За столетие до Ермака

Глава 5 По своей земле

Одно для всех народов солнце, и небо одно над головой. И зимы для всех одинаково сменяются веснами, хоть не в одни сроки, но – неотвратимо. И реки одинаково текут к морям-океанам, пусть и разные эти моря, теплые или студеные, но где-то смыкаются они, обмениваясь своими водами. И люди одинаково в муках рождаются, живут в трудах или в радостях и неизбежно умирают.

А о землице и говорить нечего: везде она кормилица! Но вот почему-то одна земля своей кажется, а другая – чужой? Почему так? Наверно, не в том дело, каков облик земли: расстилается она бескрайними равнинами или перерезана горбатыми изломами горных кряжей, шелестит колючей степной травой-ковылем или гудит вековыми лесами, – в другом. Обжита та земля людьми своего племени иль нет, вот в чем главное!

Ощущение своей земли не покидало Салтыка, пока судовой караван проворно бежал по северным рекам.

Выворачивались из сухонского устья, а на песчаной косе рыбацкие челны лежат, сети на жердях сушатся, рыбаки в русских длиннополых рубахах к берегу выбегают, руками приветственно машут – свои!

Потянулся по правому борту высокий берег Двины, ветер над крутизной сосны раскачивает, шишками швыряется в серую воду. Верста за верстой – обрывы да непролазный частокол леса. Кажется, ни зверя здесь, ни человека. Ан нет! Надломился береговой обрыв широкой распадиной, а в распадине – русская изба под берестой, огороженный жердями скотный двор, банька к урезу воды выкинулась, полоски пашни чернеют. Копошатся на пашне мужики – опять свои!

Ближе к устью Вычегды река вровень с берегами потекла, на берегах выхлестнулась, пригорочки омывает. А на пригорках – то сена стог, что с осени остался, то избушка летняя, дощатая, то часовенка. Обжита и эта низина, притопленная двинским половодьем. Своими людьми обжита.

А если разобраться, то и в судовой рати тоже все свои: воеводы, московские и ярославские дети боярские, кормщики, пищальники, простые ратники, гребцы. На одной земле родились, одному Богу молятся, одному государю служат.

Свои люди на своей земле…

Ощущение внутренней общности с ратниками переполняло Салтыка. Мелкими, недостойными великого дела показались вдруг распри с князем Федором Курбским, подозрения и собственное тщеславное желание не уступать первенства. Захотелось быть ближе к людям, в глаза им заглянуть, чтобы приоткрылось то сокровенное и родное, что согрело когда-то Салтыка на угрюмом, исхлестанном осенними дождями угорском берегу.

Салтык оставлял князя Федора Семеновича красоваться на высокой корме большого насада, а сам в легком челне, с Федором Брехом и крещеным ордынцем Аксаем в провожатых, сновал от ушкуя к ушкую. Весело здоровался, неторопливо прохаживался по палубе, осматривал пищали и иное оружие, знакомился с кормщиками, с десятниками. С гребцами заговаривал – не чванился перед черными людьми. И радовался, встречая ответные улыбки.

Высокомерничать здесь было негоже. Не похожи вологодцы и устюжане на низовских [40] мужиков. Вольно держали себя с воеводой, с достоинством. Миновала сих северных мужей злая татарщина, боярские тягости не согнули. Такие не с холопьей покорностью привыкли служить, но с честным воинским усердием. А если не рассмотрел князь Федор Курбский Черный отличия Руси Московской от Руси Северной – тем хуже для князя! Трудненько ему придется!

«Пусть присмотрятся люди к своему воеводе, пусть узнают поближе!» – думал Салтык, подплывая к очередному ушкую и вкладывая ладони в протянутые с борта крепкие руки ратников. Общности с войском и доверия – вот чего желал Салтык, вот в чем видел залог успеха. И преуспевал в этом. Заговорили между собой ратники, что прост воевода Салтык, нечванлив, приветлив, людей побережет. И его беречь надо, долг платежом красен. Так издревле заведено в русском воинском братстве…

Ночевали на берегу, рядом с ладьями. Ратники варили уху в больших медных котлах. Наползали с воды молочные туманы. Горячий воздух из костров выгибал кверху туманный полог, будто в шатрах из белого шелка сидели ратники.

