За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском

Глава 7 Недобрая работа

Хотя Домбровский был предупрежден о том, как выглядят горы, он был ими обманут. Он принял снежные вершины за облака.

Он сидел в возке, который влек его на юг, все время на юг, только на юг и немного на восток. Когда Ярослав поворачивался, глядя по сторонам, все на нем скрипело, все было новенькое — и портупея, и кобура, и свеженькие золотые погоны прапорщика. Всего две недели назад он был произведен в первый офицерский чин и, как предсказывал майор Лавров, получил назначение в действующую армию, на Кавказ.

Проехали Курск, Харьков. Углубились в степи. Несколько раз застревали в грязи. В руках у Ярослава в качестве путеводителя был старый истрепанный номер «Современника» за 1836 год, книжка I. Там был помещен очерк: «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». И хоть свыше четверти века прошло с того времени, когда автор, Александр Пушкин, проделал этот путь, — ничего не изменилось. Та же грязь бездорожья. Те же калмыцкие кибитки. Тот же казачий конвой с пушкой впереди и с пушкой позади.

В Екатеринодар прибыли вечером. Ярослав остановился в офицерских покоях при комендантском управлении. Их там было четверо офицеров в маленькой комнатке. Сели играть в карты. Ярослав терпеть не мог карточную игру. Но не отказался принять в ней участие, ибо еще в корпусе он дал себе слово ничем не отличаться от других, не корчить из себя выскочку, надменного отщепенца.

Утром он пошел в штаб-квартиру Черноморской кордонной линии и в тот же день выехал с почтовой оказией в станицу Усть-Лабинскую. Там стояла, как ему сообщили, его часть — 2-я облегченная батарея 19-й бригады артиллерии.

Ехали не спеша, с частыми остановками. Через каждые две-три версты стояли пикеты с наблюдательными вышками и бревенчатыми блиндажами в земле. А через каждые двадцать пять — тридцать верст — редут, солидное долговременное укрепление, по существу, форт с артиллерией и гарнизоном в несколько десятков человек. Оказия здесь останавливалась, раздавала и брала почту.

Сведения, полученные Домбровским в Екатеринодаре, оказались не совсем точны. В штаб-квартире Лабинской укрепленной линии его осведомили, что 2-я батарея стоит не в самой Усть-Лабинской, а несколько восточнее в одном из редутов на реке Лабе. Молоденький подпоручик из 19-й бригады посочувствовал Домбровскому:

— Все-таки здесь у нас вроде города — и образованных людей не так уж мало, и рынок обильный, и поухаживать есть за кем. А в редутах — тоска, пьянство. Тем более военных действий сейчас нет. Одно развлечение — охота. Да и то небезопасно. Неровен час — попадешь под пулю немирного черкеса…

Но Ярослав был доволен назначением в редут. Вся его военная выучка с детских лет, все уроки, лекции, тактические занятия, маневры — все это ныне предстояло применить на деле, в настоящей войне.

Но ее-то действительно не было. Толстый капитан Небольсин, из старых кавказцев, гостеприимно встретивший Ярослава, сказал:

— Отдыхаем, душа моя. Живем, как на курорте, только сернокислых ванн не хватает. Вы бледненький, вам поправиться надо. Обзаведитесь ружьишком, рыболовной снастью.

Ярослав не придал большого значения этой идиллической картине, начертанной добродушным капитаном. Он помнил слова Лаврова о том, что Крымская война выдыхается, скоро мир, и тогда здесь, на Кавказе, снова станет горячо.

Да и сейчас нельзя сказать, чтобы совсем не было дела. Через несколько дней Домбровского назначили в экспедицию. Приказано было разрушить и сжечь брошенный аул в нескольких верстах от редута.

— В штабе-то им делать нечего, — ворчал капитан Небольсин, — а ордена получать хочется. Вот и придумывают «дело». Возьмите-ка, прапорщик Домбровский, два взвода, горючие средства и отправляйтесь в эту увеселительную прогулку. Орудие не к чему таскать с собой.

Перед выходом в экспедицию Домбровский тщательно осмотрел снаряжение солдат. Он приказал им захватить с собой кирки и прочий шанцевый инструмент, предвидя, что черкесские жилища сооружены из камня. Он пытался выпросить у капитана пушку. Но тот наотрез отказал:

— Пушкой вы только всполошите черкесов и накличете беду. А вы — шито-крыто. Что можно, свалите инструментом, а что покрепче, взорвите. Да заложите шнуры подлиннее, чтоб взорвалось, когда вы уже будете далеко. Постарайтесь, душа моя, вернуться засветло.

Аул оказался, как и ожидали, совершенно пустым. Солдаты составили ружья в козлы и принялись разрушать каменные сакли.

«Недобрая работа, — с досадой думал Домбровский, расхаживая по гористым улочкам, — не для солдат работа…»

Досада его происходила оттого, что пришлось разрушать жилища, с таким трудом, тщанием и любовью возведенные или просто вырубленные в скалах, семейные очаги, казалось, еще хранившие тепло домовитости. Вероятно, в этом разрушении была военная целесообразность — такой аул мог служить противнику хорошим укрытием. И все же в его уничтожении было что-то противное и позорное. Но ведь вся эта кавказская война в конце концов…

Солдаты работали по-разному. Одни, в большинстве молодые, из рекрутов, словно объятые восторгом разрушения, яростно громили сакли. Старослужащие солдаты, усачи на возрасте, вяло долбили кирками. Видимо, им эта работа не нравилась. Черкесские сакли были сделаны с крепостной прочностью и туго поддавались разрушению. Дело затянулось. Фельдфебель Ткаченко подошел к Домбровскому и спросил:

— Ваше благородие, прикажете трубить на обед?

Домбровский кивнул головой. Горнист протрубил. Солдаты рассыпались по аулу. Запылали костры. К одному из них подсел Ярослав. Он ел ту же кашу, то же сало и сухари, что и солдаты. Это тоже входило в начертанную им программу поведения. Солдаты сначала стеснялись его. Но дружеский тон Ярослава расположил к нему людей. От костра к костру скоро пошел слух: «Прапорщик Домбровский простой…»

Работу удалось закончить засветло. Сильный взрыв огласил окрестность, когда оба взвода уже подходили к редуту — Домбровский оглянулся. Большой столб пламени стоял над разрушенным аулом. Ярослав отвернулся. Ему не хотелось ни о чем думать. И как только проиграли на барабанах вечернюю зорю и спели «Отче наш», Ярослав ушел в палатку и лег спать, усталый и недовольный собой.

