За Москвою-рекой. Книга 2

11

Осложнения возникли неожиданно.

Казалось, все идет гладко. Сбытовики заключили прямые договоры на поставку товара. Банк открыл кредит на финансирование капитального строительства, и на площадке появились рабочие районного стройтреста. В помощь строителям цеха ежедневно выделяли по пять — семь человек. Кирпичная кладка новостройки подымалась на глазах. Варочка и Шустрицкий разработали положение о хозрасчете, — цеха заключили между собой договоры и рьяно следили за их выполнением. На фабриках, в цехах и бригадах развернулась такая кипучая работа по сбору предложений, что удивились сами организаторы ее — Власов и Сергей.

— Вот что значит развязать инициативу масс! — сказал Власов Сергею. — На прядильной фабрике поступило более трехсот предложений, а на ткацкой еще больше — почти семьсот. Меньше всего предложений поступает от красильщиков и отделочников.

— Это понятно, — на красильно-отделочной фабрике недавно проводили реконструкцию, наладили поток, там недоделок осталось меньше. К тому же там, с помощью Анны Дмитриевны и Никитина, научились красить синтетику.

— Нужно следить, чтобы рабочим давали ответ при любых обстоятельствах, — посоветовал Власов. — Предложение принимают — сообщи об этом автору, укажи примерные сроки внедрения. Отклоняют — тоже сообщи, объясни почему. Иначе человек потеряет веру в свои силы, станет рассуждать по старой поговорке: куда, мол, нам с суконным рылом да в калашный ряд!..

Короче, все шло нормально. И вдруг возникли осложнения, — неожиданно, как гром среди ясного дня.

Для того чтобы обеспечить выработку и поставку товара по новым образцам, нужна была пряжа высоких номеров — шерстяная и с примесью искусственного волокна. Фабрики-поставщики отказались перезаправляться и упорно продолжали отпускать пряжу в старом ассортименте. Это грозило комбинату большими неприятностями. Выпуск старого, всем надоевшего товара свел бы на нет все усилия комбината. А руководители комбината попросту выглядели бы болтунами. Пошли бы разговоры: вот, похвастались, пошумели, а в итоге — пшик, товар-то выпускают старый. Этого не простили бы и торгующие организации, они могли разорить комбинат санкциями, штрафами за невыполнение договорных обязательств по поставке товара в соответствующем ассортименте.

Власов попробовал было переговорить с руководителями фабрик-поставщиков, но из этой затеи ничего путного не получилось. На его просьбу хоть частично изменить номера поставляемой комбинату пряжи один директор ответил ему так резко, что Власов даже растерялся:

— Знаешь что, Власов, мы понимаем: ты хочешь блеснуть, утереть всем нос и выйти в знатные люди. Пожалуйста! Это, конечно, дело твое. Только не старайся сделать себе карьеру за счет чужого горба. Вокруг тоже не лопоухие. Есть утвержденный государственный план, и мы его выполняем. Чего тебе еще?

Формально не возразишь. План есть план, и люди честно его выполняют. Действительно, чего еще? Однако разговор этот не на шутку встревожил Власова. Кое-кто, по-видимому, ничего не понял из того, что предпринимается для улучшения работы всей промышленности. Им кажется, что новшества — личное дело Власова. От таких ждать помощи нечего, наоборот, ослепленные завистью, такие постараются всячески помешать любому большому начинанию. А может быть, нагрубивший ему директор понимает, что при новых условиях не руководить ему большим предприятием, и потому бесится?

Делать было нечего, опять приходилось идти на поклон к Бокову.

Начальник текстильного управления встретил Власова как всегда дружелюбно.

— Вас можно поздравить, Алексей Федорович! Добились своего, теперь вы сами себе хозяин, — сказал он полушутя, полусерьезно.

Такое начало беседы насторожило Власова, и он сразу начал внушать себе: «Возьми себя в руки, не горячись! Ты пришел сюда не спорить, а дело делать. Учти, ты всего-навсего проситель». И все же не выдержал — вежливо отстранил удар.

— В своем деле я всегда чувствовал себя хозяином, — ответил он.

— Знаю, знаю, чего другого, а самостоятельности у вас всегда хватало с избытком! Теперь, как говорится, сам пан, сам хозяин. Работайте, творите, а мы посмотрим, что из этого получится.

— Чего же смотреть, дело общее. Лучше помогите.

— По мере сил и скромных возможностей я всегда помогал. Вы этого отрицать не можете.

— И не собираюсь. Благодарен вам, и опять пришел к вам челом бить. Дайте, пожалуйста, указание фабрикам-поставщикам отпускать нам пряжу высоких номеров в соответствии с нашим ассортиментом и процентов на пятнадцать больше, чем предусмотрено планом.

— Прядильные фабрики сами не потребляют пряжу, и если у них будет перевыполнение, отгрузят пропорционально всем потребителям, вам тоже. Что касается изменения номеров, то тут я вам не помощник. Переделать утвержденный Госпланом план и тем самым обрекать фабрики на невыполнение плана не могу и не буду. Вы не хуже меня знаете, что значит для фабрики перезаправляться. Что же касается ассортимента, то, как говорится, выше пупа не прыгнешь. Разнообразьте его в пределах реальных возможностей. Другого совета дать вам не могу.

