Загадочные края

4

А потом пришла весна, осел и потемнел снег, обнажилась жирная, прекрасно удобренная почва на полях. В горде кипела обычная предлетняя суета – перебирали зерно, семена, остатки сена и ячменя, чинили инвентарь, до которого за зиму не дошли руки, а рукодельницы оставляли на время сложную изощрённую работу и шили самую простую одежду для страды, готовили обувь. Только Инга и ещё несколько девушек продолжали обшивать госпожу, решившую, раз уж представилась такая возможность, полностью обновить свой гардероб. Потому глаз Инги почти не достигала вся эта оживленность, она так и сидела в своём уголке, склонившись над шитьем, а в свободное время разгуливала по окрестным лесам, прореженным обильными, однако вполне упорядоченными вырубками. В горы пока лазить было опасно, скалы стали скользкими, отовсюду прорывались ручьи-однодневки, да и по руслам тех рек, что просыпались только на весну и осень, ходить было уже нельзя – поток мог пойти в любую минуту.

Вскрывались из-подо льда реки, а на деревьях набухали почки, и лес теперь казался не мёртвым переплетением корявых серо-чёрных прутьев, а бледно-зелёным, тончайшим кружевом на фоне изредка проясняющегося неба. Этим весна живо отличалась от осени, и тем была много её радостней, многообещающе. Между деревьев снег держался долго, но и он тоже постепенно сходил, открывая неперепревшую за зиму палую листву, а где оставался, там слёживался в корку, которая тончала изо дня в день. На прогретых пригорках проклёвывались сквозь остатки пожухшей травы молодые побеги и готовились к появлению на свет жёлтые цветки мать-и-мачехи – вестники поздней весны. Приближался Бельтан, и к нему с воодушевлением готовились, понятно, не только свободные. К прочим весенним заботам женщин прибавилась ещё одна – просмотреть припасы, продумать угощение и начать готовить его – приятные предпраздничные хлопоты. Кроме того, следовало достать нарядные одежды и украшения, привести их в порядок, может, сшить что-то новое. Особенно важно это было для молодёжи, потому что в течение всей весны и лета, более всего, конечно, в праздники, молодые люди, созревшие для женитьбы, внимательнейшим образом присматривались к девушкам, к их нарядам, говорящим о достатке семьи и искусстве рукодельницы, будущей хозяйки, и девушки не обходили вниманием наряд предполагаемого жениха – одежда о многом говорит, верно же?

В здешних местах, как и везде, было принято приводить невест из дальних мест, чужих деревень или даже стран. Здесь видна была забота о свежести крови (любой инцест карался сурово), традиция, уходящая корнями в те времена, когда горизонты на глазах замкнуто живущего рода начинали расширяться, и пришелец из отдаленной деревни уже перестал казаться опасным чужаком. Отошёл в прошлое обычай блюсти в замкнутости своё сообщество, и праздники, собиравшие тех, кто желал повеселиться, со всей округи, стали и возможным местом первых смотрин. Для такой цели дом господина этих земель годился лучше всего.

В горд Сорглана стали съезжаться семьи подвластных ему фермеров (они платили дань, но были лично независимы, считались людьми графа Бергденского и знали, что при необходимости он защитит их силой своего оружия) – те, кто жил поближе или готов был затратить время и силы на путешествие к поместью сюзерена. Это были, как правило, похожие один на другого крепкие дюжие мужики с такими же плотно сбитыми жёнами, способными ворочать тяжесть лишь чуть меньшую, чем их мужья, с выводком сыновей и дочерей и теми работниками, которых считали нужным прихватить. Они привозили с собой остатки зимней дани – мороженое мясо, убоину, изделия своих рук – от тканей и пряжи до деревянных ложек и оружия, откованного либо собственноручно, либо усилиями своих кузнецов. И, конечно, меха. Везли снедь для себя, хотя и знали, что в доме Сорглана они не будут голодать. Везли праздничные одежды и серебряные украшения, а изредка и золото. Приезжали многие, поскольку так и следовало ожидать, что в усадьбе лорда соберётся самое большое общество и будет больше всего веселья. Места хватало всем. Пусть не каждому своему мелкому вассалу лорд мог предоставить отдельные покои, но в большинстве это был народ неприхотливый и охотно поселялся на несколько дней в мастерских и подсобных помещениях. А кто-то квартировал и в ближайших деревнях, в усадьбу приезжал лишь на сами празднования и пиршества.

