Загнанный

Глава 8

21 января, 1924 года, Кремль, десять часов утра

Он положил на стол лимон. Крохотный, зелёный, с чуть проступавшим желтком на боку, но лимон. Его принес садовод-любитель. Не один лимон, а дюжину. С просьбой передать Ильичу, для скорейшего выздоровления. Посмотрели, понюхали, попробовали. Нет, не отравлено. С этими садоводами глаз да глаз!

— НЭП у нас такой же, — сказал Коба. — Маленький и незрелый. Но что выросло, то выросло, будем резать.

И Коба в самом деле начал резать лимон на толстые неаккуратные колёса. Лимонная кровь брызнула во все стороны, запахло старым, ушедшим миром.

Точно ли ушедшим? Или он только затаился, рассеявшись по щелям, пещерам, подземельям, а дай волю — вернётся?

Не любил Дзержинский подземелья. Совсем не любил. До жути. И откуда взялось? В детстве пугали? Нет, не пугали. Невроз просто. От усталости. Лимоны нужно есть почаще, и всё пройдёт. Это тоже пройдёт.

— Я бы тебя вином угостил, нашим, хорошим, но, понимаешь, дал зарок: пока не оплачем нашего Ильича, ничего крепче чая! — сказал Коба.

— Оплачем, Коба, непременно оплачем.

— Как твои китайцы? Закончили работу? — вдруг спросил Коба, и посмотрел прямо в лицо Дзержинскому.

Дзержинский взгляд выдержал. И не такое видывали.

— Не мои китайцы, а наши, — сказал он спокойно, и начал размешивать сахар в стакане. Сахару было чуть, сахар был твёрдый, большевистский, и потому размешивать следовало долго и тщательно. До крупинки.

— Значит, обосрались, — сделал вывод Коба. — Раз говоришь «наши», то обосрались по самые уши.

— Не китайцы, а корейцы, это, во-первых,, и все они пали. Все до единого. В неравном бою, — и Дзержинский пригубил чай.

А ничего, вполне и вполне. Крепкий.

И он положил кусок лимона. Для укрепления нервов.

— То есть китайцы порубили корейцев?

— Нет, до этого не дошло.

— А до чего дошло? До кого?

— Видишь ли, Коба, всё оказалось сложнее. Там, в Горках, наших встретили… чёрт его знает, кто встретил, но положили всех в считанные минуты.

— Это тебе кто рассказал?

— Контроль. Он близко не подходил, смотрел в бинокль. Говорит — как кабанчиков с лабаза. Пиф, паф, ой-ой-ой! Очень впечатлён.

— Охраны в Горках нет, не так ли?

— Полтора инвалида, вот и вся охрана.

— И эти полтора инвалида перебили твоих корейцев?

— Они перебили наших корейцев, — не уступал Дзержинский.

— Ваших, ваших. Они же за ОГПУ числились?

— Они нигде не числились. Невидимки.

— Ладно, не будем препираться. Что дальше думаешь делать?

— Вот к тебе пришел. Посоветоваться. С кем ещё советоваться? С Бухарчиком? С остальными? Ленинцев, настоящих ленинцев, двое, я и ты, остальные не в счет.

— Я ленинец, — согласился Коба. — Потому говорю — пей чай, остынет.

И они неторопливо стали пить чай. Потом — по второму стакану.

— Это, я понимаю, не вся сказка, — сказал, наконец, Коба.

— Не вся, — признался Дзержинский.

— Так рассказывай дальше.

— А дальше было вот что. Ночью от станции Герасимовская отошёл поезд. То есть сначала он на станцию пришёл, вечером. А ночью отошёл.

— И что?

— Не простой поезд. Поезд Троцкого.

— Вот как?

— Но главное другое. На станцию поступила телеграмма — обеспечить поезд всем необходимым, отправлять вне очереди. И не только на эту станцию, на все станции Николаевской дороги. То бишь Октябрьской.

— Интересное дело.

— Интересно, кем она подписана.

— Проституткой? — с глазу на глаз, Коба не стеснялся. Он и вообще-то не сказать, чтобы стеснительный.

— Лев Давидович для железной дороги величина посторонняя. Мной она подписана, телеграмма. Мной и тобой, Коба.

— Я к железной дороге вообще никакого отношения не имею.

— Интрига. Странная и опасная интрига. Слушай дальше. Начальник той станции получил уже отдельную телеграмму: соблюдать полную секретность и не высовываться.

— Что значит — не высовываться?

