Загадки Древней Руси

Введение
ИСТОРИК КАК НЕСЧАСТНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ

Прежде всего, считаем своим долгом предупредить читателей: мы не пишем и потому не излагаем здесь новую историю Древней Руси, и уж подавно — России. Это вовсе не входит в нашу задачу, да и вообще такая задача не решается «малым научным коллективом». Над историей любой страны работают поколения историков, но сказать, что всеобъемлющая, полная история какой-либо страны или какого-либо народа когда-нибудь будет написана до конца — вряд ли возможно. Хотя бы уже потому, что пока она пишется, она еще и идет. Но это-то очевидно. Не очевидно другое: почему, в конце концов, нельзя дописать «до конца» более ранние, и уж подавно — древние этапы истории?

Казалось бы, чего проще: собрать все исторические свидетельства изучаемой эпохи, прежде всего, документы всех видов — летописи, хроники, государственные акты правящей верхушки (какая она там была в то время), родословные всех знатных фамилий, всякие местные указы, хозяйственные документы… Ну, наконец, литературу того времени, описания тогдашнего театра и прочих искусств, — если они были, конечно, описания быта и нравов современников (той эпохи, само собой), их верований, религиозных убеждений, религиозных учреждений… Ну, если и этого мало, частную переписку, в конце-то концов! А потом, практически от любой исторической эпохи остались ведь и материальные свидетельства. Это и какие-то памятники архитектуры — пусть даже в развалинах, и собственно археологические памятники — остатки давно забытых, заброшенных поселений и могильников. Стало быть, надо найти их и изучить, как и письменные документы. После чего обобщить все это, вместе взятое, дополнить одно другим, упорядочить в пространстве и времени — и вот вам, история такого-то народа (или страны) такого-то времени готова!

Разумеется, любой современный человек не настолько наивен, чтобы не понимать, какая это колоссальная работа, особенно когда речь идет об истории какого-либо древнего и крупного государства. Но, наверное, далеко не все понимают, что эта работа бесконечна в принципе. И не в том смысле, что действительно бесконечно количество исторических памятников какой-то конечной — пусть даже очень длинной — исторической эпохи, будь то письменные документы или какие-то другие исторические ее свидетельства: естественно, их число математически конечно. тут в другом. Бесконечен наш поиск этих свидетельств. Мы никогда не можем быть уверены, что нашли все исторические свидетельства изучаемой эпохи, или хотя бы все самые существенные: ведь они же не лежат, «готовенькие к употреблению», все в одном месте! И никто и никогда не может сказать, где лежит тот «последний» документ, найдя который историк мог бы вздохнуть с облегчением: ну все, история Египта времен Нового Царства (Франции, Англии, Китая, Руси…) нам известна до конца!

В том-то и дело, что нет тут никакого конца! Завтра, послезавтра, в следующую пятницу, через сто лет — может быть где-то найдено нечто — потерянная летопись, чья-то переписка, зарытый когда-то кем-то в землю тайный архив, могильник, считавшийся принадлежащим другому народу или другой эпохе, что угодно еще, — что перевернет наше представление об изучаемом народе или о стране того времени, который или которую мы считали изученным досконально. Ну, пусть даже не перевернет радикально, но заставит посмотреть на это прошедшее время другими глазами.

Тут мы плавно перешли к другой стороне вопроса о том, почему изучение истории — бесконечный процесс. Дело еще и в нас самих — людях, этим занимающихся. «Посмотреть другими глазами» — это ведь о нас, а не об истории, как текущем процессе. Что прошло, то прошло, тут ничего изменить нельзя, поскольку оно уже кончилось. Но мы-то пытаемся понять, что именно прошло! А исторические документы и прочие свидетельства, даже те, которые вроде бы впрямую к этому прошедшему относятся, говорят нам иногда о совершенно разном. Модельная ситуация: в «летописи А» повествуется, что в таком-то году славный Дуболом с войском доблестно завоевал Бурмундию и установил там закон и порядок, и с тех пор эта страна зажила под его мудрым руководством спокойно и счастливо. А «летопись Б» с прискорбием сообщает, что в этом же году подлый Дурослав с шайкой разбойников вероломно захватил несчастную Бурмундию и с тех пор бывшая процветающая страна на многое годы оказалась под чудовищным гнетом гнуснейшего из мерзавцев, когда-либо сидевших на троне.

Но это бы еще ладно, ведь понятно, что авторы этих летописей придерживались разной политической ориентации. Или, скажем, первый из них принадлежал к потомкам победителей, а второй — к потомкам побежденных. Главное, что само по себе событие — завоевание Бурмундии в некоем году — имело место. Все становится несколько хуже, когда из третьих и четвертых документов постепенно выясняется, что авторы указанных летописей называют дату этого события, опираясь на разные системы летоисчисления. А учитывая то обстоятельство, что и имя завоевателя передается ими несколько по-разному, да еще и то, что в начале «летописи Б» страна эта называется почему-то Бурнулия и только на последних страницах превращается в Бурмундию, то у историков невольно закрадываются сомнения: а правы ли мы, считая, что обе летописи говорят нам об одном и том же событии? А уж если учесть, что на древних географических картах можно найти как минимум две Бурмундии, из которых одна в предыдущей географической традиции обозначалась как Бурнулия, а вторая как Дурналия, то дело становится совсем плохо…

Не нужно думать, что приведенный пример — всего лишь попытка развеселить досужего читателя. Он прямо отражает суть одной из сложнейших задач, на каждом шагу встречающихся историкам, а именно — задачи отождествления событий, описываемых в разных исторических документах. Специально подчеркнем: задачи такого рода достаточно типичны и далеко не всегда разрешимы однозначно. Более того, пополнение фонда исторических источников по мере продвижения исследований зачастую не только не помогает поиску решения, но может еще больше запутать ситуацию. Может найтись и третье, и четвертое описание вроде бы того же события, но и они могут расходиться в деталях с предыдущими, причем иногда до такой степени, что само событие в глазах исследователя окончательно расплывается, теряет свою конкретность как в пространстве-времени, так и в этнической и персонажной атрибутике «действующих лиц и исполнителей». Так, стало быть, это плохо, когда письменных источников по истории какого-то народа или государства слишком много?

Нет, это хорошо! Ибо из сказанного выше вытекает вовсе не то, о чем мог подумать читатель в первую очередь — что обилие документов только запутывает задачу восстановления истинной истории. Представьте себе, что вместо трех или четырех дошедших до нас летописей какого-то периода некоего государства до нас дошла бы только одна. Конечно, историку при этом становится жить проще: выбирать не из чего, вот она, готовая история, читайте на здоровье! Но вот истинна ли она — это другой вопрос. Ведь в тех случаях, когда летописей об одном и том же периоде истории осталось несколько, историк же видит, до какой степени они разнятся между собой! Следовательно, ни одна из них не является истинной в полном смысле слова, все они — лишь варианты прошедшего, и предстоит упорная работа по отысканию этой истинной последовательности событий. И если до нас дошел только один вариант летописи, можно быть уверенным, что у нас почти нет шансов добраться до истинной истории: мы имеем только один взгляд на прошедшее, и он, естественно, субъективен и не поддается коррекции с помощью других вариантов изложения тех же событий — за неимением последних!

