За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском

От автора

Необыкновенная личность Ярослава Домбровского издавна влекла к себе мое воображение. Впервые интерес к нему возник у меня много лет назад в Варшаве. Это было в день освобождения ее от гитлеровских захватчиков — в среду семнадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года.

Варшава была разрушена и безлюдна. Фашисты, уходя, превратили ее в сплошной каменный прах. Остановился я в одном из немногих сохранившихся домов. Меня приютил старый рабочий Юзеф Грабарек, вернувшийся в тот день в освобожденную Варшаву.

— Это ведь не первая моя война с фашистами, — сказал он. — Я дрался с ними еще в Испании в тридцать седьмом.

Помолчав, он прибавил:

— Я был домбровщаком.

Я не сразу понял это слово, которое впоследствии слышал не раз во время моих неоднократных поездок в Польшу. Разумеется, я знал, что во время гражданской войны в Испании туда прибыли добровольцы из пятидесяти четырех стран мира, чтобы сражаться за ее свободу. Их было не менее двадцати пяти тысяч, они составили знаменитые интернациональные бригады. Командовал ими хорошо знакомый мне по Москве, сосед по дому, писатель Мате Залка — генерал Лукач.

Когда я со временем изучил необычайную судьбу Ярослава Домбровского, я обнаружил в ней сходство с жизненным путем Залки — Лукача.

Революционные убеждения поляка Домбровского сложились в России под влиянием Лаврова, Чернышевского, произведений Герцена.

Коммунистическое мировоззрение венгра Залки тоже сформировалось в России под неотразимым влиянием большевистской правды.

И подобно тому как поляк Домбровский погиб в борьбе за свободу Франции, так венгр Залка пал в бою за свободу Испании.

Я не ставлю знак равенства между этими двумя замечательными людьми. Но я уверен — то счастливое обстоятельство, что я хорошо знал героического и обаятельного Мате Залку, помогло мне глубже вникнуть в сложную натуру героя моей повести. Ибо в каком-то смысле Мате Залка — это современный Ярослав Домбровский.

Среди энтузиастов борьбы за свободу Испании было немало политических эмигрантов из стран, страдавших от фашистского режима, — Германии, Италии, Польши. Из эмигрантских кафе Латинского квартала в Париже, из бедных польских деревень, из Нью-Йорка, Рима, Варшавы, тайком пересекая границы, пробирались ночами антифашисты по горным тропам Пиренеев. Так они достигали Барселоны. Среди них, рассказывал Грабарек, было много польских горняков, рубивших кайлами уголь во Франции в шахтах де Венделя.

Вот тут, наверное, и родилось слово «домбровщаки». Пять тысяч польских антифашистов образовали Тринадцатую польскую бригаду. Она прославилась своим мужеством в обороне Мадрида, в форсировании Эбро, в боях под Гвадалахарой и Сарагосой. На знамени ее стоял старинный лозунг польских революционеров: «За нашу и вашу свободу!» Бригада приняла славное имя Ярослава Домбровского. Сами себя они называли: домбровщаки, или, по-русски сказать, домбровцы. Командовал бригадой беззаветно храбрый воин, старый коммунист Кароль Сверчевский. Вместе с другими командирами интербригад он обратился к испанскому республиканскому правительству с заявлением:

В этих словах чувствуется наступательный дух Ярослава Домбровского.

Трагедия его была в том, что, блестяще подготовив военный план польского восстания 1863–1864 годов и фактически возглавив его, он не сумел принять в нем участия. Он был брошен в тюрьму — в знаменитую Варшавскую цитадель — накануне восстания.

