — рассмеялась Другая.

— Я сделаю, как все. Увижу, все идут пешком, тоже пойду пешком, а если едут, то и я поеду. Я выпендриваться не стану. Хватит с меня неприятностей. Нечего искать новых, — сказала одна из девушек.

— Ты куда? Да куда ветер дует! — пошутила резальщица Анита.

— Мы, женщины, тоже должны участвовать в таких делах, нас это тоже касается. У нас бывает побольше неразрешенных вопросов, чем у мужчин.

— Всем надо идти пешком, — напомнил Хоакин.

Подмастерья прекратили гонять футбольный мяч. Они собирали листовки у стены и засовывали их в карманы. Некоторые молча слушали разговоры старших рабочих, другие принимали в них участие.

— А мой отец принес домой такую же листовку.

— Я сегодня утром видел целую кучу листовок у входа в метро, но побоялся взять. Там торчали двое «серых».

— Как вы знаете, я из Хаэна, — говорил бывший батрак, — и у меня нет никакой специальности. Я приехал из деревни с полгода назад. Умею косить, обмолачивать хлеб, сноровисто делать любую крестьянскую работу. В деревне прошло мое детство. Там я вырос и женился. До семнадцати лет никогда не носил башмаков, только и знал, что абарки да сандалии. А ботинки никогда не надевал. Только если по праздникам.

— Тебе плохо жилось? — спросил Хоакин.

— Хуже некуда. Но не подумайте, что мне легко было вырваться из деревни. Всегда страшно расставаться с тем, к чему привык. У меня никакой специальности, а в городе батраки ни на что не годны.

— Но ты все же приехал.

— А что поделаешь? Всяк до всего доходит своим умом. Но я подался в город не только из-за плохой жизни. В деревне всегда косо смотрят на того, кто не пришелся по нраву богатеям. Как-то я набил морду одному хозяину. Вот меня никто потом и не нанимал ни на какую работу. Ни тот, кому набил, ни другие.

— А ты будешь участвовать в забастовке?

— Буду, — ответил батрак.

— А я подумаю, — сказал другой рабочий.

— Думать тут нечего. Участвуешь или не участвуешь. Вот и все.

— Да пускай он объяснит. У Гутьерреса, видно, свои резоны, чтобы так говорить, — заступился за рабочего Энрике.

— Меня устроил на завод инженер дон Педро. Если он прознает, так взгреет, только держись. Лишит сдельщины. А без сдельщины мы с семьей не вытянем. У меня на иждивении жена и трое ребятишек.

— Это важная причина, — заметил кто-то из рабочих.

— Если мы все выступим сообща, инженер ничего не сможет поделать, ни к кому никаких мер не примет. А вот если в забастовке будет участвовать мало людей, тогда другое дело. Все зависит от нас самих, а не от инженера, — сказал Энрике.

— Если все будут бастовать, я тоже буду. Не в моем характере подводить товарищей.

— Эта забастовка не только протест против повышения платы за проезд в трамвае. Мы протестуем против многих вещей, — разъяснял товарищам молодой рабочий-слесарь.

— Хосе прав, мы протестуем против многого, — подтвердил бывший крестьянин.

Рабочие, лежа на траве у заводской стены, смотрели в поля, расстилавшиеся вокруг соседнего монастыря.

Аугусто держал в руках бутылку с вином, которую ему принес Ольмедилья.

— Ну, как вы считаете? — спросил он рабочих.

Рабочие молчали. Одни тщательно вытирали кусочками хлеба кастрюльки, другие курили.

— Дай-ка сюда бутылку.

— На. Только смотри не забывай, нас много, — напомнил Аугусто.

— Ну это… как его… я, наверно, сморожу глупость…

— Ладно, давай выкладывай, а то еще, чего доброго, подавишься.

— Я вот что хочу сказать. Терять нам, как говорится, особенно нечего.

— Это как смотреть, — возразил один из слесарей. Присев на корточки, он усиленно жестикулировал. — Да, как смотреть, — повторил он. — Меня зовут Эулохио. Вы все меня хорошо знаете и знаете, чем я дышу. Я всегда и во всем выступал первым. Но сейчас говорю: надо посмотреть! Если все будет подготовлено как следует, я имею в виду не только наш завод, а всех рабочих Мадрида, тогда такая забастовка — большой шаг вперед. Но если она не удастся, тогда другое дело, тогда это шаг назад. Если мы провалим это дело, нас скрутят в бараний рог.

— Как бы плохо ни получилась забастовка, даже если совсем сорвется, все равно это шаг вперед, — заметил Аугусто.

— Я что-то тебя не совсем понимаю.

— Во-первых, мы не можем заранее считать, что забастовка не удастся. Во время бойкота или стачки рабочие не должны занимать оборонную позицию. Но даже если мы сделаем только попытку бастовать, это уже будет шагом вперед.

— Ну, если так смотреть на вещи, тогда конечно, — признал правоту Аугусто рабочий-электрик.

— Наш инженер уверял, что, если мы будем усердно работать, все получим часть прибыли с производства. Пока, правда, никакой прибыли мы не видали.

— Наверное, эта прибыль отдыхает на даче, — рассмеялся пожилой рабочий.

— А моя жена уже наметила, что купит на эти деньги: кровать для ребятишек и пару одеял.

— Прибыль с производства для нас — это бабушкины сказки, — заметил один из квалифицированных рабочих.

— Пускай нам скажет свое мнение Антонио.

— Что-то он притворяется глухим.

Антонио встал и прямо в глаза посмотрел своим товарищам.

— Я, — сказал он веско, — хотя некоторые и смеются над моей набожностью, о таких вещах думаю так же, как вы. Если для того, чтобы нам повысили зарплату, надо протестовать, я буду протестовать первым. Если для протеста против дороговизны жизни надо не пользоваться транспортом один день или целый год, я не буду им пользоваться. И вся недолга. Я только считаю, что ни к чему поднимать столько шума: обсуждать, растолковывать нам, как маленьким, и все из-за такого пустяка, о котором написано в листовках.

— Очень хорошо сказано, Антонио, — похвалил Аугусто.

— Так, значит, ты согласен?

— Согласен.

Заводская сирена позвала рабочих в цеха. Они возвращались к своим станкам, продолжая оживленно переговариваться. Входя в цех, каждый пробивал на контрольных часах свою карточку.

В день забастовки Хоакин встал раньше обычного.

Утреннее ласковое солнце растекалось по улицам. Рабочие из Куатро Коминос и Тетуана небольшими группами размеренно, не торопясь, шагали по Браво Мурильо и Гарсиа Морато, неся в руках узелки с едой. Это был спокойный, уверенный марш трудящихся Мадрида. Рабочие шли со смехом и прибаутками, весело здороваясь друг с другом, высоко подняв голову, с улыбкой на устах.

Строительные рабочие, рабочие фабрик и заводов, служащие контор, продавцы магазинов, словом большинство горожан, шли пешком по улицам города.

В предместьях. Мадрида патрулировали конные гвардейцы с саблями наголо. На площадях и улицах, где наблюдалось наибольшее скопление рабочих, стояли закрытые грузовики, набитые полицейскими, ожидавшими инцидентов.

В Вальекасе, Легаспи, всюду, где преобладало рабочее население, охрана и слежка были доведены до предела. На трамвайных остановках, у входа в метро вооруженные винтовками и пулеметами гвардейцы следили за каждым шагом бастующих. Но марш трудящихся по улицам столицы был мирным и спокойным, нигде рабочие не дали ни малейшего повода для вмешательства полиции.

