Загнанный

Глава 17

26 сентября 1924 года, пятница

Лекция

— Ну, как? — спросил Рыков, глядя на лица присутствующих.

— Я не знаток. У нас хлебное вино не в почёте, — ответил Коба.

— А ты, Яцек, что скажешь?

Дзержинский понюхал, улыбнулся.

— Полноте, Алексей Иванович, полноте. Ну какая же это новая водка? Это Soplica Szlachetna Wódka, доставлена через Эстонию, в количестве полувагона, поступила на винный склад нумер один, по пути наполовину расхищена, на складе продолжались хищения, задержано двенадцать человек.

— Это плохо, — сказал Сталин.

— Такова реальность, Коба, такова реальность. Крали, крадут и будут красть, покуда стоит земля русская.

— Это мы еще посмотрим. Что украдут, то отработают, впятеро! Но я не о том. Плохо, что нет нашей водки. Нашей, советского производства.

— А вот и нет, Коба! Вернее, а вот и есть! — торжественно молвил Рыков.

— Не понял.

— Вот и нет — это в смысле, что твое утверждение неверно. Вот и есть — в смысле, что наша советская водка есть! — и Рыков ловким движением достал из-под стола бутылку. То есть хотел ловким, но задел краем бутылки о стол.

Но бутылка выдержала.

— Наше, советское стекло! — похвастался Рыков. — Обратите внимание: это не старорежимная бутылка, а новая, в литрах! Вернее, это бутылка емкостью пол-литра.

— А цена? — спросил Сталин.

— А цену поставим рубль. И гривенник за бутылку. И две копейки за пробку. Итого один рубль двенадцать копеек. Двенадцать копеек при сдаче бутылки и пробки будет зачитываться, и последующая стоимость будет рубль ровно. Ну, как?

— Это ты неплохо придумал, — сказал Сталин. — Это ты даже хорошо придумал.

— Еще бы! Это не банки грабить, тут куш побольше будет.

— Тебе, дорогой, не нравится, когда банки грабят? А когда деньги в партийную кассу поступают? Нравится, нет? — ласково спросил Коба.

— Что ты, дорогой. Нравится, ещё как нравится, — ответил Рыков. — Да только банки теперь наши! Все до единого! И смысл их грабить, если все деньги в банках и без того принадлежат партии? Разве чтобы сноровку не терять, — и он засмеялся деланным смехом.

Никто смеха не подхватил.

Сталин взял бутылку, повертел в руках.

— Дай-ка, открою, — Рыков откупорил бутылку, разлил по рюмкам.

— Что скажет знаток? — спросил Сталин Дзержинского.

Дзержинский понюхал, чуть пригубил, отставил.

— Это не водка. Это писи сиротки Марыси, — сказал он.

— Верю, и проверять не буду, — Сталин к рюмке не прикоснулся.

— Это не просто водка, — возразил Рыков. — Это вечный двигатель четвёртого рода. Одна бутылка приносит семьдесят пять копеек прибыли. Каждый день миллионы, именно миллионы трудящихся и не очень будут покупать водку. То есть каждый день казна будет пополняться на суммы, которые и не снятся грабителям банков. И бегать никуда не нужно — сами прибегут, в очереди давиться станут, чтобы отдать деньги. Кому? Нам! В смысле — советскому государству! Вот ты, Яцек, говоришь, что Русь стояла и стоит на воровстве. А я скажу, что воровство — прошлое. Отомрёт воровство при советской власти. Как общественное явление, воровство уже отмирает. Вместе с собственностью. Ведь если у всех поровну ничего нет — какое может быть воровство? Баловство разве. А водочка — она и есть основа! Как там у Пушкина? «Не нужно золото ему, когда простой продукт имеет». Золото, положим, нужно всегда, но золото из ничего не сделаешь. А простой продукт под названием «Водка» можно делать из картошки, зерна, патоки, да из чего угодно! Не жалея, на следующий год всё уродится заново. Каково? Николашка сухой закон решил устроить, и где тот Николашка? Сгинул тот Николашка! А водка вернулась! Америка — страна богатая, страна могучая, но вот приняла сухой закон, и знаю — выйдет ей это боком и ногами вперёд, — Рыков выпил рюмку махом, выпил и крякнул, и обтёр губы кусочком хлеба, и съел тот хлеб.

— Да. Пока до польской водки далеко. Но дайте время, дайте время… — и, без перехода, совершенно трезвым и деловым голосом:

— Так что, Яцек, слышно насчет фальшивого Ильича?