Через много лет, в одну из последующих моих поездок в Польшу, я пошел посмотреть эту цитадель. Она сохранена как памятник. Надпись над центральной аркой гласит: «Ворота казней». Да, здесь расправлялись с революционерами. Здесь был повешен Ромуальд Траугут, возглавивший восстание 1863–1864 годов в последний период. Здесь был расстрелян Митрофан Подхалюзин, унтер-офицер Донского казачьего полка, присоединившийся к повстанцам. Имена узников и жертв цитадели значатся на памятных досках. Здесь — мавзолей павших борцов. На его стене высечено:

Домбровский пал далеко от родной земли и задолго до того, как она стала социалистической. Но есть связь времен и преемственность подвигов. И недаром на знаменах польских революционеров, сражавшихся за границей, были слова: «За нашу и вашу свободу!»

В Варшаве, на площади Победы, горит неугасимый огонь над могилой Неизвестного солдата. Вокруг стоят урны с землей, которая принесена с полей боев, где сражались, погибали и побеждали польские солдаты и революционеры. Там есть земля Африки из Тобрука, земля Норвегии из Нарвика, земля Италии из Монте-Кассино, земля Голландии из Арнема, земля России из Ленино, земля Испании из Гвадалахары. И есть польская земля из Пущи Кампиносской. Это небольшой лесок под Варшавой. В 1944 году в нем собирались польские патриоты, восставшие против фашистской оккупации. В 1863 году в нем собирались польские революционеры, восставшие против царского самодержавия.

Для меня несомненно, что Домбровский, сражаясь за Парижскую коммуну 1871 года, тем самым сражался за социалистическую Польшу 1945 года.

Для меня несомненно, что если польские строители сдают сейчас трудящимся ежедневно пятьсот жилых домов, а каждые три дня — по два новых промышленных объекта, то в этом есть и доля заслуги Ярослава Домбровского.

Домбровский отлично понимал, что освобождение Польши связано с победой революции в России. Он рассчитывал на серьезную помощь со стороны русских революционеров, и он не ошибся в своих расчетах. Когда я знакомился с материалами о польском восстании 1863–1864 годов, я не мог без волнения читать о самоотверженной помощи русских людей польским революционерам. Я хочу привести здесь только несколько примеров. Они разительны.

Штабс-капитан царской пограничной службы Бескишкин возглавил польский повстанческий отряд, действовавший под Опочном. О подвигах его рассказывали легенды. Очевидно, они были очень живучи. Известный польский писатель Стефан Жеромский писал в 1923 году:

В Варшаве сейчас существует польско-советский институт. Сотрудники его собирали материалы о восстании 1863 года. Именно в этом Келецком воеводстве и соседнем с ним Варшавском удалось обнаружить имена сотен русских солдат и офицеров, осужденных царскими судами за участие в восстании. Кроме известного революционера Андрея Потебни (он выведен в моей повести), всплыло имя Трусова. В отличие от Потебни, он избежал гибели, скрылся за границу, стал секретарем русской секции I Интернационала. И еще множество русских имен — Краснопевцев, Богданов, Балахов, Левкин, Подхалюзин, Никифоров, Куприенко, Лашевич, Жуков…

Вот свидетельство участника восстания Казимира Зенкевича об унтер-офицере 28-го Полоцкого пехотного полка Якове Левкине; он командовал под кличкой «поручик казак Леткин» повстанческой ротой, состоявшей почти целиком из русских солдат:

Надежда Константиновна Крупская пишет в воспоминаниях о своем отце поручике Константине Крупском:

Связь России и Польши звучит глубоко современно в свете братской дружбы наших двух социалистических стран. Так же как и образ самого Ярослава Домбровского. Я не сомневаюсь, что, если бы его жизнь не была прервана так рано и он жил бы столь же долго, как другой генерал Коммуны и его друг — Валерий Врублевский (также один из персонажей моей повести), которому удалось ускользнуть от версальских мясоедов, — Домбровский, я уверен, стал бы марксистом. И в этом смысле его теоретическим семинаром было личное общение с передовыми русскими людьми того времени. А практическим стажем — его борьба в рядах парижских коммунаров.

