Загадка Николы Тесла

Глава 12 «Таинственный незнакомец»

Саров огляделся. Миленькая комнатка! Особенно притягивали взгляд кровать с высоким и, вне всякого сомнения, мягким матрацем и кресло, глубокое и опять же мягкое. «После сегодняшнего дня я имею полное право на отдых, хотя бы для задницы», — подумал он и после тяжелой внутренней борьбы выбрал кресло. С бумагами из шкатулки было совсем просто — если есть Марк Твен, все эти чертежи и счета могут подождать! Хотя читать беллетристику на английском… Несмотря на годы, проведенные в Америке, это было не расслаблением перед сном, а напряжением.

Саров достал рукопись. Перед названием, предваряя его, незнакомым почерком, явно не Теслы, было выведено: № 44. Под ним:

«При чем здесь кувшин? — подумал Саров и, проникаясь еще большим благоговением: — Не рука ли это самого Марка Твена? Что ж, почитаем!»

«Вот так вот сразу — Австрия, хотя в то время, насколько я помню, Сербия с Хорватией не были под Австрией, — подумал Саров, — впрочем, какая разница, родился-то Тесла формально в Австрии. 1490 год? Ну да, конечно, Америку еще не открыли!»

«Мне больше повезло, — усмехнулся Саров, — я устроился и необычно, и хорошо».

«Ремесло новое, — подумал Саров, — в общем, аналогия понятна: электричество в 1890-м было столь же новым делом, как и книгопечатание в 1490-м, и тоже немного отдавало серой и колдовством».

Затем персонаж, от имени которого велось повествование, alter ego Марка Твена, как сразу догадался Саров, Август Фельднер, шестнадцати лет, подмастерье, принялся дотошно описывать артель печатников, обосновавшуюся в крыле старого замка. Сарова еще в школьные годы научили понимать художественные произведения, точно определять, ради чего они были написаны, распутывать иносказания и аллюзии. Он не сомневался, что описываемая артель — это или лаборатория Эдисона, в которую Тесла попал после приезда в Америку, или все электротехническое сообщество Америки.

«Точно не Эдисон», — подумал Саров.

А потом пошли члены семьи мастера, сплошь женщины, и «старая Катрина, повариха и экономка, под ее началом были две рослые служанки, Сара и Байка (прозвище), слуга Якоб, и грузчик Фриц. Дальше шли мы, печатники…» Перечень печатников был долог, у каждого были отмечены какие-то характерные детали внешности и поведения, соотнести их с кем-либо из живших в конце девятнадцатого века Саров не мог из-за недостатка знаний. Он бросил это безнадежное занятие и принялся просто читать повесть, наслаждаясь марктвеновским текстом. Промелькнул некий Балтасар Хофман, который «явился издалека с репутацией великого астролога, и тщательно скрывал ее ото всех за пределами замка, ибо не больше других стремился попасть на костер инквизиции». Он был явным шарлатаном. А вот и главный герой!

Юношу так и звали в дальнейшем — Сорок Четвертый. Саров только усмехался, вспоминая свое собственное прозвище. Сорок Четвертый был готов вкалывать от зари до зари, выполняя любую работу, не требуя при этом никакой платы, ему нужны были только пропитание да крыша над головой. Его всячески унижали, оскорбляли, травили и при этом завидовали, потому что он обладал удивительными знаниями и способностями, многое из того, что он делал, походило на чудеса. Его считали инструментом в руках могущественного, вселявшего во всех ужас мага Балтасара Хофмана, и лишь подмастерье Август Фельднер, единственный из всех подружившийся с таинственным незнакомцем, знал, что искусство мага здесь ни при чем, что Сорок Четвертый мог этому магу сто очков вперед дать, потому что был пришельцем из будущего. Будущее было точно обозначено: начало двадцатого века. Проживал же Сорок Четвертый, судя по всему, в городе Нью-Йорке, в неоткрытой еще Америке.