Так что мечта историка — собрать все письменные документы изучаемой эпохи. Увы, этого никогда не бывает. Рукописи горят, и еще как горят! Мы даже не представляем себе действительные масштабы наших — общечеловеческих — потерь документов прошлых эпох. Конечно, всем известны некоторые грандиозные разовые потери такого рода, например пожар знаменитой Александрийской библиотеки, сгубивший сотни тысяч рукописей — интеллектуальное наследство чуть ли не всех цивилизаций доантичного и античного времени Средиземноморья и Ближнего Востока. Конечно, это — интеллектуальная, в том числе и историческая, катастрофа. Но ведь невозможно посчитать количество мелких пожаров в «письменных» странах за всю историю их существования. А грандиозные бури, наводнения. А естественная убыль документов за счет их износа — пересыхания, гниения, грибкового разложения материала-носителя текста. Как оценить потери такого рода? Наконец, такой отвратительный момент человеческого «цивилизованного» бытия, как нарочитое, целенаправленное — иногда тайное, иногда демонстративное — уничтожение неугодных власть предержащим документов, в том числе и «неправильных» исторических. А ведь это практиковалось с глубочайшей древности — в Древнем Египте, например, когда имя фараона-отступника Эхнатона срубалось со всех настенных надписей — и практикуется до сих пор — вспомним переписывание в 1930-х годах «Истории ВКП(б)» и повсеместное изъятие и уничтожение ее предыдущих вариантов! Словом, задача — собрать все документы какой-либо эпохи — вещь совершенно неосуществимая: мы не знаем, и никогда не узнаем, сколько их было, о чем они повествовали и сколько их еще осталось.

Но не только по этой причине процесс исторического исследования оказывается бесконечным. Ведь мы не только пытаемся выяснить, что именно произошло, но и понять это происшедшее, осмыслить его, а в идеале — выявить те силы и причины, по которым история как процесс движется так, а не иначе. Именно в этом и заключается функция любой науки, в том числе и исторической. Строго говоря, неистребимому желанию понять происходящее и объяснить его другим мы и обязаны столь непохожими описаниями одного и того же события, вышедшими из-под пера разных летописцев. Они ведь тоже не просто рассказывают о чем-то, они это объясняют — так, как сами понимают или как это понимает заказчик текста, а точнее — как заказчик хочет, чтобы понимали те, кто этот текст будет читать: это его забота о «своем лице» в глазах будущих поколений, так сказать.

Иногда это приводит к курьезным результатам. Ведь заказчиками-™ многих исторически значимых текстов были во все времена власть предержащие. И, естественно, тексты, по их распоряжению составленные — это в основном прославления их деяний, да еще и выполненные на наиболее долговечных «носителях»: на гладких поверхностях скал — как, например, в ранней Персии, на каменных стенах храмов и пирамид — как в Египте или в некоторых индейских культурах Латинской Америки, на каменных стелах — как вообще во многих культурах древности и средневековья. Так вот, для современных историков подобные тексты ценны не только своим смысловым, событийным содержанием, но и тем, как именно, в каких выражениях это содержание изложено. Сама форма изложения события — великолепное свидетельство того типа мышления, который был присущ правителю, повелевшему составить данный текст. Он ведь требует не все события своего правления изложить, а те, которыми он может гордиться, и не только перед своими современниками, но и «в веках»! Бедняга! Думал ли он, Великий Воитель, и вообще ВЕЛИКИЙ, перед которым «трепещут народы», а подданные «семь и семь раз припадают в пыль к стопам его, семь раз на живот и семь раз на спину» (цитата), что за несколько сот, и уж подавно — несколько тысяч лет психология «читателей» текстов, повествующих о его деяниях — предмете его гордости и надежде на бессмертную славу — изменится настолько, что в их глазах он предстанет совершеннейшим мерзавцем, все свое царствование занимавшимся убийствами и грабежами своих соседей и вообще всех тех, до кого сумели дотянуться его хищные лапы!

И ведь не он один так думал! Судя по содержанию и тону изложения многих летописных документов самых разных стран и эпох, многие летописцы сами думали примерно так же. И мы не имеем никакого морального права обвинять их в пристрастности и необъективности, ведь мы и сами такие! Мы все — дети своей эпохи и присущей ей психологии, или, если угодно — идеологии. Убедиться в этом очень просто. Достаточно сравнить хотя бы «Курсы Русской истории», написанные в XIX веке, скажем, Костомаровым, Соловьевым и Ключевским, и написанные в советское время. Заметим, кстати, что и «Истории России» этих трех крупнейших и уважаемых специалистов отнюдь не являются копиями друг друга: позиции каждого из авторов достаточно ярко выражены. Да и советские издания ощутимо разнятся между собой под влиянием колебаний в «руководящей линии партии».

Однако не только от господствующей в данное время идеологии зависит наше восприятие и интерпретация исторического материала. Дело еще и в совершенствовании самой методики исследований, в том числе — и во взаимодействии разных отраслей самой исторической науки, и в приложении к решению исторических задач методов естественных наук. Можно было до хрипоты спорить, например, о времени написания того или иного документа, несущего существенную информацию, но если у вас есть способ выяснить, в какое время произведен тот материал, на котором этот документ написан, или способ объективно продатировать тот памятник археологии, из которого этот документ происходит (например, папирусы из древнеегипетских погребений или глиняные таблички с клинописью из древних городов Месопотамии), то споры такого рода прекращаются. А вот результаты этих споров могут быть неожиданными и существенно повлиять на традиционную трактовку некоего исторического события или даже на понимание целой исторической эпохи.

Меняется с годами (лучше сказать — от столетия к столетию) и отношение самих историков к достоверности содержания многих исторических документов. Одно дело, когда таким документом является, скажем, какой-то хозяйственный отчет — а такие часто попадаются среди документов, оставленных развитыми государствами любой эпохи. Более того, они и им подобные документы составляют большую часть исторических письменных источников вообще! Так вот, он может быть изложен и на глиняной табличке клинописью, и иероглифами на папирусе, и латынью на пергаменте, и как угодно еще — неважно это. Отчет есть отчет, и историк понимает, что, разумеется, тот «завхоз», который его писал, мог где-то и приврать в цифрах, причем в свою пользу: это водилось за «племенем завхозов» во все времена, и во все времена их за воровство вешали, сажали на кол, рубили им головы, вырывали ноздри и т. д., в зависимости от вкусов той или иной эпохи, — о чем тоже сохранилось немало документов. Но исследователь видит, что перед ним именно хозяйственный документ, и ничто другое, то есть «первичный источник» — то ценнейшее для профессионального историка (и невидимое дилетантам) объективное свидетельство того, что во времена, когда он был составлен, в данном месте существовало то реальное хозяйство, ведение дел в котором в этом документе описывается. Специально обратим внимание читателя на это обстоятельство: именно из документов такого рода лепится «по кусочкам» профессиональными исследователями достоверная часть истории того или иного государства той или иной эпохи!

