Загадка Отилии

— Прошу вас!— и Паскалопол умоляюще посмотрел на нее.

— Девушке одной приходить к мужчине не слиш­ком-то красиво, — резко сказала Аурика.

— Феликс тоже пойдет, — уточнила Отилия.

— Завтра я пришлю за вами коляску.

И на следующий день после обеда Феликс и Отилия в удобном экипаже проехали по проспекту Виктории от Дымбовицы почти до Белой церкви. Они вышли перед серым трехэтажным домом и прошли под аркой. Феликсу показалось, что Отилия хорошо здесь ориентируется. Под­нявшись по лестнице с кованой железной балюстрадой, они остановились на втором этаже у большой двери, эма­лированная табличка на которой гласила: «Леонида Па­скалопол». Дом этот, теперь малозаметный на фоне новейшей архитектуры столицы, в те времена представлял собой последнее слово комфорта — высокие комнаты и окна, широкие, увенчанные богато орнаментированными деревянными фронтонами двери, оштукатуренные под мрамор потолки. Стены были оклеены обоями в полоску, с потолка спускались электрические лампы под абажурами с плиссированной оборкой. Вестибюль был расписан хо­рошо выполненными, хотя и в несколько условной и хо­лодной манере, фресками на аллегорические темы. Две изображавшие детей мраморные статуи, гладкие и бле­стящие, точно навощенные, сторожили вход на лестницу. Отилия сильно нажала кнопку электрического звонка. По­слышались торопливые тяжелые шаги, и напомаженный и надушенный Паскалопол в просторном, дорогого шелка халате с длинным поясом открыл дверь. Лакей в полоса­той куртке учтиво ждал за его спиной. По знаку Паскалопола он исчез, и хозяин сам повел молодых гостей в свою квартиру. Внутреннее убранство ее показалось Феликсу гораздо более изысканным, чем можно было ждать от этого сдержанного, подчиняющегося условно­стям человека. Вместо кровати стояла громадная низкая софа, занимавшая добрую часть комнаты; она была по­крыта старинным великолепным турецким ковром спо­койных тонов свежей травы. Над софой, на обтянутой широкой кашемировой шалью стене висело старинное ору­жие — ятаганы, пистолеты с перламутровыми ручками, колчан с экзотическими стрелами. На турецком столике на большом медном подносе стоял кувшин восточной ра­боты. С потолка спускалось множество серебряных све­тильников различной величины. Вдоль стен, украшенных небольшими пейзажами Босфора, были расставлены ин­крустированные перламутром стулья с ножками в форме буквы икс. В кабинете помещался простой дубовый пись­менный стол, собранный при помощи деревянных шипов. На нем лежали книги для записей и стояла пишущая ма­шинка «Иост». На стенах были развешаны со вкусом вы­бранные картины: неаполитанская марина — старинная копия Сальватора Розы, подлинный Григореску, стороже­вая башня кисти Хуана Альпара и несколько других. В центре находился большой портрет одетого в мундир немецкой ассоциации студентов юноши с тонкими, рез­кими чертами смуглого лица.

— Это вы, правда? — спросила Паскалопола Отилия так, словно уже видела этот портрет.

— Да, я... В те времена, когда я был студентом в Бонне. Этот портрет написал один мой приятель итальянец, с которым я там познакомился. У меня есть и другие его работы, они в усадьбе, куда я его однажды пригласил.

— Хочешь посмотреть усадьбу? — спросила Отилия

Феликса тоном, который еще более укрепил его подозре­ния, что она уже бывала здесь.

Поняв намек Отилии, Паскалопол тотчас же открыл большой альбом с фотографиями. Здесь были изображе­ны: обширный помещичий дом (в румынском стиле, с га­лереей и аркой), озеро, породистые лошади и рогатый скот, конюшни, охотничьи собаки и многое другое; сним­ки были снабжены необходимыми пояснениями. Все это свидетельствовало о крупном состоянии о том, что хо­зяйство велось превосходно. В конце альбома находился ряд фотографий-визиток в коричневых тонах; греческие и французские надписи на них указывала, что они были сделаны в Стамбуле и Афинах.

— Это мои родственники, — объяснил молодым людям Паскалопол. — Во мне есть немного греческой крови. Но я покажу вам кое-что более интересное.

Вдоль одной из стен и даже над дверью тянулись за­пертые шкафы, которые напоминали изящные хранилища для документов. Паскалопол открыл несколько дверец, за которыми оказались полки, тесно уставленные книгами. Здесь были книги на немецком, французском и даже анг­лийском языках, серьезные труды по вопросам агрономии, ветеринарии, политической экономии, исторические и фи­лологические сочинения и очень много беллетристики. Фе­ликс с жадностью смотрел на полки, и это, видимо, по­нравилось Паскалополу. Отилия сразу же попросила:

— Вы обещали дать мне почитать немецкие ро­маны.

— Прошу вас! — сложив по своему обыкновению руки на груди, поклонился Паскалопол, готовый тут же выта­щить из шкафа груду томов. Но Отилия вдруг раздумала и, остановив его, сказала, что придет в другой раз. На одной из полок Феликс увидел разобранную на части флейту.

— Вы играете на флейте? — спросил он.

— Иногда, в свои счастливые часы. Я ведь в неко­тором роде человек богемы.

В ожидании чая Паскалопол предложил гостям при­сесть и начал — больше для Феликса, который, как он заметил, был несколько озадачен всем виденным, — рас­сказывать о себе. Наследник большого поместья, он имел возможность в молодости учиться, не преследуя никакой практической цели. Два года он пробыл на филологическом факультете в Германии, а потом, оставив филологию, стал изучать право в Париже. Путешествовал почти по всей Европе и еще до окончания университета женился, но овдовел ли он или развелся с женой — этого он не сказал.

— А ваша жена была красива? — крикнула из спаль­ни Отилия, которая, рыская повсюду, незаметно убе­жала туда и теперь подпрыгивала на софе, чтобы испы­тать пружины.

— Очень красива. Конечно, не так, как вы. Но мы с ней не могли поладить.

— Бедный Паскалопол! — посочувствовала Отилия, забыв прибавить «домнул».

Когда умер отец, Паскалополу пришлось взять на себя заботы о матери и об имении. Он оставил университет и вернулся в поместье, куда его призывали новые обя­занности.

— Но в свободное время я читаю и по-своему служу музам. А больше всего радуюсь, когда гляжу на моло­дежь.

Из спальни доносился стук выдвигаемых ящиков и ме­лодии модных песенок.

— Кстати, домнишоара Отилия, — крикнул Паскало­пол,— как дела в консерватории?

— У вас прекрасные сорочки, — ответила между дву­мя музыкальными фразами Отилия.

— Домнишоара Отилия большая шалунья, — сказал Паскалопол Феликсу.

Вышколенный молодой лакей в ливрее, походивший на расторопного слугу из поместья, доложил, что чай подан. В столовой Феликс мог лишний раз убедиться, что дер­жавшийся так скромно на улице Антим Паскалопол — человек весьма утонченных вкусов. Столовая была об­ставлена прекрасно подобранными друг к другу предме­тами различных стилей и эпох. Один из шкафов искусной работы, стиля Ренессанс, был куплен, по словам хозяина, в Нормандии. Деревянные вешалки в шкафах были уни­заны глиняными кувшинами из Ардяла и образцами по­суды Запада, среди которых имелось несколько подносов начала XVI века из Перуджии. Чай подали в японских тонких фарфоровых чашечках. Паскалопол достал из од­ного шкафа итальянскую аптекарскую банку XVIII века и дал молодым людям понюхать ее, — сюда был насыпан отборный восточный чай, который Паскалопол доставал где-то через особые каналы.

— Я знаю, что вам хочется конфеток, как маленьким детям, — смеясь, заметил Паскалопол и поставил перед Отилией другую аптекарскую банку.

Мягкие манеры помещика, его эпикуреизм, высокая культура очаровали Феликса и разожгли его тайные меч­ты. И невольно перед ним возникла лысая голова дяди Костаке, который склеивал своими толстыми губами ко­рявые сигареты и ронял повсюду пепел. Он очень хо­рошо понимал, что восхищает Отилию в Паскалополе, но всякий намек на более близкие отношения между девуш­кой и помещиком приводил его в уныние.

— Я знал вашего отца, покойного Иосифа Сима,— сказал Паскалопол Феликсу. — Вы немного похожи на него. Как, по-вашему, домнишоара Отилия? — Отилия, вскочив со стула, вертела в руках блюда, представлявшие собой художественную ценность. — Он был глубоко по­рядочный человек, трудолюбивый и гордый. И он стал бы знаменитым врачом, если бы в силу обстоятельств не по­пал туда, где не имел достойного поля деятельности. Ваша бедная матушка всю жизнь хворала. Видите ли, домнул Феликс, мы вступаем в жизнь с большими замыслами, прилагаем все силы, чтобы претворить их в действитель­ность, и когда кажется, что мы почти у цели, — возникает непредвиденная помеха — наш долг перед близкими. И тогда остается только уступить дорогу другим и, если воз­можно, помочь им. Вот и я такой же неудачник, я не су­мел воплотить в жизнь свои артистические стремления, но я хочу, чтобы это удалось домнишоаре Отилии. Но где же она?

Отилия уже убежала в соседнюю комнату. Паскало­пол пошел за ней. Оттуда послышался их громкий смех, и в сопровождении помещика появилась Отилия с турец­кой шалью на плечах.

— Поверьте, она вам идет как нельзя лучше. Могу я осмелиться преподнести ее вам? — говорил Паскалопол, которого вовсе не рассердили эти шалости.

Отилия подозвала его к себе и что-то шепнула ему на ухо. Паскалопол с готовностью согласился. Феликс ощутил неловкость, словно они замышляли что-то против него.

Наконец Отилия решила, что пора возвращаться домой. Впрочем, расставались они ненадолго, потому что вечером Паскалопол собирался по своему обыкновению прийти к дяде Костаке.

— Скоро я уезжаю в имение, — стоя в дверях, сказал Паскалопол. — Я хотел бы, чтобы вы посетили его. И домнул Феликс мог бы приехать с вами.

— Ах, как я рада! — и Отилия в восторге захлопала в ладоши.

Феликсу почудилось, что, подойдя к помещику, она коснулась губами его щеки. Чтобы не мешать этим про­явлениям чувств, юноша быстро спустился по лестнице.

— В Паскалополе много шика, — призналась Отилия угрюмому Феликсу, когда лошади ровной рысью везли их домой. — И как он, бедняга, одинок!

На другой день Отилия, сидя на своей софе, поджав по-турецки ноги, говорила Феликсу, с рук которого она перемотала уже половину пасмы шелка.

— По-моему, тебе не очень нравится Паскалопол. Отчего это?

— Я ничего против него не имею. Но...

— Но?

— Не совершаешь ли ты ошибку, ведя себя так фа­мильярно с пожилым человеком. Он может истолковать это иначе.

Отилия добродушно рассмеялась.

— Ты начал выражаться совсем как Аурика. Паска­лопол — светский человек, и он мне нравится. Он такой добрый!

— Может быть, он любит тебя?

— Может быть! А разве это тебя касается? Ты что, не хотел бы, чтобы у меня был такой муж, как Паска­лопол?

Феликс, насупившись, молчал.

— Феликс, ты большой дурак, — сочувственно ска­зала Отилия, — смотри, ты спутаешь мне нитки. Возможно, Паскалопол желает меня удочерить. В этом был бы шик, не правда ли? Отилия Паскалопол! Ах, как мне хотелось бы иметь коляску!

Вечером явился Паскалопол. Аурика, решив переме­нить свой объект, заявила, что она принесет собственноручно ею приготовленные пирожные. Отилия была весела, как никогда, она то стояла за спиной Паскалопола, что-то шепча ему на ухо, то, к крайнему неудовольствию Аглае и Аурики, присаживалась на его стул. Феликсу казалось, что, когда Отилия чуть наклонялась к Паскалополу, тот с нескрываемой радостью оборачивался к ней. Феликс незаметно ушел в свою комнату, не дождавшись пирожных Аурики.

Он лег на кровать одетый и, читая книгу, задремал при свете лампы. Поздно ночью его разбудил легкий стук.

— Ты не спишь? Это я, Отилия. Феликс бросился к двери.

— Почему ты ушел? — упрекнула его Отилия. — За­чем так вести себя? Пирожные Аурики были превосход­ны, они — единственное ее достоинство!

Отилия держала в руках тарелку с пирожными.

— Возьми, я и тебе принесла.

— И, просунув в полуоткрытую дверь тарелку, она бы­стро убежала к себе.

Однажды утром, стоя у витрины книжной лавки на проспекте Виктории, Феликс увидел на противополож­ной стороне улицы Отилию. Она торопливо шла по на­правлению к министерству финансов. Феликс сразу пред­положил, что Отилия идет к Паскалополу. Не в силах побороть искушение, он последовал за ней. Отилия мино­вала здание Атенеума, Белую церковь и перешла на ту сторону улицы, где был дом Паскалопола. Но она не остановилась и даже не взглянула на этот дом, а пройдя дальше, вошла в мастерскую модистки. Феликс, устыдив­шись, отказался от дальнейшего преследования и повер­нул обратно. А почти через час возле Национального театра чья-то тонкая рука проскользнула под его локоть. Он обернулся — рядом с ним стояла Отилия.

— Паскалопол сказал мне вчера вечером, что скоро пригласит нас в имение! Как же я туда поеду, если ты его терпеть не можешь? Неужели малейшая привязан­ность к человеку должна тотчас же вызывать подозрение? Какое мне дело до того, что скажут люди, которые видят Меня под руку с тобой? А между тем идти с тобой — опаснее, чем с Паскалополом, ведь его можно принять за моего отца. Паскалопол — человек большой души, и он был так добр ко мне Когда-нибудь я тебе все расскажу. Ну как, поедешь ты в деревню?

— Поеду, — ответил Феликс.

Вечером Феликс почувствовал, что ему необходимо поделиться с кем-нибудь своей вновь обретенной верой в Отилию, рассказать о зародившемся в его душе глубо­ком чувстве к девушке. Но исповедаться было некому, и он, взяв чистую тетрадь, написал: «Я должен всегда ува­жать Отилию и верить ей».

V

Как-то в начале августа, после обеда, Марина сооб­щила, что приехали Олимпия и Стэникэ. Отилия расска­зала Феликсу, в чем дело:

— Это старшая дочь тети Аглае, а Стэникз — ее муж. Муж — это только так говорится, они не венчаны. Чего же Олимпия хочет? — спросила она Марину.

— У них родился ребенок, и она думает еще раз по­пытаться — вдруг умилостивит старика.

