Устав от великих усилий в ораторском искусстве, батюшка опрокинул в глотку еще стакан вина и провозгласил басом:
— Помилуй мя, господи, и по милости твоей великой и милосердию многократному сними с меня мое беззаконие.
Поп Цуйка отозвался, как дьячок:
— Господи, отверсты уста мои и возвестят они хвалу тебе!
И тут же выпил цуйки. Батюшка, стряхнув хлебные крошки с подрясника и поглядев на часы, нашел, что пора уходить.
— Восстанем, благочинный, и удалимся, ибо наступил полдень. Да благословит господь бог дом сей.
Дядя Костаке весьма серьезно спросил:
— А душа и видит и слышит, как при жизни?
— О господи, — сказал батюшка, стараясь избавиться от компрометирующих подробностей. — Это есть тайна устрашающая, к которой не пристало приближаться нам, принимая во внимание скудость наших умов. Наверное, господь по своей милости обо всем позаботился.
Поп Цуйка хихикнул, как ребенок, и задохнулся в кашле.
— Горшками и кувшинами, хи-хи-хи, кувшинчиками мы будем!
Говорливый Стэникэ не отпускал священника:
— Погоди, святейший, не удирай так. Дядюшка Костаке тебе задал очень серьезный вопрос, который и я повторяю. Клянусь тебе моей матерью, я придерживаюсь дедовской веры и хочу приготовиться духовно, чтобы стать настоящим христианином, а не просто так, по форме.
— Да поможет тебе бог! — благословил его батюшка, считая недостойным иронизировать над обращением в веру.
— Но я человек, передо мной стоят важные проблемы, на которые я хочу найти ответ, а то я попаду в объятия философов-атеистов.
— Спаситель наш на все ответил! — заявил батюшка, слегка обеспокоенный этим разговором.
— Сначала скажи мне, почему нет справедливости на земле? Почему грешник живет в довольстве, безнаказанно, а честный человек опускается на дно?
Батюшка дружески погрозил Стэникэ, желая заставить его отступить перед шуткой:
— Сразу видно, свинья собачья, не переступаешь ты порога храма божия. Эх ты, недостойный сын. Ты что хочешь? Чтобы я объяснял тебе законы религии между стаканами с вином? Приди в церковь, послушай слово божие, заходи ко мне, исповедайся. Тогда увидишь, что на все есть ответ. И не изрыгай устами скверны, ибо у бога на небе за все есть расплата и наказание: и за добро и за беззакония. «Велик бог наш и велика его сила и мудрости нет предела».
— А есть ли тот свет? — настаивал любопытный дядюшка Костаке.
— Если бы был, — сказал Стэникэ, повторяя старый разговор со стариком, — то пришел бы кто-нибудь оттуда и рассказал нам.
— Прости его, господи, он сам не знает, что говорит, — взмолился батюшка, театрально вздымая руки к потолку.
— Послушай, преподобный, а правда, что бог добрый?
— И ты еще спрашиваешь, сын мой! — воскликнул батюшка, избегая всякого участия в диспуте.
— Если это так, то как ты объяснишь, преподобный, что мы тысячу лет мучаемся сомнением, а он не дает нам никакого доказательства бессмертия души, хотя это для него так просто. Пришел бы, например, кто-нибудь из умерших и сказал нам, что, мол, на том свете так-то и так-то. Почему бог молчит?
Батюшка всем своим видом выразил ужас.
— Истинно сказал творец псалмов: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Какой же ты христианин, если не знаешь простых законов нашей дедовской веры? Какое еще доказательство тебе нужно, после того как спаситель пожертвовал собой ради нас и воскрес из мертвых?
— Ну а там-то как? — вызывающе вновь спросил Стэникэ, в то время как дядюшка Костаке с интересом прислушивался к разговору.
— Погоди, греховодник ты этакий, сам увидишь. «И вот, — говорится в Апокалипсисе, — приду я в скором времени; и расплата моя будет со мною, чтобы воздать каждому по его деяниям. Я есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний», — и прочее. Пошли, преподобный, пошли, а то поздно.
И батюшка направился к двери в сопровождении попа Цуйки, прервав неприятный для него диспут.
— Это я все просто так говорил, — заявил Стэникэ батюшке у ворот, — чтобы заставить старика призадуматься над святыней. А что до меня, то могу заверить, что я самый правоверный христианин и на пасху обязательно приду исповедоваться.
— Молчи, свинья собачья, — засмеялся батюшка, — знаю, чего ты стоишь. Все вы такие, новые люди. Будь здоров.
Аглае удивилась, когда узнала о молебне, и спрашивала себя, добрый ли это или дурной признак, так как обычно старик был совершенно безразличен к религии. Во всяком случае, это послужило для нее поводом снова посетить дом дяди Костаке и похвалить его за прекрасную мысль. После обеда все семейство оказалось в полном сборе: тут были и Стэникэ, и Олимпия, и Аурика, и Тити. Больше всего Аглае гордилась тем, что Тити словно одержимый овладевал скрипкой, ужасные вопли которой наполняли весь дом. Он учился играть на скрипке со страстью и усидчивостью, но без всякой методы. Аглае хотелось непременно доказать Отилии, что ее Тити играет лучше, чем та «бренчит» на рояле. Мать и сестра окружили Тити таким ревнивым вниманием, что, если бы его успехи зависели только от этого, он вскоре стал бы вторым Паганини. К несчастью, у него не хватало ни терпения, ни ума, чтобы учиться по правилам. Кто-то порекомендовал ему начальный курс Кленка и несколько экзерсисов Ситта, но Тити вскоре наскучила монотонность упражнений (которые, впрочем, разочаровали и Аглае), и он снова принялся наигрывать на слух или даже по нотам разные песенки, выбирая самые известные, избитые мотивы. При всем его желании научиться играть он интересовался только механическим воспроизведением. Он выпрашивал у приятелей ноты народной музыки, романсов, песенок для фортепьяно, для скрипки или голоса — все равно, изготовлял нотную бумагу с помощью своей расчески с пятью зубчиками, разлиновывая через копирку листы бумаги, а затем по своему разумению переписывал начало мелодии. После упорной, надрывавшей всем душу работы Тити, к удовольствию Аглае, мог играть вальс из «Продавца птиц», «Почему не приходишь», «Там в садочке», «Женскую корону», «Как я тебя любил», «Любовь Мими», «Назло тебе», «Вернись», «Вальс охотников», «Если ты хочешь», «Маргариту», «Серенаду» Брага, «Под мостами Парижа», «Ты никогда не узнаешь», «Очи черные», «Клятву женщины», «Монаха», «Поверить не могу», «Марсельезу» и прочее.
Аглае, явившаяся в дом Костаке с каким-то рукодельем, заявила, что было бы хорошо, если бы Тити развлек дядюшку Костаке игрой на скрипке. Тити не заставил себя долго упрашивать и заиграл жалобно и фальшиво романс Дроссино «Ты уходишь». Дядя Костаке вовсе не казался очарованным этой игрой, хотя бы уже потому, что ничего не понимал в музыке, зато женщины слушали Тити с благоговением. Аурика начала подпевать скрипке, потом в импровизированный хор вступила Олимпия и, наконец, в виде поощрения музыкальной деятельности Тити запела и сама Аглае, чей писклявый дрожащий голос представлял резкий контраст с обычной агрессивностью ее баритона. В конце концов Аурика громко разрыдалась.
— Что ты вдруг расплакалась? — спросила Олимпия. — Выпей-ка воды.
Та, грустная, выпила полный стакан воды, вздохнула и проговорила:
— Так со мной иногда бывает, когда я слушаю музыку! Когда я вижу, что другие счастливы, а я...
— Погоди, — утешала ее Аглае, — придет и твое время. Бог милостив.
Чтобы рассеять грусть Аурики, Тити заиграл песенку «Исса-Исса», исполнив ее мужественно под самодовольный баритон Аглае.
— Прекрасный инструмент — скрипка! — непререкаемым тоном говорила она. — А рояль я никогда не терпела.
В это время явился Вейсман, разыскивавший Феликса, которого как раз не было дома. Как всегда, услужливый и общительный, студент поинтересовался здоровьем старика, пощупал его пульс, притворился, что выслушивает, и остался очень доволен. Костаке смотрел на него с огромным уважением и слушал, как оракула.
— Я вы-выдерживаю строгую диету, — сказал он,— даже курить перестал.
Аурика поспешила предложить Вейсману чаю. Тот не стал ломаться и быстро согласился.
— Вы что-то немного бледны, — заметил студент Аурике. — Вам бы нужно пройти курс вспрыскиваний какодилата или стрихнина. Вы переутомились или у вас расстройство на сердечной почве?
Аурика с чрезмерной скромностью опустила голову.
— А вот мы посмотрим ваш пульс, домнишоара! Гм! Слабый, едва прощупывается. Сильная анемия. Я знаю, что вам нужно!
— Что? — жадно спросила Аурика, не отнимая своей руки у Вейсмака.
— Любовь! — ответил Вейсман с профессиональным цинизмом. — Нужно интенсивно практиковать любовь, как лечебную гимнастику, как дисциплину нервов. У вас были до сих пор любовные связи, имели вы когда-нибудь приятеля — сильного мужчину?
— Боже! Что вы говорите! — смутилась Аурика, втайне весьма довольная пикантностью разговора.
— Да вы что, домнул, — заговорила Аглае, — воображаете, что мои дочери ведут себя, как ваши студентки с медицинского?
— Но при всем том, — настаивал Вейсман, не понимая или притворяясь, что не понимает, ее возмущения, — это совершенно необходимо. Девственность в определенном возрасте является причиной самоотравления организма, что может привести к сумасшествию, к истерии. Сколько вам лет, домнишоара?
— Вы, как кавалер, задаете мне такой вопрос, на который не отвечают. А сколько по-вашему?
— Откуда я знаю? Двадцать пять, двадцать шесть! — слукавил Вейсман.
Аурика была польщена.
— Около этого, — подтвердила она. — Я вижу, вы умеете определять возраст.
В действительности у Аурики было лицо хилой женщины лет сорока, хотя она и не достигла еще этого возраста. Пергаментную кожу тщательно скрывал слой кремов и пудры, у глаз собрались морщинки. Поредевшие волосы Аурика старалась восполнить шиньонами. Синие тени вокруг глаз делали ее похожей на апашей, а обнажавшиеся при смехе зубы выдавали нервозность желаний.
— Для того чтобы хорошо сохраниться, вам необходимо, с одной стороны, упражнение ваших специфических органов. Понятно, нет? С другой стороны, особый уход. Так-так! Посмотрим ваше лицо. Чем вы его смазываете?
— Ла... ланолином.
— Банально и опасно. Рекомендую вечером умывать лицо розовой водой, смешанной с камфарным спиртом. Равные части. Потом делайте массаж лица, чтобы активизировать циркуляцию крови.
— А как, домнул Вейсман? — жадно спросила Аурика.
— Вот так, уважаемая домнишоара!
Вейсман раз десять погладил шею Аурики указательными пальцами, потом тыльной стороной ладони провел несколько раз по подбородку, ущипнул шею, помассировал щеки от носа ко рту, от носа к вискам, за ушами и потом разгладил пальцами кожу между бровей.
— А затем, дорогая домнишоара, приступайте к умащению лица кремом. Но я бы вам порекомендовал жирный состав из различных масел: парафинового, касторового, миндального, подсолнечного и ромашкового. Накладывать, слегка касаясь ватным тампоном.
— Боже, как вы много знаете, домнул Вейсман. Прошу вас, напишите мне рецепт, чтобы я не забыла.
Аурика не только была очарована услужливостью Вейсмана, но и, как обычно, вся загорелась, вообразив, что может заинтересовать собою студента. Она расхваливала его всем, какой он «кавалер», и уверяла, что такой молодой человек, как бы он ни был беден, далеко пойдет в жизни. Она даже высказала мнение, что ему нужно помочь. В семье Аглае не было антисемитизма. «С евреем дела делать лучше, чем со своим» — таково было общее мнение. Браки евреек с румынами, особенно с офицерами, заключались довольно часто, потому что здесь большую роль играло приданое. Но не наоборот: женитьба еврея на христианке показалась бы странной, а то что странно, всегда порицается. Аурика стала приглашать Вейсмана, интересоваться его семьей, и в один прекрасный день под каким-то предлогом явилась к нему домой, где поговорила с теткой студента и его сестрами. Нищета ее не испугала. Она нашла аргументы в пользу Вейсмана, заявив, что тем выше его достоинства, чем труднее ему бороться с бедностью. Наконец, она открыто стала проповедовать всяческую терпимость по отношению к евреям. Сначала Аглае посмеивалась над ней, а потом удивленно спросила:
— Ты что, хочешь выйти замуж за еврея? У тебя голова не в порядке? Да он, во-первых, на тебя и не смотрит. Он еще мальчишка. А если даже и посмотрел бы, не желаю ничего общего с ним иметь. Каждый вяжись со своим племенем. Подобного еще никогда в нашем роду не видывали.
После этого Аглае, преисполненная заботы, всегда и во всем потворствовавшая своим детям, принялась распространять потихоньку теории Аурики, хотя обычно против любого чужого человека она была настроена враждебно. Аурика же решила посоветоваться со священником, но так как стыдилась обратиться к приходскому батюшке, то отправилась к попу Цуйке, которого и пригласила в церковь, чтобы тот исповедал ее. Стоял мороз, на улице шел снег, и в церкви было холодно. Поп Цуйка шаркал ногами по каменным плитам, пробуждая нестройное эхо, и кашлял с каким-то присвистом, словно у него царапало в горле.
— Угробила меня эта зима, милочка. Матерь пресвятая ее возьми. Все дьяволы так и ломают мои косточки. Только разве подогретой цуйкой можно напугать их немножко. Ты говоришь, что хочешь исповедаться, курочка моя? Есть у тебя грехи на душе?
— У каждого человека есть грехи, — посетовала благочестивая Аурика.
— Есть, милочка, есть, потому что не спит проклятый сатана. Вот наслал он мороз и так и колет меня в коленки!
Поп Цуйка, кашляя, кряхтя и брюзжа, прошел в алтарь, откуда вернулся в епитрахили, уселся возле клироса и набросил епитрахиль на голову Аурики, вставшей перед ним на колени.
— Ну, о чем же тебя спросить, — заговорил старик, надевая на нос очки, связанные веревочкой, — что же у тебя спросить, ведь я старик и памяти у меня уж нету!