— Буквально не высовываться. Если что велят — делать, а не велят — сидеть в помещении, и наружу не выходить. Никому. Он и не выходил. Но в окошко поглядывал. Осторожно, за занавесочкой. Луна полная, небо ясное, снег, и видно отменно. Вот он и увидел, что подкатил к поезду автомобиль, роскошный, из него вышел негр и ещё трое, судя по описанию, доктор с помощниками.

— Не простой доктор, но нам-то что?

— А ещё вышел мужчина приличного вида, и две бабы.

— Ленин, Крупская, и сеструха ленинская?

— Тут он не уверен. Похож, говорит, на Ленина, но бодрый, ходит прямо и быстро, руками размахивает. И вроде повыше росточком. Может, говорит, братец ихний, Дмитрий.

— А бабы?

— Бабы и есть бабы. Мешки с мякиной. Не разглядел. Поднялись в вагон, и всё.

— Всё?

— Автомобиль загнали в грузовой вагон, по сходням. Сами сели в третий. И поезд тронулся.

Никого, кстати, из поездной бригады, не видели. Ни кочегаров, никого. Даже за припасами не пришли.

— Какими припасами?

— На всякий случай приготовили. Хлеб, сало, огурцы солёные, капуста квашеная, картошка горячая, штоф самогона. Так всегда делают, если начальство едет, бригаду кормят, чтобы довольны были, не жаловались попусту. Обычай.

— И не забрали?

— Не забрали. Жутью, говорил начальник, от этого поезда так и веет.

— Говорил? Ты его что, уже…

— Нет, зачем? Наоборот, поблагодарил. Если что, он засвидетельствует: не Ленин. Какой Ленин? Ленин умер.

— Именно. Ленин — умер. И точка, — сказал Коба.

Да, он верный ленинец. Отделяет главное от третьестепенного.

— Ленин умер, — согласился Дзержинский. — И поэтому следует организовать достойные похороны.

— Это хорошо, это правильно, — одобрил Коба.

— В газетах публиковать: траур, клятва у гроба, страна замерла в скорбном молчании, и всё такое.

— И это дельно.

— Сегодня же доставить тело в Кремль. Старые большевики, преданные товарищи и доставят.

— Как?

— Из Горок, поездом. Усадеб под Москвой много, любую можно объявить Горками. Горки — два, Горки — три, Горки — девять.

— А тело?

— Старичков у нас тоже много. Подберём как в аптеке, тютелька в тютельку. Подгримируем, если что. Усопших в чинах всегда гримируют, такой порядок, — сказал Дзержинский. Всё это он придумал заранее, осталось уточнить детали.

— Хорошо бы и Крупскую показать, — сказал Коба. — Только обязательно живую. Чтобы на весь мир рыдала.

— Уже нашли.

— Кто? — без особого интереса спросил Коба.

— Актриса, тоже вдова. Так сыграет — любо-дорого глядеть. Загримируется, оденется пострашнее, на шляпку вуалетку нацепит. И будет сдержанно, но горько и проникновенно рыдать.

— Достойно, — оценил Коба. — Я бы и сам лучше не придумал. А потом её — того?

— Нет-нет, зачем. Вдова Ленина должна жить долго. Лет семьдесят, не меньше. Чтобы никаких слухов, никаких подозрений. Воспоминания писать правильные. Перед школьниками выступать. Найдём дело.

— Пожалуй, — после раздумья сказал Коба. — Если будет себя вести хорошо, пусть живёт. Глядишь, другие вдовы понадобятся, а тут и искать не нужно.

Они посидели под потрескивание дров в камине. Паршивые дрова, сосна, зато много. И пахнет приятно.

— А я придумал ещё лучше! — оживился Коба. — Мы Ильича вообще хоронить не будем.

— Как — не будем?

— Я, знаешь, книжку читал, ещё мальчишкой. Тайны нужно держать на виду. Вот и мы нашего Ильича поместим на самое видное месте. Построим что-то вроде мавзолея, и в стеклянном гробу будем показывать трудящимся. Кто, кто усомнится, что настоящий Ленин — с нами, он со всей отчизной? Мудрый, задушевный и простой!

Ну да, вина он не пьёт, зарок дал, подумал Дзержинский. А вот что он курит? Табачок у Кобы был явно не простой, с горьковатым, и одновременно сладковатым дымком. Может, потому и в камине сосна? Прятать запах?

— В стеклянном гробу?