Саров был несколько разочарован. Марк Твен повторялся: был янки из Коннектикута при дворе короля Артура, теперь таинственный незнакомец из Нью-Йорка переносился в австрийскую деревню конца пятнадцатого века. Аллегория была слишком прямолинейной: Тесла на века опередил свое время, современники не могли понять и оценить его идеи, а то, что он являл им, приписывали в лучшем случае магии и колдовству, а то и вовсе со смехом отвергали.

То, что Сорок Четвертый списан с Теслы, сомнений не вызывало. Его проказы были в духе демонстраций Теслы: то вдруг в церковь ударяла молния, когда в небе не было ни облачка, тo сучки загорались от прикосновения пальца.

Подобно Тесле времен их встречи с Марком Твеном, Сорок Четвертый задавал своему другу пиры.

Уткой, запеченной в листьях сельдерея, Тесла поражал гурманов Нью-Йорка. Саров как-то попробовал воспроизвести этот рецепт, получилось что-то невообразимое, малосъедобное.

Не остались без внимания и пристрастия Теслы в одежде, и вся его манера поведения на публике.

А еще Сорок Четвертый наводнил замок двойниками печатников, которые не ели и не спали и при этом работали в сто раз быстрее и без малейших ошибок. Двойники были явной аналогией телеавтоматам Теслы.

С этими двойниками Сорок Четвертый дал маху. Он и так на протяжении всей повести явно нарывался на неприятности, никому не позволительно отличаться от других, будь как все — лозунг всех времен. А тут он еще покусился на карман печатников, ведь двойники заменили их на работе. Одного этого было достаточно для возбуждения всеобщей ненависти. Ненависть и спалила пришельца.

«Вот и все, — подумал Серов, — вторая половина повести, — прикинул он на глаз количество оставшихся листов, — будет посвящена тому, как живет этот юный подмастерье Август Фельднер, осененный новым знанием, и как он пользуется умениями, переданными ему пришельцем из будущего».

Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. «Может быть, хозяйка еще не спит? — подумал он. — Поболтаем». Саров вышел из комнаты. В коротком коридоре было темно, но снизу сквозь лестницу пробивался слабый свет. Он спустился вниз. Никого. Обидно. Включил чайник, покопался в кухонном шкафчике, нашел черный чай в пакетиках, заварил сразу два в большой кружке, прихватил вазочку с печеньем и побрел обратно в отведенную ему комнату. В коридоре остановился, вытянул ухо к спальне Фрэнсис.

Тишина. «Рано ложится спать, — подумал он, — оно и понятно — деревня».

Саров расположился в кресле и, прихлебывая чай, автоматически прочитал следующую главу, вторя стенаниям главного героя:

И вдруг Саров подскочил в кресле, дойдя до строк:

Собственно, не эти слова вызвали удивление Серова — эка невидаль, обычный поворот сюжета, для Марка Твена так даже и тривиальный. Но на полях около этих строк была проведена ногтем едва заметная черта. Саров поднёс рукопись ближе к глазам — черта пропала. Потом он сообразил, что все дело в направлении света, падающего от торшера. Он нашел положение, при котором черта была видна лучше всего, и быстро просмотрел предшествующие страницы рукописи. Никаких пометок не было. «А ведь при ксерокопировании она, скорее всего, не проявилась бы, — подумал Саров. — Какая, однако, глазастая и внимательная девица! И хитрющая — нет чтобы предупредить! Решила меня проверить — замечу ли? Но мы тоже не лыком шиты! Или это ее пометка? Нет, вряд ли. Во-первых, не посмела бы. Во-вторых, до этого момента были куда более яркие фрагменты, которые вполне можно было отметить. Это, похоже, все же след ногтя Теслы». И он принялся с резко возросшим интересом читать дальше, внимательно поглядывая на поля рукописи.