Другое дело, когда в руки исследователей попадает документ, претендующий на звание «История» чего-то или кого-то или на звание «Летопись». Именно такие документы становятся через какое-то время известны широкой публике, — поскольку наиболее яркую их часть публикуют в популярных изданиях — которая уверена, что они-то и являются главными историческими документами своей эпохи. Увы, это совсем не так, но об этом знают только профессионалы! А для этих последних к сегодняшнему дню давно миновали времена наивно-доверчивого восприятия подобных документов. В исторической науке постепенно утвердилась процедура под названием «критика источника». Она-то и является главным исследовательским инструментом, без приложения которого к материалу «типа летописного» последний — только «сырье» для дальнейшей работы. Но именно эта процедура наиболее сложна, многовариантна, зачастую субъективна, и потому результаты ее приложения к исходному материалу источников разными исследователями приводит так часто к разным результатам.

Разное понимание историками того, на какой основе должна вестись процедура «критики источника», привело к сложению в этой науке разных школ, каждая из которых руководствуется своими принципами. Так, приверженцы одной школы считают, что «Истории» и «Летописи», писавшиеся в любую историческую эпоху в любом регионе Земли (то есть там, где они вообще писались), в своей древнейшей части, повествующей о начальных этапах истории своего народа — всегда только миф, плавно переходящий в эпос. Собственно же история начинается с событий, происходивших не ранее чем за три — пять поколений до времени жизни того, кто эту «Летопись» начал составлять. Приверженцы противоположной школы считают, что пусть не все, но, по крайней мере, этногенетические мифы — те, в которых говорится о ранней истории народа, — насквозь историчны, хотя и разукрашены изрядной долей фантазии. Заметим попутно, что эта школа сложилась еще во времена античности, и кое-кто из древнегреческих историков считал, что даже мифы о богах и их борьбе за власть над миром на самом деле — нормальная, но очень древняя история человечества, а сами боги — это реально жившие великие вожди былых эпох. Существует точка зрения, что лишь некоторые типы этногенетических мифов можно считать исторически правдоподобными, а остальные являются собственно мифами, и т. д., и т. п. — всего многообразия подходов нам не перечесть.

Но «критика источника» не сводится только к обоснованию исследователем своих принципов. В любом случае это тонкая аналитическая процедура, подразумевающая детальный разбор изучаемого текста, сравнение его с другими, близкими по содержанию, привлечение прочих исторических документов данной эпохи для определения достоверности излагаемых в этом тексте событий, и т. д. Как правило, это дотошная, кропотливая работа, которая может тянуться месяцами, а то и годами, и десятилетиями: все зависит от объема и сложности изучаемого текста, от понятности языка, на котором он написан, от степени его сохранности, полноты и массы прочих моментов. Но именно в этом и состоит профессиональная работа историка, абсолютно неизвестная широкой публике: ведь она видит только ее конечный результат — ИСТОРИЮ некоего народа или страны! А этот самый результат, столь желанный и столь упорно искомый, у разных исследователей может оказаться совершенно разным!

А теперь обратимся к такой стороне исторических изысканий, как исследование археологических памятников. Сегодня вряд ли надо кому-нибудь доказывать, что без изучения археологических памятников невозможно получить достаточно полную картину прошлых исторических эпох. Для дописьменного периода истории это всегда было очевидным, для письменного, возможно, требует некоторых пояснений. Дело в том, что письменные документы в большинстве случаев говорят нам о событиях своего времени — что, когда, где и с кем произошло. Мы имеем в виду не только собственно летописи или исторические хроники. Изложениям событий, пусть и частного характера, посвящена и личная переписка людей, в чем может убедиться каждый, кто сам писал кому-то письма. Описание же быта, нравов, обычаев — вещь, достаточно редко встречающаяся, и, как правило, только в тех случаях, когда автор данного текста пишет о новом для себя месте, стране, людях, то есть чаще всего — в описаниях чьих-то путешествий. Понятно, что документов такого рода существует сравнительно немного, и сегодня большинство из них историкам известны. Но как проверить их достоверность, как убедиться, что автор каждого такого документа описал реальную картину существования той страны, того народа, о котором он писал?

Именно это и помогает нам выяснить археология. В отличие от информации, получаемой из большинства письменных источников, информация археологическая бессобытийна. Не в том, конечно, смысле, что она ничего не говорит о жизни прошлого. Ведь и само по себе, например, сооружение кургана над чьим-то погребением — тоже некое действие, событие. Но кто он, тот человек, который похоронен в этом кургане, кто те люди, которые этот курган насыпали? В подавляющем большинстве случаев эти вопросы остаются без ответа, независимо от того, к какой именно эпохе относится изучаемый курган. А вот саму историческую эпоху как раз археология и определяет, хотя существование курганного обряда захоронения в степной и лесостепной зонах Евразии известно не одну тысячу лет. Он появился примерно в конце IV тысячелетия до н. э. и существовал до средневековья. Более того, именно археология помогает нам понять, к какому социальному слою принадлежит погребенный, а стало быть, подсказывает нам сложность социальной структуры данного общества. И она же позволяет нам разделить курганные могильники одной эпохи по ряду черт захоронений и составу погребального инвентаря на отдельные группы, каждая из которых оставлена людьми определенной этнической принадлежности.

Понятно, что все это относится и к любым другим типам погребальных памятников, а их, самых различных, существовало (да и сейчас существует) масса. Как только не хоронили покойников! В пещерах, на вершинах гор, на деревьях, под полами жилищ, на специальных кладбищах, в ямах больших и малых, лежа на спине, лежа на боку, по отдельности каждого или в одном месте всей семьей, сохраняя тело, расчленяя тело, кладя его в гроб, строя для него домик, сооружая сложную подземную катакомбу, сжигая тело, ссыпая пепел в яму, ссыпая его в урну — все это невозможно перечислить! И это хорошо, поскольку само разнообразие способов погребений дает возможность археологам выделять по ним определенные исторические эпохи и, опять же, определенные этносы. Но назвать эти этносы сама археология не может. Она должна сопоставить результаты своих исследований с данными письменных источников, найти какие-то «зацепки» в описании времени и места протекания определенных событий, времени и места существования на территории этих памятников конкретных племен или народов — и тогда изученные могильники обретут свое «историческое лицо», хотя каждый из погребенных в них вряд ли «персонифицируется».

Или, скажем, в процессе раскопок какого-то древнего поселения или города может выявиться мощный горелый слой — несомненный след крупного пожара, уничтожившего этот город. Понятно, что это тоже след некоего события. Но что вызвало пожар древнего города — стихийное бедствие, случай неаккуратного обращения с огнем или вражеское нашествие? На этот вопрос археология сама, без обращения к письменным источникам, как правило, ответить не может.

И все-таки археология многое может в исследовательском плане. Именно она дает нам возможность изучить материальную культуру любой исторической эпохи, понять уровень экономического, социального и даже духовного развития древнего общества, интенсивность его связей с другими территориями и народами и даже узнать, с какими именно. Но за исключением тех, достаточно редких случаев, когда в самом археологическом памятнике обнаруживаются прямые письменные свидетельства того, как это местообитание называется — например, каменная стела со сводом законов данного города или славословия в честь его основания, — археологический памятник остается безымянным. И исследователи должны приложить массу усилий для его отождествления с каким-то из городов письменной истории. Зато, когда это удается, сама письменная история обретает, наконец, зримые, вещественные подтверждения, в том числе и такие, как завоевание или разгром какого-то города в таком-то году — в виде остатков грандиозного пожара, брошенных вещей в’ жилищах, трупов людей на улицах и т. д.

