За Москвою-рекой. Книга 2

4

У нас партийная работа многогранная, интересная и плодотворная, если ею занимаются люди подготовленные, отзывчивые, широкие. Человек идет в партийную организацию завода, фабрики, в райком, горком не персонально к Ивану Ивановичу или Ивану Сидоровичу, а к партии, и зная и веря, что там найдет правду и справедливость. Беда тому, кто обманет эту веру.

Дмитрий Романович Сизов родился и вырос в семье замоскворецкого рабочего-металлиста, и биография его мало чем отличается от биографий тысячи юношей и девушек его возраста: школа, пионерский отряд, комсомол. С седьмого класса мечтал о профессии инженера-станкостроителя. Окончив школу, подал заявление в машиностроительный институт, но провалился на экзаменах. Пришлось пойти на завод к отцу, встать у станка. Через девять месяцев он уже работал токарем четвертого разряда. Вскоре его избрали секретарем комитета комсомола. И здесь же, на заводе, приняли в партию.

В тот день, когда коммунисты единодушно проголосовали за принятие в партию Дмитрия Сизова, его отец, Роман Митрофанович, вернулся домой в приподнятом настроении и сказал жене:

— Ну, мать, в первую очередь поздравляй Митю, но и меня не забудь поздравить: в надежные руки передаю дело, которому служил всю свою жизнь! Хорошего сына вырастили мы с тобой, ничего не скажешь!

Уже квалифицированный токарь, Дмитрий Романович Сизов вторично подал заявление в машиностроительный институт. На этот раз он стал студентом. На третьем курсе коммунисты института избрали его секретарем партийного комитета. На родной завод Дмитрий вернулся инженером. По мере того, как он приобретал производственный опыт и инженерные знания, его выдвигали на более ответственные участки — начальником механосборочного цеха, диспетчером завода и, наконец, начальником производства.

Сизов любил технику и был доволен своей судьбой. Он работал с увлечением и меньше всего думал стать руководящим партийным работником. Однако другие думали иначе.

В те годы выдвижение на руководящие посты работников без всякой предварительной подготовки было обычным явлением. Люди, не имеющие за душой ни знаний, ни опыта, ничего, кроме гладкой биографии, порою просто малограмотные, становились во главе больших учреждений и вершили судьбы миллионов. В больших, роскошно обставленных кабинетах они беспомощно суетились, собирали бесконечные заседания. От такого неожиданного взлета у многих кружилась голова, самомнение становилось ведущей чертой характера, и многие превращались в закоренелых бюрократов. Лишенные способности самостоятельно мыслить и боясь потерять тепленькое местечко, они поддакивали вышестоящему начальству и пресмыкались перед ним. А с подчиненными вели себя чванно и грубо, полагая, что только таким путем могут внушить к себе уважение. Им очень импонировал ловко пущенный в обиход и получивший широкое распространение лозунг: не надо мудрить, ибо за нас думает Он. Этот лозунг помогал скрывать свое невежество и слепо выполнять любое распоряжение, идущее сверху.

Бывало, конечно, что на руководящую партийную или хозяйственную работу выдвигали толковых, подготовленных, талантливых людей. Такие быстро осваивались в новом деле и работали с большой пользой.

Так случилось и с Сизовым. Его выбрали первым секретарем райкома партии большого промышленного района столицы так неожиданно для него самого, что он и опомниться не успел.

Накануне районной партийной конференции его вызвал к себе секретарь городского комитета партии, долго тряс руку, усадил в кожаное кресло перед столом. Устроившись напротив, секретарь первым делом осведомился о его здоровье, потом спросил, что нового на заводе. Сизов заметил, что на письменном столе лежит папка с надписью: «Дело инженера Сизова Д. Р.».

— Спасибо, на здоровье не жалуюсь… На заводе все нормально, план выполняем… Осваиваем новые, более производительные станки, активно боремся со штурмовщиной, — бормотал Сизов, стараясь понять, к чему весь этот разговор.

— Да, нам известно, что завод ваш работает хорошо, — сказал секретарь горкома и задумался. — Дмитрий Романович, если я не ошибаюсь, вы уже были на партийной работе, не так ли? — спросил он, внимательно посмотрев на смущенного Сизова.

— Нет, не был, — твердо ответил тот, но потом, поразмыслив, добавил: — Хотя… в институте меня дважды выбирали секретарем парткома…

Секретарь взял со стола личное дело, стал перелистывать его.

— А почему молчите о том, что дважды избирались членом партийного комитета завода? По-вашему, это не партийная работа?