Через пару абзацев появилась еще одна черта у строк:

И тут Саров вместе с Августом Фельднером, вместе с Марком Твенам буквально взмолился:

«Вот и кувшин», — подумал Саров. Он представил себе Теслу и Марка Твена, сидящих в креслах у камина, между ними на низеньком столике бутылка старого шотландского виски и два широких стакана. Тесла — Вселенная, передатчик, щедро излучающий знание, недоступное пониманию современников, Марк Твен — приемник, кувшин, поглощающий это знание, сохраняющий его, переваривающий, чтобы передать потомкам.

— Ах, как это трудно! — говорит Тесла. — Будь у меня хотя бы исходная точка, основа, с которой начать, — так нет! Опереться не на что! Послушай, ты можешь исключить фактор времени, можешь понять, что такое вечность? Можешь представить себе нечто, не имеющее начала, нечто такое, что было всегда? Попытайся!

— Не могу, — трясет головой Марк Твен. — Сто раз пытался. Головокружение начинается, как только вообразишь такое.

Лицо Теслы выражает отчаяние.

— Подумать только, и это называется ум! Не может постичь такого пустяка… Слушай, Сэм, в действительности время не поддается делению — никакому. Прошлое всегда присутствует. Если я захочу, то могу вызвать к жизни истинное прошлое, а не представление о нем; и вот я уже в прошлом. То же самое с будущим — я могу вызвать его из грядущих веков, и вот оно у меня перед глазами — животрепещущее, реальное, а не фантазия, не образ, не плод воображения. О, эти тягостные человеческие ограничения, как они мешают мне! Твой род даже не может вообразить нечто, созданное из ничего, — я знаю наверняка: ваши ученые и философы всегда признают этот факт. Все они считают, что вначале было нечто, и разумеют не что вещественное, материальное, из чего был создан мир. Да все было проще простого — мир был создан из мысли.

— В начале было слово — быстро вставляет Марк Твен, — ты это имеешь в виду?

— Речь идет не об этом тексте. Текст вы отринули и правильно сделали, но вместе с грязной водой вы выплеснули и ребенка. Вы уверовали в материю, в материальный мир, но упустили из виду, что этот мир был создан из мысли. Ты понимаешь?

— Нет. Мысль! Она не материальна, как же можно создать из нее материальные предметы?

— Но, Сэм, я же говорю не о человеческой мысли, я говорю о себе подобных, о мыслях богов.

— Ну и что? Какая тут разница? Мысль это мысль, и этим все сказано.

— Нет, ты ошибаешься. Человек ничего не творит своей мыслью, он просто наблюдает предметы и явления внешнего мира, сочетает их в голове; сопоставив несколько наблюдений, он делает вывод. Его ум — машина, притом автоматическая, человек ее не контролирует; ваш ум не может постичь ничего нового, оригинального, ему под силу лишь, собрав материал извне, придать ему новые формы. Но он вынужден брать материал извне, а, создать его он не в состоянии. В общем, человеческий ум не может творить, а бог может, не подобные могут. Вот в чем различие. Нам не нужны готовые материалы, мы создаем их — из мысли. Все сущее было создано из мысли, только из мысли.

— Своей мыслью я могу создать только воображаемых персонажей своих романов, — говорит Марк Твен.

— Твои персонажи живее и реалистичнее всех живших, живущих и тех, кто придет им на смену.

— Это все слова, всего лишь слова!

— Ты неисправимый материалист, мой друг, ты веришь только тому, что можешь пощупать. Будь по-твоему!

И тут перед изумленным Марком Твеном из пустоты возникает его двойник в виде совершенной оболочки тела, зыбкой, как мыльный пузырь, переливающейся всеми цветами радуги; потом составляется и укрепляется скелет, облекается в плоть, одежды. Марк Твен осторожно прикасается к нему рукой, как будто боится проткнуть насквозь.

— Но послушай, Никола, он что — из плоти и крови?

— Да, но это лишь видимость, его плоть и кости — фикция, созданная мной. Я высвободил твой дух и дал твоему второму «я» независимое существование.

— Мое второе «я»?!