Поп Цуйка раскрыл требник, звучно поплевал на пальцы и стал листать страницы. Дойдя до «Исследования о исповедании», он начал креститься на икону спасителя и гнусаво запел: «Благословен господь бог наш... Помилуй нас, помилуй нас, господи» — и еще что-то в этом роде, чего Аурика уже не разбирала, потому что, сидя под епитрахилью, обнаружила, что у попа Цуйки вовсе нет ботинок, одни боты, набитые бумагой и подвязанные веревочками, без всяких ботинок. «Боже спаситель наш, иже пророком твоим Наданом покаявшемуся Давиду в своих согрешениях вставление даровавый и Манассиину в покаяние молитву приемый, сам и рабу твою...»
— Как тебя зовут, курочка? — спросил поп Цуйка, заглядывая под епитрахиль.
— Аурелия!
— «...и рабу твою Аурелию, кающуюся в них же содела согрешениях, приими обычным твоим человеколюбием...»
Священник продолжал бормотать непонятные слова, потом страшно закашлялся, проклял всех чертей в аду и спросил Аурику:
— Знаешь, голубка, заповеди? Ибо в книге говорится, что я должен тебя их спросить.
— Знаю, батюшка, я их в школе учила.
— Тогда хорошо, совсем хорошо! А «Верую» знаешь, голубка?
— Знаю, батюшка!
— И это хорошо. Все кости у меня ломит, не иначе как нужно натереться керосином и выпить дрожжевой водки. Погоди, я посмотрю, что здесь написано, а то у меня очки с носу свалились. Скажи мне, цыпка моя, не лжесвидетельствовала ли ты? Не изменяла ли клятве, данной господу богу? Да откуда тебе содеять этакое, ведь ты еще дитя! Скажи мне, не опозорила ли ты своего девичества... хм... крепким словом? Это для мужчин, будь ты неладен! Погоди, посмотрим, что там дальше идет. М-да! Не впала ли ты в грех с кем-нибудь из родственниц или с какой-нибудь девицей? Не гуляла ли ты с девицами другой веры, не была ли в греховной связи с невинной девицей... чтоб тебе пусто было, это тоже для мужчин! А, погоди. Вот что, скажи-ка мне, дочка, не пила ли ты травного настою, чтобы не было детей? Не отравляла ли ты чрева, чтобы изгнать плод, не была ли тяжелой, не гуляла ли в беззаконии?
— Я, батюшка, барышня, — заявила Аурика.
— Невинная девица! Ну так благо тебе. Скажи мне так: а не... эх, нехорошее слово... не грешила ли ты, когда была на выданье или когда была обручена?.. Ну а если и грешила, что из этого? — поп Цуйка сам нашел оправдание.— Бог простит, ибо мужчина — свинья. Не наряжаешься ли ты, не притираешься ли румянами или другими благовониями, замыслив соблазнять юношей на утеху дьяволу?
— Пудрюсь, как и все женщины, — призналась Аурика с чувством, что она совершает великий духовный подвиг.
— Ну и ладно, дорогая моя. Пусть и купец живет и дьявол тешится, хе-хе-хе! Ну, что же мне тебя еще спросить? Фасоль ела, соленья во время поста ела? Не задалась у меня в этом году капуста, почернела вся, стала слюнявая, как раздавленная улитка.
Поп Цуйка быстро положил руку на голову Аурики и затянул грудным голосом:
— Господь и бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебя, чадо Аурелия, и да отпустит все прегрешения твоя. И аз, недостойный иерей, властию его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя отца и сына и святого духа, аминь. Такой мороз, прямо до костей пробирает. Все, родненькая. А когда будет у тебя добрая цуечка, исцелишь и ты меня от этого кашля. Отбей несколько поклонов. Неплохо это, чтобы смирить нечистого.
— Батюшка,— после некоторого замешательства обратилась Аурика к старику, который торопился уйти и дул на застывшие пальцы. — Я бы хотела вам кое в чем признаться.
Говори, родненькая, быстро.
— Я люблю!
— Люби, голубица, теперь тебе самое время, а я тебя венчать буду.
— Но я люблю человека, который не знаю, подходит ли...
— Он что, женатый? Случается и этак, ибо хвост сатаны не отдыхает ни мгновения.
— Он не женат, но он не одной со мной веры.
— Ага, значит католик или протестант, из тех у кого и креста нет на церкви, чтоб им пусто было. Но знаешь, и они тоже ведь христиане, и это разрешается.
— Он не христианин, батюшка.
— Так что же он за черт, прости меня господи? Турок?
— Он иудей.
— Ай-яй-яй! — испугался поп Цуйка. — Как тебя искушает нечистый! Но ты ведь не грешила с поганым?
Аурика покачала головой.
— Что же тебе сказать, голубица? Такие случаи не часто встречаются. Хорошо бы тебе помолиться, чтоб всевышний просветил тебя. Я вот тебе что скажу: коли приведешь ты его в христианскую веру, значит, приведешь душу в рай. А иначе трудное это дело.
— Я попробую, батюшка, так и знайте, попробую! — повеселев, обещала Аурика.
С этого времени она все чаще стала приглашать к себе Вейсмана под разными предлогами и делать ему всякие намеки.
— Я, — говорила она, — не имею никаких предубеждений. Если бы я полюбила иудея, я бы взяла его в мужья, что бы там ни говорили люди. Вполне понятно, я надеялась бы, что он перейдет в нашу веру или по крайней мере отречется от своей.
— А какую роль играет религия в этом вопросе? — спросил Вейсман.
— Играет! Если молодой человек — кавалер, то я думаю, он рад будет отказаться от всего, что может явиться помехой.
Заметив, что студента вовсе не соблазняет мысль перейти в христианство, Аурика решила совсем оставить вопрос о религии.
— В конечном счете, — заявила она, — у каждого человека своя вера. Я ничего бы и не говорила, если бы это не служило препятствием для брака. Можно, конечно, заключить и гражданский брак. Может быть, это и не очень хорошо, так люди считают; к тому же, что бы вы там ни говорили, существуют всякие суеверия, которым мы, женщины, верим, но любовь преодолевает все.
— Я, — ответил Вейсман, начиная понимать, куда клонит Аурика, — признаю только свободную любовь. Любая другая форма любви кажется мне пережитком варварских времен.
Запершись в комнате, Аурика расплакалась, восприняв слова студента как согласие ответить на ее любовь, но без всяких обязательств. Проведя беспокойную, героическую ночь, она впала в экзальтированное состояние, как человек, решившийся на великую жертву. Наперекор всему человечеству она должна принять любовь Вейсмана без венца, но заставить его поклясться в вечной верности.
— Я много думала над тем, что вы мне сказали, — заявила она студенту. — Я провела ночь в страданиях, потому что, чего бы мне пи стоил этот неверный шаг, я решила...
Испуганный Вейсман быстро заговорил:
— Дольше я не могу оставаться, я пришел к своему другу Феликсу, я зайду к вам в другой раз.
И торопливо выскочил за дверь.
— Ты не сердись, — говорил он Феликсу, — но домнишоара Аурика весьма опасная девица. Она переживает страшный эротический кризис и обязательно должна отдаться свободной любви.
Некоторое время Аурика была во власти тихого, молчаливого помешательства. Потом лицо ее приобрело отчаянное, трагическое выражение. Распустив волосы, она перед зеркалом мрачно пела романс Дроссино «Ты уходишь». Вскоре, однако, она успокоилась и, наложив на лицо еще более кричащие краски, возобновила прогулки по проспекту Виктории.
Феликс замечал у нее, так же как и у других, более пожилых людей, некоторые определенные признаки, возбуждавшие в нем интерес. Эволюцию организма можно было совершенно точно проследить по лицам. Отилия была молода, и изменения, происходившие в ней, лишь придавали ей очарование. Если она худела, то ее тонкий светлый силуэт напоминал породистую борзую, если полнела, то лицо словно излучало сияние, глаза становились более глубокими. С возрастом движения ее приобретали женственную грацию, но ее детский облик оставался неизменным. Аурика же, наоборот, изменялась все время в худшую сторону, и каждое превращение, несмотря на косметику, к которой она усердно прибегала, подвигало ее все ближе к старости. Волосы у нее становились мягкими, мертвыми, словно на парике. Когда она толстела, она делалась удивительно похожей на свою мамашу, когда худела — резко выступали скулы. Мускулы уже утратили упругость, кожа обвисала, лицо покрылось морщинами, на щеках проступали красные жилки. Дядя Костаке постарел еще больше. До болезни это был лысый человек, лишенный возраста. Теперь, когда он располнел, под подбородком у него появились складки как у бульдога, и во всей фигуре была какая-то грузность, свойственная неподвижной старости.
Паскалопол выполнил свое обещание и явился как-то после обеда поиграть в карты. Прежняя компания, правда, без Симиона, собралась на этот раз в столовой, откуда Костаке не желал уходить ни за какие деньги. Пришли и Стэникэ с Олимпией, но они дулись друг на друга, и Стэникэ пригласил помещика в арбитры.
— Домнул, — сказал он, — прошу вас, ответьте откровенно, как вы думаете, в чем смысл семьи? Заключается ли он в продолжении рода, в рождении детей или нет?
— Вообще, да.
— Что вы подразумеваете под этим «вообще»?
— Я подразумеваю, что так происходит с обычными людьми. Однако есть люди, занятые умственной деятельностью, которые творят и которых мы можем освободить от бремени семьи.
— Это верно и неверно. Мы говорим о нормальной семье — основе нашей родины.
— Тогда, — сочувственно проговорил Паскалопол,— я с вами согласен.
— Видишь, доамна? — обратился Стэникэ к Олимпии.— Делай выводы!
— Что это за серьезные разногласия между вами? — с улыбкой спросил помещик.
— Принципиальные разногласия, подрывающие сущность самого супружества. Олимпия не желает рожать.
— Возможно ли это, доамна? — с ироническим упреком обратился Паскалопол к Олимпии.
— Настоящий бойкот! Саботаж дела увеличения нации! Я все прекрасно понимаю. Когда она родила Релу, я сказал «браво», я был рад. Но он умер, я не могу его воскресить. Роди другого, роди еще двух, роди десятерых, каждый год рожай по ребенку, потому что это обязанность женщины. Я свои обязанности выполняю.
— Да замолчи ты, Стэникэ, оставь свои глупости,— напустилась на него Аглае, — ведь здесь молодые девушки. И чего тебе приспичило теперь заводить детей! Видно, денег у тебя много.
Стэникэ вскипел.
— Приспичило, потому что я чувствительный человек, у меня особая приверженность к семье, которую я унаследовал от родителей. Я хочу, чтобы у меня был полон дом детей, хочу слышать, как они шумят, хочу обеспечить себе бессмертие в потомстве, хочу, чтобы кто-нибудь и дальше носил фамилию Рациу.
— Ну а от Олимпии чего ты хочешь? Разве это ее вина? Ведь она родила один раз ребенка. Я бы тебе сказала кое-что, да стыдно перед этой молодежью.
— Это клевета, которая меня не затрагивает, — протестовал Стэникэ. — Наш род самый плодовитый. Здесь кроется не что иное, как злонамеренность.
Олимпии все это надоело, и она зевала, не глядя на мужа, слова которого никогда не принимала всерьез. Однако и она не выдержала:
— Не кричи ты так громко, голова болит!
Наконец Стэникэ утихомирился и занялся игрой.
Аурика, с развязным видом зажав в зубах сигарету, разглядывала свои карты. Костаке не хотел доставать деньги, обещая немедленно выложить их, когда это будет нужно. Шаря в кармане, Паскалопол вынул платок. В это время послышался звон упавшей монеты. Дядя Костаке как ошпаренный вскочил первым и начал искать под столом. Аурика нашла монету (это были две леи) и протянула Паскалополу, который, как она поняла, уронил ее. Но дядя Костаке сделал испуганные глаза и протянул руку:
— Э-это моя... Это я уронил. Дай сюда!
Аурика застыла в недоумении, остальные молча следили за этой странной сценой. В конце концов Паскалопол спокойно сказал:
— Это не моя. У меня в кармане не было ни одной монеты. Я держу деньги в портмоне. Вероятно, она выпала у Костаке.
Старик схватил монету и, просияв, спрятал ее в карман, не пожелав даже положить ее на кон.
Во время игры, как и обычно, болтали о всякой всячине. Аглае, заметив, что Тити стоит неподвижно в стороне, намеренно громко спросила его:
— Чего ты стоишь, как статуя? Сыграл бы лучше на скрипке.
Тити заявил, что так ему хорошо, а то он что-то заскучал. Он стоял около шкафа и после замечания матери, упрекнувшей его в неподвижности, принялся слегка раскачиваться.
Не знаю, в кого пошел этот ребенок, — говорила Аглае. — Бог наделил его талантами: он и рисует и играет, только какой-то вялый, нет у него решительности. Будь у меня состояние побольше, я бы не так об этом жалела. Вот и Аурика такая же!
Зашел разговор о музыке, потому что Паскалопол спросил, что играет Тити. Аглае метала громы и молнии против классической музыки, в которой она ровно ничего не понимала, и утверждала, что ей нравится, когда в игре чувствуется «национальная душа». Угадав, что задевает чувствительную струнку, помещик переменил разговор, но избежать расспросов ему так и не удалось. Аурика поинтересовалась, почему он до сих пор не женился.
— Потому и остаются бедные девушки незамужними,— заявила она с грустным видом, — что вы эгоисты и предпочитаете развлекаться с женщинами вроде Джорджеты, чтобы не иметь никаких забот. Вот я тоже стану такой, как Джорджета.
— Это трудно, — иронически заметил Стзникэ. — Такой, как Джорджета, ты никогда не будешь.
— Почему же это? — спросила Аурика, которую задели его слова.
Стэникэ пояснил, подмигивая Паскалополу:
— Потому что для этого нужно такой родиться, быть естественной. А ты из благородной семьи, честность у тебя на лице написана. Ты только и можешь быть, что хорошей женой.
— Это правда! — призналась Аурика, бросив карты, и вся затряслась от судорожных рыданий.