— Какого фальшивого Ильича? — удивился Дзержинский.

— Того самого. Который дал прикурить в Горках и навёл шороху в Петрограде?

— Ошибаетесь, Алексей Иванович, ошибаетесь. Никакого фальшивого Ильича не было, да и быть не могло. Была попытка левых эсеров воспользоваться смертью вождя и поднять мятеж. Попытка пресечена самым решительным образом.

— Ага, значит, так.

— Только так, Алексей Иванович, и никак иначе.

— А в Петрограде?

— А в Ленинграде штукари орудовали. Циркачи, гипнотизеры. С белогвардейской подкладкой, они так и проходили, как банда белоподкладочников. К Ильичу никакого, разумеется, отношения не имели.

— И я… И мы можем быть уверены, что никакого двойника Ульянова не возникнет?

— Позволь, я скажу, как сам понимаю, — сказал Сталин.

— Конечно, Коба, — охотно уступил трибуну Дзержинский.

— В чём главная сила Ленина? Не в должности, батоно Алексей, совсем не в должности.

— Это я понимаю, — согласился Рыков.

— Тогда в чём? В уме?

— Возможно.

— У Ленина ум могуч и всеобъемлющ, не было и нет ему равных по уму, но нет, не в этом его главная сила. Тогда, быть может, в знаниях?

— Быть может.

— Знания Ленина обширны настолько, что обыкновенный человек и вообразить себе не может, но нет, и не в знаниях его главная сила.

— В воле, — сказал Рыков. — Сила Ленина в непреклонной воле!

— Воля Ленина — как дамасская сталь, ты прав, батоно Алексей. Но и не в воле его главная сила.

— Так в чём, Коба, в чём? — Бухарин начал терять терпение. Его, председателя Совнаркома, поучает неудавшийся священник. Два неудавшихся священника, Сталин и Дзержинский. Церковный союз.

— Главная сила Ленина — в Партии. Он понял, что только Партии по силу решить небывалые задачи, которые ставила, ставит и будет ставить Революция. И он её создал, Партию, используя свой ум, свою волю, свои знания. Создал — и оставил нам. Партия — его главное, самое важное наследство.

Вот ты боишься, что появится ложный Ильич…

— Я не боюсь, я просто должен знать…

— Но чего стоит ложный Ильич без Партии? — не обращая внимания на реплику Рыкова, спросил Сталин, и сам же ответил — Ничего не стоит ложный Ильич без Партии. Совсем ничего. И потому в ряду наших забот эта забота — последняя. Это даже не забота, а так… камешек в сапоге. Камешек, которого давно нет.

— А если вдруг появится — легко вытряхнем, — добавил Дзержинский.

Позже, когда он и Сталин курили в садике у дома, отдыхая от гостеприимства Рыкова, Коба спросил:

— Насчет камешков… Тогда, в Горках, исчезли не только тела Ленина, его жены и сестры. Еще ведь часть обслуги недосчитались. Повар, санитар, даже доктор. Не иголка.

— Двенадцать человек, Коба, двенадцать человек. Не иголка. Двенадцать иголок. Но — если они молчали тогда, если молчат по сей день, то либо они погибли в те дни, от газов, или от иных причин. Либо решили молчать. Мы их, конечно, ищем, но людишки-то дюжинные, из простых. Один только доктор — заметная фигура. Не просто доктор, а целый профессор, Виктор Петрович Осипов, кафедрой заведовал. Такие люди бесследно не исчезают. А он исчез. За границей не всплыл, в Москве, и в Ленинграде тоже не появлялся, — Дзержинский никогда не называл Ленинград по-старинке, Петроградом. — За женой установлено наблюдение, задействованы лучшие агенты, но — нет, никаких признаков бытия. Других тоже проверили, местных — печника, дворника, шоферов. Ничегошеньки. Пусто.

— Так не бывает, — сказал Сталин.

— Ты прав. Бесследно исчезнуть двенадцать человек, даже пятнадцать, если считать Ильича, Миногу и Фифу, не могут. Сами по себе не могут.

— Следовательно, что?

— Следовательно, их кто-то исчез. У кого были возможность, был мотив, были средства.

— И кто же этот человек?

— Троцкий! — ответили оба одновременно.

— Да, отряд Близнюка. Близнюк на эти штуки мастер, — сказал Дзержинский. — Но, поскольку дело было в январе, а сейчас сентябрь, я бы за жизнь той обслуги, включая профессора, не дал бы и чарки рыковской водки.