За горами, за лесами

ДЯДЯ ЗИЯ

Равилькиного отца я называл дядей Зией. Я старался четко выговаривать букву «и», чтобы не получилось «Зоя».

Невысокого роста, смуглолицый и худощавый и, как говорила бабушка Тимофеевна, «мосластый», дядя Зия был еще длиннорук. Настолько длиннорук, что когда нёс воду из кипятилки (коромысла он не признавал, с коромыслами у нас ходили только женщины), то казалось, что ведра вот-вот заденут за кочки. Дядя Зия без передыху приносил два полнехоньких огромных ведра, хотя путь от кипятилки до нашего барака был немалым: через железнодорожную линию, по которой подвозили уголь к бане, мимо болотца, мимо огородов, с подъемами да спусками — метров двести, не меньше.

Я носил воду в маленьких ведерках, вернее, в ведерке и бидоне. И пока несу — раз пять-шесть отдохну, так руки устанут!

Дядя Зия любил ходить в солдатской форме, гимнастерку заправлял в брюки. И даже по праздникам он выглядел военным, только хлопчатобумажное обмундирование менял на диагоналевое — гимнастерку цвета хаки и темно-синее галифе, а кирзовые сапоги — на хромовые.

Брился дядя Зия один раз в неделю, после бани. А в баню мы (дядя Зия, Равилька и я) ходили по пятницам, потому что в субботу и воскресенье, если даже на заводе работали без выходных, невозможно было протолкнуться. Да и в пятницу тоже выстраивалась немалая очередь, но все же не такая, когда крайнего приходилось искать на улице. Одним словом, пятница — банный день.

Баня была недалеко: двухэтажное шлакоблочное здание с облупившимися стенами. Зимой на карнизе и оконных наличниках намерзали сосульчатые гребенки. В нижнем этаже — мужское отделение, в верхнем — женское.

Обычно мы с Равилькой отправлялись заранее и занимали очереди: один — в кассу за талончиками, другой — в предбанник. Потом приходил дядя Зия с сумкой и березовым веником. Он вставал в очередь, а мы с Равилькой могли поиграть на улице.

Дядя Зия брал два шкапчика: один для себя, другой для нас.

Мы с Равилькой быстро раздевались и по грязному скользкому полу бежали в горячую пропаренную баню и занимали очередь на скамью. Здесь было сумрачно, потому что на весь зал горело всего две или три тусклых лампочки, заделанных, как в кольчугу, в сетчатые колпачки.

Наконец место на скамье освобождалось, мы ставили рядышком оцинкованные шайки с водой и мылись стоя. Равилька изо всех сил драил мне спину, я — ему.

Дядя Зия сначала шел в парную, а нам велел хорошенько караулить место, вехотки и мыло. Зазеваешься — и как не бывало!

Когда дядя Зия, красный и разомлевший, возвращался из парной, мы заканчивали мыться и шли обливаться; а дядя Зия сидел и минут пять отдыхал. Потом мы с Равилькой попеременке терли ему спину. Я старался изо всей силы, и если дядя Зия покряхтывал, значит, ему нравилось.

После бани в предбаннике казалось холодно. Но это только сначала, пока не оботрешься как следует полотенцем. Потом и здесь становилось жарко, просто невозможно. Выйдешь на улицу — благодать!

Вернувшись домой, дядя Зия тотчас, пока распаренная борода не становилась жесткой, принимался бриться.

Первым делом он правил бритву на широком ремне, намазанном с одной стороны зеленой пастой, потом разводил мыльную пену в алюминиевой чашечке, и когда она, точно белый зефир, вырастала над поверхностью, густо намазывал лицо и начинал скоблить. Брился он не торопясь, обстоятельно, глядясь в настольное зеркало с деревянной ножкой, грязную пену снимал на клочок газеты. Щеки постепенно становились гладкими и розовыми, со стальным отливом. Поплескавшись после бритья холодной водой, дядя Зия насухо вытирал лицо полотенцем и, подмигивая мне, говорил:

— Ну! Как? Совсем другой дело? Меня теперь все девушки любить будут. Верно, Алешка?

Я согласно кивал головой. Мне почему-то всегда хотелось потрогать его щеки после бритья. Я завидовал Равильке, когда дядя Зия обнимал его, а Равилька тёрся о его сизо-розовую щеку.

…Наверное, у моего отца после бритья щеки были такие же. Я совсем не помнил, как брился отец.