— Во имя господа бога, — сочувственно сказал Паскалопол, — не расстраивайтесь. Выслушайте мой совет. Я уже достаточно пожилой человек по сравнению с вами и могу себе позволить советовать вам. Вообще тот, кто слишком печется о своем успехе, не преуспевает. Мужчинам нравятся равнодушные женщины, которые за ними не бегают. Когда мать поднимает слишком много шуму, намереваясь выдать дочь замуж, получается обратный результат, потому что претенденты пугаются. Мне часто доводилось видеть, как мужчина, которого приглашали в дом ради какой-нибудь девушки, желавшей во что бы то ни стало выйти замуж, просил руки совсем другой девушки и женился на ней, потому что она казалась ему более непорочной. Вы говорите о Джорджете. Я ее знаю, как не знать. Она очень умненькая девушка, и многие согласились бы взять ее в жены.
— Совершенно верно! — сказал Стэникэ, забыв, что рядом сидит его супруга, и думая про себя, что Джорджета вполне бы подошла ему.
— Что ты хочешь сказать? — спросила его удивленная Олимпия. — Уж не собираешься ли ты жениться на ней, чтобы она нарожала тебе детишек?
Стэникэ знаком попросил ее замолчать и не перебивать Паскалопола.
— Очень многие согласились бы взять ее в жены, — продолжал помещик, — потому что она горда и ни от кого ей ничего не нужно.
Тити, все более и более нервно раскачивавшийся у шкафа, вдруг распахнул дверь и выбежал, надувшись.
— Что случилось с юношей? — удивился Паскалопол. — Его никто ничем не обидел?
Стэникэ хлопнул себя по лбу.
— Вы не знаете, он ведь чуть было не женился на Джорджете!
В это время Феликс спустился сверху и, войдя в столовую, с удивлением услышал имя Джорджеты.
— Джорджета хотела выйти замуж за Тити? Поверьте, я этого не знал! — воскликнул Паскалопол.
Феликс покраснел, думая, что и о нем шла речь, и, прикинувшись озабоченным, вышел из комнаты.
— Вот видите, — сказал Стэникэ, принимая таинственный вид. — И у Феликса были делишки с Джорджетой. Девушка что надо. Что уж тут говорить!
Паскалопол от удивления всплеснул руками, засмеялся и сделал вид, что изучает свои карты, чтобы не продолжать разговора на эту тему, которая, как он догадался, была весьма скользкой.
После некоторого молчания Аурика, постаравшись изобразить на своем лице очаровательную улыбку, обратилась к Паскалополу:
— Домнул Паскалопол, а почему вы не женитесь?
— Мое время еще не пришло! — пошутил помещик, чтобы избавиться от допроса.
— Вы такой элегантный мужчина. Неужели у вас никогда не было большой страсти, неужели вас никогда не любила какая-нибудь женщина? Вы, наверное, были кумиром прекрасного пола.
Паскалопол улыбнулся, вздохнул, глядя в потолок, как бы отвечая Аурике, и бросил карту.
— Прекрасный пол — это выдуманная условность,— сказал Стэникэ. — Только мужчина с благородным лицом прекрасен. Ведь почему у меня так болит сердце из-за того, что я потерял ангелочка! Когда рождается мальчик — это радость, когда рождается девочка — это неудача. Таково святое мнение народа.
— Уж ты-то красив! — насмешливо обронила Олимпия.
— А вот и красив, — вызывающе отозвался Стэникэ.
— Вы не ответили на мой вопрос, домнул Паскалопол! — приставала Аурика к помещику, который, воспользовавшись вмешательством Стэникэ, сделал вид, что забыл, о чем его спрашивали.
— Что вам ответить, домнишоара? В моем ли возрасте заниматься такими вещами?
Вы так говорите, а между тем я хорошо знаю, что вы ходите в этот дом только ради одной особы. Вы знаете, о ком я говорю. Ведь не ради же меня!
Паскалопол вновь сделал вид, что занят своими картами.
— Если вы любите Отилию, — продолжала неумолимая Аурика, — то почему вы не женитесь на ней? Она была бы неблагодарной, если бы не приняла вашего предложения после всего, что вы для нее сделали.
Помещик нахмурился и серьезно сказал:
— Почему вы так неразумны, домнишоара Аурика, и не оставите Отилию в покое? Вы прекрасно знаете, что я всего лишь старый друг, у которого нет семьи, и прихожу сюда время от времени, чтобы с одинаковой радостью увидеть вас всех. Простите, вы даже карту не положили. Не правда ли, кукоана Аглае?
— Аурика болтает, что ей в голову взбредет, — заметила Аглае.
— Я, мама, говорю то, что вижу, — сказала Аурика, притворяясь ласковой, несмотря на переполнявшую ее злобу. — Меня ведь вы не приглашали ни в свое имение, ни в Париж, — повернулась она снова к Паскалополу.— У меня нет к вам никаких претензий, я ничего не требую от жизни. Но одно могу сказать, что только из дружеских чувств мужчина не принесет столько жертв. С вашей стороны это просто восхитительно!
Паскалопол взял Аурику за локоть и тихо, по-отечески стал ей выговаривать:
— Не говорите глупостей. Отилию я не брал с собой в Париж. Я случайно встретился с нею — она была там как стипендиатка.
— Стипендиатка, черта с два. Молчите уж, Паскалопол, — вскинулась Аглае. — Смех один.
Помещик прикинулся смущенным, хотя на самом деле был страшно раздражен. Стэникэ, оценив положение, сыграл в великодушие и предложил иную тему для разговора, тоже весьма деликатную:
— А вы знаете, наш дядюшка Костаке тайком ходил к доктору, клянусь честью. Он соблюдает диету, пичкает себя лекарствами — это большое дело. Даже в религию ударился. Сюда приходили два священника и отслужили молебен.
— Внешне он выглядит гораздо лучше, — заметил Паскалопол.
— И даже не курит! — добавил Стэникэ.
Дядя Костаке, казалось, был очень доволен этим разговором и улыбался во весь рот, словно позировал фотографу. Он чувствовал себя еще более здоровым, когда ему говорили, что он здоров.
— Да! — вздохнул Стэникэ. — Дядюшку Костаке оплакивать не приходится, — я огорчаюсь за себя, за молодежь. Он-то принадлежит к здоровому поколению, человек старой закалки. Дожить до такого возраста — значит одолеть все болезни, оказаться избранником судьбы. Он еще сто лет проживет и всех нас похоронит. Разве вы не видите, — он прекрасно выглядит! Посмотрите-ка, лицо у него, как у младенца (Стэникэ взял старика за подбородок, тот покорно позволил себя демонстрировать), посмотрите сюда — какие щеки (Стэникэ показал на щеки), взгляните на зубы (Костаке открыл рот), ими камни можно грызть (по правде говоря, Костаке был довольно щербат), смотрите мускулы (Стэникэ взял его за дряблые бицепсы), пожалуйста, грудь здоровая (он хлопнул его ладонью по груди), сильные ноги, никогда не знавшие, что такое пролетка и трамвай (дядюшка Костаке расплылся от удовольствия), но главное — обратите внимание, какой у него пищеварительный аппарат (Стэникэ хлопнул его по животу).
Тут послышался громкий звон посыпавшихся на пол монет. Дядя Костаке пожелтел, вскочил со стула и в страшном волнении стал ощупывать себя вокруг пояса. Мешочек, в котором он хранил монеты, прорвался.
Д— еньги! Де-деньги! — забормотал он и бросился под стол. Стэникэ, Аглае и Аурика тоже нагнулись и стали лихорадочно подбирать монеты. Недвижим остался только Паскалопол. Он закурил сигару, довольный тем, что избавился от допроса.
XX
Лили была настолько взволнована знакомством с Феликсом, что непрестанно спрашивала о нем. В ее роду, за редким исключением, брачный инстинкт всегда был связан с каким-то культом чувства, поэтому она не скрывала своих желаний и часто обращалась к отцу с вопросами о делах молодого человека. Он в свою очередь спрашивал Стэникэ, а тот, весьма гордый ролью посредника, из которой надеялся извлечь пользу, выдумал романтический трюк. Он отозвал в сторону Отилию и произнес следующую речь:
— Я хочу сообщить тебе нечто важное, касающееся Феликса, в котором, я не сомневаюсь, ты принимаешь участие, так же как и все мы. Надеюсь, что ты не будешь разглашать то, что я тебе скажу, ведь если кто-нибудь узнает об этом, считай меня потерянным человеком. Вот в чем дело. Феликс встретился с Лили, моей племянницей, и произвел на нее исключительное впечатление. Со своей стороны я думаю, что и Феликсу девушка понравилась, но из уважения к тебе он не желает в этом признаться. Ты знаешь, что он любит тебя. Но что ты хочешь, любовь — это вещь иррациональная, нечто такое, что ни с того ни с сего падает с неба, без всякой логики. Девушка, можно сказать, при смерти, она больна, буквально, а не фигурально. Ее отец израсходовал на врачей кучу денег. Но врачи не могут ее вылечить, это может сделать только Феликс. Если Лили не выйдет замуж за Феликса, она пропадет. Если бы Лили была безобразной, бедной, я бы сказал: ну и умирай на здоровье. Но она прелестна, по-своему конечно, так же как и ты прелестна на свой лад. Для будущего доктора это был бы прекрасный союз. Отец даст им все, что нужно: дом, состояние — и будет ждать, пока зять спокойно сделает карьеру. Для Феликса это было бы замечательно. Ты думаешь, что будущему доктору нужен только хлеб насущный? Нужны связи, шикарная коляска у крыльца, чтобы поражать пациентов. Будущее Феликса в твоих руках, ведь только ты одна для него авторитет. Если ты освободишь его от всяких обязательств — дело сделано.
— У Феликса нет никаких обязательств передо мной, — холодно возразила Отилия. — Это все ваши выдумки. Я поговорю с ним.
— Ура! — воскликнул Стэникэ. — Ты добрый гений нашего семейства.
Отилия действительно пригласила Феликса к себе, усадила его на софу, сама по своему обыкновению свернулась, как кошечка, и спросила:
— Тебе нравится Лили, племянница Стэникэ? Что ты о ней скажешь?
Феликс ответил совершенно безразличным тоном:
— Я и видел-то ее всего один раз. Ты же знаешь. Она мне показалась миленькой.
— Стэникэ говорит, что она заболела от любви к тебе и будто ты дал понять, что женишься на ней.
— Стэникэ всегда врет. У меня и в мыслях этого не было.
— Это правда, Стэникэ вечно несет околесицу, в этом я прекрасно убедилась. Но ведь нет ничего невероятного в том, что наивная девочка может питать всякие иллюзии. Было бы несправедливо заставлять ее страдать.
Феликс взял Отилию за руку:
— Отилия, зачем ты все это мне говоришь? Ты хочешь женить меня на Лили? Она мне безразлична. Я видел ее всего несколько минут и не чувствую за собой никакой вины.
— Я не хочу женить тебя на Лили и передаю только то, что утверждает Стэникэ. Судя по всему, он считает, будто я являюсь препятствием между тобой и Лили. По правде говоря, девушка очень мила и была бы для тебя неплохой партией. Тем не менее я не сваха и посему считаю вопрос исчерпанным.
— Отилия! — проговорил Феликс, сжимая ее руки.— Ты мне веришь, когда я говорю, что люблю тебя?
— Верю.
— Я тебя спрашиваю очень серьезно: ты меня любишь?
— Да!
— Тогда почему ты ведешь себя так странно? Почему ты всегда держишься так, словно хочешь избавиться от меня? Я был бы тебе очень признателен, если бы ты откровенно сказала, что не любишь меня.
— Я не могу этого сказать, потому что я действительно люблю тебя.
— Тогда... тогда хочешь, мы поженимся?
— Позднее... да.
Феликс схватил Отилию в объятия и принялся ее целовать. Он кружил ее по комнате, потом посадил на софу и снова стал целовать, а девушка обеими руками защищала свои щеки.
— Ради бога, Феликс, не надо... Мы должны с тобой поговорить...
После того как Феликс немного успокоился, Отилия задумчиво сказала:
— Меня пугает только, что в области чувств я намного уступаю тебе. Да, я тебя люблю, но ты такой страстный и такой устрашающе серьезный. Я легкомысленна и боюсь твоих упреков, что я недостаточно привязана к тебе.
Наедине с собой Отилия много думала о Феликсе, повторяя сама для себя этот аргумент. Она действительно любила юношу. И все же смутно ощущала, что Феликс создан не для нее. Она восхищалась им, заботилась о нем, как сестра, но его отношение к жизни пугало ее. Несмотря на юный возраст, взгляды Феликса были чересчур взрослыми. Отилия была избалована, жизнь она понимала по-своему и прекрасно себя чувствовала, когда ей покровительствовали люди вроде Паскалопола, которые давали ей невозможное, не требуя ничего взамен. Роль героической, равноправной подруги была не для Отилии, желавшей, чтобы ее считали ребенком и ни в чем ей не препятствовали. Отилии нравилось проявлять заботу о дядюшке Костаке и Феликсе, словно о детях, и она была предана им, поскольку никто ее к этому не принуждал. Но мысль о том, что, когда ей все это наскучит, она вдруг не сможет быть свободной и поступать так, как ей заблагорассудится, страшила ее. Она была уверена, что Феликс всегда останется человеком деликатным, готовым удовлетворить любой ее каприз, но знала также, наблюдая его страстный характер, что он стал бы страдать, если бы она не проявляла деятельной и неизменной привязанности к нему.
На следующий день, когда пришел Феликс и положил ей голову на колени, она осторожно взъерошила ему волосы и спросила:
— Феликс, скажи мне, что тебе больше всего нравится в жизни, кроме любви? О ней мы не будем говорить. Расскажи мне, как ты смотришь на жизнь.
Феликс признался:
— Я часто себя проверял и могу тебе сказать, что мне было бы невыносимо где бы то ни было и в чем бы то ни было быть вторым. Не думай, что я честолюбив или горд. Скорее всего это потому, что детство я провел в одиночестве, в отчуждении от людей. Я не могу примириться с мыслью, что я ничего не буду значить в жизни, не внесу никакого вклада, что имя мое не будет связано с чем-нибудь значительным.
— Если ты так жаждешь славы, почему ты не попытаешься достигнуть этого на другом поприще, в литературе, например, или, уж если на то пошло, подготовить себя к политической карьере?