Кроме того, археология, если обобщать результаты ее исследований в глобальных масштабах, позволяет нам получить такую незаменимую в изучении истории вещь, как относительную хронологию культур! Последнюю образно можно представить как сеть, «провязанную» по горизонтали и по вертикали. По горизонтали — синхронными слоями различных памятников, расположенных на самых различных территориях. Сама же эта синхронность устанавливается найденными в слоях этих памятников однотипными или просто одинаковыми предметами. Дело в том, что ни одно общество, начиная примерно с эпохи энеолита (время первого появления медных или простейших бронзовых орудий), не жило в полной изоляции от других, за исключением географических изолятов — на Крайнем Севере, в высокогорных областях, на островных территориях. Все же остальные в той или иной степени всегда участвовали в обмене какими-то материальными ценностями с соседями, с соседями своих соседей и т. д. В итоге многие вещи распространяются на громадные расстояния от места своего производства, частично оседая в соответствующих слоях археологических памятников, позволяя их тем самым синхронизировать. Другой вариант: особенно понравившиеся привозные вещи начинают копироваться местными мастерами — конечно, в тех случаях, когда в данной культуре уже есть мастера, владеющие соответствующими технологиями. И вот подражания импорту начинают распространяться по новой, иногда довольно обширной территории, совсем не соприкасающейся с исходной, в культуре которой «родилась» та первая вещь-образец, вещь-эталон для подражания. Для археологии же это очень ценная ситуация, поскольку она также позволяет синхронизировать культуры, существовавшие на разных, иногда очень отдаленных друг от друга территориях, — разумеется, с учетом определенного «запаздывания» в появлении и распространении подражаний.

По вертикали же сеть относительной хронологии «провязывается» мощными многослойными археологическими памятниками типа древних и долгоживущих городов. Разумеется, раскопки последних — занятие чрезвычайно трудоемкое и методически сложное: ведь в большинстве случаев слои не отделены друг от друга стерильными прослойками. Скорее, наоборот, деятельность более позднего времени нарушает культурные напластования предыдущих эпох бесчисленными перекопами, выбросами и т. п. Поэтому археологические раскопки таких объектов — отнюдь не любительское занятие, они требуют огромного внимания и тщательности, и вообще по методическим приемам они сродни криминалистической экспертизе. Но в итоге мы можем составить вертикальную колонку сменяющих друг друга культур, каждая из которых характеризуется своим набором типичных предметов и сооружений самого разного назначения, которые могут сравниваться с таковыми, найденными на других археологических памятниках.

Так вот, сочетание вертикальных колонок с горизонтальными синхронными слоями и дает нам глобальную сеть относительной хронологии, проиллюстрировать которую можно следующим образом (рис. 0.1). А так как многие археологические памятники достаточно верно отождествлены с историческими городами, то построенная таким образом сеть дает возможность с помощью археологического материала откорректировать последовательность главных эпохальных событий письменной истории.

Поскольку нам в дальнейшем изложении придется до-вольно часто ссылаться на результаты археологических исследований, мы познакомим читателя с главными понятиями, которые употребляются археологами при описании изучаемых ими объектов.

Прежде всего, это термин археологический памятник. Вообще само слово «памятник» общеупотребительно в среде историков. Письменный исторический документ, на чем бы он ни был написан — тоже памятник. Археологический памятник — памятник в этом же смысле: он носитель памяти той эпохи, от которой остался. Это может быть могильник любого времени и любой «конструкции», главное, что делает его объектом возможного археологического исследования — то, что он «вышел из употребления» живущих сегодня или живших недавно людей, «выпал» из современной жизни, из современной культуры. Он перестал быть кладбищем, он стал именно памятником.

Это могут быть остатки поселения любой эпохи и любого размера, от сезонной стоянки охотников или рыболовов, в виде одного жилища, до многокилометрового по периметру города. Конечно, на этом же месте и сегодня может находиться современный «живой» город или селение — и такое сплошь и рядом случается: сколько веков стоит на одном месте Рим, Париж, Прага, Москва, Новгород и тысячи других городов? Но это не мешает пониманию того, что эти города содержат в себе, «под собой» современным, археологический памятник под тем же (а иногда и под другим!) названием в виде культурного слоя сколь угодно большой толщины и структурной сложности. Более того, из этого слоя, с разных его глубин, сквозь современную дневную поверхность могут «высовываться» — и в долгоживущих каменных городах в больших количествах! — древние сооружения, «вписавшиеся» в современную городскую структуру, но относящиеся к разным этапам существования этого города. Это, как правило, древние городские укрепления, замки-детинцы, дворцы, храмы и т. д. И тогда мы говорим о них, как о памятниках архитектуры той или иной эпохи. Но не нужно забывать, что одновременно они — и археологические памятники, которые могут и должны изучаться вместе с культурным слоем того времени, к которому относится их сооружение.

Еще один важнейший археологический термин — культурный слой. Надо сказать, что при всей благозвучности этого наименования, на самом деле под ним подразумевается слой, образовавшийся в результате человеческого бескультурья. Это все то, что люди поломали, разбили, нашвыряли, потеряли, выкинули и втоптали в грунт прямо там, где жили. Если бы люди во все эпохи своего существования тщательно прибирали за собой — выметали полы своих жилищ и территорию своих поселений, то археологам к нашему времени ничего, кроме остатков строительных конструкций, могильников и мусорных куч, не осталось бы. Конечно, остатки строений тоже входят в понятие «культурный слой», равно как и мусорные кучи, находимые иногда при больших городах, но синхронизировать вещи из этих последних с определенными строительными горизонтами, выявляемыми при раскопках культурного слоя городов, можно только потому, что в этих самых горизонтах находятся вещи аналогичного вида — те самые, брошенные, потерянные, затоптанные.

Все это касается и относительной датировки могильников. В самом деле, как определить, к какому этапу существования того или иного поселения (или города), или к какому из разновременных поселений, существовавших когда-то в этой местности, относится тот или иной могильник, найденный археологами в ближайшей к ним округе? Да именно по одинаковым вещам, имеющимся в погребениях и на поселениях, в определенных горизонтах культурного слоя этих поселений!

А вещей, находимых при раскопках археологических памятников, существует масса, и самых различных. Это может быть все, чем пользуется человек определенного исторического времени в быту и в производстве. И вряд ли надо кому-нибудь объяснять, что именно они, точнее, их совокупность с какого-либо памятника, служит главным определителем времени его существования. Ведь не зря же археологическая периодизация истории оперирует «вещественными» наименованиями главных эпох: каменный век, бронзовый век, ранний железный век. Разумеется, рабочая временная археологическая шкала более детализирована, и большинство людей, интересующихся историей, в целом с ней знакомо. Сейчас мы напоминаем об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть важный момент: именно комплекс вещей, полученных при раскопках какого-либо поселения или могильника, позволяет синхронизировать отдельные археологические памятники между собой и помещать их в определенную историческую эпоху: в каменный, бронзовый или какой-то другой век.

