За мной следят дым и песок

ТАНЦУЮЩАЯ МАДАМ КОСУЛЯ

Из застоявшихся, плотных мехов жилища выходит одиночница с косящим левым глазом и новостью о симпозиуме на переднем крае научной мысли: полмаршрута троллейбуса от ее порога — и полным-полно знающих тайну мира. Полходки усатого — и столпы от разных народов, гелертеры, маги, эксперимент, эквилибр на катушках или на чашах весов… и школьный друг урожденного лучшего в сынах человечьих, привет вам и вашему перспективному адъютанту, миль пардон, аспиранту — от тесно причастных к лучшим.

Старая Косуля объявляет Авелю Контаброму своей кухни, с кем беседует чаше, чем с комнатными: если ее память и порубили, и отпотрошили, как кузин куру и чушку на стезе их добрососедства, уж этого гостя города она помнит верней, чем его собственная родня. Застенчив, как сто пропаж, кудлы — склока ржавых с красными, полный рот каких-то шершавых, трудно проталкивающихся звуков, и слог отнят то у чибиса, то у кукушки, то у лягушки — по ориентации момента, но проглочена половина слов — выдают уготованное в покров, в маловероятное — или неутолимый аппетит? Полсуществования страстно запрятано — и вышмыгивает из карманов и драных пазух — в шпаргалках, шифровках — или то были формулы? — и в вырванной библиотечной странице, и в сломанной баранке пионерского галстука и маминого кашне… в заглушках. Сравните с народной игрушкой — резиновый язык, или свисток, или свиток: дунь — и раскатывает большую гастроль! Кто бы думал, что на малого посадили такой свиток головы, что стреляет идеями — до самой Америки! Во вместительном свитке, надеется мадам Косуля, сотни строк с переулочками — для детского друга, улицы города — чистое золото, так пусть пригласит ее на каникулы — к Авелю.

Косящая глазом старая краля — со сточившимися плечами, но с завышенным тендером и тощими ходулями той же высокопарности — смахивает на силуэт «инфинити-фикс», на капоте закушенный рот — стибрен у маски трагедии, если не у кувыркнувшейся кумполом вниз комедии, но на тыльное дьявольское местечко подмахнули — такой же. Покачиваясь на ходовой паре, мадам Косуля взбивает над исчерканным, но подмелованным лицом — заструг-брюнет, накладывает два легких бордо вразлет — над прорвой рта, и мазок — нижний отрог, рампа, и решает отгрохать свой Заветный Пирог — или самый тщеславный: обстоятельный, изборожден реками молока, коньяка и меда, остров Цыганский Барон, поплывший по всем течениям сразу, и посвящение заинтересованным лицам — с хорошими вложениями и притираниями: ядреные зубки грецких орехов и настоящая вишня, и что, что с чужого палисада, вишневый, да не тот, ухожен, как три дофина! Это вам не какой-то биг-мак на химии — или биг-пук с передержкой, не сказать бы — с тухлинкой! А мы еще заправим в начинку мягкость и гибкость — танец вокруг плиты «Пора смазать корочку маслом», включающий в танцевальные па — живопись алла прима, и танец «А теперь пройдемся яичком по шатру и по его скатам и подолам», и «Танец со спичкой», приносящий танцующему трезвое постижение зрелости пирога, подсластим — толченой полосой танцев, да присыплем — маковками танцевальных минут. Одно, ликуя, победит искусство!