Глава 8 Первый огонь

И потянулись однообразные дни в маленьком редуте над рекой Лабой. Это не была война, но это нельзя было назвать и миром, поскольку все в этой стороне дышало враждой и из-за каждого камня можно было ожидать пулю в спину.

Свободного времени оставалось мало. Занимались строевым учением, отрабатывали стрельбы, вырубали лес, расчищали дороги, жгли аулы. Не всегда это проходило спокойно.

Однажды большой отряд прокладывал широкую просеку в лесу за рекой. Кроме Домбровского там было еще два офицера, поручик Пересветов и прапорщик князь Гедройц. Они были друзьями еще по Петербургу, по тому узкому аристократическому кругу, в котором оба вращались до военной службы. Появление Домбровского в редуте они встретили поначалу хорошо. Однако начавшееся сближение скоро было прервано. Гедройц обвинил Ярослава в заискивании перед солдатами. Домбровский подавил вспышку гнева, накипавшего в нем, и с холодно-презрительным видом ответил, что тот, кто не видит в солдате человека, сам не достоин называться человеком. До дуэли дело не дошло. Гедройц был из разжалованных. За какую-то темную историю в гвардейском полку он был отправлен на Кавказский фронт рядовым. Здесь ему удалось отличиться, и только недавно ему вернули офицерское звание. Он не хотел рисковать. Дуэли в действующей армии были строго запрещены. Но всякое общение между Домбровским и Гедройцем прервалось.

Уже темнело, но поручик Пересветов, командовавший отрядом, не давал приказа кончать работу. Он хотел доделать просеку сегодня. Вдруг в сумеречной дали блеснула вспышка, вслед за тем раздался свист летящего снаряда, и между деревьями упало ядро. Раздались крики. Двое солдат были ранены. Их отнесли в сторону, и фельдшер занялся ими.

Солдаты оглядывались на поручика. Но он не давал желанной команды. И они продолжали валить деревья. Теперь они это делали гораздо быстрее, чем до обстрела. Гедройц засмеялся:

— Вот лучшее средство заставить их работать как следует.

Упало еще несколько ядер. Это был первый обстрел в жизни Домбровского. Он ходил среди солдат и говорил:

— Ничего, ребята. Он не видит, куда стрелять. Он наугад стреляет. Ну, а если стрельба не прицельная, это же не страшно.

Это звучало не очень убедительно. Но в самом голосе Ярослава было столько участливого внимания, что даже необстрелянные рекруты успокаивались и продолжали, как ни в чем не бывало, орудовать топорами и пилами. А больше всего на них, конечно, действовало, что прапорщик Домбровский ходит среди них во весь рост и ни капельки не боится. Заметил это и Пересветов.

— Смотри, — сказал он стоящему рядом Гедройцу, — поляк-то наш даже не нагибается.

Ярослав стоял в это время посреди просеки. Он увидел вдали вспышку, потом дымок, — стало быть, ядро летит, и неизвестно, где оно упадет. Но сейчас его больше всего интересовало, что ответит Гедройц. И он услышал:

— А зачем ему нагибаться? Он и так маленький.

Возле Ярослава стоял высокий пень от спиленного дерева. Немедленно после слов Гедройца Ярослав вспрыгнул на него.

Ядро упало в группу солдат. Один был убит и несколько ранено. Пересветов тотчас отдал команду прекратить работу. Отряд построился и ускоренным шагом направился в редут.

Это были первые жертвы войны, которые увидел Ярослав. Сейчас, когда он лежал у себя в палатке, спокойствие покинуло его. В ушах звучали стоны раненых, и воображение воскрешало залитые кровью лица, оторванные руки, развороченные животы. Он содрогнулся. «А я-то хорош! — подумал он. — Как я мог хоть на минуту забыть о родной многострадальной Польше, о высокой цели, к которой я предназначаю себя ради нее, и из пустого самолюбия рисковать жизнью…»

Но в следующую минуту он мысленно возразил себе: «Нет, надо было поступить так, как я поступил. Пусть они видят, на что способен поляк. Да и мне самому это полезно как воспитание характера…»

Так думал, лежа в палатке, этот двадцатилетний юноша, полный неясных надежд и пламенных стремлений. Мысли его были прерваны появлением вестового, который доложил, что его просит к себе капитан Небольсин.

Небольсин жил не в палатке, а в просторном деревянном балагане, построенном для него солдатами. Домбровский был уверен, что речь пойдет о неумелом командовании поручика Пересветова в связи с потерями в отряде, которых можно было избежать.

В балагане кроме капитана Небольсина находились поручик Пересветов и прапорщик Гедройц. Перед капитаном стоял, вытянув руки по швам, повар Батраков. Небольсин кричал:

— Опять сегодня бараний бок с кашей? Четыре дня подряд баранина! Под боком река, полная рыбы, в степи куропатки, дрофы, зайцы, а он, изволите видеть, скармливает мне всех баранов Кавказа! Да я тебя отчислю в строй! Отправлю в экспедицию! Видал, сегодня привезли убитых и раненых? То же будет и с тобой, негодяй ты этакий!

Вот и все. За Домбровским, оказывается, послали, чтобы составить пульку. Сели играть. Столом служил большой барабан. Ярослав ждал, что заговорят о сегодняшней экспедиции. Но об этом никто ни слова. Пересветов не выказывал никаких признаков смущения. А Гедройц был очень любезен с Ярославом. Потом послали к маркитанту за вином. Гедройц предложил Домбровскому выпить на «наменшафт». («Называй меня просто Никита!» — кричал он в порыве дружбы.) Ярослав не пьянел, так сильно у него были напряжены нервы. Он ни от чего не отказывался, пил и на «наменшафт», и на «брудершафт». И по-прежнему ждал разговора о сегодняшних потерях в лесу. Напрасно.

Но все стало ясно впоследствии. Капитан больше никогда не назначал Пересветова командовать экспедициями. Отныне во главе отрядов шли или Гедройц, или Домбровский.