— Николай Иванович, я многого не прошу: всего сорок тонн пряжи в месяц высоких номеров. Для вашего управления это сущие пустяки, капля в море. Пожалуйста, помогите. Иначе придется нам всем вместе краснеть.

— Зачем же краснеть всем? Пусть краснеют руководители, берущие на себя нереальные обязательства. Потом, давно ли вы стали считать сорок тонн пряжи пустяком и каплей в море? Не взыщите, Алексей Федорович, к сожалению, пряжу высоких номеров, да еще сверх плана, отпустить вам не могу.

— Что ж, нет так нет!.. Постучим в другие двери. Авось поймут нас и помогут…

— Вы можете стучать в какие угодно двери, но они вряд ли распахнутся перед вами. И пряжа по щучьему велению не появится! — В голосе начальника текстильного управления слышалось раздражение.

— Допустим, — ответил Власов. — У меня к вам еще два вопроса. В Главснабе нам выделили машиносчетную станцию. Мы получили наряд и оплатили счет, но получить не можем. Говорят, вы распорядились задержать станцию.

— Скажите по совести, зачем вашему комбинату дорогостоящая машиносчетная станция?

— Чтобы работать рентабельно, дать доход государству, а себе накопить фонд. Перевод бухгалтерии и планового отдела комбината на машинный учет даст возможность сократить около ста человек счетоводов, бухгалтеров, табельщиков и плановиков. Разве этого мало?

— Ну, дело ваше! Если не жаль денег, то пожалуйста, берите…

— Спасибо.

— Что еще?

— В связи с некоторым сокращением инженерно-технических работников и предстоящим усовершенствованием технологии возникла необходимость в главном инженере. Да и мне одному стало трудно… Работник вашего аппарата Терентьев дал мне согласие. Назначьте, пожалуйста, его к нам.

— А я с кем буду работать, позвольте вас спросить?

— Николай Иванович, уверяю вас, Терентьев вам не так уж нужен. Он производственник и для аппаратной работы не годится… Потом, человек сам хочет.

— Мало ли кто чего хочет! — Боков начал терять терпение. — Вы, Алексей Федорович, становитесь на скользкий путь. Не советую вам переманивать к себе работников, пользуясь тем, что можете больше платить. Это хорошим не кончится…

— Переманивать или приглашать — вещи разные… Мне не хотелось действовать через вашу голову, но уверен, что, учитывая желание самого Терентьева, городской комитет партии направит его к нам. — Власов встал, но не попрощался и не ушел, он ждал ответа.

— Правильно, я так и думал, что скоро мы останемся без дела, все вопросы будут где-то решать за нас, а мы по-прежнему отвечай.

— Спорить с вами не хочу, но хочу напомнить, что партия всегда распоряжалась своими членами и будет распоряжаться. Впрочем, это особый разговор, я прошу вас об одном — отдайте нам Терентьева. Мне одному стало очень трудно.

— Ладно! — Боков с досадой махнул рукой. — Если Терентьев действительно дал согласие, пусть уходит. Не в моих правилах удерживать работников.

…Большую комнату, где помещалась центральная бухгалтерия комбината, освободили от столов, сломали перегородки и начали монтировать счетные машины под руководством молодого инженера из научно-исследовательского института. Он же взялся обучать кадры для машиносчетной станции.

Все это время, пока шел монтаж машин, Варочка — главный бухгалтер, он же финансовый маг и чародей — ходил мрачнее тучи. А когда станция начала работать, не выдержал и пошел к директору, долго мялся, не зная, с чего начать. Власов, привыкший к некоторым причудам старика, не торопил его.

— Алексей Федорович, я к вам по делу, — сказал наконец Варочка. Голос его срывался, он без конца откашливался.

— Слушаю вас, Сидор Яковлевич! Садитесь вот сюда, в кресло, здесь вам будет удобнее. Итак, вы пришли ко мне по делу…

— Да, — главный бухгалтер протянул лист бумаги. — Вот мое заявление, там все написано.

Быстро пробежав заявление, Власов поднял глаза.

— От кого угодно, но от вас, Сидор Яковлевич, я этого не ожидал. Уходить с комбината, бросить столько начатых и незавершенных дел!.. И потом, вы подумали обо мне, — что я стану делать без вас? Вы всегда были моей опорой, правой рукой, и вдруг…

— Я тоже искренне уважал и уважаю вас. Но… но на старости лет переучиваться не могу! Пригласите к себе молодого, знакомого со счетными машинами бухгалтера, а меня отпустите на пенсию. Работаю более сорока лет, пора и честь знать…

— Вот оно что! Испугались счетной техники. Напрасно, — лично в вашей работе ничего не изменится. Считать будут машины, причем значительно точнее всех счетоводов в мире и без всяких ошибок. Они представят вам итоговые цифры, а вы по-прежнему сведете баланс. О финансах и говорить нечего, — как командовали ими, так и будете командовать единолично.

— Не знаю…

Заметив колебания старика, Власов встал, положил руку ему на плечо.

— Сидор Яковлевич, вы только подумайте, какие замечательные перспективы ожидают нас. При вашей помощи мы начали большие дела, давайте и завершать их вместе! Создадим образцовое социалистическое предприятие. Пусть нам будет труднее, чем другим, зато — мы первые. И, конечно, у нас будет множество последователей.