Утром ветродуи со Студеного моря уносили туманы вверх по реке. Соловьями заливались рожки десятников. Привычно выстраивался судовой караван: большой княжеский насад со стягами, малые насады, а за ними – ушкуи, ушкуи, ушкуи…

Повернули в Вычегду, широкую реку с низкими берегами. К исходу третьего дня судового пути показался Усольск [41], городок на правом берегу Вычегды, верстах в тридцати от устья. Смазанный сумерками берег здесь поднимался, а на самом изломе, там, где пологие скаты переходили в настоящий береговой обрыв, возвышалась шатровая кровля усольской церкви – путеводный знак для кормщиков.

Гребцы веселей взмахнули веслами: воеводы обещали дневку, да и в теплые избы хотелось – погреться. Студены майские утренники. На берегу влажный холод до костей пробирает, а костер, известное дело, с одного лишь боку греет, а на другой бок иней ложится!

В Усольске не было ни воеводы, ни наместника, ни бояр-вотчинников. Верховодили в городке солевары.

По всей Двинской земле расходилась здешняя соль, хороша она была и дешева.

Салтык знал, с какими превеликими трудами пробиваются в коренной Руси к соляному раствору, на многие десятки саженей вглубь землю долбят, деревянные трубы в колодцы опускают, а рассол сочится малым ручейком, а то и не сочится вовсе – ведрами черпают. А возле городка Усольска плескалось целое соляное озерцо: хочешь – бадьями черпай, хочешь – своим теком в солеварни гони. Золотое место. Как еще никто к рукам не прибрал?! [42]

В Усолье догрузили ушкуи белой рассыпчатой солью – шильник Андрюшка Мишнев посоветовал. Говорили-де ему тюменские купцы, что за Камнем, у вогулов и остяков, соль в большой цене. Лижут ее сибирские люди языком, будто сладкое что, и оленей приманивают.

К судовому каравану присоединились вычегжане, загодя собравшиеся в Усольск по указу великого князя. Салтык настоял, чтобы воеводой над вычегодскими ратниками поставили его старого военного послужильца Ивана Зубатого. Курбский не возражал. Видно, никто из его нарядных детей боярских не жаждал начальствовать над местными дерзкими мужиками. Эдакого медведя приласкаешь плетью – заломает! А может, просто не захотел Федор Семенович спорить с Салтыком. За немногие дни судового пути как-то пообмяк он, приветливее стал с людьми, а с Салтыком держался почти что по-приятельски, по отчеству величал, не то что раньше – воевода да воевода.

Вырос судовой караван еще на десяток ушкуев, еще длиннее по реке растянулся. А Вычегда хоть неторопливой казалась, но была своенравна. Прижималась река то к одному, то к другому берегу, подмывала обрывы, а то и вовсе бежала по новому руслу. Вся долина старыми рукавами-курьями изрезана, без местных кормщиков заблудиться можно, потому что полая вешняя вода сомкнула многие курьи со стержневой водой.

Вода в Вычегде мутная, ржавая, и не только от половодья. Это река Сысола вынесла в Вычегду свою болотную муть. Но местные люди говорили, что выше сысольского устья течет Вычегда прозрачными светлыми струями, питают ее чистые реки Лунь-Вожа и Воль-Вожа, лесные красавицы. Да и сама Вычегда была сплошь одета в хвойные леса. Тянулись они по берегам, ни конца им не видно, ни края – лесная сумрачная глухомань.

Изредка попадались на берегах городища-погосты. Рубленая двойная церковка с высокой шатровой кровлей, тын, за тыном избы и амбары – вот и весь погост. К погостам тянулись деревеньки по пять-шесть дворов. Земля здесь была худая, неурожайная, распахивали ее местные мужики понемногу, рожь да овес сеяли на собственный обиход. Скот пасли на поемных лугах, но тоже в небольшом количестве, на свой обиход же. Амбары весной стояли пустые, нечего было взять с вычегжан для похода, и судовой караван пробегал погосты без остановок.

