За землю Русскую

Эпилог

После длительного и трудного путешествия в Каракорум[52] князь Александр Ярославич возвращался к себе в Новгород. В Каракорум выехал он еще весной вместе с братом Андреем, а теперь наступила осень. По разбитым и набухшим грязью дорогам княжий поезд тащился медленно, с частыми остановками и задержками на переправах через реки и топкие болотища.

Нелегко Александру было согласиться на это путешествие. Тревожили горестные воспоминания о внезапной кончине отца. Не прошло еще и трех лет с той поры, когда Ярослав Всеволодович, подчиняясь настойчивому требованию великого хана Гуюка, выехал к нему в Каракорум. Ярослава сопровождали до полусотни дружинников и послы золотоордынского хана Батыя. Многие из людей князя погибли в пути, не вынесши путешествия по жарким и безводным пустыням.

В Сарае, столице Золотой Орды, хан Батый, дружески относившийся к Ярославу, предупреждал его об опасности, угрожающей при дворе великого хана. «В Каракоруме, — говорил Батый, — властвует не хан, а наибы, близкие к ханшам Огуль-Гамиш и Туракине. Ханши — враги мне. То, что я поставил тебя отцом князей русских, вызовет к тебе зло и ненависть ханш. Берегись их, князь, не слушай хитрых и льстивых речей, помни: не желают они видеть на Руси сильного князя, рады будут посадить своего, послушного им, как овца, и глупого, как баран».

Хан Гаюк без почета принял русского князя. А когда позвал к себе, ханша Туракина подала Ярославу отравленную чашу. Он выпил яд. Это было в последний день сентября тысяча двести сорок шестого года.

В те черные дни прибыл в Новгород гонец ханши Туракины. Ханша звала Александра в Каракорум. «Хочу подарить тебе землю отца твоего», — писала она в грамоте. Александр не поехал. «После злой гибели отца моего не радость ждет и меня у великого хана, а смерть или плен вечный», — сказал он.

Через год после битвы с меченосцами, в тысяча двести сорок третьем году, войско хана Батыя, находившееся до того в землях сербских и угорских, повернуло на Русь. В приволжских степях Батый основал ханство Золотую Орду и поставил город Сарай — столицу нового ханства. Но Батый не вышел из повиновения великому хану, жившему в Каракоруме. Он объявил Русь своим улусом и потребовал от русских князей покорности и приезда их в Сарай. Ярослав первым из князей исполнил требование хана, поехал на поклон к нему.

После внезапной кончины его княжение владимирское принял по старшинству, как обычаем положено, брат Ярослава Святослав Всеволодович. Батый не противился этому, но великий хан не признал нового князя и потребовал приезда к нему, в Каракорум, Александра и Андрея Ярославичей.

Когда Александр прибыл во Владимир и встретился со Святославом, тот сказал ему:

— Великий хан зовет тебя, Александр, и брата твоего Андрея к себе. Волен ты поступать, как хочешь, но страшусь, не сталось бы с тобою в Орде того же, что сталось с отцом твоим, а моим братом Ярославом.

— Я князь новгородский, — ответил Александр, — а Новгород не данник Орды. Не приму воли великого хана.

— То правда, Александр Ярославич, Новгород не данник, нет в нем ханских баскаков, но не примет он воли хана — навлечет тем беды ордынского нашествия и на себя и на другие русские земли. Ты молод, имя твое высоко на Руси. Сможешь ли отвести от себя и от Руси руку хана?

— Не знаю. Горько мне.

— Да, не легко нести иго; тяжко оно земле нашей, всем людям русским, но время ли браться за меч и искать гибели? Послушай моего совета, Александр Ярославич, иди к великому хану, но прежде навести Сарай. Хан Батый высоко ставил отца твоего. Ты заступил Русь от латынян, а Батый не враг сильных. Его совет не лишним будет тебе в Каракоруме.

Снести ли унижение гордому князю! Но Святослав прав. Пусть смирится гордость. Ей ли быть ценою горя и бед! Покорность хану — не гибель Руси. Так раздумывал Александр. И кажется, только теперь понял он, как далеко загадывал Ярослав, отвергая союз с папистами, приняв мир и покорность Орде.

Не пробыв и недели во Владимире, Александр и Андрей Ярославичи выехали в Сарай, а оттуда в Каракорум, к великому хану.

