Заказанная расправа

Глава 7. Бомж Богдан

Семен Степанович встал в это утро раньше обычного. Над деревней еще висел густой туман и солнце не успело прорваться сквозь мглу. Лишь беспокойные петухи хриплыми спросонья голосами будили хозяев, напоминая им, что новое утро уже на пороге.

Костин взял заготовленную с вечера сумку с едой, пару удочек, несколько пачек сигарет и тихо вышел из дома. За деревней, там, где тропинка ныряла в густой подлесок, его уже ожидал Жора. Казанцев, увидев участкового, встал с пенька, шагнул навстречу.

Семен Степанович вздрогнул:

— Я ж тебя за дремлющего лешака принял!

— Спасибо, что не за кикимору! А я тебя издалека услышал. Ты ж, Семка, столько лет проработал в милиции, а ходишь как грузчик. Никакой осторожности, легкости. Посмотри на себя. Живот впереди тебя на два квартала. Ноги, как загнанный мерин, не переставляешь — тащишь волоком. А ты насколько моложе меня! Эх, Степаныч! Забыл, когда стригся и брился! Скоро тебя деревенские козлы за своего примут, в стадо позовут, — подтрунивал бомж.

— Я зарос, ты завшивел! Весь исчесался, как барбос. Того и гляди, повалишься средь дороги в пыль, начнешь ногами уши чесать.

— Не вши тому виной. Аллергия. Вчера мужики разжились денатуратом в городе. До утра пили. А я его запах не переношу. Всю ночь рвало. Сыпь по всему телу пошла. Облаял их поголовно, паскудников, сказал, что в лес пойду лечиться от их вони. А зуд и впрямь допекает, — вздохнул бомж.

— Сейчас на речку придем, смоешь всю аллергию с себя, поедим, попьем чайку у костра, поговорим по душам, — Костин свернул на едва приметную тропинку.

— Не сюда! Пошли подальше от деревни. Этой дорогой наши бомжи к фермеру на работу ходят. А я не хочу, чтоб они нас с тобой вместе увидели. Рановато. Да и разговор к тебе имею. Не стоит посторонним это знать.

— Тогда давай за излучину. Но это километров пять. Осилишь или нет?

— Дойду, не беспокойся! — И пошел вперед. Они

шли гуськом, молча, пока не оказались на небольшой полянке у самой реки. Вокруг деревья сплошной стеной и тишина такая, что от нее в ушах звенело.

— Красивое место я выбрал? — усмехнулся Казанцев.

— Я и не предполагал, что ты так хорошо знаешь окрестность, — удивился Костин.

— Что поделаешь! Дабы не опуститься вконец, выдергивал себя из нынешнего бытия и уходил побродить в одиночестве, наедине с самим собой, чтоб не растерять в рутине остатки человеческого достоинства. Трудно их сохранить. А надо! — рассуждал Жора, собирая сухие ветки и сучья для костра.

Костин смастерил треногу, повесил на нее чайник с водой. Развернул пакеты с едой. Помог набрать хворосту. И, едва закипела вода, заварил чай, поставил его на горячие угли. А сам нырнул в реку, позвал Казанцева:

— Иди, ополоснись! Хороша водица!

Вскоре оба выскочили на берег, подживили костер. И, подсев к огню, ели жадно, как когда-то давным-давно.

— Давай, Жора, еще сыра поешь! Вон яйца. А картошку испечем. Я ее специально варить не стал. Печеная она вкуснее. Сало бери, — предлагал Казанцеву. Тот ел торопливо. Когда еще вот так повезет? Но вскоре насытился. И, налив чаю, пил его неспешно. Смотрел на игру огня, прикрыв глаза и, казалось, дремал.

— Слышал, как Рахит оплошал? — тихо спросил Костин.