— Я имел в виду руководящую работу…

— Что ж, Дмитрий Романович, полагаю, пора перейти к делу. Я вызвал вас для того, чтобы предложить большую, ответственную и очень интересную работу. Городской комитет хочет рекомендовать вас районной конференции. Не третьим, не вторым, а первым секретарем райкома партии.

— Что вы! — Сизов искренне удивился. — Какой из меня секретарь райкома? Для этого у меня нет никаких данных. И района нашего не знаю. И работу свою люблю… Да я и не делегат конференции!

— Это неважно. Данных у вас вполне достаточно. Опыт — дело наживное. Не зря говорится: не боги горшки обжигают!.. Научитесь. Партия систематически выдвигает кадры с низов и постепенно воспитывает их. Вы молодой, способный инженер, сын рабочего, в прошлом сам тоже рабочий. Кого же выдвигать в руководители, если не таких, как вы? Уверен, что справитесь, да и мы поможем. — Секретарь откинулся на спинку кресла. У него был довольный вид человека, завершившего нелегкое, но нужное дело.

— Нет, не могу! Поймите, не по плечу мне это. Лучше оставьте на заводе. Я постараюсь работать еще лучше…

Секретарь нахмурился, взгляд его стал колючим.

— А я — то думал, ты дисциплинированный член партии!.. Не забывай, что мы с тобой солдаты партии, — куда нас пошлют, там и будем работать. Ясно?

Сизов вернулся на завод растерянный. Не верилось, что все это серьезно. На вопрос товарищей, зачем его вызывали в горком партии, отвечал уклончиво, — надеялся, что в горкоме еще передумают…

Вечером, дома, он со всеми подробностями рассказал отцу о разговоре с секретарем горкома. У старого рабочего загорелись глаза.

— Слышишь, мать, — крикнул он жене, — наш Митя в гору пошел. Знай наших!

— Да ты что, отец, чему радуешься? Провалюсь я там с треском. Выгонят — позора не оберешься!..

— Ничего, сынок, поднатужишься малость, и дело пойдет. В двадцать четвертом году, когда умер Ильич, я первым пошел в ячейку и записался в партию. А сегодня сын мой, Дмитрий Сизов, будет главой целого района. Все законно! Главное — не робей. И от заводского коллектива не отрывайся, — в случае каких трудностей заводские всегда подскажут как надо.

— Странный ты человек, Роман, — рассердилась мать Дмитрия, — на плечи парню вон какую тяжесть кладут, а ты вроде гордишься этим да еще советы даешь. Лучше бы помог ему избавиться от такой работы. Сам знаешь — свысока летишь, больно ушибешься.

— Не тревожься, мать, все будет в порядке. Нам, Сизовым, любая тяжесть по плечу, — самодовольно ответил Роман Митрофанович.

Все произошло, как предсказывал секретарь горкома.

На районной конференции Сизова избрали в президиум. Во время перерывов между заседаниями к нему уже подходили совершенно незнакомые, но весьма догадливые люди с острым нюхом и всячески высказывали свое расположение будущему секретарю райкома.

По рекомендации городского комитета пленум единогласно избрал Сизова Дмитрия Романовича, члена КПСС с 1942 года, инженера, первым секретарем и членом бюро райкома.

Избрать-то избрали, но не все члены пленума остались этим довольны. Председатель райисполкома Сурин давно вынашивал мечту стать первым секретарем райкома. В горкоме его, казалось бы, поддерживали. Такой вариант устраивал и третьего секретаря Астафьева, надеявшегося занять место Сурина в райисполкоме. И вдруг появился какой-то Сизов!.. Внешне оба они вели себя по отношению к нему безупречно, а исподтишка делали все, чтобы подорвать авторитет нового человека, восстановить против него работников аппарата и актив. Если они возражали против тех или иных предложений нового первого секретаря на заседаниях бюро, то делали это деликатно, с улыбочкой, всячески подчеркивая, что преследуют единственную цель — предостеречь неопытного человека от возможных ошибок — и, разумеется, желают ему только добра.

Сизов при всей своей прямолинейности никак не отвечал на эти выпады. И у окружающих нередко создавалось впечатление, что он человек бесхарактерный. До Сизова в райкоме привыкли, что первый секретарь проводит большую часть времени у себя в кабинете, опирается только на аппарат, созывает бесконечные совещания, что он недоступен для рядовых членов партии, не говоря уже о простых гражданах. Такой стиль в работе считался нормальным, никто против него не возражал, — наоборот, все старались подражать первому секретарю.