Правда, вычегжане удачно промышляли охотой на соболя, бобра, белку, но какой разумный, в Сибирь идучи, пушниной запасается?!

А по Выми места еще скуднее, еще малолюднее. Погосты бедные, храмы не во всех, не разберешь даже издали – погост иль деревня. Славилась Вымская земля лишь владычным Усть-Вымским городком. Как отдал великий князь Дмитрий Донской всю Вымскую волость с пашнями, лугами и торговой пошлиной епископу Стефану, так и владычествовали здесь святые отцы. Епископы Герасим, Питирим, Иона… Немало потрудились во славу Господа пермские владыки и верный покой нашли в Усть-Вымском городке, лежат рядышком в часовне, срубленной из вековых сосен. Теперь владыка Филофей, бывший игумен Ферапонтова Белозерского монастыря, сидит в Усть-Вымском городке.

Ныне Усть-Вымь больше по привычке называют городком: не городок уже – город немалый. Детинец с валами, стенами, на башнях пушки – хоть Орду встречай. Домовый Архангельский монастырь. Собор Михаила-архангела. Кафедральная церковь Благовещения. Церковь Николы Чудотворца, что на посаде. И посад в Усть-Выми немалый. Прибивались торговые люди к святому безопасному месту, лавки заводили, промыслы. Богатели. Но еще больше епископский дом богател: рачительным хозяином был владыка Филофей, слуг набрал расторопных. Священник Арсений уж куда как хитроумен был, а ходит у Филофея не в первых, были мужи посмышленее, чернецы и миряне. Крепко держал в руках владыка Филофей свою епископию.

Сибирский поход тоже не без Филофея был задуман, неоднократно толковал о том с великим князем Иваном Васильевичем во время прошлого своего приезда в Москву. Да и как же иначе? Над Двинской землей, над Пермью Великой святой крест уже воссиял, сердца христиан радуя, языческие народы просветляя. Пора было за Камень святой крест двигать, пора. Ради такого дела потряс Филофей церковной казной, ушкуи на свое серебро снарядил, тюфяки и пищали велел из монастырских подвалов выкатить, кольчуги и сабли раздать вымичам, кои с воеводами Курбским и Салтыком в поход пойдут.

Но как бы далеко ни ушла судовая рать, глаза и уши владыки Филофея с ней будут. Арсений с ратью поплывет и иные чернецы, облеченные доверием. За князем Курбским присмотрят, а надо будет – смирят его, московский воевода Салтык поможет. Владычным словом да великокняжеской грамоткой смирят. А что такая грамотка у Салтыка есть, знал Филофей доподлинно: Арсений впереди рати на легкой ладье прибежал в Усть-Вымский городок, обо всем поведал. С воеводой Салтыком у него единодушие. Вымский воевода Фома Кромин третьим будет, на кого опираются епископские замыслы. Крепкодушный муж, рассудительный, коренной вымич. Перед походом свою семью отдал под защиту епископу. Вроде как бы залог. Защитим, обогреем воеводскую семью, пусть ратоборствует спокойно. Слово епископа Филофея крепко…

И в Вологде, и в Устюге Великом, и в Усольске воевода Федор Семенович Курбский Черный чувствовал себя господином. А здесь оказался вроде бы гостем. Возле вымского устья поспешила наперерез каравану большая ладья. На веслах чернецы, на корме черный стяг с белым крестом, знаком епископским.

Молодые багроволицые монахи, задирая рясы, переваливались через борт насада, становились рядком, смиренно складывая на груди волосатые длани, а последним поднялся на палубу священник Арсений. У князя Курбского от удивления глаза выкатились: когда только успел, проныра?! Известно ведь было, что в Кириллов отъехал, если еще не дальше – в Москву!

Но что поделаешь: пришлось подходить к нему под благословение. Важным был сегодня Арсений, неприступным. Но когда князь к руке его склонялся – подмигнул весело Салтыку. И Салтык кивнул приветливо. И другие воеводы заулыбались: вологодский Осип, устюжский Алферий, новоявленный вычегодский воевода Иван Зубатый – все Салтыковы приятели. Только духовник княжеский Варсонофий засопел сердито, посчитал руколобызание сие для князя Курбского умалением чести.