— Нелепый случай. Нарвался мужик на изголодавшегося бомжа. Тот не только ударить бабу, собаку от себя отогнать не может. Андрюшка на подобные подвиги не способен. Куда ему? Правильно сделал, что отпустил его.

— Но кто-то ударил Фаризу. И все тот же метод — дубинка…

— Знаю, слышал. Но, честно говоря, сам к своим присматривался не раз. На пугал похожи, это верно! Но не на чертей. Даже пьяные бомжи не теряют вконец человечье обличье. Пойми, я не защищаю их. Они в том не нуждаются. Говорю, как профессионал. Да, скатились, опустились, но не растворились в грязи.

— Это я все понимаю, Жора. Но не хочешь же ты убедить меня, что на Фаризу напал кто-то из переселенцев? Все они в тот вечер были вместе, рядом со мной. Если не они и не бомжи, то кто? Ведь никого из чужих в тот день не было.

— Знаю. Сам голову ломал. Но из бомжей я знаю каждого. Жизни, судьбы искалечены вдрызг. И все же с чертом ничего общего нет.

— Внешне, может, и нет. Полагаю, что бабе в потемках могло всякое привидеться. Но гарантий ни за кого нельзя давать, — вздохнул участковый.

— Есть у нас один мужик. Богданом его зовут. Средних лет человек. Бомжует недавно. Пропил он все, что имел. Знаешь, случаются такие люди, пьют по две-три недели без просыху. А потом вкалывают до следующего запоя. И снова все до нитки спускают. Вот и этот такой породы. Под лихую руку не только жену с детьми, родную мать за бутылку заложит, не покраснев. А потом, протрезвев, в петлю со стыда полезет.

— Странная натура! — покачал головой Костин.

— Понимаешь, это не от распущенности. Я хорошо знаю такой тип людей. Они не маньяки, не извращенцы. Но есть период в их жизни, когда им, как воздух, нужны либо кровь, либо водка…

У Семена Степановича от неожиданности кусок поперек горла встал.

— Ну ладно, Жор! Водку я понимаю. А кровь при чем? Что он с нею делать станет? — икнул на всю полянку.

— Он ее не пьет! Ему необходимы вид и запах крови. Если такого нет, тогда ему нужно ужраться до беспамятства.

— Почему? Зачем? — округлились глаза участкового.

— Видишь ли, Сема. Богдан в молодости работал бойцом на мясокомбинате. Конечно, не один. Вместе с другими. Это теперь, насколько мне известно, скот на комбинатах убивают током. А в его время все было по старинке. Работали ножами, топорами, шилом — кому как удобно. Вот и этот… К виду крови и мукам нормальные люди не могут привыкнуть. Нервная система дает сбой, и человек уходит. Хотя заработки у бойцов всегда были самыми высокими. Поэтому увольнялись не все. Большинство оставалось.

Я, еще работая прокурором, интересовался этими людьми, прослеживал их судьбы. Результат оказался потрясающим. Из десяти бойцов мясокомбината двое или трое — увольнялись. Еще двое — спивались. Это потому, что принуждали себя работать против желания. Один обязательно попадал в психушку — тоже нервы ни к черту оказывались…

Остальные работали до пенсии. Но… Когда на мясокомбинате случались перебои с поставками скота, а в последнее время такое бывало частенько, вот эти оставшиеся теряли над собою контроль. Им, как воздуха, не хватало крови, вида мучений, предсмертных криков. И они искали все это уже за воротами мясокомбинатов.

— Ну и психология! — невесело крутанул головой участковый.

— Что делать? По-своему, это несчастные люди. Как втягиваются в пьянство и курение, как привыкают к наркотикам? Так и здесь… Запах и вид смерти становится частью их жизни. И люди идут на все, чтоб получить свою дозу. Я знаю, сколько этих самых бойцов угодили за решетку на долгие годы лишь потому, что не получили свое на работе. Они шли в пивнушки, закусочные, где вспыхивали беспричинные ссоры, которые заканчивались поножовщиной. Либо дома, в своей семье, отрывались на тещах и женах. Остановить, успокоить, угомонить таких людей практически невозможно.