И вот, с избранием «бесхарактерного» Сизова, все начало постепенно меняться. Аппарату райкома с каждым днем становилось труднее и сложнее работать. Секретарь сам вникал в жизнь района и требовал того же от других. Он возвращал написанные наспех докладные записки, необоснованные проекты решений бюро. Все это не могло не раздражать работников аппарата. Да еще Астафьев, третий секретарь, не упускал случая подлить масла в огонь, беседуя один на один то с заведующими отделами, то с инструкторами райкома…

Как правило, Сизов проводил первую половину дня на предприятиях района. Не заходя в райком, он прямо из дома ехал на заводы, фабрики, ходил по цехам, изучал производство, подолгу разговаривал с коммунистами, рабочими. Возвращался к себе в райком с обстоятельными записями в блокноте. Вопросы решал оперативно, со знанием предмета, — ведь сам он был опытным инженером. Установил твердые дни и часы для приема посетителей по личным вопросам и строго соблюдал их. Обязал сделать то же самое и других секретарей райкома, председателя райисполкома, его заместителей.

И постепенно мнение о Сизове как о справедливом, доброжелательном и знающем партийном руководителе распространилось по району. Люди шли к нему за советом и помощью.

Странное дело, по мере укрепления авторитета Сизова в районе к нему все сдержаннее относились в верхах. Некоторые считали его выскочкой, другие — мягкотелым интеллигентом, хотя и те и другие не могли отрицать, что Сизов деловой человек и хороший организатор. Промышленность района работала успешно, производственные планы выполнялись, никаких чрезвычайных происшествий не было, поэтому Сизова до поры до времени терпели.

После Отечественной войны с новой силой начались репрессии. Сизов был мыслящим, наблюдательным человеком. Он тяжело переживал свое бессилие, нередко проводил бессонные ночи. А тут еще отец беспрестанно укорял его:

— Тоже мне, секретарь райкома называется!.. На глазах у него черт те что творится, а он хоть бы что! Постыдились бы, — народ кровью обливался, грудью отстоял землю свою, революцию, а теперь делают вид, что народа вроде бы вовсе и не было…

— Я-то здесь при чем? — пробовал урезонить старика сын.

— Ты — представитель партии, стало быть, отвечаешь за все…

— Знаешь не хуже меня, что я, как и ты, как и многие, ничего сделать не могу…

— Тогда уходи, — освободи место тому, кто может!.. Гордился я тобой. А теперь стыдно за тебя и вообще за вас, теперешних руководителей. Уходи, подай в отставку, вернись на завод. По крайней мере совесть будет чистой…

— У нас не принято в отставку подавать, а то бы долго не раздумывал, — с досадой отвечал сын.

— А страх на людей принято нагонять? Забывать о Ленине, Владимире Ильиче, о его заветах принято? — При каждом вопросе Роман Митрофанович с силой стучал по столу.

— Роман, ей-богу, ты рехнулся. Скажи на милость, чего ты напустился на Дмитрия, он больше твоего переживает, а ты душу ему травишь, — вмешивалась мать.

— Ты погоди, мать, ведь придет время — и за все спросится с нас, коммунистов. Я не хочу, чтобы мой сын краснел тогда, я хочу, чтобы он мог смело людям в глаза глядеть. Поняла? Нам, рабочим людям, свою честь надобно блюсти. — И Роман Митрофанович, хлопнув дверью, уходил из комнаты.

Нерешительность Сизова на бюро райкома при разборе персональных дел «за потерю бдительности», его мягкое отношение к людям, несправедливо обвиняемым, не могли ускользнуть от внимательного и пристрастного взгляда. У искушенных в аппаратных делах работников райкома не оставалось сомнения, что такое поведение ему не простят, что дни первого секретаря сочтены, — все дело в подходящем случае. И такой случай не заставил себя долго ждать.

Ночью, накануне праздника Октябрьской революции, кто-то проник в клуб радиозавода и испортил портрет Сталина.

Первым обнаружил это рано утром седьмого ноября секретарь парткома завода. Он немедленно сообщил о случившемся во все инстанции. И началось…

Астафьев, узнав о происшествии, сразу сообразил, что это именно тот случай, когда можно проявить свою неугасимую бдительность и нажить политический капитал. Он потребовал срочного созыва заседания бюро райкома для обсуждения чрезвычайного события, случившегося в районе.

— Не лучше ли найти другой портрет товарища Сталина и дать возможность рабочим радиозавода участвовать в демонстрации? А обсуждение проведем после праздников, — возразил Сизов.

Астафьев занял позицию человека, оскорбленного в своих лучших чувствах.

— Пользуясь ротозейством некоторых наших работников, а может быть, и при их содействии, враги поднимают свои грязные руки на самое дорогое, что есть для нас на земле! А мы будем хладнокровно проходить мимо? Какой может быть для нас праздник, если враги не понесут заслуженного наказания?

