За столетие до Ермака

Глава 11 Сыновья Екмычея

Великий Торум невидим. Никто не слышал его небесного гласа. Даже шаманы не могли похвастаться, что он являлся им в пророческих видениях. Но обские люди почитают Торума больше всех других богов. Торум единственный и полновластный обладатель лесов и болот, рек и озер, ущелий и гор, зверей, птиц и рыбы – всего, что в совокупности составляет Землю. Торум хозяин всей сущей жизни.

Торум не вмешивается в людские дела. Люди кажутся ему ничтожными, как бурые лесные муравьи, копошащиеся вокруг своих муравейников. Но если Торум чем-либо недоволен, горе людям! На них обрушиваются всепожирающие таежные пожары и неожиданные наводнения, лютый голод и непонятные страшные болезни, которые сокращают и без того короткую человеческую жизнь. Сам же Торум вечен. Нет предела его могуществу.

В небесной юрте живут восемь больших духов, но девятого духа, Лунка, отца медведей, Торум изгнал за жадность и излишнее любопытство на Землю.

Лунк тоже отдален от людей, хоть изредка и показывается им, обратившись в медведя или иного большого зверя. У Лунка множество слуг, тоже духов, только поменьше, и называются они Лиль. Между малыми духами поделены все реки и речки, ручьи, озера, болота, рощи и холмы. А лесные духи Унт-Тонгк, внешне похожие на людей, но лохматые, как звери, – живут на каждом большом дереве. С малыми духами умеют разговаривать шаманы и передают их волю людям…

Так рассказывают седоголовые старцы, и кондский князь Екмычей им верил, потому что юрт духов Торума был похожим на обский народ, где тоже были и большие и малые люди.

Большого князя Молдана почитали, но мало кто видел его вблизи. Простым людям он казался недоступным, как небесный владетель. Только Екмычей, Лятик, Лаб, Чангил и другие такие же князья удостаивались внимания Молдана. Но и князья были далеки от жизни юртов. Охотники и рыболовы были под малыми князцами, под старейшинами паулов. Подобно духам Лиль, князцы и старейшины поделили обские берега, долины малых речек, охотничьи угодья, кедровники, даже на бортные деревья повесили личную тамгу – монас. Так было раньше, и, наверное, так всегда будет. Если людей собрать вместе, как они станут добывать себе пищу? Бестелесные духи и те живут отдельно…

Князь Екмычей зябко повел плечами, плотнее запахнул полы халата. Утро было прохладное, в месяц городьбы больших соров [73] начинаются первые заморозки. А угли в чувале уже остыли. Позвать раба, чтобы затопил?

Но Екмычею не хотелось нарушать плавного течения мыслей. Ранним утром, в тишине и одиночестве, думалось особенно хорошо. А подумать было о чем.

С обского устья прибежал гонец. Русские богатыри в железных рубахах разметали воинство большого князя Модана, а его самого увезли на большом обласе. В плен попали сыновья Екмычея, Игичей и Лор-уз, и множество достойных уважения уртов. Плач стоит в городках и селениях, родственники пленных приносят жертвы духам. Скоро князцы и старейшины придут к Екмычею, набьются в дом, как окуни и плотва в морду, станут спрашивать: «Как быть?» А что им ответит Екмычей?

Большой князь Молдан храбрый и гордый, он сразу пошел с уртами к Обскому Старику. А Екмычей старый и осторожный. Когда Молдан позвал его с собой, Екмычей сначала отправился к шаману.

Шаман у Екмычея был хороший, сильный, недаром люди прозвали его Олынг-игн, что означает Башковитый Старик. Шаман умел не только изгонять из тела болезни и просить духов об удаче на охоте, но и предсказывать будущее.

Олынг-игн шаманил для одного князя Екмычея, даже сыновья остались за порогом юрты. Гудел, надрываясь, большой бубен, звенели бронзовые колокольчики. Шаман скакал вокруг костра, трясся и завывал, катался по земле, выкрикивая непонятные слова.

Екмычей терпеливо ждал. Когда Олынг-игн возвратится из путешествия в страну духов, он все расскажет князю и получит в награду за пророчество молодого оленя.

Наконец шаман повалился на спину, бессильно раскинул руки. Екмычей склонился над ним, погладил мокрую от пота щеку. Шаман зашептал в самое ухо тихо, прерывисто:

– С неба опускается веревка… Ползу по веревке… Выше, выше… Звезды загораживают путь… Отстраняю звезды руками… Горячо… Печет ладони… Ледяная лодка… Плыву в лодке по небу… Веслом загребаю облака… По лунной дорожке, как по речке, спускаюсь в лодке с неба… Быстро спускаюсь… Вихрь пронзает меня… Крылатые духи несут лодку в подземную пещеру… Темно, темно… В костре синие холодные угли… Старая Ама, мать шаманов, говорит со мной… Говорит, быть беде, быть беде… Больше ничего не помню…

Шаман задергался в конвульсиях, из перекошенного рта потекла пена, глаза остекленели. Страшным был шаман, будто воплощение беды. И Екмычей решил: пусть к Молдану идут сыновья с немногими воинами, они молодые, быстроногие, а как убегать ему, старому князю?

Сбылись пророческие слова матери шаманов Амы. Молдан и сыновья Екмычея в плену, большие лодки русских воинов плывут по Оби, скоро будут здесь. Что делать?