Перед самым приездом Ярославичей в Каракорум умер хан Гаюк; опираясь на приверженных ей наибов, ханша Огуль-Гамиш захватила власть. Принимая Ярославичей, ханша оказала Андрею предпочтение перед братом. Скоро это было подтверждено тем, что ханша отдала Андрею княжение владимирское и назначила его великим князем. Александр вел себя так, словно бы и не заметил обиды, нанесенной ему. Он казался простым, откровенным, в то же время ограниченным и наивным; жил так, как будто не испытывал ни тревоги, ни беспокойства за свою участь.

Князь Андрей готовился к отъезду во Владимир, Александр оставался в Каракоруме, все еще не ведая о том, что решит о его судьбе великая ханша. Накануне отъезда Андрея Александр принял участие в состязании ханских богатырей и в борьбе победил близкого великой ханше богатыря Убилая. Это испугало друзей князя. Андрей Ярославич, встревожась, как бы месть ханши за поражение Убилая не обратилась и на него, владимирского князя, в гневе обрушился на Александра с упреками за то, что он сделал.

— Жаль тебе, брате, княжения владимирского, страшишься потерять его? — спросил Александр.

— Нет. Княжение владимирское дано мне по праву.

— И будешь княжить во Владимире, — усмехнулся Александр. — Ханша благоволит тебе и из-за моей вины не обидит.

Опасения Андрея оказались напрасными. Убилай и не думал мстить Александру за поражение, принятое от него. Встречаясь с ним, называл его теперь богатырем, другом своим.

Вот уж неделя прошла с той поры, как уехал из Каракорума Андрей Ярославич, еще одна минула. Медленно, убийственно медленно тянулись дни. На людях Александр был, как и раньше, весел и беззаботен; глядя на него, никто и подумать не мог о том, какие муки переживал он, томясь безделием ханского плена. Он не просил ничего себе и не искал милости; ничем не унизил себя. Наконец, точно наскучив испытывать терпение Александра, великая ханша позвала его к себе.

— Не пришел ты, князь, по первому зову нашему, — сказала она. — Горд ты и смел, но я не сержусь, отпускаю тебя. Даю тебе Киев и всю Русскую землю.

Как ни горьки обиды, принятые им в Орде, все же, возвращаясь на Русь, Александр переживал чувство невыразимой радости. Он вырвался из плена, снова будет среди своих людей, услышит родной говор, увидит землю отцов, ее леса, реки… Увидит города русские.

«Даю тебе Киев и всю Русскую землю», — сказала ханша. Он без улыбки не мог вспомнить теперь эти слова. Киев разрушен, земли киевские держит за собой ныне Даниил галицкий, великое княжение владимирское отдано брату Андрею, — где же земля Русская, отданная Александру ханшей? Не хотела ли ханша поссорить его с братом и галицким Данилой, сказав о Киеве и всей Руси?

В Сарае, куда, возвращаясь из Каракорума, прибыл Александр, Батый принял его как сына своего друга. Оказал ему почет не в пример тому, как встречал Андрея.

— Все скоро решится, князь, — сказал он. — Решится и то, по плечу ли глупой ханше власть великого хана. Иди в Новгород и будь тем, кем ты есть.

Во Владимире при встрече с Александром Андрей как будто даже удивился скорому возвращению брата. Держался он неприступно, стараясь показать, что ныне он великий князь и что Александр должен слушать голос его, как прежде слушал голос отца.

Он долго откладывал последнюю беседу с братом. Но когда потерявший терпение Александр велел передать, что уйдет в Новгород не простясь, Андрей позвал его.