На Бельтан Алклета пожелала сшить себе какое-нибудь особенное платье, но не из тех, что носили при императорском дворе, а вроде местных деревенских нарядов, какие привыкла носить сама, только украшенное побогаче. Одно платье расшивали цветными нитками в десять пар рук, чтоб успеть, а потом оно было передано Инге – дополнить богатую плотную вышивку ещё и бисером. Хозяйка осталась довольна и пообещала, что будет отпускать Ингу прогуляться, да заодно и освободит от работы на три дня празднования, тем более что срочных дел не было. Девушка сдержанно поблагодарила, хотя на самом деле была очень довольна – хоть какой-то перерыв в изнурительной работе. Изнурительной не потому, что тяжёлой, а потому, что однообразной.

Алклета позвала к себе Ингу с платьем, пожелав, чтоб именно она помогала ей одеваться, но сама не столько любовалась на оконченную работу, сколько поглядывала на мастерицу. Инга чувствовала, что, кажется, чем-то заинтересовала хозяйку. Может быть, с тех пор, как разговаривала с ней с резкостью, непозволительной для невольницы. Может, она беспокоит госпожу, заставляет себя опасаться? Та её выходка осталась без ответа, и прочие рабыни и служанки решили, что Ингрид – любимица госпожи. Но что-то сомнительно. Инга и сама иногда задумывалась, к чему может привести её дурацкая вызывающая выходка.

На обрядовое празднование Бельтана чужачку из другого мира, конечно, не позвали, а в другое место она не пошла и с удовольствием осталась в опустевшем горде прислушиваться к доносящимся издали звукам необычной музыки и голосам. Кажется, там пели.

Все праздники в Империи, особенно на севере – она уже знала – были по сути своей крайне демократичны. Туда допускали всех, даже тех, кто, возможно, не разделял религиозные взгляды хозяев (таких было немного, поскольку в этом мире царили по большей части очень сходные религии), без различия, раб ты или свободный, богатый или бедный. Торжества в сельских областях приурочивались в основном к лунным или годовым изменениям и были плотно завязаны на природном цикле. Да и не странно – люди эти жили землей, и её щедрость определяла всё. Так Бельтан был праздником вступления в новый рабочий год, и грядущее лето надо было должным образом встретить и заклясть на хороший урожай. Это делали, как ни странно, не жрецы или иные священнослужители, а певцы и музыканты.

На её родине – Инга помнила – слову тоже когда-то уделялось важное место в жизни человека, и приписывалась сакральная власть. «Слово есть величайшая власть над судьбой и духом…» – так это понималось в более позднее время. Здесь же, где цивилизация ещё не нанесла налёта критичности и цинизма на традиции и общее миропонимание, слово было для слушающих его ещё более важным, главное, чтоб оно было складно и звучало так, чтоб сжималось в сладкой муке сердце. Здесь тоже верили, что человек – подобие Бога, так что если сказанное или спетое слово трогает душу человека, то разве не тронет оно Божество? А что трогает больше, чем песня, сложенная с вдохновением и искусством? Потому и считали, что те, кто слагает песни, более всех угоден Богам, и именно они должны просить за всех.

Так что на каждый праздник поместья знатных господ, могущих себе позволить собирать на праздник своих вассалов да ещё содержать рядом святилище, стремились заполучить к себе хорошего певца. Угодив хозяевам песнями, музыкант в дни праздника мог рассчитывать не только на щедрое угощение и внимание к своей персоне, но и на солидное денежное вознаграждение, так что этот слой общества, как правило, не бедствовал.