Пользуясь своим пребыванием в Париже, я получил возможность прибавить к накопленным материалам о Домбровском и личное впечатление от мест, связанных с Парижской коммуной.

Было очень поучительно наблюдать жизнь Латинского квартала. Это средоточие студенческой молодежи и политических эмигрантов во все эпохи отличалось повышенной социальной отзывчивостью. В 1940 году, когда гитлеровцы оккупировали Париж, именно здесь, в подвалах Высшей нормальной школы, печаталась одна из первых подпольных газет, выпускавшаяся группой студентов. В эпоху, когда жил Домбровский, Латинский квартал был колыбелью коммунаров. Они слушали лекции о социалистических учениях на вечерних курсах на улице Отфей.

За столиками кафе горячо проповедовал будущий член Коммуны писатель Жюль Валлес, автор популярного у нас романа «Баккалавр» (вторая часть трилогии «Жак Вентра»). Но в ту пору кануна Парижской коммуны он еще не написал его, а был известен как автор смелых памфлетов, печатавшихся в антиправительственных газетах «Улица», «Голос народа».

Многим знакомо по-особому волнующее чувство, которое овладевает вами, когда вы видите места, известные вам до того только по книгам. Такое именно чувство охватило меня, когда, отъехав на несколько километров к западу от Булонского леса, я увидел Мон-Валерьен. Да, это тот самый старый форт Мон-Валерьен, который Коммуна, вопреки настояниям Домбровского, не захватила по беспечности в первый же день своей победы. А на следующий день им завладели версальцы. В дальнейшем Мон-Валерьен своим жестоким артиллерийским огнем причинял коммунарам крупные неприятности.

Да, Коммуна бывала временами беспечна или, по выражению Маркса, «совестлива». В письме к Кугельману от 12 апреля 1871 года Маркс писал, что, если парижские рабочие «окажутся побежденными, виной будет не что иное, как их „великодушие“. Надо было сейчас же идти на Версаль, как только Винуа, а вслед за ним и реакционная часть парижской Национальной гвардии бежали из Парижа. Момент был пропущен из-за совестливости. Не хотели начинать гражданской войны, как будто чудовищный выродок Тьер не начал ее уже своей попыткой обезоружить Париж!»

Это основная историческая ошибка Коммуны.

А вот другой пример ее «великодушия», несравненно более мелкий и частный, но остро волнующий нас, русских. В Париже в дни Коммуны застрял не успевший бежать барон Геккерен, иначе говоря, Дантес, убийца Пушкина. Он сделал карьеру при Наполеоне III, стал сенатором, был крайним монархистом и в дни Коммуны участвовал в монархической манифестации (эпизод этот в повести приведен). После манифестации Дантес пытался бежать из Парижа в Версаль. Он был схвачен солдатами-коммунарами. Офицер, к которому его привели, был настолько великодушен, что отпустил негодяя Дантеса. Есть чувства, над которыми годы не властны. Одно из сильнейших — горечь от неудовлетворенного возмездия за Пушкина.

Меня Мон-Валерьен привлек, как одно из мест действия моей повести. Но что привлекло сюда сотни парижан, которых я здесь увидел? Оказалось, что и здесь история побывала дважды. Во время гитлеровской оккупации тут были расстреляны многие участники Сопротивления, и Мон-Валерьен стал местом патриотического паломничества.

Я побывал и там, где двадцать первого мая версальцы вошли в Париж — у ворот Сен-Клу и Отэй. Здесь мне стал виден финал повести. До того я уже прошел рука об руку с Домбровским по годам его детства в тихом Житомире, сквозь военную муштру в Брест-Литовском кадетском корпусе. Вместе с ним я переехал в Санкт-Петербург и окунулся в революционную атмосферу подпольных кружков. Далее попали мы на жестокую кавказскую войну, и я наблюдал, как в боях растет выдающееся военное дарование Домбровского. Я присутствовал на его экзаменах в Академии генерального штаба и был свидетелем его блестящих успехов. Я последовал за моим героем в Польшу и пережил вместе с ним трагедию январского восстания. Мы с Домбровским сидели в варшавской тюрьме и бежали из московской тюрьмы. Наконец, я увидел его во Франции, где с отвагой революционера и талантом полководца он защищал Парижскую коммуну. Мне осталось самое тяжкое — пережить смерть Ярослава Домбровского, смерть в бою на перекрестке улиц Мирра и Пуассоньер, у подножия Монмартра.