— Вот увидишь, какой будет скандал! — обрадовалась Отилия. — Дядя Симион не соглашается дать за Олим­пией ни гроша в приданое, он ведь такой чудак. А Стэ­никэ увез ее из дома, но ни за что не желает венчаться. Хотела бы я, чтобы ты взглянул на Олимпию... Это по­трясающая пара!

— Мне сказала кукоана Аглае, что они придут сюда к вечеру, когда приедет домнул Паскалопол, — добавила Марина. — Она говорит, что, может быть, старик посты­дится его. А сейчас они спрятались в комнате у домнишоары Аурики и сидят там.

— Стоит ли впутывать в эти дела Паскалопола? — высказал свое мнение Феликс. — Он не рассердится?

— Что ты! Да ты не знаешь Паскалопола! У него не­истощимое терпение, и он очень любит, когда с ним сове­туются. Он любезен с тетей Аглае и со всеми, потому что хочет чувствовать себя здесь, как в родной семье. У него ведь никого нет.

Вечером шел дождь, все собрались в гостиной, Си­мион, сидя в полутьме, вышивал подушку. Внезапно рас­пахнулась дверь и вошла молодая пара. Аглае и Аурика обернулись, притворяясь удивленными.

— Олимпия! Ты? — сочувственно воскликнула Аглае, стараясь все же изобразить некоторую досаду.

Олимпия с бесстрастным видом подставила Аглае щеку для поцелуя, в то время как Стэникэ с подчеркну­тым почтеньем лобызал теще руку. Супруги поздоровались со всеми и издали приветствовали Симиона, кото­рый удовольствовался тем, что проворчал что-то, не под­нимая головы от пялец. Паскалопол церемонно склонился перед Олимпией:

— Целую ручки, доамна Рациу!— и поднес к губам кончики ее пальцев.

В Олимпии поражало сходство с Симионом и Тити, а раздвоенный, как у них, подбородок производил на жен­ском лице неприятное впечатление. Она была крупная, смуглая, с легким пушком на верхней губе и тесно срос­шимися над переносьем бровями, как у Тити. У пышу­щего здоровьем, хотя и не тучного Стэникэ было красное лицо, черная густая, кудрявая шевелюра и усы, похожие на мушиные крылышки. Под твердым высоким воротнич­ком Стэникэ развевался галстук «а ля лавальер», а не­обычайная ширина его светлого чесучового костюма, так же как и крошечная, едва прикрывавшая волосы, соло­менная шляпа-канотье, поразила Феликса. Стэникэ гово­рил плавно, округленными периодами, с актерскими, на­пыщенными жестами, а Олимпия — медленно, настави­тельно и весьма уверенно.

Аглае открыла военные действия.

— Мне следовало бы сердиться на вас, Олимпия. В нашей семье еще никогда не случалось такого позора. Вам надо было хорошенько подумать, прежде чем совер­шать подобный шаг. Уже год вы живете вместе, у вас ро­дился ребенок, а ведете вы себя, как язычники. Это все ты, Стэникэ, не хочешь венчаться!

— Перед богом мы соединены навеки! — громко продекламировал Стэникэ. — Нас разлучит только смерть.

Пока говорила Аглае, дядя Костаке пристально смотрел на нее, и по лицу его было видно, что он полностью разделяет ее негодование. Но когда взял слово Стэникэ, глаза старика точно магнитом притянуло к нему, и теперь Костаке увлекся идеей свободной любви.

— Стэникэ не может взять на себя содержание семьи, пока у него нет хоть какого-нибудь капитала, — торжественно заявила Олимпия.

— То, что принадлежит вам, вы и получите, — пообещала Аглае.

Олимпия сделала недовольную гримасу.

— Но ведь пока что мы должны жить! Нам прихо­дится трудно, бедный Стэникэ целый день бегает — нынче адвокатурой много не заработаешь. Правда, его обещали устроить на службу, но...

Стэникэ, польщенный сочувствием Олимпии, окинул всех гордым взглядом.

— Может быть, домнул Паскалопол захочет помочь тебе подыскать что-нибудь, ведь у него есть связи, — сказала Аглае.

Симион, Аурика, Олимпия и Стэникэ как по команде повернулись в сторону Паскалопола, словно он уже что-то предложил. Тот сказал просто:

— Я попытаюсь!

— Как бы там ни было, я не позволю обделить себя, — продолжала Олимпия. — Из сестер старшая — я, а вы не дали мне того, на что я имею право.

— Меня тревожит ее будущее, будущее нашего ребен­ка, — прогремел Стэникэ. — Для себя я не хочу ничего, мне нужна только Олимпия.

— Всему виной Симион, он никак не соглашается, — и Аглае метнула гневный взгляд на старика в платке, ко­торый, будто ничего не слыша, продолжал вышивать. — Если бы с самого начала он перевел дом на ваше имя, у нас не было бы таких хлопот! Так что ему говорите, с ним все и выясняйте.

— Мама, если папа не хочет, я не могу силой заста­вить его любить меня, — с некоторым раздражением за­явила Олимпия. — Но вы могли бы выделить нам кое-что из своего состояния.

Аглае нахмурилась, а Аурика с ненавистью взглянула на сестру.

— Ну, уж это нет, милая! У меня есть Аурика, кото­рую надо выдать замуж, и Тити — не могу же я его пустить по миру! Ты должна потерпеть, пока мы чего-нибудь добьемся от этого несчастного.

Симион молча поднял голову, но губы его дрогнули, словно он намеревался что-то сказать. Дядя Костаке, чтобы не принимать ничью сторону, низко склонился над кисетом с табаком. Тогда Паскалопол умиротворяюще за­говорил:

— Не следует заходить слишком далеко. Все можно уладить. Как ваше мнение, домнул Симион?

Симион встрепенулся и быстро сказал:

— Она не моя дочь!

Аглае презрительно рассмеялась:

— Не его дочь! А чья же еще? Он меня с ума свел этой чепухой!

Сходство Олимпии с Симионом настолько бросалось в глаза, что Феликсу слова старика показались непонят­ной блажью. Позднее Отилия рассказала ему, что все это было вздорной выдумкой Симиона, к которой он упорно возвращался, когда приходил в дурное настроение. Си­мион владел небольшим домом, и Аглае рассчитывала дать этот дом в приданое Олимпии, но старик, не желая лишиться всего своего имущества, не соглашался. Аглае отбирала у него пенсию, отнимала все до последнего гро­ша, даже мизерную квартирную плату, которую он полу­чал с жильцов своего дома. Возможно, что, отказываясь дать в приданое дочери дом, старик выражал свой про­тест против опеки Аглае. Паскалопол примирительно сказал:

— Вы заставляете напрасно страдать... домнишоару... доамну Олимпию... Может быть, она вас чем-то рассер­дила... Но в подобных обстоятельствах надо все забыть.

— Она не моя дочь! — заорал не двигавшийся с ме­ста Симион и весь побагровел.

Теперь он опять разозлится, — равнодушно, как предсказывают дождь, отметила Аглае.

У Олимпии затряслись губы, она вытащила из-за кор­сажа носовой платок и внезапно разразилась громкими рыданиями.

— Боже мой, ну будьте же благоразумны, — деликат­но попытался утешить ее Паскалопол.

Стэникэ встал и принял благородную позу.

— Домнул Туля, пока Олимпия живет под одной крышей со мной, она находится под моей защитой, и я не позволю, понимаете вы...

Дядя Костаке с таким видом, точно у него было какое-то неотложное дело в соседней комнате, поспешно под­нялся из-за стола, а Аглае безнадежно махнула рукой, прося Стэникэ замолчать. Но тот уже разгорячился:

— …оскорблять ту, которая перед богом является моей женой и матерью нашего сына!

Лицо Симиона посинело, он вскочил так стремительно, что платок упал с его плеч, и в бешенстве, с пеной у рта выпалил:

— Ты мошенник, она не моя дочь, не дам ничего, не моя дочь, ты мошенник...

Он поискал глазами, чем бы швырнуть, и, не найдя ничего, схватил пяльцы и в одну секунду изломал их на куски, с яростью разрывая канву. Он дрожал всем телом. Все молчали, слышен был только захлебывающийся плач Олимпии. После томительно долгой паузы Аглае властно сказала Симиону:

— Выпей воды!

Аурика встала и подала старику стакан воды, он по­слушно взял его и отпил глоток.

— Вы теперь идите, — обратилась Аглае к супру­гам. — Я посмотрю, что можно будет сделать.

Олимпия, вздыхая, вышла. Стэникэ, церемонно про­изнеся «доброй ночи», важно проследовал за ней. Симион, который успокоился так же быстро, как вспылил, огорченно смотрел на свои пяльцы и на валявшиеся на полу обрывки шерсти. Он нагнулся и, словно не понимая, что произошло, стал их подбирать. Отилия бросилась к нему, собрала все и положила на столик.

— Пяльцы сломаны, они больше никуда не годятся,— сказала она. — Я дам вам другие, у меня есть лишние.

— Дашь другие? — безмятежно сказал обрадованный Симион. — Хорошо, давай!

— Отправляйся спать, Симион, — приказала ему Аглае, — уже поздно, и ты к тому же поволновался. Вы­шивать можно и завтра.

Старик покорно направился к двери, Отилия пошла проводить его.

— Симион упрям, как мул, — сказала после ухода мужа Аглае, — но все-таки он уступит. Не надо только к нему приставать. Никак не могу заставить Олимпию понять, что она не должна приходить сюда. А за ней и еще Стэникэ увязывается. Если Симиона оставить в по­кое, не морочить ему голову, он мало-помалу смягчится.

Отилия отвела Симиона домой. Когда она на обрат­ном пути проходила через садовую калитку, она услы­шала в темноте отчетливый шепот:

— Отилия, Отилия!

— Кто это? — немного испугавшись, спросила она.

— Это я!

От беседки к ней двинулась тень, и Отилия узнала Стэникэ.

— Что вы здесь делаете? Где Олимпия?

— Ждет меня на улице. Я хочу попросить тебя кое о чем. Дай мне взаймы двадцать лей. Только чтобы об этом никто не знал. Я не хочу унижать Олимпию и обра­щаться с просьбой к ее бесчеловечным родителям. Когда я уже не смогу больше ничего сделать, я пущу себе пулю в лоб.

Стэникэ произнес эти слова бодро, без всяких признак ков уныния и с беспокойством взглянул на ворота.

— Я посмотрю, есть ли у меня деньги, — сказала Отилия, — подождите здесь.

Она на цыпочках поднялась наверх и скоро вернулась.

— Вот, я даю вам еще раз, но знайте, что больше у меня ничего нет, — сказала она. — Я столько раз давала вам обоим.

— Хорошо, хорошо, спасибо, — ответил, беря деньги, Стэникэ. — Где живет Паскалопол?

— Зачем он вам?

— Я хочу поблагодарить его за внимание к нам.

— Стэникэ, оставьте Паскалопола в покое, — взмоли­лась Отилия, — ему и так слишком много надоедают. Я не знаю, где он живет.

Стэникэ хотел еще что-то сказать, но на лестнице в доме послышались шаги. Он поспешил к задним воротам и через соседний двор вышел на улицу.

На следующий вечер, когда Паскалопол, как обычно, пришел к Костаке, посыльный принес ему письмо. Поме­щик прочел его:

Уважаемый домнул Паскалопол!

Минуты, которые я сейчас переживаю, являются в моей жизни критическими, и ваш ответ, возможно, приведет меня к револьверной пуле. Я долго раз­мышлял, перед тем как взяться за перо, и наконец обращаюсь к вашему благородному сердцу, которо­му понятно все. Мое существование — это мучени­чество ради двух дорогих мне существ: Олимпии и моего сына. Немилосердная судьба с некоторого времени преследует меня, и ныне я нахожусь в тра­гическом положении, не имея возможности прокормить своих слабых и беспомощных жену и ребенка. К людям, лишенным родительских чувств, я ни­когда взывать не стану. Я прошу вас: будьте так добры, одолжите мне сто лей, которые я вам верну, как только смогу. В случае отказа я решил покон­чить с этой жалкой жизнью и умоляю вас оказать покровительство моей семье.

Тысячу раз благодарный

Стэникэ Рациу.

Паскалопол, на которого все молча смотрели, в при­сутствии посыльного пробежал глазами это письмо и чуть не рассмеялся. Но он сумел совладать с собой. Он ни­сколько не заблуждался насчет характера Стэникэ и хотя не был мелочен, но все же из простого самоуважения не мог позволить себя обманывать. На минуту у него мельк­нула мысль прочесть письмо остальным — он охотно по­дразнил бы немножко Аглае, но его удержало опасение рассердить Симиона. Кроме того, перехватив тревожный взгляд Отилии, он тотчас же понял, что этим поставил бы девушку в неловкое положение, намекнув на мелкие жульничества, на которые он ради нее смотрел сквозь пальцы. Он сунул письмо в карман, вытащил портмоне и вручил посыльному деньги.

— Это от управляющего имением, — солгал он, — он приехал купить кое-какие материалы.

Стэникэ, конечно, не покончил с собой и во имя своего «сына», возраст которого исчислялся всего лишь месяцем, не пренебрег и обращением к «людям, лишенным роди­тельских чувств». Отдать дом Симион не соглашался, но проявлял враждебность лишь к Олимпии, а к Стэникэ относился терпимо. Тот брал старика под руку, громоглас­но хвалил его произведения и выманивал несколько лей, если они у Симиона оказывались. Аглае он покорял изы­сканностью, с какой целовал ей руку, и обращением «мама». Стэникэ вымогал сколько мог у каждого, кто ему встре­чался, даже у Марины. Правда, от нее он требовал наи­меньшей дани:

Тетя Марина, дай мне две леи.

— Нет у меня, уходи отсюда, у меня только пол-леи. Как-то раз он поймал Феликса, который был один дома.

— Никого нет? — изображая отчаяние, спросил Стэ­никэ.

— Никого.

— Какая неудача! Моя жена тяжело больна, а в доме ни гроша. Я застрелюсь. Не найдется ли у вас хоть пяти лей?

Но излюбленной жертвой Стэникэ была Аурика (в честь которой он назвал ребенка Аурелом), обожавшая мужчин вообще, а Стэникэ за его силу и нахальство в особенности. Под предлогом родства, которое он так и не узаконил, Стэникэ заключал Аурику в объятия и крепко целовал в обе щеки. Затем приступал к делу:

— Свояченица, моя жизнь — это нескончаемое муче­ничество!

— Ах, домнул Стэникэ, такой мужчина, как вы, побе­дит все в жизни.