В этот год к Сорглану забрели сразу двое, и в роще, посвящённой Богам, они по очереди просили Всевышних о милости и снисхождении, стараясь, чтоб голоса звучали покрасивее, а музыка – позавлекательней. Потом же, когда все вернулись в усадьбу и заполнили собой огромный пиршественный зал (все ещё и не поместились, так что фермерам победней пришлось устраиваться у костров во дворе, они, правда, не жаловались), певцы принялись забавлять народ песнями другого рода, так что стены и крыша чуть не тряслись от хохота. Развеселившиеся и хмельные мужчины и женщины уплетали угощения, которые готовились тут же на печах и кострах запыхавшимися усталыми служанками, кружками черпали ячменное пиво, обнимались и то и дело вываливались на улицу танцевать под звуки самых нехитрых музыкальных инструментов.

Большую часть прислуги отпустили веселиться, и они затерялись среди самых бедных крестьян Сорглана, не гнушавшихся их обществом. А Инге всё это было малоинтересно. С помощью своей неразговорчивости и мрачности она возвела надёжную преграду между собой и остальными, и отношения с другими девчонками в усадьбе у неё складывались трудно. Или, точнее, никак. А подавляющее большинство людей терпеть не может, когда кто-то выделяется из общей массы. Здесь Ингу многие недолюбливали. А ей было всё равно.

У себя на родине она тоже праздновала Бельтан, хотя там это было сродни требам Богу Огня или чему-то в этом роде. Но следует признать, что в свете религиозной веротерпимости, обвалившейся на родину Инги после долгих десятилетий жестокого преследования абсолютно всех религий, никто там не удивился бы и поклонению, к примеру, духам предков или идолам. Возникали и более сложные смеси взглядов. Неудивительно – людям хочется веровать в существованиие высшей силы, и чем сильнее им мешаешь, тем изобретательнее они настаивают на своём.

Инга сбежала из усадьбы, стараясь не обратить на себя внимания – не потому, что задумала что-то особенное, а по привычке. Не хотелось, чтоб кто-то сбил её настрой.

За месяц она исходила все ближние окрестности и уже знала, что совсем недалеко от поместья, в стороне от троп, ведущих в ближайшие деревни, есть небольшое озеро. Оно настолько мало, что кажется и не озером, а маленьким прудиком, вырытым кем-то неизвестно для чего. Там Инге было уютно. Обрывистые высокие берега постепенно осыпались в воду, так что кое-где образовались подходы к воде, мощные ветви деревьев смыкались над тёмной зеркальной гладью, здесь царили покой и безветрие.

Близилось лето, и ночи становились всё светлее. Для того чтоб не споткнуться о затаившуюся корягу, было ещё, конечно, темновато, но в целом разглядеть, куда идёшь, уже было можно. Стараясь ступать как можно неслышнее (сама не зная, зачем), Инга добралась до своего любимого местечка на берегу озерца и замерла.

А место выглядело волшебно. Вода была темна и налита прохладой, но небо над озером, проглядывающее в просветы меж ветвей, казалось на диво светлым. От воды, уже неделя как окончательно вскрывшейся ото льда, поднимался едва различимый туман, он же наползал из леса со стороны моря. Что-то чудилось в воздухе – то ли аромат пробуждения и возрождения, то ли привкус волшебства, в который тут верили абсолютно все. И Инге захотелось станцевать один из тех старинных танцев, которые ей как-то показала подруга, любительница подобной экзотики.

Инга была прекрасно сложена для танца и знала это. Её гибкое и ловкое от природы тело было к тому же как следует натренировано в своё время, и это ещё чувствовалось в её жестах, движениях, в её легком летящем шаге. Нужно было только снять тяжёлую обувь. Когда-то она танцевала не хуже, чем пела, и по старой памяти мускулы время от времени требовали напряжения. Теперь она, ещё и умудрившись перехватить в усадьбе пива, дала себе волю. Она танцевала, упоённая свежестью воздуха и воспрянувшей силой мышц, которые ещё полгода назад не могли бы извлечь из себя ничего подобного всем этим переливчатым, гибким и сильным движениям. Она танцевала, вспоминая свои прежние опыты, все танцы, виденные ранее, и уступая всем собственным желаниям. Она не могла видеть себя со стороны, и это успокаивало – даже если что-то сделано не слишком красиво, это не испортит ей настроения.