За свою жизнь князь Екмычей не боялся. Городок его стоял неподалеку от реки, но в глухом лесу. Вал высокий, стены крепкие, у воинов много стрел с зазубренными железными наконечниками, смертоносные отказы [74] и остро заточенные пальмы [75], легко пробивающие самую толстую звериную шкуру. Даже войско, состоящее из одних богатырей, надолго задержится под стенами городка.

Но если и падет городок, самому Екмычею опять же ничего не угрожает. Только немногие, самые доверенные урты знают, что дом больших собраний, жилище князя, пуст. Екмычей с близкими родственниками, рабами и телохранителями ушел в потаенное селение, к которому через болота и урманы вела извилистая тропа. Селение Екмычея стояло на берегу лесного озера. Стража на тропе предупредит об опасности, и княжеская семья переплывет озеро на легких долбленках-хопах и спрячется в лесу. Погони можно было не опасаться: больше лодок на озере не было…

Отсюда, из безопасного места, Екмычей смотрел на людские тревоги как бы со стороны, отстраненно. Это для простых людей князь Молдан был вроде самого великого Торума, повелителя больших и малых духов. Екмычей признавал силу большого князя, но не преклонялся перед ним. Владетель неведомой за-каменной страны, пославший свои суда на Ась-Ан [76], оказался сильнее Молдана. Почему бы не подчиниться ему и покорностью вернуть плененных князей и уртов?! Русские воеводы не останутся вечно в стране ась-як [77], они возьмут ясак и уйдут в свою землю. За плененных сыновей придется отдать большой выкуп, но Екмычей заплатит, сколько попросят. Наверно, так будет угодно богам, ибо, если боги не пожелали, они бы не пропустили русские суда через Камень…

Старый Екмычей превыше всего ценил неизменность жизни. Княжескую власть он воспринимал как нечто приятное, но одновременно слишком хлопотное, отвлекающее его от главного – от простых человеческих радостей в окружении детей, внуков, верных слуг, от удачной необременительной охоты в заповедных урманах [78], надежно огражденных от чужих охотников белыми затесами с княжескими знаками. Счастье человека – в его собственном юрте, чужие заботы лишь отягощают голову, и меха, которые приносят охотники из подвластных князю паулов, не окупают эти заботы. Только неразумные мечтают о военных тревогах, мудрые живут тихо и устойчиво, как деревья в лесу. Бури проносятся над лесом, не касаясь корней, питающих жизнь. Так и русские суда – пробегут по великой реке, не подрубив корней обского народа. Если русские воеводы предложат мир, Екмычей посоветует принять его со смирением и верой в единственную справедливость содеянного. А может, и к лучшему это пришествие воинов в железных рубахах?! Как два оленя в одном урочище, сшибутся рогами тюменский хан и повелитель закатных стран… А обский народ останется в стороне от их схватки, будет пребывать в мире… Так и надо сказать седоголовым старцам…

Екмычей, кряхтя, поднялся с лавки, побрел к двери, потирая тыльной стороной ладони поясницу. В жердевом тебане [79] сидел на корточках гонец, который принес весть о поражении князя Молдана и теперь ждал решения Екмычея.

– Передай старейшинам, чтобы вышли на берег с подарками, – говорил Екмычей почтительно склонившемуся гонцу. – Пусть седоголовые старцы скажут русским воеводам, что князь Екмычей не хочет войны. Пусть воеводы возьмут ясак и вернут пленных князей. Пусть посол воевод придет в дом больших собраний, я сам буду говорить с ним.

Гонец убежал. Екмычей долго смотрел ему вслед сквозь жерди тебана. Молодой воин, быстрый воин… Не пройдет и двух варок [80], как старейшины будут оповещены о воле князя.

По ступенькам, вырезанным в земле, Екмычей поднялся из жилища, привычно, по-хозяйски, огляделся. Берестяная крыша заглубленного в землю дома оказалась вровень с его глазами, над крышей покачивались лохматые еловые лапы. Хорошо, когда спину жилища прикрывает могучая толща леса. И щедрая зелень поляны, полого спускавшейся к озерной глади по другую сторону дома, – тоже хорошо.

Тяжкая надежность леса и светлый водный простор – такой представлялась Екмычею вся земля его юрта. И в подземном царстве тоже будут, наверно, лес и вода…

Большими серыми рыбинами приткнулись к берегу остроносые лодки-хопы. Костер дымится, пахнет от него дымком и рыбным варевом, воины в кожаных панцирях сидят кружком, копья воткнули древками в землю, а на остриях прозрачные стрекозиные крылья, как трепещущие блики солнечных лучей. Хорошо!

Ребятишки в штанах из скользкой кожи налима играют с лисятами. Чернобурых лисят, по обычаю обского народа, привязали веревками к колышкам и откармливали все лето, чтобы потом убить и сшить из шкурки шапку – каждому мальчику из своего лисенка. Как кто ухаживал за зверенышем, такой и будет шапка. А люди будут сравнивать, чья шапка лучше. Нет горше позора для мальчика, чем ходить в шапке с залысинами, с жидким неровным мехом. И отцу будет стыдно, и деду. Но Екмычей знал, что ему-то стыдиться не придется. Внуки росли здоровыми, послушными, старательными. Хорошо, когда у человека много внуков, которыми можно гордиться!