Однажды я спросил у мамы:

— А папа тоже всегда брился после бани?

— После какой бани? О чем ты?

— О папе. Он когда брился?

— Каждое утро перед работой. А почему ты вдруг спрашиваешь?

— А я не вдруг. Я давно об этом думаю.

Всякий раз, когда заходил разговор об отце, мама начинала волноваться и все кончалось слезами. Вообще мама могла плакать по любому поводу — и от горя, и от радости.

Когда в сводке Совинформбюро сообщили, что Харьков — город, в котором я родился и где прошла молодость моих родителей, — сдали немцам, мама очень плакала. А когда в августе 1943 из черного диска голос Левитана — торжественный, пронимающий до дрожи — возвестил о том, что Харьков освобожден доблестными частями Советской Армии, — мама снова заплакала.

Дядя Зия был мастер на все руки. На заводе он работал механиком-водителем, до войны испытывал трактора, в войну — танки. Он мог делать все: переложить печь, подбить сапоги или ботинки, подшить валенки, запаять любую посудину. И жестянщик, и столяр, и плотник, и сапожник!

Вечерами или днем, если работал в ночную смену, дядя Зия всегда что-нибудь «мастрячил». У него в сарае имелось много всякого инструмента. Каждый находился на своем месте: ножовки по металлу и дереву висели на гвоздях, рубанки, фуганки — на полках; напильники, молотки, стамески — в специальных гнездах, устроенных в стене сарая.

Я любил смотреть, как дядя Зия работает: обтесывает ли доску, подбивает ли сапоги, сидя на маленькой скамеечке и зажав между колен стальную лапу, правит ли сапожный нож на оселке. Все он делал легко, красиво, и нередко, если рот не был занят гвоздями или шурупами, насвистывая песенки — башкирские и русские. Любой инструмент, казалось, оживал в его крупных, с крепкими ногтями пальцах.

Для нас, пацанов, дядя Зия понаделал много разных игрушек: деревянные сабли и пистолеты, городки и шаровки, биту для лапты… Бывало, стою рядом и гляжу, как он мастерит, а дядя Зия скажет:

— Леша, друг ситынный, подай, пожалста, кусок резина, вон там, сарайка лежит.

Я стремглав кидаюсь выполнять его просьбу. Для меня всегда было радостью, когда дядя Зия просил подсобить. Чаще всего помощь была несложной: подержать доску, поднести молоток или топор, выпрямить старые гвозди. Иногда я просил дать мне что-нибудь потрудней — обтесать доску или выкроить набойку, — дядя Зия доверял.

— Правильна, Лёша! Учись, Лёша! Мужик все должен делать. На старость лет — кусок хлеба на обед. — И он весело подмигивал мне.

…Многому я научился у дяди Зии. И теперь, принимаясь за новое дело, я вспоминаю его и спрашиваю себя: а как бы эту работу сделал он, дядя Зия?

Особенно мне нравилось, как дядя Зия подшивал валенки.

Раньше я и слыхом не слыхивал, что есть какие-то пимы-валенки да чёсанки. До войны у меня, помнится, были теплые боты, а мама зимой ходила в белых фетровых сапогах, на кожаной подметке, которые очень скользили. Переступала она маленькими шажками, выбирая на тротуаре места, очищенные от снега и наледи, держалась за меня, чтобы не упасть, — но все равно не меняла эти сапоги. Такая была мода! А валенок никто в Киеве не носил. И, конечно же, я никогда раньше не видел, как их подшивают.

Еще задолго до зимы, до осенних дождей, дядя Зия обычно усаживался на своей низенькой скамеечке возле сарая, привязывал к дверной ручке крученый шпагат и натирал его гудроном — готовил дратву. Затем из старых войлочных голенищ сапожным ножом выкраивал подошвы и накрепко пришивал их к валенкам упругой смолёной дратвой. Делал это дядя Зия специальным шилом с дырочкой, похожей не большое игольное ушко. Проткнет шилом дырку, проденет в ушко конец дратвы и протолкнет внутрь, а затем оттуда вытаскивает другой конец дратвы. И так, стежок за стежком, прошьет подошву по кругу, а потом еще для крепости несколько раз посередке пройдется. Очень ловко у него это выходило. И носили дяде Зие чинить обувь соседи не только нашего, но и других бараков.