— Все из того же чувства, которое не позволяет мне терпеть поражения. В искусстве воля — второстепенный элемент, там все подчинено таланту. Самый ленивый из поэтов может создать великое произведение, подчас не желая и не зная этого. В политике огромную роль играет удача. Если бы я знал, что через двадцать лет будет война, я бы посвятил себя военной карьере, потому что тогда бы я мог отличиться на поле боя. Но кто может об этом знать? В провинции не прозябало бы столько Наполеонов, не имеющих возможности заявить о себе. А сколько неведомых людей могло бы оказаться кардиналами Ришелье, если бы всесильный случай поставил их вдруг во главе государства! Немилость судьбы пугает меня. Я боюсь стать таким, как Тити, как Стэникэ, как другие, смешаться с ними, боюсь, что в силу обстоятельств буду вынужден кланяться им. Я обязательно хоть чем-нибудь должен от них отличаться. Я считаю, что единственное поприще, где нормальный человек только благодаря своей поле может достигнуть выдающегося положения, это наука. Если бы я захотел стать поэтом, может быть, я и не смог бы этого добиться, но крупным врачом я и хочу, и могу стать и обязательно стану, я это точно знаю.
Говоря это, Феликс стиснул кулак, глядя прямо перед собой.
— Значит, тебя, Феликс, больше волнует твоя карьера, чем любовь. Какую же роль должна играть в твоей жизни женщина?
— Женщину я понимаю как друга, разделяющего мои надежды, и в то же время как цель всех моих усилий. Женщине я бы посвятил все.
— Твой идеал прекрасен, Феликс, — сказала Отилия, приглаживая ему взъерошенные ею же самой волосы. — Это идеал молодого человека, который многого достигнет в жизни. Я понимаю тебя. Но если женщина не сможет подняться на ту высоту, на которой ты находишься?
— Не понимаю. Я ведь от нее ничего не требую!
— Феликс, ты плохо знаешь женскую душу. Девушка может восхищаться юношей с возвышенными мыслями, но это скучно, и она зачастую предпочитает средних людей. У нее свои идеалы, ей хочется нравиться, пока она молода, видеть вокруг себя мужчин. Честолюбивый человек всегда немного эгоист, что бы ты ни говорил, и он стремится превратить женщину в икону для себя одного.
— Значит, ты находишь, что я честолюбив и... сделаю тебя несчастной?
— Я этого не хочу сказать, Феликс. Я просто отмечаю, что по сравнению с тобой я серая, заурядная. Твоя воля внушает мне уважение. До сих пор я смеялась над чересчур серьезными людьми, мне нравились люди, у которых есть шик. Я даже не знаю, кто у нас премьер-министр, так мало меня интересует мир преуспевающих людей. Мы, девушки, Феликс, существа посредственные, непоправимо недалекие, и единственное мое достоинство в том, что я отдаю себе в этом отчет.
Огорченный Феликс встал:
— Отилия, ты все время словно ускользаешь у меня между пальцев, ты не любишь меня. Хочешь, я переменюсь и превращусь просто в человека, у которого есть шик. Я попытаюсь!
— Не пытайся, потому что заурядность тебе не идет. Я действительно очень тебя люблю. Я не запрещаю тебе превратить меня в цель своей жизни. Пусть будет так, будто я этого достойна. Но я недостойна, вот в чем дело.
— Уверяю тебя, что достойна.
— Недостойна, Феликс, ты сам увидишь. Когда ты говорил об идеалах, я думала о том, что не стерла пыль с рояля. Что ты хочешь? Я глупа. Как ты смотришь, если я немного поиграю?
Не дожидаясь ответа, Отилия взяла Феликса за руку и повела в комнату, где стоял рояль, открыла крышку, сдула пыль с клавиш и, насвистывая, заиграла «Песню без слов» Чайковского. Потом она подбежала к окну и заглянула во двор. Снег валил хлопьями, и этот снегопад, казалось, глушил, гасил все звуки. Деревья отяжелели от снега, а строительные материалы дядюшки Костаке, ^покрытые белыми шубами, напоминали полярные постройки. Через двор вся запорошенная снегом прошла Марина с лицом эскимоски. Послышался звон бубенцов.
— Знаешь что? — быстро сказала Отилия. — Мне хочется прокатиться в санях. Доставишь мне это удовольствие?
Феликс с радостью согласился, и вскоре они уже сидели в узких санках за спиною огромного кучера, занимавшего весь облучок. Отчаянный мальчишка кричал и бежал за ними, время от времени вспрыгивая на запятки. Извозчик сбоку стегнул его кнутом и смачно обругал. Подбадриваемые бубенцами, саврасые лошади, покрытые белой сеткой, мчали легкие сани по снегу, красиво вскидывая ноги и принимая академические позы взмыленных коней с картин Жерико [34]. Огромный бульдог бежал впереди них, упорно лая и злобно хватая за кисти сетки. На плечи и голову Отилии и Феликса, до самой шеи укутанных полостью, сыпались снежные хлопья. Они были такие большие и падали так часто, что Отилия высунула язык, чтобы попробовать, каковы они на вкус.
— Правда, хорошо? — спросила она Феликса.
— Да! — ответил юноша.
Ему было весело, но радость эта исходила прежде всего оттого, что Отилия была рядом с ним. Девушка же, наоборот, радовалась снегу, морозу, самой прогулке и тайком дружескими жестами одобряла мальчишек, которые пытались прицепить свои салазки к саням. Выехали на шоссе. Снегу было так много, что дворники едва успевали сгребать его в большие, похожие на нафталиновые, кучи вокруг лип по ту и другую сторону дороги. Отилия, ткнув пальцем в спину извозчика, одетого в тяжелый тулуп, дала знать, чтобы он остановился. Она выпрыгнула из саней и с наслаждением упала на спину прямо в сугроб. Раскрасневшееся нежное лицо девушки было свежо, как яблоко. Изо рта на морозе выходили клубы пара. Это ее очень забавляло. Она подозвала Феликса и, надув щеки, стала ему показывать, как валит пар. Феликс ощутил тонкий аромат, примешавшийся к вяжущему запаху снега. Скользя ботинками, Отилия бросилась по снегу, крича вслед какой-то компании, ехавшей на целом санном поезде, который везли две лошади, запряженные цугом. Словно изнемогая, она падала то в один, то в другой сугроб. Она была в снегу с головы до ног, снег запорошил ей волосы, уши, глаза. Несколько ребятишек столпилось вокруг нее, потом они разбежались, и один из них стал бешено бомбардировать ее снежками. Отилия наклонилась и тоже бросила в него снежком, закричав:
— Мошенник!
— Не так, — поправил Феликс, — а мо-мошенник! Оба рассмеялись. Когда они опять сели в сани, Отилия сказала:
— Как, должно быть, замечательно теперь в имении у Паскалопола, среди снежных полей! Мчаться в безумной скачке, словно под allegro на фортепьяно.
Феликс ничего не ответил, только улыбнулся, как показалось Отилии, принужденной улыбкой. На проспекте Виктории, недалеко от дома помещика, Отилия после долгого молчания взяла Феликса под руку и робко предложила:
— Как ты думаешь, может, нам навестить Паскалопола? Ему было бы очень приятно. Я уверена, что он скучает.
Феликс не мог скрыть своего недовольства.
— Зайди ты одна, я тебя подожду. Если ему доставит удовольствие твой визит, то что касается моего прихода — я в этом вовсе не уверен.
Отилия сделала легкую гримаску, ничего не ответила и, несмотря на все просьбы Феликса, не согласилась остановить извозчика. Они вернулись домой. Хотя уже стемнело, в доме не было видно ни одной зажженной лампы. Слегка удивленная, Отилия вошла внутрь.
Вдруг послышался крик, и девушка, бледная, вся дрожа, бросилась в объятия Феликса.
— Что случилось?
— Папа! — плакала Отилия.
Феликс кинулся в дом. Ему показалось, что он заметил что-то черное, распростершееся у стола. Он нашел спички, зажег лампу и увидел дядю Костаке, который лежал на полу и тихо стонал. С трудом он поднял его у перенес на диван. Испуганная Отилия глядела на Феликса, присев у самой двери.
— Нужно послать Марину за доктором.
Отилия выбежала и нашла старуху, которая спала одетая в своей комнате. Услышав, что дядюшке Костаке плохо, она, полусонная, не говоря ни слова, вместо того, чтобы идти за врачом, бросилась к Аглае, и через минуту вся банда стремительным маршем уже направляла к месту происшествия. Старик не умер. Он даже не потерял сознания. Одной рукой он с трудом ощупал пояс прошептал:
— Паскалопола!
Феликс едва успел передать Отилии, что старик хочет видеть помещика, как в комнату набились Аглае, Стэникэ, Аурика, Тити и Марина.
Марина, как бы насмехаясь, заметила:
— Отилия сказала, чтобы я позвала доктора!
— Иди ты со своим доктором, — завизжала Аглае, — зачем он нужен теперь, этот доктор!
— Что правда, то правда, — добавил Стэникэ. — После второго удара можно класть в могилу. Разве вы не видите, что он умер? Да простит его бог!
И он весьма набожно перекрестился.
Принесите свечу, чтобы все было по-христиански.
Дядя Костаке, к явному разочарованию всех присутствующих, стонами опроверг заключение о своей смерти. Стэникэ почувствовал себя обязанным обнадежить Аглае хотя бы шепотом:
— Что бы там ни было, не выкарабкаться ему, мне врач говорил.
— Уж лучше бы прибрал его бог, — высказала свое мнение Аглае, — чем и самому страдать с параличом и нас заставлять мучиться.
Отилия выбежала за ворота. Ей посчастливилось еще застать сани, в которых они приехали, потому что извозчик слез с облучка и веничком обметал снег.
— Пошел быстрей, — закричала Отилия.
Извозчик щелкнул кнутом, и сани бешено понеслись, оглашая улицу веселым звоном бубенцов. Отилия сидела неподвижно, устремив взгляд в пространство.
Феликс принес немного снега и положил старику на голову, хотя и понимал, что это бесполезно. Его нужно было бы раздеть, но Феликс знал, что у старика есть при себе деньги, и не хотел его выдавать. Раздеть Костаке предложил Стэникэ.
— Надо снять с него одежду, пусть ему легче дышится. Мы обязаны сделать все, что можем.
И он бросился стаскивать платье с дядюшки Костаке. Но тот издал страшное мычание, похожее на рев, которое всех напугало, и еще крепче ухватился руками за живот.
— Как будто у него желудок болит! — заметил Стэникэ, внимательно глядя на старика. («Здесь что-то кроется!» — подумал он.)
— Смотрите в оба, — приказала Аглае. — Чтобы и иголка из дому не пропала. Ночью здесь будем спать, чтобы чего-нибудь не случилось.
Вскоре приехал Паскалопол с врачом и Отилией.
— Чего ему здесь нужно! — прошептала выведенная из себя Аглае дочерям.
Доктор подошел к больному и прежде всего приложил ухо к груди старика, потом разделся, попросил таз и приказал снять платье с больного. Старик выражал протест бурными стонами, требуя знаками, чтобы все удалились. Паскалопол по-французски передал желание дядюшки Костаке, и врач попросил всех присутствующих ненадолго выйти в интересах успешного проведения операции. Стэникэ, внимательно выслушавший Паскалопола, оказался самым покладистым:
— Уходим, домнул профессор, почему же нет, ведь это в его интересах.
Аглае отступила, бросив замечание, которое произнесла достаточно громко, чтобы все услышали:
— Что это такое? Семья не может находиться в комнате больного!
Врач пустил больному кровь, сделал надрез на затылке и наложил повязку. После этой операции старик заметно оживился, однако оказалось, что парализованы та же самая рука и та же самая нога, но сильнее, чем раньше, а речь стала более путаной. Несмотря на это, дядюшка Костаке мог удовлетворительно изъясняться и двигаться.
— Он крепкий, — заметил доктор, — выкарабкается и сейчас.
Старик осмотрел комнату и, уверившись, что кроме врача и Паскалопола никого в ней нет, сказал:
— Паскалопол, хочу тебе передать деньги для моей де-девочки.
— Если ты считаешь нужным, — сказал тот с некоторым безразличием, чтобы не испугать старика, — давай их мне.
— По-помоги!
Старик попытался расстегнуть ремень, но не смог и взглядом попросил об этом помещика. Тот с помощью доктора осторожно раздел старика, внимательно наблюдавшего за ними, и нашел мешочек и потайной карман, откуда извлек сверток, перевязанный бечевкой. По просьбе старика он развязал этот пакет, в котором оказалось три пачки банкнотов. Старик выхватил их у него из рук.
— Домнул доктор, я ведь выздоровлю? — спросил он.
— При хорошем уходе —да.
Тогда старик не без колебаний взял только одну пачку, в которой было сто тысяч лей, ровно треть всех имевшихся при нем денег, и передал ее Паскалополу для «девочки». Другие он решил пока придержать и отдать потом. Так как ему трудно было приподняться на постели, он попросил помещика спрятать мешочек с монетами и два пакета с банкнотами под тюфяк, на котором он лежал. Когда Паскалопол все это выполнил, старик, который все время тревожно озирался, испуганно прошептал:
— Глаза, глаза!
И показал рукой на окно. Паскалопол и врач посмотрели туда, но ничего не увидели. Им только почудился скрип шагов по снегу.
— Никого нету, — успокоил Паскалопол дядюшку Костаке, — просто кто-то ходит по двору.
Наконец всем было разрешено войти, и родственники ввалились в комнату, как школьники в класс после перемены. Феликс и Отилия остались у порога. Помещик и доктор отозвали Отилию, закрылись на несколько минут в ее комнате и о чем-то говорили с ней, но о чем — Феликс даже не пытался угадать. Уходя, доктор опять подошел к старику и порекомендовал присутствующим внимательно относиться к больному.
— Что с ним, домнул доктор? Скажите откровенно!
— Он вне опасности и если будет обеспечен покой, то вновь оправится, но уже не так скоро, поскольку конечности слегка затронуты параличом.
Стэникэ изобразил восторг, которого остальные, однако, не разделили.
— Домнул доктор, вы наше провидение! Вы еще раз совершили чудо, возвратив нам нашего любимого дядюшку! Мы вечно будем вам признательны! («Чертов мошенник, — думал он про себя, — привез тебя этот проклятый грек, чтобы нарушить все мои планы».)
— У старика, — объяснял Паскалопол доктору, сидя в коляске, — алчные родственники, которые следят за каждым его шагом, боясь, как бы он не оставил состояние девушке, которую вы видели. Это его падчерица от второго брака.
— Очаровательная девушка, — похвалил Отилию доктор, — жалко ее.