— Но ведь виновник не обнаружен, кого же вы собираетесь наказывать сегодня? — спросил Сизов.

— Не виновник, а виновники! — с расстановкой процедил Астафьев. Он сегодня чувствовал себя на коне и не стеснялся в выборе выражений. — Нужно потерять всякую бдительность, чтобы не понимать простых вещей. Ясно, что орудовала целая шайка врагов. Их целью было омрачить народу его светлый праздник. Как хотите, товарищ Сизов, но я настаиваю на созыве бюро сейчас же после демонстрации!..

Сизов вынужден был согласиться.

Членов бюро и заведующих отделами райкома вызвали на внеочередное заседание в пять часов вечера, полагая, что демонстрация на Красной площади к этому времени кончится. Обязали явиться в райком также руководителей радиозавода и заведующего клубом.

Заседание бюро началось с опозданием на два часа. У Исторического музея образовалась пробка, и демонстрация задержалась. Члены бюро устали на демонстрации, а тут еще это внеочередное заседание именно сегодня, в праздник, когда дома накрыт стол и все ждут твоего прихода.

Открывая заседание, Сизов попросил говорить коротко и первому предоставил слово секретарю парткома радиозавода Андрееву. Тот, не скрывая ничего, рассказал о случившемся:

— Утром в шесть часов я уже был на заводе, проинструктировал правофланговых и пошел в клуб посмотреть, как распределяют оформление по колонне, и тут заметил, что портрет товарища Сталина лежит на полу… Я поднял портрет и тогда только заметил, что портрет испорчен…

— А нельзя ли точнее? — спросил Астафьев.

— Лицо было залито краской, — тихо проговорил Андреев. — Охрана завода сообщила, что до нашего прихода никто ключей от клуба не брал, а заведующий клубом Назаров утверждает, что, придя на завод, он нашел двери клуба закрытыми. Как злоумышленник проник в клуб, остается загадкой.

— Подумаешь, загадка! Враги действовали по заранее намеченному плану и, конечно, подобрали ключи, — сказал Сурин.

— Возможно, что и так, — согласился Андреев.

— Не возможно, а точно так! — крикнул Астафьев. — У вас на заводе орудует целая группа врагов, а вы только хлопаете ушами!

Сизов постучал карандашом по столу, призывая Астафьева к порядку.

Выступившие затем директор завода, председатель завкома и заведующий клубом ничего не могли добавить к сообщению секретаря парткома. Только расстроенный директор выразил сомнение, что на заводе орудует группа врагов. «Этого никак не может быть», — добавил он.

Перешли к обсуждению. Члены бюро, понимая, что руководители завода не виноваты в случившемся и что такое несчастье могло произойти с каждым, молчали. Молчали и Астафьев с Суриным…

Сизов обвел глазами сидящих за длинным столом.

— В таком случае начнем с товарища Астафьева… Ваше слово, Александр Петрович!

— Почему именно с меня? — Астафьев пожал плечами.

— По той простой причине, что сегодняшнее внеочередное заседание бюро созвано по вашему настоятельному требованию, хотя в этом особой необходимости не было, — сердито ответил Сизов. Он хотел, чтобы члены бюро знали причину созыва бюро.

— Ошибаетесь, товарищ Сизов, — крикнул Сурин, — причем ошибаетесь глубоко. Не знаю, как вы лично, но члены бюро райкома, я в этом уверен, не могут пройти мимо такого безобразного факта, как то, что случилось на радиозаводе.

Это было похоже уже на открытый вызов.

— Обо всем этом мы поговорим на закрытом заседании бюро, — спокойно, без гнева и возмущения сказал Сизов. — Сейчас же попрошу высказываться по существу обсуждаемого вопроса.

— Можно и по существу, — не попросив слова, начал Астафьев. — Некоторые товарищи могут сказать нам, что раз конкретные виновники этого вопиющего факта не обнаружены, так чего же огород городить? Подождем, обнаружим виновников и тогда вернемся к обсуждению вопроса. Правильны ли такие рассуждения? Отвечаю решительно: нет! Разве не ясно всем, что дело не только в конкретных виновниках, а в той обстановке благодушия и политической беспечности, которая царит на заводе? Да, да, товарищ Андреев, не качайте головой! То, что случилось у вас, — это результат лично вашей политической слепоты и бездеятельности…

— Я решительно протестую против таких формулировок! — возмутился Андреев. — У товарища Астафьева нет никаких оснований для подобных утверждений…

— Интересно, — протянул Астафьев, — на заводе, где политическим руководителем является Андреев, орудуют враги, они дерзко, открыто совершают диверсию, а Андрееву нужны еще другие основания!