— Да это же психи! — не выдержал Костин.

— Не совсем так. Конечно, определенные сдвиги есть. Ну а как тогда назовешь афганцев или тех, кто поехал в Чечню по контракту? Они ж там не цветы собирают. И если одни убивали скот, то эти — людей! Я не хочу касаться политики, не люблю ее, и говорю лишь о своих, с мясокомбината.

Представь, каково это? Работать бойцом пятнадцать лет. С самой юности. Втянуться, привыкнуть… А в один прекрасный день узнать, что всех бойцов сокращают. Они перестали быть нужными. Их заменили зарядами электроэнергии, убивающими мгновенно, чисто, без мучений. Тут справятся и старики. А наши бойцы? Потерян не только высокий заработок, но и моральное превосходство, ощущение сладостной власти над целыми стадами. Взамен им ничего не предложили. Их выкинули, как навоз из коровника. А ведь у многих имелись семьи… Конечно, не все смирились с потерей заработка кормильцев.

Вот тут и началось! Разборки в семьях! Даже между собой конфликтовали бойцы. Не у всех хватило ума быстро и трезво оценить ситуацию. А подсказать, помочь было некому.

И Богдан наш — один из этих бывших бойцов. Сколько лет прошло, как турнули с работы. А закваска жива! Этот и нынче, как возьмет на зуб лишку, тут же за нож хватается. Руки у него какие-то нечеловеческие. С ним, когда «по петухам» поздороваешься, так если не обоссышься, то уж руку в воде с час продержишь, чтоб хоть немного отошла. Кажется, в опилки раздробил кисть! Нет, не специально. У него руки, даю слово, каменные. Он как-то по бухой Максима за горло прихватил. Тот, на что амбал, а враз голову держать разучился на месяц. И говорить не мог. С тех пор Богдана, как смерти, боится. А тот даже причины ссоры не помнил на другой день.

— Может, это он женщин убил? — спросил Костин.

— Вот и я о том думаю. Тут много своих «за», но не меньше — «против».

— Давай обсудим, — предложил участковый, понимая, раз Казанцев сам завел тему о Богдане, значит, неспроста. Конечно, наблюдал. И выводы его не случайны.

— Ну, во-первых, чтобы убить женщину, Богдану не потребовалась бы дубинка. Он любую голыми руками па куски разорвал бы.

— И тут же указал бы на себя! Раз второго такого здесь нет. Ради конспирации взял подручное, — не согласился участковый.

— Богдан мог истязать, даже убить. Но не без причины! Не без повода!

— У него и так ущемлено самолюбие — выгнали с работы. А из-за бабы, надо думать, вылетел в бомжи. Для него теперь все бабье на одно лицо. Всех скопом возненавидел и мстит за свое горе и боль. Как я понимаю, мужики этой профессии умом не отличаются. Грубы и примитивны. Своей боли не чуют, чужой и подавно? — спросил Костин.

— Ты, Сема, неправ! Богдан далеко не тупица. Не дурак и не сволочь. Да, многое в его жизни пошло кувырком. Этот способен убить кого хочешь. Особо, если пьяного задели и обидели. Тогда держись! Не то что человеку, медведю горло порвет. Я без шуток! Но… Осквернять мертвую не станет.

— Да брось, Жора! Прихватив жертву, сам говоришь, он становится невменяемым. А в приступе ярости спокойно мог воспользоваться покойной. Ведь он давно ушел из семьи и не знал женщин несколько лет. Видимо, он приставал к ним, получил грубый отказ. Его задело. Добился своего, а на утро забыл, как, по твоим словам, с ним часто случалось. С Фаризой сорвалось. Помешали крики переселенцев. Может, не столь пьян был. И решил смыться вовремя.