А потом невдалеке под чьей-то ногой треснул валежник, и Инга мгновенно прервала танец. Она стояла, прислушиваясь, и ощущала на грани слуха, что поблизости кто-то есть. Наверное, здорово выпив, парочки принялись расползаться по лесу, чтоб добиться уединения – в усадьбе-то народу больше, чем нужно. Так что, наверное, стоит возвращаться. В темноте забираться глубже в лес Инга не решалась.

Возвращалась она понуро, медленно. Возвращаться не хотелось. В те минуты, когда танцевала, она существовала только для себя одной, она никому ничем не была обязана, никому ничего не должна, никому не принадлежала. Может, её в тот момент и вовсе не было на этом свете, а было лишь тело, и дух наслаждался полной свободой. Она скакала по пригоркам, перепрыгивала через маленькие буреломы, а сама думала. Вот так складывается жизнь, что сначала ты находишься в тисках одного закона, который настолько определяет твою жизнь, настолько пристально и завистливо надзирает за каждым шагом, что невозможно чувствовать себя свободным, а потом – другого, который, конечно, не лезет тебе в душу, зато очень жёстко сковывает тело. И с ним уже не совладать путём переговоров или махинаций – он слишком прям для этого.

Она раздумывала, даже когда уже вошла в ворота усадьбы, и остановилась не тогда, когда почувствовала взгляды окружающих – она их не почувствовала – а когда ей банально загородили проход. Инга подняла голову – перед ней с мрачным и угрожающим видом стоял крупный высоченный мужчина с огромными ладонями пахаря, по сторонам от него – ещё двое, а чуть в сторонке – одна из служанок госпожи Алклеты, крепкая рослая женщина с недобрыми глазами. Все четверо смотрели на неё зло, настороженно – и с опаской. С опаской? Инга оглянулась – со всех сторон подходили и останавливались в некотором отдалении мужчины и женщины, в отдалении, но кругом, словно бы стремясь к тому, чтоб отрезать ей пути к отступлению.

– Вайль, – произнес рослый пахарь.

– Что? – переспросила Инга.

– Вайль!

– Я не поняла. – Она пожала плечами и попыталась обойти его. Окружающие ещё чуть сдвинулись, так, чтоб стало уж совсем ясно – они никуда её не отпустят. Инга вопросительно огляделась и заметила, что все стараются избегать её взгляда. Уводят глаза. Лица, впрочем, от этого не становятся ласковей. Скорее, жёстче.

– Ты – вайль! – служанка Алклеты было выступила вперед, обвиняюще тыкая пальцем, но стоило Инге взглянуть в её сторону, как опасливо отступила опять. – Я видела… Я слышала, как ты поешь, и видела, как танцуешь – так человек не может! Ты вайль, проклятая нелюдь! Я видела!

– Я такой же человек, как и ты, – негромко произнесла Инга, но тут же, слегка сжав губы, с раздражением добавила. – Почти такой же…

– Да вы посмотрите на её взгляд! – завизжала служанка (кажется, её звали Эдна, так припомнилось Инге). – Это же сглаз! Она меня пытается зачаровать! Вот подгадил нашей госпоже южный торговец! Чудовище ей подсунул за её же деньги!

– Бред какой! – вырвалось у девушки, но, оглядевшись, она не увидела и следа поддержки на лицах присутствующих. Они были все согласны с Эдной, все ей верили.

– Пусть коснётся железа, – прогудел стоящий поблизости немолодой мужчина. – Вайль не вынесет железа.

Рослый пахарь резким жестом выдернул нож и ткнул в сторону Инги.

– Касайся! – велел он.

Она пожала плечами и осторожно, чтоб не порезаться, взялась за лезвие. Оно было холодным и чуть влажным – похоже, ножны были подогнаны дурно.

На лицах окружающих появилось выражение удивления, на некоторых – разочарования.