— С врагами я обязан бороться, но отвечать за их действия не могу! — ответил тот.

— Прошу не переговариваться, — вмешался Сизов. — У вас есть конкретное предложение, Александр Петрович?

— Да, есть! Я предлагаю снять Андреева с работы секретаря парткома завода и исключить его из партии за притупление политической бдительности. Исключить из рядов партии также заведующего клубом Назарова и дело его направить следственным органам для привлечения к строжайшей ответственности за то, что он халатно отнесся к своим служебным обязанностям и дал возможность врагам орудовать у него под носом!.. За ослабление политико-воспитательной работы среди коллектива завода объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку председателю завкома. Директору завода объявить выговор и предупредить его, что он несет персональную ответственность перед партией за политические настроения коллектива на вверенном ему заводе!

Астафьев замолчал. Молчали и члены бюро. Никто не ожидал таких предложений, хотя все знали, что третий секретарь жесткий человек.

— Какие еще есть предложения у членов бюро? — спросил Сизов. Он был очень бледен, говорил с трудом.

— Я присоединяюсь к предложениям Александра Петровича, — после небольшой паузы сказал Сурин и, чтобы подбодрить самого себя, добавил: — Мы ведь не можем пройти мимо таких фактов, — нам этого не простят!..

— За что вы собираетесь исключать меня из партии? — Андреев поднялся с места. — Разве вы не знаете меня или видите в первый раз? Я всю жизнь честно работал. Воевал, награжден пятью боевыми орденами и медалями. До сих пор никаких замечаний не имел. Сам же Астафьев хвалил меня на последнем партактиве района, в пример ставил за хорошую постановку агитационно-массовой работы. Так за что же вы собираетесь исключить меня из партии? Враги совершают преступление, а мы бьем своих! Им на радость, что ли? — горько закончил он.

Члены бюро по-прежнему молчали.

— Есть одно предложение — товарища Астафьева. Я его повторять не буду, но хочу спросить: никто не возражает против него? — спросил Сизов.

Ответа не последовало.

— В таком случае разрешите мне. Как вы могли убедиться, обстоятельства дела не расследованы до конца и конкретный виновник или виновники не обнаружены. Следовательно, делать окончательные выводы рано. Если возникнет необходимость, то мы успеем и из партии исключить и выговоры объявить. Это от нас не уйдет. В одном я глубоко убежден: если мы без веских на то оснований станем наказывать своих людей, то совершим непоправимую ошибку и нанесем большой ущерб партии и стране. Врагам это будет только на руку. Мои предложения сводятся к следующему. Первое. До окончательного расследования обстоятельств этого дела Андреева отстранить от работы секретаря парткома. Попросим товарища директора подыскать ему работу на заводе. Это легко сделать, — Андреев высококвалифицированный инженер-радист. Второе. Поручить орготделу райкома провести тщательное расследование всех обстоятельств случившегося и доложить бюро. Тогда и решим, как быть и кого наказывать. Какие еще будут предложения?

— Я присоединяюсь к вашим предложениям! — сказал член бюро райкома, уполномоченный райотдела МГБ. Это было для всех большой неожиданностью, и многие члены бюро облегченно вздохнули.

— Итак, других предложений нет? В таком случае ставлю на голосование два предложения в порядке их поступления…

— Мне кажется, что данный вопрос, ввиду его чрезвычайной важности, нельзя решать простым голосованием, — перебил Сизова Астафьев.

— А как? Я других способов не знаю, — сказал Сизов.

— Прежде чем голосовать, пусть каждый член бюро выскажется.

Это было уже слишком. Провокационный характер предложения Астафьева поняли все.

— Думаю, что в этом нет никакой надобности, тем более что в нашей партийной практике это не принято. Не парламент у нас здесь, не ООН, чтобы говорить по мотивам голосования. — Сизов решительно отвел предложение Астафьева.

— Голосовать, голосовать, — раздались голоса.

Все члены бюро, за исключением Сурина и Астафьева, подняли руки за предложение Сизова. Он собрался было закрыть заседание, но Астафьев потребовал немедленно провести закрытое заседание бюро. Когда представители завода и работники аппарата райкома вышли из кабинета, Астафьев поднялся со своего места и объявил:

— Я требую записать в протоколе мое особое мнение…

— Меня удивляет ваше поведение, товарищ Астафьев! — Терпение Сизова лопнуло. — Решение принято абсолютным большинством голосов…

— Это его право! — вмешался Сурин. — Любой член бюро может записать свое особое мнение, если он не согласен с тем, как решается вопрос. Мне тоже хотелось бы записать в протокол, что члены бюро, может быть под давлением первого секретаря или по каким-либо другим причинам, подошли к решению столь важного политического вопроса непринципиально, допустили либерализм!.. Поэтому я оставляю за собой право обратиться в вышестоящие партийные органы.