— Знаешь, он никогда не поддерживает разговоры о женщинах. О своей жене, о прежних связях, любовницах — ни единого слова. Будто их и не было в его жизни. Сколько в бомжах, даже не слышал, чтоб он хоть одну в городе завел. А ведь не стар. Плоть должна беспокоить. Возможно, импотентом стал. Кто знает! Но… Если воспользовался Мартышкой и Катериной здесь, может, и в городе не одну угробил? А много ль надо мужику, возненавидевшему баб? Может, именно так мстит за себя? Всем, кто попадает под руку, — говорил участковый.

— Вечерами он чаще других уходит куда-то. Один. Возвращается под утро. Где был и с кем, никогда не рассказывает. Да и спрашивать Богдана никто не решается. Он не терпит любопытных.

— А есть после таких прогулок какие-нибудь изменения в живодере?

— Знаешь, Сема, я присматривался к нему по-своему. Как профессионал. Но ничего существенного не уловил. Разве что утром вставал позже, чем другие. Вот и все.

— А пятен крови не замечал на одежде его или на руках?

— Семушка! Ты только участковый! Задаешь азбучные вопросы. Если б заметил, где теперь был бы Богдан?

— Но он мог вымыть руки и почистить одежду…

— Да, только кровь, попавшая под ногти, смывается не так быстро.

— У него большой прежний опыт на бойне.

— Ты прав, Степаныч! Но и другие признаки есть. Они не подтвердились. Я поделился с тобой лишь сомненьями. А вот убежденности пока нет.

— Понимаешь, Жора, такие преступления совершаются, как правило, в одиночку. И если человек решился, причем неоднократно, он будет предельно осторожен. Но твоя информация — бесценна. Я уверен, что Богдан — тот, кого мы ищем.

— Не спеши с выводами. Я сказал тебе. Но это еще не значит, что Богдана надо брать. Сначала посмотрю, послушаю. Если пойму, что он — тут же скажу. Не вздумай спешить. Богдана надо суметь вызвать на откровенность. Он проговорится мне. Но не тебе. Мне доверяет, как своему.

— Сколько времени тебе нужно?

— Сема! Не наглей! И не сообщай в свое управление. Версия — не доказательство и не истина. Ты все испортишь и навсегда потеряешь меня. Если хочешь, чтоб я помогал, делай так, как прошу. Понял? — Казанцев взглянул на Костина, и участковый вмиг вобрал голову и плечи, узнав в глазах бывшего прокурора стальной блеск, которого боялись все его подчиненные.

Солнце перевалило зенит. Степаныч с Жорой сидели рядом, ловили плотву, карасей. Разговор давно перешел на другие темы, но участковый ерзал, словно на углях.

— А вдруг сбежит Богдан из Березняков? Или кого-то еще угробит? Кто ему помешает? Кто за ним проследит?

— Не дергайся, Сема! Богдан хворает. Денатурату пережрал. У него синий дым не только из ушей, из задницы валит. С неделю проваляется. Не шутка — всю ночь блевал. За домом ни одного лопуха не осталось. Все использовал. Не только себе, каждой гниде в своих портках поклялся никогда не пить эту синюшную вонючую гадость. Морда у него свекольного цвета стала. Глаза из ушей наружу лезут. А вонь от Богдана такая, будто он всю свою жизнь в общественном туалете провел и там родился. Теперь долго в себя приходить будет. Другим ничего не сделалось, а этого — с копыт сшибло.

— Слабак! — усмехнулся Костин.

— Это ты о Богдане? Ничего себе слабак! Другие по полбутылки на нос разделили! А этот хмырь две поллитровки уговорил. Я бы от такой дозы на тот свет сразу ушел. Да и ты помер бы…

— Выходит, не рассчитал? — качал головой удивленный участковый.

— А кто из нас наверняка знает свои возможности и способности? Никто! Чаще их переоцениваем. За это и расплачиваемся.