Комод, сундук, стол и табуретки у Гайсановых — все сделано руками дяди Зии.

Поначалу у нас вместо обеденного стола стояла фанерная тумбочка, сидеть за ней было очень неловко, ноги некуда было девать. Да и на самой тумбочке едва умещались две тарелки. Глядя, как мы с мамой мытаримся, дядя Зия однажды приколотил к тумбочке столешницу метр на полметра — и получился отличный стол.

Первую зиму в бараке мы с мамой спали на старой кровати с литыми чугунными спинками. Сетки не было, вдоль клали доски, на них соломенный тюфяк, поверх — самодельный ватный матрац. Но все равно было жестко.

Весной дядя Зия откуда-то привез старый пружинный матрац, очень ветхий. Сквозь продранные дырки в полосатом, с ржавыми пятнами материале торчали пружины и клочья серой ваты. Нескольких пружин не доставало. Но сама деревянная рама была прочной.

Два вечера дядя Зия возился с этим матрацем на улице возле сарая, а мы с Равилькой помогали ему чем могли. Дядя Зия поставил недостающие пружины, связал все пружины между собой крепкой веревкой так, что получилась сетка, сверху настелил старое самодельное лоскутное одеяло и обтянул зеленым брезентом. Матрац горбился и выглядел новеньким.

Потом дядя Зия позвал маму:

— Такая сгодится?

— Что? — не поняла мама.

— Для тебя делал. Такая матрац, говорю, сгодится?

— Да что вы, Зия Михайлович! — Мама растерялась. — Ой, конечно! Большое спасибо!.. А скажите, пожалуйста, сколько я вам должна?

— Не беспокойся. Спи, пожалста, — сказал Зия Михайлович, взвалил матрац на спину и потащил в комнату.

Мы убрали с кровати тюфяки, доски. Дядя Зия водрузил матрац на место — он вошел тютелька в тютельку. Матрац был упругий. Я повалился на него и начал прыгать и хохотать, так мне понравилось, что у нас теперь есть матрац. Мама тоже смеялась, и дядя Зия довольный улыбался.

— Хараша будет спать!

— Да, да! Большое спасибо! — приговаривала мама. — Прекрасный матрац. Прямо не знаю, как и благодарить вас…

Мама вдруг перестала улыбаться, кинулась искать свою сумочку, достала оттуда все деньги и как-то неловко и суетливо подала их дяде Зие, но он не взял.

Первую ночь на новом матраце мы спали плохо, с непривычки скатывались. Тогда мама постелила сверху еще ватный тюфяк и по бокам подвернула его валиками. И каждый раз, ложась спать, я с благодарностью думал о дяде Зие.

Своего сарая у нас сначала тоже не было, Уголь и дрова мы держали у Гайсановых, но потом дядя Зия привез откуда-то дощатую, обитую жестью кабину, то ли от трактора, то ли от большой машины, поставил ее рядом со своим сараем и отдал нам. И земли на огород нарезал против нашего окна. Малике это, видно, не понравилось, и она стала браниться: что-то быстро и сердито говорила, а дядя Зия тихо и коротко отвечал. Мы с мамой сидели на нашей половине, за простыней, и все слышали. Мама всегда боялась кого-то стеснить, причинить неудобства. Она собиралась сказать, что огорода нам не надо, и выжидала удобный момент, чтобы сделать это, но тут послышался стук кулака о стол… Дядя Зия сказал Малике что-то резкое и вышел из комнаты. Малика начала всхлипывать…

Потом с огородом все утряслось: мама оставила под окном узенькую грядочку — отказаться совсем было нельзя, дядя Зия мог обидеться. А еще мы заимели сотки две земли под картошку у болотца, что по дороге к кипятилке. Земля там была неважная, весной и осенью низину заливало, но я по краю участка прокопал канаву, и вода стала стекать в болотце.

Однажды дядя Зия принес двух кроликов, пушистобелых, красноглазых. Голубей держали многие, а кроликов — никто. Самца мы назвали Пушком, а самку — Пушинкой. Отгородили для них в сарае угол. Позднее дядя Зия раздобыл где-то металлическую сетку и сладил для кроликов настоящий загон.

Месяца через два на свет появились восемь крольчат-пушенят. Это было событием во всем нашем бараке. На малышей приходили поглядеть все, а пацаны, так те сбежались чуть ли не со всего поселка.

— Ну, чего сбежались? Кроликов, что ли, никогда не видели? — стоя на страже, ревниво покрикивал я.