Нарядив пирог в шаль, чтобы не растряс горячую душу, и в кроличье облачение, прозевавшее — сесть кому-то на шею, старая Косуля отправляется в институт на поиск ученого собрания. Никаких сложностей! Стены неспокойны, но взбудоражены, мечут стрелы — в пленарные заседания и, промазав, посылают на какие-то секции-вивисекции, чертят круглые столы и мастер-классы, а вот и наше научное направление — антракт! Который опекунша пирога догоняет за полтора часа — ясно, не по бульварам, выхолаживающим все заветное, а проскакивает дистанцию от вечно разводящихся лестниц, макающих соседок-соперниц — в их исток, в чушки, и газуют то в небо, то в бездну, вдоль выслеживающих коридор дверей: досматривающих каждую его стадию — титулованных, в двуствольных кожанках, в почетных планках, и маломочных-беспорточных шпиков в один рот, играющий деревянную молчанку, дверей-наснасов в полфигуры и с половиной ручки, точнее, с обломком и, возможно, в один вход и обломившийся выход, и дверей в панцирях, и посаженных в шотландку или в клетку, и часовых дверей — серых капюшонов, сливающихся с секретными вылазками… И, намотав наскок на каблук — до двух нулей, назад — принять высыпавших с первого утренника, миль пардон, из конференции — книжников и фарисеев, и, выпятив правое око — прямо по цели, а левое — по обочине, высматривает красного профессора.

Ха, попробуйте не узнать! Из него опять выбилась записочка, промемория, шпаргалка, из него торчат фамилия, ученые звания и доблести, земной адрес и чуть не все похожденья и наслажденья поименно! Прости ему, Бог, и не глуши усомнившегося в длинной памяти старой Косули! Но пусть попробует не признать за крашеным тупеем, не изменяющим черноте застругом, за колышущимся свиристелем над гнутой бровью — родительницу товарища по классу! Впрочем, потакает глупым профессорским сомнениям — если не пробке в его захламленном чердаке, и горячо представляется бывшему недорослю — наново, и клеит на лоб ученый и лоб-подмастерье — трилистник-бордо, ну и совпадение, профессор — с учеником, а она — с пирогом! И вообще наблюдаем симпатию среды к старой крале: через холл как раз растянули постамент для ее пирога — стол, скорее не круглый, но песочный — формочки на кофейный глоток с завитком, и осыпающиеся горки печенья, а конферирующие в охотку обступили это ничего, и хотя при захрустывании ничего тем паче роняют право голоса и слуха — на порцию нематериального, дружно продолжают научный диспут. Тут ободренная средой неформалка Косуля, ликуя, раскутывает из душегреек — шестистопный гостинец от вашего дорогого друга, этот рассеченный цезурой или осколками ядер ломоть гекзаметра — за его веселые глаза, а вот задорно раскрасневшаяся… разрумянившаяся строфа с легкой кислинкой — за геройский рост и умелые руки… и внезапно смущается его исподних одежд, хлопчатобумажных или бумажных — его последней рубахи в кровавых кляксах, и прохвачена некоторым беспокойством. Ибо двое пойманных вперили в чувствительный сверток — версту тоски и, конечно, особенно не журят дарительницу за плотоядение и людоедство и как будто снисходительны к такой экстравагантности, к чудачествам и заскокам, но старая краля торопится объяснить — вступающим в обладание Заветным Пирогом, чем знаменит — набитой соседской вишней, а не уличной глупостью, и что в беспорядке рассеянные по пирогу коренные и резцы принадлежат накатывающему зубцами ореховому дереву, раз ему накололи на орехи, не пропадать же добру! Вы ведь не взяли в голову, что это рвотный орех? Как, однако, прикажете профессору поступить с этой цыганщиной, если через семь минут… уже через три — пора отступать в зал? А пока низали радость встречи, уцелел — лишь прощальный мах… Вот разве забыть липкий тюк от прилипшей старой мадам, жаркий тук от Косули — на общем столе, и кто из кофейной и послекофейной братии всеяден, кто порученцы пустого чрева не брезглив на обагренные руки — налетай, кроши, куси!