Трамваи ходили пустые. Лишь изредка в вагоне мелькала фигура одинокого полицейского или гражданского гвардейца. Вагоновожатые и кондуктора удовлетворенно улыбались, когда пустые вагоны отходили от остановки, не приняв ни единого пассажира.

Хоакин, Аугусто и Энрике встретились на площади Диего де Леон, как условились накануне. Пришли Гонсалес и еще несколько рабочих с завода.

— На мосту Трес Охос повесили республиканский флаг. Вчера вечером водрузили. Мне рассказал наш сосед. Говорят, полиция всю ночь колесила по кварталу. Задержали нескольких парней, — сообщил один из рабочих, живший в районе Вальекас.

— Дадут им теперь касторки, — сказал другой рабочий.

— Еще рано. Может, зайдем в таверну на улице Картахена, пропустим по рюмочке?

— А знаете, отсюда до завода рукой подать. Ездишь всегда на трамвае, даже не представляешь, сколько туда ходу.

— А от моего дома семь километров топать, — сказал житель Вальекаса.

— Ты вспомни Родриго, он в Посуэло забрался.

Небольшими группами рабочие пересекли бульвар Рондо и вступили на улицу Мехико. Еще не пробило половины восьмого утра. Тележки мусорщиков стояли, прислоненные к подъездам домов, у тротуаров возвышались огромные мешки с мусором.

Они повернули за угол улицы Мехико и направились по Картахене. Трамваи по-прежнему ходили пустые.

— Сегодня трамвайная компания не заработает и медяка, — рассмеялся Лукас.

Таверна располагалась в конце улицы. Работник поднимал железные жалюзи, мальчик из таверны подметал тротуар у входа.

Хоакин с товарищами, толкнув дверь, вошли в таверну. Напротив входа возвышалась стойка, уставленная винными бутылками, банками с огурчиками и перцем. Узкое помещение вытянулось в форме буквы L. Деревянные столики с грязными столешницами выстроились вплотную к стене, оставляя лишь узкий проход к стойке.

У стойки одиноко маячил приземистый худенький человек в синем пиджаке и вельветовых штанах. Маленькими глотками он тянул вино.

— Что будем пить? — спросил Аугусто.

— По рюмочке крепкого, — ответил андалузец.

— Мануэль! — позвал хозяин таверны.

— Что вам? — ответил мальчик, подметавший тротуар.

— Вытри со стола, — велел хозяин.

Все уселись, и молодой официант расставил на столе рюмки.

— Эй, проснись! — крикнул андалузец товарищу рядом с ним. Рабочий спал, уронив голову на руки.

— Я совсем не спал. Вчера вечером пошли с женой в кино, а потом она потребовала, чтобы я поиграл с нею. Так всю ночь и не сомкнул глаз…

— Черт бы побрал этого Элеутерио. А я и не знал, что он любитель по этой части, — заметил андалузец.

Элеутерио, взяв в руки рюмку, казалось, проснулся. С интересом стал рассматривать развешанные по стенам афиши, извещавшие о бое быков.

— Этот Лискано ни в зуб ногой.

— Кто-кто? — спросил андалузец.

— Да этот Лискано, новичок, — ответил Элеутерио, указывая на афишу.

— Эй, Фео! Ты что, клюкаешь по случаю забастовки? — насмешливо спросил Аугусто.

— Да я всего две рюмки, подумаешь!

— Я вижу, тебя хлебом не корми, а дай выпить.

— Как всем. Ничуть не больше.

Низенький человечек у стойки, по-прежнему не оборачиваясь к заводским, заказал еще стакан вина.

— А знаешь, Луми, — обратился он к хозяину, — ты сегодня с этими пешеходами здорово заработаешь.

Хозяин только пробурчал что-то в ответ. Мальчик из таверны, разбросав опилки, принялся подметать пол.

— Пепе стал беляком, уж поверьте. Вчера все ходил и бубнил, что не знает, как ему поступить.

— А прежде был большой забияка. Все вопил, что мы ведем себя как тряпки.

— Тряпкой был его папаша.

— Я считаю, что забастовка — это наш долг, — сказал Аугусто.

— Наш долг — бороться за свои идеи, за достоинство трудящегося человека, — добавил Энрике. — Бойкот, забастовка — это высшее проявление классовой сознательности.

— Есть еще немало таких, которые считают себя пупом земли, только и знают, что языком чесать. А посмотришь на них в минуту опасности, так они этот язык словно проглотили, — вставил Хоакин.

— Это точно, так их и разэдак! — согласился андалузец.

— Ну что, смоемся? — предложил Элеутерио. Он уже совсем проснулся.

— Раньше опрокинем по последней, назло врагам и уродам. Я угощаю всех! — сказал Аугусто.

Выпив, они вышли на улицу. Группа их постепенно увеличивалась. К ним присоединялись все новые и новые рабочие.

— Ну, как оно, Перико?

— Сам видишь, шагаем!..

— Что скажешь, Эутикио?

— Да ничего. Я не создан для рысистых испытаний.

— Ну, ты еще ничего, бодрячком.

— Не думай. Шестьдесят четыре уже стукнуло. Года свое берут. И еще ревматизм. Вредная штука.

— Ну, один день ничего, Эутикио.

Перегородив улицу поперек, шла стайка девушек. Взявшись под руки, они пританцовывали и пели:

Дойдя до завода, рабочие останавливались у входа, переговаривались, делали замечания. Особенно громко и звонко щебетали заводские девушки.

— Вон идет хозяин!

— Сколько работаю, а еще никогда не видал хозяина так рано.

— Ох и настроение, видно, у него!

— Теперь над ним насмехаются. Но хорошо тому, кто смеется последним.

— А мы и будем смеяться последними.

В цехах при появлении хозяина или инженеров рабочие начинали громко разговаривать и даже свистеть.

— Вы, кажется, пришли работать, а не болтать попусту. Так ведь? — прицепился к Энрике хозяин. — И имейте в виду, я сообщу в профсоюз о каждом, кто сегодня опоздает к смене или будет отлынивать от работы.

Ответ токаря ни хозяин, ни инженеры не слышали. Они удалились в контору.

— Не то запоете, когда у нас будет свой профсоюз, настоящий рабочий профсоюз, — сказал Энрике, окинув взглядом товарищей.

Вечером Хоакин с Пепитой отправились навестить Антонию. Она теперь жила на новой квартире.

— Проходите, проходите, не останавливайтесь в дверях, — пригласил Луис.

— Как вы поживаете?

— Помаленьку.

Прямо от входа тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. На пороге одной из них, сидя в кресле, шила женщина.

— Это наши друзья, донья Эмилиана, — сказала Антония, обращаясь к женщине. — Пришли проведать нас.

— Очень приятно. — Донья Эмилиана подняла от шитья глаза, чтобы взглянуть на пришедших.

— Какая огромная квартира, — заметила Пепита.

— Да, теперь такие не строят, — ответила хозяйка.

— Вы правы.

— Пойдем к нам в комнату, — предложил Луис.

— Как скажете.

— Всего хорошего, донья Эмилиана, — попрощалась Антония.

Проходя по коридору, Хоакин спросил:

— Как вы с ней уживаетесь?

— До сих пор хорошо. Она ни во что не вмешивается. Конечно, мы тоже ей не мешаем. Все время сидим у себя, — сказал Луис.