Пусть читателя не удивят выражения вроде «мы вместе с Домбровским», «я пережил с ним трагедию»… Прошлое встает перед писателем со зрительной ощутимостью.

Вслед за Домбровским я поспешил на Монмартр, последний бастион обороны коммунаров. Монмартр, который парижане ласково именуют la butte (холм, пригорок), внешне все такой же, как и сто лет назад. Все те же низенькие домики с палисадниками, с балконами в цветах. Вдруг за углом кривой улочки — крошечный, тщательно возделанный виноградник. Облупленные стены, путаница узеньких переулков, очаровательный хаос. На вершине холма грандиозный собор — Сакре-Кёр, романская базилика с византийскими куполами. Домбровский не мог видеть собора, он был воздвигнут через пять лет после падения Парижской коммуны «во искупление ее греха». Этот памятник монументального ханжества тяжеловесен и безобразен. Недаром художник Ренуар на одной из своих картин, изображающей Монмартр, закрыл Сакре-Кёр листвой деревьев.

По составу населения Монмартр сейчас далеко не тот, что был во времена Домбровского. Он населен сейчас… нет, не художниками. Художники приходят сюда со своими мольбертами и палитрами только по воскресеньям и рассаживаются на маленькой площади Тертр, — это не более чем спектакль для туристов на тему «Монмартрская богема». Живут же здесь теперь мелкие рантье, торговцы, вышедшие на пенсию чиновники, бармены и официантки из близлежащих увеселительных заведений на площади Пигаль. А в Париже Домбровского Монмартр был рабочим районом. Не забудем, что в Париже по переписи 1866 года было около полумиллиона рабочих.

Если спуститься с Монмартрского холма на восток, попадаешь на улицу Мирра. Через несколько кварталов мы достигаем улицы Пуассоньер. Здесь стояла баррикада, возле которой Домбровский пал, смертельно раненный. Я прошел тем же путем, каким потрясенные горем коммунары несли умирающего вождя в госпиталь Лярибуазьер. Он существует и сейчас этот госпиталь — рядом с Северным вокзалом, возле которого сражались коммунарки под предводительством Луизы Мишель и нашей соотечественницы Елизаветы Дмитриевой.

Я хотел повторить в тот же день последний путь Ярослава Домбровского не только в пространстве, но и во времени. Поэтому я отправился на Гревскую площадь в ратушу (Hôtel-de-ville), где тогда лежало его тело в голубой комнате. К сожалению, я не мог увидеть голубой комнаты, потому что ее больше нет. Ратуша сгорела во время боев коммунаров с версальцами. Но все же это ее облик, ибо Отель-де-Вилль отстроен на ее месте и в ее стиле. Отсюда по улицам Риволи и Сент-Антуан я дошел до площади Бастилии, где парижский народ под гул последнего сражения прощался со своим любимым генералом. И, наконец, пройдя улицу Ла-Рокет, я очутился на кладбище Пер-Лашез.

Во всех кладбищах есть что-то примиряющее со смертью — тишина, благоухание цветов, успокоительный шелест деревьев, надгробные статуи, неясно и нежно белеющие сквозь зелень кустов. Здесь, на Пер-Лашез, это впечатление усиливалось зрелищем дома, возвышавшегося за невысокой кладбищенской стеной, — цветочные горшки на подоконниках, тихая песня, доносившаяся из-за слегка колышущихся занавесок. Внезапно эта кладбищенская идиллия была резко прервана: передо мной — Стена коммунаров.