Ярослав был доволен, когда ему выпадало идти на расчистку дорог или на рубку леса. Постепенно он стал подчиняться могучему очарованию кавказской природы. Он полюбил огромные чинары с их коронообразными листьями, полюбил солдатские песни под балалайку у костра, полюбил самую опасность. Но смерть обходила его, он ни разу не был ранен, и черкесская пуля только однажды приблизилась к нему, когда сбила с него папаху. У него не бывало потерь в людях, он их умело располагал и вовремя уводил за укрытие. Начальство хвалило его за отсутствие потерь, а сам Ярослав не видел в этом ничего особенного: ведь это еще не была настоящая война.

Но настал день, и она пришла.

Глава 9 Солдата сердить не надо

30 марта 1856 года был заключен долгожданный Парижский мир. Крымская война закончилась. У России развязались руки для другой войны — Кавказской. Из Крыма, с турецкого фронта, были переброшены на Кавказ полки закаленных ветеранов. Сменили главнокомандующего. Вместо бездарного генерала Муравьева был назначен князь Барятинский. Прежде чем начать наступление, новый главнокомандующий перевооружил армию, оснастив ее по последнему слову военной техники — нарезным оружием, которого так не хватало в Крыму. Офицеров ознакомили с планом наступления, он был широк. Предполагалось двинуть войска одновременно и на Чечню, и в бассейн Кубани. Князь Барятинский не начинал наступления, прежде чем не довел армию до состава в двести тысяч, а число орудий — до двухсот.

Велико расстояние от главнокомандующего до юного прапорщика Домбровского. Но Ярослав разбирал план предстоящего наступления так, как если бы он сам был главнокомандующим. И он не мог не признать этот план разумным.

— Да это, душа моя, старый план Ермолова, — молвил Небольсин. — Не бери следующий боевой рубеж, пока не укрепил предыдущий. Вот так шаг за шагом и шли мы с Ермоловым. Да… Медлительно, но крепко…

В конце апреля верховой привез в редут приказ: всему гарнизону прибыть в Екатеринодар.

— Ты понимаешь, что это значит, Ярослав? — возбужденно говорил своему новому другу Гедройц. — Большая война! Наконец-то! Да что ты такой скучный? Расшевелись!

Ярослав сослался на головную боль. Его мучила двойственность его положения. Да, конечно, война — это то, к чему он себя готовил столько лет. Это его призвание. Здесь он приобретет необходимый опыт. Никакие книги не могут заменить урока боев. Все это так. Но к этой войне душа его не лежала. Он не мог не сравнивать маленьких свободолюбивых кавказских племен с собственным угнетенным народом. И вот он, поляк, идет в рядах угнетателей. Да, он дорого заплатит за приобретенный боевой опыт. Но иначе он не может поступить. Сейчас он русский офицер и никто более. А там — увидим… Ярослав не забывал добрых советов Лаврова. В академию? Да, в академию. Он уже и сейчас исподволь готовится к ней. Но до этого он должен продвинуться в чинах, он должен проявить свои дарования, пройти через горнило войны.

В Екатеринодаре лабинские отряды прошли переформирование. Все делалось необычайно быстро. Не прошло и двух дней, как Домбровскому было объявлено, что его часть назначена в колонну, которая выступает завтра в Адагумскую долину. Последний свободный вечер офицеры проводили по-разному: кто укладывался и экипировался, кто кутил, кто до рассвета картежничал, кто писал письма. Ничего этого не делал Ярослав. Он, как ни странно, читал. Его поселили в квартире местного учителя. С разрешения старичка хозяина Ярослав порылся в книжном шкафу и до рассвета читал. Там был его любимый «Современник» со статьями Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы». Ярославу казалось, что он снова перенесся в Петербург, в атмосферу жарких политических споров. За рассуждениями о литературе он угадывал смелую критику действительности, призывы к иному общественному устройству. Со вздохом отложив журнал, он принялся читать недавно вышедший сборник под скромным названием «Военные рассказы». Автор был ему знаком: граф Л.Н. Толстой. С наслаждением он перечел уже известные ему очерки о Севастополе. А «Набег» и «Рубка леса» вновь погрузили его в тревожную военную обстановку Кавказа.

Заснул он под самое утро. Проснувшись, спохватился, что не написал писем родным. Но уже не было времени, надо было бежать в часть.

Первый бой Лабинский полк принял в горном ущелье. Рота Домбровского шла в голове колонны. Шли, как на прогулке, без единого выстрела. Не доходя гор, Домбровский остановил роту. Из тыла прискакал Небольсин. Перед самым походом он получил чин майора и теперь командовал батальоном.

— В чем дело? Почему остановились? — спросил он, тяжело спрыгнув с коня.

— Спокойствие это мне подозрительно, — ответил Домбровский. — Нет ли засады?

Решили направить два отряда в обход ущелью с двух сторон. Одним из отрядов командовал Ярослав. Другим — Гедройц.

— Пушек не брать, — распорядился Небольсин, — пойдете налегке, только со штуцерами. Поменьше шума.

Предположение оказалось верным. На вершинах гор засели мюриды. Они не ожидали нападения с тыла и после ожесточенной перестрелки отступили. Колонна беспрепятственно прошла сквозь ущелье и вышла на широкое степное пространство. Здесь русских встретил сильный огонь, ружейный и артиллерийский. Колонна остановилась. Предстоял бой. Командир полка во время обхода позиций был ранен. Его увезли в тыл. Командование перешло к майору Небольсину. Он созвал командиров рот и батальонов. Домбровский предложил дать противнику ночной бой.

Все смеялись.

— Переколем друг друга в темноте, — сказал Небольсин.

Ярослав покраснел, но продолжал упорно отстаивать свой план. Он не был принят. Решили ждать утра.

На батальон вместо майора Небольсина был назначен другой офицер, дюжий краснолицый майор, только что прибывший из России. Чем-то он показался знакомым Ярославу. И майор пристально всматривался в Ярослава. Потом сказал нерешительно:

— Домбровский?

Теперь и Ярослав узнал его: Столбиков из Брест-Литовского кадетского корпуса! Как же он попал сюда?

Гедройц ему позже объяснил:

— А ты не знал? Всех тыловиков подмели на фронт. А на их места — искалеченных, пораненных фронтовиков. Честное слово, это хорошо! Правда?