А вот если такой вещевой комплекс выявляется на нескольких поселениях, или в разных слоях разных же поселений, то археолог вправе сделать вывод: слои с таким устойчивым вещевым комплексом относятся к одной и той же археологической культуре. И если впредь где-то будут попадаться отдельные вещи, входящие в этот комплекс, то мы вправе предположить, что они произведены в рамках этой культуры, то есть в данном месте и в данное время, а потом попали в другое место путем продажи, обмена, завоза или как-то еще. И, что самое важное: если это вещи сравнительно недолго живущие, хрупкие — такие, как стекло, керамика — то можно утверждать, что культурные слои других памятников, в которых они были найдены именно как отдельные, чужие здесь вещи, синхронны той археологической культуре, в вещевой комплекс которой они входят, как в «родной».

Напомним читателю: именно так и осуществляется «провязка» по горизонтали (то есть по времени) сети глобальной относительной хронологии археологических памятников, о которой мы говорили выше. Конечно, в этой «провязке» участвуют и долго живущие вещи, например, металлическая посуда, орудия, оружие, монеты или ювелирные украшения. Они хороши тем, что могут распространяться действительно на огромные, тысячекилометровые расстояния по цепям обмена или караванным путям. Но все «неудобство» их для археологов состоит в том, что они долгоживущие и могут передаваться из поколения в поколение, особенно те из них, которые сделаны из драгоценных металлов. Там, куда они попадали из центров своего производства, их могли использовать — или просто хранить — по сто — двести лет: редко можно сказать точно, сколько именно. И когда они попадаются в культурном слое, и уж подавно — в погребальном инвентаре чьей-то могилы как личная принадлежность погребенного, то археолог обязательно задумается над тем, приобрел ли покойный эти вещи сам, или они достались ему, скажем, в наследство от его прабабушки.

Керамика же в этом отношении — материал куда более благодатный, именно потому, что горшки долго не живут! Зато их веками использовали как тару для перевозки пищевых сыпучих или жидких грузов, особенно в античное время. И уж если нашли мы осколки какой-нибудь милетской амфоры хоть за тысячу верст от Средиземноморья, в культурном слое поселочка на Западной Двине, то можем быть уверены: потягивали здешние охотники-рыболовы греческое вино, и именно тогда, когда греки его произвели, пару тысяч лет назад! И не просто так попало сюда это вино, а, скорее всего, в обмен на что-то такое, что здешние охотники добыли и что можно было на это вино обменять.

Наконец, главное для нашего дальнейшего изложения археологическое понятие — археологическая культура. Прежде всего, читателю нужно запомнить: этот термин не имеет почти ничего общего с тем, что мы подразумеваем под словом «культура», когда говорим: русская культура, японская культура, западная культура, восточная культура и т. д. В строгом смысле слова археологическая культура — это совокупность артефактов (объектов, созданных человеческими руками), обладающих устойчивым набором признаков, помогающих отличить ее от другой подобной совокупности — и все! В эту совокупность входит и способ организации поселения — тип застройки стоянок, поселений и городов — и тип жилищ, и остатки хозяйственной деятельности в виде пищевых отбросов (костей, зерен), и вещевой комплекс, включая материалы, из которых эти вещи делались, и технологии их изготовления, и наиболее типичные орнаментальные мотивы на этих вещах. Сюда же относятся и всякие культовые места, — если их удается выявить, и многие предметы, назначение которых нам непонятно и которые поэтому называются при описании памятника «культовыми», хотя они могут быть и совершенно иными по смыслу. Просто мы теперь таких не делаем — живем-то в другую эпоху и в других культурах! — и эти смыслы для нас давно потеряны.

Ну а какое объединение людей, какой тип человеческого сообщества стоит за понятием археологическая культура? Конечно, логика подсказывает нам, что единая материальная культура, скорее всего, вырабатывается у людей, живущих единым же коллективом. Но, во-первых, каковы должны быть размеры такого коллектива, какова должна быть «степень связности» входящих в него людей и как долго он должен существовать как целое, чтобы внутри него выработалась эта самая единая материальная культура? Во-вторых, археологи же понимают, что им достается лишь большая или меньшая часть этой культуры — та самая, брошенная, потерянная и забытая, о которой мы говорили выше. А что она представляла собой в целом, мы не знаем. Может быть, тех ее составляющих, которые до нас не дошли, было так много и в разных поселениях одной и той же археологической культуры они были так непохожи, что, увидев живую культуру во всей ее полноте, нам бы и в голову не пришло считать ее единой культурой! Поэтому профессиональные археологи с большой осторожностью относятся к попыткам как своих коллег, так и историков, и этнологов, и лингвистов напрямую отождествить археологическую культуру с каким-либо этносом, или народом, или государством древности, известным нам по письменным или этнографическим источникам.

Из этой, вполне оправданной осторожности и вытекают наиболее употребительные названия археологических культур, — как правило, по месту нахождения того первого памятника, который впоследствии оказался типичным по совокупности признаков для целого ряда ему подобных: лужицкая, пражская, трипольская, андроновская и другие культуры. Иногда наименование археологической культуре могут дать по какой-то типичной для всех ее памятников черте, например по способу погребения. Отсюда — ямная культура, катакомбная культура, культура полей погребальных урн и т. д. Но культура может быть названа и по какому-то характерному типу вещей, встречающихся на всех ее памятниках, или даже по характерному орнаменту на этих вещах, как правило, на керамике. Так появились названия — культура шаровидных амфор, культура воронко видных кубков, культура колоколовидных кубков и т. п. Из этого не следует, разумеется, что вся керамика таких культур сводится только к этому типу сосудов: разных ее типов на разных памятниках одной и той же культуры может быть прорва. Но в ее керамический комплекс обозначенный тип керамики входит как обязательный, наиболее характерный, как говорят — маркирующий.

А вот и типичные названия археологических культур, данные по орнаментальному признаку: культура штрихованной керамики, культура шнуровой керамики, культура накольчатой керамики, культура ямочно-гребенчатой керамики и т. д. Но когда названия даются по такому общему признаку, то на самом деле в него вписывается целый круг родственных культур, которые могут различаться по ряду других признаков. И общий ареал, занимаемый этими культурами в какую-то эпоху, может быть огромным. Опять-таки, мы не всегда можем сказать, соответствует ли этот ареал территории расселения какого-то этноса древности разделившемуся на ряд исходно родственных племен, или этот маркирующий орнаментальный мотив распространился среди изначально чуждых друг другу коллективов за счет «ползучей миграции» его носителей или за счет межплеменных браков. Все это — огромная, важнейшая задача для археологов, которая решается только при комплексном изучении памятников.

Наконец, иногда названия археологическим культурам даются по имени того этноса древности, который, по мнению большинства ученых, эту культуру нам в «наследство» оставил. Например, скифская культура, сарматская культура, этрусская культура, древнеегипетская культура и тому подобные. Строго говоря, эти названия не совсем корректны, поскольку у того, кто ими пользуется непрофессионально, может создаться впечатление, что за ними действительно стоит культура того или иного народа в полном объеме. Но, на самом-то деле, это чисто условные названия все тех же археологических культур со всеми их «проколами» в полноте наших знаний о «живых» культурах тех народов, именами которых они названы. И, тем не менее, археологи все-таки пользуются этими названиями, поскольку в силу особых исторических обстоятельств — ну, повезло нам в этом! — мы можем быть уверены, что эти археологические культуры оставлены именно этими народами. Ибо сохранились многочисленные письменные свидетельства того, что в такую-то эпоху эти земли были населены народом с этим названием, и этот народ вел такой-то образ жизни, — скажем, кочевал со своими стадами по степям, воевал таким-то оружием, пользовался в быту такой-то посудой, таким-то образом хоронил своих знатных покойников, и т. д.