Они вошли в комнату. Сквозь балконную дверь струился вечерний свет.

— Какая красивая комната.

— Да, неплохая.

— Что ни говорите, ну просто прелесть.

— У вас много мебели?

— Вот, что видите. Вся перед вами.

— Кровать, книжную полку, столик на колесиках и два стула дала донья Эмилиана.

— Вам бы нужен шкаф, — сказала Пепита.

— Если б только шкаф, — усмехнулся Луис.

— Когда Луис получит деньги за переводы, которые он делает, мы обязательно купим шкаф. А пока держим одежду вот в этих ящиках. Неудобно, конечно, и портится.

— У Антонии золотые руки, это она соорудила комод для белья. Купила несколько ящиков из-под табака и сама сделала, — объяснил Луис.

— Садитесь на стулья, у нас их всего два, — с улыбкой сказала Антония.

— А вы как же?

— Мы на кровати.

Девушки стоя шушукались о своих делах. Хоакин с Луисом сели на стулья.

— Где ты работаешь? — поинтересовался Хоакин.

— Практикантом у одного знакомого адвоката. Хожу только по утрам. Платит мне тысячу в месяц. Это, конечно, мизерно, но другого пока ничего нет.

— Да, это очень мало.

— По вечерам даю уроки в школе. Имею три часа. Получаю за это восемьсот. Еще делаю кое-какие переводы. Вот так помаленьку и выкручиваемся.

— Да садитесь вы, — сказал Хоакин девушкам.

— Сейчас, сейчас, — ответила Антония. Она показывала Пените свои платья.

— У меня слюнки текут. Ты прямо настоящая замужняя сеньора.

— Ничего, скоро и ты такой станешь.

— У вас будет ребенок?

— Да, — ответила Антония.

— А на каком ты месяце?

— На третьем, так, что-нибудь в октябре-ноябре, — сказала Антония, считая на пальцах, сколько осталось времени до рождения ребенка.

— Вы довольны?

— Еще бы. Конечно, довольны.

Жизнь Антонии после замужества в корне изменилась. Печаль ушла, стала лишь далеким, неприятным воспоминанием, горьким плодом, от которого ей пришлось вкусить. То, о чем она прежде думала как о несбыточном, теперь принимало реальные очертания. Антония была беременна и вся светилась тихой радостью. Порой она клала руки себе на живот, чтобы ощутить растущую в ней новую жизнь. Ибо женщина, так полагала Антония, должна быть подобна земле для крестьянина — нивой, на которой взрастает зерно.

— Луис как безумный, только и говорит, что о нашем будущем сыне.

— А как бабушка с дедушкой?

— Меня они не очень любят. Им бы хотелось, чтобы Луис женился на девушке из богатой семьи. Я, когда мы их навещаем, замечаю, что они меня не любят. Они ни разу не пожелали прийти к нам сюда.

— Когда родится внук, они изменятся.

— Я тоже на это надеюсь, но, если не изменятся, бог с ними. Мы в них не нуждаемся.

— А Луис что говорит?

— В конце концов, это его родители. Но он не любит говорить об этом, это его огорчает.

В окно врывались крики уличных торговцев, доносился шум из коридора, шаги хозяйки квартиры.

— Ну как, удалась забастовка?

— По крайней мере в этом квартале удалась. Когда я возвращался от адвоката, все шли пешком. А как сейчас, вечером, не знаю. Я не выходил на улицу.

— Получилось лучше, чем можно было ожидать.

— Я ожидал, что так будет…

— Ну, ты великий человек…

Антония на миг прервала свой интимный разговор с Пепитой, чтобы спросить мужчин, не желают ли они чашечку солодового кофе.

— Такую роскошь, как настоящий кофе, мы не можем себе позволить. Слишком дорого для нас.

— Вы как хотите, а ради меня не беспокойтесь, — сказал Хоакин.

— И ради меня тоже, — добавила Пепита.

— Ну, какое же это беспокойство? — возразила Антония.

— Я тебе помогу, — предложила Пепита.

Двое друзей продолжали свой разговор.

— А уроки ты кому даешь, мальчикам или девочкам?

— И тем и другим, но только по отдельности.

— А почему?

— В школах запрещено совместное обучение. Этого придерживаются неукоснительно.

— По-моему, это какой-то абсурд.

— Да, но что поделаешь? Я тоже так считаю. Ты же знаешь, как в военном уставе: приказ есть приказ, каким бы глупым он ни был.

Они немного помолчали. Хоакин взял с полки книгу и стал ее листать.

— Тебе нравится Мачадо? — спросил Луис.

— Да.

— Возьми почитай его стихи, изданы в Аргентине.

Антония с Пепитой накрыли на стол.

— Ну, а когда вы поженитесь?

— Видно, не скоро. Вот как освободится его квартира, — сказала Пепита, кивая на Хоакина.

— Ну, значит, не очень скоро.

— Ждать никаких сил нету. — Пепита сокрушенно махнула рукой. — Я не хочу оставаться старой девой.

— А у нас вышло не так плохо, как предполагали. Как говорится, риск благородное дело, — сказала Антония, намазывая маргарином кусок хлеба.

— Да, все это верно. Но ходить чуть ли не как дикари, в набедренной повязке, — это не для меня. Сами знаете, в доме, где нет муки, одни муки, — сказал Хоакин.

— Ну, дорогой, я ко всему привыкла, не думай, что меня пеленали в шелковые пеленки. Да кроме того, мои родители нам помогут.

— Твой отец замечательный человек, Пепита. Но ведь не могу же я быть на твоем иждивении! Твои родители сами не ахти как живут.

— А как Мария? И остальные? — спросила Антония у Хоакина.

— Как всегда. Мария стала пить еще сильней, льет, как в бочку. Аделита, девочка фалангиста, ходит в школу, болтает без умолку, как сорока. Меня она очень любит.

— А что делает Ауреа? — в свою очередь спросил Хоакин.

— О тетке я уже давно ничего не знаю. Однажды пришла с моим братом навестить нас. Что-то у нее не в порядке, все лицо покрылось прыщами, — ответила Антония. — По-моему, ее дружок-мясник не очень-то чистоплотный, а она болеет, видно, женской болезнью.

— У него сифилис, — сказал Луис.

— А-а.

— Педро, как всегда, занимается своими делишками. В один прекрасный день угодит в тюрьму. Мне его очень жалко, больно он хороший парень.

Антония поднялась с кровати, на которой сидела, чтобы убрать со стола. Она поставила чашки на пол рядом с пишущей машинкой. Подойдя к балкону, открыла дверь.

— Видели, какая отсюда панорама? Вон там, внизу, Арройо Аброньигаль. А тут потихоньку-полегоньку прямо по шоссе можно добраться до Барахаса. Хуже всего шум от транспорта. Пока не привыкнешь, глаз ночью не сомкнешь. Днем-то хорошо, развлечение, высунешься и смотришь, как бегут битком набитые трамваи из Пуэбло Нуэво и Канильехаса… И еще тут проезжают катафалки на кладбище.

— Видите, какая у меня веселая и забавная женушка, — рассмеялся Луис.

— А по воскресеньям, когда бывает коррида, вся арена заполняется народом и оттуда раздаются крики, шум, музыка… Я, наверное, глупая, но стоит мне увидеть пикадоров на своих конях и услышать, как кричат зрители, все во мне переворачивается, даже объяснить трудно. Будь я мужчиной, наверняка пошла бы в тореро, ну, конечно, не насовсем. А знаете, я ни разу не была на бое быков. Помню, в детстве, в деревне, меня водили на какое-то жалкое подобие корриды…

Антония умолкла, задумчиво глядя на улицу. Луис неторопливо закурил.