Ярослав тоже находил, что это справедливо. Но ему было неприятно, что он опять попал в подчинение к такому человеку.

Ночь перед боем прошла не очень спокойно. Противник постреливал с явной целью не дать русским спать, утомить их.

Ярослав выслал солдат в секреты. Потом обошел цепь сторожевого охранения. Вернувшись в роту, он прошел к себе в палатку и зажег свечу, рассчитывая почитать перед сном. Внезапно кто-то вошел. Ярослав поднял голову: это был майор Столбиков.

— Что за неосторожность! Потушите свечу! Вы привлечете огонь противника! — сказал он нервно.

Ярослав улыбнулся:

— Полноте, господин майор, им оттуда свечи не видать.

Столбиков крикнул:

— Прапорщик Домбровский, я вам приказываю потушить свечу!

Ярослав пожал плечами и потушил свечу. Когда Столбиков вышел, он снова ее зажег и достал книгу. Посреди чтения он услышал шум голосов. Он вышел, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что Столбиков зашел в палатку, где офицеры играли в карты, и потребовал, чтобы они потушили свечи. Офицеры, среди которых были поручик Пересветов и прапорщик Гедройц, не очень вежливо попросили его не мешать игре и выйти. Столбиков пригрозил им дисциплинарным взысканием и вышел совершенно рассвирепевший. Через некоторое время он наткнулся на небольшой костер, на котором солдаты разогревали кашу. Столбиков вызвал дежурного офицера, приказал ему отправить солдат на полевую гауптвахту и дать каждому по сто розог. Солдат повели.

Тут Ярослав, который незаметно следовал всюду за Столбиковым, не выдержал. Он подошел к нему и сказал со сдержанным гневом:

— Как вам не стыдно, майор! Отмените сейчас же ваш приказ!

— Как вы смеете! — закричал майор.

Но Ярослав уже не слушал его. Он пошел к майору Небольсину и рассказал ему все. Небольсин покачал головой:

— Ох, уж эти мне службисты из тыла!

Он распорядился отменить порку и вызвал Столбикова. Когда Столбиков явился, Ярослав вышел. Уходя, он услышал, как Небольсин говорит своим добродушным, но в то же время непреклонным тоном:

— Тут у нас, душа моя, немножко иначе, чем там у вас в кадетских корпусах и всяких там тыловых заведениях. Народ у нас обстрелянный, сам знает, что к чему. Да… Офицерство наше, душа моя, — это боевое братство. Вот так-то… А солдата сердить тоже не надо, солдат — наша опора. Помилуйте, как же пороть, да еще перед боем. Да он после этого и пулю-то пустит не в черкеса, а в вас, душа моя…

Глава 10 Победа не по уставу

Три атаки мюридов были отбиты одна за другой. Нарезное оружие производило в их рядах большое опустошение. Но и у русских были ощутительные потери. «Когда же мы пойдем в атаку?» — нетерпеливо спрашивал себя Ярослав. Он лежал в цепи, на правом фланге своей роты, чуть впереди. К нему подполз Гедройц. Голова его была обмотана бинтом.

— Хороша чалма? — крикнул он, смеясь. — Чепуха, царапнуло, шрам будет, даже красиво.

— Что медлят с атакой? Момент пропустим, — сказал Ярослав.

— Генерала ждем. Сам поведет.

— Это еще что за новости?

— Беленького «Георгия» захотелось. А его ведь — только за личное участие.

Гедройц хлопнул себя по груди, где болтался серебряный крестик — солдатский «Георгий».

— А вот такого, — сказал он с мальчишеской хвастливостью, — он уже иметь не будет.

Ярослав посмотрел на крестик с некоторой завистью. Солдатский «Георгий» на офицерском мундире — ничего не может быть красивей и почетней. Это уж ясно, что заработано честно, потому что выдают его только нижним чинам. Гедройц получил его, когда был солдатом. А ему, Ярославу, такого уж не получить. Разве разжалуют… А в конце концов и офицерский, из белой эмали, тоже неплох. Сам генерал на него зарится… Ярослав удивился и даже огорчился этим своим мыслям: «Неужели во мне еще так сильно несерьезное, детское?..»

— Слушай, Никита, — сказал он Гедройцу, — а ведь мюридам необязательно ждать нашего генерала.

— Ты как в воду смотрел! — крикнул Гедройц. — Они пошли!

Действительно, со стороны противника двинулась конная лавина.

— Бегу к своим! — крикнул Гедройц и, не пригибаясь, пустился опрометью на правый фланг.

— Прапорщик, почему не стреляете? Стреляйте же! Огонь! — услышал Домбровский чей-то задыхающийся голос.

Он оглянулся и увидел Столбикова. Майор лежал на земле и пытался втиснуть себя в ямку. Тучное тело его не влезало туда. Лежавший рядом солдат протянул ему лопатку. Столбиков схватил ее и принялся насыпать впереди себя бугор.

— Лопаточку дозвольте, ваше высокоблагородие, — попросил солдат.

Но майор не слушал его. Он прикрыл лопаткой голову и кричал почти истерически:

— Почему нет огня? Измена! Огонь!

Домбровский отвернулся и сказал лежавшему рядом с ним унтер-офицеру:

— Передай по цепи: огонь без моей команды не открывать.

Он глянул влево вдаль. По шевелениям голов он увидел, что приказ его пошел по цепи.

Не обращая больше внимания на беснующегося майора, Ярослав смотрел перед собой. Уже виден был блеск шашек над головами мюридов, слышно было ржание коней. Чьи-то нервы не выдержали. Справа и слева раздались выстрелы. Из тыла, с артиллерийских позиций, над головами лежащей пехоты полетели ядра. Они врезались в сплошную массу скачущих мюридов, но ряды их смыкались, и лавина продолжала катиться вперед, на русских. А рота Домбровского все еще не стреляла. Глядя на надвигавшуюся компактную неразделимую стену черкесских конников, Ярослав подумал: «Какая неумная тактика! Им бы надо рассредоточиться…» Когда до наступающих оставалось не более двухсот саженей, Домбровский поднес ко рту висевший у него на кисти свисток и дважды пронзительно свистнул. Рота грянула залпом.