И если теперь мы в степях Причерноморья находим курганы со всеми теми признаками, которые по античным письменным источникам «числятся» за скифами, то мы имеем некоторое научное право считать археологическую культуру с таким набором признаков именно скифской культурой. Правда, потом выяснится, что аналогичный набор признаков (с небольшими вариациями) имеют памятники на громадной территории — от Дуная до Монголии «по горизонтали» и от южной границы леса до среднеазиатских пустынь «по вертикали», то есть там, где ни о каких скифах античные авторы и не слышали. Но тогда в археологии (а заодно и в истории) появится понятие «скифоидные культуры» — более нейтральное, не претендующее на отождествление археологического понятия с каким-то реальным народом древности, а лишь «намекающее» на схожесть их культуры со скифской. А в общем, еще раз подчеркнем: такого типа названия археологических культур немногочисленны и не слишком популярны среди профессионалов.

Сама по себе эта тема огромна, и то, о чем мы здесь упомянем кратко, достойно целой книги. Но совсем ничего не сказать о том, что принесли естественные науки в гуманитарную область, тоже нельзя. Иначе у читателя может сложиться впечатление, что авторы книги не придают этому направлению исследований серьезного значения. А это совсем не так. В самом деле, представим себе ту глобальную сеть относительной хронологии культур, о которой мы говорили выше. Понятно, что на ее создании историческая наука остановиться не может. Ведь есть же гигантский корпус письменных источников, которые многолетними (можно даже сказать — многовековыми!) усилиями историков разных стран мира приведены в хронологический порядок. Это и есть та хронология исторических событий мира, которую нам преподают еще в школе как ИСТОРИЮ. И пока в археологические исследования не «проникли» естественнонаучные методы, археологам, для того чтобы «привязать» свою сеть относительной последовательности археологических культур к реальной шкале времени, приходилось опираться на даты, которыми их «снабжала» письменная история. Скажем, древнегреческая история, как и история Древнего Рима, неплохо известна нам именно по многочисленным письменным документам, оставшимся от той эпохи, хотя, в основном — в более поздних копиях этих документов. Но античная эпоха оставила нам и богатейшую археологию, притом не только на территории самой Греции и Италии, но и в других регионах, в виде археологических остатков греческих и римских колоний, и уж на совсем огромных территориях — в виде импорта своих вещей.

Естественно, что археология пользуется этой ситуацией для абсолютной датировки тех культур, на памятниках которых найдены предметы греческого или римского импорта — тех же скифоидных, например. И так же поступают со всеми культурами, которые были связаны с другими «письменными» цивилизациями древности и средневековья, начиная с древнеегипетской или шумерской. А уж потом «привязывают» к этим культурам те, которые лежат во времени «выше» или «ниже» продатированных. В результате глобальная сеть относительной хронологии археологических культур получает опору на реальную шкалу времени.

Итак, все вроде бы хорошо в истории с датами. Но хорошо-то оно тогда, когда мы абсолютно уверены в том, что хронология событий истории, построенная по письменным источникам, верна. Но беда в том, что такой абсолютной уверенности у нас нет! Еще раз напомним читателям, что большинство письменных документов той же античной эпохи дошло до нас в средневековых копиях, и мы не можем ручаться головой за точность переписчиков, как в изложении событий, так и в передаче имен, названий местностей и дат, имевшихся в исходных документах. Кроме того, библиотеки и архивы мира наполнены массой искусных подделок «под древность», созданных разными людьми в разное время, главным образом — в корыстных целях: в просвещенных странах любители древностей были готовы платить большие деньги за «антиквариат», в том числе и «документальный». Среди подобных фальшивок были и мастерски выполненные, разоблачение которых наделало в свое время много шума. Но и до сих пор у нас нет уверенности, что на сегодня выявлены все фальсификации, в том числе и среди исторических документов, ныне считающихся подлинными.

Разумеется, среди письменных памятников истории есть целый пласт таких, в подлинности которых сомневаться не приходится. Речь идет о тысячах глиняных табличек с клинописью, найденных при раскопках древних памятников Месопотамии — шумерских, аккадских, ассирийских и следующих за ними по времени. Это же относится к папирусам из памятников Древнего Египта, к бесчисленным текстам на стенах египетских храмов и пирамид и к прочим надписям самого различного содержания на «долговременных» носителях — как мы их назвали выше, — оставленных нам «в наследство» культурами мира. Многие из них прочитаны, еще большее количество ждет своей очереди, но есть и такие, которые до сих пор не читаются: мы не знаем языка или не понимаем алфавита, на котором они написаны. Так вот, определенная часть документов такого рода действительно помогла историкам уточнить датировки существования известных культур древности через процедуру «перекрестного допроса», устроенного памятникам этих культур совместными усилиями историков разного профиля — археологами, историками, знатоками древних языков, специалистами по древним системам летоисчисления. В таких «допросах» каждый из специалистов применял к материалу свои профессиональные методы, а потом их результаты сопоставлялись, и после многолетних дискуссий вырабатывалась некая, более или менее общая, точка зрения на время существования памятника и всей культуры, к которой он относится.

Но беда в том, что все сказанное относится далеко не ко всем памятникам древности! Да и полного единодушия среди специалистов относительно даже наиболее полно исследованных из них нет. Не все сведения письменных источников совпадают по содержанию, не все имена правителей, народов, местностей, упоминаемые в письменных документах разных древних стран и народов, поддаются сопоставлению и отождествлению, не все системы летоисчисления, используемые разными культурами древности, безошибочно стыкуются между собой. Что же делать?

В принципе понятно, что необходимо искать объективные, независимые от воли и точки зрения исследователей методы абсолютной датировки исторических событий и археологических памятников. И такие методы были найдены исследователями-естественниками, заинтересовавшимися проблемами истории. Еще раз подчеркнем: мы не собираемся здесь рассказывать об истории развития этих методов, и даже перечислять все, на сегодня известные. На эту тему есть богатейшая литература, к которой может обратиться заинтересованный читатель. Здесь же мы очень коротко скажем о двух самых распространенных в археологии и самых глубоко разработанных. Это метод радиокарбонного датирования и метод дендрохронологического датирования. Читатели, следящие за исторической и археологической литературой, наверняка сталкивались с этими названиями.

Итак, радиоуглеродное датирование, или, в научном обиходе, радиокарбон. Он был найден в 50-х годах XX века и принят как полностью независимый от собственно исторической хронологии. Метод основан на том факте, что после гибели любого органического объекта — растения или животного — в нем начинает убывать содержание радиоактивного изотопа углерода — С14, поскольку изотоп распадается, причем время его полураспада известно: это пять с лишним тысяч лет. А пополнения им извне не происходит, поскольку этот органический объект мертв и, стало быть, питаться перестал. Поэтому если сравнить интенсивность излучения останков любого древнего органического объекта (или древних изделий из органики) с излучением органического же объекта, но погибшего сегодня, то по разности интенсивности этих излучений можно вычислить возраст исследуемых древностей.