— Я так и знал! — старый бухгалтер вздохнул.

— Что именно знали?

— Что уговорите!.. Но учтите, Алексей Федорович, трудностей у вас будет гораздо больше, чем вы думаете. Мне пришлось разговаривать со многими главными бухгалтерами текстильных фабрик. Не все, но многие из них ничему не верят. Думают, что все, что делается у нас, пустая затея. Шумиха ради личной корысти. Понятно, что они говорят с чужого голоса, но говорят вслух…

— Ничего не поделаешь! Так уж устроен мир, что новое всегда рождается в муках…

Варочка вернулся к себе, что-то растерянно бормоча. Власов и уговорил и убедил его. Старый, видавший виды бухгалтер всегда восхищался Власовым — решительным его характером, спокойствием и доброжелательностью. Работать с таким директором, как Власов, Варочка считал для себя честью. «Будет что вспомнить на старости», — говорил он своим домашним.

И, решив не уходить с комбината, он взялся за дело со свойственной ему педантичностью: составлял и пересоставлял списки освобождающихся работников бухгалтерии, придумывал, как лучше и целесообразнее их использовать. Каждого вызывал к себе, подолгу беседовал, терпеливо объяснял, что веку деревянных счетов и примитивных арифмометров приходит конец. Молодым советовал пойти в цеха и переквалифицироваться, пожилым обещал дать рекомендации на другие предприятия. Из семидесяти шести сокращенных счетных работников пятьдесят два остались на комбинате, чтобы стать ткачами, прядильщиками и отделочниками. По договоренности с директором им сохранили среднюю зарплату в течение трех месяцев. В бухгалтерии остались самые квалифицированные счетные работники.

На комбинат приехал Матвей Васильевич Терентьев.

Текстильщики хорошо знали его как крупнейшего специалиста-отделочника. Он был авторитетом для всех, хотя и слыл человеком неуживчивым, с крутым характером.

Терентьев работал главным инженером на одной из крупных фабрик Московской области, когда образовались совнархозы. Его пригласили в текстильное управление города возглавить технический отдел, предложили персональный оклад, обещали квартиру из трех комнат в Измайлове. Матвей Васильевич терпеть не мог аппаратную работу, но, будучи обременен большой семьей, тремя подрастающими сыновьями, последнее время жил скудно, да и квартиру занимал неважную — две комнатушки с прихожей в деревянном фабричном доме, без удобств. Конечно, он мог бы занять квартиру попросторнее, но при том тяжелом положении с жильем на фабрике, когда некоторые специалисты и квалифицированные рабочие ютились с семьями в одной комнате, считал для себя неудобным даже поднимать такой вопрос.

Семья сыграла немаловажную роль в его решении переехать в Москву. Сыновья росли, старший, Иван, кончал школу и собирался в вуз, у Александра обнаружились большие музыкальные способности.

В семье инженера Терентьева музыку любили все. Сам Матвей Васильевич играл на скрипке, Варвара Ивановна — на фортепьяно, старший сын Иван — на аккордеоне, а об Александре и говорить нечего, — его привязанностью кроме скрипки была виолончель. Только средний сын, Николай, увлекался спортом и не признавал музыку. Часто по вечерам в доме Терентьевых устраивались семейные концерты, и жители поселка, собравшись под окнами, слушали хорошую музыку.

…Войдя в кабинет к Власову, Терентьев, не дожидаясь приглашения, сел в кресло и сразу приступил к делу.

— Я немного в курсе ваших начинаний, вполне одобряю их, уверен в успехе, — начал он. — На производство вернусь с удовольствием, — не мое дело сидеть за столом, протирать штаны. Но прежде чем решить окончательно, хотелось бы уточнить материальную сторону вопроса. Вы, Алексей Федорович, не сердитесь на меня, не считайте циником: у меня большая семья, я обязан думать о ее благополучии. Не так ли?

— Разумеется. О чем идет речь?

— В текстильном управлении я получаю персональный оклад — триста рублей в месяц, и семья привыкла к определенному достатку. Мне не хотелось бы ухудшать…

— У нас вы будете получать значительно больше, — перебил его Власов.

— Как?

— Очень просто. Мне предоставлено право устанавливать оклады специалистам по своему усмотрению, разумеется в пределах фонда зарплаты. Учитывая ваш многолетний опыт и большие знания, я предлагаю вам пятьсот рублей в месяц. Кроме прогрессивки и премии. А они будут в скором времени непременно!..

— Позвольте спросить вас, а сколько получаете вы сами?

— Триста рублей в месяц.

— Значит, директор, глава, получает триста рублей. А главный инженер пятьсот? Нескладно как-то!..

— Нормально. Вы не ломайте себе голову над этим. Главное, чтобы вы ни в чем не нуждались и всецело отдавались работе. Все остальное ерунда.

— Нет, в этом вы неправы, — решительно сказал Терентьев.

— Ну, знаете, не могу же я устанавливать сам себе зарплату!.. Признаться, для меня это не имеет большого значения. Жена зарабатывает прилично, мать получает пенсию. Живем скромно, и наших заработков вполне хватает…

— Понятно… — Терентьев помолчал, потом спросил: — Вам известно, что характер у меня неважный? По крайней мере, так говорят… И я люблю работать самостоятельно. Насколько я знаю, вы тоже не отличаетесь ангельским характером. Сумеем ли мы сработаться?

