Загадка старого клоуна

Глава 3 Цирк. Неожиданная встреча. Таинственный дедушка. Чак рассказывает мне про свое детство в антракте

Я сидел в почти пустом затемненным зале и смотрел, как униформисты под наблюдением дядечки в длинном халате натягивали над ареной сетку, готовясь к второму отделению. Во втором отделении выступали воздушные гимнасты. И дядечка в халате был их руководителем. Я уже это знал. Выходить в фойе мне не хотелось. Смотреть, как все едят мороженое или конфеты — только дразнить себя. Что и говорить, конечно, мне хотелось мороженого, но… все деньги на билеты.

Я сидел и глотал слюну.

И вдруг сзади, из-за моей спины появилась рука с порцией мороженого.

— Возьми, пожалуйста!

От неожиданности я даже подскочил. Повернул голову. Надо мной нагнулся дедушка в сером свитере. Старенький, всё лицо в морщинах, с такими же голубыми, как у моего деда Гриши, глазами.

— Возьми, пожалуйста!

— Ой! Что вы! Не нужно! Спасибо! — смутился я.

— Ну, не обижай меня. Я же от чистого сердца. — Дедушка присел на свободное место возле меня. — Я же вижу, тебе хочется. И мне хочется угостить тебя и познакомится с тобой. Ну, будь добр!

Дедушка был совсем лысый, только брови были густые и лохматые. Из-под них светились веселые голубые глаза. А над верхней губой справа была большая родинка.

Этими веселыми глазами и этой родинкой он так напоминал мне моего деда Гришу. Только у деда Гришы родинка была меньше и на левой щеке, ближе к носу.

И так он как-то душевно меня угощал, что я не стал больше отказываться и взял мороженое.

— Спасибо! Только зачем было…

— Так же говорю, познакомиться хочу, — приятно улыбнулся дедушка. Заинтересовал меня. Я тебя заметил. И вчера ты был. И сегодня на втором представлении подряд. И сам. Без родителей, без никого. И каждый раз смеешься и радуешься, будто впервые видишь.

— А вы… — Я запнулся. — Вы что… тоже часто ходите? Или работаете тут?

— Нет. Не работаю. Я уже брат, нигде не работаю, на пенсии. За восемьдесят мне.

— Да ну! Я бы вам больше семидесяти, как моему дедушке, не дал никогда.

И правда, в потертых джинсах, в свитере, он совсем не выглядел таким старым.

— Благодарю! Благодарю! — засмеялся дедушка. — Если так, то это только благодаря цирку. Цирк, брат, — это великое дело! Да я думаю, тебя не нужно агитировать. Ты любишь цирк так, как и я.

— Люблю, — признался я.

И, наверно, мечтаешь стать артистом цирка. Скорее всего клоуном.

Я покраснел.

— Ты не стесняйся. Это, брат… — он сделал широкий жест и хотел еще что-то сказать, но тут подошла женщина с маленьким мальчиком, на месте которой он сидел, и дедушка резко поднялся.

— Извините, пожалуйста! — и, обращаясь ко мне, сказал: — Ты после окончания сразу не убегай. Хорошо? Я в соседнем секторе сижу. Поговорим.

— Хорошо, — кивнул я головой, спеша доесть мороженое. Уже прозвенел третий звонок, погас свет, и прожекторы осветили форганг (я уже знал, что так называется занавес, из-за которого выходят на арену артисты).

Во время второго отделения я всё время думал про странного дедушку. Кто он такой? Почему он вдруг решил познакомится со мной? Что ему от меня нужно?

И хотя все это было загадочно, тревоги я не ощущал. Дедушка мне был симпатичен.

Когда представление закончилось, я остался на месте, ожидая его. Проталкиваясь между людьми, он быстро подошел, почти подбежал ко мне.

— Ну идем, идем, я провожу тебя немного. Спасибо, что не убежал.

Мы вышли из цирка и пошли вверх по бульвару Шевченко.

— Ну, давай знакомиться. Как тебя зовут?

— Стёпа. А… вас?

— А меня Всеволод Мстиславович. Наверно, не выговоришь сразу. Но ты называй меня, как все — Чак. Это моя фамилия. Меня всю жизнь по фамилии называли. Потому, что фамилия краткая, а имя и отчество длинные и трудные. И я привык. Ты в Киеве недавно, правда?

— Недавно, — признался я. И, странная вещь, вдруг мне самому захотелось рассказать ему о себе. Вот бывают такие люди, которым почему-то хочется открыться, рассказать о себе. Чак был именно таким. Минут через десять он уже знал обо мне всё.