Женщины сидят на песке возле самой воды, пластают рыбу широкими ножами. Екмычей залюбовался, как ловко и быстро они швыряют рыбину на доску, одним округлым движением вспарывают брюхо, отсекают кишки и бросают в котел с кипящей водой – вытапливать рыбий жир. В другом котле, поменьше, где варился клей, тяжело поворачивались рыбьи пузыри. Клей из рыбьих пузырей дорого ценился, его покупали даже татары. Очищенную рыбу женщины надрезали вдоль хребта, распластывали, как большую лепешку, делали несколько неглубоких поперечных надрезов и передавали девочкам, которые уносили ее на помост – нором – вялить над огнем. На плетенке норома уже светлели длинные рядочки разделанной рыбы.

Сколько у него внучек, Екмычей не знал, по обычаю называя их всех одинаково: ими-баба [81]. Собственные имена девушки получат, когда придет время выдавать их замуж. А пока ими-бабы учились хозяйничать, помогали взрослым женщинам готовить и заготовлять впрок пищу, шить одежду, плести из крапивных волокон рыболовные сети.

Пожилые женщины присели в тени у стены дома. Здесь их почетное место – матерей многочисленного семейства, хранительниц домашнего очага и искусных мастериц. Женщины разминают в ладонях полосы ровдуги на зимние сапоги, сучат нитки из оленьих жил, вышивают красной и синей шерстью подолы рубах. Мелькают смуглые руки, украшенные татуировкой; изображения зверей и птиц шевелятся, как живые. Старательными женскими руками приумножается богатство рода. Повзрослевшие ими-бабы уходят в другие юрты, и за них присылают калым: оленей, медные котлы, ткани, оружие. В юрте Екмычея много трудолюбивых женщин и красивых девушек. Хорошо!

Женщины заметили старого князя, переполошились, поспешно закрылись платками: показать лицо свекру или старшему брату мужа считалось у обских людей неприличным. Екмычей удовлетворенно отметил, что женщины знают обычай и соблюдают его. Хорошо!

Над серой кучкой женщин поднялась высокая девушка в непривычно пестром полосатом халате, смело глянула на князя большими, широко расставленными глазами. Екмычей узнал ее: татарка Сулея, дочь мурзы Акила, новая жена младшего сына Лop-уза. Откуда ей знать обычаи обского народа, если даже женщиной еще не стала, ибо не познала брачной ночи. Сулею привезли в селение, когда Лор-уз уплыл с воинами к Обскому Старику. Впрочем, невестой ее тоже нельзя считать, ибо родичи уже приняли калым и отказались от нее. А какой был калым, какой большой калым!… Половину пятого десятка [82] оленей отдал Екмычей, девять медных котлов, почти новый панцирь, соболиные и беличьи шкурки… И еще пришлось посылать жадному мурзе облас с копченым мясом, рыбой, жиром и съедобными кореньями – в татарских селениях этим летом было голодно, хитрый мурза передал через вестника, что невеста сильно исхудала, стыдно посылать к благородному сыну князя Екмычея. Что было делать? Поворчал Екмычей, но облас послал…

Обременительным показался калым даже богатому Екмычею. Зато невеста была хороша: статная, с сильными плечами, гладкими круглыми щеками и гордым носом, длинные черные волосы уже по-женски переплетены в косу. От такой жены можно ждать здоровых и красивых сыновей. А что до обычаев обского народа, то женщины быстро научат. Вот и сейчас тянут Сулею за рукава накидывают на голову платок, гомонят недовольно. На Екмычея боязливо поглядывают: не сердится ли князь?

Но Екмычей не сердится. Покойно ему среди людей своего юрта, благостно. И знакомый лес гудит как-то умиротворяюще, и озерная вода шевелится под берегом тихо, бережно. Хорошо!

«Хорошо, если ты князь, если рабы и женщины делают за тебя всю черную работу, а люди из подвластных юртов приносят необходимое для жизни, – размягченно думал Екмычей. – Только неразумные ропщут на то, что великий Торум не всех наделил богатством и сытой праздностью. Так было и, наверное, всегда будет. Князьям – властвовать, богатырям-уртам – совершенствоваться в искусстве войны и копить силы для походов, охотникам и рыбным ловцам – проводить дни в неустанных трудах и добывать пищу и дорогие меха для князя и уртов». Если люди из юртов не отдадут требуемого, Екмычей пошлет воинов и заберет силой. Но и у князя есть обязанности, и главная среди них – забота о безопасности своих людей…

Екмычей помрачнел, быстро пошел по мягкой песчаной дорожке к костру, возле которого сидели кружком урты. Воины молча раздвинулись, освобождая князю почетное место с подветренной стороны, чтобы дым не ел глаза.

Молчит Екмычей, молчат воины, – по обычаю, первое слово принадлежит князю. Сильные руки, привыкшие держать копье и натягивать тугой боевой лук, могучие плечи, мускулистые необъятные груди, бесстрастные скуластые лица, величавая неторопливость движений… Урты, гордость и надежда рода!

Екмычей жестом подозвал раба, громко сказал:

– Пусть приготовят богатырскую пищу!

Урты многозначительно переглянулись: свежую оленину обские люди ели только перед походом или большим советом, когда старейшины обсуждали дела многих юртов. Но никто из них не спросил князя, почему вместо обычной рыбной варки воины будут лакомиться богатырской пищей. Мужчине не подобает суетиться и любопытствовать.