– Может, она и не вайль? – неуверенно проговорил один из крестьян (толпа всё разрасталась, из-за широких, размашистых плеч появлялись любопытствующее-испуганные лица, шум праздника постепенно затихал). – И глаза у неё, глядите-ка, не зелёные, а голубые… Или серые… Плохо видно.

– Но я же видела, как она танцевала! – запротестовала Эдна. – И пела. Пела она только на поле, а в доме сказала, что не может.

– Но не в лесу же пела…

– И в лесу!

– Но железа она коснулась. Значит, не вайль.

– Значит, она альв! Альв из лесных, или из горных, или ещё из каких! – Видимо, желание оказаться правой перебило в Эдне страх, и она пробилась вперед. – Кем же ещё она может быть?

В толпе заворчали, и Инга поняла, что это предположение нашло отклик. Что-то это не сулило ей ничего хорошего – она чувствовала. А что может сулить, не могла догадаться. Не знала.

– Она не такая, как все, – согласился кто-то. – Что-то с ней не так.

– Она террианка, – напомнил стоящий неподалеку дружинник Сорглана – немолодой и, видимо, порассудительней прочих.

– Чужая, это верно, – согласился пахарь, убирая нож в ножны. – Ну, чего ты молчишь, а?

– Я не альв, – мрачно ответила Инга. – Я человек. – Её начинало трясти. От страха.

– А чем докажешь?

– А чем я могу доказать? Во мне всё такое же, как в вас – кровь, мясо, жилы… Кишки… я так же ем и так же сплю.

– Но ты пела! И танцевала!

– А разве вы не поёте и не танцуете?

– Ты делала это в лесу! Так поступают только нелюди!

– Я ваших обычаев не знаю.

– Ты видишь, она ничего не может возразить. – Эдна обвиняюще ткнула в Ингу пальцем. – Проверьте её железом – и увидите.

– Вы же только что проверяли… – Инга показала на всё ещё стоящего перед ней пахаря.

– А-а! – Эдна подскочила поближе и схватила её за локоть. – То было холодное. Альвов проверяют калёным.

Инга смертельно побледнела. И эта белизна, разлившаяся по её лицу, отозвалась одобрительным ворчанием в толпе.

– Верно! – крикнул кто-то издалека, предвкушая потеху. – Пусть проверят её! Так будем знать точно. Несите чего-нибудь подходящего! Эй, ребяты…

– Что здесь происходит?

Сорглан прошёл сквозь толпу как нож сквозь масло. Вернее, как ледокол, перед которым расступаются льды. Все замолчали, предоставляя Эдне, видимо, затеявшей всё дело, отвечать на его вопрос. И она принялась говорить, захлебываясь словами от торопливости и желания убедить господина в своей правоте. Сорглан слушал сдержанно, не задавая вопросов, и Инга поняла, что только от него зависит, будут ли делать с ней то, что задумали, или нет. Она смотрела на него с надеждой, впервые, пожалуй, и едва удерживалась от того, чтоб попросить о защите.

Но господин слушал спокойно, не слишком удивляясь, не спеша посмеяться над смехотворным предположением, и она подумала, что граф ведь тоже человек этого мира, этих предрассудков. Её взгляд снова стал мрачным и замкнутым. Она привыкла рассчитывать на худшее и теперь лишь внутренне стиснула зубы. Она сама, собственными своими силами ничего изменить не сможет, в том-то и суть её положения, что хозяин может делать с ней всё что ему взбредёт в голову, а значит, можно валяться на земле, орать и умываться слезами – толку не будет. Так какой тогда смысл? Самоуважение же на дороге не валяется, его лучше не терять.

Сорглан выслушал Эдну, обвёл взглядом толпу и остановил его на побледневшем лице Ингрид. Подумал.

– Что ж, она и в самом деле похожа на альву. Но разве в нашем доме она принесла кому-то вред? Кто-нибудь пострадал от непонятных причин?

– Да как же? – громогласно ахнула Эдна. – Да вспомните, господин, разве не ухудшилось здоровье у госпожи Алклеты с тех пор, как она тут появилась?!