— Я пытаюсь, — проговорил Паскалопол словно про себя, — оградить ее от зла, но так, чтобы ее не обидеть.
Сторожившая свора уже не веселилась, как в прошлый раз, и молча охраняла старика, не ложась спать. Наутро увидев, что старик довольно спокойно лежит в своей постели, Аглае решила не держать под присмотром весь дом, это было бы слишком утомительно. Оставив Аурику в столовой, ока взяла с собой Тити, Олимпию и Стэникэ и тщательно обыскала все комнаты.
— Чем ждать, когда кто-то другой вое растащит, уж лучше сами унесем наиболее ценные вещи.
Начался грабеж. Через парадную дверь (чтобы не заметил старик) вытаскивали стулья, картины, зеркала. Олимпия и Стэникэ, стараясь для себя, хватали и прятали мелкие вещи, подталкивая друг друга. Отилия видела, как Марина, Стэникэ, Тити, Олимпия, Аглае шествовали с вещами по снегу в глубине двора, и сердце ее переполняло возмущение. Ей захотелось открыть окно и закричать, но, испугавшись, не умер ли уж папа, она в одной рубашке, босиком бросилась в столовую. Костаке спал, мирно похрапывая. Тогда она вернулась в свою комнату, оделась, разбудила Феликса и подвела к окну.
— Посмотри, что здесь творится. Видишь?
Феликс тоже пришел в негодование, но Отилия посоветовала ему молчать.
— Это бесполезно. Если не станет папы, кому эти вещи будут нужны? Бедный папа не должен об этом знать, а то он разволнуется и умрет.
Замечание показалось Феликсу весьма разумным. Таким образом банда орудовала беспрепятственно, пока не устала, отложив второй налет на некоторое время. Аурика посягнула даже на рояль Отилии, но Олимпия, скорее из ревности, заявила, что это уж слишком и что всему есть предел. Рояль принадлежит Отилии, он остался ей от матери. '— Где это записано? Документ, что ли, есть? — огрызнулась Аурйка.
Стэникэ тактично вмешался: ' 3|
— Оставь, дорогая, позже обсудим и это. Рояль стоит около столовой и будет слышно, как его вытаскивают («Гнусная семейка», — подумал он про себя.)
Старик неподвижно лежал на спине, но слух его был напряжен. Ему казалось, что он улавливает подозрительные шумы, шепот, и когда Отилия подошла, к нему, спросил:
— Кто это разговаривает? Что это там скрипит все время в комнатах?
— Это ветер, папа.
— В моем доме не может быть ветра. Пойду посмотрю.
Он через силу попытался встать с постели. Отилия ласково остановила его и поклялась, что ничего там не происходит. Она открыла дверь в комнату, где был рояль, и другую дверь, в гостиную, теперь уже полупустую, и заверила старика, что не видит никаких перемен. Старик на некоторое время успокоился. Но вскоре к нему вновь вернулась подозрительность, и он спросил:
— Рояль на месте?
— Папа, ты знаешь, что рояль не летает!
— Есть воры, я тоже знаю!
— Нет, папа, рояль в комнате, там же, где всегда был.
— Поди и сыграй что-нибудь.
Отилия вышла и исполнила ту же пьесу Чайковского, которая на этот раз прозвучала зловеще. Теперь старик ей поверил.
— Папа, ты убедился, что рояль на месте? Откуда ты взял, что он куда-то делся?
— А глаза? — спросил дядюшка Костяке.
— Какие глаза?
— Глаза, которые смотрели на меня вчера вечером через окно!
Отилия подумала, что у старика небольшой бред, и ничего не ответила. После того как за целый день не произошло никаких ухудшений, после того, как сам Василиад осмотрел дядю Костаке, все вынуждены были признать поразительную жизнеспособность больного. Сторожить его стало еще скучнее. Старик ворочался и» своем диване, не желая его покидать, разве что ради кое-каких нужд (спускаться ему помогала Марина), к казался вполне довольным. Состояние возбуждении вновь вернулось к нему. Аглае созвала семейный совет и, горячо поддержанная Стэникэ, решила, чтобы за стариком наблюдали все по очереди. Стэникэ заявил, что никто не должен входить в комнату больного, чтобы не вызывать у него подозрений, а то он рассердится и составит завещание в пользу Отилии. Марина будет давать знать обо всем и сообщит, когда нужно. Но это не мешало самому Стэникэ постоянно являться к старику, спрашивать его о здоровье, рассказывать ему о больных, вставших со смертного одра, и нести разный вздор. Его только злило присутствие Отилии, которая ухаживала за дядей Костаке без всякого отвращения, что весьма удивляло Стэникэ. Отилию считали легкомысленной, но она показала себя преданной и терпеливой. Дядя Костаке с нескрываемой враждебностью смотрел на Стэникэ. При виде его он неподвижно застывал в постели и пристально следил за ним.
Паскалопол вскоре нанес старику визит и, улучив минуту, когда они остались одни, потому что наблюдение Стэникэ было неослабным, подтвердил, что положил деньги в банк на имя Отилии. Он показал старику письмо. Паскалопол надеялся, что Костаке заговорит об остальных деньгах и вручит их ему. Однако из деликатности сам он ничего не сказал старику и даже постарался уехать как можно скорее, чтобы не возбуждать подозрений у Аглае. Стэникэ на улице спросил Паскалопола:
— Что сказал старик? Составляет он завещание? Что он думает делать?
— О подобных вещах я с ним не говорил, — заверил помещик.— Как это можно? Какое право я имею вмешиваться?
«Хитрый грек. С ним, с Отилией и Феликсом, да еще с Джорджетой, можно было бы покорить мир».
— Что вам сказал Паскалопол? — спросил Стэникэ дядю Костаке.
— Что он мне сказал? — повторил старик, отталкивая Стэникэ рукой, недовольный, что тот слишком близко подошел к постели. — Ну что он мог мне сказать?
— Откуда мне знать? Но он хитрый. Посоветует вам какую-нибудь глупость и введет в заблуждение. Не внушает он мне доверия. Вам бы нужно было проконсультироваться у меня, ведь я адвокат, не так ли? Для вас я все сделаю и без всякой мзды.
— Не нужен мне адвокат, — отрезал старик.
Стэникэ шпионил за Феликсом и Отилией, стараясь разузнать, когда они уходят в город.
— У тебя сегодня лекции, да? — спрашивал он.
— Да, — отвечал Феликс, ничего не подозревая.
Но Отилия совсем не выходила из дому, целиком посвятив себя заботам о дяде Костаке. Стэникэ все время уговаривал ее:
— Ты переутомишься, заболеешь. Это нехорошо даже в интересах старика. Выйди прогуляйся, я присмотрю за дядюшкой Костаке.
Как-то, притаившись на кухне у Марины, куда он проник с черного хода, Стэникэ заметил, что Феликс отправился в город. Следовательно, в доме оставалась только Отилия. Выйдя тихонько из кухни, он прошел к парадному ходу, открыл готическую дверь и прокрался через все комнаты к столовой. Заглянув в замочную скважину, он удостоверился, что там никого нет, кроме старика, лежавшего на диване. Тогда он снова вышел на улицу и через черный ход проник в комнату с роялем. Отилия сидела, задумавшись и подперев голову руками.
— Как себя чувствует дядя Костаке? — спросил Стэникэ.
— Все так же, — хмуро ответила Отилия.
З— наешь, сегодня после обеда, кажется, должен приехать Паскалопол, так он мне говорил, — соврал Стэникэ.
— Да? — изумилась Отилия. Немного подумав, она спросила: — Не можете ли вы сходить в город и купить мне коробочку пудры?
— Дорогая, — стал отказываться Стэникэ, — с огромным удовольствием, но я ничего не понимаю в предметах женского туалета. И потом ты же знаешь мою Олимпию: если до нее дойдет, что я куда-то ходил ради тебя, не сносить мне головы. Иди, иди быстренько, а я посторожу. Не веришь, что Стэникэ способен на самопожертвование? Очень жаль.
— Немного подумав, Отилия решилась:
— Я ненадолго, только на полчаса. Побудьте, пожалуйста, здесь или попросите прийти Аурику.
Стэникэ на турецкий манер приложил руки к груди в знак того, что достоин всяческого доверия.
— Иди, не беспокойся.
Отилия надела пальто и вышла, провожаемая пристальным взглядом Стэникэ. Он осмотрелся, слегка приоткрыл дверь во двор, убедился, что там никого нет, и вошел в комнату дяди Костаке. Злые глаза старика уставились на него в упор. Стэникэ подошел к двери, которая вела в гостиную, чуть-чуть приотворил ее и снова закрыл. Потом он направился к окну, глянул во двор, вернулся к столу, взял стул, поставил его около дивана и сел.
— Как дела, старик? — спросил Стэникэ. — Лучше, а?
Дядя Костаке в свою очередь задал вопрос:
— Что тебе надо?
— Ай-яй-яй,— огорчился Стэникэ. — Я интересуюсь вашим здоровьем, а вы спрашиваете, что мне надо. Разве так можно?
Стэникэ еще ближе придвинул стул к дивану.
— Чего тебе нужно? — разволновался старик.
Притворившись, что не понимает, о чем спрашивает больной, Стэникэ приподнял край простыни, словно желая осмотреть матрац.
— Хорошая постель, — заявил он. — Как тебе, мягко лежать? А почему ты лежишь не в спальне?
— О-оставь меня в покое! Что тебе надо?
Стэникэ стал совершенно спокойно ощупывать тюфяк, потом быстро сунул под него руку и вытащил пакет с деньгами. Глаза у старика вылезли на лоб, рот раскрылся. Он пытался что-то сказать. Сделав нечеловеческое усилие, старик поднялся, сел на краю постели и взвыл плачущим, гортанным голосом:
— Деньги, де-деньги, жу-у-ули-и-ик!
И вдруг упал на пол. Стэникэ тщательно спрятал пакет на животе под рубашкой, поглядел в окно и вышел через гостиную и готическую дверь. Ни во дворе, ни на улице никого не было. Он не спеша прошел в соседний двор и, увидев Аглае с Аурикой, сказал:
— Я встретил Отилию. Она просила Аурику зайти ненадолго присмотреть за стариком.
— Поди, Аурика, — посоветовала Аглае.
— Я тоже пойду, — сказал Стэникэ, — посмотрю, как у него дела.
— Увидев, что старик мертв, Аурика завизжала, а Стэникэ, изобразив удивление, бросился известить Аглае, которая явилась со всей бандой как раз в ту минуту, когда вернулась Отилия. Побледневшая девушка остановилась в дверях. Стэникэ подскочил к ней, обнял и стал утешать:
— Отилия, Отилия, дорогая моя кузина, будь мужественной, крепись, ведь этого следовало ожидать.
Потом он объяснил, как было дело:
— Отилия мне сказала: посиди около него, постереги или позови Аурику! Я и отправился позвать свояченицу и пришел вместе с ней. А старик уже лежал на полу, вот здесь. Видно, ему что-нибудь понадобилось, он поднялся, и тут-то ему стадо плохо.
— Да, мама, — подтвердила Аурика, — я первая вошла в комнату но, когда увидела, я так перепугалась и закричала, закричала! Боже, как я напугалась!
— А я, — соврал Стэникэ, — думаешь, не переживаю? Я потрясен. Разрешите мне отправиться ненадолго домой, чтобы прийти в себя, К тому же мне необходимо взять кое-какие документы, а то завтра у меня процесс. Дай мне ключ от дома, Олимпия.
Таким образом Стэникэ удалился, чему Аглае была очень рада, так как считала, что он слишком, много берет на себя. Отилия скрылась в своей комнате. Она села на диван, поджав под себя ноги и глядя в одну точку. Глаза ее были влажны, но плакать она не могла. Феликс, как ни старался, не добился от нее ли одного слова. Аглае по-военному оккупировала весь дом. Вместо того чтобы обрядить мертвого, она приказала всем молчать о случившемся и поставила Марину охранять ворота, чтобы никто не вошел.
— Посмотрим, где у него деньги, документы, оставил ли он завещание, — говорила Аглае. — Деньги нужны на похороны.
Труп продолжал лежать поверх одеяла и уже стал приобретать синеватый оттенок, а Аглае, Олимпия, Аурика и Тити шныряли во всем углам, выдвигая ящики, рылись в гардеробе, залезали в печку. Они ничего не нашли, кроме купчих крепостей, договоров на сдачу помещений, различных счетов, из которых можно было определить размеры имущества дядюшки Костаке. Все их Аглае, сложив в пачку, забрала с собой. Нигде никаких денег, кроме завалявшейся монеты в полбана, забытой под бумагами. В одном из ящиков Олимпия обнаружила перстень, усыпанный камнями. Она быстро надела его на валец, но, так как Аглае заметила это, постаралась оправдать свой поступок:
— Мама, это кольцо возьму я. Ты же знаешь, что у меня никогда не было драгоценностей, а ты мне обещала.
— Вечно ты так, — запротестовала Аурика. — Тебе все, а мне ничего. Зачем оно тебе, ведь ты замужем!
Олимпия пропустила замечание мимо ушей и оставила перстень себе.
— Где же деньги? — повторяла взволнованная Аглае. Аглае, — Где его деньги? Ведь, не мог он жить, не имея в доме ни гроша! При нем был кошелек, который он недавно уронил. Должен же он иметь деньги!
Разъяренная Аглае хлопала дверцами шкафов, сдвигала ковры, не удосуживаясь положить их на место, выдвигала большие ящики у ломберного и обеденного столов. Везде только неначатые спичечные коробки, пачки табаку, тщательно уложенные карандаши, разные мелочи.
— Он держал деньги при себе, — вдруг вспомнила Аглае. — Как это я не догадалась!
Она бросалась в столовую. Так как старик бил в одной рубашке, то можно было сразу заметить, что при нем ничего нет. Рядом лежали сложенные вдвое брюки. В их карманах оказались гвоздики, огрызки карандашей, спички и наперсток.
— Смотри-ка, наперсток, который я как сумасшедшая искала. Видно, я его здесь уронила.
Аглае ваяла наперсток и сунула в маленький кармашек блузки. Не найдя ничего в одежде Костаке, она вытащила из-под его головы подушку, отвернула простыню, потом поднатужилась и приподняла тюфяк, откатив труп к стене.