— И тем не менее побежденный — я. Я, интеллигент, человек, рожденный для высокого поприща, не распола­гаю даже десятью леями. Это невыносимо. Я верну бед­ной Олимпии свободу.

«Верну свободу» — это была формула, очень волно­вавшая Аглае, которая в ужасе представляла себе позор­ное возвращение Олимпии домой с ребенком на руках. Однако дела благодаря тому же Стэникэ неожиданно при­няли благоприятный оборот, хотя у него на этот раз и не было никакого определенного плана.

В один прекрасный день удрученный Стэникэ вошел в комнату с вышитыми подушками, где работал Симион. Аглае увидела его в окно и тоже пришла туда. Стэнике, не промолвив ни слова, лег на софу, расстегнул жилет и вытянулся на спине, прижав одну руку ко лбу, а другую к сердцу.

— Что с тобой? — недоверчиво спросила Аглае, а пе­реживавший приступ ипохондрии Симион с беспокойством посмотрел на него.

— Я болен, тяжко болен, — не сразу прошептал Стэникэ и медленно, сунув руку в карман, вытащил большой .носовой платок. Не глядя на Аглае, он протянул ей пла­ток.

Что это за платок? Мама, намочите его, пожалуйста, в холодной воде, я положу на сердце.

— У тебя больное сердце? — подойдя к Стэнике, бо­язливо спросил Симион.

— Да.

— У меня тоже не совсем здоровое, — признался Симион. — Ты что чувствуешь?

Аглае, которая все-таки принесла Стэникэ смоченный платок, прикрикнула на старика:

— Поди ты со своим больным сердцем! Опять при­нялся за глупости... А у тебя, — обратилась она к возмож­ному зятю, — откуда такое взялось, я что-то об этом не слыхала.

— Я тяжко болен. Доктора говорят, что мне жить не­долго... Я таил болезнь, чтобы не расстраивать Олимпию, не приоткрывать перед ней мрачное будущее. Вы не оце­нили моего благородства, а от огорчений болезнь усили­лась.

— У тебя оно болит? — не отставал Симион.

— Не болит, но у меня ужасающие сердцебиения и об­мороки. Приложите руку к груди, и вы сами убедитесь!

Симион протянул руку, Стэникэ взял ее и приложил к сердцу. Уверенный, что обнаружил что-то ненормальное, Симион в страхе сказал:

— Он болен. У него бьется так же, как иногда и у меня.

— Когда меня уже не станет, — угасающим голосом продолжал Стэникэ, — умоляю вас позаботиться об Олим­пии, которую я обожал, и о нашем сыне. Я сожалею, что не смог своим трудом обеспечить ей прочное положение, это и было причиной, почему я так настаивал, чтобы вы оформили документ о приданом Олимпии... Пусть у нее будет дом, где она могла бы приклонить голову...

Симион кашлянул, но на этот раз не рассердился.

— Я хотел бы прожить еще несколько недель, чтобы дать ей имя, — добавил Стэникэ.

— Стэникэ, — властно сказала Аглае, которая в глу­бине души не верила ему, но с тревогой думала, как мо­гут сложиться обстоятельства для Олимпии, — болен ты или нет, но ты хорошо сделаешь, если не будешь больше тянуть... Хватит наконец, поженитесь хотя бы граждан­ским порядком... Над нами люди смеются... Я вам тоже кое-что дам... — Симион, ты слышал, отдай им дом, не упи­райся.

Упрямый по натуре Симион не сказал ни да, ни нет. Стэникэ сделал движение, как бы желая собраться с силами.

— Я принесу составленный документ. Нужна только подпись, а остальное уж мое дело.

Все же уломать Симиона было не так-то легко. Стэникэ являлся чуть ли не каждый день. Теперь он уже посещал Симиона не как больной, а как человек, ему сострадающий, и глубокомысленно спрашивал старика:

— А вы-то как себя чувствуете?

Он даже принес какие-то мнимые лекарства, которые Симион начал украдкой принимать, пока Аглае не выбро­сила их. С глазу на глаз с Симионом Стэникэ заходил еще дальше.

— Как адвокат, я встречал в своей практике столько поразительных случаев, что прекрасно понимаю ваши пе­реживания, — говорил он старику. — Ошибка молодости жены, знаете ли, маленькая неверность, которую благо­родная душа прощает... Рождается ребенок, законный по документам, но отвергаемый отцовским инстинктом... Го­ворю вам, Олимпия ни капли не похожа на вас, даже тем­пераментом... Но в чем моя вина? Перед лицом закона Олимпия ваша дочь, и я обязан соблюдать ее интересы... Для меня такой тесть, как вы, — художник, помогающий мне постичь цель жизни, — большая честь, импульс к работе.

При помощи этого коварного соучастия в навязчивых идеях Симиона Стэникэ достиг гораздо большего, чем могли дать мольбы и декламация. Он начал водить Си­миона в город и угощать пивом в парках (у старика ни­когда не было карманных денег), приходил к нему домой с какими-то людьми, чтобы показать им «картинную га­лерею». Эта тактика настолько изменила мнение Симиона о Стэникэ, что к тому времени, когда Отилия и Феликс уехали в имение Паскалопола, в доме Туля все говорили и свадьбе Олимпии как о деле решенном.

VI

Отилия и Феликс сошли с поезда на станции Чулница. Там их уже ждал в бричке Паскалопол — помещик, чтобы подготовить дом к встрече гостей, уехал из Буха­реста раньше их. На Паскалополе был зеленый парусиновый костюм с множеством карманов, широкополая соломенная шляпа, брезентовые штиблеты на шнурках, и в этой одежде для деревни или колонии он выглядел очень элегантно. Напряженные в бричку два вороных коня были сильны и чутки, что великолепный экипаж, который и без того был не тяжелее каика, казался совсем невесо­мым. Отилия радостно бросилась к Паскалополу, который приник долгим поцелуем к ее тонкому запястью, а затем подсадил ее в экипаж. Все трое уселись на широкой перед­ней скамье (Отилия между Феликсом и помещиком). Паскалопол взял вожжи, и экипаж, мерно постукивая, по­катился. Кони легко бежали по глинистому, покрытому толстым слоем пыли шоссе. Имение находилось километ­рах в пятнадцати от Чулницы, почти на половине расстоя­ния между Кэлэрэшь и Фетешть, в сторону от железной дороги, ближе к Дунаю. Кони мчались, как на бегах, кар­тинно выбрасывая передние ноги, а Паскалопол едва ка­сался их спин кончиком кнута искусной работы, с сафья­новой, скрепленной серебряным кольцом рукояткой. Упру­гий, как морская волна, встречный ветер срывал с головы Отилии шляпу, которую она придерживала рукой. В конце концов Отилия сняла шляпу и теперь сидела с непокрытой головой. Она просунула руку под локоть Паскалопола и, раздувая ноздри, вдыхала аромат степи. Ветер откиды­вал назад волосы Отилии, заколотые широким гребнем, и лицо ее стало совсем мальчишеским. Степь тянулась та­кая плоская, такая огромная, казалось, нет ей границ. На уходивших вдаль полосах земли, где недавно еще колоси­лись хлеба, теперь до самого горизонта тянулось жнивье, и над ним звучало мощное жужжанье саранчи, которая совсем заполонила поля и выскакивала из-под колес эки­пажа, словно мелкие комочки грязи. Саранча села даже на платье Отилии. Девушка хотела схватить насекомое цвета гнилой соломы, но в пальцах у нее осталась только кро­шечная ножка. Когда бричка проезжала мимо посевов ку­курузы, все кругом словно исчезло. Не видно было ни че­ловека, ни животного — ничего, кроме насекомых и стаек воробьев. Бричка плыла по желто-зеленоватому морю, и его высоко вздымавшиеся волны скрывали от глаз гори­зонт. Кончились поля кукурузы, и снова появилось жнивье и длинные полосы овса с низкими, почти добела высох­шими стеблями. Всю равнину занимали овсы, поэтому все линии становились округлыми и пропорции предметов, ли­шенные единой меры, делались фантастическими. Едущих долго издали преследовал колодезный журавль, и они так и не могли догадаться, что это такое: обыкновенный шест или неимоверно высокий столб. Неожиданно вышедший на межу конь выглядел колоссом, а погонявший его хворостиной мальчик — циклопом. Поблизости не было никакого человеческого жилья, и путешественникам казалось, что они давно вышли за пределы всякой цивилизации. Лишь час назад они сошли с поезда, а Феликсу чудилось, что он уже целое столетие блуждает в местах, где буйная трава и палящее солнце давно уничтожили следы культуры. Проехали несколько километров, и поля потемнели, смени­лись бесплодной, заметенной черной пылью пустошью, переходившей в тинистое болото. Лошади заржали.

— Вон там, на берегу речки, — мои сады, — сказал Паскалопол, показывая кнутом в ту сторону.

Однако нельзя было заметить ни речки, ни хотя бы прибрежной ивы. Немного дальше, правда, появилось не­сколько раскидистых плодовых деревьев, но они терялись в беспредельном пространстве, словно в морских волнах. На небе вырисовывался странный, походивший на пе­пельно-серую радугу круг, а рядом с ним — всадник на исполинском коне. Паскалопол свернул с проезжей дороги, где на дне глубоких рытвин затвердела тина, и поехал напрямик степью к сказочному коню и дымчатому сиянию. Понемногу молодые путешественники стали различать вер­хового и громадное, похожее на мельничное, колесо; потом колесо уменьшилось, и они сообразили, что это установка для орошения. Вероятно, где-то поблизости протекал ма­ленький ручеек. Помещик остановил бричку поодаль от этого видения, и Феликс не мог определить, находится ли оно в двухстах метрах или в нескольких километрах. Па­скалопол махнул в воздухе кнутом и крикнул в небо так громко, что на его голос откликнулось эхо:

— Эй, кто там?

Необыкновенный конь пошевелился. Человек из дали, прислушавшись, откуда доносится голос, ответил, точно из глубины земли:

— Это я, Петру!

— Арбузы есть? — закричал Паскалопол. — Есть, есть!

— А люди? Сколько у тебя людей? — Двадцать. Двадцать болгар!

— Пришли в усадьбу воз арбузов, понял?

— ...нял! — ответило эхо.—Желаю здравствовать!..

Паскалопол снова хлестнул коней и, оставив всадника и колесо по левую руку, не спеша поехал к утрамбованной повозками дороге. Неожиданно бричка подскочила, спустилась в русло и, стукнувшись о берег реки, опять под­нялась на поле. Речка была просто-напросто извилистым, местами совсем узким, местами расширявшимся рвом, на дне которого скопилась жирная грязь да кое-где поблески­вали маленькие зеленоватые лужи, и лишь по запаху ряски можно было отыскать небольшое озерцо воды, где жили лягушки.

— Речка совсем пересохла, — заметил помещик. — Она вздувается только после больших дождей, когда вода при­бывает.

— А откуда же берут воду для садов?

— Из колодца! — ответил Паскалопол, которого забав­ляли эти парадоксы природы.

Отилия стиснула его локоть. Перед ними расстилалась бескрайняя равнина, поросшая кустиками пыльной травы и разрезанная надвое дорогой. На горизонте возникли ка­кие-то темные пятна — изгороди, мрачные купола с ше­стами на верхушке. Но вот постройки стали увеличиваться и явились во всей своей зловещей дикости. Это были спле­тенные из прутьев и обмазанные растрескавшейся глиной амбары, хлевы, хижины. Загородки, очевидно, предназна­чались для скота, лачуги не были обнесены оградой. Ку­пола оказались стогами перепревшего, сгнившего сена, сва­ленного вокруг жерди. Все это напоминало печальные раз­валины, глиняную Помпею, походило на смешавшийся с землей, словно рана на ее теле, муравейник гигантских муравьев. Нельзя было даже вообразить, что тут могут находиться люди. Лишенный измерений простор, где все принимало колоссальные размеры, показался Феликсу скифской пустыней, про которую он учил в школе. Здесь ничто — ни геологическая формация, ни памятники--не указывало на какой-то определенный период. Все застыло в неподвижности, вне какой бы то ни было эпохи, вне истории. Если бы вдруг перед экипажем появились всад­ники, закованные в броню с головы до ног, как варвары на колонне Траяна, или обнаженные, со щитами у седель­ной луки и с увенчанными волосяными пучками копьями в руках, Феликс нисколько не удивился бы. Перед ним как бы предстало все то, что не укладывалось в официаль­ную историю, повествующую о римлянах и греках, здесь было варварство с причудливыми именами: скифы, костобоки, сарматы, бессы. Стук колес и конский топот в вооб­ражении Феликса превращались в протяжное гиканье, как будто все кругом до самого горизонта было заполнено ди­кими ордами. И в самом деле, даль заволокло удушливым дымом, и воздух огласился какими-то воплями, природу которых невозможно было распознать.

— Что это? — испугалась Отилия.

— Ничего, ничего, — успокаивал ее Паскалопол.

От горизонта к бричке мягко катился безбрежный чер­ный поток грязи, грязи горячей, кипевшей, расплескивав­шейся, поверхность которой лениво колыхалась. Кое-где отдельные оторвавшиеся комки пятнали степь, стекаясь к центру нашествия. Заглушённые гортанные выкрики, до­носившиеся из долины, звучали все ближе, и поток лился все стремительнее, сотрясая землю.

— Это буйволы, — сказал Паскалопол и остановил бричку у края дороги. — Они не опасны, — уверял он встревоженную Отилию.

Взметнувшиеся вихри заносили все кругом черным прахом. В его ореоле появились первые животные — удли­ненные, асфальтового цвета тела, опущенные вниз, при­нюхивающиеся головы, похожие на головы носорогов. Они шли, раскачиваясь, точно адские барки на волнах Стикса. За вожаками следовало все стадо, волосатые, с въевшейся в шкуру землей буйволы двигались плавно, сбившись в мо­нолитную массу. Наконец волна захлестнула и бричку, эти черные божества окружили экипаж и, глядя на Отилию, раздували ноздри, вероятно, принимая ее за высокую траву. Пыль застилала поля, и казалось, что буйволы за­полонили всю степь. Топот и приглушенное сопенье слива­лись в негромкий гул, порой нарушаемый бешеным ревом. Феликс и Отилия не замечали ничего и никого, кроме животных, но Паскалопол, сдерживая храпевших коней, крикнул:

— Эй, кто здесь есть?

Из потустороннего мира донесся голос:

— Мы, барин.

