Загнанный

Глава 13

8 февраля 1924 года, пятница

Тысяча глаз Коминтерна

Он шёл скорым упругим шагом, шёл и радовался, хотя радоваться было нечему — за ним увязался шпик.

Но разве шпик, идущий по пятам — это впервые? Да и шпик-то плохонький, не чета прежним, царским. Скорее, даже не профессионал, а жалкий аматёр. Одет неподобающе, слишком легко и слишком небрежно для этой части города, выделяется. И в скверной физической форме: они прошли шесть кварталов, и шпик явно устал: перестал шифроваться, режет углы, отстаёт.

Сам-то он нисколько не устал. Здорово чувствовать себя здоровым! Как в лучшие времена! А какие у него были лучшие времена? В Цюрихе? В Лонжюмо? Нет, пожалуй, в Шушенском. Полурастительное существование, но есть прелесть и в таковом. Спешить некуда, опасаться нечего. Идиотизм деревенской жизни? Но он же в Шушенском не пахал, не сеял, не строил. То есть строить-то строил, планы. И написал «Развитие капитализма». Ничего лучше потом уже не написалось — спешка, спешка, спешка. Ну, посмотрим.

Оторвать хвост дело не трудное, но Ильич не спешил. Кто к нему приставил такого скверного шпика? Финны? Какие финны? Правительство? Однозначно нет: таких филеров держать на службе не будут. Частное агентство «Дышу на ладан»?

Да и кому он вообще понадобился, американский художник Бен Рабин? Это нужно выяснить. И выяснить прямо сейчас.

Ильич зашёл в антикварную лавку. Скорее, лавку старьевщика. Зашёл, и через полминуты вышел, почти столкнувшись с преследователем.

— Почему вы за мною ходите? — спросил он по-английски

Шпик, поношенный человек лет пятидесяти, попятился.

— Не… Не понимаю.

Ильич повторил по-немецки.

— Не понимаю я…

Свой брат-русак, кто ж ещё.

Тогда он спросил по-русски, но с нарочитым акцентом.

— Я… Я обознался. Принял вас за другого… — он помолчал, вглядываясь в лицо Ильича, потом неуверенно сказал:

— Товарищ Ленин, это вы? Вас трудно узнать в гриме.

— Ленин? Какой Ленин? — строго произнёс Ильич. — Тот, который недавно скончался?

— Знаете, — зачастил преследователь, и попытался схватить Ленина за рукав пальто рукой без перчатки, видны были неухоженные ногти. Ильич легко отвел руку. Приятно, приятно быть сильным!

— Знаете, за вас объявлена награда! Сто британских фунтов! — выпалил шпик.

— За кого «за вас»?

— За человека, который будет выдавать себя за Ленина! — от преследователя несло застарелым перегаром. Вид человек производил жалкий, и в то же время опасный, как больная бешеная крыса.

— И кто здесь выдает себя за Ленина?

— Или похож на Ленина! — торжествующе заключила крыса. — Я вас узнал! Я вас видел, тогда, в семнадцатом году! Только тогда вы были старше!

— А сейчас, выходит, помолодел?

— Грим! Молодильный грим! — но крыса сказала это без подъема. Видно, пригляделась и видит — перед ним человек не старше сорока. Какое не старше — моложе!

По документам Бен Рабину тридцать девять. Но документы документами, а факт на лице. Тридцать девять? Ну, может быть. А может, тридцать пять. Эти американцы хорошо выглядят — думал Ильич за крысу. Или за полицейского. Какой такой Ленин, Ленин старик. То есть Ленин мёртв, но перед смертью был больным стариком. Совсем стариком, которому дети писали «дорогой дедушка Ленин, поскорее поправляйся!».

Вот он и поправился.

— С вашего позволения, я пойду, — Ильич опять перешел на немецкий.

— Вы брат! Точно, у Ленина есть брат, нам товарищ Куськинен рассказывал! Его повесили! Брата, а не Куськинена. Вот вы тот брат и есть!

— Вам непременно нужно сходить к врачу! — сказал Ильич, и, легко отодвинув крысу в сторону, пошёл дальше.

Упоминание Саши расстроило. Не само упоминание, а то, что всякие крысы осмеливаются трепать имя брата.

— Дмитрий! Дмитрий, я вспомнил, — кричала крыса в спину, но Ильич не обернулся.

Да, эта крыса полубезумная. Среди революционеров таких немало: жизнь в подполье, впроголодь, под страхом ареста расшатывает нервы. Да и чего греха таить — люди, которых принято считать психически нормальными, осторожные себялюбивые обыватели в революцию идут редко. Тюрьма, каторга и виселица обывателей пугают. Отдать жизнь за идею? С чего это вдруг, идей вокруг множество, чужих идей, а своя жизнь одна. Вот чужую жизнь — это пожалуйста, берите.

Но поверят крысе или нет, неважно. Важно, что его ищут. У Коминтерна тысяча глаз, у Коминтерна тысяча рук. В этом есть и положительная сторона: сейчас его, Ленина, видят везде — в Берлине, Варшаве, Вене, Праге, Париже. Не Ленин, так похож! Сто британских фунтов каждому хочется получить.

Он взял извозчика, через три квартала пересел на мотор, потом опять извозчик. Нет, хвоста за ним не было.

Чудесное выздоровление имело и оборотную сторону: те, кто видел Ленина в семнадцатом, или даже в седьмом году, легко могут узнать его сейчас. По виду он схож с собой из девятьсот седьмого года. Только лучше. Как свежеотчеканенный червонец.

В квартиру он вошел спокойно. Успел обдумать. Да, мыслительный аппарат работает не хуже двигательного. И это замечательно.

— Собираемся. В Стокгольм. Мы с Надей. Ты, Мария, остаешься в Гельсингфорсе.

— Почему?

— Мужчина и женщина привлекают меньше внимания, чем мужчина и две женщины. Если меня ищут — а меня, возможно, ищут, — то ищут мужчину с двумя спутницами. Это первое. И ты нужна здесь, это второе и главное. Будешь связной между нами и Россией, а затем организуешь и возглавишь Гельсингфорскую группу. Инструкции получишь позже.

Мария подчинилась. Мария всегда подчиняется, тем и хороша.

Когда Мария ушла за билетами на поезд, Надя спросила:

— Сколько денег оставить Марии?

— Совершенно ни к чему привлекать к себе внимание. Жильё оплачено, одежды накуплено вдоволь, значит, расходы минимальны. Из этого и исходи. Оставь средств на три… нет, на два месяца, за это время она найдёт что-нибудь. Ей не впервой.

Надя хотела что-то сказать, но не сказала. Правильно. Молчание — ценное достоинство.