Однако при массовом применении радиокарбонного метода выявился колоссальный разброс в датах, причем даже на одном и том же памятнике! И это подсказало физикам и археологам, что содержание С14 в атмосфере (откуда он и усваивается нами) не есть величина постоянная и существенно зависит от массы факторов, что фатальным образом отражается на точности метода — причем так, что вообще ставит под сомнение целесообразность его использования. И такие панические настроения в археологии, действительно, появились.

Тут требуется некоторое разъяснение. Дело в том, что большинство археологов в силу общечеловеческой привычки относиться к Миру как к строго детерминированной «конструкции» требуют от радиоуглеродного датирования именно таких, строго детерминированных дат. А поскольку методы математической статистики все-таки постепенно проникают в археологические исследования, то археологи принимают как неизбежное зло некий разброс в определении каждой конкретной даты, выражаемый в самой дате плюс-минус какой-то допуск. Но на этом археологическое понимание того, что можно получить от радиокарбона, как правило, и ограничивается. Между тем на самом деле все гораздо сложнее. И если почитать серьезные работы тех, кто занимается этим методом профессионально, то картина вырисовывается следующая.

Во-первых, как сказано выше, количество радиоактивного углерода в атмосфере Земли не есть величина постоянная. Она испытывает значительные колебания разной частоты и амплитуды, поскольку зависит от массы природных факторов различной интенсивности и длительности воздействия. В частности, существуют факторы, действующие как почти постоянно нарастающие или убывающие на протяжении целых геологических эпох — всего голоцена, например. Во-вторых, на содержание радиоуглерода действуют факторы климатические, так как от них зависит скорость перемешивания разных слоев атмосферы и скорость обмена углекислого газа, содержащего радиоуглерод, между атмосферой и океаном. В-третьих, большое значение для точности датировок имеет чистота используемых образцов органики и строгость соблюдения самой приборной методики исследования.

Но самое главное, что от погрешностей в датировке, вызванных действием вышеупомянутых природных факторов, сегодня научились избавляться с помощью дендрохронологической шкалы, — то есть второго из упомянутых нами методов — протянутой во времени более чем на десять тысяч лет назад и которой калибруются даты, полученные радиокарбонным методом. Таким образом, именно осмысление того обстоятельства, что метод радиокарбонного датирования в самой своей основе «работает» не как строго детерминированный, а как статистико-математический, базирующийся на обработке широкой выборки исходного эмпирического материала, делает его строго научным по критериям тех, кто работает с большими массивами материала, требующего статистической обработки.

К таким материалам относятся и дендрохронологические шкалы. Смысл их заключается в следующем. Любое дерево, живущее в климате с ярко выраженными сезонными колебаниями температуры и влажности, имеет в структуре древесины хорошо заметные годичные кольца. Их толщина будет колебаться от года к году, поскольку климат любого региона планеты не есть что-то, совершенно неизменное. Измеряя толщину колец, можно построить на шкале времени график этих толщин. Графики, построенные для разных деревьев, из которых одно уже «умерло», а другое еще только набирает силы, можно сравнивать между собой, «сцепляя» их друг с другом участками с одинаковой формой графиков толщин годичных колец. Понятно, что если на археологических памятниках встречается достаточно много толстомерного леса, — а такое бывает на некоторых памятниках разных эпох — то можно попытаться «сцепить» в единую шкалу весь этот лес, сначала — внутри одного памятника, затем — между несколькими, а в идеале — во всех памятниках, вплоть до самых поздних, а от них протянуть эту шкалу в современность.

И после многолетних попыток это сделать действительно удалось! Теперь эта единая шкала протягивается в прошлое более чем на десять тысяч лет. Понятно, что она дает нам даты памятников намного точнее, чем те, что можно получить радиокарбонным методом. Очень важно и то, что с ее помощью можно проверять — калибровать — радиокарбонные даты, конечно, для тех памятников, на которых имеются и те, и другие. Но любая археологическая культура — это десятки, а то и сотни памятников, существовавших одновременно, или, по крайней мере, в течение какого-то конечного отрезка времени. Поэтому, продатировав точно хотя бы некоторые из них, мы получаем представление о времени жизни всей культуры с определенной, а теперь и достаточно высокой точностью. Так что сегодня в целом та глобальная шкала относительной хронологии археологических культур, о которой мы так много говорили выше, получила хорошую опору и на абсолютные даты, и достоверность, обоснованность этой опоры растет по мере совершенствования методов абсолютного датирования. С другой стороны, отношение к радиокарбонному датированию, как к статистико-математическому, а не строго детерминированному, избавляет нас от иллюзий относительно возможности установления абсолютных точных дат отдельных памятников, используя взятые с них единичные пробы органики. Такое не получается: нужна серия образцов, и чем она больше — тем более точной будет установленная по их совокупности средняя дата.

Наконец, последнее. Стремительное совершенствование естественнонаучных методов датировки археологических объектов, происходящее в последние годы, дает нам надежду на то, что привязка хотя бы некоторых археологических памятников, продатированных дендрохронологически, к событиям, известным из письменных источников, позволит нам, в конце концов, проверить достоверность самих этих письменных источников, уточнив приводимые в них даты. Но это — дело будущих исследований.

После всего вышесказанного читатель вправе задаться вопросом: так на каком основании авторы данного опуса заявляют, что историк — несчастный исследователь? Чем он несчастнее, чем исследователь в любой другой отрасли науки? Чего ему не хватает для получения достоверной исторической картины, по крайней мере, письменных народов мира? Ведь у него для этого почти все есть, авторы сами же все это изложили! И глобальная шкала относительной хронологии археологических культур, и методы, которые ее превращают в глобальную шкалу абсолютной хронологии. И избыточное количество документов разного рода по всей письменной эпохе, и привязка этих документов — пусть не всех, но основных — к главным археологическим культурам, которые уже получили абсолютную дату во времени. Чего еще-то историку надо? Пусть останутся неизвестными какие-то мелкие детали истории, какие-то малозначимые события. Ио ь целом-то история уже написана? Или еще нет? А если нет, то почему?

Если предыдущие строки не убедили читателя в том, что написать объективную историю до конца практически невозможно, и именно поэтому историк — несчастный исследователь, поскольку это понимает и ничего с этим поделать не может, приведем один сугубо гипотетический пример.

Представим себе, что лет этак через двести некий исследователь начал писать историю государства Российского нашей эпохи. И пытается он разобраться, скажем, в сталинском периоде нашего государства. Вряд ли читатель усомнится, что в XX веке практически все происходящие мало-мальски значимые события нашли отражение в письменных документах. Но кто знает, что произойдет с человечеством в ближайшие двести лет? И кто знает, какая часть документов нашего времени уцелеет? И кто знает, какая часть этих оставшихся документов окажется доступной нашему историку?

Вот и представим себе, что достались ему, например, подшивки некоторых советских газет 30—40-х годов XX века. Чем, спрашивается, плох набор таких документов? Ведь газеты дают широчайший обзор буквально всех значимых событий в стране! Разумеется, по ним можно описать практически все стороны жизни общества: от внешней политики и международных конфликтов до полной картины экономического развития общества, вплоть до мелких подробностей жизни каких-то отдельных сельских коллективов и даже отдельных семей!