— Вот уж не думал, что мне придется объяснять тебе еще и это! Кому как не тебе знать, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна — твоя Будничная Суть, она вечно в делах и заботах, преимущественно о деньгах, — усмехается Тесла, — другая — Суть Грез, у нее нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, путешествия, приключения. Когда Будничная Суть бодрствует, она спит; когда Будничная Суть спит, Суть Грез заправляет всем, и делает что ей вздумается. У нее больше воображения, чем у твоей Будничной Сути, а потому ее радости и горести искренней и сильней, а приключения, соответственно, — ярче и удивительней. Но, как ты сам понимаешь, она лишена плоти, она — только дух. Участь Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться от плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное воображение.

— Так ты — это я? — обращается Марк Твен к своему двойнику. — Моя лучшая, идеальная, восторженная, вдохновенная половина?

— У нас нет личности, определенной личности, каждый из нас — Совокупность личностей, — как-то излишне серьезно говорит двойник, разваливаясь в свободном кресле, — мы честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас нет дома, нет тюрьмы, мы жители Вселенной; мы не знаем ни времени, ни пространства, — тараторит он, как затверженный урок, — мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве, как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, мы спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном Пути. О, космическое пространство — безбрежный океан, простирающийся бесконечно далеко, не имеющий ни начала, ни конца? — с ностальгической грустью говорит двойник. — Мрачная бездна, по которой можно лететь вечно со скоростью мысли, встречая после изнурительно долгого пути радующие душу архипелаги солнц, мерцающие далёко впереди: они все растут и растут и вдруг изрываются ослепительным светом; миг — ипрорываешься сквозь него, и они уже позади — мерцающие архипелаги, исчезающие во тьме. Ах, чего только я не видел! — оживляется он. — Таких чудес, такого буйства красок, такого великолепия человеческий глаз не воспринимает. Чего только я не слышал! Музыка сфер… Ни один смертный не выдержит и пяти минут такого экстаза!

— Это — я? — недовольно говорит Марк Твен. — Я себе такой не нравлюсь. Никола, а нельзя ли его — того, на Млечный Путь?

— Благородный хозяин! Ты угадал мое самое сокровенное желание! — вскрикивает радостно двойник. — О, человеческая жизнь, земная жизнь, скучная жизнь! Она так унизительна, так горька, человеческое честолюбие суетно, спесь — ничтожна, тщеславие — по-детски наивно, а слава, столь ценимая человеком, почести — боже, какая пустота!

— Может быть, сразу к чертям в пекло? — раздумчиво спрашивает Тесла.

— Как ты жесток, Никола! Это же живая душа, моя, между прочим, душа, зачем вот так сразу — к чертям в пекло?

— Не питай пустых надежд, Сэм! Чему быть, того не миновать. Еще десяток лет и… А что такое десять лет по сравнению с вечностью? Всего лишь миг. Со временем ты это поймешь. Ты еще здесь? — оборачивается Тесла к двойнику. — Вставай и улетучивайся!

Двойник радостно вскакивает, но, как никто, понимая желания и мысли хозяина, не спешит и делает все нарочито медленно, как опытная стриптизерша, вернее, стриптизер. Вот это Зрелище так зрелище! Сначала его одежды истончаются настолько, что сквозь них просвечивает тело, потом они растворяются в воздухе, как туман, и двойник остается нагим (Марк Твен при этом морщится, как будто впервые видит себя обнаженным); тем временем плоть двойника тает на глазах, сквозь нее уже просвечивает скелет с распухшими суставами, так что Марк Твен непроизвольно тянется к коленям и начинает их разминать; затем исчезают и кости, и остается лишь пустая форма, оболочка, зыбкая и эфемерная, переливающаяся всеми цветами радуги; сквозь нее, как сквозь мыльный пузырь, просвечивает мебель; затем — паф! — и она исчезает!

— Бог с тобой! — напутствует двойника Марк Твен и, хитро взглянув на друга, вдруг затягивает песню низким протяжным голосом, наполняющим комнату и волнами плывущим к небесам.

