За горами, за лесами

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТРАНУ ДЕТСТВА

В сорок седьмом году нам с Витькой исполнилось по четырнадцать, и перешли мы в седьмой класс.

Витька был намного длиннее меня, и за это его называли Фитилем. Поскольку мы почти всегда ходили вместе, нас дразнили — «тощий и тонкий». Кто из нас был «тощим», а кто «тонким» — мы не знали и не очень интересовались.

Витька увлекался марками и монетами, или, как он важно говорил, филателией и нумизматикой. Немало марок ему подарила Яна, когда уезжала в Белоруссию. Собственно, с того и началось Витькино увлечение филателией. Он мечтал собрать самую лучшую в мире коллекцию монет и марок, разбирался в валютах и даже знал, где и когда бывала девальвация. Витька всегда таскал с собой небольшой самодельный альбомчик с «обменным фондом» и при случае устраивал торги. Пацаны с любопытством собирались вокруг него и тыкали в альбом свои носы, а Витька важно объяснял: Перу, Чили, Гватемала.

Я увлекался минералами. Тоже Янкино влияние. Моя коллекция разместилась в пяти картонных коробках из-под ампул. Каждый камешек лежал на вате в отдельной ячейке, на стенке была приклеена табличка с названием на русском и латинском языках. Все было вполне научно и солидно, как полагалось по «Определителю минералов». Правда, у меня не было ни алмазов, ни рубинов: были только разные сорта гранита, мрамор нескольких цветов, слюда, полевой шпат и прочее.

Я мечтал пройти вдоль и поперек весь Ильменский заповедник и вообще весь Урал. Иногда мне даже снилось, как я с геологическим молотком в руках и рюкзаком за плечами взбираюсь по каменистым кручам, отбивая от скал кусочки пробы.

Правда, это не мешало мне иногда получать двойки по естествознанию и географии, как, впрочем, нумизмату Витьке по истории.

Нельзя сказать, что мы все время занимались только своими коллекциями. Мы увлекались футболом, жгли костры на огородах, рыбачили.

Одно время я очень увлекался рисованием, еще ходил в математический кружок, потом в хоровой и драматический сразу.

Каждое мое увлечение мама встречала с неодобрением:

— Опять что-то новое? Никак ты не можешь заняться чем-нибудь одним и серьезно. Так из тебя ничего путного не выйдет. Книг ты совсем не читаешь…

— Читаю.

После «Трех мушкетеров» мы сделали себе деревянные шпаги и убивали друг друга по сто раз в день.

— Я тебя первый убил! — кричал Витька.

— Вот и врешь! Ты еще только нацеливался, когда я попал тебе прямо в грудь.

— Ой, ты! — тянул Витька. — Хочешь снова?

И мы сражались, как заправские Атосы и Портосы, только щепки летели.

Но особенно мы любили кино. Некоторые фильмы смотрели по два-три раза, а такие, как «Волга-Волга», «Веселые ребята», «Праздник святого Йоргена», «Вратарь», видели раз по десять.

А было время, когда мы смотрели картины бесплатно. И заслуга в этом целиком принадлежит мне.

Пошли мы как-то с пацанами играть в футбол в заводской сад. На одних воротах (то есть между двух берез) стоял я, на других — Витька. Каждый из нас воображал, что он Антон Кандидов. Только мы начали играть, смотрим, ковыляет к нам наш враг, бабка-сторожиха, и размахивает палкой.

— Уходите чичас же, — кричит, — отседова! Не портийте насаждений.

А сад этот только-только подремонтировали после войны. В старом деревянном сооружении, похожем на огромный сарай, устроили летний кинотеатр. Под крышей, покрытой толем, поселились воробьиные семьи. Во время сеанса птицы летали по залу и черкали экран своими тенями. Днем в щели пробивались солнечные лучи, как через рассохшиеся ставни. В зале получался лишь серенький полумрак. Но все равно народу на сеансах было много.