И наш историк, действительно, начинает писать историю СССР этих лет, опираясь на доставшийся ему источник. Причем, будучи хорошим аналитиком, широко образованным в нескольких областях знаний, он дает развернутый обзор роста экономики страны, детальный анализ военных действий во время Великой Отечественной войны, выявляет причины успехов и поражений воюющих сторон по ходу военных действий, причины победы в ней СССР, описывает успехи послевоенного строительства и т. д. — поскольку его источник позволяет все это сделать. В результате, после многолетнего упорного труда, его «История СССР в период 1930—1940-х годов» написана и опубликована. Все довольны, и автор — тоже.

Но как истинный профессионал он, осознавая неполноту своих источников, продолжает «рыться» в том, что осталось от архивов XX века, находит, наконец, еще один ценный источник: подшивку нескольких газет времен перестройки, скажем, конца 1980-х — начала 1990-х годов. И, предположим, досталась ему подшивка «Известий» и подшивка «Советской России». Нужно ли объяснять современному российскому читателю, что именно прочтет в них историк, и не только о самой эпохе перестройки, но и о той исторической эпохе, которая его, как профессионала, интересует больше всего — 30—40-е годы XX века? И, если предположить, что наш историк — человек молодой и эмоциональный, может ли поручиться читатель, что он не сойдет с ума, или не повесится, или хотя бы не бросит раз и навсегда заниматься историей, как таковой, прокляв ее на веки вечные?

Но, предположим, наш историк человек опытный и уравновешенный и подобных несчастий с ним не произойдет. Что он должен делать как профессионал? Конечно же, искать дополнительные исторические источники! И он будет это делать, потому что он должен, обязан понять, что это такое на самом деле — история СССР 1930—1940-х годов: время небывалого расцвета государства, каковой расцвет порожден энтузиазмом свободного трудового народа, строящего светлое будущее под руководством Коммунистической партии и ее бессменного руководителя — величайшего вождя всех времен и народов Иосифа Сталина? Или это эпоха жесточайшего в мире тоталитарного режима, при котором действительно величайшие стройки века осуществлялись либо на голом энтузиазме одних, либо с использованием каторжного труда других, а Иосиф Сталин — одна из крупнейших и мрачнейших властных фигур мировой истории вообще?

Так вот, мы не можем предвидеть, к какому выводу придет наш несчастный историк в результате своих изысканий. И не только потому, что истинный объем производимых в наше время документов грандиозен и уже поэтому практически недоступен каждому человеку и даже большой профессиональной группе. И не только потому, что никто не может предвидеть, какая часть этих документов останется целой через двести лет и в какой форме. И не только потому, что невозможно предвидеть, какая доля этой сохранившейся части будет доступна тем или иным людям через двести лет, но еще и потому, что историк — тоже живой человек, со своими взглядами на жизнь и со своими пристрастиями, и это не может не повлиять на его собственную оценку прошедших событий и на его доверие к правдивости тех или иных исторических сведений.

Представим себе, что ему ничего не известно об архивах НКВД интересующего его времени с их «тройками» и бесчисленными «расстрельными» делами. На основании чего он сможет решить, справедливы ли обвинения в адрес руководства СССР 1930—1940-х годов в массовом государственном терроре, задавившем всю страну и осуществляемом непосредственно по приказу Вождя? Или, предположим, ему попали материалы этих архивов, но вместе с ними — и «искренние» признания обвиняемых в совершении ими государственных преступлений. А попались ли ему данные, которые заставили бы его усомниться в том, что это — период острейшей «классовой борьбы», спровоцированной враждебным окружением нашей страны, желающим во что бы то ни стало подорвать «изнутри» растущего конкурента на мировой арене? А попадут ли ему документы, доказывающие, что все эти процессы о предателях и «наймитах мировой буржуазии» — чудовищная «липа», сфабрикованная для того, чтобы подавить малейшие проявления свободомыслия и самостоятельности населения в масштабах всей страны? И, наконец, самое главное: как он сам оценит правдивость тех документов, которые ему все-таки достанутся в результате его изысканий?

Пусть читатель не думает, что этими рассуждениями авторы пытаются втравить его в политические дискуссии о важнейших событиях нашей эпохи. Еще раз подчеркиваем: это нормальная модельная ситуация в исторических исследованиях любой эпохи со времени появления первых государственных образований на Земле. Простейший и широко известный большинству читателей пример из средневековой истории — борьба короля Франции Филиппа Красивого Капетинга с орденом Тамплиеров (храмовников). Это — типичный политический процесс, проведенный как процесс идеологический, как борьба за чистоту христианской идеи, как борьба с сатанизмом, расцветшим в ордене под маской христианского благочестия и грозящим самим устоям христианства во всей Европе.

Результатом этой борьбы стал арест практически всей верхушки ордена — от его Великого Магистра до рядовых рыцарей, — допрос их всех с пристрастием. Большинство из допрошенных (хотя далеко не все — крепкие были люди!) признались во всех смертных грехах, которые были предъявлены обвинением. В итоге орден был распущен, а основная масса обвиняемых, начиная с Великого магистра, казнена по обвинению в ереси.

Так вот, большинство историков, занимавшихся этим вопросом профессионально, уверены, что истинный смысл этого процесса — хорошо продуманная Филиппом и беспощадно проведенная практически задача по устранению сильнейшего конкурента, обладавшего в то время действительно огромной, хотя внешне и не очень заметной, властью в Европе, в том числе и во Франции. И, что не менее важно, — громадными богатствами, колоссальными земельными наделами. Все это было конфисковано в пользу короны (и отчасти — в пользу церкви), что в немалой степени способствовало обогащению и укреплению и той, и другой. Само же обвинение ордена в недопустимой ереси большинство историков считает чистой «липой», чрезвычайно эффективной с точки зрения царивших в то время в Европе умонастроений, ибо она была понятной людям и потому — правдивой.

Но это лишь одна точка зрения, хотя и самая распространенная. Другая же, тоже поддерживаемая частью историков, заключается в том, что обвинение тамплиеров в ереси, и даже сатанизме, было абсолютно справедливым. Есть определенные исторические документы, косвенно указывающие на то, что тамплиеры познакомились на Ближнем Востоке с какой-то эзотерической школой гностического толка, далекой от ортодоксального христианства, и превратили ее в свою внутреннюю, сугубо орденскую, совершенно закрытую дня непосвященных идеологию. Разумеется, смысл этой идеологии был мистическо-магический и потому дающий посвященным незримую, но и необоримую власть над миром — в той степени, в которой в это верил посвященный, естественно. Именно эта вера и помогла им добиться вполне реальной, хотя и не афишируемой власти в Европе. Так вот, если считать, что все это верно, то разгром ордена Филиппом — действительно благое дело, и в первую очередь, именно потому, что таким образом была устранена угроза постепенного подчинения всей Европы поистине страшной, почти сатанинской, тайной диктатуре, сравнимой, образно говоря, с пришествием Антихриста. И с этой точки зрения, обогащение французской короны и христианской церкви за счет конфискации орденского имущества — лишь побочный, а не самый важный результат разгрома ордена.

Предоставляем читателю право самому судить о том, какая из приведенных точек зрения является истинной. Со своей же стороны надеемся, что читатель понял, почему авторы считают, что историк как исследователь — человек несчастный, и чем он добросовестней — тем несчастней. И теперь, обращаясь к загадкам древнерусской истории, мы попробуем показать, чего историку не хватает для того, чтобы дописать историю Древней Руси «до конца».