— Да, наш квартал забавный. Здесь полно всяких забегаловок, куда заходят люди, возвращающиеся с похорон. Это квартал менял, скупщиков, ростовщиков, ссужающих из тридцати процентов, проституток с площади возле стадиона, цыган. Кишат, точно муравьи. Тут тебе и бары, и погребки, и притончики, где играют в лягушку, и тиры для стрельбы, и рулетки, где никто никогда не выигрывает, и грязные харчевни, где подают неизвестно из чего сделанную яичницу. Полно чистильщиков сапог, которые целыми днями нежатся на солнышке, сидя на своих ящиках. И даже имеется школа тауромахии для туристов, — рассмеялся Луис.

Они еще долго стояли на балконе, рассматривая прохожих, возвращавшихся домой. Трамваи, набитые пассажирами, медленно ползли вверх по крутой улице Вентас.

— Ну, пойдем, Хоакин? — сказала Пепита.

— Да, нам далеко.

— Навещайте нас чаще.

— Как-нибудь обязательно зайдем.

Стоял тот волшебный час вечера, когда таинственные тени становятся сообщниками влюбленных.

— Ох, как я завидую этим женатикам, — пробормотала Пепита.

— Ничего, скоро и мы поженимся. Время летит незаметно.

— Больно долго мы ходим в женихах и невестах…

Молодые влюбленные, взявшись за руки, печально побрели по кольцевой аллее, окаймлявшей арену для боя быков на Вентас.

Когда Рамиро закончил работу, было уже семь часов вечера. Поспешно сбежал он с пятого этажа по широкой мраморной лестнице, держась за золоченые металлические перила. Выскочив на улицу, взглянул на небо. Солнце закатывалось за дома на проспекте Принцессы. Зарево заката играло на стенах домов, в стеклах окон, заливая все вокруг оранжевым светом.

День выдался жаркий, но к вечеру пролился легкий дождичек. В воздухе чувствовалась приятная влажность, освежавшая листву на деревьях площади Испании.

Рамиро, засунув руку в карман брюк, перебирал мелочь. Нащупал ключи.

Снова пошел дождь. Капли падали медленно, как бы нехотя. На небосводе, словно прочерченная циркулем, засияла радуга. Рамиро, глядя в небо, вспомнил песенку, которую распевал в детстве: «Дождик, дождик, пуще, дам тебе я гущи!»

— Как хорошо! — пробормотал он. Но, тут же сообразив, что говорит вслух, оглянулся, не услышал ли его кто и не принял ли за сумасшедшего. Отдельная квартира! Что может быть лучше отдельной квартиры, где его дочка сможет бегать по коридору! Иметь возможность содержать семью и не думать, что до конца месяца не хватит денег! «Ни одного очага без огня, ни одного испанца без хлеба!» Великолепные слова! Но с некоторых пор они звучали для него как-то бессмысленно. Слова, ради которых он в свое время пошел воевать, перестали его трогать.

— Теперь меня ничем не заманишь в окопы, — сказал он на днях Хоакину.

Доставая мелочь, чтобы заплатить за билет в метро, Рамиро снова наткнулся на ключи от новой квартиры и забыл обо всем на свете. Он думал лишь о том, как будет счастлива жена, когда он скажет ей об этих ключах. Он словно на крыльях летел домой, чтобы поделиться с Бланкой своей радостью.

Бланка сидела на кровати, проверяя у дочери уроки. Рамиро, войдя, снял пиджак и встал у изголовья, слушая, как отвечает дочь.

— Какой сегодня прекрасный день! — начал он.

— Что нового насчет квартиры?

— Мне дали ключи.

— Где они?

— У меня в кармане…

Бланка вскочила с кровати.

— Дай посмотреть.

— На, возьми.

— У нас квартира, квартира… Слюнки текут при одном слове… Квартира! Квартира! Ох, какое счастье, Рамиро! Как я о ней мечтала!

— Надо собрать вещи для переезда.

— Соберу в одну секунду.

— Нужно будет купить мебель, квартира большая. Не дворец, конечно, но три комнаты с ванной.

— Ванная! Вот здорово! И самой помыться, и девочку искупать!

— Многое надо будет купить!

— Сколько сегодня продал?

— Как всегда. Несколько лент для пишущих машинок и несколько коробок с конвертами.

— Не знаю… Но с квартирой у меня прибавилось сил… В своем доме можешь делать все, что захочешь…

Бланка замолчала на миг.

— А солнечная сторона?

— И сторона солнечная, и речку видно.

— Мансанарес, да, папа?

— Да, дочка.

— Ох, и умная у нас девочка. Знаешь, о чем она спросила меня сегодня утром? Наверное, у сеньоры Марии нет мужа? Она всегда ходит одна, без мужчин, — сказала Бланка.

— Да, — подтвердил Рамиро, глядя на дочь, — она у нас умненькая.

Супруги стояли молча, взявшись за руки. Спускались сумерки, ясный месяц вытеснял остатки солнечного света. Безусловно, это был самый счастливый вечер в их жизни.

— Сколько мы должны?

— Посчитай сам: пятьсот ты просил в конторе. Двести должны в лавку и еще расплатиться за твой костюм. Пятьсот плюс двести и сто пятьдесят. Итого восемьсот пятьдесят.

— Почти полная конторская зарплата. Да, много мы потратили.

Бланку в начале их супружеской жизни коробило то, что Рамиро требовал от нее отчета в денежных делах. Но теперь она сама охотно брала карандаш и быстро подсчитывала траты.

— Могу сейчас же сказать, на что уходят деньги.

— Я тебе верю, но мы тратим намного больше, чем я зарабатываю.

— Наверное, я покупаю себе парижские наряды! Послушать тебя, так можно подумать, что я транжирка.

— Нет, ты не такая. Но мы не можем расходовать больше того, что я получаю. А теперь, с новой квартирой, у нас прибавятся траты.

— Я и так выворачиваюсь наизнанку, чтобы сэкономить. Не могу же я творить чудеса!

— Давай ужинать! Я голоден как волк, а это так вкусно пахнет, — сказал Рамиро, тыча пальцем в кастрюльку, дымившуюся на керосинке. Он даже привстал, чтобы зачерпнуть ложкой из кастрюльки. — Какие вкусные бобы, ты их здорово готовишь.

— Вот приноси побольше денег, я тебе еще не такое приготовлю.

— Ах, эти свинячьи деньги!

— Да, свинячьи. Только побольше бы их было…

— Ходят слухи, что к нам приедут американцы. Может, хоть посодействуют чем-то. Немцам они здорово помогли.

— А разве мы раньше не выступали против американцев? Для меня политика — темный лес. После окончания войны все газеты только и делали, что поливали американцев грязью.

— Да, было дело…

— Испании они ничего не дадут, только себе возьмут. Мы же такие олухи…

Они снова замолчали. Двор погрузился в глубокую темноту, лишь в вышине тихо мерцали звезды.

— Нам нужны деньги на переезд. Попрошу аванс у начальника.

— А сколько нужно будет платить за квартиру?

— Пятьдесят дуро. Пустяки по нынешним временам. Через полсотни лет будет наша.