— Не видели. А тебе-то чё? Твои кролики, да?

— Мои! — соврал я. — Ну, а хоть не мои, так наши… Нашего барака, понял?

— Подумаешь, тоже! Невидаль какая — кролики. Да они у вас больные, видишь, глаза красные.

Пацаны захохотали.

— Сами вы больные! — зло крикнул я. — А ну, мотайте отсюда!

Кролики были неприхотливы: ели любую траву и даже полынь. Из-за этой полыни мы с Витькой крепко поспорили.

Я говорю:

— Нельзя полынь, она горькая. Кролики подохнут.

— Не подохнут, — возразил Витька. — Если хочешь знать, так они ее даже любят.

— Поешь сначала сам, а я посмотрю на тебя.

— Я же не кролик, — смеется Витька-Евдокишка и толкает кроликам полынь, и они едят.

Я оттолкнул Витьку, а он снова бросил кроликам куст полыни. Мы чуть не подрались. Наш спор разрешила бабушка Тимофеевна:

— Пущай едят. Полынь можно. Это им заместо лекарства.

Я позлился, но потом мы помирились. В общем-то Евдокишка в этом деле знал больше: он родился в деревне.

Не успели как следует подрасти первые крольчата, как появились новые — шесть штук. Четырех из первого окрола дядя Зия забил. Конечно, было жалко, но все равно кроликам становилось тесно. Вскоре дядя Зия забил еще четырех, и одного отдал нам.

Мама приготовила очень вкусное жаркое, — такое, какого я никогда в жизни не ел. У нас был настоящий праздничный обед. И мы все сели за один стол — Гайсановы, мама и я. А у дяди Зии была бражка, но, кроме него, никто не стал ее пить.

Мама говорила, что крольчатина по вкусу очень напоминает курятину: мясо такое же белое и мягкое. Но я не знал, вернее, забыл, какая на вкус курятина, потому что ел ее очень давно, еще до войны.

Нужно было подумать о том, как устроить кроликов на зимовку: в сарае они могли перемерзнуть. Дядя Зия решил двух из молодых — самца и самку — оставить для расплода и держать где-нибудь в бараке.

Но однажды, вернувшись из школы, я первым делом кинулся к сараю, чтобы покормить кроликов, а загон оказался пуст. Одна доска снизу в задней стенке была отодрана…

— Свистнули! — сказал Генка.

Вечером дядя Зия приколотил доску, обил всю заднюю стенку металлической сеткой.

— Ничего! — улыбнулся он. — Весна придет, снова заведем.

…Сколько лет прошло-пролетело, а мне все кажется, что было это совсем недавно.

В шестьдесят пятом году, в день двадцатилетия Победы, когда на Комсомольской площади торжественно открывали памятник-танк, я встретил дядю Зию. Он немного постарел, но остался таким же «мосластым». В черных кудрях высветливалась седина. Дядя Зия был при всех наградах — боевых и одной трудовой: его наградили орденом «Знак Почета».

Мы давно не виделись, и дядя Зия рассматривал меня и так, и эдак.

— Тебя не узнать. Солидный стал.

— А вы почти не изменились.

— Нет, Лёша, хворать мала-мала стал. Старею… Раны болят. Ну, а мама-то как поживает?

— Спасибо, последний год работает. На пенсию пойдет. А ваши как? Равилька где? Фаридка?..

— Разбежались, разъехались. Равилька Казахстане живет, трассе газопровода работает. Фаридка за военного, за офицера замуж вышла, Сибирь уехала. Вдвоем с Маликой поживаем. Квартиру новую, отдельную получили, все удобства. Слушай, а пойдем к нам сейчас! Выпьем с тобой маленько за Победу! Для меня этот день — два раза праздник: сорок третьем, 9 мая воевать уезжали…

Я тоже помнил тот день, когда на площади у главпочтамта провожали на фронт добровольцев-танкистов.

Как Малика тогда убивалась!

Но время шло: дядя Зия прислал большое письмо, и оно обошло все комнаты нашего барака. Потом в каждом письме он присылал приветы соседям.

В конце войны Малика с детьми переселилась из барака в соцгород, в четырехэтажный дом: как жене фронтовика-добровольца ей дали отдельную комнату.

Гайсановы уехали, и мы с мамой остались жить одни в нашей огромной — в два больших окна — комнате.