И вскоре откуда-то сбоку, где ряды буйволов редели, появился всадник — полуобнаженный человек с палкой в руке, с такой же черной от грязи кожей, как и у буйво­лов. Ступни болтавшихся без стремян ног верхового были открыты засохшей коркой тины, а топь, через которую он проезжал, налепила сосульки на волоски его голеней. Густой от пыли пот выступал на его лбу, прикрытом маленькой, донельзя засаленной ардяльской шляпой, похожей на шлем Меркурия. Можно было подумать, что это сам язы­ческий бог, заблудившийся среди болот и сломавший свой кадуцей.

— Это ты, Лепэдат? — спросил Паскалопол. — Куда вы их перегоняете?

— Ведем на водопой!

— Ни одного не потеряли?

— Да нет. Только двух оставили в загоне, больно уж они злы, черт их подери. Даже ярмо на них не наденешь.

— Гоните их на ярмарку и продайте.

Паскалопол распоряжался спокойно и решительно. Фе­ликсу нравилась его властная хозяйская манера. Вдруг Отилия взвизгнула — введенный в заблуждение ее белым платьем буйвол вытянул длинную, поросшую волосами морду и обнюхивал платье, намереваясь его пожевать. Паскалопол ударил его кнутом, и животное отпрянуло, на­валившись на других. Одна из запряженных в бричку лошадей заржала, увидев верхового. Стадо медленно рас­текалось, точно огромный поток лавы, поднимая густую пыль, и на другом конце степи тоже заклубились и по­ползли облачка. Паскалопол стегнул лошадей, и бричка покатилась.

— Паскалопол, — спросила Отилия (Феликс отметил про себя фамильярность этого обращения), — для чего нужны буйволы? Ведь они такие противные!

— Они очень сильны и хорошо ходят в ярме, — отве­тил помещик.

Темная, испещренная кустиками сорняков степь поне­многу заиграла всеми красками. Необозримые пашни те­перь уже четко отделялись одна от другой: беловатые — овес, зеленые — кукуруза. Длинные узкие темно-зеленые полоски между ними означали картофельные поля. Боль­шие квадраты жнивья и квадраты клевера образовывали геометрический узор на этом громадном разостланном на земле ковре. Вдали, на горизонте что-то чернело, там уга­дывалась плотная завеса акаций, из которой выглядывал какой-то маленький сияющий плод.

— Вон там церковь, — показал на него кнутом Паска­лопол.

Чем ближе подъезжали они к пашням, тем пестрее ста­новилось жнивье и скошенные луга. Они были усеяны васильками и желтыми цветами скерды. Отилия указы­вала рукой то направо, то налево, пытаясь выделить один цветок из миллиарда. Мирно разгуливали длинноногие аисты. Паскалопол остановил бричку, обвязал вожжи во­круг ручки тормоза и, спрыгнув на землю, принялся со­бирать васильки. На лбу у него выступил пот. Феликс тоже сошел и стал рвать цветы. Когда он вернулся к бричке, то увидел, что Паскалопол приближается с про­тивоположной стороны с большим букетом и вручает его Отилии. Феликс готов был протянуть Отилии, смотрев­шей в другую сторону, и свои цветы, но его остановило странное чувство. Он решил, что не следует делать это в присутствии помещика, которому может быть неприятно соперничество со стороны такого, не слишком желанного гостя. Феликс выпустил из рук цветы, они упали возле колес экипажа.

— А ты ничего не собрал? — спросила его Отилия, когда бричка тронулась.

— Они красивы только в поле, жаль их срывать, — ответил он.

Когда проехали еще километра два, Феликс увидел густые заросли акаций, расположенные довольно далеко друг от друга. Они миновали одну полосу деревьев, потом другую, и внезапно в самом центре четко разграниченных полей возникли две квадратные группы строений. Вслед­ствие обмана зрения, который порождала эта бесконечная равнина, здания принимали монументальные размеры и казались настоящими крепостями. В левом квадрате под­нимались высокие стены под крутой черепичной крышей; правый, более обширный, был занят большим фруктовым садом и обнесен забором из толстых досок, кое-где поддер­живаемых каменными столбами. Бричка направилась к группе красных зданий, затем, объехав их, покатилась к саду, где землю покрывал пышный травяной ковер, и повернула к самому дальнему углу зеленого квадрата — там виднелись высокие каменные ворота. Въехав в ворота, они очутились на окаймленной низенькими каменными столбиками и усыпанной мелким гравием аллее, из глубины которой выглядывала терраса большого белого дома. Кони побежали быстрее, и вскоре бричка остановилась у крыльца. Паскалопол соскочил на землю и, слегка по­клонившись, сказал

— Добро пожаловать в мои владения.

Отилия встала, готовясь тоже спрыгнуть с брички, Паскалопол ждал внизу, протянув к ней руки; последовало краткое объятие, которое помещик постарался про­длить. Чтобы скрыть свое явное удовольствие, Паскалопол подождал Феликса, взял его под руку и повел вверх по лестнице.

— Видите ли, для молодого человека здесь школа энер­гии. Вы сможете извлечь для себя много полезного, — ска­зал он.

Паскалопол оставил гостей на попечение старухи слу­жанки, приказав ей почистить их платье с дороги и дать умыться, а сам исчез. Когда через четверть часа они снова встретились в зале, Паскалопол уже был одет в городской костюм. Он повел гостей осматривать дом, где все было так же изысканно, как и в его бухарестской квартире, но в деревенском стиле. Две стены зала были задрапированы широкими кашмирскими шалями, повсюду лежало старин­ное оружие, с потолочных балок свешивались канделябры с восковыми свечами. В большой стеклянной горке хра­нились охотничьи ружья. К залу примыкала с одной стороны контора поместья, обставленная очень просто и содержавшаяся в идеальном порядке, с другой — столовая; обе комнаты выходили на террасу. Через дверь в глу­бине зала можно было попасть на застекленную галерею, обращенную к квадратному, застроенному сараями двору. На галерею выходили двери нескольких комнат. Паска­лопол показал гостям комнату со старинной ореховой мебелью, где когда-то жила его мать и где после ее смерти все осталось в полной неприкосновенности. Феликсу предназначалась комната в одном конце коридора, Отилии — в противоположном. Обе комнаты были обставлены почти одинаковой темной массивной мебелью, деревян­ные балки потолка подчеркивали их сельскую парадность. Все трое вернулись в зал. Шедшая впереди Отилия открыла горку с оружием и дотронулась до ружья, больше других украшенного арабесками. В ту же секунду Паскалопол очутился возле нее и с силой схватил ее за руки.

— За домнишоарой Отилией надо постоянно присма­тривать. Ружья я держу заряженными.

Феликса смутила не столько опасность, сколько то, что Паскалопол обнял Отилию.

Помещик пригласил их в столовую. Длинный стол тя­нулся от одной стены комнаты до другой, по бокам его стояли две скамьи. Стол и скамьи из толстых дубовых досок были, как обычно в селах, собраны при помощи деревянных шипов. Вдоль стен шли вешалки и поставцы, заполненные крестьянскими кувшинами и глиняной посу­дой всех видов. Один угол занимала огромная деревенская печь с плитой, очевидно, чисто декоративная. Наверху печи тесно стояли синие большие кувшины, а плита слу­жила буфетом; с двух крайних балок потолка спускались длинные красные шесты. Конец стола был застлан грубой льняной скатертью. Паскалопол и Отилия сели на скамью по одну сторону стола, а Феликс — по другую. Не дожи­даясь, пока подадут кушанья, Отилия принялась есть боль­шое яблоко, которое взяла на подносе с фруктами, потом попробовала сливу и отщипнула виноградинку.

— Опять не слушаетесь, домнишоара Отилия, — сделал ей выговор Паскалопол. — Вы так заболеть можете.

Отилия с полным ртом затрясла головой в знак того, что не заболеет, и села на скамью верхом, повернувшись лицом к Паскалополу.

— Как жаль, что здесь нет кукоаны Аглае, вот погля­дела бы она на вас, — сказал помещик.

— Как я понимаю, кукоана Аглае не очень благоволит к Отилии, да как будто и ко мне тоже, — со смехом заме­тил Феликс.

— Да, — вполне серьезно подтвердил Паскалопол. — Действительно, кукоана Аглае не слишком усердно упраж­няется в христианских добродетелях. Но вы, домнул Феликс, ни от кого не зависите, и я не вижу, какие у вас с ней могут возникнуть конфликты. С домнишоарой Оти­лией,— Паскалопол с покровительственным видом обер­нулся к девушке и, казалось, теперь обращался только к ней, — положение несколько иное. Тут возникает один деликатный вопрос. Но мы примем меры, необходимо принять меры. Я беседовал с Костаке. Он человек не­много слабохарактерный и с причудами, однако намерения у него хорошие, — уверяю вас, что хорошие. Но кукоана Аглае крепко держит его в руках. В конце концов мы еще посмотрим. Я расскажу вам кое о чем подробнее. И как подумаешь, — Паскалопол жестом выразил друже­ский упрек, — что это уже могло бы вас не интересовать, что я…

Феликс старался не прислушиваться к тому, что говорил Паскалопол Отилии, но на его лице невольно отра­зилось недоумение, так как он не мог понять, на что именно намекает помещик. Служанка принесла кастрюлю с супом, и Паскалопол, отняв у Отилии яблоко, бросил его на стоявшее на столе ардяльское блюдо.

— Имение приносит большой доход? — спросил Фе­ликс, желая хоть что-то сказать.

— При разумной эксплуатации — конечно, — деловым тоном ответил Паскалопол. — Я выращиваю главным обра­зом масличные растения по предварительным заказам из Англии. Специальные культуры дают большой доход. Но для этого нужно иметь соответствующий инвентарь и от­борные рабочие руки. Должен сознаться, что со здешними крестьянами я не часто имею дело, поэтому вы встретите в имении много народу из Ардяла. Работают у меня и немцы, и венгры, и даже итальянцы — в каждом деле нужны знающие люди. Садоводством занимаются болгары и сербы. Если поработать как следует, то поздней осенью можно кое-что экспортировать, и тогда я еду получать деньги прямо за границу, в один из банков, где у меня есть счет. Я тоже имею право поразвлечься.

— Как мне хотелось бы поехать за границу! — вздох­нула Отилия.

Паскалопол молитвенно сложил руки на груди и ска­зал:

— Домнишоара Отилия, приказывайте. Я получил от Костаке разрешение похитить вас в любое время.

Отилия уклонилась от ответа и спросила:

— У вас в имении есть лошади? Смогу я стать ама­зонкой?

— Есть, есть, как же, я приготовил для вас одну, со­всем смирную.

— А у меня единственное желание — спать на сене,— сказал Феликс. — Я провел на сеновале всего несколько часов во время одной экскурсии в деревню, и с тех пор скошенная трава кажется мне самым лучшим ложем.

— И я хочу пойти в сарай, — подхватила Отилия,— там, должно быть, очень мило.

— О, насчет этого не тревожьтесь, — успокоил ее Па­скалопол,— сена у нас вдоволь. Но, надеюсь, вы не будете пренебрегать комнатой, которую я приготовил для вас. Там есть и рояль, а ведь в сарае вы его не найдете...

— Паскалопол, у вас во всем столько шика! —с восхи­щением воскликнула Отилия.

— Когда вы отдохнете, вы сможете погулять по име­нию,— сказал Паскалопол Феликсу. — Я распоряжусь, чтобы вам приготовили бричку, а если хотите, даже смир­ную верховую лошадь... и провожатого... Здесь вы быстро станете наездником.

Феликс поблагодарил, но не дал никакого ответа. Он заметил, что Паскалопол предлагает ему развлекаться од­ному, без Отилии. Это его огорчило, он надеялся, что пребывание в усадьбе поможет ему стать ближе к де­вушке. Паскалопол посоветовал гостям отдохнуть после обеда часок, пока он займется делами, и, взяв их обоих под руки, повел по галерее. Феликса проводили в его комнату.

— А теперь я отведу вас, — сказал Паскалопол Оти­лии.

Однако немного погодя, когда Феликс выглянул в окно, он увидел, что Отилия прохаживается под руку с Паскалополом в глубине сада, отделявшего дом от квадратного двора с сараями. Паскалопол весело смеялся, наклоняясь к Отилии так близко, как это только было возможно во время ходьбы. Феликс испытал сильнейшую досаду. За последнее время он все яснее чувствовал, что им с Отилией предназначено идти рядом, одним и тем же путем. Он хотел бы скорее достигнуть совершеннолетия, сде­латься очень богатым, взять Отилию под свою защиту и предложить ей все то, что с такой легкостью предла­гал помещик. Он твердо решил последовать советам Отилии, стать знаменитым врачом, стать кем угодно, лишь бы прославиться. На столе у окна стояла чер­нильница и лежало несколько листов бумаги. Феликс сел и, глядя издали на Отилию, принялся каллиграфически выписывать:

«Отилия, Отилия, Тилия, Тили».

В шесть часов все опять собрались вместе. Паскало­пол, уже в другом, кирпичного цвета костюме для деревни, ждал своих гостей на террасе. В это время подвели запря­женных в экипаж лошадей.

— Я хочу немного покатать вас по имению, — обра­тился Паскалопол к Отилии. — Думаю, что вы уже от­дохнули.

Отилия тоже надела другое платье, но поспать она, как видно, не успела.

— А ты, Феликс, разве ты не едешь с нами? — чуть удивленно спросила она.

Феликс вспомнил предложение Паскалопола за обедом и покачал головой.

— О, извините меня, — сказал Паскалопол Феликсу,— я думал, что вы ездили один. Бричка ждала вас. Ра­зумеется, вы тоже можете с нами поехать.

Это снисходительное «вы тоже можете с нами поехать» немного обидело Феликса, но он рассудил, что он гость и ему неудобно отказываться, к тому же это будет вос­принято как проявление неприязни. Поэтому он молча сел в бричку. Лошади побежали по аллее, миновали во­рота и, обогнув сад, направились к другому квадрату. Здесь находились конюшни и хлевы, сараи для инвентаря, дома, в которых жили батраки. Постройки были располо­жены таким образом, что, когда большие ворота затворя­лись, двор оказывался запертым. Каждая конюшня со­стояла из двух отделений для лошадей, с каретным сараем и довольно высоким, крытым черепицей сеновалом между ними. Входом в сарай служили закрывавшиеся изнутри ворота. Но люди могли выходить в поле также через за­пиравшуюся на" ночь квадратную дверцу с высоким поро­гом, — такую маленькую, что через нее нельзя было ни­чего вытащить. В дверном проеме бескрайняя степь похо­дила на картину в раме. Крестьяне робко посмеивались, глядя на Отилию, пожелавшую во что бы то ни стало взобраться на сеновал. Обнаружив в каретном сарае тя­желую лестницу с толстыми перекладинами из веток ореш­ника, она быстро вскарабкалась по ней и стала звать за собой остальных.