— Жора, скажи, а тебя после прокуратуры звали в милицию?

— Нет. Я совсем без копейки остался. Куда угодно пошел бы работать, да не взяли.

— У нас о тебе часто вспоминают. По-доброму. И, главное, с сожалением. Много раз доводилось слышать, мол, будь здесь Казанцев, давно бы это дело раскрутил. Да и сумел бы наладить работу следственного отдела.

— Поздно, Сема, я тоже не бесконечен. Как видишь, укатали Сивку крутые горки. Ушло мое время. Что успел, то за мной. Но оно в прошлом. А его лучше не будоражить, — снял с крючка плотву и, насадив червя, снова забросил удочку.

— Родной дом, семью навещаешь? — спросил Костин.

— А к чему? У них все в порядке. Учатся, работают, растят внуков. Ездят на дачу. Когда я хочу их увидеть, тоже туда еду. Пешком далековато. На глаза не показываюсь, близко не подхожу. С противоположного берега реки смотрю. Они меня не видят. Ковыряются в саду, на участке. Цветы поливают. Играют с детьми. И я радуюсь, что сумел создать для них основу. Живет семья спокойно.

Вот только однажды жена с дочкой не уследили, и внуки — у меня двое мальчишек — одни побежали на речку. Старшему восемь лет, он умеет на воде держаться. А тут и младший, Витька, — этому всего четыре, — тоже захотел пловцом стать. Хотя сам, кроме ванны, нигде еще не купался. Прямо с берега прыгнул в воду. А там глубина приличная даже для взрослого мужика…

Тут я про все забыл! Сорвался к внуку. Его уже на дно потянуло, ни всплыть, ни вынырнуть не может! Старший внук побежал домашних звать. Да пока бы они прибежали, захлебнулся б малец. Я нырнул. Выхватил Витюшку. Вынес на берег, давай воду из него вытряхивать. Тот глаза открыл. Обнял за шею. Прижался ко мне.

Вскоре эти две курицы прибежали, раскудахтались. Ругать малыша взялись. Выдал я им тогда по полной программе. Так, что мало не показалось. Отпустил внука. И вернулся в деревню, сюда.

Ведь вот вытащил мальчонку своего из воды. Видел, как он вприскочку домой побежал. А сердце всю ночь болело. Не досмотри, не успей я тогда, и не стало б у меня Витюшки. Вот тебе и мамка с бабкой рядом были, а судьба чуть не наказала всех.

— А почему ты не вернулся к ним? — удивился Семен Степанович.

— Отвык от них окончательно. И они прекрасно обходятся сами. Давно втянулись. Да я уже себя и не пересилю, — потянулся за сигаретой, закурил молча, уставясь на уснувший поплавок. Дрожали лишь плечи человека. Не пережившему этой ситуации ничего не понять…

Он тоже ждал, что его позовут. Он так хотел хоть на несколько минут оказаться среди своих. Нет, он не присел бы к столу. Не попросил бы даже чашки чаю. Ему хотелось побыть с внуками. Послушать их голоса, понаблюдать за их играми, подметить взросленье. Но дочь, порывшись в карманах, достала полусотенную, подала ему, сказав холодно:

— Спасибо за помощь…

Это было хуже пощечины. Казанцев впервые за все годы не сдержался и наговорил кучу грубостей.

— Фу! Как он опустился! Безнадежный босяк и бродяга! Пошли, мам, чтоб нас рядом с ним не увидели приличные люди! — повернулись обе спинами. Он молча смотрел им вслед. Потом переплыл реку, оделся, уехал в Березняки. Не доходя деревни, долго курил, сидя на земле. Больно было дышать, больно жить. Этот день он никак не мог забыть.

— Жора! Ты спишь? Глянь, как у тебя клюет, небось, щука попала! — услышал он голос Костина. Выдернул леску. На ней и впрямь крутилась приличная щука.