«Так, – подумала Инга, сжимая губы и глядя на помрачневшее лицо лорда. – Вот мне и конец. Обвинение в наведении порчи на хозяйку, насколько я понимаю. Так… Испытанием не отделаюсь…»

– Да, – кратко сказал Сорглан. – Проводите.

– Несите кочергу! – крикнул приободрившийся пахарь. – Пусть возьмётся!

– Ну нет! – уже собравшийся уходить граф снова повернулся и посмотрел на Ингу. – Не к ладони. Если она – не альва, то её руки будут нужны госпоже. Приложите к предплечью – этого вполне достаточно. Или нет, даже лучше к боку.

– Да какое же может быть сомнение? – запротестовали в толпе.

– Сомнение может быть всегда, – отрезал Сорглан. Повёл взглядом вокруг, выбрал двух своих людей и кивнул на Ингу. – Возьмите её. Подержите.

У локтей Инги сомкнулись жёсткие кольца мужских рук, не ожесточённых, но крепких. Вырваться сможет только бык, но не девчонка. Она, впрочем, и не пыталась. Только отвернула голову, когда приподняли край рубашки, обнажая рёбра, и поднесли рдеющий кончик железного прута – накалённого, конечно, не до яркой красноты, а так, слегка светящегося – закусила губы и сдержала дыхание.

Сначала было не больно, потом накрыло так, что почернело перед глазами, и несколько бесконечных долей мгновения после она пыталась сдержать вопль. Тот все-таки прорвался парой секунд позже долгим мучительным стоном, Инга напряглась до последней мышцы тела и запрокинула голову. Немного помогло то, что в ней сидела по крайней мере одна полная кружка пива, что слегка ослабило боль. Но слишком уж слегка. Ещё мгновение – и острым страданием отозвалось всё тело, от пяток до головы. Только уже краем сознания она услышала свой сдавленный крик, а потом что-то ударило её по другому боку и бедру. Как оказалось, земля, на которую она, отпущенная, свалилась.

Инга, не шевелясь, лежала на влажной земле, уткнувшись в неё лицом, а окружающие молча смотрели, и вокруг почти минуту царило молчание.

– Значит, не альва, – сдержанно произнес Сорглан. – Помогите ей встать.

Те же, кто держал Ингу, уже более уверенно вздёрнули её на ноги, заставили на них удержаться. Она замотала головой, чувствуя слёзы, наполнившие глаза. Ей это было бы неприятно, если бы она могла как-то отреагировать на текущие по щекам слёзы иначе, чем простой констатацией факта на грани сознания. Ноги её не держали, всё плыло перед глазами. «Кажется, я должна упасть в обморок… – подумала она, но вяло. – А лучше бы просто сдохнуть». И уже не видела, как Сорглан, посмотрев на пытающегося удержать Ингрид в вертикальном положении воина, сделал ему знак, по которому тот без возражений подхватил девушку на руки, чтоб отнести её в дом, и отвернулся.

Инга пришла в себя довольно скоро, на удивление. Только пять дней она лежала, не вставая, температурила и порой бредила, да ещё стонала от боли, не давая спать соседкам, так что в первую же ночь её перенесли в кухню, на то место, на котором ей довелось ночевать в первый раз. Возле неё в эти дни и ночи кто-то сидел – девушка всё-таки замечала, что кто-то поит её, кормит и вообще оказывает всю помощь, необходимую лежачей больной. Но ещё был кто-то, кто лечил её – это она тоже заметила.

В первый раз было чертовски больно, и, наверное, тогда она снова потеряла сознание, потому что в памяти не отложилось почти ничего. Потом уже приходилось легче, даже повязки отлеплялись от ожога сравнительно легко, боль стала выносимой, и Инга разобрала склонявшееся над ней лицо – всё в морщинках, мелких, будто бы прочерченных резцом ювелира – но ещё довольно молодое. Женское. Замечательными в нём были глаза – серые, большие, в чём-то страшноватые, с необычным зрачком, который почему-то казался овальным.