И так — строфа за строфой — живописует он бедный покинутый дом, радости детства, черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит. И само его лицо, отрешенное и печальное, как будто чернеет. Чарующая магия музыки совершенно преобразует и сидящего напротив надменного верзилу, все высокомерие сходит с него, он становится прекрасен и человечен, как сама песня. Все вокруг тоже меняется, комната исчезает, кресла превращаются в скамью из толстых досок, ковер на полу — в траву, камин уплывает вдаль, оборачиваясь бревенчатой хижиной под раскидистыми деревьями, все это обволакивают нежным светом летние сумерки. Песня стихает, растворяется, рассеивается в воздухе, и вместе с ней рассеивается и тает в воздухе видение, комната обретает былой вид, в камине вспыхивает огонь.

— А, я вижу слезы в твоих глазах! — удовлетворенно восклицает Марк Твен. — Не так уж ты бесчувствен, небожитель!

— Ты же знаешь, я не могу без слез слушать эту песню, — говорит Тесла.

— Твои слезы мне дороже аплодисментов. Когда ты плачешь, я вижу перед собой человека. Впрочем, что я говорю! Этой песней я бы выжал слезы даже из глаз деревянного идола.

— Да, вы люди, и особенно ты, мой друг, бываете поразительно проникновенны при всей ограниченности вашего знания и низменности помыслов.

— Ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль, что ты принадлежишь к нему помимо своей воли.

— Но, друг мой, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему, не правда ли? При этом я полагаю, что род человеческий по-своему хорош, если все принять во внимание. Уверяю тебя, что я отношусь к человечеству даже лучше тебя. Ты вспомни, что тут недавно вещал твой двойник, а ведь он — это ты, твоя вторая суть. Я же отношусь без всякого предубеждения как к роду человеческому, так и к насекомым другого рода, я не питаю к ним ни зла, ни отвращения. Мне давно знаком род человеческий, и — поверь, я говорю от чистого сердца — он чаще вызывал у меня жалость, чем стыд за него. Более того, мой интерес к человечеству подогревается тем, что в других мирах нет ничего подобного, человечество — нечто единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно забавно.

— Да, «забавно», как стая мартышек, — с легкой иронией говорит Марк Твен.

— Да, люди забавны, как мартышки, — подтверждает Тесла совершенно серьезно. — Пожалуй, еще забавнее, ведь моральное и умственное кривлянье людей разнообразнее, чем у мартышек, и оттого забавнее.

На «мартышек» Марк Твен непритворно обижается, хотя сам же первый упомянул о них. Тесла смотрит на него с виноватым видом.

— Давай пошалим, — предлагает он, — как напишет в своем весьма недурном романе одна шведская писательница, она вот-вот должна родиться.

— Что?! Писательницы будут и в Швеции! — Марк Твен в ужасе хватается за голову. — Чувствую, в будущем на Земле не останется ни одного места, где можно было бы спокойно отдохнуть и развлечься, не рискуя столкнуться с писательницами.

— Ужасны не писательницы, ужасны их произведения, — замечает Тесла.

— Позволь мне об этом судить, у меня тут гораздо больший опыт. Роман можно, не читая, выкинуть в мусорный бак, а от писательниц никуда не скроешься, разве что сам спрячешься в том же мусорном баке.

— Насколько я понимаю, в будущее ты не хочешь. Что ж, пошалим со временем по-другому. Остановим его? Но это делалось раньше и не раз, ты об этом читал, тебе будет не очень интересно. Предлагаю повернуть время вспять — это сравнительно ново. К тому же так мы утрем нос некоторым умникам, которые твердят и будут твердить о стреле времени.

Марк Твен декламирует:

— Ты единственный из людей, кто меня понимает! — восклицает Тесла. — Итак, поворачиваем время назад, заставим стрелки часов двигаться в обратном направлении!

— А они повернутся?

— Разумеется. Это привлечет к себе всеобщее внимание, можешь не сомневаться. Но самый потрясающий эффект произведет солнце.

— Каким образом?

— Часов через шесть солнце взойдет на западе, и это прикует к себе внимание всего мира.