— Не покорности и рабства для Руси ищу я, брате, — после первой неловкости и когда принесли чаши, сказал Андрей. — На то принял я великое княжение, чтобы вызволить отчую землю из ордынского плена. В великой ошибке повинен и ты, брате, когда, живя в Новгороде, отринул помощь латынян в борьбе против Орды, как отринул эту помощь и покойный батюшка. По его стопам идешь ты, страшишься хана, знаю и я, в одиночку никто из нас не переможет Орду, но когда сильные князья хитро и умно обопрутся на помощь латынян, Орда отступит. Освободится Русь и не будет надобности ни тебе, ни мне ехать на поклон в Сарай или Каракорум. — Напомнив Александру об унижении, принятом им в Каракоруме, Андрей продолжал — В дружбе и единомыслии со мной брат Ярослав Ярославич; дружбы и союза ищет Даниил Романович, князь сильной Галицкой земли. Я, брате, принимаю его дружбу. Наступит санный путь — буду в Галиче, у Даниила. Там закрепим союз наш свадебным пиром: дочь Даниилову беру за себя. И о том молвлю тебе: зло Руси не от Каракорума. Далеко от нас Каракорум. От Золотой Орды, оттуда зло. Как были мы в Каракоруме, молвил я великой ханше, что желаем иметь над собой не Батыя, а великого хана. Смеялась она. Соберем войско, выступим против Батыя… Великая ханша его не заступит. На том и будет конец нашему покорству Орде и конец данничеству.

— Нет, брате, ни тебе, ни Даниилу Романовичу не спасти Русь. В Галицкую землю труден путь ханскому войску, поэтому галичанам и легче вести спор с ханом, а мы близко к Орде. Выступим — не победу возьмем, примем новое, горше прежнего, разорение и опустошение. Зальется кровью земля Русская. Не на похвальбе, не на союзе с папистами сложится сила Руси, а на дружбе земель наших. Ведал я домогательства папистов. Не того ли ищут они, чтоб толкнуть нас против ордынян, обессилить? Покуда ордыняне будут заливать кровью Суздальскую, Рязанскую и другие близкие к ним земли, ливонские меченосцы или иные латыняне безнаказанно войдут в Псков и Новгород, а может, и в Полоцк и в Смоленск. Страшное дело совершится. Погибнет Русь и не поднимется никогда.

— Страх говорит твоими устами, брате! — с насмешливой улыбкой, выслушав Александра, воскликнул Андрей. — Ты храбр в битвах, но тебя ли вижу ныне? Не Батыевы ли речи улестили тебя? А не пора ли нам ведать о том, что слаба Орда, что растеряла она силу свою на Руси, в ляхах и уграх? В дружбе со мной обретешь славу себе и славу Новгороду.

Холодно расстались братья. Весной, когда Александр уезжал в Орду, Прасковья Брячиславовна ходила на сносях. Вестей от нее с тех пор не было. На пути из Орды, едва переступив русский рубеж, Александр послал в Новгород гонца, наказав ему с вестью от княгини быть во Владимире. Хотя княжий поезд двигался медленно и во Владимире задержались дольше, чем надо, гонец не вернулся. И все же, как ни спешил Александр скорее быть в Новгороде, он послушался совета прибывшего из Ярославля дяди Святослава Всеволодовича. Прощаясь с Александром, Святослав посоветовал ему идти в Новгород не прямым путем, через Дмитров, а через городок Москву.

— Воевода Чука рубит острожек там и двор княжий, — сказал Святослав. — Навести его, погляди, что сделано. Место на Москве доброе.

Перед вечером уже, на третий день пути из Владимира, переправились через Учу и вскоре достигли Верхней Клязьмы. Александр остановил поезд, велел зажигать костры. Вокруг — ни погоста, ни займища, лишь зеленеют пустотравьем небольшие печища на горке.

От Клязьмы до Москвы — пути один переход. Чтобы появление княжего поезда не застало Чуку врасплох и не испугало жителей, Александр велел Ивашке, ближнему дружиннику своему, ехать вперед.

— Утром будешь на Москве, — сказал. — Оповести Чуку, что следом за тобой приду поездом.

Ивашко выехал в сумерках. Моросил мелкий липкий дождь. На пути то и дело встречались полные водою мутные озерки и лывины. Дорога шла бором. Во тьме конь спотыкался о корневища, — Ивашко не понукал его. На рассвете увидел Яузу.

Переправляться пришлось вброд. Мост, когда-то перекинутый через реку, сожжен. На месте его торчат из воды обгорелые сваи. За Яузой снова начался бор. Чем ближе Ивашко подъезжал к городу, тем зорче осматривался вокруг. Место глухое — и зверь набежит и воровская чадь позарится на коня.

Бор окончился неожиданно. Ивашко только что перебрался через неглубокий овражек и поднялся по косогору на холм, как за поворотом открылась широкая, светлая поляна. Она обжита. Клочьями желтеет жнивье убранных пашен. Впереди, у самой дороги, займище.