Еще накануне Домбровский уговорил Небольсина выдать ему дополнительные ружья. Две трети его солдат были вооружены двумя ружьями. Одна треть роты лежала несколько позади, и на ее обязанности было заряжать ружья и передавать впереди лежащим. Домбровский позаботился обеспечить свою роту достаточным количеством боеприпасов. Все это, как и предусмотрел Домбровский, привело к тому, что огонь его роты был сплошным и беспрерывным. Это была непроходимая стена из пуль. Центр атакующей конницы был смят. Остатки ее повернули назад, оба фланга оказались разорванными и отступили. «Вот сейчас бы в атаку!» — подумал Ярослав, Но без приказа генерала нельзя было идти в атаку, и Домбровский лежал, кусая в досаде губы.

Наконец прискакал генерал Евдокимов. Он был в белом бешмете, выглядел браво. Соскочив с коня, он пошел вдоль цепи. Дойдя до роты Домбровского, нахмурился.

— Командира роты ко мне! — приказал он. Домбровский подошел и взял под козырек.

— Почему люди расположены не по уставу? — спросил он строго.

Домбровский объяснил, что передний ряд — стрелки, задний — заряжающие.

— Это кто ж так придумал? — сказал генерал.

Неожиданно вмешался майор Столбиков:

— Разрешите доложить, ваше превосходительство! Налицо — грубое нарушение Устава полевой службы. Сделано самовольным распоряжением командира роты прапорщика Домбровского.

Генерал посмотрел на Домбровского.

— Давно на Кавказе? — спросил он отрывисто.

— Первый год, ваше превосходительство.

— Молодец! — рявкнул генерал. — Объявляю тебе за полезный почин благодарность от имени службы.

И, повернув голову, бросил через плечо следовавшему за ним полковому начальству:

— Прапорщика Домбровского представить к награде.

А проходя мимо присмиревшего Столбикова, добавил:

— Запомните, майор: не устав создает командиров, а командиры создают устав.

В это время артиллерия противника открыла ожесточенную стрельбу. Ядра падали и в передовых цепях, и в глубине расположения русских. Генерал словно не замечал этого. Из подражания ему и вся его свита словно не замечала падавших неподалеку ядер. Генерал искоса глянул на присевшего на корточки майора Столбикова и неторопливым шагом проследовал в штабную палатку, чтобы со старшими офицерами обсудить план атаки. Внезапно его догнал Столбиков.

— Ваше превосходительство! — сказал он, волнуясь и спеша. — Разрешите проследовать к начальнику артиллерии и передать ему приказ об усилении огня…

Генерал с секунду изучающе смотрел на него. Потом повернулся к адъютанту и, указав кивком головы на Столбикова, сказал:

— Убрать это дерьмо в тыл!

Ярослав издали наблюдал, как Столбиков взобрался на повозку с ранеными и укатил туда, где ядра не падают. Больше он его не видел.

Вся весна и лето прошли в непрерывных боях. Русские планомерно выжимали отряды имама Шамиля из Черкесии. Мягкая зима не остановила военных действий. В следующем году войска князя Барятинского подошли к реке Белой и основали здесь новую кордонную линию укреплений, в центре которой заложили город Майкоп.

Домбровский был произведен в подпоручики и награжден орденом Станислава 3-й степени. Не только Небольсин (он был к этому времени уже подполковником), но и в штабе дивизии оценили военные дарования Домбровского и его блестящую храбрость. Поражали его хладнокровие и выдержка.

— Домбровский опрокидывает установившееся мнение о вспыльчивости поляков, — говорил в своей компании Небольсин.

— Нет ли в нем голландской крови? — высказывал предположение вновь прибывший поручик Бровцев. — Они ведь известные флегматики.

— Ты не видел его в бою, — возражал Гедройц.

— Братцы, я знаю, на кого похож был Ярослав, — заявлял поручик Пересветов.

Они сидели в палатке при свечах и играли в банчок.

— На кого? — заинтересовались друзья.

— На штатгальтера Нидерландов Вильгельма Оранского, — важно заявил Пересветов, самый образованный из всей компании, — того самого, которого прозвали Молчаливым…

— Да, ваш поляк не из разговорчивых, — заметил Бровцев.

— …И такой же у него, как и у Вильгельма, огненный темперамент, — закончил Пересветов. — В нем храбрость двух народов. От русских он взял спокойствие, а от поляков — отчаянность.

Бровцев проигрывал и был в дурном настроении. Он проворчал:

— Вечно за книгами. Компании чурается. Польская фанаберия!

Прапорщик Гедройц сказал холодно:

— Тот, кому не нравится Домбровский, будет иметь дело со мной.

Небольсин поднял голову от карт:

— Душа моя, не задирайся.

А Бровцев поспешил сказать:

— Да нет, князь, вы меня не поняли, я ничего против него не имею. Но просто странно: всегда за книгами.

— А ничего странного, поручик, — сказал Небольсин. — Домбровский готовится в Академию генерального штаба.

— А что, господа, — предложил Пересветов, — не послать ли нам за Домбровский? Пусть развлечется немного. Соорудим глинтвейн. Князь нам споет под гитару. Завтра тяжелый день. Повеселимся напоследок.

Все на него закричали:

— Ну-ну, не каркай!

— Тьфу, тьфу, чур меня!

— Стыдно, поручик! При новичке! А еще старый кавказец.

Когда вестовой пришел за Домбровский, тот нехотя оторвался от книг. Он действительно использовал каждую свободную минуту для занятий. В проспекте, который Ярослав выписал из Санкт-Петербурга, значилось:

Далее было сказано, что «соревнующиеся должны представить от начальников своих дивизий аттестаты о хорошей нравственности своей, отличном поведении и усердном исполнении всех обязанностей по службе».

Домбровский вздохнул, отложил учебник французского языка. Он считал неудобным отказываться от приглашения. Смахнул пыль с сапог и, глядя в осколок зеркала, причесался, подкрутил стрелы своих лихо закрученных мушкетерских усов. В этой страшной обстановке ожесточенных боев, малярии, жизни в грязных сырых землянках Ярослав сохранял на удивление опрятный, молодцеватый, свежий вид. Пуще всего он боялся опуститься нравственно и физически, чему вокруг себя он видел немало примеров. Он был подтянут душевно и телесно, на лице его, всегда чисто выбритом, лежало выражение решительности и отваги.