— Вот мешочек! — торжествующе закричала она и отпустила матрац. Дядюшка Костаке качнулся и снова принял неподвижную позу. В мешочке были серебряные монеты, наполеондоры и даже смятые бумажки, всего на несколько тысяч лея.
— У него было больше денег, — твердила раздосадованная Аглае.
После тщетных поясков, убедившись, что в доме не найти больше ни бана, Аглае прекратила обыск.
— А если деньги ваяла Отилия? Я уверена, что это она.
Аурика, недовольная конкуренцией Олимпии, встала защиту девушки:
— Нет, мама, не принимай греха на душу. Отилии даже дома не было, когда умер дядя.
— Это так, — признала Аглае. — Но, может, сам старик отдал ей деньги, потому что силой у него невозможно было отнять. Черт ее подери, если она их взяла!
Пожаловавшись на усталость, Аглае заявила, что всем нужно пойти домой и подумать о случившемся. Старика оставили лежать на диване. Простыня была скомкана, одеяло наполовину сползло на пол. Феликс заметил все это и, зная, что мертвеца нужно подготовить, прежде чем класть в гроб, сказал об этом Отилии со всей мягкостью, на какую был способен. Девушка поднялась с кровати, решительная и спокойная, позвала Марину, с ее помощью обрядила дядю Костяке и заботливо уложила его не кровать.
Аглае придя домой, прежде всего хлопнулась на диван и попросила всех помолчать, потому что ей хочется минутку отдохнуть. Она спала целый час, храпя на весь дом, потом встала и пожаловалась, что голодна.
— Совсем сбилась с ног с этой болезнью Костаке, даже покушать вовремя было некогда.
Когда все уселись за стол, появился Стэникэ в рединготе. Воротничок сорочки был непомерно высок, а усы чересчур нафабрены.
— Хорошо, что пришел, — сказала Аглае, — а то тут темное дело. Ничего не нашли, одна мелочь.
— Что вы говорите! — притворно удивился Стэникэ. — Я вас уверяю, он что-то предпринял.
— Другим барыши, а мне убытки! Скажи, кто будет его хоронить? —
— Вы, конечно!
— Я?! — возмутилась Аглае. — На какие шиши? На те несколько тысяч лей, которые он мне оставил? Пусть хоронит Отилия, она все называла его папой.
— Не надо волноваться, дорогая теща, — посоветовал Стэникэ. — Обязан морально и даже заинтересован оказать ему надлежащие почести самый ближайший родственник, тот, который наследует все, а именно вы.
— Почему я? — недоумевала Аглае.
— Потому, что вы получите все: соседний дом, дом о улице Штирбей-Водэ, который еще не продан, и все остальное, что еще не разбазарено. Разве этого мало? Деньги, если они и были, он, видимо, роздал при жизни. Тут вы ничего не поделаете, но вам досталось самое главное — недвижимость. Аглае смягчилась.
— А если он оставил завещание в пользу Отилии? — усомнилась она.
— Все может быть, но я не думаю. Нашли что-нибудь в доме? Нет. Дядя Костаке был не такой человек, чтобы таскаться по судам, адвокатам и тому подобное. Будь у него завещание, об этом знали бы или Отилия, или Паскалопол.
— Поди и спроси у нее, — приказала Аглае.
Стэникэ отравился к Отилии. Он застал ее за приготовлением траурного платья.
— Отилия, — почтительно заговорил Стяникэ, пытаясь поцеловать ее в обе щеки, — я разделяю горе, которое выпало на твою долю, и прошу видеть во мне отца, дорогого брата, друга, кого хочешь. Твои интересы — мои интересы. Знаю, ты слишком погружена в свое горе, чтобы думать о более реальных вещах. Но разреши мне, как адвокату, руководить тобой. Я побеспокою тебя только одним вопросом: передавал ли тебе дядя Костаке какую-нибудь бумагу, попросту говоря — завещание?
— Ничего он не передавал, — устало проговорила Отилия. — Оставьте меня. Ничего он мне не давал, и я не знаю, было у него завещание или нет. Мне абсолютно ничего не нужно.
— Уж рояль-то, во всяком случае, твой, — выдал себя с головой Стэникэ. — Право, на него нужно отстаивать.
— Оставьте меня, пожалуйста.
— Ухожу, ухожу. Великая скорбь достойна уважения.
Вернувшись, Стэникэ застал Аглае раскладывающей монеты из мешочка на кучки, по их достоинству.
— Дорогая теща, клянусь вам, у меня нет ни гроша, выдайте мне хоть сколько-нибудь, а то я совсем обезденежил! — и он схватил кучку монет.
— Потерпи, Стэникэ. Какого черта все вы тут крутитесь? Эти деньги пойдут на похороны, ведь не нищий же он. А то люди будут смеяться.
— Одобряю, — похвалил ее Стэникэ, однако денег не вернул. — Я придумаю что-нибудь феерическое.
— А что сказала Отилия? — осведомилась Аглае.
— У нее нет никакого завещания, и я ей верю, потому что старик боялся выпустить, деньги из рук. Удивительно, что в доме не нашли денег.
— И мне это кажется странным!
— Очень странно! — Стэникэ сделал вид, что задумался. — Здесь великая тайна. Со временем я разберусь в этом. Вы уводите, что Стэникэ, кроме всего прочего, еще и сыщик.
— Лучше бы ты узнал о завещании, есть оно или нет. Если он оставил состояние другим, пусть они его и хоронят.
— Только Паскалопол может знать точно. После обеда я сразу же пойду к нему и спрошу.
Стэникэ действительно отправился к Паскалополу, который с удивлением встретил известие о смерти дяди Костаке и не решился спросить, нашли ли деньги под тюфяком, боясь выдать себя. Он подтвердил, что завещания не существует.
— Костаке не оставил никакого завещания, это совершенно определенно. Он все откладывал со дня на день, так что, к несчастью, Отилия осталась без всяких средств.
— Какая жалость! — посочувствовал Стэникэ. — Эта девушка достойна многого. Она всей душой любила дядю Костаке. Но бог милостив, мы позаботимся о ней, я беру ее под свое покровительство.
— Не думаю, что она будет в этом нуждаться, — иронически заметил Паскалопол.
«Я тоже думаю, что она в этом не нуждается, — сказал про себя Стэникэ, опускаясь по лестнице. — Теперь она свободна, может делать все, что вздумается. Будет жить с Феликсом».
Когда Паскалопол явился проведать Отилию и всех остальных, Аглае принялась жаловаться, что она испытывает денежные затруднения, не хватает денег на похороны. Помещик немедленно вытащил кредитку, которую Аглае взяла без всякого стеснения. При этом он спросил:
— В доме ничего не нашли?
— Ничего, кроме какой-то мелочи. Паскалопол после некоторого раздумья объяснил:
— Вероятно, он не держал денег дома.
Сказал он это умышленно, боясь вызвать подозрения, которые могли бы пасть на Феликса или Отилию. Про себя же он недоумевал, куда исчез пакет с деньгами. Отилия в присутствии всех рассказала ему, что говорил ей старик о глазах, следивших за ним. Паскалопол тоже вспомнил об этом, но промолчал.
— Я вам говорю, здесь великая тайна, — повторил Стэникэ, но я этого так не оставлю, пока не раскрою всего.
Аглае решила истратить на похороны поменьше и поддержать честь семьи, которая собралась вся, до последнего человека, только с помощью священников и экипажей. В отношении духовных лиц она удовольствовалась священником епархии и попом Цуйкой. Что же касается колясок, то десять пролеток она наняла, а еще десять прислал Стэникэ, одолживший их у своих многочисленных родственников. Паскалопол тоже прислал свою коляску, а сам приехал на другой. Двадцать экипажей, среди которых были и кареты, выстроившись в ряд на обычно пустынной улице, производили внушительное впечатление. На двух черных щитах, прикрепленных к воротам, были выведены инициалы дяди Костаке.
— Что это здесь такое, матушка? — спросила какая-то старуха Марину.
— Покойник, — ответила Марина, думая, что этим все объяснила.
— Молодой или старый?
— Да как сказать? Уж за шестьдесят перевалило. Старуха покачала головой:
— Молодой, вот ведь горюшко-то. А что же у него было?
Смерть пришла, — отрезала Марина, которой надоели расспросы, и направилась вслед за только что прибывшим священником.
Поп Цуйка больше, чем обычно, страдал от злодеяний нечистого, на которого цуйка не оказывала надлежащего действия.
— Все мы смертные, дражайшая, — таково было его утешение.
Увидев Аурику и забыв, где находится, он крикнул во весь голос:
— Как дела, хохлаточка, с твоим евреем? Окрестим его?
Аурика покраснела.
— Не знаю, что за еврей, батюшка, вы, верно, ошибаетесь.
— Возможно, голубица моя, — охотно согласился поп Цуйка, — я уж старик, ломота в костях одолевает. Завтра и за мной смертушка придет.
Поскольку Аглае пригласила военный оркестр, последний выход дядюшки Костаке из дома был весьма торжественным. Соседи завидовали:
— Красивые похороны. Вон сколько колясок, и погода хоть куда. Богатым и после смерти везет.
Аглае льстило, что на похороны собралось много народу. Все родственники Стэникэ, даже самые богатые, которые никогда и не видали старика, явились хоть на несколько минут, подчиняясь семейной дисциплине. Это утешало ее, и она испытывала чувство исполненного долга. Были устроены поминки, на которые предложили остаться и Паскалополу. Священник вознес хвалу покойнику, заявив, что он не тревожится за его душу, так как перед смертью старик был очень расположен к церкви. Ну, а жизнь и смерть наша в неисповедимой воле всевышнего, и не нужно гневить его, проявляя чрезмерную скорбь, чем докажешь только свое непонимание смысла жизни. Ибо бог соделал так: тело есть земля и в землю отыдет, а душа попадет туда, откуда восстанет на страшном суде. Наиболее благочестивым казался Стэникэ. Когда священник, прежде чем взять стакан вина, осенял себя крестом, Стэникэ тоже крестился. Ели, как и в прошлый раз, жадно, но с достоинством. Только поп Цуйка нарушил благочестие:
— Тело его взяла земля, а душу тартар!
— Батюшка! — упрекнул его священник.
— Дай вам господи! — так и не поняв, в чем дело, поднял стакан поп Цуйка.
После некоторой нерешительности поп Цуйка спросил Паскалопола, которого он долгое время с любопытством рассматривал:
— Милый мой, а ты не доктор?
— Нет, батюшка. А что?
— Я думал, ты доктор, сын мой, и хотел тебя спросить, чем пользовать эти ревматизмы, которые мне жить не дают.
— Салициловой кислотой, — высказал свое мнение помещик, — и серными ваннами.
— Неужто? — удивился старик.
— Намажьтесь керосином, — добавила Аглае.
— Да я мазался, сгори совсем и керосин и все на свете, бодает меня черт рогатый, и все тут.
— Я слышала, что помогает камфара с алкоголем, — сказала Олимпия.
— А что это такое, милочка? — спросил поп Цуйка, чьи фармацевтические познания были весьма невелики.
— Это можно купить в аптеке — вроде куска сахару, но она испаряется, если ее не держать в мешочке с горошинами перца.
— Тьфу, сгори она в геенне огненной! — перекрестился поп Цуйка.
Священник по обыкновению опять чисто формально выразил свое неудовольствие:
— Господи, батюшка, да не произноси ты имя нечистого, да еще на поминках по усопшему!
Затем он подумал, что его долг уделить внимание и Отилии. Но из уважения к ее горю он обратился к остальным:
— А барышня, дочка усопшего, запамятовал, как ее зовут...
— Отилия.
— Так, так. А домнишоара Отилия что же теперь будет делать? Ведь худо ей придется без папаши. Будь тверда душой, дочь моя, как и многие достойные женщины, которых я видел. По крайней мере ты осталась с достатком, ибо знаю, что у усопшего было состояние, а ведь ты единственная наследница.
Хотя и по разным причинам, но все опустили головы, и даже Аглае не решилась сказать, что Отилия не была дочерью Костаке. Священник воспринял это молчание как всеобщую печаль и продолжал:
— Молодость все одолеет. Не сомневаюсь, что найдешь в своей тетке и во всех родственниках утешение, столь потребное сироте.
При этих трогательных словах заплакала, ко всеобщему удивлению, не Отилия, которая не поднимала глаз от тарелки и ничего не ела, а Аурика. Можно было подумать, что Аурика сочувствует Отилии, растроганная ее горькой судьбой. В действительности же Аурика плакала о себе самой, поскольку слова священника вызвали у нее мысль, что и она среди людей как беззащитная «сиротка».
Стэникэ сделал вид, будто и он испытывает скорбь.
— Что было — то было, — заявил он, — мертвые из могилы не встанут. Почтим их и обратим глаза свои к новому, поднимающемуся поколению.
— Умные слова! Верно ты говоришь! — одобрил священник.
Тут батюшка увидел Феликса и спросил:
— А этот юноша, кто он такой, тоже родственник? Чем он занимается?
— Он студент-медик, — ответила Аглае.
— Приходится, нам вроде родственника. Костаке был его опекуном, пока он не достиг совершеннолетия.
— Прекрасно, прекрасно, — проговорил батюшка, — у меня тоже есть сын. Если я не отдам его в военную школу, то и он поступит на медицинский.
Стэникэ хотя и сохранял смиренный вид, однако не мог удержаться, чтобы не уязвить священника.
— Почему же, ваше преподобие, вы, церковнослужитель, хотите отдать сына в армию или на медицинский факультет, а не сделать его священником?
Батюшка высказал трезвый взгляд на вещи.
— Для священнического сана, — ответил он, — как и для любого другого занятия, нужно призвание. А в сыне своем я не замечаю, чтобы он был создан для служения церкви. Значит, я должен направить его туда, где он будет всего полезней отечеству. А на что живет этот юноша, если он сирота? Служит?
— Нет. У него есть состояние, оставшееся от родителей.
— Прекрасно, прекрасно. Это очень умно, когда родители заботятся о своих детях, чтобы им не пришлось побираться у чужих людей. Вот и усопший позаботился и оставил домнишоаре прекрасное состояние, хорошие дома.
Все снова опустили головы. Отилия извинилась, сказав, что плохо себя чувствует, и встала из-за стола. Паскалопол попросил разрешения что-то ей сказать и вышел за нею следом.
— А кто этот домнул? — снова спросил священник, не чувствуя, что делает одну бестактность за другой. — Дядя, конечно?