Новые срубы займища обнесены тыном. Не успел Ивашко поравняться с хороминой, из ворот навстречу ему выбежал житель. Он без колпака, синий из посконной крашенины зипун неуклюже сидел на его широких плечах.

— Жалуй на перепутье, витязь! — позвал он Ивашку. — На заезжем у меня и тебе и коню есть место. Сбитню ли горячего, меду ли цеженого — только спроси. Отдохнешь и одёжу обсушишь.

Ивашко остановил коня.

— Велик ли остался конец до Москвы? — спросил.

— Не велик, — ответил займищанин. — Поляна эта, — он обвел рукою вокруг, — Кучково поле, а как минешь вон тот лесишко, — показал рукою на островок осинника впереди, пылавший осенним багряным пламенем, — за ним и Москва.

— Верста будет?

— Может, верста, может, и боле… Повели ввести коня.

У Ивашки с вечера не было ничего во рту; не прочь бы он обжечь губы горячей похлебкой, запить сбитнем… С сожалением взглянул на ворота заезжего, сказал:

— Рад бы, житель, к тебе, да гостить некогда. Приведется в другой раз быть — не гони.

Отказ изумил займищанина. Измок и продрог молодец на дожде, а не сошел с коня.

— Издалека ли путь на Москву держишь? — полюбопытствовал.

— Из стольного Владимира.

— Прямой к нам из Владимира путь… Людно ли нынче на Владимире, что на пути видно?

— Велик Владимир, шумно и людно там — на торгу ли, в городе ли. И на пути часты стали погосты и займища; огнища жгут люди, землю пашут… Старые-то печища, что остались от глумления ордынского, зарастают ино репьем, ино лесом.

— Пашут землю, так и хлеб будет, — решил займищанин. — И Москву палила Орда, не жительство — пустыри остались. Кто ушел на Синичку аль на Яузу, тот и жив. А теперь-то взгляни: город срублен, изоб много и торг есть… А ты, витязь, не с княжей ли грамотой из Владимира идешь к нашему воеводе?

— Не с грамотой, а со словом князя новгородского Александра Ярославича… Будет он нынче поездом на Москве.

— Князь Александр… близко? — не то удивился, не то испугался займищанин; сказав, он посмотрел на бор, где терялась в чаще дорога на Владимир.

— Ввечеру поезд был на Клязьме. Идет князь к себе, в Новгород, а на Москву поглядит на перепутье.

Ивашко подобрал поводья и тронул коня.

— Остановись, витязь, послушай! — займищанин придержал коня под уздцы. — Путь к Москве близок, а намаешься не знаючи. В том осиннике, — показал вперед на дорогу, — озерцо топкое. Время — не лето, дожди, прямо не пройдешь. Ты спустись ниже, на подгорье, на займище мое. В низине Моховое болото и река… Неглинка. Туда не ходи. По подгорью, возле болота, есть тропочка. Пойдешь по ней и как увидишь на перекрестной дороге мост через Неглинку и кузни по взгорью — ты мимо них; пересеки дорогу и по пустырям поднимись в гору. Там будет тебе сосенничек, а за ним — улица и торг. Минуешь торг, тут и есть новый Кремник.

Ивашко послушался совета. Опустясь за займище, к заросшему ивняжником и тощими лесинками болоту, он разыскал тропу. Вьется она вдоль берега среди обгорелых пней и гривок разнолесья. Должно быть, по подгорью когда-то выжигали огнища; гарь их теперь покрылась молодыми зарослями березняков, ольшаника, осины. Среди них, словно вехи, темнеют редкие сосны и елочки. На полянках, около кустов, поймища Иванова цвета, рыжего быльника, крапивы, малинников. Направо, по обережью Неглинки, гривы черного ольшаника, внизу — колючий можжевельник, ива. Сквозь стену ольшаника просвечиваются плеса реки.

Ивашко перевел коня на рысь. Тропа то ныряла в овражки, то вилась, огибая кусты. Скоро впереди показался мост. Неопериленный зыбкий настил его, изогнувшись горбом, навис над топкой и, казалось, неподвижной рекой.