— Да, закалённого стекла. Я видел в Париже музей. Там и Наполеон, и Нельсон, и другие. Не в гробу, нет. Стоят, вдаль смотрят. Или на тебя. Из воска сделаны, раскрашены, одеты — от живых не отличишь. А нам проще, нам нужно, чтобы не отличили от мёртвого. Найдутся же умельцы?

— Как не найтись, — согласился Дзержинский. А ведь интересно придумал Коба, не так он прост, как хочет казаться. Бухарчик — он вроде шутихи, трещит, горит ярко, сыплет искрами, а толку никакого. Пшик один. Коба — другое. Он не горит, тлеет. Как торфяник, в глубине. Не приглядишься — не увидишь. А сделаешь неправильный шаг — провалишься вниз, в пекло, где и сгинешь без следа.

Нужно учесть. Обязательно нужно учесть. Сколько всего нужно обязательно учесть! Право, жаль, что Ленина нет. С ним было проще, с ним нужно было учитывать одного только человека, самого Ленина, остальных же поскольку-постольку.

— А мавзолей устроить на самом видном месте, на Красной Площади, — развил он мысль Кобы.

— И каждый год парады! Прямо перед стеклянным гробом! — продолжил Коба, но, оборвав полет мысли, спросил:

— Так когда тело Ильича прибудет в Москву?

Дзержинский достал часы, швейцарские, но в простом нейзильберовом корпусе, щёлкнул крышечкой.

— Полагаю, часа через полтора траурный поезд прибудет на Саратовский вокзал. Представители трудящихся уже направлены на встречу с телом вождя. И здесь, в Кремле, готовятся. Без размаха, чтобы не было ощущения отрепетированности.

— И об этом ты подумал, — похвалил Коба. — Ну, а что с теми? С теми, кто там, в усадьбе?

— Мы подняли батальон ОГПУ, усиленный полубатареей трёхдюймовок. Сейчас Горки — настоящие Горки, Горки-прим, — окружены, все подъезды контролируются. Когда подвезут снаряды, начнём

— Подвезут?

— Пушки отдельно, снаряды отдельно. Во избежание эксцессов. Я решил, — тут Феликс решил не прятаться за «мы», — решил использовать новейшие фосфорные снаряды. Пять дюжин снарядов. Сгорит усадьба, и очень хорошо.

— Но почему фосфорные? Чем обычные не угодили?

— Обычные тоже будут, достаточно. Это если фосфорные не справятся. А почему? Нужно же на ком-то опробовать, не на кошках же тренироваться.

— Почему на кошках?

— Наши химики свои снаряды на кошках испытывают. Дёшево и сердито, говорят.

— Нам не нужно дёшево, мы ж не с кошками воевать будем. Неужели трудно найти сотню-другую врагов советской власти?

— Не лезь в людоеды, Коба. Уж больно много желающих, затопчут. Доброта — могучая сила, к добрым тянутся, добрых любят. И если приходится кого-то расстреливать, то лишь для защиты Добра от Зла.

— Да, да. Католики настолько боялись пролить кровь, что норовят сжечь заживо. Вижу-вижу. Но оставим. А с поездом что? Удалось задержать?

— С поездом сложно. Разбираюсь. Были разосланы телеграммы с требованием прекратить движение. Но все — представляешь, Коба, все ответили: «ваше распоряжение о беспрепятственном внеочередном пропуске поезда номер один выполнено!» Или «будет непременно выполнено!»

— А телеграфист ваш? Не ставленник ли Троцкого? Ты ему одно, а он рассылает другое?

— Проверил. Собственноручно отбил телеграмму. С тем же результатом. Буду разбираться. Уже разбираюсь. Поднял журнал станции Герасимовской. Не соврал начальник, получил такую депешу — обслужить в первую очередь. За моей подписью.

Тут не один человек старался, тут кубло. Но ничего, каждый камушек перевернём, каждую мокрицу вытащим на свет. Поезд не иголка, отыщется. И доктора найдём, и таинственных пассажиров найдём. Есть люди. Знают. Умеют. Могут. Нужно только отдать приказ.

— Ты об Иностранном отделе говоришь? — показал осведомленность Коба. — Трилиссер и его компания? Ну, поглядим, поглядим, — и пошёл за кипятком.

Многое знает Коба. То, что ему знать полагается, и то, что ему знать не полагается.

Не страшно.

Сейчас — не страшно.

От автора.

Почему Дзержинский не любит подземелий, что произошло в тысяча девятьсот двенадцатом году в далёкой Швейцарии, можно прочитать в повести «Швейцарское рождество», составной части книги «Арехин в Арктике», https://author.today/work/138767