— Через полсотни лет из нас трава будет расти, — возразила Бланка. — Если выживу, мне стукнет восемьдесят.

— Останется для девочки.

Бланка принялась жарить яичницу.

— Знаешь, почем купила яйца? По двадцать пять дюжина. Понял?! По двадцать пять! Ну, не позор ли это? Целых пять дуро!

Рамиро неопределенно махнул рукой.

— Можно подумать, тебе начхать на то, что я говорю.

— Да нет, не в этом дело. Просто я очень доволен.

— Да, ты прав. Я тоже довольна.

Это был поистине счастливый для Бланки вечер. Вне всякий сомнений.

Полицейский откинулся на спинку стула.

— Так, значит, тебя зовут Энрике, — сказал он.

Энрике ничего не ответил. Он еще ни разу не открыл рта с тех пор, как сюда попал.

Полицейский, сидевший за столом, посмотрел на другого, стоявшего в дверях. Глазами показал на Энрике.

— Вы его обыскали? — спросил он.

— Дома у него ничего не нашли.

— У кого он живет?

— У своего приятеля с завода, некоего Аугусто. По их словам, снимает у них угол.

— А что сказал этот самый Аугусто?

— Ничего. Сказал, что ничего не знает о жизни Энрике.

— Так.

— Мы смотрели в архиве.

— Ну и что?

— Ничего. Ни тот, ни другой не числятся.

— Хорошо. — Полицейский, сидевший на стуле, снова обратился к Энрике. — Я вас ни о чем спрашивать не буду, вы мне сами обо всем расскажете. Можете начинать.

— О чем рассказывать? — спросил Энрике. Полицейский снова внимательно посмотрел на него. Потом наклонился и достал из ящика стола бумагу.

— Узнаешь это?

— Да.

— Где видел?

— На заводе, да и по всему Мадриду.

— Ты их принес на завод?

— Нет.

— А кто тогда?

— Не знаю.

— Это ты их принес. Где ты их видел?

— У заводской стены.

— Послушай, так мы с тобой не договоримся. Нам обоим плохо будет. Мне — потому, что я не смогу пойти вовремя поужинать, а тебе — потому, что ты все равно в конце концов заговоришь.

— Я ничего не знаю.

— Так мы ни до чего не договоримся.

Энрике поднял глаза. Комнатка была маленькая, квадратная. У стены шкаф и картотека. На столе, за которым сидел полицейский, зажженная лампа. На стене два портрета.

— Гонсалес, — позвал полицейский, не поднимая головы. — Принеси все, что у него нашли.

Другой полицейский почти бесшумно положил на стол небольшой сверток.

— Это все?

— Все, что было на нем, когда мы его обыскивали.

— Это твои вещи? — спросил полицейский у Энрике.

— Да, сеньор, — ответил Энрике.

Полицейский развернул сверток и окинул его содержимое быстрым взглядом.

— Как тебя зовут? — спросил он тем же тоном, что и обращался к своему подчиненному.

— Меня зовут Энрике.

Полицейский собрал все вещи и снова медленно завернул их в узелок.

— Тебя зовут Энрике Гарсиа, — сказал он раздельно и жестко.

Затем, словно осердясь, пронзительно взглянул на Энрике.

Энрике поднял голову и встретился с глазами полицейского. В глазах сбира мелькнули страх и решимость.

— Мы знаем все. На заводе у нас имеются люди, которые нам докладывают обо всем, что там происходит. Ты из тех, кто подзуживал рабочих. И мы знаем, что ты разбрасывал листовки. Нам все известно.

Энрике продолжал молча смотреть в лицо полицейскому.

— Кто тебе велел разбросать листовки? Откуда ты их взял? Кто тебе помогал? Чистосердечным признанием можешь смягчить свою участь.

Энрике стоял молча, не шелохнувшись.

— Этот из тех, что не хотят говорить, — сказал полицейский в дверях.

Начальник расхохотался. Он накручивал на палец цепочку, на которой болтался ключ. Полицейский снова уселся за стол и закурил. Снова внимательно оглядел Энрике. Затем взял лист бумаги и что-то написал.

— Отведи его вниз. Через час доставишь опять, — сказал он, по-прежнему играя ключиком. — Обработайте его немного, но смотрите не перестарайтесь.

Энрике встал.

— Мы еще поговорим с тобой. То, что ты будто ничего не знаешь о листовках, меня не устраивает, — протянул полицейский.

Он развалился на стуле, куря и рассматривая бумажку, на которой только что писал.

Аугусто сказал Хоакину, когда они выходили вечером с завода:

— Вчера ночью приходили за Энрике.

— Ага.

— Не надо, чтобы нас видели вместе. На заводе, кажется, есть предатель, доносчик.

— Но они ничего не могут доказать. Ведь у него ничего не нашли, ты же сам сказал.

— Так-то оно так. И все же нам следует соблюдать осторожность.

— Энрике скорее помрет, чем проболтается.

— Пока надо выждать. Не ходи ко мне домой.

— Ты предупредил Гонсалеса? А сенетистам тоже сказал?

— Все предупреждены.

— А Роса?

— Разумеется. Сильная девушка, даже не заплакала.

— Все носит в себе.

— Мне тоже так кажется.

— А Элена?

— Боится, что заберут меня.

— Если что случится, ты сразу сообщи, — сказал Хоакин.

— А теперь нам надо вести себя так, будто мы не знаем друг друга. Позже я сам зайду к тебе домой. Надо что-то придумать.

— Хорошо.

— Как говорится, издержки производства, — невесело улыбнулся Аугусто.

Они вышли из ворот завода и разошлись в разные стороны.

Придя домой, Хоакин встретил в коридоре Рамиро.

— А мне дали квартиру.

— Очень рад, — сказал Хоакин.

— Послезавтра уезжаем.

Хоакин ничего не ответил. Из головы не шел рассказ Аугусто. «Энрике ни за что не проговорится, даже если его на куски изрубят. Кроме того, они ничего не могут доказать насчет листовок. Да, он не проговорится». Что-то похожее на страх неприятно холодило спину. «Кто же предатель? — Он перебирал в уме знакомых рабочих. — Нет, все они хорошие товарищи, никто из них не может быть доносчиком, и все же кто-то накапал!» Он снова и снова перебирал в памяти товарищей по работе, снова и снова их лица всплывали перед ним. «Лукас не может, он сидел в тюрьме. Лауро тоже, он член компартии. Андалузец — ни за что. Ольмедилья, хоть и не придерживается твердых политических взглядов, хороший товарищ. Но кто-то должен быть. Антонио не способен на такое. Девушки, хоть и болтушки, но на такое тоже, конечно, не способны. Да к тому же они ничего толком и не знают. Анхель не станет говорить из-за боязни влипнуть в неприятную историю. Фео погряз в своих любовных похождениях с девицами легкого поведения. Да вдобавок он очень уважает Энрике. Родригес ни за что о таких вещах говорить не станет, он ярый анархист. Элеутерио прозябает в трущобе и ненавидит режим, он не может. И Лопес никак не может, он тоже сидел. Но все же кто-то должен быть. А может, они просто берут на пушку, авось что-нибудь выудят. Потребовали сведений у администрации о самых активных рабочих, а так как Энрике всегда первый выступал с протестами… Рабочий человек на такую подлость не способен. Рабочих в Испании так дрючат, что им только не хватает сотрудничать с полицией. Наверное, просто выудили у заводской администрации. Надо будет полюбопытствовать у знакомого из конторы, не заходил ли к ним кто из полиции. Гонсалес рассказывал, что полиция шныряла по многим заводам и фабрикам, выспрашивая насчет бойкота, кто, мол, отсутствовал в этот день на работе, где разбрасывались листовки… Должно быть, все так и было, надо сказать Аугусто… Наверное, слишком много болтали… надо действовать, а рассуждать да обсуждать поменьше. Как говорится в пословице: рыбу рот губит. Но ясно и другое: чтобы дело двигалось, надо кому-то выступить.