На людях князь Курбский разговаривать с Арсением не пожелал, повел священника в кормовую каморку. И правильно сделал: обидный получился разговор. Арсений именем владыки распорядился воеводами, как подначальными людьми. Пусть-де судовой караван за городом пристанет, ратники на лугах ночуют, в шалашах. К себе же владыка Филофей зовет лишь больших воевод. Пусть поторопятся князь Курбский и воевода Салтык, отъезжает будто бы владыка по своим делам, лишь для разговора задержался в городке. А поутру и он в путь, и судовая рать чтобы дальше шла…

С владыкой не поспоришь – сам себе голова. Побежали к городу одним большим насадом. Ни пушечной пальбы, ни колокольного звона. Только чернецы на пристань вышли с хоругвями, со складнями да вымские ратники рядами на берегу встали со своим воеводой Фомой Кроминым. Арсений указал на него пальцем:

– Вот воевода вымичской рати. Владыка на поход благословил…

Не поинтересовался даже, приглянулся ли сей муж большим воеводам. Филофей-де благословил – и все…

Воевода Фома Кромин, кряжистый заматерелый мужик, до глаз заросший бурой бородищей, смотрел не то чтобы дерзко, но равнодушно как-то, поклонился коротко, небрежно. Шибко он не понравился князю Курбскому.

Ветхий старец в порыжевшей ряске, перепоясанной простой веревкой, повел больших воевод на епископское подворье. Брел он неторопливо, еле-еле перебирая негнущимися ногами, и воеводам приходилось умерять шаги. Перекидной мостик через ров опасно кренился, поскрипывал. Но городские ворота были крепкие, обитые железными листами, а ратники в воротах рослые, молодые, в кольчугах.

В детинце чисто, везде деревянные мостовые – ноги не изгрязнишь. Строения крепкие, из бревен в два охвата. Крепко строились усть-вымские владыки, хозяйственно, на века.

В хоромах епископа Филофея потолки низкие, двери еще ниже – поневоле входишь с поклоном.

Оконца щелями, едва свет пропускают сквозь густые свинцовые переплеты, сквозь разноцветную слюду. Солнечный день на дворе, а по лесенкам, по переходам воевод вели со свечами. В епископской просторной келье тоже свечи на столе, а в углах – чернота. Кресло одно только, с высокой спинкой, на спинке крест резной, по стенам лавки.

Воеводы уселись на лавку, а на другую, супротив, – Арсений, старец в рыжей рясе, что встречал на пристани, еще какие-то чернецы, лиц под куколями не разобрать.

Тихо потрескивали свечи. Душно было, тягостно.

Тихо, без скрипа, отворилась дверца позади епископского кресла. Вошел Филофей, благословил вскочивших воевод, велел садиться. Личико у епископа бледное, худое, только глазищи из-под клобука горят. Неслышно подплыл к своему креслу, уселся, прикрыл веками глаза – будто притомился очень, глядеть не в силах. Заговорил тихо, без выражения:

– Волей государя нашего Ивана Васильевича и благословением святого отца митрополита Геронтия идете за Камень, воеводы. На то и мое благословение. Икону святого Георгия Победоносца понесет с вами священник Арсений (Арсений привстал, смиренно поклонился). Не на кровопролитие благословляю вас, но на подвиги во имя Господне, не на гордыню, но на смирение. Склоняйте сибирские народы к святой вере. Непокорных смирите, убогим защитой будьте, и возблагодарит Господь вас за праведные дела. В добрый путь, воеводы, Аминь!

Филофей приоткрыл глаза, поджал тонкие губы, пытливо вглядываясь в лица. На князе Курбском задержал взгляд, на Салтыке. Салтыку показалось, что смотрит на него владыка с приязнью. И тут же вспомнил, что пожелание Филофея сходится с наказом дьяка Ивана Волка: склонять сибирские народцы под государеву руку без лишнего кровопролития. Из Москвы протянулась ниточка на епископское подворье в Усть-Выми, из Москвы! Лишняя гирька на весах его возможного спора с князем Курбским!

Видно, и князь Федор это понял, насупился.