— О! Какую прижучил! На целую уху! А говоришь, твой поезд ушел! Да у тебя все впереди! О мужике по улову судят, знаешь? Вон у меня — сплошная плотва ловится. Мелочь. А у тебя есть шанс! — радовался Костин.

— Конечно! Как у всех! Без мороки, а главное — бесплатно попасть на кладбище!

— Не спеши! Может, как раз нынешнее дело станет новой точкой отсчета. Вот тогда мы докажем молодым, кто есть кто. Что рано нас списывать в тираж, — потирал руки Семен Степанович.

— Я не собираюсь мечтать впустую. Живу в реальном мире и не строю воздушных замков. Пусть все идет своим чередом, — отмахнулся Казанцев, глядя, как участковый чистит, режет, моет рыбу, готовясь варить уху.

Бомж собирал дрова для костра, носил их охапками. А когда получилась приличная куча, сел поближе к огню. К тому ж в котелке уже закипала уха. Участковый старался над нею. Соль, перец, даже лавровый лист — ничего не забыл. Вытащил из рюкзака две миски, ложки, хлеб и лук.

— Слушай, Сем, а ведь в моей практике хватало всяких дел. Некоторые оказались не по зубам целым следственным группам. Мне повезло их раскрутить и завершить. Случались и тогда запутанные дела. Легкие, как правило, передавали новичкам. Чтобы они быстрее набрались уверенности в собственных силах. Это и правильно. Вот только со мною поступили иначе.

Когда я пришел следователем в прокуратуру, мне поручили враз расследование убийства! Мужик всю семью уложил. Жену и тещу, сестру жены и тестя. А сам с двумя детьми словно испарился. Уж где их ни разыскивали. По всем городам и деревням. Всю, родню перетрясли. Ну хоть лопни. А время, сам знаешь, какое было. За месяц уложись, и баста! «Висяков» — нераскрытых дел, боялись, — усмехнулся Казанцев и продолжил: — Что только ни советовали мне старые следователи. И в доме засаду устроить, и на кладбище. И за домом его матери слежку установить. Я от всего этого отказался. И нашел по детям.

Пошло следствие. Сам понимаешь, четыре трупа наворочено, прокурор, конечно, потребовал немедленного ареста и изоляции. Я сразу воспротивился. Зачем? Он никуда не денется. От детей не сбежит. Зато даст правдивые показания. На него не будет давить то, что его дети — в приюте! Прокурор, конечно, чуть ли не у виска мне покрутил. Напомнил об ответственности, какую беру на себя. Я все понимал. Но настоял на своем. Ох, и громким был тот процесс! Вошел в историю!

— Я помню! Это когда мужика-убийцу освободили в зале суда из-под стражи и отпустили.

— Именно так! Три месяца шло следствие. И знаешь, что выяснилось? Ох эти бабы! Век бы не поверил, что родная бабка своим внукам добавляла в кашу ртуть! Но в детском саду заметили. И спасли детей.

Жена — работница санэпидстанции — хотела отравить мужа мышьяком. Она, видишь ли, полюбила другого — образованного, интеллигентного, и вздумала начать жизнь заново, развязав себе руки. А мать решила ей помочь. Потом и остальные.

Вначале мужик в реанимацию влетел. Но выходили его — немного мышьяка проглотил. А когда узнал, что они над детьми вытворяли, тут и потерял самообладание. Впал в аффект. Ну, ты знаешь, это кратковременная потеря контроля за своими действиями на почве нервного стресса. Вот это и доказала экспертиза.

Прокурор, когда узнал о результате — приговоре суда, чуть сам рассудка не лишился. Вызвал меня и спрашивает:

— Ты что? Забыл, где работаешь? У нас должны быть только обвинительные приговоры. А ты, будучи следователем, потом государственным обвинителем, просил об освобождении убийцы! Ты в своем уме?