Когда Ярослав пришел в палатку к Небольсину, веселье было в полном разгаре. Однако посреди игры Небольсина вызвали к генералу. Вскоре он вернулся, озабоченный и возбужденный.

— Отставить карты, — сказал он. — Пересветов, вари глинтвейн.

— Что за праздник?

— Не праздник, а проводы.

— Да что ты все загадками! — вскричал Бровцев. — Не томи!

Небольсин обвел офицеров значительным взглядом и сказал торжественно:

— Разделяемся надвое. Одна армия остается здесь и будет действовать на западе. Другая — на восток, к Чечне.

— Ну, а мы-то, мы? — нетерпеливо кричали офицеры.

— Проводы мне, — сказал Небольсин. — Меня на восток. А вы остаетесь на западе, здесь.

Поднялись крики:

— Вот так так!

— Здесь все же ближе к России!

— Но главное там! Там Шамиль!

— А здесь — Мухаммед-Эмин!

Один Домбровский молчал. Он хорошо знал Небольсина и видел, что тот сказал еще не все.

Он подошел к подполковнику, положил руку ему на плечо и спросил спокойно:

— А я?

Небольсин восхищенно улыбнулся: нет, от проницательности этого молодого офицера ничего не ускользает. А ведь он готовил ему сюрприз. Придется раскрыть его.

— Жаль мне с вами расставаться, друзья, — сказал подполковник со вздохом. — Да вы ведь знаете нашего Евдокимова: возражений не терпит. Уж он меня отпустил, вдруг возвращает. «А где, — говорит, — тот молоденький прапорщик, что в Адагумской долине придумал противу устава вооружить пехоту для отбития конной атаки двумя ружьями? Жив ли?» — «А как же, ваше превосходительство, говорю, подпоручик Домбровский после ранения вернулся в строй, ныне в полном здравии». — «Распорядись, — говорит, — о включении его в мои войска». Так-то, душа моя, Ярослав…

Глава 11 Война кончается

Вся боевая практика, которую Домбровский приобрел на черкесском фронте, показалась детской игрой по сравнению с трудностями Восточного похода. Он проделал с ожесточенными боями весь путь от Лабинских укреплений через Кабарду, Сванетию, Осетию до Чечни и далее до Дагестана. После боя, после каждого завоеванного куска земли войска останавливались и возводили долговременные укрепления. В названиях этих фортов отразились чудовищные тяготы чеченского похода: Внезапная, Бурная, Злобный окоп. На лодках, на плотах, а то и просто на бревне Ярослав переправлялся в Дагестане через стремительные горные реки — Андийское Койсу, Аварское Койсу. Связавшись веревками, Домбровский и его солдаты взбирались на крутые вершины и там с топорами в руках пробивались сквозь густые буковые леса.

Всюду таскал он с собой тючок с учебниками. Он положил добиться откомандирования на экзамены в академию не позже осени 1859 года. К тому времени, по расчетам Ярослава, война должна окончиться. Он бы с радостью уехал и сейчас. Эта война на подавление независимости кавказских народов все более становилась ему ненавистной. Но он не хотел портить свою безукоризненную боевую репутацию уходом с фронта. Он не мог также не признать, что каждый день войны обогащает его драгоценным боевым опытом, который он накапливал для своих высоких сокровенных целей.

В 1858 году войска Евдокимова заняли наконец считавшееся неприступным ущелье реки Аргун. Продвигаясь все выше по реке, русские достигли аулов Шатоевского общества, которое считалось гнездом Шамиля.

Шамиль сделал смелую диверсию в сторону Нарзана. Отсюда он намеревался ударить русским во фланг. Но перебежчики раскрыли его план. Отряд генерала Мищенко предупредил выступление Шамиля и нанес ему сокрушительный удар, равносильный разгрому. Домбровский получил за это дело производство в поручики. Шамиль едва успел уйти с небольшими силами в еще не занятую часть Аргунского ущелья. Он заперся в ауле Ведень, превращенном в неприступную, казалось, крепость.

Началась осада Веденя. Пришла весна. Она была почти незаметна из-за дыма и грома пушек, беспрерывно день и ночь бомбардировавших Ведень.

Однажды Ярослав узнал, что в артиллерийские части прибыл из России его старый знакомый по Константиновскому кадетскому корпусу, прапорщик Каетан Залеский. Домбровский знал, что артиллерийский обстрел Веденя будет продолжаться не менее двух недель. За это время должны были прибыть свежие подкрепления из тыла, предназначенные для штурма Веденя, а его форты необходимо вывести из строя. Пехоте пока что делать было нечего, и Домбровский без труда отпросился у Небольсина на поездку к артиллеристам.

Бывшие кадеты встретились радостно. В прежнее время Ярослав не очень-то жаловал Каетана. Домбровскому не нравились его высокомерие, категоричность его суждений, которой вовсе не соответствовали ни малая его образованность, ни вялость ума. Однако Ярослав был так долго оторван от своих соотечественников, что польская речь прозвучала в его ушах музыкой. Приятно было вспомнить кадетские времена, горячие споры в дортуарах корпуса. Приятно было вспомнить старых друзей — Весселя, Грудзинского, Потебню. Впрочем, Залеский мало что о них знал. Не мог он также ничего рассказать о Лаврове, о котором Домбровский хранил нежную память. Но зато у Каетана были важные и волнующие сведения о Польше.

— Вы тут мохом обросли, — говорил Залеский, брезгливо оглядывая сырые грязные стены землянки. — Ну, я понимаю, фронт. Но все же… Видел я в Крыму английские блиндажи. Кровати, скатерти, поверишь ли, ковры. С комфортом люди воюют. Ты выпить, случайно, ничего не принес?

Ярослав вытащил из сумки чихирь, настоенный на полыни, и нетерпеливо потребовал новостей.

— Ну что ж, — сказал Каетан, глотнув из не очень чистого стакана и поморщившись, — да, крепок, заборист… После известной речи императора Александра II в Варшаве…

— Император был в Варшаве? — изумился Домбровский.

— Ах, ты и этого не знаешь? — в свою очередь удивился Залеский. — Одичали же вы тут, панове. Еще в мае 1856 года царь изволил осчастливить своим посещением Варшаву и в речи, обращенной к нотаблям и магнатерии, сказал, что все остается без перемен.