Вот Энрике и выступил. Но теперь будет легче, путь уже указан».

— Послезавтра переезжать будем, — повторил Рамиро.

— Очень рад за Бланку и за вашу дочку, — сказал Хоакин.

Войдя в свою комнату, Хоакин первым делом подошел к кровати и достал из-под нее сверток с подпольной литературой, которую спрятал туда накануне.

— Отнесу-ка Пепите, пускай у себя спрячет, — волнуясь, сказал он вслух.

Мария, получив письмо от сестры, попросила на работе расчет и неторопливо принялась собираться в дорогу. На деньги, высланные сестрой, она оформила паспорт и выездную визу во Францию.

Купила себе черный костюм и еще кое-что из белья. Постаралась не поддаваться пагубной привычке выпивать и стала лучше питаться. Она надеялась за короткое время восстановить силы, сбросить с себя страшную усталость последних дней и хоть немного поправиться.

Мария словно преобразилась в сумятице приготовлений к отъезду. Она бегала по магазинам, покупая разные мелочи, которых ей прежде так недоставало.

В квартире теперь оставались только она да Хоакин. Фалангист со своим семейством съехал. Отношения Марии с пасынком значительно улучшились.

— Знаешь, Хоакин, — сказала как-то Мария.

— Что?

— Я получила письмо.

— Какое письмо? — спросил Хоакин, не отрывая взгляда от газеты, которую читал.

— От моей сестры, из Франции.

— И что же она пишет?

— Чтобы я к ней приехала.

Хоакин сложил газету. Мария продолжала рассказывать:

— Поеду жить к сестре.

— А где возьмешь деньги на дорогу?

— Она мне уже прислала по почте.

Воцарилось молчание. Хоакин смотрел отсутствующим взглядом, мысли его витали далеко, он вспоминал свое детство и отрочество. Вспоминал, как Мария впервые пришла к ним веселая, улыбчивая, она непрестанно перекидывалась шутками с отцом. А потом начались потасовки. Все это прошло перед его глазами в один миг.

— Когда ты уезжаешь?

— Точно еще не знаю. Через несколько дней. Я напишу твоему отцу.

Мария занялась своими делами, не сказав больше ни слова. У этой женщины было много недостатков, но никто не посмел бы упрекнуть ее в черствости. Стоило ей чуточку разжиться деньгами, и она кинулась покупать пасынку все, что сочла необходимым. Быть может, ее толкнула на это жажда участия и ласки. Она словно старалась на то короткое время, что им еще предстояло прожить вместе, купить дружбу пасынка, дружбу, которой ей так недоставало. Как бы там ни было, к Хоакину она всегда относилась хорошо.

Любовь к Матиасу постепенно угасла. Теперь Мария лишь изредка вспоминала о нем. Особенно невыносимо становилось по ночам, когда ее охватывало страстное плотское желание, которое она не в силах была подавить. Она думала о Матиасе совсем иначе, чем прежде. Он был для нее уже не мужем, а лишь далеким воспоминанием о любви, которое она теперь лелеяла.

Вот почему, несмотря на ее бесповоротное решение уехать, несмотря на то, что у нее уже был взят билет и оформлены все бумаги, она, быть может в последней надежде на чудо, снова написала Матиасу. Мария надеялась, что он ответит ей и приедет в Мадрид проститься. Она даже вложила в конверт несколько сотенных, чтобы ему не пришлось тратиться.

Несколько дней она суетилась и хлопотала, словно желая лишь одного: поскорее уехать. Но в глубине души она надеялась на то, что Матиас ей ответит. Однако дни проходили за днями, ответа не было, и надежда уступила место неизбывной печали. А ведь она так мало просила у него. Всего лишь увидеться в последний раз!

— Как ты думаешь, он ответит? — спрашивала она у Хоакина.

— Думаю, ответит… Он приедет, ты не волнуйся.

Хоакин и сам не верил в свои слова, но ему не хотелось обижать мачеху.

Она ждала до последнего дня, до самого часа отъезда. Сердце ее разрывалось от тоски и печали. И хотя стоял жаркий, солнечный день, зимний холод сковывал все ее существо.

Все утро Мария провозилась, собирая вещи. Чемоданы были сложены: один кожаный, коричневого цвета, сохранившийся со времен девичества, другой зеленый, фибровый, твердый как камень.

К пяти часам все было готово. Оставалось еще много времени, и Мария решила пройтись по улице одна, отдавшись своим мыслям. Не торопясь, побрела она вниз по Сеа Бермудес до площади Монклоа. Там постояла, посмотрела на парк и на равнину, расстилавшуюся по другую сторону реки.

Потом так же медленно вернулась к себе.

Зашла в таверну Иларио, чтобы проститься с хозяином. Иларио наполнил два стакана риохским вином.

— За ваше здоровье! Сегодня я угощаю.

Они молча выпили. Иларио не слишком разбирался в вопросах этикета. Ему лишь пришло в голову снова наполнить стаканы и попросить Марию показать заграничный паспорт.

Бармен прочитал вслух:

— Франция — замечательная страна. Там делают отличные вина: бордо, бургундское… — заметил Иларио.

— Ладно, я пошла.

— Последний, на дорожку, сеньора Мария.

Иларио опять налил в стаканы вино.

— За ваше здоровье, — повторил он.

— Ну, я пошла.

— Вам грустно?

— Немножко.

— Я понимаю.

У Иларио были круглые выпуклые глаза. Он крепко пожал ей руку.

— Желаю вам удачи, сеньора Мария.

— И вам также.

Мария ушла. Иларио принялся перетирать рюмки.

Домой вернулся Хоакин.

— Ну что, все готово?

— Да.

— Тогда пошли. В метро будет тьма народу, надо выйти заранее.

— Возьмем такси.

— Как хочешь.

Таксист повез их по Сан-Бернардо. Мария с пасынком смотрели на улицу через стекла автомобиля. У касс кинотеатра толпился народ.

— Что идет? — спросила Мария.

— Кажется, «Третий мужчина!»

— A-а, это фильм, музыку из которого передавали по радио?

— Да. Под названием «Кафе Моцарта».

— А фильм интересный?

— Ничего. Про спекулянтов пенициллином.

— Я бы с удовольствием посмотрела. Столько лет не была в кино. Последний раз ходила с твоим отцом перед самым его отъездом.

Такси затормозило на перекрестке Гран Виа. Горел красный свет.

— Что ты думаешь делать, Хоакин?

— Еще не думал, буду обедать в какой-нибудь закусочной.

Автомобиль тронулся.

— У тебя, кажется, есть невеста?

— Да.

— Ну и как она?

— Мне нравится. Если хочешь, покажу ее фотографию.

— С удовольствием бы с ней познакомилась.

Мария взяла фотографию обеими руками. И долго рассматривала ее.

— Красивая, — сказала она и откинулась на сиденье. — Женись на ней. Теперь у тебя есть своя квартира.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Придя на вокзал, Хоакин внес два чемодана в вагон, положил на верхнюю полку.