— Дядя. Добрый дядя! — ухмыльнулся Стэникэ, иронически подмигивая.
Паскалопол сообщил Отилии, что она может располагать деньгами, положенными в банк, но советовал пользоваться ими осторожно и не выезжать немедленно из дома дяди Костаке, чтобы не вызвать подозрений.
— Это я и хотел вам сейчас сказать, — закончил он. — Вы знаете, как я отношусь к вам. Если не смогу быть ничем иным, то буду для вас старшим другом, снисходительным отцом. Когда был жив Костаке, мы могли бывать вместе, не вызывая никаких пересудов. Теперь это невозможно без вашего согласия. Но я выше предрассудков, и вы, как современная девушка, тоже не должны их иметь. У меня нет никакого занятия, и я был бы рад развлекать, оберегать вас. Вы свободны, имеете деньги и ничем мне не обязаны. Вы можете поступать по своему усмотрению. Но знайте, что ваш старый друг всегда верен вам и примет вас с распростертыми объятиями в любое время и при любых обстоятельствах. Это будет для меня только счастьем.
Паскалопол поцеловал Отилии руку и дружески помахал на прощанье.
— А у тебя симпатичная племянница, — обратился священник к Паскалополу, — хорошая девушка. Весьма сожалею о случившемся.
— Какая племянница? — помещик удивился.
— Домнишоара Отилия!
Да, да! — смешался Паскалопол.
— Только я не понимаю, — продолжал батюшка, — что ты за дядя. Братом ты покойному вроде не приходишься, так с какой же стороны?
— С материнской, — быстро проговорила Аглае и, желая переменить разговор, предложила любопытному священнику на днях отслужить молебен в ее доме, поскольку с некоторого времени дела у нее идут не слишком хорошо. Она подозревает, что виною этому наговор.
— Нет, дочь моя, — высказал свое мнение поп Цуйка, — все зло человеческое только от дьявола. Он причина всех наших слабостей и вражды. Ты позови меня. Я прочту заклятие святого Василе, увидишь, как помогает. Побежит дьявол, матушка, так, что пятки засверкают, и, оставит он только дым и серный запах, словно от этого лекарства, как ты его там называешь. От святой воды изыдет нечистый. Возьму я базилик, окуну его в святую воду, и сгорит нечистый в ней, так что и духу не останется, будь он неладен.
— Преподобный, — снова взмолился священник, — ну, подумай, что ты говоришь.
— Дай, батюшка, научить этих дщерей, как изгонять из дома нечистого. И так я скажу: «Проклинаю тебя первоначало зол, хулы, непослушания и источник лукавства, проклинаю тебя, отпавшего от силы света всевышнего и впавшего во тьму бездны; проклинаю тебя и всех приспешников твоих, падших волею твоею. Вместе с господом богом Саваофом и всем воинством ангельским божиим с Адонием и Елоем, и богом вседержителем проклинаю тебя, нечистый дух; изыди и удались от раба божия, господа бога, словом своим создавшего все».
Видя, что старик захмелел, священник поднялся:
— Давай пойдем, преподобный, а то поздно и люди опечалены, горе у них.
Поп Цуйка допил стакан и с сожалением направился к двери. У выхода он остановился и снова обратился к Аурике:
— Когда приведешь еврея на путь истинной веры, приходи, чадо, и я сочетаю вас великим таинством брака.
— Что это он все твердит? — удивилась Аглае, заинтригованная его непонятными словами.
— Ничего, мама, просто так говорит. Разве ты не знаешь, что он старик и любит насмехаться.
Несколько дней Аглае не переступала порога дома дяди Костаке, и Феликс с Отилией продолжали жить, как будто ничего не случилось. Потом Аглае прислала женщину, чтобы убрать в доме, вымыть полы, вынести на улицу все вещи. Часть из них она перенесла к себе, остальные водворила обратно, свалив все в одну комнату.
— Что ты будешь делать с этим роялем? — спросила она Отилию.
Отилия пожала плечами. Аглае вела себя с ней почтительно, но холодно, словно с жиличкой, которая вот-вот должна выехать.
Как-то при встрече она обратилась к Отилии:
— Ты что собираешься делать? Мне надо знать. Пока живи на здоровье, но весной я дом немного подремонтирую и сдам внаем. Верхняя комната тебе не подходит. Удивляюсь, почему ты не снимешь в городе меблированную комнату?
К Отилии относились, как к чужому человеку, которого с трудом терпят. Девушка и не ожидала ничего иного от Аглае. Она знала, что о будущем ей заботиться нечего. Она могла уехать отсюда когда угодно, но подчинялась совету Паскалопола и инстинкту инерции. Ей не хотелось расставаться с Феликсом. Пока они продолжали жить под одной крышей, у нее было такое чувство, словно ничего не изменилось. Феликс тоже не решался уехать, боясь разлучиться с Отилией, но спросить о ее намерениях не отваживался. Он ожидал чуда — что она заговорит сама. Аглае сделала Феликсу соблазнительное предложение:
— Вы одинокий и вам нужна семья, иначе придется тяжело. Платите мне, сколько вы платили Костаке, и живите у нас или, если хотите, оставайтесь в том доме, там вас никто не будет беспокоить, можете делать, что вам вздумается.
— Я подумаю, — осторожно ответил Феликс. — Возможно, меня призовут на военную службу.
Рояль Отилия решила перевезти на время к подруге, но не потому, что в ней заговорило чувство собственности, а потому, что он принадлежал ее матери. Она попросила Марину найти ломового извозчика. Марина, которая была своего рода постом для перехвата депеш, немедленно донесла об этом дому Аглае. Впрочем, Аглае и не возражала.
— Пусть берет, он — ее!
Но Аурнка расплакалась. Она заявила, что ею пренебрегали всю жизнь, что у нее не было счастья, что девушка без рояля теперь не может выйти замуж. Нелепее всего было то, что она и играть-то на нем не умела.
— Дорогая, — раздраженно сказала Аглае, — помешать ей увезти рояль я не могу. Это было бы уже слишком. С его помощью она будет добывать себе кусок хлеба.
Марина проболталась Отилии о происшедшем, разговоре, и Отилия раздумала перевозить рояль.
— Хочешь, — сказал она Аурике, кивнув на инструмент,— я тебе подарю его?
У Аурики от удивления глаза полезли на лоб. Она шумно расцеловала Отилию в обе щеки и с пафосом заявила:
— Я всегда любила тебя, потому что ты всегда была чистосердечной. А мать я не одобряла. Надеюсь, ты нас не покинешь или по крайней мере это будет не так скоро. Завидую тебе — ты свободна и можешь делать все, что хочешь. Если б у меня не было семьи, я была бы счастлива.
Стэникэ ни словом не обмолвился Олимпии о деньгах, выкраденных у старика. Однако все причуды дядюшки Костаке, словно по наследству, перешли к нему. Он держал деньги под рубашкой, у самого тела. Но и это было небезопасно, потому что Олимпия поглядывала на него весьма подозрительно.
— Что это у тебя там, Стэникэ? Почему рубашка так топорщится?
— Ничего. Что там может быть? Просто она вылезла, вот и все! — И Стэникэ наглухо застегивал сюртук.
С тех пор как у него появились деньги, из которых он еще ничего не истратил, Олимпия стала казаться ему скучной. Когда же она начала задавать вопросы, которые он справедливо или несправедливо считал нескромными, он ее по-настоящему возненавидел. Он искал предлога избавиться от нее и стал затевать с ней ссоры.
— Доамна, прошу тебя не шпионить за мной. Я адвокат, а это даже больше, чем духовник. Кто доверяет мне секрет, тот погребает его во мне. Понимаешь? Мне вручают документы, доамна, документы, от которых зависит честь клиентов, их состояние. Если ты будешь трогать мои бумаги и, не дай бог, уронишь одну из них в огонь, ты сделаешь несчастным клиента, сделаешь несчастным и меня. Не путайся в мои дела. Я это категорически запрещаю. Впрочем, я все равно сделаю все возможное и невозможное, но найду контору, где бы мог спокойно работать.
Чтобы никто не заподозрил, что у него появились деньги, Стэникэ попросил у Аглае в долг сто лей, но потом удовольствовался половиной и соврал, будто достал остальные где-то в другом месте. Он снял две комнаты около Чишмиджиу. Меблировал их и повесил позолоченную вывеску: «Стэникэ Рациу, адвокат». Он все чаще и чаще отлучался из дома и нередко не приходил даже ночевать. Однажды Феликс увидел его сияющего, под руку с Джорджетой.
Как-то ночью Стэникэ явился домой совсем поздно. В его уме, разгоряченном выпивкой, носилась давно уже ставшая навязчивой идея разрыва с Олимпией, и в то же время он был полон супружеских вожделений. Олимпия слала, слегка похрапывая, одеяло наполовину сползло с нее. Стэникэ сел на край постели и по-хозяйски похлопал рукой по ее жирному плечу. Олимпия вскочила.
— Что это значит? Что ты меня пугаешь среди ночи?
— Дражайшая супруга! — продекламировал Стэникэ. Олимпия повернулась на другой бок, пытаясь снова заснуть.
— В конце концов, — сказал Стэникэ, стараясь ее обнять, — ты моя подруга, ты моя первая любовь.
— Но скажи на милость, что тебе нужно сейчас, ночью? Поговорить хочется?
— Я любящий, чувствительный муж, — сладким голосом начал Стэникэ, пытаясь поцеловать Олимпию.
— Ну тебя! С ума ты сошел, что ли? Не мешай спать! Стэникэ вышел из себя:
— Послушай, доамна. Цель брака — это рождение детей, а когда женщина не рожает, она лишается своих прав. Поскольку ты не создаешь мне семьи, не даешь мне возможности быть полезным отечеству, обрекаешь на то, чтобы я исчез во мраке забвенья, не имея потомков, которые носили бы мое имя, ты фактически мне не жена. Я чувствителен, я добрый человек. Я говорил себе, что, может быть, ты физиологически не способна родить мне сына, но когда ты сделала все возможное и родила сына, которому не суждено было жить, я проникся состраданием, духовной любовью к тебе, чистой любовью. Но я вижу, что все бесполезно. Ты в состоянии рожать детей, но уклоняешься от моральных обязательств перед обществом. Я уверен, что ты прибегаешь к медицинским средствам, чтобы воспрепятствовать моим усилиям создать семью. Теперь пелена упала с моих глаз. Я все ясно вижу и сумею побороть свои чувства. Ты не была моей женой де-факто, и вскоре я сделаю так, что ты не будешь ею и де-юре.
Высказав все это, он вышел, хлопнув дверью. Сонная Олимпия, не разобравшись толком, чего хочет Стэникэ, решила, что он, как обычно, несет всякую чушь, лениво зевнула и погрузилась в глубокий сон. На другой день она удивилась, не увидев Стэникэ. Он не пришел ни к обеду, ни к ужину, не пришел и ночью, не явился и в последующие дни. Озабоченная Олимпия побежала к Аглае, спрашивая себя, не случилось ли чего со Стэникэ, который ушел из дому навеселе. Но Аурика видела его всего лишь час назад, когда совершала свою обычную прогулку. Ни разу с таким упорством Стэникэ не проявлял своей обиды. Олимпия решила про себя, что все пройдет, и подождала еще несколько дней, но Стэникэ так и не явился. Тогда, встревоженная этим сумасбродством — так она расценивала поведение мужа, — Олимпия отыскала вторую квартиру Стэникэ и захватила его там.
— Что это такое, Стэникэ? Ты что, издеваешься? Столько времени не приходишь домой!
Стэникэ принял почтительную позу:
— Доамна, я вам говорил, что вследствие фактического прекращения нашего сожительства, происшедшего по вашему желанию, я принял меры для легального развода.
— Видно, кто-то тебя подговорил. Иди-ка домой и больше не выкидывай таких номеров.
Но Стэникэ не пожелал сменить гнев на милость, и Олимпия вся в слезах вернулась к Аглае.
— Он что, с ума сошел? — спросила разозленная Аглае.— Ему жрать нечего, а он корчит из себя независимого! Или ему деньги с неба свалились?
Вскоре от Стэникэ пришло письмо-уведомление следующего содержания:
Уважаемая доамна!
Уведомляю Вас в письменной форме о том, что, как я Вам сообщал уже устно, все связи между нами прекратились. В дальнейшем мы прибегнем к законному разводу. Мотивом является тот факт, что я поставлен в условия, при которых не могу иметь детей, которые сохранили бы мое имя, может быть, в силу Вашей физиологической неспособности (поскольку один ребенок родился нежизнеспособным), отягченной злонамеренностью и оскорбительными доказательствами отвращения ко мне. К тому же Вы виновны в том, что не последовали за супругом к семейному очагу, поскольку этот очаг давно уже находится на улице... и т. д. В Ваших интересах разрешить этот вопрос без скандала, согласием обеих сторон.
С уважением
Стэникэ Р ациу .
— Не повезло мне с детьми, и все тут! — жаловалась Аглае. — Я сама пойду к нему, отвешу оплеуху, чтобы помнил меня. Ну рассердился, но ведь всему есть предел. Может, ты чего-нибудь натворила? Ну ладно, люди ссорятся и мирятся. А ты почему с ним не по-хорошему?
— Но, мама, — плача, проговорила Олимпия, у которой текло из глаз и из носа. — Да я ему и полсловечка не сказала, клянусь господом богом, все это свалилось как снег на голову. Я с ним почти никогда не ругалась. Наверно, он завел кого-нибудь, вот и ищет предлог для развода. Его родственники все время подстрекают, чтобы он женился на богатой. Ведь ты их видела! Ездят в колясках, увешаны брильянтами!
Аглае отправилась к Стэникэ.
—- Послушай-ка! Что на тебя нашло? Над нами люди смеются. Мало мне было забот с Симионом, с Тити, с Костаке, теперь это еще на мою шею! Что случилось у вас с Олимпией? Скажи мне!
— Я объяснил все, что нужно было объяснить.
— Чепуха! Если Олимпия тебе в чем поперечила, обидела, расскажи, чтобы и я и она знали. Люди все забывают, нельзя же без конца злобу на сердце держать. Где же твоя признательность? Сколько времени никто, кроме меня, тебя не поддерживал. Я кормила тебя, давала карманные деньги, дом отдала. Ты получал все, что тебе было нужно, больше чем мой собственный ребенок, ведь доходов-то у тебя никаких не было. А теперь, когда, видно, завелись деньжонки, ты платишь мне черной неблагодарностью.