Сидят воины у костра, смотрят на бесцветные язычки пламени, облизывавшие сосновые поленья, неторопливо обмениваются малозначительными новостями:

– Женщина в пауле у Соболиной речки поймала сетью большую щуку, а мужчины не было, ушел в лес. Протухла щука, а жалко – большой был зверь… [83]

– Ими-баба видела в лесу дедушку [84]. Испугалась ими-баба, прибежала в слезах, а я ей говорю: пусть ходит…

– Был большой ветер, и берестянку прибило к коряге, весь борт изорвался. Надо просить старого Вандыма, чтобы сшил новую берестянку…

Воины важно кивнули, одобряя разумные слова. Берестянки, сшитые старым Вандымом, славились прочностью и легким ходом.

Из маленького домика с оленьими рогами на коньке крыши – мань-кола [85] – выбежала женщина с берестяным ведерком в руке, зачерпнула воды в озере и поспешила обратно. Из приоткрытой на мгновение двери донеслись протяжные стоны, женский плач. Екмычей прислушался. Агар, вторая жена Игичея.

Жены сыновей прилежно рожали Екмычею внуков, новых воинов и охотников. Не оскудевает юрт Екмычея богатырями, и на этот раз, наверно, будет мальчик, все приметы на мальчике сходятся: и месяц плавает по Небесной реке рогами вперед, и медведя видели возле самого селения – лесной дедушка всегда приходит посмотреть на будущего охотника, боится за своих детей.

Воины тоже припомнили разные добрые приметы, говорили о них долго и подробно, как будто только это занимало сейчас их головы. На молодого Юзора, обмолвившегося было о городьбе больших соров для осенней ловли рыбы, урты посмотрели неодобрительно. Ведь известно, что к городьбе не приступали из-за русских лодок, которые приплыли на Обь-реку, и даже простое упоминание о сорах было равнозначно прямому вопросу: придут ли русские в юрт Екмычея и что собирается делать князь? А спрашивать князя считалось неприличным. Придет время, и он расскажет своим уртам обо всем, что посчитает нужным рассказать…

Юзор, почувствовав молчаливое неодобрение старших, смутился и отодвинулся от костра.

Тем временем рабы вывели из выли-хота [86] упирающегося, испуганно всхрапывающего оленя. Умерщвлять оленя для богатырского пиршества полагалось самому уважаемому воину, достигшему возраста мужской мудрости и отличившемуся на войне. Нельзя было проливать на землю кровь оленя – животное убивали одним ударом обуха топора по голове. Воины ревниво поглядывали друг на друга, ожидая, кого выберет князь.

– Покажи свою силу, Ешнек! – помедлив, произнес Екмычей.

Коренастый воин в распахнутом на груди халате проворно вскочил, вытащил из-за пояса топор на короткой рукоятке. Урты удовлетворенно склонили головы. Ешнек – славный воин, достойный этой чести. Он храбро сражался на войне, а в прошлом году один добыл зверя для медвежьего праздника – отправился в лес и убил копьем. В одиночку отваживались ходить на медведя только, самые большие богатыри…

Чуть раскачиваясь на кривоватых толстых ногах, Ешнек подкрадывался к оленю. Рабы расступились, удерживая оленя за ешь-юх [87] вытянутыми руками. Ешнек высоко подпрыгнул и обрушил топор на голову оленя. Обернувшись, показал обух топора князю: крови не было.

– Гей! Гей! Гей! – прокричали урты и разом поклонились на закат.

Обычай был соблюден. Урты снова погрузились в многозначительное созерцание игры огня, ожидая, пока рабы разделают тушу и принесут богатырскую пищу, от которой мышцы становятся сильнее, а сердце – мужественнее.

На запах свежей крови сбежались собаки, поползли на брюхе к оленьей туше. Рабы отгоняли их палками. Собаки отбегали, повизгивая от боли, и снова позли по песку к дымящемуся мясу – упрямо и бесстрашно.

Суматошные выкрики рабов, лай и рычание собак не раздражали Екмычея. Все было так, как должно быть. Собаки помогают людям добывать зверя и стерегут оленей от волков, они имеют право на свою долю. В юрте Екмычея собаки сильные и храбрые, они не боятся никого, кроме собственного хозяина. Но они, как и люди, должны быть терпеливыми. Нетерпеливые вместо пищи получают удары палкой…

Старший из рабов принес большой деревянный ковш, наполненный оленьей кровью. Князь Екмычей бережно принял ковш двумя руками, сделал глоток – такой большой, что едва не захлебнулся теплой солоноватой жидкостью. Струйки крови потекли по подбородку, брызнули на грудь. Екмычей медленно провел ладонью по подбородку, вытер окровавленную руку о полу халата. Урты переглянулись: князь не отметил свой лоб кровью, войны не будет!

Вторым к ковшу приложился Ешнек и, следуя примеру князя, тоже обтер ладонь о халат.

Ковш обошел круг воинов и вернулся к Екмычею. Тот выплеснул остаток крови на песок. Ешнек опустился на колени, принялся внимательно разглядывать кровяные брызги. Острыми концами они показывали в сторону от селения. Это был добрый знак: жилища останутся неприкосновенными, а люди – живыми…

На большом хуване [88] князю принесли сырые оленьи потроха и костный мозг; отдельно лежали глаза и губы животного. Екмычей взял двумя пальцами олений глаз, медленно поднес ко рту и проглотил, не разжевывая. Другой глаз он протянул Ешнеку. Тот бережно принял студенистый комочек в ладонь, гордо покосился на воинов: все видели милость князя?