Это уже была неприкрытая угроза.

— Что же, — стараясь сохранить спокойствие, сказал Сизов, — если Астафьев и Сурин настаивают на своем, занесем их мнение в протокол, пожалуйста!.. Однако зачем же бросать тень на членов бюро? Впрочем, хватит об этом! Заседание бюро объявляю закрытым. Желаю всем хорошо провести праздник!..

Как и следовало ожидать, после праздников в районе начала работать комиссия городского комитета партии, проверявшая не только происшествие на радиозаводе, но всю работу райкома и, разумеется, деятельность первого секретаря в первую очередь. К счастью, в комиссию попали честные, опытные люди. Им нетрудно было установить, что руководители завода не имеют никакого отношения к случившемуся, тем более что вскоре был обнаружен непосредственный виновник — хулиган и пьяница маляр, испортивший портрет из простого озорства. Но члены комиссии понимали также, что дальнейшая совместная работа Сизова, Астафьева и Сурина невозможна. Председатель комиссии поставил этот вопрос перед секретарем горкома, ведающим кадрами. Тот, не раздумывая долго, ответил, что Сизова придется освободить…

Это было в январе, а в феврале секретарь горкома вызвал Сизова к себе и, после обычных расспросов о здоровье, о делах в районе, нашел, что вид у Сизова утомленный, и предложил ему взять путевку в звенигородский санаторий на два месяца — подлечиться, хорошенько отдохнуть.

— Вернетесь — тогда и поговорим о вашей новой работе, — заключил он.

Это была вежливая форма снятия с работы. Сизов давно ждал этого. В первую минуту он хотел было выложить секретарю горкома все, что накопилось на душе, но передумал. К чему?.. Он поблагодарил горком за проявленную заботу и пошел в лечебную часть оформлять путевку.

Мороз выводил узоры на стеклах окон, пощипывал кожу на лице. Под ногами хрустел снег, воздух казался густым, дышалось тяжело. Изредка на студеном небе показывался затуманенный диск солнца, большой, похожий на медный таз. Снег начинал блестеть, искриться, и на душе становилось легче. Однако это случалось редко, чаще всего небо было затянуто сплошными облаками, которые опускались совсем низко, а на горизонте сливались с покрытой снегом землей. Часто шел снег, большие хлопья, прежде чем упасть на обледенелые сугробы, долго кружились в воздухе.

В санатории, куда приехал Сизов, отдыхало и лечилось человек сорок. Просиживая в своих кабинетах, по заведенному в то время порядку, чуть не до самого утра, все они выглядели предельно уставшими, изможденными и с удовольствием отдавались безделью, стараясь не мешать друг другу, не нарушать тишины. Здесь все располагало к хорошему отдыху: предупредительный персонал, вкусная и обильная еда, великолепный лечебный корпус, квалифицированные врачи. В светлых комнатах было тепло и уютно.

В комнатах обычно жили по два-три человека, но Сизов попросил главврача санатория поселить его хоть в маленькой, но отдельной комнате. Его просьбу удовлетворили, и он был очень доволен этим.

Жил он замкнуто, старался ни с кем не общаться, хотя почти все обитатели санатория были ему знакомы. Вставал рано и после зарядки, в шапке-ушанке, теплых сапогах, меховых рукавицах и пальто с бобровым воротником, выходил во двор. Долго, до самого завтрака, ходил он по дороге перед санаторием. Ходил, думал. Вот его снимают с работы, — пусть без шума, но все же снимают… Почему, в чем он провинился? Он мысленно анализировал свои поступки за последние годы и никаких особых ошибок не находил. Были, конечно, отдельные промахи, — у кого их не бывает? Разумеется, никакой трагедии в том, что его снимают, нет. Правда, он утратил многие навыки по своей специальности, но, вернувшись на завод, сможет быстро наверстать упущенное. Говорят, власть портит людей и будто бы расставаться с властью трудно. К нему это отношения не имеет: он никогда не страдал честолюбием и о потере должности горевать не будет. Жаль только, что усилится влияние карьеристов Астафьева и Сурина. Таких, как они, — демагогов, подхалимов, — что-то много развелось за последнее время… Почему? Кто поощряет астафьевых и суриных? Обязательно вернуться на завод, во что бы то ни стало, ни на что другое не соглашаться, если даже и предложат. Лучше всего определиться в конструкторское бюро. Самое большое удовольствие в жизни — творчество. Думал он и о своей личной жизни. Не было ее у него. Семью и то не сумел создать, — все некогда было… Придет время, спросится: что ты успел сделать полезного на протяжении твоей долгой жизни? Не ответишь же: провел столько-то заседаний, высидел в президиумах столько-то собраний, говорил множество речей и подписывал горы бумаг. Это все преходящее. А вот выстроенный дом, новый станок, написанная книга останутся для людей…