Инга встала с лавки на пятый день; это было больно, и без посторонней помощи не очень-то получилось. Руку ей предложила девчонка, сидевшая неподалеку с горшочком сушёных ягод – похоже, её одновременно заставляли сидеть у постели больной террианки и делать какую-то работу. Девчонка смотрела на Ингу с любопытством и симпатией.

– Ты как? – спросила она и не удержалась полюбопытствовать. – Больно было?

– Не помню, – буркнула девушка. – Попить можно?

– Сейчас принесу.

Лекарку Инге все-таки довелось разглядеть внимательней – она пришла последний раз посетить пациентку и оставить несколько советов. Это оказалась женщина лет сорока на вид, высокая, статная, удивительно красивая, хотя красота её была очень необычной, для кого-то, наверное, и отталкивающей. Она немного походила на хищную птицу – из-за острого с горбинкой носа и пронзительного взгляда, да ещё резких черт лица.

Женщина ловко размотала повязку, почти не причинив боли, осмотрела, приблизив лицо к Ингиным рёбрам так близко, словно хотела клюнуть, удовлетворенно вздохнула и принялась накладывать на ожог резко пахнущую мазь бурого цвета. Инга старалась не смотреть в ту сторону, она не хотела знать, как ожог выглядит. Наверняка неприятное зрелище.

– Вот, – сказала целительница. – Уже лучше. Через месяц он уже совсем не будет тебе досаждать. А пока придётся потерпеть. Будешь мазать мазью, которую я дам, и ещё пить отвар трав – тоже дам, уже смешанный в соответствующих пропорциях. Следи, чтоб не мокло, если случится что-то подобное, скажи, тебя отведут ко мне. Ещё я оставлю повязок – чистых повязок, по-настоящему чистых, следи, чтоб не запачкать их. Корочек не касайся, они должны отойти сами. И двигайся этот месяц осторожнее, не береди. Не спи на этом боку, – она вдруг улыбнулась, отчего лицо стало ещё хищней, и сказала негромко. – Не огорчайся. Меня тоже дважды принимали за альву, и не без оснований. Мать говорила, во мне есть доля альвийской крови. По отцу, – тихо рассмеялась. – Люди боятся альвов. Ну, ничего. Тебя проверили, будут теперь доверять. А раны заживают.

И ушла.

Несколько дней Инга, шипя иногда от боли, осторожно бродила по коридорам усадьбы либо же лежала в своём закутке в общей комнате, куда её снова перевели, как только она перестала стонать по ночам. Её не трогали, не гнали работать, видно, давали прийти в себя. Служанки же при встрече смотрели уже не равнодушно, а с любопытством. Для них – со злостью подумала Инга – случившееся было скорей развлечением.

В первый же день, как девушка вернулась в швейную, как она её назвала, комнату, туда же зашёл Сорглан. Он поцеловал супругу, огляделся и прямиком направился в сторону Инги. Та машинально съёжилась.

– Ингрид, – произнёс граф, глядя сверху вниз с некоторым расположением во взгляде. – Тебя неправо заподозрили в деянии, которого ты не совершала. Я приношу тебе извинения за то, что нам пришлось сделать. – У девушки отвисла нижняя челюсть. – Я прошу тебя понять, что альвы порой бывают не менее зловредны, чем всякая нечисть, не менее жестоки и изобретательны. Хуже всего, что люди не в состоянии понять причин их поступков. Встречи с ними опасны, и потому мы должны были убедиться, то ты – такая же, как мы. Ещё раз извини. – Он нагнулся, вынул что-то из пояса и надел ей на левое предплечье витой серебряный браслет.

Вокруг ахнули и зашевелились, пытаясь взглянуть на подарок господина. А граф, кивнув Инге, отвернулся и пошёл к выходу.

– Разве кровь рабыни стоит серебра? – Девушка даже не поняла, почему и как у неё вырвался этот вопрос. В нём не было ехидства, которое можно было бы ожидать. Звучало как простой вопрос. Её хозяин задержался в дверях, посмотрел в её сторону и ответил, хотя ответа она не ждала:

– Серебра стоит моя ошибка. – И вышел.