Вечерами в саду становилось особенно оживленно. По аллеям бродили парни с гармониями, обычно подвыпившие, и горланили песни. Ребятня носилась с бидончиками и кружками, выкрикивая: «Кому холодной воды? На рупь досыта!» Тут же возле своих «фотокоров», укрепленных на штативах, суетились фотографы, зазывали к себе народ.

— А кто желает сняться на память? Подходи!

Где-нибудь рядом на дереве каждый из них развешивал выставку-раскладушку своих работ.

Приходили целыми семьями: впереди сажали детей, за ними устраивались взрослые с усталыми, худыми, но торжественными лицами и, не моргая, смотрели в объектив.

…Так вот, когда бабка-сторожиха прогнала нас, мы перекочевали в другой конец сада. Хотели узнать, какая будет картина, но афиши не было.

Солнце палило. Гоняя мяч, мы основательно упарились, и теперь решили спрятаться в прохладу под стены киносарая.

Неподалеку от нас возле избушки сторожихи, между разбросанными по земле фанерными щитами, расхаживал парень лет двадцати. Он был в трусах и кепке. Трусы подкатаны на манер плавок, и его тощая долговязая фигура выглядела комично.

— Витька, — сказал я, — хочешь увидеть себя со стороны?

— Ну?..

— Взгляни на этого типа. Два фитиля — пара.

— Слушай, это, наверное, художник. Видишь, афиши малюет? Он должен знать, какая сегодня кинуха.

Я встал, подошел поближе и стал наблюдать, как парень разводил краску. Он стоял ко мне боком и довольно долго растирал в банке порошок оранжевого цвета, затем налил туда какой-то бурой жидкости и снова принялся растирать. Я ждал, когда он обратит на меня внимание.

— Ну что?

— Вы не знаете, какая сегодня картина? — спросил я.

— Знаю. — Голос у него басовитый. — А ты грунтовать умеешь?

— Умею, — соврал я.

— Тогда держи кисть. И грунтовку. Это охра. Сначала крась вдоль щита, потом поперек, чтобы старые буквы не проглядывали. Ясно?

— Ясно!

— Ну, вот и твори. Приобщайся к искусству. А я займусь другими делами.

Парень взобрался на старые ящики, сваленные у избушки сторожихи, вытащил какую-то книжечку, перегнутую пополам, надвинул кепку на самый лоб, чтоб не мешало солнце, и принялся читать. А я начал малярничать.

В прошлом году, когда мы делали дома ремонт, мать велела мне выкрасить все табуретки, койки, стол и тумбочку. Занятие это, честно говоря, мне было не по нутру ни в тот раз, ни в этот, тем более, что мои дружки отправились купаться.

После окраски второго щита я устал. Правая рука, которой держал кисть, занемела от напряжения, а на среднем пальце я до крови стер кожу. Но меня ждал еще один щит.

Художник, не обращая на меня внимания, по-прежнему восседал на ящиках и читал свою книжку. Меня это начало злить. Что он, в самом деле, думает, что я ему буду целый день ишачить?! Дудки…

Я тяжело вздохнул, обмотал тряпкой палец. Мой «эксплуататор» временами отрывал от книжки глаза, что-то нашептывал и строил дурацкие рожи. «Уж не свихнулся ли?» — подумал я. Жил в соседнем бараке один пацан-шизофреник, так он точно так же улыбался и кривлялся.

Наконец, и третий щит был выкрашен и лежал у моих ног. Я стоял над ним, но не чувствовал себя победителем.

— Все! — сказал я и поставил банку с краской на ящик перед художником.

Он молча засунул свою книжечку в карман брюк, лежавших рядом, и подошел к щитам, чтобы оценить мою работу. Он поднял их и прислонился к березам.

— Порядок! За свои труды будешь вознагражден. Ты, кажется, спрашивал про кино? Приходи на шестичасовой сеанс, проведу бесплатно. Будет «Небесный тихоход».