— У нас на комбинате столько дел, что хватит на всех. Потом, насколько я понимаю, нам с вами делить абсолютно нечего!

— Понятно… Когда прикажете приступить к работе?

— Хоть завтра, если Боков не задержит.

Не успел Власов закончить последнюю фразу, как в кабинет влетел заведующий ткацкой фабрикой инженер Макаров.

— Что же это делается, Алексей Федорович? — взволнованно начал он. — Берем на себя большие обязательства, а у меня стоят станки из-за того, что нет пряжи! Шустрицкий, вместо того чтобы принять срочные меры, собирается после проверки наложить санкции на прядильную фабрику. Зачем мне санкции, — я не купец, не капиталист! Мне нужна пряжа, а не какие-то санкции да штрафы!..

— Здравствуйте, Евгений Александрович, — мягко сказал ему Власов, — вы пришли очень кстати. Познакомьтесь, пожалуйста, — Матвей Васильевич Терентьев, наш новый главный инженер. Прошу любить и жаловать!..

Макаров притих и, протягивая руку Терентьеву, внимательно посмотрел на него. Новый главный инженер показался ему не очень симпатичным. Худой, высокий, жилистый, со смуглым лицом, глубоко посаженными глазами. Взгляд жесткий…

— А теперь садитесь и расскажите, что у вас стряслось? — спросил Власов.

— Из-за нехватки пряжи высоких номеров стоят с самого утра двадцать станков!

— Но ведь прядильщики выполняют план.

— План-то они выполняют, даже перевыполняют, но нам от этого не легче, — все равно высоких номеров не хватает. И вот результат: или перезаправлять станки на старый ассортимент, или стоять. Что лучше — не знаю.

— Плохо и то и другое, — сказал Власов. — Впрочем, стоять все же хуже. Перезаправляйте станки.

Когда Макаров, понурив голову, вышел, Терентьев сказал Власову:

— С высокими номерами и впредь будет тяжело. Нужно искать иной выход. Может быть, есть возможность увеличить выпуск на вашей прядильной фабрике?

— Можно, с натяжкой. Но для этого потребуются две чесальные машины и два новых быстроходных ватера. Снимем три ватера, вместо них поставим два.

— А чесальные машины есть где ставить?

— Место найдем.

— В таком случае я завтра же поговорю с Боковым и выпишем вам наряд на эти машины.

— Думаете, Боков даст согласие? — с недоверием спросил Власов. — Позавчера мы расстались с ним не очень-то дружелюбно…

— Не думайте о нем плохо. Боков человек порядочный, хоть и мелковат для руководства такой громадиной, как московский текстиль. Вы прикажите подготовить место, а машины будут, поверьте мне. Иначе вы не избавитесь от вечной лихорадки. — Терентьев поднялся. — Алексей Федорович, честно признаюсь, я рад, что буду работать с вами. Вы всегда можете положиться на меня, не подведу!

Власов поднялся и горячо пожал руку новому главному инженеру. Кажется, он не ошибся в выборе.

…Слова Аркадия Семеновича Шагова, сказанные им когда-то в далеком северном лагере, что наступит такое время, когда Юлий Борисович не будет считать деньгами тысячу или две тысячи рублей, оправдались полностью. Теперь он ворочал сотнями тысяч, мог позволить себе все, что угодно душе, и если бы не боязнь обратить на себя внимание, жил бы роскошно, как мечтал об этом с ранней юности.

Деньги уже не радовали его, как раньше, — их стало слишком много. К тому же приходилось всегда жить с оглядкой, постоянно притворяться, чтобы у окружающих создалось впечатление, что перебивается он на скромную зарплату главного механика маленького предприятия. И только бывая в Ленинграде, Риге, Вильнюсе, Харькове, Киеве, Баку, особенно во Львове, он отводил душу, полагая, что там его никто не знает.

Нужна ли была ему жена? На этот вопрос он не мог ясно ответить себе. Но чем решительнее сопротивлялась его домоганиям Муза, тем энергичнее он ее добивался. Поведение этой красивой и, без сомнения, умной женщины ставило Юлия Борисовича в тупик. Она не принимала от него никаких подарков, даже самых дорогих, отказывалась показываться с ним где бы то ни было, словно боясь скомпрометировать себя. Но больше всего озадачивал Юлия Борисовича ее отказ стать его женой. Он был убежден, что самая красивая женщина Москвы сочла бы это за честь для себя. Такое самомнение подкреплялось тем, что множество женщин отвечали ему взаимностью. Сегодня ему пришлось убедиться, что Муза окончательно потеряна для него.

Возвращаясь домой, Юлий Борисович с тревогой думал не о том, что потерял желанную женщину. Ему не давали покоя ее слова, что ему не очень-то приятна встреча с представителями власти. Что это — пустая фраза, сказанная в минуту гнева, раздражения, или намек на что-то более серьезное? Кто мог ей рассказать о нем? И что рассказать?.. В последнее время он малость пораспустился. Хватит гоняться за юбками. Как говорил мудрейший Борода, женщины никогда и никого не приводили к добру… Случай с Музой Васильевной лишнее подтверждение этому. Жениться ему тоже ни к чему, зачем лишние хлопоты и постоянный свидетель рядом? Лучше уж, как говорится, как-нибудь.