— Ты хороший мальчик. — Чак положил руку мне на плечо. — Я не ошибся в тебе. И неспроста мне захотелось познакомиться с тобой. Ты напомнил мне далекое мое детство, когда я впервые заинтересовался цирком, и одну загадку, которую я так и не смог разгадать на протяжении всей жизни. Сейчас я такой старый, что боюсь не смогу уже сам это сделать. Ты бы не хотел мне помочь.

— Я? Разве я смогу?

— Думаю, что да. Иначе я бы не обратился к тебе.

— Тогда конечно! Я согласен. Что может быть интереснее, чем разгадывание загадок?! Я готов. Хоть сейчас.

— Нет. Сейчас уже поздно. Тебе нужно домой. Ты без обеда уже второе представление смотришь. А вот завтра… После школы. Когда сделаешь уроки. Сможешь прийти к цирку?

— Конечно. Часа… часа в три.

— Ну, в три, может, ты успеешь. Давай в четыре. Я буду ждать тебя около цирка. Договорились?

— Договорились.

— Будь здоров, Стёпа!

— До свидания, Чак!

Мы попрощались на Бессарабке. Он пошел назад. А я побежал на пятнадцатый троллейбус. Я был взволнован так будто в моей жизни произошло что-то очень значительное и важное.

Этой ночью снилось мне родное село. Левада, на ней конь, белый-белый как снег. А на коне дед Гриша, молодой, кучерявый, в клоунском костюме. Куда-то меня зовет и подмигивает. И мне радостно, и я бегу ему навстречу легко-легко, едва касаясь земли.

С этим радостным чувством я и проснулся. Сразу вспомнил Чака и нашу сегодняшнюю встречу.

В школе никто меня сегодня не дразнил, не жужжал мухой, не гавкал. И пятерку я получил по литературе. И двадцать копеек нашел. Всё складывалось на удивление хорошо. Я даже немного заволновался — не готовит мне судьба какой-нибудь пакости. Так же бывает всегда: когда слишком уж везет, судьба тебе внезапно подножку — раз! — и ты прямехонько носом в лужу.

Может обманул меня Чак — не придет. Или заболел, может. Он такой старенький! И я его больше не увижу. И никогда не узнаю о той большой загадке, которую он не мог разгадать за всю свою жизнь. И уже казалось мне, что теперь моя собственная жизнь словно утратит весь смысл.

Когда я приближался к цирку сердце мое колотилось в груди, как школьный звонок.

Придет или не придет?

Придет или не придет?..

Я увидел его издалека.

Он сидел на лавочке в скверике возле цирка.

— Здравствуйте! — подбежал я к нему.

— А, здравствуй-здравствуй, Степан! — приветливо улыбнулся мне Чак. — Спасибо, что пришел. Садись.

Я сел рядом с ним. Он по-особенному улыбнулся — будто всеми морщинами сразу.

— Уроки сделал?

— Сделал.

— Значит не торопишься?

— Не.

— Ну хорошо. — Чак снова как-то загадочно улыбнулся. — Тогда начнем… Сначала я должен рассказать тебе о себе. Родился и всю свою жизнь я прожил в Киеве. На этой вот улице. — Он показал рукою. — Кинотеатр «Победа» видишь? Улица Чкалова. Тогда, в годы моего детства, она называлась Малая Владимирская, а потом Столыпинская. После того как в 1911 году в Киевском оперном театре убили премьер-министра России, кровавого Столыпина. Его везли еще живого по нашей улице в больницу Маковского, которая была там наверху. Всю улицу соломой застелили.