— Паскалопол, вы не подниметесь? Ну, пожалуйста! Однако Паскалопол был как будто не слишком рад этому приглашению и, извинившись, отказался. Отилия появилась в окне чердака и в восторге крикнула:

— Феликс, поднимись сюда, увидишь, какое мягкое сено!

Помещик, чтобы хоть как-то угодить Отилии, взглядом попросил Феликса подняться на чердак.

— Ах, какие стога там, на поле! Чьи они?

— Мои, — печально сказал Паскалопол.

— Поедем, поедем туда! — закричала Отилия и немед­ленно спустилась вниз.

По проложенной колее бричка выехала из квадрата хозяйственных построек. Луг тянулся полосой метров сто в ширину; по краям длинной цепочкой стояли в ряд стога, похожие на диваны каких-то великанов. Отилия попро­сила Паскалопола остановиться и принялась бегать от одного стога к другому, изобретая способы подняться туда.

— Паскалопол, давайте взберемся наверх, — умоляла она, — доставьте мне это удовольствие!

Вынужденный бегать за Отилией, Паскалопол отирал пот со лба.

— В моем возрасте, домнишоара Отилия, уже не сле­дует взбираться на стог, — сказал он с легкой иронией.— Пусть это делает домнул Феликс.

Увлеченный шалостями Отилии, Феликс действительно влез на стог вслед за девушкой, которая карабкалась, по­могая себе и руками и ногами. Паскалопол в явном замешательстве ждал внизу. Отилия, приложив козырьком к глазам руку, смотрела вокруг, подобно генералу, обозре­вающему поле сражения.

— Ах, как их много!

— Ради бога, не вздумайте карабкаться на все стога,— пошутил Паскалопол.

Отилия, не слушая его, продолжала:

— Что там блестит вдалеке, вон там, где фруктовые деревья?

Это пруд.

— Пруд? Ты слышишь, Феликс? Пруд! Поедем туда! Паскалопол с видом мученика сел с молодыми людьми в бричку, и они поехали. Обработанные поля кончились, и перед ними предстало неожиданное зрелище. Освобо­жденная от тесных объятий растительности земля была черная и рассыпчатая, ноги лошадей тонули в ней, как в жидкой саже. Плотная невысокая стена ив замыкала горизонт, плоское пространство перед ней казалось тря­синой, среди которой с трудом можно было различить поблескивавшую темную поверхность пруда. Редкие ку­стики бурьяна, похожие на вонзившиеся в воздух когти, напоминали травы на византийских иконах, и такое же, как на иконах, садилось огромное пылающее медное солнце, зрелище было жуткое и величественное. Вблизи пруда земля становилась более топкой, и кое-где ее разрывали небольшие овраги. Черную стоячую воду как будто под­держивали со дна ивы, а на берегу — щетка срезанного тростника. Повсюду над поверхностью воды торчали стебли камыша и даже стволы деревьев; по-видимому, пруд разлился и ныне занимал гораздо большее пространство, чем раньше. Все это было похоже на какое-то доисториче­ское становище, от которого не уцелело ничего, кроме столбов. Густая, как слюна, пена плавала по зеленоватой зеркальной глади, и воздух был насыщен резким запахом ряски. Оттуда, где росли ивы, шли по брюхо в воде буй­волицы и коровы, за ними присматривал голый мальчик с вздутым животом. Издали послышалось протяжное мы­чанье, которому, точно флейты, отрывисто вторили ля­гушки в большой луже. Это была неподвижная болотная вода — такую иногда видишь в тяжелом сновидении, когда погружаешься в глубокую тину и вырваться можешь, только взлетев над ней. Вдоль берега брел человек с косой на плече. Долговязый, изможденный, хмурый, с бледным, точно восковым, заросшим щетиной лицом, он казался олицетворением самой смерти. Отилии захотелось узнать, какова вода в пруду, и, к ужасу Паскалопола, она решила снять чулки.

В эту минуту, вздымая тучу пыли, к ним приблизился верховой.

— Что случилось, Чучен?

— Приехали господа из страхового общества и дожи­даются вас!

— Ах, как некстати! — с досадой сказал Паскалопол. Немного подумав, помещик оставил Феликса и Отилию на попечение верхового и, сев на его лошадь, рысью поехал в усадьбу.

Отилия не собиралась отказываться от своей затеи и, стащив с ног чулки, вошла в воду.

— Мне нравится Паскалопол, — сказала она как будто про себя, — он такой милый, светский человек, а вот на сеновал не захотел взобраться.

Приподняв платье до колен, Отилия пошла по той сто­роне пруда, где вода была чище, и так настойчиво звала Феликса, что ради нее он тоже разулся и вошел в воду. Человек, стоявший рядом с бричкой, улыбаясь, указывал им безопасные места.

— Если вода спокойна, в сильную жару люди прихо­дят сюда купаться.

Взглянув на Отилию, Феликс испугался, не осенила ли ее идея раздеться и выкупаться. Но время бежало быстро, близились сумерки, пора было возвращаться, покинув до­носившийся из пруда хор водяных флейт.

Во время ужина все чувствовали себя несколько не­ловко, так как за столом присутствовали три незнакомых человека, приехавшие по поводу страхования зернохрани­лищ от пожара и наводнения. Нетрудно было заметить, что помещик предпочел бы спокойно беседовать с Отилией. Приезжие вели разговор только о делах. После ужина Паскалопол, взглядом попросив извинения, ушел вместе с этими тремя людьми в контору, где они горячо заспорили.

— Феликс, пойдем к стогам, — сказала Отилия, беря юношу под руку.

И не дожидаясь его ответа, помахала, проходя мимо конторы, Паскалополу и повела Феликса к двери. Они прошли через фруктовый сад, темный и мрачный, точно кладбище. Но поле было залито лунным светом, и когда они миновали сараи, скирды предстали перед ними по­добно огромным могильным курганам. Отилия нетерпеливо бросилась вперед, и Феликс услышал шорох сухого сена и зов: «Сюда, сюда!» Над скирдой в нимбе лунного света появилась голова девушки. Феликс и Отилия легли на спину, подложив под голову руки, и устремили взгляд в небо. Тишину нарушал лишь собачий лай, то прибли­жавшийся, то замиравший вдали, да разноголосое стреко­танье кузнечиков. Сначала слух не улавливал ничего, кроме еле слышного скрипа, потом начинал различать бес­численные вариации трескотни, узнавать сигналы и от­веты, паузы, разнообразные тоны. Один звук возникал будто у самого уха, другой глухо отвечал из глубины земли. Когда привыкаешь к монотонному, как тиканье ча­сов, стрекотанью, перестаешь замечать его, но если очень внимательно прислушаться, оно кажется оглушительным. Словно повинуясь каким-то магическим законам, звездная россыпь на небе непрерывно изменялась, как изменяются тонкие узоры мыльной пены. В этом непрекращающемся таинственном кипении одни звезды мерцали ярче, другие гасли. Молодые люди не видели земли, они точно плыли на корабле по воздуху. Душа Феликса преисполнилась какого-то неизъяснимого спокойствия, словно он уже отделился от земли. И в это воздушное путешествие он взял с собой и Отилию. Девушка, лежа рядом, тоже молча созерцала небо, и Феликс подумал, что она уснула. Но Отилия внезапно коснулась его руки и ска­зала:

— Что, если мы вдруг упадем в небо? Нам ведь ничто не помешает.

Феликс понял, о чем говорила Отилия. Они лежали на спине, и у них было такое ощущение, точно они наклони­лись над вогнутым небесным сводом.

— Тогда Паскалопол, — развивала свою мысль де­вушка, — не нашел бы даже наших следов.

— Об этом я не пожалел бы, — ответил Феликс,— хотя признаю, что он вполне порядочный человек.

— Он тебе так неприятен? Но почему же? Бедный Паскалопол, он такой скромный!

— Ты думаешь? Мне кажется, он чем-то недоволен. Я уже раскаиваюсь, что приехал.

— По-твоему, он чем-то недоволен? Вряд ли. Впрочем, я у него выведаю. Во всяком случае, поверь, это не из-за твоего приезда, потому что он тебя уважает, и кроме того...

Феликс понял: «...и кроме того, ты для него не опа­сен».

— Отилия, — собравшись с духом, заговорил он, — я рад, что приехал — и сюда и к вам, но в то же время жа­лею об этом!

— Почему? — просто спросила Отилия, не оборачи­ваясь к нему и не отрывая глаз от неба.

— Потому... Потому что я привык к тебе и теперь на­чинаю бояться, что опять останусь один.

— Ты боишься, что я убегу с Паскалополом? Это воз­можно. Паскалопол заслуживает такой награды, но я не хочу покидать папу, поэтому и тебя не оставлю.

— Значит, если бы не дядя Костаке, ты убежала бы с ним? Разве такая девушка, как ты, может любить чело­века гораздо старше ее?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать... По правде говоря, я никогда не задумывалась над этим всерьез. Но разве возможно, чтобы юноша моего возраста полюбил такую девушку, как я? Я капризна, хочу всегда быть сво­бодной.

У Феликса чуть не вырвалось: «Я люблю тебя!» — но он не посмел произнести этого и сказал только:

— Я хотел бы когда-нибудь с тобой о многом погово­рить, если ты согласишься меня выслушать.

— Я выслушаю тебя, — все так же просто ответила Отилия, не выпуская его руки из своей.

Донесся яростный собачий лай, он все приближался, потом мужской голос закричал во тьме:

— Где вы, молодые господа?

Феликс и Отилия отозвались и, спустившись вниз, почти бегом побежали к дому. Держась за руки, они по­явились перед террасой. Паскалопол сидел за столиком, лицо его было грустно.

— Я ждал вас к кофе, — сказал он, — пожалуйте! Здесь, в имении, мне, конечно, очень трудно всегда со­ставлять вам приятную компанию.

Отилия присела на край стула Паскалопола и попра­вила ему воротник.

— Зачем вы так говорите! Мы немножко погуляли, чтобы не мешать вашей деловой беседе. Не надо о нас беспокоиться.

Паскалопол взял руки Отилии и поцеловал.

Действительно, Паскалопол целыми днями был погру­жен в дела поместья, и гости оказались предоставлены сами себе. Недели через две помещик даже вынужден был уехать на день-другой в Бухарест. Отилия с помощью слуг, расположение которых ей удалось завоевать, придумывала всевозможные забавы, а Феликс беспрекословно ее слу­шался. К толстому суку старого орехового дерева подве­сили качели, на которых Отилия качалась, стоя во весь рост, ее волосы и юбка развевались на ветру. Она не успокоилась, пока не выкупалась в пруду, отогнав Феликса подальше. Побывала во всех сараях и спала на сене. Но любимым ее развлечением стала верховая езда. Рабо­тавший на конюшне батрак дал им двух костлявых тяжеловозов какой-то породы, похожей на нормандскую, но более стройных. Они были так смирны, что на них можно было ездить без седла. Достаточно было просто похлопать их ладонью по спине, чтобы они медленно Двинулись вперед. Феликс и Отилия, сначала под при­смотром батрака, довольно хорошо овладели этим спортом и скоро уже одни разъезжали по имению. Однако у Оти­лии появилась новая прихоть: она садилась на лошадь к Феликсу. Сильный конь безропотно нес двойную ношу, а люди крестились при виде диковинной картины: на лошади ехал юноша, а перед ним, у самой гривы, сидела по-мужски девушка, ноги которой высовывались из-под платья. Отилия находила, что это самый шикарный вид спорта.

— Я очень долго был одинок, и теперь так хочу лю­бить кого-то, — признался ей во время одной из таких поездок Феликс. — Иметь подругу... с которой я был бы неразлучен.

— Ты еще слишком молод, Феликс, — ответила Оти­лия.— Тебе не следует думать о любви, прежде чем ты сделаешь блестящую карьеру. Любовь, — серьезно продол­жала она, — это слово означает так много, но, видишь ли, ее одной недостаточно. Если бы терпением и добро­той Паскалопола обладал молодой человек, как бы я его любила!

— Паскалопол к тому же богат, — без тени иронии сказал Феликс.

— О, не поэтому, — возразила Отилия, — хотя верно, что только такой богатый человек, как он, может быть щедрым и исполнять любой каприз женщины. У меня не­счастный характер, мне все быстро приедается, я не терплю, когда мне противоречат.

— Значит, для того, чтобы ты меня любила, я непре­менно должен стать богатым? — размышлял вслух Фе­ликс.

— Возможно, что так, но и это еще не все. Ты знаешь, что папа очень богат и я его люблю, но он не в силах никого сделать счастливым. Мама умерла от огорчений, которые он ей доставлял.