С такими невеселыми мыслями Юлий Борисович дошел до дома. Он давно жил один, — старуха умерла, избавив его от лишних забот. Он кинулся на кровать, но о сне не могло быть и речи. Какие-то смутные чувства тревожили его. Казалось, ничего особенного не случилось. Для тревоги нет причин, а между тем щемило сердце, стучало в висках. Что? Что?.. Пусть красивая, может быть, не совсем обыкновенная женщина отказалась стать его женой. Ну подумаешь беда какая? Еще что? Она на что-то намекнула, на что именно — сказать трудно. Допустим на минутку, что она узнала кое-что о нем. Тоже не беда, — такая женщина, как Муза Васильевна, сочтет ниже своего достоинства доносить. Потом, с какой стати? Чтобы рекламировать свое знакомство с человеком, подозреваемым в… Юлий Борисович не решился дать точное определение своим занятиям в последние годы. Собственно, с чего началось его падение?

Началом всех начал можно считать его знакомство с Шаговым. В этом, разумеется, ничего плохого не было: в условиях тяжелой лагерной жизни человек помог ему всем, чем только мог. Что еще? Ну, дал адрес Казарновского… Справедливости ради следует отметить, что пойти к Казарновскому он очень долго не решался после выхода из лагеря. За эти годы он обнищал, дошел, что называется, до ручки. Все, что можно было продать, продал: картины, ковры, даже пианино. И все же денег не хватало не только на то, чтобы прилично обедать в ресторане с бокалом доброго вина, но даже на хорошие сигареты, не говоря уж о том, что нечем было угостить женщин, разделявших его одиночество…

Устремив взгляд в потолок, Юлий Борисович вспомнил пожилую мать семейства Дору Владимировну, краснощекую, молодящуюся особу с претензиями, сохранившую следы былой красоты.

Жена известного ученого, мать взрослых детей и даже бабушка, Дора Владимировна всячески старалась нравиться и легко отвечала взаимностью тем, кто добивался ее благосклонности.

Познакомились они в одном семейном доме.

Давнишний приятель Юлия Борисовича, отец двух взрослых, незамужних дочерей, узнав, что Никонов до сих пор не женился, стал усиленно приглашать его к себе домой на чашку чая. Однажды вечером Юлий Борисович от нечего делать слонялся по улицам, не зная куда себя деть, и вдруг вспомнил о приглашении приятеля. Он не был любителем семейных вечеринок, но денег для веселого времяпровождения не оказалось, и потому Никонов направился в дом приятеля, жившего неподалеку, на Арбате.

В уютной старомодной квартире, на втором этаже бывшего барского особняка, Юлий Борисович познакомился со всем семейством приятеля, там же увидел гостью — Дору Владимировну.

Сели ужинать, немного выпили. Юлий Борисович развеселился, по обыкновению стал расточать комплименты налево и направо, но особенно заинтересовала его Дора Владимировна.

В десятом часу гостья поднялась, и Юлий Борисович взялся проводить ее. Они прошлись пешком до Никитских ворот, и здесь Юлий Борисович, остановившись, спросил без обиняков:

— Дора Владимировна, может быть, вы осчастливите меня, посетив мою холостяцкую обитель?

— С удовольствием бы, но уже поздно, лучше в другой раз.

— Прошу вас, зайдите хотя бы ненадолго, просто чтобы узнать дорогу, — настаивал он.

— Разве только на пять минут?

И она поднялась к нему, однако на этот раз, посидев несколько минут, собралась уходить, не преминув сказать при этом, что квартира Юлия Борисовича очень мила, и пообещала непременно посетить его в самое ближайшее время.

— Почему в ближайшее время, а не завтра? — Глядя ей в глаза, он поцеловал мягкую руку.

— Какой вы нетерпеливый! Хорошо, раз вы так настаиваете, пусть будет по-вашему, приду завтра, часов в семь, да?

— Прекрасно. Буду ждать. — Юлий Борисович не сделал попытки удержать ее, потому что в доме не было ничего для угощения. В буфете хоть шаром покати.

На следующий день ему пришлось продать последнюю сторублевую облигацию трехпроцентного займа. На эти деньги он купил вина, конфет, печенья и фруктов и приготовился принять новую знакомую по всем правилам гостеприимства.

Дора Владимировна явилась ровно в семь часов, сопровождаемая резким запахом духов. Эта женщина чем-то напоминала Юлию Борисовичу Ларису Михайловну, — такая же полная, здоровая и жизнерадостная, готовая всем пожертвовать ради своей прихоти. Лариса Михайловна тоже любила душиться резкими духами и обильно употребляла косметику.

После пустых, ничего не значащих разговоров неловкость прошла. Юлий Борисович достал вино, бокалы.

— Я очень рад знакомству с вами и благодарен вам за то, что вы пришли. Надеюсь, что наше знакомство будет долгим и приятным для нас обоих, — сказал он.

— Будем надеяться. — Ответ ее прозвучал как аминь. Она, как великий знаток вина, пила маленькими глотками, как бы дегустировала содержимое бокала.

Пили они не спеша и вели неторопливые разговоры, бутылка опустела. Юлий Борисович достал из буфета вторую бутылку. Дора Владимировна не дала ее открыть.