— Тебе повезло — у окошка, будет чем развлечься, — сказал Хоакин.

— Как ты думаешь, отец придет?

— Осталось еще полчаса, наверное, придет, — успокоил ее Хоакин.

— Поезд из Барселоны прибывает утром, я справлялась.

— Может, он не хотел заходить домой.

— Может быть.

— Давай прогуляемся?

— Пойдем.

Время ползло, как черепаха. Огромные стрелки на станционных часах размеренно перескакивали с минуты на минуту. Хоакин поднял голову, чтобы посмотреть, как они двигаются.

Они подошли к газетному киоску и стали рассматривать обложки журналов.

— Хочешь, куплю тебе журнал в дорогу?

— Давай, только чтобы было побольше картинок.

— Вот в этом много фотографий.

— Осталось еще двадцать минут.

— Да.

— Он не придет, я знаю.

Торговец мороженым и шоколадом, толкая перед собой тележку, громко расхваливал свой товар. В репродуктор объявили о приходе поезда на первый путь. Встречающие поспешно бросились на перрон. Носильщики с автокарами ловко распределяли между собой пассажиров.

Мария поднялась в вагон и высунулась в окно. Она пристально смотрела вдоль перрона, все еще надеясь увидеть Матиаса. Хоакин, стоя внизу, под окном вагона, поглядывал на часы.

— Осталось совсем немного, три минуты, — сказал он.

— Уже не придет.

— Да.

— Хоакин, я…

— Говори, Мария.

— Ничего. Передай только отцу, что я его ждала.

— Хорошо, Мария.

Наступила такая минута, когда и пассажиры, и провожающие желают лишь одного — отправления поезда. Никто уже ничего не говорит, только переглядываются.

Паровоз выпустил клубы пара прямо на платформу. Круглые, плотные тучки быстро поднялись к застекленному потолку вокзала.

Поезд дал гудок, медленно задвигались шатуны колес.

Паровоз снова загудел.

— Тронулся.

— Да.

— Прощай, Хоакин, береги себя.

— Прощай, Мария. Прощай навсегда.

— Прощай.

Пассажиры, высунувшись из окон, кричали слова прощания, махали платками. Провожающие махали рукой.

Хоакин не опускал руку, пока поезд не скрылся за поворотом.

Мария прошла и села в купе. Потерянная, с отрешенным взглядом, она отдалась своим мелким, незначительным мыслям.

После ареста Энрике Роса не знала ни минуты покоя. Тревога и тоска всецело овладели ею. Девушка словно перестала понимать, что творится вокруг нее. Дом, улица, друзья и знакомые — все будто сговорились отвлечь ее от воспоминаний. Росе становилось неприятно, когда друзья смеялись, пели или даже просто обсуждали свои повседневные дела. Для нее существовал лишь один Энрике. «Энрике говорил об этом так… Энрике считал, что…» Ей казалось, что все, даже самые верные друзья, мало вспоминали его, недостаточно говорили о нем, вели себя эгоистично, праздновали труса.

— Он поплатился за всех, — часто повторяла Роса.

Его голос, ласки, весь его облик Роса не могла забыть ни на миг, ни днем, ни ночью. Она вспоминала, как они вместе гуляли по вечерним улицам, сидели в сумерках у реки. Бесшумная, тихая река, казалось, замирала у их ног. Энрике, взобравшись на край бетонного парапета, говорил о своих стремлениях и надеждах, о любви. О свободе. «Над всем этим надо еще много думать», — часто повторял он. Он объяснял ей вещи, которые она не всегда понимала, но интуитивно чувствовала, что они связаны с планами и надеждами на лучшую жизнь. Они усаживались рядышком, прижавшись друг к другу, и смотрели на водную гладь, на берега, поросшие густой травой. Деревья, вечерние сумерки — все было наполнено неведомыми голосами, неясными звуками. Вода, словно расплавленная сталь, тускло поблескивала в глубине, у набережной.

Казалось, стоит протянуть руку, и она коснется Энрике. Вспоминая его, видя его перед собой, Роса испытывала одновременно и радость и печаль. Он верил во все: в жизнь, в людей! Идя с ним рядом, она училась у него любви.

Когда его арестовали, все словно рухнуло. Роса не могла думать ни о чем, кроме него. Она даже стала избегать людей, чтобы, оставшись одной, вспоминать о нем. Но одиночество оказалось еще тяжелее печали. Тогда Роса разыскивала его друзей, товарищей по работе, всех, кто знал его, был с ним знаком, чтобы из их уст услышать о тех идеях, во имя которых боролся ее Энрике. По вечерам она часто навещала Элену, чтобы дождаться прихода Аугусто.

— Есть какие-нибудь новости? — спрашивала она.

— Нет.

— Приходили на завод за информацией?

— Пока ничего не слышал. Если бы кто пришел, узнали бы. В конторе есть наш товарищ, он обо всем сообщает.

— Странно, что они не приходят сюда. Ко мне домой тоже не являлись.

— Я до сих пор их жду.

— А уже много времени прошло.

— Да.

— Вчера виделась с Энрике. Запрет на свидания снят.

— Самое тяжелое время в Пуэрта дель Соль. Как из Управления отправят в тюрьму, считай, худшее позади.

— Он мне так и сказал.

— Хуже, если на допросе не выдержишь и проговоришься. Тогда несдобровать. Они считают, что тебе известно больше, чем ты сказал. Энрике не знает, когда его будут судить?

— Нет, не знает. Думает, что ему дадут шесть лет.

— Хороший товарищ. На заводе все жалеют его. Ну а ты как живешь?

— Ну как она может жить? Что за вопросы ты задаешь? Как я жила бы, если бы тебя схватили? С растерзанным сердцем, конечно, — ответила за Росу Элена.

— Да, гроза пронеслась совсем рядом.

— Вас-то никого не забрали, — сказала Роса. В ее голосе слышалась обида.

— Кому-то рисковать надо, иначе дела не сделаешь.

— Так-то оно так. Да всегда расплачиваются одни и те же.

— А кому же расплачиваться? Конечно, тем, кто подставляет грудь под удар.

— А мы могли бы жить так счастливо!

— Без борьбы Энрике не был бы счастлив! Да и слезами горю не поможешь. Сейчас самое важное — не останавливаться на месте.

— Я это стала понимать. А сначала только плакала. При последней встрече Энрике меня сильно воодушевил. Велел обнять вас и сказать, чтобы вы продолжали борьбу.

— Важно, чтобы никого больше не забрали, чтобы аресты прекратились.

— Энрике не проговорился, — сказала Роса.

— Да, это самое важное. Только бы никого больше не арестовали, — повторил Аугусто. — А уж мы посмотрим, что предпринять.

Поговорив с Эленой и Аугусто, Роса уходила к себе. Долгие часы она просиживала у окна. На улицах, как обычно, словно ничего не произошло, беспечно болтали и смеялись люди… Прошла весна и наступило лето. В кронах деревьев поселились щебечущие пичужки.

— Вот это надо обязательно отнести Хоакину, — сказал Гонсалес.

— А здесь много?

— Несколько свертков.

— А кто их понесет? Ты?

— Наверное.

Роса сидела на балконе с детьми Элены. Она смотрела на улицу, на прохожих, которые, прячась от солнца, шли по теневой стороне. Обернувшись, Роса взглянула на Гонсалеса и Аугусто. Они разворачивали свертки. «Прямо как Энрике. Они такие же, как Энрике», — подумалось ей. И чувство, похожее на радость, захлестнуло ее сердце.