Влево от моста, вдоль перекрестной дороги, темнеют кузни. Над прокопченными, низкими срубами их зеленеют поблекшей травой дерновые крыши.

Дорогой, только что миновав мост, тянется полдесятка упряжек с волочащимися по грязи бревнами. Лошади, выгибая спины, тяжело месят грязь. Обозники нукают на них, чмокают губами; сами, подхватывая под запряг, помогают плечом.

За пустырями, как и говорил займищанин, на Кучковом поле, стеной разросся молодой сосенник. Миновав его, Ивашко увидел тесовые шатры изб. Показались люди. Они останавливались, с опасливым любопытством провожали взглядами ехавшего скорой рысью всадника. Улица вывела Ивашку к торгу. По открытому полю, от изб до рва Кремника, тын которого высится впереди острым столпием, тянутся ряды крытых берестой и лубом лавок. Невелик торг на Москве, не то что в Великом Новгороде. Голоса гостей, сбитенщиков, квасников, лоточников, казалось Ивашке, звучат глухо, теряясь под серой тяжестью мокрого осеннего неба.

На валу огородные мастера рубят воротную стрельницу. Проезд открыт. Конь звонко перебрал копытами круглые мостовины над рвом. В проезде стрельницы Ивашку опахнуло сладким смолистым запахом свежей щепы. Миновав ворота, он очутился в Кремнике.

Началась Москва при прадеде Александра, князе Юрии Владимировиче, сыне великого князя киевского Владимира Мономаха. Князь Юрий поставил хоромы на Боровицком холме, обнес их тыном. Он любил свою московскую вотчину, часто бывал и жил на Москве.

При сыновьях Юрия, князьях Андрее и Всеволоде, рядом с Кремником выросли посады. Приходили и селились ремесленные мастера. Стали на Москве железо ковать, кожи мять, бочки и иное, что потребно, делать.

Москва росла, богател торг. Приходили в Москву и новгородские, и рязанские, и смоленские, и низовые гости; не обегали торг московский гости из ганзейских городов и из Византии. Но вторглись на Русь орды хана Батыя. На пути от Рязани к стольному Владимиру прошли через Москву ордынские конники. После набега их остались на месте города и посадов обгорелые печища.

Недолго пустовало место. Возвратились на старые пепелища бежавшие в боры от нашествия ордынян жители. Князь Ярослав Всеволодович, по примеру отца своего, звал на селитьбу в Москву людей. Перед последним отъездом своим в Орду послал воеводой на Москву Ерофея Чуку.

Ерофей Чука умен и на дело горяч. В Кремнике срубили княжие хоромы, поставили городовой тын. На Пресне и Чечере валили сосны. Из комлей — в обхват — плотили столпие, рубили стрельницы. Росли и новые избы на посадах.

В тот час, когда Ивашко добрался к Кремнику, воевода ругался с мастерами-мостниками, которые воздвигали мост в Чертолье через непроезжий овраг. Ряда была у Чуки с мостниками — открыть езду по мости к Спожинкам; миновали Спожинки, а по мосту как не было езды, так и нет.

— Где у вас совесть, отроки? — стыдил мужиков-мост-ников Чука. — Почто ряду брали? На дворе осень, дороги развезло, а мы из Кремника ворот не открыли в Чертолье. В объезд, через Моховое болотище, через Неглинку, мимо кузниц, гоним коней на Пресню. Можно ли так?

— Воля твоя, болярин, строим — не ленимся. Не наша вина в том, что нарушили ряду, — теребя бороду, оправдывался перед Чукой староста мостников. — Лес нам не подвезли вовремя, долго сваи били… Земля в Чертолье крепче камню…

— То-то бы ленились, — продолжал недовольно ворчать Чука. — Молвлю я вам, молодцы удалые, так: не откроете езду по мосту к Покрову, сидеть вам в порубе. На хлеб да на воду посажу, квасу не велю давать…

На взгорье Боровицкого холма, по Неглинке, тын ставили нынешним летом. Острог его то поднимается вверх, обходя глубокие промоины и овражки на склоне, то сбегает к самому низу, ко мхам. Берег Москвы-реки, от устья Неглинки до Яузы, между рекою и взгорьем, зарос тощим редким хвощом и осокой. И летом не пересыхают на берегу зыбкие, ржавые родники, теперь же, когда моросят осенние дожди, нет ни прохода по берегу, ни проезда. Возвращаясь с Чертолья в Кремник, Чука думал: «Не худо бы по топи, вдоль острога, настлать мостовую… Не худо бы, а не дошли руки».