Столыпин прибыл в Киев вместе с царем и его «августейшей», как тогда говорили, семьей на открытие памятника Александру II — Но не про это разговор… Отец мой работал мелким чиновником в Управлении Юго-Западной железной дороги. Я учился в гимназии. Это я рассказываю про то время, когда я впервые узнал про тайну старого клоуна. О ней будет разговор. А всё началось вот тут, на этом самом месте, где мы с тобой сидим. По странной прихоти судьбы именно тут построили потом цирк. Тогда, семьдесят лет назад, тут был базар. Официально он назывался Галицийский, но все называли его Еврейский базар, Евбаз. На прилегающих к нему улицах Дмитровской, Златоустовской, Бульварно-Кудрявской в подвалах и халупах жила еврейская беднота, которой не позволялось жить в центре города. Это была так называемая «черта оседлости». Я часто бывал тут (мы жили за два квартала, на малой Владимирской). Базар был грандиозный. Посредине — церковь святого Иоанна Златоуста, так называемая Железная церковь, а вокруг неё ларьки, магазины, лавки, прилавки с навесами, без навесов, а главное — раскладки просто на земле, под ногами, на какой-нибудь тряпке, газете или просто так… Чего там только не было! От новенького сияющего медью керосинового примуса, какими тогда широко пользовались, до сломанного гребешка. Но меня больше всего интересовали книжные раскладки, где продавались выпуски серий «сыщицкой», как тогда говорили, литературы: «Пещера Лейхтвейса», приключения Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлок Холмса, американского сыщика Джона Вильсона, российского сыщика Ивана Путилина и много других. Все гимназисты увлекались тогда «сыщицкой» литературой. Всем хотелось подвигов, опасности, погонь и вообще захватывающих приключений. Учился я тогда в третьем классе Седьмой киевской гимназии, на Тимофеевской улице (теперь улица Михаила Коцюбинского), почти на углу Бибиковского бульвара (так тогда называли бульвар Шевченко). Попечителем нашей гимназии был генерал, толстый, с пышными усами и бакенбардами, не помню его фамилию. Очень спесивый и неприятный. Но еще более неприятной была его жена, «попечительша». С брезгливым выражением лица она обходила строй гимназистов в актовом зале, если видела у кого-нибудь пятно на рукаве, то тыкала пальцем и цедила сквозь зубы: «Что это? Фе!» и ученика оставляли без обеда. Мы прозвали её Фея (от слова «фе»). А попечителя прозвали «Фей» (тоже от слова «Фе»).

В сентябре двенадцатого года, только-только начались занятия, Фей и Фея приехали в гимназию. Директор и учителя, ожидая гостей, стояли в вицмундирах внизу возле подъезда. Гимназисты, хотя и было запрещено к окнам походить, выглядывали из раскрытых окон. И вот подъехал роскошный экипаж на дутых шинах. В белом, расшитым золотом генеральском кителе сидел Фей рядом с расфуфыренной Феей, которая держала в руках белый с кружевами зонтик.

Едва остановился экипаж, едва двинулись директор и учителя к нему, как неожиданно из окна нашего класса вылетела чернильница и… попала в генеральский эполет. Все замерли. Весь китель попечителя, правая щека, бакенбарды, усы, белое платье Феи и кружевной зонтик были забрызганы чернилами.

Несколько секунд тянулась немая сцена, потом Фей что-то крикнул, ткнул кулаком кучера в спину, кучер ударил коней, и экипаж, свернув за угол, помчался вниз по Бибиковскому бульвару.

Директор с учителями бросились по лестнице вверх, в наш класс.

— Кто кинул чернильницу? — белыми губами тихо спросил директор.

Мы молчали.

— Кто кинул чернильницу? — повторил директор. Мы молчали.

— Не выйдете из класса до тех пор, пока не признаетесь, — сказал директор, повернулся и закрыл за собой дверь. Прошел час, директор зашел и сурово спросил:

— Ну что? Одумались? Мы молчали.

— Вы меня знаете! Я не бросаю слов на ветер. Вы не пойдете домой, пока не скажете. — Директор повернулся и вышел.

Прошло еще два часа.

К нам заходили учителя и уговаривали признаться. Мы отвечали, что ничего не знаем.

Прошло еще два часа. Снова пришел директор.

— Кто кинул чернильницу?

Класс молчал.

Директор повернулся и вышел.

Приближался вечер.

Мы уже сидели в классе восемь часов. Разрешалось выйти только на две-три минуты по крайней нужде. В сопровождении классного надзирателя.

Смеркалось.

В десять часов вечера снова зашел директор, утомленный, с воспаленными глазами. Обвел нас внимательным взглядом и в последний раз спросил тихо:

— Кто кинул чернильницу? Мы молчали.

— Идите по домам… — как-то облегченно вздохнул директор и гордо поднял голову. — Я… я горжусь вами! — И быстро вышел из класса.

Он проявил себя благородным человеком, наш директор. Настоящим российским интеллигентом. Он никого не наказал. Мы получили предметный урок чести и благородства. Не знаю уж, как он там объяснялся с попечительским советом, но Фей и Фея больше у нас не показывались. Кажется, генерал потом вообще отказался от попечительства.