После прогулки, приятно усталый, несколько возбужденный своими не такими уж веселыми мыслями, Сизов шел в столовую завтракать. На отсутствие аппетита пожаловаться не мог, считал себя абсолютно здоровым, не лечился, к врачам не ходил.

Как-то приехал отец навестить сына, привез его любимых пирожков с капустой, — мать прислала. Пробыл с сыном часа три и все время ворчал:

— Вы бы пришли в заводские курилки, послушали бы, что говорят рабочие!.. Совсем оторвались от народа, — думаете, только вы, руководители, знаете все… А в деревне — что? Удирают люди из деревень, вербуются на любую работу, уезжают куда глаза глядят. Кому охота работать бесплатно?.. Нет, Владимир Ильич не так учил! — Старик достал пачку дешевых папирос «Бокс», закурил, глубоко затянулся дымом, закашлялся.

— Удивляюсь тебе, отец!.. Ты старый большевик, вроде сознательный член общества, а на все критику наводишь. Разве не понимаешь, что наши недостатки происходят из-за нашего роста! — не слишком уверенно возражал сын.

— Брось ты агитировать меня заученными словами! Рост да рост… Слов нет, сделано много, но нельзя же все ошибки и недостатки прикрывать трудностями роста. О жизни народа тоже нужно думать. Я потому и навожу критику, что душа болит! Пойми, здесь все мое, создано моими руками, и я за все в ответе.

Сын молчал. И так же молча проводил старика до станции.

Приближалось время, когда он должен предстать перед строгими очами секретаря горкома, не смея высказать ни единого слова протеста или по-человечески спросить: «Скажите, на кого вы меня меняете? Почему такие бесчестные карьеристы, как Сурин и Астафьев, у вас в почете? Не наводит ли все это на грустные размышления?» Пустое, — не скажет и не спросит! Не принято… Если даже скажет и спросит, все равно ничего не добьется…

Отдыхающие в санатории, наблюдая за странным поведением этого сероглазого, вечно задумчивого человека, решили, что Сизов просто зазнавшийся бюрократ и не желает ни с кем общаться.

Второго марта, рано утром, Сизов по заведенному порядку вышел на прогулку. Кто-то окликнул его. Следом за ним быстро шел, задыхаясь, успевший ожиреть, несмотря на молодые годы, Горин — секретарь одного из райкомов комсомола Москвы.

— Дмитрий Романович, какой ужас!.. Вы слышали?

— Нет, я радио не включал. Случилось что?

— Тяжело заболел товарищ Сталин! Сам слышал, передавали по радио.

Некоторое время они молча шагали рядом.

— Видно, дело серьезное. Иначе не объявили бы по радио, — нарушил молчание Горин.

— Похоже, — односложно ответил Сизов.

Пятого марта 1953 года московское радио сообщило о смерти Сталина.

День был пасмурный, серый. Дул холодный, пронизывающий ветер. От его порывов раскачивались, сухо потрескивали деревья, а с елок сыпался снег.

Прослушав сообщение о смерти Сталина, Сизов зашагал навстречу снежному вихрю. Долго ходил он без цели и почти без мыслей. Губы его дрожали. Не переставая повторял шепотом одно и то же: «Что же теперь будет со страной, что теперь будет?..»

Возбуждение первых минут постепенно улеглось, сердце стало биться ровнее. И вдруг, как вспышка молнии, его осенила мысль, что теперь вряд ли его отстранят от работы. И сразу начал казнить себя: «Не совестно ли — в такое время думать о личном?» Но тут же нашелся ответ: «Ничего не поделаешь, — Сталин умер, а жизнь продолжается»…

Да, жизнь продолжается… Он решил немедленно вернуться в Москву.

Прямо с вокзала Сизов отправился домой. Отец только что вернулся с работы. Умывшись, переодевшись, он сидел за столом в ожидании обеда. Мать хлопотала на кухне, гремела посудой.

Открыв сыну дверь, Роман Митрофанович крикнул жене:

— Мать, а мать, говорил я тебе — не усидит Митя в санатории, обязательно вернется!