— Представляю, как это будет здорово!

— О, положись на меня! Я лучший в истории придумщик шалостей. Да, человечество не припомнит другого такого случая. По-моему, это будет рекорд.

— Пожалуй, ты прав.

— А знаешь, еще лучше, если солнце взойдет не на западе, а на юго-западе. Это, пожалуй, будет эффектнее и в диковинку людям: никто еще не устраивал ничего подобного.

— Мастер, это будет великолепно! Это будет величайшее чудо, чудо из чудес. О нем будут говорить и писать, покуда существует род человеческий. И спорить будет не о чем: все живущие на земле увидят чудо воочию, и некому будет его опровергать.

— Истинно так. Оно станет единственным достоверным событием в человеческой истории. Все другие события, большие и малые, зависели от свидетельства меньшинства, порою очень незначительного, но на этот раз все будет иначе вот так-то. Чудо на сей раз будет запатентовано, и пусть не ждут повторения на бис. Сиб ан яинеротвоп тудж ен!

— Вот именно! — восклицает Марк Твен. — Постой, постой, ты что сказал?

— То же самое, но наоборот. Я тебе подал знак, что время пошло вспять. Посмотри на стрелки.

В этот момент минутная стрелка на напольных часах прыгает назад.

— Сукоф йищюасяртоп!

— Не напрягайся, и сознание все само выправит.

— Черт, язык сломать можно!

— Ну вот, уже все и выправилось! У тебя очень быстрое сознание, легко адаптируется к новым ситуациям.

— Сознание — да, но не желудок. Я чувствую, как виски начало обратный путь вверх по пищеводу. Если ты немедленно что-нибудь не придумаешь, боюсь, я испачкаю твой великолепный ковер.

— Ничего страшного! Когда мы вновь переключим направление времени, виски с ковра вернется обратно в твой желудок.

— Оно пошло быстрее! — хрипит Марк Твен. — А тебе бы все шутки шутить.

— Я знаю только одно надежное средство против этого, — говорит Тесла, — надо как можно быстрее влить в себя новую порцию виски, естественно, больше предыдущей, ведь закон всемирного тяготения мы не отменяли из уважения к старику Исааку.

Он наливает виски в стакан на четыре пальца и протягивает Марку Твену, тот одним залпом опрокидывает его в себя.

— Уф, — блаженно отдувается он, — упало.

— Тебе лучше?

— Мне намного лучше!

— Тогда предлагаю отправиться куда-нибудь, что бы позабавиться и понаблюдать аффект обратного хода времени.

— Всю жизнь мечтал побывать в Китае.

— Отличная мысль! Там сейчас полдень.

— Наши белые физиономии нам не помешают?

— Ты ничего не понял, в путешествие отправится наш свободный дух, мы будем невидимы. Впрочем, если хочешь…

— Нет, нет, так даже интереснее.

— Если хочешь, я могу перенести твой дух в тело какой-нибудь молоденькой китаянки или даже кошки, — продолжает настаивать Тесла, — это будет интересный опыт. Для тебя.

— Если китаянка будет проституткой в шанхайском борделе, то пожалуй, а в образе кошки я не протяну и пяти минут, меня зажарят вместе со змеей и подадут на стол в виде фирменного китайского блюда «Битва дракона с тигром». Нужен мне такой опыт! Терпеть не могу змей!