Теперь никто не может сомневаться, что именно его, богатыря Ешнека, князь считает своей правой рукой! Если князь отдавал кому-нибудь олений глаз на богатырском пиршестве, это означало, что избранный урт ближе к нему, чем все остальные…

Оленьи потроха Екмычей собственноручно разрубил ножом. Воины, подползая на четвереньках к князю, принимали с кончика ножа кусочки сырой печени, почек, желудка и проглатывали, почтительно зажмуривая глаза.

Рабы поставили перед уртами маленькие деревянные корытца с ломтями свежей оленины. Воины выхватили из ножен, привязанных ремешками к ноге, длинные ножи, отрезали кусочки мяса и обмакивали в кровь, скопившуюся на дне корытца. Ели медленно, тщательно разжевывая нежное мясо, всем видом своим показывая, какое удовольствие они испытывают.

Закончилось богатырское пиршество. Воины побросали свои хуваны собакам, и те вылизали деревянную посуду, очистив от кровяных подтеков и остатков пищи. Потом женщины соберут посуду и спрячут в берестяной короб – до следующего богатырского пиршества.

Рабы сгребли в кучу оленьи кости, сухожилия, лоскутки кожи, легкие и кишки, копыта и поспешно отбежали. Собаки кинулись к добыче. Но первым успел вожак стаи, встал над пищей, загривок его ощетинился, из пасти донеслось грозное рычание. Собаки, окружившие вожака, тоже злобно рычали, нетерпеливо перебирали ногами, но приблизиться не осмеливались – ждали, пока тот насытится.

«У всех одинаково – и у людей, и у собак, – размышлял Екмычей. – Один повелевает, остальные повинуются. Но собаки растерзали бы вожака, несмотря на его силу, если б не знали, что он – вожак и что ему следует повиноваться. В чужой стае вожак и сам бы не осмелился отнимать пищу, чтобы не быть растерзанным. Так и князь: в собственном юрте сила его бесспорна, а в чужих юртах власть князя призрачна и обманчива. Лишь о своем юрте надо заботиться, если хочешь остаться сильным и уважаемым. Остальное зыбко, неверно, неустойчиво…»

Мысли старого князя переключились на нынешние тревожные дела. Наверное, он все-таки прав, решившись на мирные переговоры с русскими воеводами. Пусть каждый князь заботится о своем, а Екмычей о своем – о плененных сыновьях, о безопасности юрта. Окончательно утвердившись в своем решении, Екмычей вдруг забеспокоился, что старейшины могут не понять его, и решил послать в городок верного человека. Ешнек, пожалуй, подойдет…

– Поспеши в дом больших собраний, – сказал князь Ешнеку. – Седоголовые старцы должны предложить мир русским воеводам. Если кто-нибудь заговорит о войне, пригрози, что мои урты придут и убьют ослушника, а семью продадут в рабство татарам. С тобой пойдет Юзор. Он прибежит ко мне и расскажет, что ответили седоголовые старцы.

– Никто не осмелится перечить князю! – оскалил желтые зубы Ешнек. – Я сам убью дерзкого!

– Иди!

Последнее слово было произнесено. Князь Екмычей вернулся в свое жилище, чтобы предаться отдохновению. Рабы, бережно поддерживая своего господина под локотки, помогли спуститься по ступенькам, задернули полог из оленьих шкур.

В доме было уютно и тепло. Еле слышно потрескивали березовые поленья в чувале. Солнечные лучи, с трудом пробивавшиеся сквозь узкие оконца, дрожали на красной шелковой занавеске, которая отделяла женскую половину дома. Екмычей знал, что там никого нет: единственная оставшаяся в живых жена старого князя ушла в мань-кол, помогать родам, – но все же заглянул за занавеску, чтобы удостовериться в своем одиночестве. Больше не хотелось ни видеть людей, ни разговаривать с ними.

Екмычей не чувствовал ни тревоги за будущее, ни удовлетворения сделанным – только усталость. В голове шевелились бессильные, безрадостные мысли. Может, все-таки лучше удалиться со всеми родичами в леса и переждать, пока русские лодки со страшным огненным боем проплывут мимо?

Он бы так и поступил, если бы не плененные сыновья. Игичей… Лор-уз… Кто, кроме них, примет власть над юртом? Без князя юрт рассыплется, как кучка песка от порыва ветра, некому будет приносить жертвы на родовое кладбище, и иттармы [89] останутся голодными. Души умерших станут мстить живым, и исчезнут люди юрта Екмычея в пещерах подземного царства… Вернуть сыновей… Ни о чем другом Екмычей не мог думать. Он готов отдать русским воеводам столько мехов, мяса и рыбы, сколько они потребуют. Если нужно будет изъявить покорность или даже признать себя уртом князя Ивана – он согласится и на это. Ешнек верен и жесток, седоголовые старцы не осмелятся перечить ему и выполнят все, что велено…

– Ешнек! Ешнек! – шептал как заклинание старый князь.

По берестяной крыше зашелестел мелкий частый дождик, обычный для второй половины августа. Прогревшийся чувал дышал мягким теплом. Екмычей откинулся на ложе, закрыл глаза. Устал, ох как он устал!

В жилище несмело заглянул раб, мягко ступая, приблизился к ложу, накрыл лежавшего навзничь князя одеялом из беличьих лапок.

Екмычей дышал ровно и глубоко…

Верный Ешнек сделал даже больше, чем было ему поручено. Он сам отправился в обласе навстречу русскому судовому каравану, разговаривал с воеводами и даже видел большого князя Молдана и сыновей Екмычея.