Паскалопол привез из Бухареста неожиданные новости. Стэникэ узаконил свой брак с Олимпией две недели назад, то есть сразу после отъезда Отилии в имение. Формаль­ности он выполнил уже давно, но торжество все отклады­вал, пока не заставил Симиона дать Олимпии приданое. Бракосочетание должно было совершиться быстро и в «тес­ном кругу». Но едва лишь гражданская церемония закон­чилась (церковный брак отвергли как устаревший пред­рассудок), Стэникэ и Олимпия явились в полученный в качестве приданого дом и пожелали немедленно вступить во владение им. Так как дом был сдан внаем и арендатор совершенно законно не соглашался выехать раньше дня святого Димитрия, то Стэникэ перешел в наступление, стал угрожать жильцу, выискивал случаи несоблюдения им контракта, посылал ему от имени Аглае официальные требования. Аглае это наконец надоело, она договорилась с нанимателем, уплатила ему неустойку, и тот позволил семейству Рациу воспользоваться своей собственностью. Но у супругов не имелось никакой обстановки. Олимпия и Стэникэ принялись с самым приветливым видом, лебезя перед Аглае, Симионом и Аурикой, беззастенчиво обирать их. Стэникэ объявил о своем желании получить хоть самое незначительное доказательство того, что он является зя­тем такого великого художника, как Симион, ибо без этого немыслим его домашний очаг. Он вытянул у Симиона не­сколько картин (которые позднее выбросил на чердак) и потребовал необходимую мебель для подобающего этим сокровищам зала. Аглае дала им что могла. Чета Рациу, уже не боясь сопротивления со стороны Симиона, являлась в дом Туля почти каждый день, нахально напрашиваясь на обед. Ребенка, которому исполнилось всего два месяца, родители совсем забросили. Однажды его положили на кровать без сетки, в комнате, где было открыто окно, и, заперев дверь, позабыли о нем. Ребенка, очевидно, лихора­дило, он стал метаться и упал с кровати. От ушибов он скоро умер. Олимпия приняла этот удар с большим хлад­нокровием, почти как облегчение, Стэникэ же казался безутешным. С всклокоченными волосами пришел он к Аглае, вновь разыграл сцену с больным сердцем, уведо­мил всех, что жизнь его разбита. Аурел, оказывается, был самым умным ребенком на свете, и с первого дня его жизни нетрудно было предсказать, что его ждало блиста­тельное будущее. Стэникэ поведал о всевозможных сви­детельствах раннего развития сына и утверждал, что он уже начинал проявлять признаки разумной речи. Он от­казался встать с постели и, сознавшись, что без посторон­ней помощи не будет в состоянии похоронить покойного, просил пойти ободрить сраженную горем Олимпию. В са­мом деле, ни он, ни Олимпия не подумали ничего пред­принять для устройства похорон ребенка, и все расходы пали на семью Туля. Стэникэ даже выпросил денег на сооружение памятника несравненному младенцу, и Отилия заподозрила, что самого Паскалопола тоже обложили не­которой данью. Во время погребения у Олимпии был равнодушный, скучающий вид, Стэникэ же захлебывался от рыданий, завоевав симпатии женщин, которые обычно толкутся на кладбище. Паскалопол показал Феликсу и Отилии номер газеты «Универсул», где в разделе траур­ных объявлений можно было прочитать следующий пате­тический опус:

Навеки растерзанные душевно, полные возмуще­ния против немилосердного неба, Стэникэ и Олим­пия Рациу, родители; Симион и Аглае Туля, дед и бабушка; Аурика Туля, тетка, а также семьи родственников: Джурджувяну, Мэркулеску, Сима — с безграничным прискорбием сообщают о вознесе­нии на небо их

единственного сына

Аурела Рациу

(Релишора),

в возрасте двух месяцев

похищенного тяжелой болезнью, которая изнурила его маленькое тельце и лишила папочку и мамочку всякого смысла жизни. Скоро и они придут к тебе, дорогой ангелочек!

Печальное торжество погребения будет иметь ме­сто и т. д., и т. п. Всех, кто его знал и ценил, умо­ляют присутствовать.

Отилия чуть улыбнулась, потом серьезно сказала:

— Этот Стэникэ всегда внушал мне отвращение. Я счи­таю, что он способен на все, и боюсь его. Не следовало бы принимать его слишком часто, вы ведь знаете, как слабохарактерен папа.

— Я совершенно согласен с вами, домнишоара Отилия, и сделал все возможное, чтобы хоть немного открыть Костаке глаза. Кукоана Аглае и Стэникэ — это опасная ком­пания, — говорил Паскалопол, окутывая себя клубами табачного дыма. Феликсу было не совсем ясно, какую опас­ность представляет собой Стэникэ для Отилии. Однако последующие события подтвердили справедливость подо­зрений Отилии и Паскалопола.

Шли дни, помещик временами подолгу отсутствовал, а возвращаясь, старался доказать Отилии, что он способен на любое озорство. Отилия относилась к нему с нежным вниманием, от которого сжималось сердце Феликса, а сам Паскалопол, словно легкомысленный юноша, во всем уго­ждал девушке. Феликс оценил мягкость характера поме­щика, которым попеременно овладевали то любовь, то отцовское чувство; иногда Паскалопол от всей души нена­видел Феликса за то, что он тоже здесь, иногда с нежностью, точно взрослого сына, брал его под руку. Покорен­ный этим благородством и скромностью, юноша часто притворялся, что ему хочется побродить по полям, и исче­зал, предоставляя Паскалополу на свободе радоваться дружбе с Отилией, которая, как с каждым днем все больше убеждался Феликс, не перейдет границы невинной салонной игры. Несмотря на это, в один прекрасный день Феликс невольно стал причиной весьма неприятной сцены. Отилия снова захотела покататься верхом и упросила Фе­ликса посадить ее перед собой на лошадь. Девушка гордо и весело восседала на лошади, но когда они ехали мимо усадьбы, им повстречался Паскалопол, еще не ви­девший этого новоявленного способа верховой езды.

— А, вы совершаете утреннюю прогулку верхом,— сказал он, немного побледнев.

Феликс хотел было поздороваться, но удержался, во­время сообразив, что вся эта сцена довольно нелепа. Па­скалопол с необычайно занятым видом пошел к конюш­ням.

— Мне кажется, Паскалопол недоволен, — заметил Феликс.

— Мне тоже, — должна была признать Отилия и, тот­час же спрыгнув на землю, бросилась за помещиком, а Феликс поехал к конюшне. Вскоре он увидел, как Отилия и Паскалопол направляются под руку к дому. Помещика как будто обезоружила ласковость Отилии, и было смешно смотреть на его слегка огорченное лицо.

— Мне хотелось бы уехать отсюда, — сказал в тот же день девушке Феликс.

— Я тоже думаю, что пора уезжать, — согласилась Отилия.

На другой день они вернулись в Бухарест.

VII

Когда поздней осенью Феликс, теперь уже студент медицинского факультета, случайно зашел к Аглае, Аурика попыталась оказать на него влияние.

— Я не в силах понять, — вкрадчиво сказала она,— как вы, приличный юноша из хорошей семьи, можете пока­зываться на улице с такой распущенной особой, как Оти-лия.

— Отилия — очень скромная девушка, — запротестовал Феликс.

— Вам далеко не все известно, — не уступала Аурика. — Она на глазах у всех неприлично себя ведет с мо­лодыми людьми. Если бы об этом знал Паскалопол, ко­торый так влюблен в нее!

— Отилия учится в консерватории, и, конечно, у нее там есть друзья, с которыми она болтает. Что тут та­кого?

На лице Аурики выразилось сочувствие:

— Как околдовывают вас, мужчин, некоторые сумас­бродки! — И она вздохнула. — Я никогда не обладала этим даром! Возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому!

В эту минуту неожиданно явился Стэникэ, усердно по­сещавший Аглае, с которой у него, очевидно, установилось полное взаимопонимание. Он стал еще румянее и позабыл о всяких болезнях.

— Знаете, какую новость я сейчас услышал от контор­щика Паскалопола? — громко возвестил он. — Паскалопол обручается с Отилией!

Это произвело самый неожиданный эффект. Аурика побледнела, губы ее задрожали, и она, смешно взвизгивая, разразилась слезами. Бросившись на диван, она хныкала, прижав к глазам носовой платок, а потом с перекошенным лицом выбежала вон, как безумная, и из ее комнаты, находившейся рядом, донесся громкий плач.

— Что случилось? — спросила пришедшая на шум Аглае.

Стэникэ повторил свое сообщение.

— Дура ты, Аурика, — через открытую дверь сказала страдалице Аглае, — портишь себе кровь из-за какой-то распутницы.

— Нет мне счастья, — рыдая, причитала Аурика.

— Нет у тебя нахальства, потому что ты получила хорошее воспитание. Но и у нее тоже ничего не выйдет. Найдется человек, который откроет глаза Паскалополу.

— Информировать Паскалопола о возможных послед­ствиях этого шага — долг людей чести. Надо также помешать дяде Костаке дать свое согласие, — заметил Стэникэ.

Аглае с презрением махнула рукой.

— Костаке перед ней на задних лапках ходит. Он способен любых глупостей натворить, прости меня гос­поди.

При других обстоятельствах неприкрытая зависть Аурики и ее слезы рассмешили бы Феликса. Но сейчас он словно оцепенел, поверив известию об обручении Отилии. Когда он рассказал Отилии сцену, происшедшую в доме Аглае, она улыбнулась и пожала плечами:

— Какая чепуха! В этом нет ни слова правды. Но ты можешь себе представить, как они меня ненавидят! Я уверена, что скоро они и тебя втянут в эти сплетни.

Однажды слуга доложил Паскалополу о домнуле Стэ­никэ Рациу. Помещик сделал досадливый жест и велел было сказать, что его нет дома, но Стэникэ, который шел вслед за слугой, уже появился в комнате. Паскалопол во­прошающе взглянул на Стэникэ, ожидая, что тот сооб­щит ему о цели своего визита. Потом, дав понять, что сейчас очень занят, подвинул к нему ящик с сигарами. Стэникэ присел на краешек стула.

— Я и моя супруга храним вечную благодарность вам, домнул Паскалопол, за великодушие, с которым вы нам помогли, когда мы потеряли нашего дорогого сына,— начал он. — Поэтому я решил, что хотя здесь затронуты родственные связи, но я должен быть лояльным и обра­тить ваше внимание на грозящую вам опасность. Мне ска­зали, что вы собираетесь обручиться с домнишоарой Отилией.

Паскалопол с живостью перебил его:

— Кто вам сказал это? Домнишоара Отилия?

— Нет. Слухом земля полнится. Паскалопол снова нахмурился.

— Домнишоара Отилия чрезвычайно симпатичная де­вушки,— продолжал Стэникэ, — но, видите ли, ее воспитанием пренебрегали, и это имеет самые роковые последствия. Дядя Костаке — старик и не может за нею присматривать, да, наконец, ему и дела нет.

— Отчего ему нет дела? — строго спросил помещик.

Стэникэ несколько опешил.

— Оттого что, как вам, быть может, известно, Отилия ему не дочь, она...

— Домнул Рациу, — с упреком сказал Паскалопол, — я не понимаю, как вы, культурный человек, адвокат, мо­жете вести подобные разговоры. Я полагал, что вы при­шли сказать мне о чем-то серьезном.

Все зависит от взгляда на вещи. Это весьма серьезно. Отилия молода, неопытна, сегодня встречается с одним молодым человеком, завтра с другим. Девушке так легко ошибиться. В их доме живет студент, ее ровесник, к которому она, кажется, питает склонность... Моя свояченица Аурика видела кое-что весьма недвусмысленное, но, как девица, постеснялась сообщить вам сама. Мне хотелось бы избавить вас от разочарования. Вы сами понимаете, пожилой человек, даже если он богат, не может выдержать борьбу с пылким, быть может слишком пылким, темпераментом девятнадцатилетней девушки.

Паскалопол нервно постукивал по столу ручкой ножа для разрезания бумаги.

— В конце концов, с какой целью вы мне все это го­ворите? — спросил он, поднимаясь с места.

— Но... из благодарности, чтобы услужить вам, пока не поздно.

— Благодарю вас, — коротко сказал Паскалопол,— но сейчас я занят.

И он вышел в другую комнату, плотно закрыв за со­бой дверь. Стэникэ посидел еще немного, окинул взгля­дом письменный стол, повертел в руках визитную кар­точку, какую-то напечатанную на машинке бумагу, кон­верт со штампом, потом положил все на место, вынул из ящика с сигарами две штуки и встал. В дверях он оста­новился, подумал, вернулся и прихватил еще две сигары.

Возвратившись из имения, Паскалопол снова начал почти ежедневно бывать в доме Костаке, не придавая особого значения возможности соперничества Феликса. В этот вечер он не пришел. Феликс заметил, что Отилия озабочена. На другой день она отправилась в город. Придя из университета, Феликс увидел, что она сидит на софе, обхватив руками колени и положив на них подбородок.

— Мне все так надоело! Я бы убежала куда-нибудь, улетела. Тебе хорошо, ты свободен. Хотела бы я быть мужчиной.

— Скажи мне, что с тобой? — мягко спросил Феликс.

— Пустяки, вздор, зачем тебе об этом знать? Я толь­ко говорю, что хотела бы уехать отсюда.

Феликс опять забеспокоился:

— Куда ты хочешь уехать?

— Куда угодно. Я бы и с тобой уехала.

— Отилия, я сделаю все, что ты пожелаешь, — вооду­шевился Феликс. — Ведь у меня есть кое-какой доход, есть дом, ты будешь... моей сестрой, если захочешь.

Отилия с улыбкой, по-матерински погладила кончи­ками тонких пальцев щеку Феликса.

— Я сумасшедшая, Феликс, не надо брать с меня при­мер. Ты еще несовершеннолетний... Папа позволит нам совершить любую глупость, хоть на луне поселиться. Но о тебе пошли бы разговоры. Ты должен быть свободен, должен работать. Иначе ты погубишь свою карьеру. Я попрошу папу переехать отсюда.

Вскоре Отилия, ластясь к дяде Костаке, стала упра­шивать его:

— Папа, пожалуйста, переедем отсюда, у тебя же есть другие дома. Феликсу слишком далеко от университета, и ему нужна комната получше, чтобы принимать своих коллег. Мне тоже неудобно ходить в консерваторию. У тебя есть дом на улице Штирбей-Водэ. Ведь Феликс платит за квартиру.

Старику было щекотно от объятий Отилии, он вяло сопротивлялся.

— Трудновато, я потеряю доход... — хриплым голосом говорил он.

— Переедем, папа, прошу тебя...

Рассчитав, что он сможет сдать дом на улице Антим по более высокой цене, чем другой, дядя Костаке сообщил Аглае о своем новом решении.

— Кто это тебя надоумил? — крикнула Аглае. Застигнутый врасплох, Костаке сознался:

— Отилия. Ей далеко от консерватории.

— Ей далеко от мужчин, — передразнила его сестра. — Ты не отдашь хороший дедовский дом в чужие руки — вот что я тебе скажу. Дядя Костаке не посмел спорить, и когда Отилия снова стала уговаривать его переехать, он постарался отделаться уклончивыми фразами:

— Посмотрим! Мы еще подумаем. Торопиться не куда!

Как и предвидела Отилия, Аглае стала относиться к Феликсу с неприкрытой враждебностью. Юноша чувство­вал это по многим, казалось бы, несущественным признакам. Прежде всего Феликса уже не просили готовить Тити к переэкзаменовке, его сменил Стэникэ, педагогический метод которого и громовые обвинения по адресу школы пришлись Тити больше по вкусу. Затем Аглае начала проявлять свое недоброжелательство к Феликсу еще и тем, что в разговоре с ним с апломбом оспаривала и собы­тия прошлого и планы на будущее.

— Чем вы думаете заняться? — притворяясь, что за­была о его намерениях, презрительным тоном говорила она Феликсу. — Службу не ищете? А ведь вы сирота, вам нетрудно ее получить. Надо же как-то устроиться в жизни.

— Я учусь на медицинском факультете, — отвечал за­детый за живое Феликс.

Аглае делала вид, что не принимает его слова всерьез:

— Что там факультет! Это для мальчиков, которые живут на родительские деньги. Костаке подыщет вам ка­кое-нибудь дело.