Стэникэ принял благородную позу.
— Доамна, никто, больше чем я, не питает к вам признательности. Я знаю все, что вы для меня сделали, и ни от чего не отрекаюсь. Во мне происходят мучительная борьба между чувством и долгом. Чувство толкает меня к той, которая была мне супругой, и к вам, которая была для меня матерью, но долг перед обществом побуждает меня искать счастье отцовства, потерянного мною со смертью Релу. К вам я сохраню вечную признательность, а к Олимпии уважение, надлежащее женщине, которая была мне дорога. Но не настаивайте, не пытайтесь воспользоваться моей слабостью. Вы сами должны были бы поддержать меня в том, что я делаю.
Аглае вышла из терпенья:
— Чтобы я понуждала тебя бросить Олимпию, после того как я приняла тебя, оборванца?
— Доамна! — благородно протестовал Стэникэ.
— Бандит!
Аглае и Олимпия посоветовались с адвокатом. Тот сказал им:
— Несомненно, доамна права, муж только ищет предлог для развода. Выдвигаемые им мотивы несерьезны, в особенности потому, что их нельзя проконтролировать. Но чего вы добьетесь? Самое большее — того, что процесс будет решен в вашу пользу, ибо без суда здесь не обойтись. Но ведь вы не сможете жить с человеком, решившим развестись, он все время будет искать повод к ссоре. Поэтому, вместо того чтобы навлекать на себя еще большие неприятности, лучше уж согласиться. Другого пристойного пути я не вижу.
Доброжелательство адвоката было вне сомнений, и Олимпия решила согласиться на развод. Радость Стэникэ была так велика, что он, растроганный попросил разрешения зайти последний раз, чтобы попрощаться с теми, кто был ему матерью и дорогой супругой. Ему ответили, что его вышвырнут за дверь с помощью полицейского, и это дало Стэникэ повод почувствовать себя жертвой.
Стэникэ стал одеваться все более модно и как-то, выпросив у родственников коляску, гордо проехал несколько раз по улице Антим.
Феликс все ждал, что Отилия скажет, что же им дальше делать, но девушка по-прежнему молчала. Он считал неделикатным самому заводить разговор теперь, когда ее горе было еще так свежо. Отилия сидела запершись в своей комнате и, казалось, скучала. Ей было противно выходить в город одетой в черное, но одеться иначе мешало предубеждение, что она совершит нехороший поступок. Однажды она спустилась вниз и тронула клавиши рояля, но первая же нота испугала ее своим эхом, и она закрыла крышку. Сидя на софе в своей комнате, она часами перебирала безделушки, раскладывала их. Как-то раз Отилия вошла к Феликсу со своей фотографией, сделанной в Париже.
— Ты эту карточку видел?
— Нет. Очень удачная.
— Возьми себе!
Феликс минуту стоял в растерянности, боясь поблагодарить.
— Зачем ты мне ее даешь? — спросил он.
— Да так... подумала, что тебе приятно будет иметь мою фотографию.
Фотографии дарят тому, с кем разлучаются, на память!
Отилия положила свои тонкие руки на плечи Феликсу:
— Нет, нет, нет, я даю ее не в знак разлуки. Просто мне пришло в голову подарить ее тебе.
Феликс поцеловал ей руку, которая как раз находилась у самого его лица, и Отилия слегка коснулась губами его щеки. Юноша обернулся и схватил девушку за руки более энергично. Та ласково защищалась.
— Феликс, сейчас это грех. Будем благоразумны. Лучше расскажи, что ты делаешь.
Феликс показал ей толстенные руководства. Девушка заглянула в одно из них, полистала его тонкими пальчиками и сказала:
— Тебе придется много работать!
— Да, я должен во что бы то ни стало хорошо сдать экзамены!
— Сколько еще лет тебе так заниматься?
— Несколько лет, и с каждым годом все больше и больше. Но настоящая научная работа начнется только тогда, когда я кончу учиться. Я хочу специализироваться в определенной области и создать себе имя.
Феликс смотрел на Отилию решительно, но ласково и совсем не надменно. Она провела пальцами по его волосам.
— То, что ты делаешь, замечательно, я тобой восхищаюсь. Когда я думаю, что другие в твоем возрасте, даже те, у кого нет обеспеченного будущего, гоняются только за развлечениями...
— Если бы ты знала, Отилия, сколько энергии и самоотверженности мог бы я проявить, если б было кому посвятить свои силы! Одного труда для меня недостаточно, мне нужна любовь.
— Но если я скажу, что люблю только тебя и, что бы ни случилось, ты останешься моим другом, тогда ты сможешь осуществить свои идеалы?
— А что может случиться?
— Откуда мне знать? Как будто мы всегда можем поступать так, как нам хочется?
— Можем! — упрямо подтвердил Феликс. Отилия взъерошила ему волосы.
— Это ты можешь в твоей учебе, в твоей карьере, но в жизни бывают такие вещи, над которыми мы не властны.
— А что именно?
Отилия переменила разговор:
— Сколько тебе сейчас лет, Феликс? Двадцать второй? Да?
Феликс кивнул головой. Девушка слегка сжала его шею.
— Ты знаешь, что я старше тебя. Да, это печальная правда!
— Ну и что ж? Ты думаешь... это препятствие для...
— Нет! Я не это хочу сказать. Какой ты подозрительный! Я только сказала, что я старая.
— Это в твоем-то возрасте! Да ведь у тебя совсем еще детское личико!
Отилия подошла к зеркалу и стала рассматривать себя. Замечание Феликса было справедливо. Лицо Отилии не изменилось, и на вид ей казалось не больше восемнадцати лет.
— Ты не знаешь жизни, Феликс, — вернулась к своей мысли Отилия. — Ни учеба, ни энергия не помогут девушкам преуспевать в жизни. Я восхищаюсь твоим умом и мужской волей, но для женщины это вовсе не обязательно. Смысл жизни женщины в том, чтобы нравиться, без этого она не может быть счастливой!
— Ты права, это так, — подтвердил Феликс, она должна нравиться энергичному мужчине, чтобы возбуждать в нем желание бороться.
— Не знаю, кому она должна нравиться, но знаю, что женщина, которой пренебрегают мужчины,— это чудовище. Посмотри на бедную Аурику. Единственно, в чем проявляется наше сознание, скорее даже инстинкт, так это в стремлении не потерять напрасно нескольких лет, ведь мы живем самое большее лет десять! Сколько, ты думаешь, мне осталось жить в подлинном смысле этого слова? Пять-шесть лет! Потом появятся круги под глазами, морщины и я стану такой же нервозной и несносной, как Аурика. Когда ты приехал, я была девочкой, а теперь уже старуха, а как мало времени прошло! Ты в этих делах ничего не понимаешь, Феликс. Вы, мужчины, в двадцать один год еще дети, а в тридцать только еще женитесь. Когда же тебе исполнится тридцать лет, я буду уже на закате. Паскалопол (ты не сердись, что я произношу это имя) примерно одних лет с тетушкой Аглае, но он элегантен, у него молодая душа и, уверяю тебя, он нравится многим женщинам, а Аглае — старуха. Наш успех в жизни заключается в том, чтобы не упустить время, дорогой Феликс. Ах, как мне не идет черное, оно придает лицу какой-то синеватый оттенок. Отилия повернулась, чтобы уйти, но прежде спросила!
— Ты занят, да?
— Я тебе нужен? Я в твоем распоряжении!
— Мне ничего не нужно! Я только хотела знать... Тебе, вероятно, сейчас надо усиленно готовиться, много читать, работать...
— Да! — признался Феликс.
— Ну хорошо, работай. Это единственный способ доставить мне удовольствие! Не забудь, ты мне обещал сделать карьеру.
Отилия принялась раздавать направо и налево свои вещи, которые считала ненужными (ей почти все теперь казалось ненужным). Больше всего от этого выиграла Аурика.
— Зачем ты раздариваешь вещи? — спросил Феликс.
— Какие вещи? Старые платья, пустые флаконы из-под духов, цветные открытки, перчатки, — все это пустяки... Женщина, собственно говоря, ничего не имеет, кроме платья, которое на ней надето. Но оно должно быть сшито по последней моде.
Часть добычи захватила Аглае. Охваченная мелким старческим кокетством, она примеряла перчатки и чулки Отилии и в то же время не переставала поносить девушку за то, что та покупает все дорогое, словно она миллионерша, и за то, что не бережлива и раздаривает совсем еще хорошие вещи. Устав от траура, Отилия однажды вечером, перед сном, встала на колени в своей постели и произнесла про себя следующую молитву:
«Папа, ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю, но траур мне не идет. Ты всегда позволял мне одеваться так, как мне нравилось, и защищал меня от других, так неужели ты теперь хочешь, чтобы я сама себе была противна? Для тебя не имеет никакого значения, одета я в черное или в белое. И в том и в другом платье мне все равно без тебя грустно».
Отилия перекрестилась и легла спать, а на следующий день сбросила траур и принялась перелистывать журналы мод.
— Вот, — сказала Аглае, увидев ее через окно, — говорила я, что не будет она носить траур! «Папочка здесь» папочка там». Все одни кривлянья. Видно, Костаке тайком оставил ей деньги, а то откуда бы ей взять?
Отилия скучала. Ей хотелось выйти вместе с кем-нибудь в город. Но она боялась беспокоить Феликса и намекнула ему совсем туманно:
— Ах, ты все читаешь! Так можно заболеть.
Она ждала, что Феликс ответит: «Если хочешь, я могу прервать ненадолго занятия». Но Феликс заявил:
— Действительно, у меня много работы!
— Тогда, — сказала Отилия, — я не буду тебе мешать. За столом девушка попросила его рассказать о своих занятиях, о том, как ему нравятся лекции, что Феликс и исполнил с некоторой осторожностью, боясь показаться педантом. Но его страсть к науке была настолько глубока, что он не мог говорить на эти темы шутливым тоном. Отилия сказала ему:
— Твоя глубина может напугать. Если бы ты знал, как мы, девушки, глупы!
— Напугать тебя?
— Нет, не меня! Напугать любую девушку вообще, потому что девушки не заглядывают далеко и у них нет культа великих дел, как это называют в книгах.
— Ты смеешься надо мной!
— О нет! Я говорю об обыкновенных девушках. Правда, есть и возвышенные натуры. Но обычные девушки восхищаются такими людьми, как ты, а следуют за такими, как Стэникэ.
— Мне это все равно. Я никогда не полюблю пустую девушку. Я люблю тебя, а ты только внешне легкомысленна, а на самом деле глубокая и умная.
— Я такая же, как и все!
В другой раз Отилия усадила Феликса рядом с собой и, обнимая его, подвергла настоящему допросу.
— Феликс, сядь сюда. Хорошенько подумай и только после того, как подумаешь, ответь мне. Предположим, что мы поженились...
— Почему «предположим»?
— Будь серьезным и слушай. Когда чего-нибудь нет на самом деле, то оно предполагается. Итак, предположим, что мы поженились. Ты веришь, что мы вскоре сможем это сделать?
— А почему бы и нет?
— Потому что ты связан своими занятиями, ты еще не свободен и не можешь делать все, что тебе хочется. Юноше вроде тебя на какое-то время необходима некоторая свобода, чтобы узнать жизнь. Это естественно. Если мы поженимся сейчас, то через несколько лет, когда ты сделаешь карьеру, тебе уже наскучит семейная жизнь!
— Ты мне никогда не наскучишь!
— Я не говорю о себе, я говорю о семейной жизни. Когда ты будешь свободен и начнешь осматриваться вокруг, тогда ты и почувствуешь себя связанным. Может быть, я ничего не понимаю, но мне кажется, что жена всегда должна быть самым последним выбором.
— Ты подыскиваешь различные предлоги, вместо того чтобы прямо сказать, что не любишь меня.
— Но нет же, я тебя люблю. Не прерывай меня. И тебе и мне нужно немного поразвлечься, и, скажу тебе честно, немедленный брак кажется мне чем-то чересчур педантичным, парализующим, чем-то в духе Аурики. Мы можем растянуть нашу помолвку на несколько лет, но, поскольку нам нельзя жить вместе здесь, уедем в Париж, чтобы не мозолить людям глаза. Ты будешь заниматься своей медициной, я музыкой, будем жить по-студенчески, пока не проснётся инстинкт домашнего очага. Феликс, дорогой, я люблю тебя, но я хочу, чтобы меня называли домнишоара, это так приятно, чтобы мне дарили шоколад и прочее. Вообрази себе: «Доамна! Уважаемая доамна!» (Отилия, подражая, заговорила басом) — это ужасно!
— Отилия, но ведь мы не обязаны говорить всем, что мы женаты, особенно за границей. Мы можем жить, как настоящая богема, и делать все что угодно. Но женитьба — это таинственная связь, которая даст нам веру друг в друга.
— Когда нет естественной веры, ее не сможет дать и женитьба. Перед тобой пример прославленного Стэникэ.
— Если мы не поженимся, — продолжал Феликс, — то мы не сможем быть друг с другом.
— Почему?
— Потому что... потому что я тебя люблю... Потому что я тебя люблю, как должен любить каждый нормальный человек, — смешался Феликс. — И я никогда не соглашусь быть неделикатным со своей будущей женой. Ты не Джорджета!
— Конечно, я не Джорджета, но я прощаю Джорджету!
На следующий день Отилия снова по-детски обняла Феликса и спросила:
— Феликс, подумай как следует, а потом скажи мне. Если бы девушка вдруг предложила тебе: я хочу исколесить с тобою весь мир, заниматься чем-нибудь совершенно фантастическим, станем, например, танцорами в Мексике, — оставил бы ты свои занятия, отказался бы от своей карьеры, от ученья, ради любви к ней?
Юноша удивленно взглянул на Отилию.
— Разве есть такая девушка, которая попросит меня во что бы то ни стало сделать нечто подобное?
— Нет, Феликс. Просто я задала глупый вопрос.
Отилия раздарила столько вещей, что комната теперь казалась почти пустой. Трудно было вообразить, что можно долго в ней оставаться. Все, что уцелело, девушка положила в два чемодана и на целый день отправилась в город. Феликсу она объяснила, что не хочет больше находиться в этом доме, на глазах у Аглае, у которой такой вид, словно она держит ее из милости. Отилия и Феликса спросила, что он думает делать.