Пленных князей везли на большой лодке с палубой из досок, на них была чистая и нарядная одежда. Кормили их, наверно, часто и обильно, потому что лица у князей были гладкие, сытые. Большой князь Молдан сидел на корме рядом с молодым русским уртом, и разговаривали они не как враги – дружелюбно…

Самый большой русский воевода, черная борода которого внушала уважение и доверие, обещал Ешнеку не разорять городок князя Екмычея, но, приняв ясак и изъявления покорности, плыть дальше. Пусть Екмычей со старейшинами выйдет завтра на берег, когда солнце поднимется над лесом.

Так передал Ешнек слова воеводы, преданно заглядывая в глаза своему князю и ожидая похвалы. Но Екмычей только молча кивнул: пусть будет так!

…Серый неоглядный простор Оби, а неподалеку от берега, будто отгораживая этот простор поплавками сети, – прерывистая цепочка русских судов. Высокие носы с резными медвежьими головами, черные мачты, опущенные в воду весла, поникшие флаги, одинокие фигуры воинов на пустых палубах. Спит судовая рать, удерживаемая на медленном обском течении цепкими пальцами якорей.

Когда из-за леса брызнуло лучами солнце и рассыпалось по речной глади мерцающими бликами, князь Екмычей раздвинул руками кусты и вышел к берегу. За ним плелись, глубоко вонзая в песок длинные посохи, седобородые старцы.

Обгоняя старейшин, побежали к воде молодые воины, складывали на песок соболиные, лисьи и беличьи шкурки, ставили в ряд корзины из корней кедра с копченым мясом и рыбой, большие берестяные туесы с затвердевшей варкой, сушеными ягодами и кореньями. Отдельно бросали в кучи медвежьи и рысьи шкуры, полосы ровдуги, оленьи гамусы, свертки крапивного полотна, кожанишки и штаны из рыбьей кожи; венчая выложенное на берегу богатство, опрокидывали вверх дном начищенные медные котлы. Не было только оружия – ни в ясаке, ни в руках воинов и старейшин. Послы русских воевод могут безопасно ступить на землю юрта князя Екмычея!

Над рекой раздались устрашающие трубные гласы. Палубы лодок мгновенно заполнились людьми. Старый князь с трудом различал вышивку на подоле своей собственной рубахи, но вдаль его глаза смотрели по-прежнему зорко. Он силился разглядеть железные рубахи, которые делают воинов неуязвимыми в бою. Но русские были одеты в бурые, красные и синие кафтаны, железа на них не было. Может, они надевают железные рубахи только для боя? Тогда это добрый знак: русские воеводы тоже желают мириться…

Оглушительный грохот сломал утреннюю тишину. Из бортов самой большой русской лодки выплеснулось пламя, взметнулись клубы синего дыма.

Старейшины испуганно закрыли глаза рукавами халатов.

Екмычей тоже испугался, но постарался не показать этого. Гордо выпрямившись, он ждал, когда его поразят невидимые огненные стрелы. Ведь это он привел старейшин на берег, значит, он и должен первым принять смерть.

Но огненные стрелы никого не убили. Дым медленно опускался, будто растворялся в воде. Из-за кормы большой лодки вывернулась лодка поменьше, но тоже с высоко поднятым носом и множеством белых весел, которые, разом поднимаясь и опускаясь, мощно толкали лодку вперед. Лодка стремительно скользила по воде, оставляя за кормой пенистый след.

«Пожалуй, от русской лодки не убежать даже в легкой берестянке!» – невольно отметил Екмычей и нахмурился. Обские люди привыкли думать, что их легкие лодки не может догнать никто, чувствовали себя на воде в полной безопасности. Убедиться в противном было неприятно…

«Однако почему столь стремительна русская лодка, ведь она, конечно, много тяжелее берестянки?» – размышлял Екмычей, следя глазами, как ровно и слаженно опускаются в воду весла. Что-то мешало ему оторвать взгляд от размеренных взмахов весел, как будто в этой частности заключалось нечто существенное, способное пролить свет на причины непобедимости русских. Здесь была какая-то внутренняя связь, которая пока ускользала от Екмычея, но он чувствовал, что она есть…

«Ну конечно же! Причина – в удивительной согласованности усилий многих людей, которые налегают на весла единым порывом, одновременно и сильно! Согласованность усилий! Вот что есть у русских и чего нет у обского народа, чтобы обрести такое же могущество!»

Как люди ась-як рассыпаны по своим берестянкам и в одиночку борются с могучей рекой, так и юрты разъединены замкнутостью жизненного уклада, подвластностью лишь собственным князцам и старейшинам, верой в своих отдельных маленьких богов!

Князь Екмычей и раньше догадывался об этом, но, если бы его попросили выразить свою догадку словами, он не сумел бы это сделать. Теперь догадка обрела плоть, стала угнетающе зримой, и Екмычея охватило обидное чувство беспомощности перед чужой властной силой, посланцы которой приближались к берегу на своей стремительной лодке. И то, что еще вчера казалось ему свободным выбором, зависевшим лишь от его собственной княжеской воли, вдруг представилось неизбежностью, такой обнаженной и ясной, что не увидеть эту неизбежность мог только безрассудный юнец, вроде Юзора: с русскими воеводами бороться бесполезно. Еще не выслушав посла, Екмычей был готов согласиться со всем, что тот потребует…

Но русский посол ничего обидного не требовал. В облике посла не было высокомерия победителя – только спокойная уверенность. Высокий, светловолосый, с серыми холодными глазами, в длинном кафтане с серебряными пуговицами и высокой суконной шапке, посол разговаривал с Екмычеем как ровня, негромко и дружелюбно. Стоявший возле него толстый толмач – судя по выговору, вогулич – казался куда как грознее: бросал на старейшин презрительные взгляды, сжимал пальцами рукоятку сабли, гордо выпячивал обтянутую железным панцирем грудь. Спокойные слова русского посла в его передаче приобретали раздражающую крикливость, злобную насмешливость, какой-то скрытый угрожающий смысл. Но Екмычей не обращал внимания на недоброжелательность толмача. Он вслушивался в спокойную речь посла, а выкрики толмача отсекались его сознанием как нечто ненужное, не соответствующее сути происходящего. Оставался смысл сказанных слов и общее ощущение миролюбия, исходившего от русского посла.