Так разговаривая, они переносятся в Китай. Солнце уже готовится повернуть по новому пути на северо-восток, и миллионы потрясенных китайцев глазеют на него с глупым видом, а миллионы других лежат на земле, измученные царящей вокруг неразберихой и страхом, погруженные в блаженное забытье. Наскучив Китаем и китайцами, друзья слоняются вслед за солнцем по всему миру, останавливаясь во всех больших городах, попадающихся им на пути, наблюдают и восхищаются последствиями обратного хода времени. Повсюду оторопелые люди повторяют задом наперед старые разговоры, не понимая друг друга, и какой у них при этом усталый и несчастный вид! Собираются толпы людей, с ужасом глядя на башенные часы; в каждом городе происходят заново похороны ранее погребенных; похоронные катафалки и процессии с мрачным видом идут обратно. Там, где происходили войны, повторяются вчерашние битвы с конца до начала; ранее убитых убивают вновь, раненые получают те же самые ранения и ропщут. В океанах корабли с наполненными ветром парусами заново относит на места, пройденные накануне; одни матросы в страхе обращаются к богу, другие в безмолвной муке смотрят на обезумевшее солнце, третьи ругаются и богохульствуют на чем свет стоит. Друзья несколько задерживаются на поле битвы в Руане и наблюдают, как Генрих I собирает воедино свой разбитый череп и другие части тела.

— Если тебя интересуют эти персонажи, — говорит Тесла, — я соберу их для тебя всех, со всего света, из всех времен. Напоследок.

Марк Твен не успевает глазом моргнуть, как землю окутывает зловещая тьма. Все видимое постепенно растворяется в ней, утрачивая очертания, а потом и вовсе исчезает. Воцаряется кромешная непроглядная тьма, а с ней — тишина, такая безмолвная, что кажется, весь мир затаил дыхание. Минуты тянутся и тянутся, глубокое безмолвие становится угрожающим, вдруг друзей накрывает холодная воздушная волна — сырая, пронизывающая, пахнущая могилой, вызывающая дрожь. Через некоторое время доносится легкий щелкающий звук, он слышится все явственней, все громче и громче, он растет, множится, и вот уже повсюду раздаются сухие, резкие, щелкающие звуки. В призрачном свете блеклых предутренних сумерек проступают смутные паукообразные контуры тысяч скелетов, идущих колонной! У Марка Твена волосы встают дыбом.

Чуть светлеет, как перед рассветом, и процессия становится отчетливо видной. Она, скорбно гремя костями, течет мимо стоящих на небольшом взгорке друзей, мало-помалу расплывается, тает вдалеке и наконец пропадает из виду. Некоторые из скелетов волокут за собой на веревке истлевшие остатки гробов.

— Это зачем? — спрашивает Марк Твен, немного пришедший в себя.

— Люди! — пожимает плечами Тесла. — Они и в вечности озабочены тем, как бы чего не случилось с их ничтожной собственностью.

Некоторые из проходящих мужчин и женщин, юношей и девушек уныло протягивают Марку Твену свои убогие костяшки для рукопожатия. Это его знакомые, на чьих похоронах он присутствовал всего три-четыре года тому назад.

— А это что за великосветское семейство? — спрашивает Марк Твен. — Они все время говорят о погоде, как будто ничто другое их не занимает.

— Ной с сыновьями и невестками, — коротко отвечает Тесла. — А вот Адам с Евой, рекомендую. Их предшественников я выделил в отдельную колонну, ведь их в мириады раз больше, чем потомков. Давид, Голиаф, Клеопатра, Карл Великий, рыцарь Дагобер, — продолжает представление Тесла, — черт, надо было повесить им таблички на шеи с указанием их имени и лет земной жизни.

— А это кто? — спрашивает Марк Твен, указывая на маленький и приземистый скелет, едущий верхом на длинношеем и длиннохвостом чудище, возвышающемся над толпой на десять метров.

— Недостающее звено, так его называют и всегда будут называть, потому что никогда не найдут. Чудище поинтереснее будет, вымерло восемь миллионов лет тому назад.

Марк Твен уже пресыщен впечатлениями.

— Ты сказал: напоследок, — говорит он, поворачиваясь спиной к процессии.

Тесла взмахивает рукой, и они остаются одни в пустом и беззвучном мире. Потом, подумав, переносит их в комнату, в кресла, между которыми стоит низкий столик с почти пустой бутылкой старого шотландского виски. Тесла разливает остатки божественной влаги по стаканам.

— Да, напоследок, — говорит он наконец.

— Ты уходишь и больше уже не вернешься?