Вот он, этот знаменитый барельеф, так хорошо известный по многочисленным воспроизведениям. Вот они, едва выступающие из стены лица коммунаров, товарищей Домбровского по революционному оружию. Здесь двадцать восьмого мая тысяча восемьсот семьдесят первого года, на заре прекрасного весеннего дня, разыгралась последняя драма Коммуны: палачи Версаля расстреляли сто сорок семь последних ее защитников.

От Стены коммунаров так близко к могилам жертв немецкого фашизма. Еще одно свидетельство преступлений старого мира — могилы героев Сопротивления, расстрелянных гитлеровцами, могилы патриотов, замученных в немецких лагерях. Над одной из могил подымаются две каменные связанные руки — это памятник погибшим в фашистском женском лагере в Равенсбрюке. На памятнике выбиты слова: кровь жертв, героически павших за Родину, дает самый богатый урожай. Мысль моя снова возвращается к Ярославу Домбровскому, я вспоминаю, что на родине его число коммунистов, объединенных в польской рабочей партии, достигло сейчас двух миллионов человек.

В этом поистине революционном углу кладбища Пер-Лашез находятся и могилы Мориса Тореза, Марселя Кашена, Поля Вайяна-Кутюрье, Пьера Семара, Анри Барбюса. Но где же могила Ярослава Домбровского?

Ее здесь нет. Через восемь лет после захоронения Домбровского на Пер-Лашез его тело вырыли, отвезли на далекое кладбище в предместье Парижа — Иври и там похоронили в безыменной могиле бедняков. Никто не знает, где покоится прах героического полководца Парижской коммуны.

Может быть, я что-нибудь узнаю в Сен-Дени? Там ведь есть Музей истории Коммуны, один из немногих в мире. Кроме того, Сен-Дени интересует меня как современное воплощение идей, за которые отдавали свою жизнь коммунары. Это одно из выразительнейших, как мне передавали, мест пролетарского «красного пояса», охватывающего Париж.

Итак, я поехал на север Парижа по улице Фобур Сен-Дени, пересек площадь де ля Шапелль, выехал на улицу Марк Дормуа. Слева все время нависала грузная громада собора Сакре-Кёр. Въехал на улицу де ля Шапелль, оставляя по правую руку от себя две церкви — Жанны д'Арк и св. Дениса, пересек бульвар Нея. По дороге меня все время мучила мысль: мог ли видеть все эти улицы, церкви, перекрестки Домбровский? Несомненно, он делал командирские рекогносцировки в сторону неприятеля. Правда, здесь стояли немецкие части, которые объявили «нейтралитет». Но Домбровский не очень верил в этот «нейтралитет» и был прав. (Об одном случае нарушения немцами нейтралитета также рассказано в моей повести.)

Сен-Дени очень близко от Парижа. Если считать от северных кварталов, не более чем в четырех километрах. Но так как все расстояния в Париже исчисляются от собора Нотр-Дам, то считается, что Сен-Дени отстоит от столицы на девять километров. Переезд из Парижа в Сен-Дени происходит незаметно, потому что городок этот, как, впрочем, все парижские предместья, уже давно слился со столицей.

Сен-Дени встречает названиями улиц, звучащими по-родному: проспект Ленина, улица Вайяна-Кутюрье. В городке этом много достопримечательностей, древних и современных, архитектурных и исторических. Но главной достопримечательностью Сен-Дени я считаю ее мэра, Огюста Жилло. Он в прошлом рабочий-металлист, боец Сопротивления, самая популярная личность в городе. В свои шестьдесят с лишним лет мэр очень энергичен, сердечен и прост в обращении, речь его блещет юмором.

Сен-Дени полон контрастов: древняя усыпальница, где похоронены почти все короли Франции, и — Музей истории Парижской коммуны, «священные» места роялистов и — коммунистический мэр, великолепные новые дома, заселенные трудящимися, и — трущобы трехсотлетней давности.