Над Чертольскими воротами стрельница срублена без углов, с резными кокошниками. Высокой иглой возносится над нею шатер; на вершине его поскрипывает на железном штыре зеленый прапорец.

Чука полюбовался на стрельницу. Хоть и ругался он с мастерами, но про себя гордился их искусством. В стрельнице Чука заглянул в боковые подклеты — там полно щепы. Рассердился, позвал воротных сторожей.

— О-ох, люди добрые! Небось ведь спины у вас болят от безделья, — встретил он прибежавших на зов воротных. — Сколько времени лежать щепе?.. Все подклеты захламлены. Нынче же носите щепу на топь, к реке! Приду после да найду что — не помилую!

Пока он шумел с воротными, из хором прибежал отрок.

— Гонец к тебе, болярин, — запыхавшись, еле вымолвил он.

Чука поднял бороду, взглянул на отрока и махнул воротным: идите, мол!

— Откуда гонец? — спросил.

— От князя Александра Ярославича.

— От князя Александра?! — всплеснул руками Чука.

— Будет нынче он на Москве.

От Чертольских ворот, из-за сосен, что шумят по взгорью в ограде, не видно княжих хором. Они на холме. Тропа от ворот к хоромам огибает рощу. Срублены хоромы из дуба. От хором, с высоты холма, как на ладони луга и болота Замосковья; видно дальние леса, посад за торгом, по Яузе. По внешнему виду княжие хоромы мало отличаются от посадских изб, только и особицы — слюдяные оконницы да резной теремок над крыльцом поблескивает медным гребнем. Когда Чука обогнул рощу, Ивашко рассказывал что-то стоявшим около него отрокам. Тут же, у крыльца, оседланный конь. Завидев воеводу, Ивашко пошел навстречу. Не дожидаясь, пока воевода спросит его, поклонился:

— Князь Александр Ярославич послал меня к тебе, воевода. Идет он поездом из стольного Владимира на Великий Новгород. Нынче будет в Москву.

— Где ты оставил поезд?

— Ввечеру на Клязьме.

— Спасибо, молодец, упредил, — сказал Чука. — Честью встретим Александра Ярославича. Иди в дружиничью избу, отдыхай; коня твоего уберем, не имей заботы.

Чука послал гонцов на посады, велел оповестить уличанских старост о том, что скоро будет на Москве князь новгородский Александр Ярославич. У заезжего двора на Кучковом поле — дозорные молодцы. Строго-настрого велел Чука дозорным: как покажется княжий поезд — одному бежать с вестью в Кремник, остальным провести поезд объездами к городу.

Весь день Чука провел на ногах. Рад он встрече с Александром, и грусть трогает сердце старого воеводы. «Ох, времечко, — вздыхает он. — Пора, знать, старикам по углам сидеть, любоваться на то, как молодые орлы летают». Чука жил и состарился в Ярославовой дружине, все походы делил с князем; бился он и со строптивыми князьями, и с половцами, и с Ордой, и с ливонскими рыцарями. В последний раз Чука был с Александром в ливонском походе.

В суете заглянул воевода на поварню: боялся, как да мало снеди напекут и наварят. Кажется, все ладно. Велел дать себе щей да крылышко жареной ряби, и только успел обсосать пальцы, как на дворе начался сполох:

— Едут, едут… На посаде поезд.

Чука бросил еду, поспешил навстречу.

…Александр остановил коня. Спрыгнув наземь, он шагнул к Чуке, обнял его.

— Не узнаю Москвы, Чука, — сказал. — Перед ливонским походом и после был здесь, видел черные пожарища да землянки жителей, а ныне город срублен и посады, и торг людный…

— Хорошо ли, худо ли — не обессудь, княже! — ответил Чука. — Но по старому-то обычаю русскому не красно на улице вести разговор с гостем; лучше и краше слово в гридне, за чашей меду крепкого.

— От чаши не откажусь, — усмехнулся Александр. — Сядем за стол — и еде и меду окажем честь.