У нас был дружный, хороший класс. За исключением одной поганой овцы — Ореста Слимакова[3]. Это хорошо, что он простудился и не пришел в тот день в гимназию. Он бы непременно выдал бы Панька Сулиму (это Сулима кинул чернильницу). Обязательно. Непременно. Слимаков всегда на всех ябедничал классным надзирателям. И «темную» ему устраивали, и объявляли бойкот — ничего не помогало. Отец Слимакова служил в городском полицейском управлении, это у них было семейное. Когда Слимаков на третий день после случая с чернильницей пришел в гимназию и обо все узнал, его аж распирало. Востроносая лисья мордочка Слимакова кривилась от льстивой заискивающей гримасы.

— Ну, господа. Ну, что вы? Ну, скажите! Ну, кто это?.. Кто это? Кто кинул? А? Я не скажу! Честное благородное! Крест святой. Не скажу! — размашисто крестился он, перебегая от одного к другому. И волосы, всегда прилизанные, ровненько разделенные на пробор, взъерошились и падали на глаза, которые юркали как мышата.

Но мы были неумолимы. Мы хорошо знали ему цену.

Тогда, чтобы отомстить, Слимаков прибег к откровенной подлости.

Я в классе был самым маленьким и самым бедным. А раз самый бедный, значит, более всего беззащитный.

Встретив меня как-то один на один, Слимаков зло прищурился и сказал:

— Во скажу, что это ты кинул чернильницу… И тебя выгонят из гимназии с волчьим билетом. Вот скажу!

Я похолодел. Семья наша жила тяжело. Чтобы подрабатывать, отец брал работу на дом. Все надежды возлагались на мое будущее, на то, что я выучусь и, как говорил отец, «стану человеком».

Известно, если Слимаков пойдет к попечителю и скажет, ему поверят. Попечителю главное, чтобы нашелся виновный, чтобы было кого наказать. И меня выгонят. Никакой директор не сможет меня защитить.

Слимаков почуял мой страх и злорадно усмехнулся:

— То те же… Так вот, приноси завтра Шерлока Холмса, может, и не скажу.

Так начался его подлый шантаж. Я приносил ему книжки, конфеты, переводные картинки, перья, ножики и всякое другое. Но чаще всего он требовал от меня эти серии «сыщицкой» литературы, которые я был вынужден покупать для него на базаре. Мне всё труднее становилось это делать. Денег не хватало. Я уже давно не завтракал, тратя на «Сыщиков» всё, что мама давала мне на завтраки. Но этого оказалось мало. Слимаков, прочитав очередную серию, сразу же перепродавал её кому-нибудь из гимназистов. И требовал новой.

Приближались каникулы.

Слимаков уже третий день требовал от меня нового Ника Картера, но я каждый раз чем-то отговаривался — у меня совсем не было денег (даже на завтраки в эти дни мама не давала, потому что мы сидели без копейки).

Слимаков сердился и наконец не выдержал.

— Все! — прошипел он. — Чтобы сегодня в пять принес к «дереву смерти». Если не принесешь — всё!

Начитавшись «сыщицких» книжек Слимаков очень полюбил страшные тайны и всегда назначал мне встречи в безлюдных уголках Ботанического сада, которым давал страшные названия. Он держал в секрете наши отношения и не хотел, чтобы кто-то видел, как я давал ему книжки, которые он потом продавал.

Я был в отчаянии. Где достать деньги до пяти часов?.. Где достать?

И я отважился на отчаянный шаг. Я решил продать на базаре своего любимого паяца — игрушку, которую подарила мне когда-то бабушка на день рождения.

В искристом атласном костюме, с белым воротником-жабо, паяц выглядел очень эффектно. Я страшно любил и берег его. Но у меня не было выхода. Я должен во что бы ни стало откупится от подлого Слимакова.

Дома я попрощался с паяцем, положил его в ранец, и пошел на базар. И вот… — Чак как-то странно улыбнулся. — А потом… Наверно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Правда?

— Правда, — не задумываясь, ответил я.

— Ты не возражаешь, чтобы мы с тобой перенеслись на семьдесят лет назад?

— Что? — не понял я. — Перенеслись? Как?

— Ну… — Чак на минуту запнулся. — Ну… прокрутили, как бы сказать временной поток в обратном направлении…

У меня похолодело внутри. Мне вдруг стало страшно. Что он говорит? Может он психически больной? У нас в селе был когда-то такой… Остановит на улице. «О! — говорит. — Вчера с Александром Македонским виделся, с императором. Передай, сказал, односельчанам, чтобы тебя не обижали, всё давали, что попросишь. А то приеду на Буцефале, всем головы пооткручиваю Во!». Может и Чак такой?

— Нет! Нет! — засмеялся Чак, прочитав мои мысли. — Не бойся. Я не сумасшедший и кидаться на тебя не буду. Но… Вот что такое время? Ты задумывался?