Екмычей уже знал, что у воеводы-посла четыре имени, как приличествует иметь каждому знатному человеку закаменной страны, но запомнил только последнее имя, похожее на татарское и потому более привычное для слуха, – Салтык.

Салтык… Он определенно нравился старому князю, хотя в облике русского воеводы было много непривычного. Он был белоголовый и белобородый, как старец, но тем не менее явно переживал возраст цветущей зрелости. Глаза у Салтыка были светлые, почти прозрачные. Обские люди считали, что такие глаза бывают у водяных духов и большой белой рыбы, матери остальных рыб, а Салтык был земным человеком. Было в Салтыке что-то значительное, возвышавшее его над остальными русскими, хотя одет он был в простой кафтан, а сопровождавшие его воины щеголяли сверкающими панцирями и высокими шлемами с пучками разноцветных перьев.

Князь Екмычей привык думать, что сильнейший обязательно должен быть высокомерным и презрительным, унижать достоинство слабого, ибо унижение – признание власти над собой. Так вели себя татарские мурзы, которые заставляли уважаемых старейшин часами стоять на коленях перед порогом и целовать голенища сапог в знак покорности. Русский посол был совсем иным. Признание его превосходства не казалось унижающим и обидным.

Может быть, именно поэтому, а не только из-за осознания неизбежности происходящего, князь Екмычей легко соглашался со всем, что говорил посол. Да, обские люди признают великого князя русских своим верховным правителем… Да, они поклянутся на медвежьей лапе, чтобы клятва была крепкой… Да, князья и старейшины обского народа будут просить великого князя русских о покровительстве и защите от тюменского хана… Да, они дадут ясак сейчас и будут посылать ежегодно… Да, князь Екмычей пошлет гонцов вниз по реке, чтобы старейшины других юртов не воевали с русскими, но давали ясак и изъявляли покорность… Да, Екмычей доволен подарками, потому что о такой железной рубахе мечтает каждый юрт, а саблю, которую подарил славный русский богатырь, он никогда не обнажит против людей его племени…

Салтык улыбался, довольный.

Уверившись в благорасположении русского посла, Екмычей наконец заговорил о том, о чем неотступно думал, легко соглашаясь на ясак и признание власти великого князя русских:

– Пусть плененные князья и урты порадуются вместе с нами и, возвратившись в свои юрты, расскажут о милосердии русских воевод…

Но Салтык отклонил просьбу, высказанную столь тонко и ненавязчиво, что даже хитроумный визирь тюменского хана Ибака позавидовал бы красноречию старого Екмычея. Русский посол строго сдвинул брови к переносице, его серые глаза стали жесткими, колючими.

– Большой князь Молдан и твои сыновья пожелали самолично предстать перед светлыми очами великого государя Ивана Васильевича, а урты будут сопровождать их в пути. Когда мы покинем вашу землю, пусть соберутся князья вогуличей, Конды, Коды и Югры и, согласившись между собой, пришлют посольство в стольный град Москву – бить челом великому государю во всем быть по его воле и условиться о ежегодном ясаке. И чтоб впредь посылали тот ясак не по принуждению, но токмо служа верно великому государю Ивану Васильевичу. Это последнее мое слово!

Оробевший Екмычей склонил голову, соглашаясь. Он ничем не выдал своего разочарования, хотя судьба сыновей была единственным, что действительно тревожило его, – со всем остальным он был заранее согласен. А может, и согласен он был лишь потому, что надеялся: выкупом за это согласие будет возвращение Игичея и Лop-уза?

Перерешать что-нибудь было поздно, и изворотливый ум старого князя услужливо подсказывал оправдания случившемуся. Сыновья живы и останутся живыми благодаря заключенному миру, а это главное. Остается надежда на их благополучное возвращение. Он, Екмычей, постарается убедить Асыку, Пыткея, Лаба, Чангила и других князей, что выгоднее покориться русским и послать посольство в город великого князя Ивана. «А может, и без посольства можно будет обойтись, – вдруг подумал Екмычей и приободрился. – Водный путь до каменных гор продлится долго, и нынешний месяц городьбы больших соров пройдет, и месяц случки оленей [90], а может быть, и месяц рубки леса [91], пока русские лодки плывут по рекам обского народа. Сыновьям может представиться случай вырваться из плена, особенно если помочь им в этом. Умиротворенные богатым ясаком и изъявлениями покорности, русские воеводы не будут излишне строго охранять пленников…»

– Князьям будет худо в пути без женщин и рабов, – с печалью в голосе проговорил Екмычей. – Урты умеют охотиться и сражаться, но кто приготовит пищу и починит одежду? Кто скрасит князьям одинокие ночи? Пусть вместе с князьями в страну великого князя отправляются их жены и рабы.