Мах — и линялая карга, то есть кабарга… то есть Косуля, без зазрений отъевшая у профессора — перерыв и несколько тезисов, не влетевших в диспут и в оппонентов, уже одна — против юрких старателей студентов, спешно собирающих со стола, и меж ними — кровопролитный пакет, утвердившийся на перекрестке недоуменных взоров, уже ничей, ибо отмежевался — от кобылицы Диомеда и неизвестно, к кому примкнул, но, похоже, предал — ту, кто вызвала его в жизнь… красногалстучный дворец искусств, стремглав теряющий вместе с гражданством — могущество, достопримечательности, ангелов и муз и индекс цитирования, и выстуживает протоки свои враждебностью, ловчила колобок, брошенная кумирня, чтоб она поперхнулась толстогрудыми статями! Тут совсем некстати припоминает старая краля, как, поспешая сюда, переходила нижний двор — двор в низовьях утра, еще не разобранный на цвета, габитусы и жанровые сцены, и заметила издали, как кто-то в протяжном балахоне, без лица, но с мешком, бежавший из городов дня — в пустыню ночи, напал на короба мусора и перебирает отбросы и танцует на костях… но, приблизившись вплотную, мадам с возмущением констатировала, что потрошит эти бочки изобилия в кольцах картофельной кожуры, роется в поперечнике сорной реки — ее сестра-тень… тоже та еще нимфа.

Зато всегда приплетающий сторону глаз старой крали вдруг замечает у дальнего окна — Авеля Перековщика пиковых карт, с горящим ухом — солнечный прибой из рамы, и такой же пунцовый разжимается на скуле — не то гвоздика, не то герб дома, или негаснущий поцелуй, а может — экслибрис? Авель Перековщик машет рукой мадам Косуле — и манит к себе и, кажется, имеет ей кое-что сказать.

А через час — Час паники, взбаламучен переполох, шарахнули шорох — и дрожащие пальцы уставлены в циничную интригу, заметенную в угол холла ловушку — крупный пакет, напичканный предсказаниями и обвинениями, или фарширован — оговором, наветом? Наши толковники, то есть светила еще вполне справны, впечатлительны — могут не разойтись… не растащиться с огорчением для здоровья. Апологеты науки, спасайте ее неисчислимых мужей, застрахованных — от смешного: от теорий своих коллег, наживлявших не зло, а заблуждение… или от полнолуния простофиль, от искусственного происхождения и воздушного путешествия на крылатом льве, от шитья армии сапог — и чтоб встать во главе сапог и вести в атаку… кстати, в хвосте — тоже не обязательно, если можно — в середине, с ослами… от направления к Свану и ординарных объяснений — феноменам, каковые, возможно, не существуют. Словом, смывайтесь, кто может! Соскабливаем себя с этого местечка, как ни душисто, выносим с собой — его обаяние и фарт, и везение, капитулируем, катапультируемся, крошимся… вернее, измельчаемся в цезуру. Пора, пора затуманить проекцию на объект лишних деталей и увести из резкости — конференц-зал…

Кличем покровителей разума, охрану-остроглаз, наконец — конвой, утверждающий, что не водит иного оружия, кроме доброго слова, и перебирает не четки и не цифры брегета, но галечник вдоль моря. Почему бы ей не заговорить — маленький шатер с динамитом, или грязную петарду, или ком чьих-то кровавых внутренностей, это вам не пионер-косынка — впересыпку с маминым шарфом! Пусть затушуют неопознанные шорохи и стуки, стоны и крики, писк и кашель, и саму косую старуху… саму старуху с косой! Хотя бы — заволокитят уборочную машину и ветер в ее шестернях. Все жалобы от населения. Прервите эту штамповку, клише, растопчите печати — ужаснее огненной черты. Понадеемся сложить их образную, свежую декламацию — в крепостной… в нерассыпной каменный лес, ни прогалины меж стволами или меж словами… их легенды — в свадебную рощу берез, и пробелы в стволах или солнечные реки в словах сравняются — с предвестием счастья и с золотыми фанфарами весны. Пусть уговорят прогресс — не сбивать с парада свои процессии и демонстрации, с наворота — свою шагистику.

И созваниваются с профессиональной собакой, вся, по вышки ушей, заросла черно-желтой занозой, и когда перетрясает себя и отфыркивает от сучка до сучка, заветривается край земли. Напустите разрядницу, грудь в медалях, на неуместный сверток! Срочный фас — на этот подвох, пусть унюхает, как близок ад. Или пусть та, что с блохами в конической голове и не только в ней, облизнется и будет бесстрашно копошиться в пакете потрескивающим штуцером, что-то заинтересованно распинать там прохиндейским носом.