Феликс боялся, что под влиянием Аглае дядя Коста­ке будет препятствовать его ученью в университете хотя бы тем, что откажет ему в самых необходимых вещах. Однако дядя Костаке, по своему обыкновению, не толь­ко не мешал ему, но даже как будто гордился тем, что Феликс — студент, и позднее принимал его товарищей по факультету, хотя и со своими обычными гримасами, но вполне благодушно. Правда, когда Феликсу понадоби­лось внести вступительную плату в университет, дядя Костаке пришел в замешательство, спрашивал, нельзя ли с этим погодить, советовал Феликсу занять где-нибудь «в другом месте», а он впоследствии раздобудет денег. По­скольку у Феликса не было никакого «другого места», он рассказал обо всем Отилии, которая поступила так же, как и в прошлый раз. Она заявила, что у нее есть возмож­ность достать нужную сумму, отправилась в город, при­несла деньги и только велела Феликсу никому ни о чем не говорить. Это внушило юноше некоторые подозре­ния.

Тити, сдав переэкзаменовку, вернулся в лицей. На занятия он являлся в форме, которая смахивала на офи­церскую. Его непоколебимая уверенность, что Феликс не сможет продолжать ученье, бесила юношу.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивал Тити.

— Я буду учиться в университете. Помолчав с равнодушным видом, Тити, заявил:

— Мама говорит, что вы будете искать службу! Когда Феликс все-таки поступил в университет, Аглае была потрясена.

— Ты совсем не смотришь за этим мальчиком, — сказала она Костаке.

Стэникэ оплакивал участь интеллигентов и клялся, что, будь он в возрасте Феликса, он обучился бы какому-ни­будь ремеслу. Видя, что дела не поправишь, Аглае, чтобы разочаровать Феликса, принялась жалеть врачей и дока­зывать, что они влачат нищенское существование.

Через некоторое время Тити вдруг перестал ходить в лицей. Он величественно разгуливал в штатском костюме с галстуком «а ля лавальер». Тайна скоро разъяснилась. Стало известно, что Тити отныне «студент» Школы изящ­ных искусств, куда он и в самом деле поступил, зая­вив, будто окончил лицей. Аглае, до вчерашнего дня нена­видевшая мазню Симиона, отныне стала пламенной поклон­ницей искусства.

— Я не хотела мешать призванию Тити, — говорила она. — Пусть он спокойно развивает свой талант, уж я позабочусь о его будущем. Не всякий родится с таким даром, как он.

Это было сказано в присутствии всей семьи. Отилия подмигнула Феликсу, что не укрылось от взоров Аглае.

— И если мне поможет бог, я его женю, чтобы он не попал в руки какой-нибудь развратницы, — едко доба­вила она, — и у него будет свой дом

Но по иронии судьбы именно «развратница» Отилия пробудила эротические инстинкты Тити. С некоторого вре­мени он стал все чаще наведываться в дом Джурджувяну и явно искать встречи с Отилией. Он сидел около девушки и молча улыбался, с трудом подыскивая тему для разго­вора, так как говорить ему было не о чем, да он и не умел вести беседу. Эти частые визиты Тити были тем более удивительны, что обычно он не ходил ни к кому в гости. Тити позволял Аглае одевать его по ее собственному вкусу, подчинялся всем приказаниям матери и отказывался от любого дела, если читал в ее глазах неодобрение. Теперь Тити стал каким-то нервным и, собираясь заговорить, то и дело глотал слюну.

— Что ты делаешь? — вдруг спрашивал он, сидя возле Отилии.

— Разве ты не видишь? Шью, — точно маленькому ребенку, отвечала, не отрываясь от работы, Отилия.

Порой Тити, весь во власти неясных желаний, следил за каждым движением Отилии и так долго сидел не шеве­лясь и молчал, что девушке наконец это надоедало и она уходила к себе в комнату. Тити покорно шел за ней и останавливался в дверях.

— Тити, тебе нечем заняться?

— Нечем, — наивно отвечал Тити, одолеваемый смут­ными мыслями, которые он не мог выразить.

Все же девичий инстинкт заставлял Отилию в присут­ствии Тити следить за своими, обычно такими свободными и непринужденными манерами. Тити становился рассеян, у него случались приливы крови к голове, и Аглае, дога­дываясь о причине, гнала его погулять. Как-то раз Тити в присутствии Феликса, когда разговор зашел о девушках, учившихся вместе с ними, с деланным смехом неуклюже взял обнаженную руку сидевшей на скамье рядом с ним Отилии.

— Сиди смирно, Тити, что с тобой? — рассердилась она, обменявшись многозначительным взглядом с Фе­ликсом.

Наедине с Феликсом, Тити задал ему вопрос, от кото­рого тот весь вспыхнул:

— Послушайте... У вас хорошие отношения с Отилией… Скажите правду... С ней можно?

— Как вы смеете оскорблять Отилию такими предпо­ложениями! — с негодованием ответил Феликс. — Она по­рядочная девушка.

Тити с сосредоточенным видом глотнул слюну и не­доверчиво сказал:

— Мама говорила, что видела ее со многими.

— Это ложь, неправда! — с жаром воскликнул Феликс. Однажды Тити долго сидел возле читавшей книгу Оти­лии и вдруг позволил себе похотливый жест.

— Ты с ума сошел, Тити, — возмущенно крикнула де­вушка.— Убирайся вон отсюда!

Этот крик случайно донесся до ушей Аглае, и она страшно рассердилась, но не на Тити, а на Отилию.

Уверенная, что из соседней комнаты Отилия все услышит, она злобно заявила Костаке:

— Мальчик и не дотронулся до нее. А если бы даже и дотронулся? Такие девушки, как она, для того и су­ществуют, чтобы скромно жить с мальчиками из хороших семей и оберегать их от чего-нибудь похуже.

Отилия внезапно появилась в дверях, волосы ее были растрепаны, глаза метали молнии.

— Папа, — закричала она, — либо я навсегда уйду из этого дома, либо тетя Аглае больше не переступит нашего порога!

Дядя Костаке в ужасе вытаращил свои выпуклые глаза и, раскинув руки, как утопающий, с мольбой глядел то на одну, то на другую. Хотя вид у Аглае был вызываю­щий, но такой неожиданный отпор озадачил ее, и продолжать она не осмелилась. Костаке, тщетно надеявшийся, что они уймутся и избавят его от необходимости принять чью-нибудь сторону, почувствовал, что Отилия сильно разгне­вана и ждет, как он поступит.

— Н-н-не... надо... го-го-говорить ре-ре-резкие слова,— пробормотал он, обращаясь к Аглае и смягчив упрек без­личной формой.

Аглае вышла, хлопнув дверью. Отилия подошла к дяде Костаке, обняла его и положила голову ему на плечо. Она не заплакала, а только сказала ласково и грустно:

— Папа, отчего ты позволяешь им издеваться надо мной? Ты же прекрасно знаешь, что я им ничего не сде­лала.

Дядя Костаке вместо ответа легонько сжал ее в объ­ятиях.

С тех пор Аглае, к огорчению Костаке и радости Оти­лии, больше не приходила к брату. Тем не менее Костаке и Аглае, первый из трусости, вторая — потому, что ей это было выгодно, поддерживали между собой отношения через Феликса, невольно оказавшегося в роли связного. А на­блюдение за домом Костаке, которое раньше вела Аглае, продолжал Стэникэ. Как-то раз случилось, что Феликс, сидя один в своей комнате, читал учебник анатомии. Стэникэ, крадучись, прошел через весь дом, ни разу не хлопнув дверью, так что юноша испугался, услышав за своей спиной мужской голос. Стэникэ принялся расхаживать по комнате, внимательно рассматривая вещи. Он болтал с напускным добродушием, словно видел в Феликсе своего единомышленника.

— Значит, вы здесь живете... Недурно. — Стэникэ пощупал матрац и заглянул в платяной шкаф. — У дяди Костаке неплохая обстановка... Не знаете, сколько он бе­рет за пансион? Может статься, вам неизвестно даже, какой доход вы получаете? Я этим поинтересуюсь, раз­ведаю через своих людей. Старик — плут, — Стэникэ вы­шел на застекленную галерею и, отворив дверь в комнату Отилии, повысил голос. — Он страшно богат, но все скры­вает, никогда толком не поймешь, что у него есть, чего нет. А, это комната Отилии! Мило! Мило! Хорошенькая девушка Отилия, — Стэникэ подмигнул Феликсу, — и с темпераментом. Паскалопол знает, за чем охотится. Так вы живете рядом с ней! Очень хорошо, очень хорошо. И я студентом жил у хозяйки в одном коридоре с восхи­тительной девушкой. Эх, что это была за девушка! Однако будьте осторожны с Отилией, она хитра, попользуйтесь — и все, не связывайте себя никакими обязательствами, я ведь вижу, что вы не дурак! — Стэникэ опять подмигнул Феликсу, у которого щеки горели от досады. — А что Отилия держит здесь?—И Стэникэ стал шарить в ящи­ках стола.— Сколько колец, браслетов, тонких платочков, дорогих безделушек! Да здравствует Паскалопол! С Оти­лией хорошо, когда деньги есть, а нет — так она тебя бросит.

Стэникэ спустился по лестнице. Феликс шел за ним по пятам, боясь, чтобы он не унес чего-нибудь из дома. Войдя в комнату, где стоял ломберный стол, Стэникэ во­зобновил свой обыск — поворачивал лицом к стене кар­тины, обследовал деревянную раму зеркала, заглядывал повсюду и наконец открыл табакерку и стал нюхать табак.

— Хороший табак у старика, а знаете откуда? Вам и в голову не придет: у него есть табачный ларек, в котором торгует подставное лицо, — опять-таки Паскалопол устроил ему патент, — ларек в самом центре города, и старик здо­рово зарабатывает. — Стэникэ запустил руку в табакерку и набил карман табаком.— Вот после смерти таких людей и начинаются всякие запутанные процессы, говорю вам как адвокат. Они не пишут завещания или пишут тайком от всех в пользу какого-нибудь пройдохи. Ну какое имеет к нему отношение Отилия? Если бы наша семья была поэнергичнее, мы могли бы принять кое-какие меры. Знаете, причин найдется достаточно — слабоумие и так далее и тому подобное. Но старик плут, его подучила Отилия, а Паскалопол ему помогает. Послушайте, скажите откровенно, в сущности это и в ваших интересах, я могу быть вам очень полезен (порекомендую вам одну девочку, первоклассную, необыкновенную), не приходилось ли вам слышать от дяди Костаке насчет завещания, удочерения, чего-нибудь в этом роде? Он скрытен, дядя Костаке, но вы прислушивайтесь, особенно когда является Паскалопол. И заходите к нам, Аурика спрашивала о вас!

Феликсу пришлось убедиться, что кое-что из болтовни Стэникэ не лишено оснований. Как-то он шел по улице со своим однокурсником. Вдруг тот дернул его за руку.

— Пойдемте сюда, спрячемся в этой подворотне. Там, на углу, мой домохозяин, а я не заплатил ему в этом ме­сяце за квартиру.

Они были на бульваре Елизаветы, в том месте, где он примыкает к улице Котрочень. Взглянув на угол, Фе­ликс увидел направлявшегося к улице Плевны дядю Ко­стаке и удивленно спросил:

— Это ваш домохозяин? Но ведь это мой дядя, Костаке Джурджувяну.

— Неужели? Да, его зовут именно так.

Товарищ рассказал Феликсу, что он живет в много­этажном доходном доме, вполне современном, но с ма­ленькими квартирами, которые хозяин сдает студентам и состоящим в незаконном браке интеллигентным моло­дым людям, поэтому его доход выше обычного. Плату он получает ежемесячно, причем гарантирует себя сроч­ным векселем. В случае неуплаты он меняет вексель, уве­личивая сумму, или опротестовывает его и выселяет жильца. Но вообще он довольно добродушен и дает от­срочку, ибо эти опоздания и система векселей фактиче­ски удваивают небольшую, казалось бы, квартирную плату. Так, если вносить деньги вперед, то квартира об­ходится в сорок лей в месяц, вексель же выдается на во­семьдесят. При опозданиях вексель обменивается и на­числяются проценты. Когда молодой жилец стеснен в средствах, дядя Костаке не обращается с ним грубо. Он осматривает квартиру и если, например, жилец — студент-медик (он отдает предпочтение именно им), то просит у него книги по медицине — учебники, которые обычно стоят дорого. И Феликс мгновенно вспомнил, как он был изумлен, когда дядя Костаке, не сведущий в вопро­сах медицины, предложил купить ему (разумеется, запи­сав эту сумму в его счет) некоторые руководства и да­же принес один совершенно новый учебник, на котором только соскребли перочинным ножом фамилию владель­ца. Товарищ сообщил еще, что дядя Костаке частенько является взглянуть на свой дом, обходит его со всех сто­рон, потом, стоя на противоположном тротуаре и зало­жив руки за спину, обозревает свои владения, подни­мается по лестницам, иногда прислушиваясь к шуму в квартирах; что он единственный в Бухаресте, кто уста­новил приспособление, благодаря которому электрическая лампочка, включенная жильцом внизу, гаснет в ту же се­кунду, когда тот добирается до своего этажа, — это для того, чтобы лампочка не оставалась гореть на всю ночь. (Феликс невольно подумал о керосиновой лампе в доме дяди Костаке.) Впрочем, старик не делает никому никаких замечаний, отечески относится к молодым людям, которые приводят к себе женщин, и учтиво раскланивается с этими дамами, если они кажутся ему приличными. Товарищ, кроме того, прибавил, что обычно дядя Костаке под тем предлогом, что у него нет мелочи, норовит дать сдачу с уплачиваемой суммы почтовыми марками, которые носит с собой в толстом, перехваченном резинкой бумажнике. Феликсу сразу же пришло на память все, что говорил ему Стэникэ о табачном ларьке [8].

Незадолго до рождества к дяде Костаке явился Стэ­никэ в сопровождении одетого в чересчур широкий поно­шенный костюм незнакомого человека средних лет, с отвислыми рыжеватыми усами и бритой головой. Он был похож на бесстыдных и лицемерных провинциальных адвокатов, которые лишены всякой щепетильности и готовы идти на все, чтобы добыть средства к жизни. На румяном, здоровом лице его выделялись бесцветные глаза. Дело было к вечеру, в гостиной сидел Паскалопол, как всегда рядом с Отилией и Феликсом. Помещик с не­доумением услышал, как Стэникэ отрекомендовал рыже­усого субъекта:

— Я привел к вам превосходного, выдающегося вра­ча, своего близкого друга, домнула доктора Василиада. Он отчасти грек, но хороший врач и многих уже поста­вил на ноги.