Сказал и боязливо втянул голову в плечи, ожидая резкого отказа. Но Салтык воспринял просьбу Екмычея как должное, сразу согласился:

– Пусть едут!

Давая понять, что переговоры закончились, русский посол поклонился Екмычею, произнес вежливые слова прощания:

– Оставайся во здравии, князь!

Екмычей не увидел спины русского посла. Вперед тут же шагнули воины в железных рубахах и сомкнулись стеной. Предостерегающе глянули круглыми черными глазницами железные палки, из которых (Екмычей уже знал это) вылетают с огнем и дымом невидимые стрелы.

Суровые бородатые лица под железными шлемами, смертоносные очи ручниц – это зримое воплощение чужой непреодолимой силы, которой вынужден был покориться Екмычей и которой покорятся остальные князья (Екмычей был уверен в этом), – навсегда остались в памяти старого князя.

В глубокой задумчивости шел Екмычей от берега. Старейшины, обретшие после успешных переговоров прежнюю уверенность и величавость, шествовали за своим князем, взмахивая посохами. Из-за кустов, уже не таясь, выглядывали воины, тоже радовались, что битвы не будет.

Екмычей отослал всех людей в городок, а сам поднялся по обрыву и остановился на краю, прислонившись плечом к огромной лиственнице. Русская судовая рать непреодолимо влекла князя, и он не посчитал нужным противиться этому влечению, хотя излишнее любопытство не украшает мужчину. Может, он надеялся увидеть нечто такое, что позволило бы раскрыть, в чем уязвимость пришельцев из далекой закатной страны?

Лодка русского посла еще бежала к большой ладье с флагами, а к опустевшему берегу подплыло несколько других лодок, таких же остроносых и стремительных. Проворные бородатые мужи, голые по пояс, – не то рабы, не то воины, скинувшие кафтаны и рубахи, – спрыгивали в воду и вытягивались к берегу живыми цепочками, дальние – по грудь в воде, ближние – по пояс, по бедра, по щиколотки босых ног. Связки мехов, шкуры, съестные припасы, посуда, медные полукружия котлов перелетали с рук на руки, мгновенно исчезая в чревах лодок. Потом лодки так же без суеты и спешки будто втянули в себя цепочки воинов и отплыли.

На самой большой лодке протяжно заревела труба. Разом взметнулись бесчисленные весла. Судовой караван медленно двинулся вниз по реке. Только три лодки остались на якорях. Екмычей догадался, что люди на этих лодках ожидают княжеских жен и рабов, – русский посол выполнил свое обещание.

Екмычей подозвал Юзора, зашептал в почтительно подставленное ухо. Юноша кивнул, передал кому-то из уртов свое тяжелое копье и побежал по лесной тропинке.

Екмычей знал, что он возвратится с женщинами не скоро, но решил дождаться здесь, на берегу, как будто от его присутствия могло что-то измениться. Почтительное оцепенение, охватившее Екмычея во время разговора с русским послом, давно прошло, и старый князь прикидывал, как лучше помочь сыновьям. На женщин надеяться нельзя, женщины глупы и болтливы. Помочь в побеге могут только молодые воины, сильные и храбрые. И хитрые, ибо без хитрости не обмануть русских караульных. Они поедут в русских лодках под видом княжеских рабов. Но кого послать, чтобы была сила и хитрость? Екмычей перебирал в памяти своих молодых уртов, но ни у одного не сочетались эти качества. Пусть будет так: Юзор – сила, хромоногий и слабый Каяр – хитрость. И с ними еще двое, или четверо, или шестеро – сколько разрешат взять рабов русские…

И еще, подумал Екмычей, нужно послать следом за русскими ладьями быстроходный облас, чтобы сопровождал их неслышно, как предрассветная тень, чтобы урты на обласе всегда были готовы принять пленников и уйти от погони. На обласе пойдет верный Ешнек. Надо сказать Ешнеку, чтобы готовился…

Солнце уже стояло прямо над головой. В реке стали видны желтоватые клыки подводных отмелей, которые охватывали русские ладьи, тихо покачивавшиеся на волнах, – будто готовились сжать их в смертельных объятиях. Но Екмычей знал, что глубина над отмелями достаточна, чтобы пропустить даже тяжело груженные обласы. Не подобны ли этим обманчиво грозным отмелям замыслы самого Екмычея, не обманывается ли он в своей надежде?

Однако ведь и из мягкого, податливого песка порой поднимаются острые камни, пробивающие днища лодок. Пусть Ешнек, Юзор и Каяр будут такими подводными камнями…

На берег гуськом спустились женщины. Рослые юноши, одетые, как рабы, в длинные крапивные рубахи, несли за ними поклажу. Позади всех ковылял Каяр – маленький, жалкий. Несправедливы боги, одарившие умного человека столь невзрачным и хилым телом!

Русская лодка приблизилась к берегу и забрала княжеских жен и рабов. Екмычей велел отобрать для сыновей четырех самых молодых и красивых жен; среди женщин была Сулея. А рабов на свою лодку русские пустили только двоих. Это были, конечно, Юзор и Каяр. Остальные урты, переодетые рабами, что-то кричали, размахивали руками, но полоска воды между берегом и лодкой продолжала расширяться. Екмычей с досадой ударил кулаком по стволу лиственницы. Двое – это мало, совсем мало!

Но ведь в этих двоих складывалась сила и хитрость…