С тех пор между нами началась вражда. Правда, мне везло. Хотя мою работу постоянно проверяли. Я знал. Но через пять лет был назначен старшим следователем. Потом помощником прокурора, а вскоре — прокурором. Я и тогда следствие не оставил. И имел в своем производстве самые сложные, самые запутанные дела.

— А встречались в твоем производстве дела, связанные с бойцами мясокомбинатов? — спросил участковый, и Казанцев, услышав вопрос, невольно поморщился. Понял, Семен ни на секунду не забывает о Богдане.

— Конечно, вел и такие дела, — признался хмуро.

— Расскажи, — попросил Костин.

— Я не люблю их вспоминать. Жестокие, кровавые, зачастую лишенные всякого здравого смысла и логики. Примитивные и мерзкие…

— Все же почему люди шли на такую работу?

— Ну, знаешь, прежде всего, привлекал заработок. Он держит любого. Второе — тоже понятно: возможность украсть мясо и каждый день кормить семью. Наши люди без этого не могут, воруют напропалую. На этой работе не только зеленые юнцы, а и сдержанные, спокойные мужики, не обидевшие дотоле никого, вскоре становились совсем иными — вспыльчивыми, драчли-выми, скандальными. А самое удивительное, тупели на глазах. Многие, придя на эту работу непьющими, стали изрядно выпивать. Теряли бывших друзей, даже семьи.

Жить с такими под одной крышей невыносимо. У них нет ни совести, ни жалости. Нужны долгие годы, чтобы люди этой профессии отошли от всего, вернулись в человечью личину. Но… Даже в глубокой старости не исключены рецидивы. И прошлое выскакивает наружу, подтверждает, что исцелить невозможно. Их характер приглажен, болезнь приглушена, но не излечена полностью. Это не под силу нашей медицине.

— Скажи, а все-таки чем они отличаются от других? Ведь сам говорил, что иные, несмотря на заработки, уходили с той работы. Оставшиеся чем от них отличались?

Видишь ли, запомнилось мне накрепко одно дело, связанное с бойцом мясокомбината. Вероятно, особой жестокостью. Хотя мы с преступлениями подобного рода сталкивались нередко, и каждое удивляло, коробило не просто бессердечием, а свирепостью. Но это дело потрясло всех, — закурил Казанцев. И, глядя в костер, рассказал:

— Этот мальчишка рос хиляком. Тщедушный, болезненный, он редко выходил во двор поиграть со сверстниками. Его частенько колотили даже девчонки. Он отлеживался дома, потом снова выползал во двор. Лупили его, скажу тебе, не без причины. Он был отменным сплетником и ябедой, интриганом. В школе своих одноклассников выдавал учителям. Увидит, кто из мальчишек курит в туалете — тут же настучит. Шпаргалки высвечивал. Не стыдился позорить девчонок. Вот и ненавидели его.

Жил он с матерью в однокомнатной квартире. Все годы вдвоем. Мать родила его, когда самой почти сорок лет стукнуло. Она работала простым бухгалтером, а потому шиковать не приходилось. Женщина едва успевала латать дырки. А сынок подрастал, стал требовать то кожаную куртку, то джинсовый костюм. Магнитолу и видик захотел. Мать из сил стала выбиваться. Взмолилась. Но сынок уже удила закусил, не хотелось ему отставать от сверстников. Назревал конфликт. Женщина отказывала себе во всем, чтобы купить сыну то, о чем просит. Сама оборвалась совсем, стала терять силы от истощенья.

И кто знает, чем бы все закончилось, если б ее сына не выгнали из училища, куда он поступил после школы. Ведь додумался мерзавец сыпануть девчонке за пазуху горсть тертого стекла. Та с неделю в больнице провалялась.

— А за что он ей напакостил?

— Приглянулась. Да взаимностью не ответила.