Стэникэ говорил развязным, претендующим на остро­умие тоном, но Паскалополу пришлись не по душе его шутки. Он почувствовал себя неловко и опустил глаза. Доктор без всякого стеснения уселся на стул, словно его и вправду пригласили сюда. Феликс обменялся вопроси­тельным взглядом с Отилией — они не понимали, что нужно этим гостям.

— Папа, ты болен? — спросила Отилия. — Ты звал домнула доктора?

— Нет, нет, нет, — отмахивался Костаке, которого испугала мысль, что придется заплатить за визит. — Я никого не звал.

— Ну что вы, домнул доктор не возьмет ни гроша, — с оскорбленным видом разъяснил Стэникэ, — я привел его как друга, просто чтобы познакомить вас с ним. Но, конечно, не помешает, если он вас посмотрит, это не лишнее. Приглашать врача разумнее всего тогда, когда ты еще здоров, не правда ли, Василиад, как вы счи­таете?

Доктор не стал ломаться, подобно певице, которую просят спеть в гостях, а решительно ответил:

— Разумеется, разумеется!

— Что вы скажете, Василиад, о моей кузине Отилии? — спросил, указывая на Отилию, Стэникэ. — Вели­колепна, как по-вашему?

Василиаду как будто понравилась Отилия, однако он тоном судьи задал ей вопрос:

— Вы замужем?

— Вот еще, замужем! — фыркнул Стэникэ. — Я ей и не советую выходить замуж. В наше время красивая, ин­теллигентная девушка, если у нее нет предрассудков, мо­жет сделать блестящую карьеру. Зачем ей выходить за­муж? Она восхитительно играет на рояле, говорит на двух иностранных языках. Что ей нужно — это сильная протекция. Вы видели Лилли де Джорджиадес? Три года назад она получила премию в Ницце.

Пошлое доброжелательство Стэникэ заставило Оти­лию нахмуриться, а Паскалопол начал нервно постуки­вать пальцами по столу. Лилли де Джорджиадес наряду с Мицей Велосипедисткой была в ту пору столичной куртизанкой высшего полета.

— Осмотрите Отилию, — настаивал Стэкикэ, — она слабенькая и немножко нервная.

Но Отилия остановила двинувшегося было к ней док­тора.

— Мерси, я не больна. Вы слишком любезны! — на­смешливо сказала она.

— Ты не знаешь, Отилия, какой слух у доктора Василиада, — напыщенно продолжал Стэникэ. — Чудесный! Мой ангелочек был бы и сейчас жив, если бы я вовремя привел к нему доктора. Предвидеть, знать, что нас ждет, — вот в чем смысл медицины. Дядя Костаке, прошу вас, — Стэникэ молитвенно сложил руки, — я слышал, как вы кашляете... Сами будете мне благо­дарны.

Василиад встал и направился к Костаке, глаза кото­рого взывали о помощи. Стэнике, чтобы сломить упрям­ство старика, снял с него пиджак.

— Я нахожу, что без всякой причины осматривать папу не следует, — негодующе запротестовала Отилия. — Вы еще внушите ему бог знает какие мысли.

Стэникэ притворился, что не слышит ее, и сумел ста­щить с Костаке жилет.

— Будете еще мне благодарны!—убеждал он его.— У доктора великолепный слух!

Доктор Василиад профессиональным тоном скомандо­вал старику:

— Снимите и рубашку!

Тот оробел и выполнил приказание, с жалобным ви­дом взглянув на окружающих, которые не могли сдер­жать улыбки.

— Сколько вам лет? — властно спросил доктор. Дядя Костаке смутился. Он, по-видимому, не любил разговоров о своем возрасте.

— Шестьдесят семь, шестьдесят пять... Не знаю...

— Гм! — произнес доктор Стэникэ, очень довольный, вертелся около него и потирал руки.

— Хворали вы какой-нибудь секретной заразной бо­лезнью? Делала ли ваша жена аборты?

Дядя Костаке побледнел.

— Домнул доктор, я полагаю, что осмотр предпри­нят ради забавы и, следовательно, незачем в присутствии девушки интересоваться подобными вопросами, — вме­шался Паскалопол.

— Почему же, почему? — нагло огрызнулся Стэни­кэ.— Домнул доктор должен все знать!

Незваный доктор насильно усадил пациента на стул, постукал по коленкам закинутых одна на другую ног, чтобы проверить рефлексы, испытал булавкой чувстви­тельность кожи; внезапно придвинув свечу к лицу Ко­стаке, посмотрел как реагируют на свет зрачки, заставил высунуть язык и держать его прямо, потом стал зада­вать странные вопросы — сколько будет пятнадцать плюс восемнадцать, какой сейчас год, как имя короля. Тут даже покладистый дядя Костаке немного рассердился:

— Вы думаете, что я в-в-впал в детство?

— С каких пор у вас эта затрудненность речи? —. многозначительно взглянув на Стэникэ, спросил доктор.

Раздраженный нахальством Василиада, дядя Костаке стал заикаться еще пуще:

— О-о-откуда в-вы... вы в-в-взяли, ч-что у меня за­трудненность?

— Он всегда так говорит! — заверил Стэникэ.

Хотя Феликс только начинал учиться, но на основа­нии некоторых сведений, почерпнутых у товарищей и из учебника общей патологии, который он читал по соб­ственной инициативе, он понял, что Василиад стремится найти у дяди Костаке поражение нервной системы, какую-нибудь локализованную инфекцию. Однако по тому, как врач проводил осмотр, нельзя было заключить, что он хороший практик.

— Домнул доктор, — сказал Феликс, — то, что вы по­дозреваете, исследуя рефлексы, ни в коем случае не мо­жет иметь места в этом доме.

— Вы обладаете сведениями в области медицины? — неприязненно осведомился Василиад.

— Домнул — студент-медик, — сообщил ему Стэникэ. Доктор насупился и неожиданно заговорил угодли­вым тоном:

— Да-а? Я и не знал! Разумеется, ничего такого нет. Но мы выполняем свой долг.

— В данном случае, по-моему, вы смеетесь над папой — заметила Отилия.

Паскалопол с симпатией взглянул на молодых людей и одобрительно похлопал Феликса по плечу. Василиад начал, водя ухом по спине старика, выслу­шивать его легкие.

— Скажите: тридцать три, — приказал он.

— К-к-как?

— Скажите громко: тридцать три. Так. Кашляните. Еще раз: тридцать три.

— Тридцать три.

— Тридцать три.

— Тридцать три. Доктор поднял голову.

— У вас ведь было когда-то воспаление левого лег­кого?

— Н-н-нет! — слегка побледнев, защищался дядя Костаке.

— Что-то было: я слышу крепитации.

— Домнул доктор, оставьте человека в покое, — вспы­лил Паскалопол. — Ничего у него не было.

— Не чувствуете ли вы по временам удушья, сердце­биения?

Расстроенный дядя Костаке был в нерешительности.

— Я дам вам хорошее успокаивающее средство, — со­блазнял его доктор.

— Возраст, естественно, — зловеще комментировал Стэникэ. — Послушайте и сердце, Василиад.

— Разумеется, разумеется.

Доктор велел дяде Костаке задержать дыхание и; щупая правой рукой его пульс, приложил ухо к груди старика.

— Некоторая вялость, — объявил он, хотя никто его ни о чем не спрашивал, — очевидно, расширение сосудов. Вы несколько полнокровны, щеки у вас красноваты. Сле­дует избегать внезапных волнений. Поменьше есть.

Доктор уже приготовился перейти к освидетельствованию органов пищеварения, но тут дядя Костаке вос­противился и, натянув рубашку, оделся.

— Довольно, довольно, не надо, благодарю, — вор­чал он.

— Домнул доктор, мы спешим, — поднимаясь с места, резко сказал Паскалопол. — Мы как раз собирались ехать в город. До свиданья. До свиданья, домнул Стэникэ.

— Кровообращение — единственное, за чем вам необ­ходимо следить, — продолжал доктор, стараясь не заме­чать, что его попросту выгоняют.

— Не правда ли? Не правда ли? — воскликнул Стэ­никэ, радуясь не то совету доктора, не то плохому здо­ровью пациента.

Паскалопол, желая прекратить эту комедию, вышел в соседнюю комнату и знаком позвал за собою остальных. Огорченный дядя Костаке ушел приводить себя в поря­док, а Отилия сообщила, что Стэникэ и доктор с улицы проследовали во двор дома Аглае.

— Мне кажется, Стэникэ действует так неспроста, — сказал Паскалопол Феликсу и Отилии. — Смотрите в оба. Доктора, наверное, подослала кукоана Аглае. Кажется, я слышал о нем, это один из тех неудачников, с кото­рыми договариваются, когда после чьей-нибудь кончины остается значительное наследство: он готов дать любые показания.

— Но я не понимаю, зачем ему было приходить сюда, — сказал Феликс.

— Вы говорите, что он обследовал нервную систе­му? — продолжал Паскалопол, дружески взяв Феликса под руку. — Естественно, он спрашивал об инфекции, об аборте. Другими словами, он хотел узнать, нет ли у Ко­стаке предрасположения к умопомешательству, к тому, чтобы стать лицом, не ответственным за свои поступки. От подобного жулика, у которого хватает дерзости войти непрошеным к человеку в дом и раздеть его, можно всего ожидать. Он способен выдумать, что Костаке был болен, что его заиканье, о котором знают все на свете, — явле­ние подозрительное и так далее. Как вы думаете, что от­ветила бы кукоана Аглае, если бы ее как свидетельницу спросили о безобидном заиканье бедного Костаке?

Феликс и Отилия удивленно смотрели на него.

— С нее станется сказать, что прежде Костаке не за­икался и что это началось не так давно, что он вдруг сде­лался раздражительным, что он выгнал ее из дома. Ей, его сестре, поверят.

— Но зачем им это нужно? — Феликсу не давал по­коя этот вопрос.

— Вы ребенок! Взгляните на эту девушку, — Паска­лопол кивнул на Отилию. — У нее нет никого, кроме дяди Костаке, который, надо ему отдать справедливость, любит ее. Но он воспользовался имуществом покойной матери Отилии, и поэтому обязан либо предоставить своей пад­черице средства, либо удочерить ее, чтобы обеспечить за ней наследство. Если бы Костаке хотел, — добавил, слов­но про себя, Паскалопол, — ее давно уже не интересовал бы весь этот вздор. Ну да ладно... Так вот, кукоана Аглае, руководимая этим Стэникэ, который не что иное, как мошенник (не сердитесь, домнишоара Отилия), пре­следует свою выгоду и способна, опираясь на свидетель­ство доктора, объявить, что Костаке не в своем уме и недееспособен. За деньги вы получите любое показание. Костаке будет отдан под опеку, а это означает изгнание домнишоары Отилии из дома.

— Ах, — вздохнула Отилия, которую испугал жесто­кий вывод помещика.

— Ничего этого не может произойти, не бойтесь, — ласково сказал ей Паскалопол. — Костаке здоров, он нас всех переживет, но вам надо быть осторожной. Шпио­наж — дело постыдное, но иногда полезное. Домнул Фе­ликс часто посещает дом кукоаны Аглае, не мешало бы ему прислушаться, о чем там говорят. Он, вероятно, тоже привязан к вам, я вижу, что привязан, — с добродушной иронией подчеркнул Паскалопол, — так же как и я, и дядя Костаке... дорожит хрупким, нуждающимся в за­щите созданием, как редким цветком. — Готовый ради Отилии на любую жертву, Феликс одобрительно смотрел на помещика. — Будем предусмотрительны, чтобы Костаке не причинили бог весть каких неприятностей. Этот Стэ­никэ — бесстыдный наглец, и ему, как адвокату, знакомо всякое крючкотворство.

В сознании Отилии все это еще никак не уклады­валось:

— Я думаю, что тетя Аглае не пойдет на такую ни­зость, хотя бы из стыда перед людьми. Вообще-то она, разумеется, лишена всякой чувствительности, но зачем ей вести себя так, чтобы возбуждать недоверие? Я счи­таю ее более тонкой притворщицей.

Если это в их расчеты не входило, то, стало быть, они хотели узнать, долго ли еще проживет Костаке, — вы­сказал Паскалопол другую гипотезу. — Выяснить, в каком состоянии у него сердце, нет ли неизлечимой болезни, получить о нем более подробные сведения. Вы понимаете, почему она не позволила Костаке переехать отсюда? По­тому что он ускользнул бы от ее надзора. Если бы Ко­стаке был более сговорчив, я давно заставил бы его при­вести дела в порядок.

Дядя Костаке вернулся одетый в пальто. Физиономия у него была мрачная.

— Э-э-это мне н-н-не нравится... Пусть он больше не п-п-приходит сюда! — с некоторым опозданием протесто­вал он.

Паскалопол взял его под руку и повел к выходу. Остальные последовали за ними, так как помещик пригла­сил их провести вечер в городе. Когда коляска тронулась, Паскалопол многозначительно сказал старику:

— Сделай одолжение, Костаке, приходи, пожалуйста, завтра утром ко мне, я расскажу тебе кое-что интересное.

Феликс, сидя в экипаже, оглянулся и заметил у ворот дома Туля угрюмо смотревшие вслед коляске фигуры. Он угадал рядом с силуэтом уходящего доктора Аурику, Аглае, Олимпию и Стэникэ, а позади — сгорбленную спину укутанного Симиона.

VIII

Феликс ясно отдавал себе отчет в том, что любит Отилию, но не мог определить природу этого чувства. Иногда ему представлялись хрупкие коленки девушки, которая часто сидела, обхватив их руками. Эти коленки были одновременно и целомудренными и озорными, они обладали индивидуальностью, и Феликсу хотелось без слов поведать им о своей любви. Порой в мечтах юноши вьющиеся локоны Отилии обволакивали, обвивали, затоп­ляли его. Сказать девушке прямо, что он ее любит, Фе­ликс не мог. Отилия держалась с ним запросто, и между ними сразу возникла та непринужденность, которая не могла бы так скоро появиться в отношениях с другой де­вушкой. Это сбивало Феликса с толку. Отилия брала его под руку, по-матерински гладила его своими тонкими пальцами, запускала руку в его шевелюру и говорила: «Надо подрезать тебе космы, ты похож на Самсона». Фе­ликс наслаждался этими знаками внимания со стороны Отилии, но в то же время испытывал смутное недоволь­ство, потому что не знал, доказывают ли они ее любовь к нему. Как-то раз, не желая быть опекаемым вечно, он захотел сам проявить инициативу и при какой-то малень­кой услуге Отилии сделал движение, чтобы поцеловать ей руку. Однако Отилия слишком быстро отстранилась, и он не успел выказать ей свою признательность. Она тот­час же заметила это и передумала.