— Пойду я, — сказала она.

Аугусто с Гонсалесом отложили пакеты.

— Ты?

— А разве я не имею права? Давайте отнесу. Я тоже хочу помогать по мере сил. Представьте, что на моем месте Энрике. Рассчитывайте на меня, как на него.

Роса взяла сверток и положила в сумочку. Крепко сжала ее в руках. Внезапно спокойствие вернулось к ней. Спокойствие и непоколебимая уверенность. Одиночество, печаль, грусть разом исчезли, оставили ее. В повседневной борьбе заключалась жизнь. Во всех этих делах, во всех этих людях, в тысячах таких, как Хоакин, Аугусто, Гонсалес. И это роднило ее с ними. Со всеми теми, ради кого боролся Энрике.

Роса вышла на улицу и направилась на встречу с Хоакином. Сверток с подпольной литературой она несла, прижав к груди.

Они оба посмотрели на сумочку, лежавшую на стуле. Из-за стойки, там, где была кофеварка, за ними кто-то наблюдал.

— Сейчас отдать?

— Подожди немного, — ответил Хоакин. Он не сводил глаз с человека у стойки. — Подожди, — снова повторил он.

— Кто-то следит?

— Да, кажется, бармен.

Хоакин взглянул на Росу. У нее были большие, ясные, лучистые глаза. «А Энрике был прав, она красивая».

Бармен повернулся к ним спиной, что-то поправляя в кофеварке.

— Давай, — быстро сказал Хоакин.

Роса открыла сумочку и достала сверток. Это была обычная дамская сумочка: в отделениях лежали губная помада, пудреница, платочки.

— Вот, здесь все, — сказала она.

Хоакин спрятал пакет в газету, которую держал в руках. Они несколько минут сидели молча, смотря на улицу в окна бара. На тротуаре, беседуя, стояла группа женщин.

— Каждые две недели сюда же и в это же время я буду приносить тебе литературу, — сказала Роса.

— Ты не заметила, за тобой не следили?

— Нет, ничего не заметила. Увяжись за мной кто, я не сидела бы тут, — возразила Роса.

— Ладно, я пошел. Схожу на свою старую квартиру.

— Как хочешь. Если надо, я тебя провожу. Когда идет парочка, всегда меньше подозрений.

— Нет, не надо меня провожать. У тебя свои дела.

— А ты там теперь не живешь?

— Нет, я живу у Пепиты. Когда уехала мачеха, они заставили меня перебраться к себе. Пепитина мать настояла, чтобы я жил у них, пока мы с Пепитой не поженимся. Говорит, мы, мужчины, не умеем хозяйничать.

— Она права.

— Я уже два месяца как не был на своей старой квартире, — сказал Хоакин.

— А куда вы сегодня идете?

— Как спрячу понадежней эту штуку, пойдем с Пепитой гулять.

Роса слушала Хоакина рассеянно, кусочком спичечного коробка чистя ногти. Она вспоминала Энрике, и ей становилось немного завидно при мысли о том, что Хоакин с Пепитой пойдут гулять.

— Мы тоже много гуляли. Энрике очень любил бродить, — сказала она.

— Еще погуляете, когда он выйдет, — ответил Хоакин.

— Да, конечно. Когда его выпустят, мы обязательно погуляем, — задумчиво проговорила Роса.

— Ну, до скорого.

— Да. Через две недели увидимся опять.

— Хорошо.

— Ну, желаю удачи, — сказала девушка, с улыбкой показывая на сверток.

Роса осталась сидеть в кафе у окна. Хоакин с пакетом под мышкой вышел на улицу. В конце улицы медленно катила повозка, запряженная мулами, слышался скрип колес и цокот копыт по мостовой. Молодая зелень на деревьях, посаженных, вдоль тротуаров, была чуть припудрена пылью.

На углу, у перекрестка, стояла девушка. Легкое красное платье плотно облегало ее стройную фигурку. Кожа у девушки была молочно-белая. Хоакин остановился, чтобы закурить. Девушка сделала несколько шагов. Она шла неторопливо, покачивая бедрами. Хоакин снова посмотрел на нее. Девушка перешла улицу, пересекла трамвайные пути. Подол ее платья трепетал на ветру. Хоакин бросил спичку и решительно направился в свой квартал, на старую квартиру.

Очутившись среди привычных улиц и переулков, в знакомой с детства обстановке, он вдруг почувствовал грусть. Дойдя до своего дома, Хоакин долго стоял и смотрел вокруг: на улицу, на соседние дома. Новые здания выросли всего несколько лет назад. Раньше здесь был пустырь, где он играл с мальчишками. Хоакин окинул взором окна, стайку ребят у подъезда. Поглядел на Иларио, который катил по тротуару бочонки с вином. Все было, как обычно, словно он и не уходил отсюда.

Хоакин отворил ставни и поднял шторы в большой комнате. В квартиру ворвался свет. Стоял погожий субботний вечер, полный солнца и тепла. За стеклами окон сверкал пустынный уголок улицы.

Хоакин переходил из комнаты в комнату, открывая рамы. На полу лежал толстый слой пыли. В квартире было душно, пахло затхлостью. Он провел рукой по пыльному столу, пальцем написал ее имя.

И снова медленно побрел по комнатам. Среди этих стен, среди разбросанных в беспорядке вещей жизнь оставила свой след и чувство беспредельного одиночества.

Он оглядел комнату с окном во двор, ту, где жила Антония. Щель в перегородке и впрямь походила на змею. В спальне было грязно, неуютно, на стенах пятна, краска местами облезла, штукатурка осыпалась. Кафельные плиты в полу на кухне были разбиты — здесь рубили дрова, — а кое-где выпали совсем. Хоакин вернулся в столовую и снова провел рукой по столу, смахнув пыль, поднявшуюся тучей вверх. Положил сверток, который передала ему Роса. Развернул пакет и стал читать газету.

Вскоре он поднял голову. В окно донесся голос соседки. Хоакин услышал всегдашние слова, всегдашние сетования и жалобы.

Все вокруг — вещи, голоса — напомнило ему о прожитых годах. Воспоминания нахлынули разом, печальные, безрадостные и все же чуть-чуть окрашенные нежностью. Он оторвался от чтения.

Ему вдруг захотелось, чтобы скорее пришла Пепита и своим смехом, пением развеяла эту грусть.

Раздался звонок. Он вскочил со стула и бросился к двери. Пепита, улыбаясь, стояла на пороге.

Он схватил ее за руки и потянул в комнату.

— Ты тут читаешь газеты? — удивилась она, бросив взгляд на стол. — Когда-нибудь попадешься, как Энрике.

— Здесь не прибрано, — словно стыдясь, сказал Хоакин.

— Не беспокойся, все будет в порядке.

— Что-то мне здесь не нравится. Какая-то неприязнь к этой квартире. Может, потому, что связана она с неприятными воспоминаниями. Я с удовольствием расстался бы с ней, как с устаревшей идеей или верованием, — сказал Хоакин.

— Она у нас единственная, другой нет. Эта квартира как наша Испания — грязная и уродливая. Но ее можно привести в порядок. Надо только все поменять и вымести железной метлой, да так, чтобы искры посыпались.

Хоакин молча слушал невесту. Но вот и она умолкла. В открытое окно с улицы доносился обычный шум.