Филофей ни о чем не спрашивал, и воеводы расспрашивать его не осмелились. Да и о чем было говорить?! О вымичской рати порассказал по дороге Фома Кромин. Ушкуи для похода готовы, сами на берегу видели, пищали тоже. Рать снарядили епископские люди хорошо: кольчуги у всех, ручниц много. Что захотел дать епископ для похода, то и дал, больше с него не потребуешь даже государевым именем. На том и распрощались.

Ночевали в домовом монастыре, в душных кельях, пропахших ладаном, свечным воском, постными щами и другими монастырскими неистребимыми запахами.

Воеводы поднялись с тяжелой головой, заутреню в соборе Архангельского стояли хмуро. Наделили, по обычаю, милостыней сирот и убогих, во множестве собравшихся возле паперти. С Филофеем больше не виделись. Старец пояснил, что владыка отъехал до света по своим делам и воеводам не советовал задерживаться. Да и воеводы сами заторопились: негостеприимным оказался Усть-Вымский городок.

Спускаясь к пристани, князь Федор плетью по сапогу постукивал, губы кусал, на священника Арсения не смотрел. А тот в смиренника вдруг обратился, голову склонил, ладони сложил крестиком на груди, шажки мелкие, щепотные, вроде как у ветхого старца.

Взбежал князь Федор по сходням на свой насад, велел тотчас отваливать. А судовой караван уже по реке подтягивается: распорядился кто-то через голову большого воеводы!

Мстительно усмехнувшись, князь Курбский подозвал пищальника Левку Обрядина, что-то зашептал в ухо. Левка понимающе закивал.

Содрогнулось небо над Вымью от огненной пальбы. Взметнулись над куполами соборов всполошенные вороньи стаи. Взбурлила речная вода, заплескалась в берега.

– Так тебе! Так тебе! Так!!! – выкрикивал князь Курбский, и непонятно было, к кому именно обращены его гневные слова: то ли к епископу Филофею, не пожелавшему проводить рать, то ли ко всему равнодушно спавшему городу…

Пожалуй, впервые глянул Салтык на гневливого князя с душевным сочувствием. И Салтыку было обидно. За себя обидно и за князя Федора Семеновича. Как ни думай недобро о надменном ярославском вотчиннике, но он – государев воевода, на великое дело рать ведет, негоже относиться к нему так, с небрежностью… Негоже…

Спохватился Салтык, что мысленно как бы соединяет себя с князем Курбским, вспомнил его недобрый прищур во время первой встречи, надменность, но чувство общности не проходило. Они как два коня в одной упряжке, а воз за ними огромный – тысячная рать!

Плечо вычегодского речного пути от Выми до Сысолы – самое короткое, верст семьдесят, но именно здесь ломается уклад жизни. Сысольская земля примыкает к немирной Вятке, откуда набегают разбойные ватаги. Поэтому сысоличи понастроили для защиты от вятчан множество укрепленных городков, держали в амбарах немалые запасы оружия. Воинами здесь были люди, не мирными пахарями. Не храмы рубили, а больше крепостицы. Да и сами сысольские храмы были похожи на крепостные строения: низкие, квадратные, рубленные из вековых елей клетки с узкими оконцами-бойницами; не кичились сысольские храмы гордо поднятыми вверх шатровыми кровлями, прижимались к земле-защитнице.

Небогатой, немноголюдной была сысольская земля, но ратников для похода выставила много, и ратников добрых – через человека с пищалями, с ручницами. Три дня пристраивались к хвосту судового каравана, радуя воевод, ушкуи с сысоличами. Сысольская бывалая рать…

Неподалеку от устья Кельтмы перешла крутизна с привычно высокого правого берега реки Вычегды на левый, а правый берег простерся широкой луговой низиной со светлым окошком озера Донты посередине. А потом и срез левого берега покатился к воде: река Кельтма вливалась в Вычегду среди болотистой низины, поросшей чахлыми кустарниками, кривобокими осинами, редким, низкорослым ельником. Здесь был поворот на Каму-реку, о котором предупреждал Андрюшка Мишнев.