— Нет, нет, больше не надо. — Она задержала его руку. — Я и так выпила слишком много, видите — совсем пьяная, у меня кружится голова.

— Ложитесь, отдохните немного. — Юлий Борисович отодвинул китайскую ширму и помог ей раздеться. Дора Владимировна не сопротивлялась.

После третьей или четвертой встречи (он точно не помнил) Юлий Борисович без утайки, но с некоторыми литературными тонкостями поведал ей о своих горестях, о стеснительных обстоятельствах. Дора Владимировна поняла его с необыкновенной проницательностью и проявляла к нему особую чуткость, приносила с собой все, что могла: домашние пироги, дорогие вина, закуски, хорошие сигареты, вплоть до котлет и салатов. Иногда она нечаянно забывала на туалетном столе деньги.

Все шло хорошо, но вскоре, почувствовав, что порядком надоела Юлию Борисовичу, Дора Владимировна стала следить за ним, а однажды, застав у него молоденькую студентку, учинила отвратительный скандал. Так прервалась эта весьма полезная связь.

Что же было дальше?

Ну да, он долго бился над тем, чтобы найти себе хорошо оплачиваемую работу, но напрасно. Вконец отчаявшись, он поехал в Красково к Бороде. Первые операции под руководством такого опытного и всемогущего дельца, каким, без сомнения, был Борода, прошли удачно. Жизнь стала веселее, приятнее. А после возвращения из Львова он стал состоятельным человеком. Шутка сказать, владелец десяти золотых монет и ста новеньких хрустящих американских долларов.

Юлий Борисович сам удивлялся той легкости, с которой ему удалось провести эту операцию по закупке во Львове золота и валюты. Он не подозревал, что в Москве в тот же поезд сел хорошо одетый молодой человек по фамилии Матвеев, что в самом Львове этот молодой человек следил за каждым его шагом и записывал в своей записной книжке фамилии людей, с которыми он встречался. По возвращении в Москву Матвеев позвонил из кабинета оперуполномоченного дороги, доложил кому-то о своем благополучном прибытии и спросил: «Взять его, пока он не успел перепрятать ценности?», на что последовал строгий ответ: «Ни в коем случае. Ценности никуда не денутся, только умножиться могут. Вы поезжайте домой и хорошенько отдохните с дороги, а завтра поговорим обо всем более подробно».

Когда Юлий Борисович разложил перед Бородой кучу золотых десятирублевых монет и три пачки американских долларов, старик поблагодарил его и выделил его долю — десять золотых, сто долларов.

— Берите, — сказал он и, заметив его смущение, добавил: — Берите, не стесняйтесь, вы их заработали законно. Только спрячьте получше!..

Львовская операция оказалась лишь началом интересных комбинаций. Борода был неисчерпаемо изобретателен. Он каждый раз находил все новые и новые источники дохода.

Как-то вечером они сидели в саду под яблоней и пили чай из самовара. Борода, вздохнув, завел с Юлием Борисовичем странный разговор. За эти годы старик проникся к нему полным доверием.

— Люди измельчали, — не та эрудиция, не тот вкус.

— О чем это вы, Соломон Моисеевич?

— О том, что не с кем стало работать.

— Непонятно.

— Что тут непонятного? Вот вы, скажите, — спросил Борода, — понимаете что-нибудь в иконах?

— Нет, — честно признался Юлий Борисович.

— Жаль, очень жаль. На иконах сейчас можно было бы сделать хорошие деньги. Старинные русские иконы — ходкий товар, дороже золота. Иностранцы высунув язык гоняются за ними днем и ночью, дают за них настоящую цену…

— Где же взять иконы, тем более старинные? — спросил Юлий Борисович. — Не грабить же церкви.

— Зачем грабить? Грабеж и воровство не занятие для делового человека. Не руками, а головой надо работать. Взять есть где, было бы желание.

— А все-таки?

— Видимо, вы, друг мой, невнимательно читаете газеты. Сколько шуму в прессе из-за того, что на Севере разрушаются, исчезают с лица земли старинные церкви с их неповторимой архитектурой. Где церковь, там и иконы. В глуши невежда поп продаст вам любую за бутылку водки. Иконы есть, а вот где найти надежного человека, понимающего в них толк?

— Неужели так уж трудно найти такого человека? — Юлий Борисович был почти убежден, что у старика есть на примете такой человек, иначе он не затеял бы такой разговор.

— Назовите хоть одного, я послушаю вас, — усмехнулся Соломон Моисеевич.

— К сожалению, я незнаком с церковниками и искусствоведами, — ответил Юлий Борисович.

— Есть тут один на примете…

— Кто же он?

— Некто Мотовилов. Бывший богомаз. Сейчас совсем опустившийся человек, пьяница.

— С пьяницами опасно иметь дело.

Борода бросил на него презрительный взгляд: не тебе, мол, меня учить, сам знаю, что к чему.

— На белом свете все опасно, даже хождение по улицам. Весь вопрос, как взяться за дело. Не скажешь же этому богомазу, что мы ищем иконы для продажи иностранцам. Даже по литературе известно, что интеллигенты, особенно спившиеся, страдают повышенной чувствительностью. Он может на стенку полезть, узнав, что кто-то собирается увезти иконы за границу. Спаси бог, пусть лучше иконы покроются плесенью и погибнут, чем попадут в руки иноземцам. Здесь нужен иной подход.