Конечно, базилика Сен-Дени — это шедевр готического зодчества. Подумать только, там стоят королевские гробницы начиная с династии Меровингов, то есть с VII века! Но, признаюсь, я пренебрег встречей со скелетами Хлодвига, Карла Великого, многочисленных Людовиков и предпочел им живых дионисийцев (так называют жителей Сен-Дени). Из всех могил мира меня интересовала в данный момент одна: могила Ярослава Домбровского. Втайне я надеялся, что набреду на какие-нибудь указания в Музее истории Коммуны. Но мои ожидания не оправдались.

Коммунистический муниципалитет возвел в Сен-Дени целые районы многоэтажных домов. Районы эти носят славные имена коммунистов: поэта Элюара, ученого Ланжевона, политических деятелей Семара, Казановы, писателя Барбюса, физиков Ирены и Фредерика Жолио-Кюри.

Я посетил эти дома, заселенные по преимуществу рабочими. Я был также в детских садах и яслях, организованных муниципалитетом. Они прелестны, надо сказать, все в зелени, с маленькими проточными бассейнами, с запахом трав — крошечные оазисы среди густонаселенного промышленного района, каким является Сен-Дени. Городок этот обладает вновь выстроенным великолепным Дворцом спорта, которому может позавидовать Париж, обширной библиотекой, театром, носящим имя Жерара Филиппа. Дионисийцы гордятся своими знатными земляками коммунистами, среди которых композитор Дегейтер, автор «Интернационала» и знаменитый поэт Поль Элюар, который утверждал: «Мы шагаем поступью гигантов, а дорога не столь уж длинна». Читая эти слова, выбитые на памятнике Элюару, я подумал, что в начале этой дороги гигантов явственно видна героическая фигура Ярослава Домбровского. И я вспомнил слова Ленина:

На примере этого парижского пригорода можно видеть, как хорошеет жизнь трудящихся, когда власть переходит в руки парижских рабочих даже в таких ограниченных пределах, как руководство муниципалитетом.

Музей истории Парижской коммуны, хоть и одно из самых больших французских собраний на эту тему, — это всего лишь один зал, наполненный главным образом иллюстративным материалом, широко известным по неоднократным воспроизведениям. Впрочем, там есть одна редкая фотография Домбровского, по-моему, наиболее точно передающая его облик. Я долго смотрел на его лицо, воодушевленное высокой мыслью, и вспоминал слова его жены, Пелагии Згличинской:

Все же нельзя не посетовать на скудость изображений военного вождя Коммуны. Он чаще стоял под дулами винтовок, чем перед объективом фотоаппарата. Он не искал славы, он был скромен в самом высоком и благородном смысле этого слова. Враги не понимали его. Тьер мерил Домбровского по себе. Честолюбивое ничтожество, он был уверен, что Домбровский не устоит перед соблазнами славы и денег. Он подсылал к нему шпионов и провокаторов. (О некоторых я пишу в этой повести.) Нередко это происходило при участии царских властей, которые жаждали заполучить в свои лапы «государственного преступника» Домбровского. Российские чиновники и в Париже держали его под неусыпным наблюдением.

Царский посол во Франции Окунев 26 марта 1871 года телеграфировал из Парижа в Петербург:

Как ни малы фактически сведения о Домбровском в музее Сен-Дени, я покидаю этот город с ощущением, что я многое узнал о герое моей повести. Я увидел всходы посеянных им зерен. Когда я узнаю, что на последних выборах в муниципалитет семьдесят процентов голосов было отдано коммунистам, когда я узнаю, что из тридцати семи советников муниципалитета тридцать два коммуниста, я говорю себе: «Да, за это он пролил свою кровь».

Разумеется, еще с большей силой овладевает мной это чувство, когда я бываю в Польше. Да, за это он отдал свою жизнь, «за нашу и вашу свободу»!

1968 г.