— То есть?

— То есть поляки остаются на прежнем бесправном положении второсортных подданных Российской империи. Никакой, стало быть, конституции, никакой автономии. Как он выразился, — он произнес речь по-французски — «point de réveries», «никаких мечтаний». Это «point de réveries» он сказал дважды.

Домбровский стиснул губы и сказал со сдержанной яростью:

— И на это ему никто ничего?

— Ты что, смеешься?!

— Не нашлось, значит, смелого человека? Где же польская отвага?!

Каетан иронически посмотрел на Ярослава:

— Поляки ныне дают своей отваге другой выход. Вот ты, например, добываешь для царя Кавказ. И у тебя растут звездочки на погонах и ордена на груди. Тебя ласкают, дают лизнуть руку хозяина.

Домбровский хватил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась, чихирь вылился на земляной пол.

— Эх, — сказал Каетан, с сожалением смотря на пустую бутылку, — зачем же так…

Потом прибавил:

— Да ты не сердись на меня. Я понимаю тебя. Ты русский офицер. А тебя помнят и ждут там…

Домбровский посмотрел на Залеского. Каетан улыбался кротко, почти нежно. Во взгляде его, обращенном на Ярослава, было простодушие: «Вот я, мол, какой человек, открытый, прямой, что на уме, то и на языке». И все же за этим простодушием Ярослав снова почуял то двусмысленное и жалкое, что всегда, еще в корпусе, отвращало его от Каетана.

— Кто ж это, интересно, ждет меня? — угрюмо спросил он.

— Ну, все наши, — быстро и охотно ответил Залеский. — Арнгольдт, Сливицкий, Грудзинский, Потебня, Сераковский, Калиновский, ну, в общем, наш кружок…

— Значит, ты их все-таки видишь?

— Когда приезжаю в Петербург, конечно. Я ведь служу в этой дыре, в Тульчине. Вот вырвался наконец.

Он вытащил из-под стола щегольской кофр и достал оттуда бутылку шампанского. «А ведь искал чего выпить у меня», — подумал Ярослав.

— Берег на свой день рождения, — оправдываясь, сказал Залеский. — Ну да уж ладно.

— А свежих журналов не привез?

Каетан снова полез в кофр и вынул свернутый в трубку журнал.

— «Колокол», — сказал он. — Герценовский «Колокол». Слышал о нем?

— Давно ли он выходит? — не отвечая на вопрос, спросил Ярослав.

— С первого июля пятьдесят седьмого года. В Лондоне. С ним надо осторожно. Тут, знаешь, такое антиправительственное… Да вот я тебе прочту.

Он развернул журнал и прочел:

— «Мы лжем на словах, лжем движениями, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению и нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения…»

— Это кто же пишет?

— Герцен! — с гордостью сказал Залеский. — Он, знаешь, друг поляков. Его идея — вообще свободная федерация славянских народов. Вот так вот. Знаешь, Ярослав, почитаешь «Колокол» — и сам вырастаешь в собственных глазах. Не такой скотиной чувствуешь себя.

Слова эти вырвались у Каетана с какой-то искренностью. Словно спохватившись, он быстро спрятал журнал в кофр, замкнул его и ключ спрятал в карман.

— Ты забудь, что я давеча говорил об отсутствии смелости, — сказал он и снизил голос до доверительного шепота. — В Варшаве что-то зреет.

— Что же? — спросил Домбровский, тоже поневоле понизив голос.

— Много не знаю, но кое-что знаю. Тебе скажу. Есть тайные организации. Они готовят…

— Да? Восстание? — жадно прошептал Ярослав.

— Ну, ты ведь знаешь наших поляков. Где два поляка — там три партии. Есть белые и есть красные.

— Объясни.

— Сейчас. Не перебивай. Я тебе коротко. Красные — это мещане из мелких, шляхтичи победнее, из хуторов, из маленьких маёнтеков,[7] ну, всякие там сапожники, лудильщики и прочая ремесленная шушера. Да еще студенты.

— А белые?

— А белые — это солидный народ: помещики, фабриканты, аристократия.

— Чего хотят те и другие? — спрашивал Домбровский повелительным тоном.

— Ну и красные и белые хотят одного: самостоятельной Польши. И пути у них одинаковые: восстание.

— В чем же разница? Ты что-то путаешь, Каетан! — сказал Ярослав строго.

— А разница вот в чем. Красные считают, что в первую очередь надо поднять крестьянское восстание. А белые считают, что крестьян не надо привлекать к восстанию.

— Вот оно что!

— Да! А есть еще третья группа — маркиза Велёпольского. Он считает, что вообще восстания не надо. Можно мирно договориться с царским правительством, чтобы Польша осталась в составе Российской империи, но получила автономию.

Домбровский задумался, вертя в руках стакан.

— Выпьем! — сказал Залеский.

Ярослав машинально глотнул. Каетан осушил стакан до дна.

— Куда ж тебя тянет, Ярослав? К белым, к красным или к Велёпольскому? — допытывался он.

Домбровский очнулся от задумчивости.

— Дворянская революция не удается, — сказал он. — Не удалась она в России в двадцать пятом году. Не удалась она в Польше в тридцать первом. Без народа дело не пойдет.

Он встал.

— Посиди, выпьем еще, — взмолился Каетан. — У меня еще бутылочка найдется.

Но Ярослав быстро попрощался и ушел. Ему хотелось остаться одному и поразмыслить над всем слышанным. Немного ему рассказал Залеский, но и это немногое взволновало Ярослава. Не пересидит ли он здесь на Кавказе? Не опоздает ли он? Правильный ли он избрал путь? Через Кавказ в Петербург и оттуда в Варшаву. Не слишком ли это долго и сложно? Нет! Иначе нельзя. Иного маршрута история ему не дает. Именно история. Ибо смолоду жило в Ярославе сознание своей исторической миссии. «Я предназначен свободе и Польше, и иного пути мне нет…»

С 17 марта по 1 апреля, две недели, русские пушки, не переставая, изрыгали огонь и смерть на аул Ведень, в котором заперся Шамиль. Две недели день и ночь русские ядра крошили, мололи, обращали в прах форты и скалы этого горного гнезда. На 1 апреля был назначен штурм. Накануне солдаты надели чистые рубахи, многие исповедовались у полковых священников, кто пограмотнее, писали письма родным. Знали, что Шамиль и его мюриды будут сопротивляться отчаянно.