В гридне Александр спрашивал Чуку об угодьях княжих на Москве, о городовом жительстве, о лесах, что вековыми раменьями раскинулись вокруг, о реках и путях торговых. Говорили чуть ли не до полуночи. Под конец, когда Чука остался с глазу на глаз с князем, он сказал:

— Не сладкое слово хочу тебе молвить, Александр Ярославич, не огневайся, выслушай! Тяжко иго ордынское, а не стало на Владимире князя Ярослава, тяжелее давит оно. Мы, на Москве, не изведали всего зла, но вокруг… Стон людской и плач. Людей ремесленных, женок и детей малых гонят в полон ордыняне. Во Владимире ныне князь Андрей, а ему ли быть ровней со старыми князьями? Ты уйдешь в Новгород, а князь Андрей… Как он будет? С кем он?

— Не ведаю о том, Чука, — помолчав и как бы не решаясь сразу открыть то, о чем думал, произнес Александр. — Назван я ханшей князем Руси, а не слова ли это пустые? Была Русь раздробленной, ею и осталась. И не о благе Руси — о «Русском улусе» слышал я речи в Орде. Молвлю, Чука… Тайные думы свои тебе поведаю; ты не суди меня, не прими в обиду. Нет предела ненависти моей к Орде; ни крови своей, ни жизни — ничего не жаль мне за то, чтобы сбросить плен, а время ли брать мечи? На счастье ли Руси прольем кровь людей наших? Нет! Римские паписты тоже зовут нас на борьбу с ханом, сулят свой союз и помощь. Скажи, не себе ли ищут они добра? Князь Ярослав перед отъездом в Орду, где принял кончину, отверг домогания паписта Карпини…

— Видел я того паписта, Александр Ярославич, — воспользовавшись тем, что Александр помолчал, промолвил Чука. — Хитрый он, скользкий. И в Орде был Карпини, сговаривался там с ханом противу Руси.

— Помню, слышал о том от батюшки, — сказал Александр. — По прошлому лету двое римских легатов-епис-купов навестили Новгород. Послание от папы Иннокентия Четвертого передали мне. Я слушал их, читал папское послание. О том же были их речи, о чем прежде, перед походом ливонским, сказывал папист Биорн. Улещали обещаниями помощи своей и союзом, а взамен-де примите учение Рима, подчините Риму церковь русскую. Молвил я легатам-епискупам: «Свою веру знают люди на Руси и учения Рима не примут». То, чего домогаются от нас паписты, горше нам плена, горше данничества… Гибели нашей ищут латыняне. Ввергнув нас в битву с Ордой, сами они без боя перейдут наши рубежи. Ты, Чука, был другом отцу моему и друг мне, тебе и знать: не подниму я меча на хана, не время, не приму и союз с папистами. Ныне заступят Русь от Орды не кровь и меч, а мир с нею. В мире мы сохраним землю свою, обретем силу. Будет так — расправит Русь плечи, склонится Орда перед мечом русичей.

Чука не спал ночь, но утром поднялся, как всегда, рано. От бессонницы у него кружилась голова. Чука облился студеной водой, велел принести кислой капусты, поел. Чем больше думал воевода о том, что слышал вчера от Александра, тем яснее становилось ему, что прав, ох как прав Александр Ярославич. Чука даже повеселел оттого, что понял это. «Высоко и далеко летают молодые орлы, — думал он. — И тому быть орлом над орлами, который выше и дальше летит, зорок глазом, не бьется головой о камни». Вспомнив, что ему, пока не поднялись гости, надо побывать у мастеров на Воротной и в Чертолье, Чука надел стеганую епанчу, вышел на двор.

Над Москвою поднялось солнце. Оно светило по-осеннему — мягко и тихо. Чука заглянул к навесам, посмотрел, задан ли корм коням. От навесов прошел к Воротной стрельнице. Мастера тесали венцы. Чука поздоровался, осмотрел, что сделано вчера, спустился вниз. Обогнув угол хором, он неожиданно, к изумлению своему, увидел князя.

Александр стоял перед хоромами на вершине холма, у самой кручи, где холм обрывается над рекой. Внизу, по подгорью, белело заостренное столпие палисада, за ним — топкий, покрытый ржавыми лужами родников, непроезжий берег. На мыске, у устья Неглинки, над самой водой склонилась старая черемуха. Она наполовину осыпала поблекший лист. Темный, узловатый ствол ее четко выделялся на сизой поверхности разбухшей от осенних дождей реки.