Юлий Борисович отлично понимал, что весь этот разговор и задумчивый взгляд старика только игра, план операции составлен во всех деталях. И он подыграл с наивным видом:

— Какой же, по-вашему, нужен подход, Соломон Моисеевич?

— Мы ведь с вами не дельцы, а кустари-одиночки, норовим все сами, сами. Поймите, без помощников развернуть большое дело невозможно. Да и вообще умные люди никогда не лезут в петлю, все делают чужими руками. Зачем класть голову на плаху? Вокруг сколько угодно молодых шалопаев, готовых выполнить любое ваше поручение, лишь бы иметь возможность жить праздно, не работать, чуточку получше одеваться и хоть раз в неделю посидеть в ресторане в компании таких же бездельников. Впрочем, мальчики народ ненадежный, при желании можно найти более солидных помощников.

— Конечно, нужно привлечь к делу надежных людей, это дело времени. Но вы не ответили об особом подходе.

— Ах, да! Стар становлюсь, годы… Мне кажется, тем богомазом лучше всего заняться вам. Вы найдете с ним общий язык. Разумеется, он не должен знать подробностей, кто вы и откуда. Мне представляется возможным следующий вариант…

— Я весь внимание.

Вы явитесь к богомазу в качестве представителя несуществующего музея старинного русского искусства и скажете ему: мол, так и так, мы слышали о ваших выдающихся способностях и таланте и очень сожалеем, что они не используются для пользы русского искусства. На комплименты в его адрес не скупитесь, учтите: бывшие люди обожают, когда им напоминают об их несуществующих заслугах, и приходят в телячий восторг от похвал. Когда вы убедитесь, что ваши слова произвели впечатление и богомаз размяк и расположился к вам, переходите к делу. Предложите ему за счет музея поехать в командировку на Север для ознакомления с условиями хранения старинных икон, представляющих художественную ценность. При этом вставьте невзначай словечко, что абсолютно не сомневаетесь в его обширных знаниях, и добавьте: если попадутся иконы кисти больших мастеров, находящиеся в скверных условиях, то пусть старается спасти их любой ценой — купить, забрать под расписку — и привезти в Москву. Ну как, нравится вам мой план?..

— Очень нравится. Однако я предвижу некоторые трудности. Ну, скажем, потребуется удостоверение или справка о том, что ваш богомаз является сотрудником какого-то музея, потом командировочные по всей форме, бланки для расписок.

— В чем же трудности?

— Где взять все это?

— Большое дело — какие-то удостоверения и бланки. Люди паспорта делают, фальшивые деньги печатают, а тут мелочь… Все это будет в лучшем виде. Эту часть дела я возьму на себя.

— Вы до сих пор не сказали, как зовут вашего богомаза и где его можно найти?

— Зовут его Иннокентий Николаевич Мотовилов, живет он в нашем же поселке, несколько улиц от меня. К нему лучше зайти утречком, к вечеру он обычно бывает под хмельком.

— Хорошо, я навещу его завтра утром.

— Не забудьте передать Мотовилову, что кроме оплаты расходов по командировке он получит еще зарплату старшего научного сотрудника.

— Понял. Да, вот еще: куда должен сдавать богомаз иконы, если он их добудет?

— Привезти к себе домой. Потом уж, если все пройдет гладко, к нему подкатит «пикап» и увезет иконы куда следует. Все это вопросы будущего, и не кажется ли вам, уважаемый Юлий Борисович, что мы с вами начали делить шкуру неубитого медведя? — иронизировал Борода.

— Отчего же, лучше подготовиться ко всему заранее.

…Юлий Борисович зевнул и повернулся на другой бок. Заснуть ему не удавалось по-прежнему. Мешала луна, заглянувшая в окно.

Бывший богомаз Мотовилов!.. Сколько было с ним возни, и все же он, Юлий Борисович, сумел обвести его вокруг пальца.

Облик этого человека постепенно ожил перед его взором. Маленький, щупленький, худой, с длинными волосами и бесцветными глазками, богомаз являл собой редкий экземпляр — давно вымершую породу юродивых. Однако дело свое знал.

В то утро Мотовилов был трезв, хотя от него разило спиртным.

— Какой из меня знаток старинной живописи? — сказал богомаз в ответ на комплименты Юлия Борисовича. — Я давным-давно позабыл все и пришел к заключению, что истина — в вине. Хотите выпить? — спросил он. — У меня отличный самогон-первач, а вот насчет закуски бог миловал. Если хотите выпить чего-нибудь получше, скажем столичную или коньяк, сбегайте в магазин, у меня денег нет ни гроша.

— Спасибо, Иннокентий Николаевич, я по утрам не пью.

— Чем же тогда занимаетесь по утрам?

— Работаю.

— Ну да, правильно, работа дураков любит. Вот возьмите, к примеру, меня. Сколько я проработал за свою жизнь, сколько икон, каких только богов и богородиц не писал, а толк какой? Чего я достиг?

Диалог с бывшим богомазом продолжался очень долго. Мотовилов быстро возбуждался, и стоило больших трудов успокоить его. Узнав, что на Севере гибнут ценные иконы, Мотовилов опечалился, и разговор пошел по нужному Юлию Борисовичу руслу. После долгих уговоров он наконец согласился поехать на Север и спасти ценные иконы.