Эх, Кельтма, Кельтма, скучная река! Медлительное течение, ржавые омуты, безлюдные берега, хилые ельники. Лес наполовину в разливной воде стоит, коряги меж еловыми стволами запутались, как лешие с бородами. Переночевать – и то сухого места на берегу не найти. Спали на судах, ели всухомятку. И так все полтораста верст от устья до истока. Да и где он, исток Кельтмы Вычегодской? Ближе только сдвинулись береговые ельники, погустела вода, весла облепила болотная тина. Но дна не было, проваливались шесты в вязкую трясину, и суда хоть медленно, но ползли. Проходимым оказалось болото Гуменцо, не обманул шильник! Даже большой насад князя Федора Курбского прошел. Так и не приметили кормщики, где кончилась стоячая болотная вода, – тихохонько потекла на полдень. Это была уже другая Кельтма: та, что впадает в Каму-реку.

И еще полтораста верст скучного пути по неширокой медлительной реке. Правый берег повыше, на нем стоят прямые частые ели, а по левому берегу – все те же болота с худым сосняком. Сырость, хмарь, ползучие туманы…

И наконец – как избавление! – светлый простор Камы, чистые упругие струи, всплески волн, свежий ветер, стреляющий стягами. Здесь путь тоже был известен кормщикам: семьдесят верст вниз по Каме, да еще семьдесят по притоку ее Вишере, а там и Чердынь, последний русский град перед Камнем.

Опять по левому борту высокий берег, а по правому – широкий водный простор, за ним леса синеют, плывут в туманной дымке. Где-то там, в глубине лесов, мирные вогуличи живут, что давно под чердынским князем. Спрятались в лесах жертвища идольские и идоложертвенное дерево, глаголемое «великая ель», коему те вогуличи поклоняются.

А ближе к реке есть уже русские деревни и починки, с вогуличами мирно соседствуют. Не было причины враждовать, такие здесь просторы, что всего хватало: и земли, и рыбы, и зверя лесного. Вера здесь людей не разделяла. На многих русских погостах и церквей не было. В лешего и домового здесь верили больше, чем в крест святой. Но Божьих заповедей не нарушали, жили дружно и между собой, и с соседями-вогуличами. Те часто в гости наезжают, просят соль, и хлебушко, и товар разный железный, а сами предлагают дичину. Есть и другие, немирные вогуличи, что на своего князя Асыку молятся, но те далеко, у самого Камня. Земля и здесь, можно считать, еще своя.

Чердынь стояла на косогоре, неподалеку от устья реки Колбы. Земляной вал, крепкие деревянные стены, шесть башен, четверо ворот – крепость. Местный вотчич Матфей Михайлович встретил судовую рать с почетом. Весь город на берег сбежался. Дивились чердынцы на богатый караван, на стяги, на дальнобойные пищали (люди Левки Обрядина постарались, начистили стволы до ослепительного блеска камским песком!), на нарядные панцири детей боярских. Сами великопермцы сражались в кожаных кафтанах и с луками, кольчуги и огненный бой считали за диковину.

Великопермцы, их звали часто чердынцами, одеты были по-христиански, а лицом темные, скуластые, вроде бы и не русские. Смешение народов, да и только. Самый здесь край России. Заканчивалось путевое шествие по своей земле, начинался настоящий поход. Так и объявил воеводам князь Федор Семенович Курбский Черный:

– Отныне будем ратны!

Воевода Иван Иванович Салтык Травин добавил, отодвигая кубок с хмельным медом:

– Сей пир – последний! Поблагодарим, воеводы, хозяина нашего Матфея Михайловича, обильно гостеприимство его. В путь добрый, воеводы!

Князь Курбский удовлетворенно кивнул: за ним оказалось первое слово, Салтык поддакнул только. Может, наметившаяся путевая приязнь сольет их воедино в большом государевом деле?! А почему бы и нет? Уважителен Иван Салтык, хотя и своего достоинства не теряет… Почему заранее решил, что потянут на разные пути? Ведь Россия для всех одна и для каждого за кормой остается…

Князь Курбский, помедлив, подал руку Салтыку, и тот ответно принял ее в свои горячие ладони. Этого рукопожатия не заметили гомонившие за столом воеводы и чердынские вотчинники, а ведь это даже не рукопожатие было – клятва…