— …«Время не дом, на месте не стоит», — так говорит мой дед Гриша. — Это он правильно говорит. Но время, как тебе известно, бывает настоящим, минувшим и будущим. И граница, что отделяет нынешнее время от будущего и прошлого, очень мгновенная. Вот только что, ты шел сюда, чтобы встретиться со мной. Встреча наша была для тебя делом будущего. Мы встретились. Какой-то миг наша встреча была настоящем временем И сразу же стала делом прошлого. Мы начала разговор и о встрече может теперь только вспоминать. Так же, как время что было семьдесят лет назад. И тысячу лет тому назад. И две тысячи лет. Всё это в одном временном измерении. И мгновение, что прошло только что и мгновение, что было семьдесят лет назад. Оба они способны ожить благодаря волшебному феномену человеческого мозга — памяти и воображению. А о гипнозе ты слышал когда-нибудь?

— Слышал! — не очень уверенно сказал я. — Это когда человека гипнотизируют и… он делает не то, что хочет.

— Ну, не совсем так, но… Можно человеку внушить представления и обстоятельства, в которых он никогда не был, и про время, в каком он никогда не жил. И человек будет делать, мыслить, переживать так, будто все внушенное происходит с ним по правде. Человек один единственный среди живых существ способен переживать воображаемое, как реальное, а прошедшее и будущее, как происходящее сейчас. Так говорит наука психология. Ты не бойся, ничего страшного не произойдет. Просто сейчас мы с тобой перенесемся на семьдесят лет назад, в Киев 1912 года. Должен тебя предупредить: ты меня сражу можешь не узнать, потому что я стану двенадцатилетним мальчиком, таким, как ты сейчас. То есть таким, каким я был тогда. Чтобы не спутал меня ни с кем, я по началу буду держать тебя за руку. А потом отпущу. И еще хочу предупредить тебя, чтобы ты не растерялся. При людях я не смогу с тобой разговаривать. Дело в том, что ты будешь невидим для людей. Потому что ты не жил тогда, понимаешь? Кроме меня, никто тебя не увидит и никто не услышит твой голос. Как бы ты не кричал.

Мне стало жутко, но и страшно интересно одновременно. Вот это приключение! Невидимым попасть в Киев 1912 года.

Чак взял меня за руку своей теплой, сухой и какой-то невесомой рукой.

— Не бойся, Стёпа! Тебе совсем ничего не угрожает. Чтобы не происходило, никакие опасности тебя абсолютно не затронут. Ведь тогда тебя не было. Ты будешь только свидетелем. Понимаешь?

— По-понимаю, — сказал я, не очень, правда, представляя, как это всё будет.

— Ты не будешь чувствовать ни холода, ни тепла, ни голода, ни боли — ничего. Ты сможешь легко летать по воздуху, мчаться с какой угодно скоростью, не зная усталости, пролезать в самую маленькую щель. Ведь тогда тебя не было. И только в том случае, когда ты вдруг захочешь вмешаться в происходящее и вмешаться, сделаешь что-то активное, ты в миг станешь материальным. И тогда уже почувствуешь и холод, и голод, и боль. И сможешь удариться, обжечься, порезаться… Но даже тогда ничего страшного с тобой не случится, не бойся. Просто в случае опасности наше с тобой приключение само собой неожиданно прервется, и мы возвратимся в сегодняшний день. Но без серьезной необходимости не делай, будь добр, ничего. Хорошо? Потому что мы уже не сможем вернуться назад в тот день. Дважды в один и тот же день прошлого возвратиться невозможно. А может, именно этот день будет наиважнейшим в раскрытии тайны. Понимаешь?

— Понимаю, механически сказал я, не понимая, однако, о какой всё-таки тайне он говорит, но страшно заинтересованный.

— Ты только ходи за мной всюду и не теряй меня из поля зрения. Это просьба к тебе. Потому что мне нужна будет твоя помощь. Ты же должен помочь мне раскрыть тайну. Тайну, на раскрытием которой я бился всю свою жизнь. Ты готов?

— Готов.

— Не боишься?

— Не боюсь, — сказал я. чувствуя в груди холодок, как на краю пропасти.

— Тогда — внимание! — Чак слегка стиснул свои пальцы, что держали мою руку, — будто электрический ток пробежал по моей руке.

В глазах у меня потемнело.

Бом! — раздался в голове звон.

И сразу будто включили на полную громкость радиоприёмник: зашумело, заголосило, завопило рядом многолосо.