Это было как раз то, о чем я мечтал. Хотя эту картину я уже видел, но с удовольствием посмотрю еще раз: там играет Крючков.

— А вдвоем можно?

Я заботился о Витьке.

— Можно и вдвоем, — сказал художник. И я окончательно убедился, что он совершенно нормальный человек. Но только чудак. В самом деле, чего это он рожи строил? И что он там такое нашептывал себе под нос?.. А вообще-то он мировой парень.

— Если будешь помогать мне, каждый день будешь смотреть кино.

Назавтра, уходя на работу, мать велела мне принести керосину. Это было самое нудное поручение, потому что за керосином всегда выстраивалась очередь в три хвоста и нужно было торчать целый день.

Утром ко мне пришел Витька и спросил, что я собираюсь делать.

— Ничего, — сказал я.

— Как, совсем ничего?

— Ничего хорошего.

Витька прищурился, глядя на меня.

— Говори прямо, что случилось?

— Дело пахнет керосином…

Витька рассердился.

— Кроме шуток, — говорю, — мать велела мне принести керосину.

— А-а… Так бы сразу и сказал. Ну, а к тому художнику мы пойдем сегодня?

— Пойдем, если ты мне поможешь.

— А что нужно делать?

— Пойти и занять очередь.

Витька согласился. И это было удивительно, потому что он такой же «сачок», как и я. Для него домашняя работа — нож острый.

С керосином нам повезло — мы стояли в очереди всего полтора часа. К художнику пришли около двенадцати. Он опять был в одних трусах и, сидя на корточках, сколачивал из деревянных реек подрамник.

— Здравствуйте, — сказали мы с Витькой почти в один голос.

— Мое почтение-с. Как поживаете-с?

Мы с Витькой переглянулись: опять он что-то «того».

— Что прикажете-с? — спросил он и проковылял перед нами. — Не угодно ли помочь подрамничек натянуть-с? Пожалуйте-с. Втроем мы это провернем в два счета-с.

— А как вас зовут? — спросил Витька.

— Вообще-то — Федей, а в частности — Бальзаминовым.

Пока мы натягивали холст на подрамник, художник все болтал разные глупости и двигался как-то странно боком и подпрыгивая. Мы с Витькой чуть со смеху не надорвались, так забавно он все выделывал.

— Он что, дурачок? — спросил меня Витька, когда мы возвращались домой.

— Да вроде нет.

На другой день мы снова пришли к избушке сторожихи, но художника на месте не было. Мы потоптались возле сваленных ящиков. Старуха увидела нас в окно и вышла на улицу со своей неизменной палкой.

— Нам бы товарища Бальзаминова, — сказал Витька.

— Какова эта еще Бальзаминова? Здеся сроду таких не бывало.

— Да он художником еще работает, — вмешался я. — Афиши всякие пишет. Его Федей зовут.

— А, Федор. Должон скоро прийтить.

Мы разыскали Федю. Когда я рассказал, кого мы спрашивали, он расхохотался.

— Ну, братцы, уморили! Ей-богу!.. Значит, пришли и спрашиваете, где товарищ Бальзаминов?.. Ха-ха-ха!.. Комедия!

Мы только глазами хлопали…

— Вы когда-нибудь были в театре? А живого артиста видели?

— Нет…

— Так смотрите. Перед вами — артист.

В хлопчатобумажных брюках, заляпанных краской, и кепке, сдвинутой на затылок, он меньше всего был похож на настоящего артиста, каким я себе его представлял: солидный, в шикарном кожаном пальто и обязательно в шляпе. Вообще, всех знаменитостей, включая и футболистов, я себе только так и представлял.

— Скоро мы поставим «Женитьбу Бальзаминова». Есть такая пьеса у Островского, — сказал Федя. — Я вас обоих приглашу. Только с одним условием: вы будете приходить и помогать мне. Идет?

Примерно через месяц Федя торжественно вручил нам пригласительный билет, на котором было написано: «На два лица».