За рекой, в Замосковье, раскинулись поймы заливных лугов. Посадами выстроились пузатые стога. В лучах утреннего солнца поблескивают озерки и налившиеся водою болота. Вдали темнеет глухой бор. По всему Замосковью не видно жилья, только у самой опушки дальнего бора по дымку, который стелется над поймой, можно различить чье-то займище.

— Рано поднялся, княже, — приблизясь к Александру, сказал Чука. — Аль худо ночь почивалась?

Александр оглянулся:

— Не худо. Крепко спал у тебя, на новоселье, да вот вышел и любуюсь на угодья. Богата ими Москва.

— Истинно ты молвил, княже, бога-а-ата! — протянул Чука, и в голосе его прозвучала гордость. — На срединном месте заложил город прадед твой, князь Юрий; во все концы пути от Москвы. Приходят к нам люди, поглядят, полюбуются и, смотришь, избы рубят. Есть у нас пашни широкие, луга заливные, леса раменные. Торговые гости реками и волоками со всех сторон идут… Не городку бы стоять на холме нашем, а городу, не сосновый бы Кремник тынить, а рубить дубовые стены с осыпями и заборолами, с тайниками и стрельницами каменными.

Александр молча слушал воеводу. Казалось, вставал перед глазами князя разбросавшийся вокруг каменных стен Кремника большой город, с палатами пышными, соборами златоглавыми.

— Доброе место, — как бы отвечая на свои мысли, промолвил он.

— О том и моя речь, — довольный тем, что услышал от Александра, отозвался Чука. — Князя сильного надо Москве. Принять бы тебе, Александр Ярославич, город под свою руку.

Александр не ответил. Он оглянулся вокруг, точно хотел запечатлеть в памяти то, что в думах о Москве возникло перед его взором. Внизу, под кручей, за палисадом, играет серебряной рябью река, чья-то ладья поднимается вверх, к устью Всходни. От хором с ведрами на коромысле прошла мимо высокая, стройная молодица. Она поклонилась князю и стала спускаться по тропе к Неглинке.

…На крыльце хором появился Ивашко. Он потянулся, радуясь солнечному прохладному утру. В это время из проезда Воротной стрельницы выехал всадник.

— Савва! — воскликнул Ивашко, узнав гонца. — Ждали мы тебя во Владимире.

— Из Новгорода гнал я во Владимир, да опоздал. Ушли вы, — спешившись, ответил гонец. — Пустил и я коня следом. Весточка есть у меня тебе, Ивашко.

— От Олёнушки? Здорова она?

— Здорова. И Олёнушка и дочка.

— Спасибо, Савва, за весть, — Ивашко обнял гонца.

— Где князь? В хоромах?

— Нет, на воле. У кручи он, — показал Ивашко.

Увидев гонца, Александр ступил навстречу.

— Поклон тебе, княже, от Великого Новгорода, — начал Савва, но Александр перебил:

— Поклон после, Савва; сказывай, что велела княгиня!

— Княгиня велела поздравить тебя с сыном Даниилом Александровичем…

— А сама?

— На крыльцо вышла, как я уезжал, и молвила, что ждет тебя на Новгороде. А вот грамота болярина Федора и воеводы Гаврилы Олексича.

Александр взял свиток. Не развертывая его, снова окинул взглядом Замосковье. Солнце поднялось выше, дымок, стлавшийся недавно над дальними пожнями, теперь растаял.

— По сердцу мне Москва, Чука, — задумчиво, не оборачиваясь к воеводе, промолвил он. — Гостил бы дольше, да пора, время быть на Новгороде. Ныне словом скажу, после скреплю грамотой и печатью своей: на Москве принял я весть о рождении Данилки, так и быть ему князем московским.

Стук топоров, доносившийся со стороны строящейся Воротной стрельницы, слился с шумом и говором торга. В воздухе разлились запахи сладкого избяного дыма. Скрипят, низко кланяясь тонкими шеями, колодезные журавли. Стая галок взвилась над Кремником; будто приветствуя утро, покружилась над рекой и звонкой, сполошной тучей упала на луга Замосковья.