— Да вот одежонки у меня подходящей нет. — Богомаз показал на свои рваные штаны и босые ноги. — Кто поверит такому оборванцу, что он представитель столичного музея?

— Мы дадим вам аванс в счет будущей зарплаты, и вы купите себе приличную одежду, обувь и все, что нужно, — сказал Юлий Борисович.

— А вы не боитесь, что я пропью все ваши деньги?

— Как вам сказать? Такая возможность вообще не исключена, но я надеюсь на вашу честность и благоразумие. Не захотите же вы ответить злом на добро и подводить меня. Если вы пропьете казенные деньги, отвечать за них придется мне. Неужели вы, знаток церковной живописи, не захотите спасти ценнейшие предметы искусства от погибели?

— Не бойтесь, не такой уж я пропащий человек. Все будет хорошо, — заверил богомаз.

Борода достал нужные документы. Мотовилов дал расписку в получении аванса в счет будущей зарплаты. Прежде чем пуститься в дальний путь, он купил себе костюм, ботинки, летнее пальто, черную фетровую шляпу. Глядя на себя в зеркало, он расчувствовался, даже прослезился.

— О господи, неужели я опять становлюсь человеком! — воскликнул он и дал Юлию Борисовичу клятвенное обещание, что поручение музея выполнит. И действительно, дней через двадцать Мотовилов вернулся из командировки и привез с собой восемнадцать редчайших икон. Некоторые из них были частично испорчены. Возник вопрос о реставрации.

— Я сам займусь этим, вы только достаньте мне краски и набор кистей, остальное моя забота.

Бывший богомаз был оживлен, много рассказывал о виденном на Севере и, как ни странно, стал меньше пить. На его документы никто не обратил внимания, по крайней мере об этом не было никакого разговора.

Закончив реставрацию некоторых икон, Мотовилов снова поехал на Север и на этот раз привез двадцать две иконы, одну из них, по его мнению, работы Рублева.

— Захожу в плохонькую церковь и не верю глазам, — рассказывал он, — гляжу — висит на алтаре вот эта почерневшая от времени икона. Я сразу смекнул: Рублев, по манере письма узнаю. Разумеется, никому ни слова. Вечером с попиком изрядно выпили, конечно за мой счет, поговорили о духовном и подружились. Наутро я попросил попа подарить мне на память о нашей встрече вот эту маленькую икону. Поп с готовностью выполнил мою просьбу. И еще много работ я у него купил. Вы поглядите, что за иконы, им цены нет.

Спустя примерно два месяца, когда реставрация второй партии икон подходила к концу, Борода сказал Юлию Борисовичу, что нашел надежное место, куда можно переправить иконы, и дал адрес какой-то Софьи Павловны. Юлий Борисович поехал к ней для предварительного знакомства. Поседевшая, с трясущейся головой старуха, несмотря на свои годы, была еще сравнительно бодрой. Соображала она хорошо. Жила в отдельной двухкомнатной квартире у Сретенских ворот. Софья Павловна сообщила, что до революции они занимали весь дом, потом этаж, а после смерти ее мужа, дворянина и директора коммерческого банка, оставили ей эти две комнаты. «Слава богу, что хоть так. Могли вовсе выбросить на улицу, как делали новые власти со многими хорошими семьями», — сказала она.

Юлий Борисович хорошо помнил, как они с бывшим богомазом упаковали иконы в ящики, потом он на «пикапе», предоставленном в его распоряжение Соломоном Моисеевичем, перевез ящики к старухе, собственноручно развесил иконы в красном углу спальни. Перед иконами зажгли лампаду. С десяток икон, не разместившихся на стене, спрятали за массивным дубовым шкафом. По окончании работы старуха перекрестилась перед новыми иконами, шепча молитву.

Мотовилов уехал на Север в третий раз. Там он простудился, вернувшись в Москву, заболел двусторонним крупозным воспалением легких. Здоровье его ухудшалось с каждым днем. Заметив это, Юлий Борисович под разными благовидными предлогами забрал у него все документы с бланком несуществующего музея, вывез все оставшиеся у него иконы и, оставив Мотовилову немного денег, забыл о его существовании. Скоро он узнал от Соломона Моисеевича, что бывший богомаз умер.

— Нам везет, — сказал Борода. — Со смертью богомаза исчезла всякая опасность разоблачения… Хороший был старик, царство ему небесное, — поработал на нас безропотно, достал семьдесят восемь ценнейших икон. Лично я не дал бы за них ломаного гроша, но мы заработаем на иконах сотни тысяч рублей.

— Как вы думаете, Соломон Моисеевич, старуха со Сретенки надежная? — спросил Юлий Борисович.

— Абсолютно. Вот где она сидит у меня. — Борода разжал кулак. — Старая ведьма даже пикнуть не посмеет, не бойтесь… Половина дела сделана, товар у нас. Теперь предстоит найти покупателей. Не посредников, а настоящих. С какой стати давать кому-то зарабатывать. Да, Юлий Борисович, все забываю спросить: вы знаете иностранные языки?

— Немного. В школе учили французскому, а в институте английскому.

— Купите учебник английского разговорного языка и занимайтесь. Пригодится!..

Это было последнее, о чем вспомнил Юлий Борисович, засыпая под утро.