Но когда отряды генерала Мищенко ворвались в аул, они нашли его пустым. Под покровом ночной темноты Шамиль бежал за Андийское Койсу. Над Веденем поднялся трехцветный русский флаг. Окрестные наибы, отложившиеся от Шамиля, заявили о своем подчинении «белому царю». Вся Ичкерия покорилась русским. Но Шамиль еще был на свободе и вел священную войну «газават».

Рухнули планы Домбровского. Он полагал, что с падением Веденя он сможет ходатайствовать об откомандировании его в Петербург для прохождения испытаний в Академию генерального штаба. Когда он заикнулся об этом Небольсину, тот недовольно хмыкнул. За последнее дело он получил погоны полковника. Всего один шаг теперь отделял его от генеральских эполет. Быстрое возвышение не испортило его простой добродушный нрав. По-прежнему он отличал Домбровского. Однако просьба Ярослава огорчила его.

— Ты хочешь бросить меня, душа моя? — сказал он. — Немного осталось нас, старых кавказцев. Мне уже за шестьдесят. Евдокимов не утихомирится, пока не схватит Шамиля за холку. Я тебя не удерживаю. Но без тебя мне будет трудно. Ты мой костыль. А дальше действуй как знаешь…

Домбровский остался. Он корил себя за это. Да, он любит старого славного Небольсина. Но надо уметь жертвовать личным ради высокой общей цели. А в то же время покинуть армию в такой момент не позволяет воинская честь. Но ведь эта армия ведет несправедливую войну. Как примирить все эти противоречия? Ярослав знал, что Небольсин не откажет ему в командировке. И все же он останется здесь, на Кавказе. И сделает он это потому, что и верность друзьям — одна из наиболее высоких добродетелей.

Впрочем, война явно кончалась. В Ведень прибыл сам генерал-фельдмаршал и наместник Кавказа князь Барятинский. Он разделил армию на три колонны — чеченскую, дагестанскую и лезгинскую. Все они с разных сторон концентрически стягивались к долине реки Андийское Койсу. Разведка донесла, что Шамиль укрепил гору Килитль, а правый берег реки загромоздил огромными непроходимыми каменными завалами. Оборону здесь он поручил своему сыну Кази-Магоме. Дагестанской колонной командовал Небольсин.

Лезгинский и чеченский отряды пошли в лоб на неприятеля. Повторные атаки следовали одна за другой, но преодолеть оборону Кази-Магомы им не удалось. Потерпев значительный урон, обе колонны отступили. Князь Барятинский, наблюдавший бой через подзорную трубу, холодно заметил генералу Евдокимову:

— Ваши люди, генерал, плохо подготовлены к преодолению долговременных препятствий.

Генерал молча кусал седой ус. Он был вне себя от ярости. Он тут же разжаловал нескольких офицеров за трусость и поставил во главе рот старых унтер-офицеров. Сам он вышел перед атакующими и с криком: «Видно, вас генералы должны водить в атаку, так вашу мать!» — бросился вперед, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули. «Безумец», — сказал генерал-фельдмаршал и послал за Евдокимовым адъютантов с приказом вернуть его на наблюдательный пункт. Эта атака не удалась, как и предыдущие.

В это время дагестанская колонна во главе с полковником Небольсиным, совершив глубокий обход, подошла к реке, у переправы Сагрытло. Противоположный берег был настолько крут и обрывист, что Кази-Магома счел возможным не укреплять его. К тому же отсюда было далеко до его расположений. Обо всем этом ночная разведка донесла Небольсину. Он распорядился захватить с собой веревки и лестницы. Пришли сюда затемно. Еще по дороге, в буковом лесу свалили деревья и связали плоты. Первая рота под командой Домбровского перебралась благополучно.

Однако разведка Небольсина не заметила небольшого сторожевого отряда, патрулировавшего неподалеку в горах. Горцы открыли огонь. Несколько плотов затонули, а среди солдат первой роты, уже взобравшихся на сушу, поднялась паника. Но Домбровскому удалось собрать их и повести в наступление. Тем временем вся колонна перебралась на берег. Сторожевой отряд был перебит. Небольсин вышел во фланг Кази-Магоме. Шамиль с четырьмя сотнями мюридов ускакал и заперся в ауле Гуниб. 25 августа, окруженный русскими войсками, он сдался Барятинскому.

Домбровский с группой отличившихся офицеров присутствовал при акте капитуляции. С сочувствием смотрел он на отважного кавказского вождя, вручавшего свою шашку победителю. Кучка фанатичных мюридов — вот все, что осталось у Шамиля от его войска, столько лет сотрясавшего Кавказ. Ярослав понимал, что поражение Шамиля решила не только военная техника русских и их численное превосходство, но и политические ошибки самого Шамиля, оттолкнувшего своим деспотическим режимом народ.

Канцелярия наместника работала не торопясь. Только в конце сентября Домбровский получил бумагу, извещавшую, что он «откомандировывается в Санкт-Петербург для сдачи экзаменов на предмет поступления в Академию генерального штаба». Ярослав с волнением держал в руках долгожданное разрешение… «Буде поручик Домбровский, — сообщала далее эта бумага, — оных испытаний не выдержит, ему надлежит возвратиться в ряды войск, испросив назначение в штаб-квартире Кавказского корпуса…»

Однополчане устроили Ярославу проводы. Пылала пуншевая чаша, звенели гитары. Прощаясь, полковник Небольсин обнял Ярослава и перекрестил его. И тут же спохватился:

— Тебя, собственно, надо бы перекрестить слева направо, по-католически. Ну да ладно, и так сойдет. Смотри же, душа моя, неровен час провалишься на экзаменах — вали к нам обратно. Ну, а когда кончишь академию, все равно к нам. Мы тебе рады будем, если живы останемся.

— Да что вы! Война-то кончается.

— На этот счет ты не беспокойся, на наш век войны хватит. Шамиля взяли, а Мухаммед-Эмин еще дерется. Чечня и Дагестан так скоро не замирятся. Да и на западе черкесы волнуются…