— Нет, — мягко отвечает Тесла, — это ты уходишь. Сейчас ты поедешь к себе домой, в Грамерси-парк, потом в Европу, потом… получится так, что мы никогда больше не увидим друг друга. Мы с тобой долго дружили, и это было славное время для нас обоих.

— В этой жизни, Никола. А в другой? Мы ведь встретимся в другой, верно?

— Ах, — вздыхает Тесла, — вот мы и достигли точки, когда слова бесполезны; слово не способно правильно передать даже человеческую мысль; а для мыслей той сферы, что находится, так сказать, за пределами человеческой Солнечной системы, оно и вовсе пустой звук. Я буду говорить на своем родном языке, в нем слов не существует. На долю мгновения мой дух обратится к твоему, и сообщит ему кое-что, не много, ибо многого ты и не сможешь постичь при твоей ограниченной человеческой способности мышления.

Проходит мгновение. Марк Твен удивленно поднимает брови, вливается взглядом в лицо Теслы.

— Это как сон, — говорит он наконец, — мне кажется, что я лишен плоти, крови, костей, что я — всего лишь мысль, скитающаяся, бесплодная, бесприютная мысль, заблудившаяся в мертвом пространстве и вечности. Нет ни бога, ни Вселенной, ни человеческого рода, ни жизни, ни рая, ни ада. Все это — чистое безумие, ребяческий каприз воображения, не сознающего, что оно безумно, словом, сон.

— Все признаки сна налицо, — говорит Тесла, — мог бы догадаться и раньше. Сейчас ты проснешься, и я исчезну, растаю, превращусь в ничто. Ты останешься один в бесконечном пространстве и будешь вечно бродить в одиночестве по безбрежным просторам, без друга, без близкой души, ибо ты — мысль. Единственная реальность — мысль, неразрушимая, неугасимая. А я, твой покорный слуга, лишь открыл тебе тайну бытия и дал волю. Да приснятся тебе другие сны, лучше прежних…

«Он исчез, навсегда смутив мой покой; я понял, что все сказанное им — правда», — прочитал Саров последнюю строчку повести. Слева, на полях, виднелся след ногтя.

«Марк Твен прав, — подумал Саров, — все — сон. Что-то мне слишком часто стали сниться сны в последнее время, — он ущипнул себя за руку, скривился от боли, — не сон, однако». Он посмотрел на часы — час ночи, вот ведь зачитался! А о чем читал, хоть убей, не помнит. Он принялся перелистывать вторую половину повести. Маги, безумные старухи, бесноватые патеры, любовные шашни, стычки печатников с двойниками, тюремные подземелья и костры инквизиции — все эти извивы и навороты сюжета он видел как будто впервые, натренированное сознание отсекло их, как ненужные детали, арабески для привлечения читающей публики, остались лишь фрагменты, сложившиеся в воображаемый диалог Теслы и Марка Твена.

«Или — не воображаемый, или — не диалог, — подумал Саров и тут же мысленно поднял себя на смех: — Да ты не тронулся ли умом, парень, это тебе даже не Тунгусская катастрофа, это мистика чистейшей воды, тебе в мистику по штату верить не положено, ты ж у нас физик, ученый и вообще уравновешенный тип, ты все лженаучные теории раскалываешь на раз-два-три! Но о чем-то подобном они, судя по всему, говорили много: о времени, пространстве, о других мирах и возможности другой жизни, это естественно, как и то, каким образом это все преломилось творческим воображением Марка Твена Нам-то что это дает? Непонятно. Столько всего наворочено! Поищем-ка еще пометки».

Нашлась одна, во второй части. Вернее, было две короткие черточки на одной странице, где речь шла о гаданиях, предсказаниях и зашифрованных посланиях, Саров сложил отмеченные фразы. Получилось:

«Не подлежит сомнению, — подумал Саров, — что пора с этим завязывать. Скоро в любой фразе мне начнет мерещиться скрытое послание. Перечитаю через несколько дней на свежую голову, там и посмотрим, тогда и подумаем».

Он отложил рукопись и блаженно потянулся.