К первому в своей жизни посещению театра мы готовились очень тщательно. Рубашку мне выгладила мать, а про брюки сказала, что это мужское дело.

Витька притащился со своими брюками ко мне, принес второй утюг. На столе расстелили байковое одеяло, приготовили кусок марли, воды, чтобы брызгать. Оказалось, что ни я, ни Витька брызгать не умеем: вода почему-то вылетала струей, заливая подбородок.

Труднее всего было навести стрелки, чтобы они на каждой штанине получились одинаковые.

Мы вырядились и отправились в театр. Витька высоко и осторожно переставлял ноги, чтобы не запылить начищенные ботинки.

В театр пришли рано. Билет был у Витьки, и я велел ему идти первым. Витька очень деловито протянул контролерше наше приглашение, та небрежно повертела его в руках, надорвала и сказала:

— Сядете, если останутся свободные места.

Это был удар по нашему самолюбию.

После второго звонка заглянули в партер, но там все места были заняты, и мы отправились на балкон.

Когда в зале погас свет, а на бордовый плюшевый занавес направили светильники, я замер. Раздались хлопки. Занавес вздрогнул, плавно пополз к кулисам и — спектакль начался.

Содержание пьесы мы знали и с нетерпением ждали появления на сцене нашего Феди-Бальзаминова. Витька часто хватал меня за рукав и соскакивал с места. Мы вроде бы тоже участвовали в представлении. Ведь Бальзаминов — наш знакомый! Мы были посвящены в тайны превращения Феди и даже подавали реплики.

Когда Бальзаминов, весь пестрый, впервые появился на сцене, мы с Витькой сначала даже не узнали Федю: на голове парик пшеничного цвета с пробором посредине, зеленые брюки со штрипками, малиновый длинный сюртук. Но голос и подпрыгивающая походка были нам очень хорошо знакомы. Федя играл, наверное, хорошо. Нам казалось, что он играл отлично.

Когда спектакль кончился, мы встали у входа на сцену. Но Федя не появлялся. Мы потоптались на ступеньках, высматривая, как рабочие убирают декорации, и пошли домой.

Было уже совсем темно, стал накрапывать дождь.

— Я бы каждый день ходил в театр, — сказал Витька. — Променял бы марки на билеты.

— И даже конголезские?

Витька больше всего гордился ими.

— Нет, негра с луком я бы оставил. И еще кое-какие, а остальные бы променял.

Пожалуй, то же самое я проделал бы и со своими минералами.

С тех пор прошло немало лет.

С Витькой… Виктором Васильевичем мы видимся очень редко. Витька стал преподавателем.

Из меня геолога не получилось. Работаю инженером на заводе.

Году в шестидесятом я помогал матери переселяться в новый многоэтажный дом. Наш барак, как и все остальные во Временном поселке, списали на слом.

Когда мы выносили вещи и грузили их на машину, мама открыла старую плетеную корзину с крышкой, похожую на сундучок, и достала оттуда коробки из-под ампул, перевязанные бечевкой.

— Узнаешь? — спросила она.

— Ой! Да это же мои минералы! Как они сохранились до сих пор?

Я развязал бечевку и открыл одну из коробок: на запыленной вате лежали кусочки гранита и кварца, а на стенках ячеек были наклеены пожелтевшие полоски с надписями на русском и латинском языках…

Комната, после того, как из нее вытащили все вещи, как-то сразу обнажила свою ветхость. С потолка, словно стараясь дотянуться до пола, свисал провод с патроном без лампочки. На стенах, точно морщины, темнели трещины. Возле печки с выпирающими кирпичами стояла пустая бутылка из-под керосина с пробкой, свернутой из газеты…

Мама пошутила, что теперь не сможет жить без печки и копоти, без того, чтобы не таскать в ведрах воду из кипятилки. У нее вздрагивали губы…

Шофер неторопливо посигналил.

Я взял маму под руку, и мы вышли на улицу.

Я прощался со страной моего детства.