За обедом по случаю приезда сына Роман Митрофанович достал из буфета заветную бутылочку, налил себе полстакана, жене и сыну по рюмке водки.

— Выпьем за упокой его души!.. Жаль, — он мог оставить о себе хорошую память, — сказал он, подняв стакан.

От неожиданности младший Сизов даже поперхнулся. Поставил свою рюмку на стол и уставился на отца.

— Опять сел на своего конька! — вмешалась мать. — Не смущай парня, дай ему спокойно поесть.

— Погоди, мать, — остановил жену Роман Митрофанович. — Надобно разобраться. Может, у секретаря райкома есть на этот счет свои особые соображения, пусть выскажется.

— Я тебя не понимаю…

— Чего тут не понимать? И так все ясно.

— Я бы на твоем месте воздержался от таких скоропалительных выводов.

— Глянь-ка на него, он и дома митингует, совсем отучился по-людски разговаривать. Привычка, ничего не поделаешь. Дорогой сынок, забудь на минутку, что ты секретарь, так сказать, вождь и учитель районного масштаба. Давай разберемся во всем по порядку.

— Давай разберемся!

— Как тебе известно, в ту войну, первую империалистическую, я был солдатом, тогда тоже люди воевали, как говорится, не щадя живота своего, хотя большинство из нас в бога не верили и царя вовсе не уважали, а вот отечество — совсем другое дело, никто из нас не хотел отдавать родную землю на поругание чужеземцам. Во время же Отечественной войны народу было что защищать по всем статьям, и он защищал изо всех сил. Никто не собирается отрицать того, что после смерти Владимира Ильича Сталин взял правильную линию, преградил путь троцкистам, взялся за индустриализацию со всей свойственной ему энергией. Позже он зазнался, стал считать себя гением. Конечно, в этом помогли ему окружавшие его подхалимы. Было время, когда я сам вскакивал на ноги при одном упоминании его имени и изо всех сил кричал «ура». Потом уж разобрался, что к чему… Кому пришло в голову приписывать все наши достижения одному человеку? Видно, людям, которые больше думали о своей карьере, чем о благе народа… Получалось, что все мы сидели сложа руки, а он сам строил электростанции, заводы, фабрики. Мы отлеживались на печке, а он переносил за нас холод и голод, своей грудью преградил путь врагу…

— Отец, я знаю одно: во всем этом нужно хорошенько разобраться! — сказал сын.

— Я уже разобрался… Хочу тебе помочь!

— Думаю, что все это значительно сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Отец и сын долго молчали. Старый рабочий, высказав то, что накопилось на душе за долгие годы, почувствовал облегчение. Он допил стакан и принялся за еду. У сына аппетит пропал, он сидел и думал о том, что отец не такой человек, чтобы сводить какие-то свои счеты. Очевидно, приходится переоценивать многие ценности…

В эту ночь Дмитрий Сизов спал плохо, резкие слова отца не выходили из головы. «Лишь бы не наломать нам дров, — думал он, — не пустить под откос то, что создано…»

Утром Сизов поехал в горком партии. Ему не терпелось встретиться с кем-нибудь из секретарей, узнать новости.

В коридоре он столкнулся лицом к лицу со вторым секретарем городского комитета. Тот дружелюбно поздоровался с ним и сказал:

— Хорошо, что сам догадался приехать! Мы уж собирались посылать за тобой. Заходи, заходи, — широким жестом он пригласил Сизова к себе в кабинет. — Отдохнул, значит? — спросил он, опустившись в кресло за письменным столом.

— Да как вам сказать… — начал было Сизов, но секретарь не дал ему закончить:

— Я понимаю, не до отдыха теперь!.. Возвращайся в райком, бери бразды правления в свои руки. Обстановка, сам понимаешь…

Сизов замялся было, но все же сказал:

— Хочу напомнить вам, что перед моим отъездом в санаторий Александр Терентьевич, разговаривая со мной, сказал, что после моего возвращения придется думать о новой работе… Вы ведь тоже в курсе дела…

— Да, конечно. На этот счет у нас были кое-какие соображения, но они отпали. Сейчас не время разбазаривать кадры партийных работников. Сегодня же приступай к работе. Познакомься с обстановкой в районе и позвони! — Когда Сизов был уже у дверей, секретарь горкома остановил его: — Да, совсем забыл, ты повнимательней присмотрись к своему третьему, Астафьеву… Человек он скользкий…

Не нужно было быть очень проницательным, чтобы понять: при новой обстановке ему, Сизову, отдается предпочтение перед Астафьевым.

— Хорошо, я представлю вам свои соображения, — сказал Сизов.