Так вот, оставшись на улице, он решил подражать блатным. Отрастил бабьи волосы до пояса, серьгу стал носить. Нет, он не связался с педерастами. Может, потому, что те его не признали. Но скорей всего их опередили — ему подсказали пойти в бойцы. Сосед по лестничной площадке сжалился над матерью. Сам на этом предприятии много лет работал. Вот и убедил, что мужиком станет, зарабатывать будет хорошо. Любая девка за ним побежит хоть на край света. Последнее особо парню понравилось.

— А почему его в армию не взяли?

— Забраковали в военкомате. Кучу всяких болячек обнаружили. А на бойне на такое не обратили внимания. Этот хлыщ прямо вписался в бойцы. Полюбил свое дело. И один за двоих управлялся. Понятно, платили ему очень неплохо.

Стал этот хмырь выпивать, бегать на дискотеки. Свел дружбу с такими же лохматыми психами. Но те лишь внешне держались раскованно. Этот же посчитал, что наступил его звездный час и теперь надо пользоваться всякой минутой жизни.

Он зарос до того, что стал похож на барбоса. Познал путанок. Матери же не давал ни копейки. Та и не просила, не ждала помощи. Лишь об одном умоляла — не позорить, привести себя в порядок, постричься, чтобы не походить на овцу. Да сынок посылал ее матом за такие советы.

Однажды женщина пригрозила, что подстрижет его спящего. Он ответил, пусть только попробует — тогда пожалеет. Но как бы там ни было, мать сдержала слово. И у спящего пьяного сына вырезала клок волос. Прямо спереди, чтоб не смог дальше ходить таким безобразным, привел бы себя в порядок, — Жора закурил новую сигарету, руки его заметно дрожали.

— Мать легла спать. А под утро проснулась оттого, что ее связывают. Сынок заволок ее на кухню, толкнул па стул. Привязал. На плите кипел чайник. Этот подонок влил матери в рот весь кипяток. Не дал возможности продохнуть, крикнуть, позвать на помощь. Так он наказал мать — единственного на земле родного человека. Он не простил ее и не смирился, не раскаялся на суде. Сказал, мол, случись это сегодня, поступил бы точно так же…

— Садист гребаный! Такому даже расстрел — награда, — вытер участковый вспотевший лоб.

— Комментарии излишни. Ни один адвокат города не пошел в процесс защищать гада. Пришлось вызывать из другого города. Дело рассматривалось в открытом заседании. Что творилось в зале — до сих нор помнится. Если б тот козел не сидел в клетке под охраной, его разнесли бы в мелкие куски. В зале негде было стоять, столько пришло народу…

— Какой был приговор? — спросил Костин.

— Приговорили к расстрелу. Но отправили на Мангышлак, на урановые рудники. Там он протянул бы не больше полугода. Однако земля слухом полнится. И зэки расправились с ним уже на первой неделе. Хотя сидят там отпетые — все приговоренные к высшей мере наказания. Но даже их потрясло услышанное…

— Жор, а как ты сам стал юристом?

— Я из потомственных. Дед, отец, братья — все по этой дороге пошли. Иную никто и не выбирал.

— А я вот по случайности в милицию залетел. После армии уговорили. Закончил школу милиции. И работаю. Долго не мог привыкнуть к форме. Помню, к своим в деревню в ней приехал. А меня впускать не хотят. Закрылись на все крючки и засовы, отвечают, мол, не звали легавых. Нечего к нормальным людям приходить! Когда узнали — всей семьей ругали и стыдили! Все спрашивали, неужель в городе мужицкой работы нет, что устроился на собачью. Поверишь, полдеревни отказалось со мной здороваться. Стыдились меня.

— А жена твоя из городских? — спросил Казанцев.

— Да ну ее! Если б не дети, давно бы ушел! Надоело

все! Грызет каждый день, как блоха собачья. Ни перерывов у нее, ни выходных, ни праздников. И все не по ней. То оделся небрежно, то побрился плохо, то зубы не почистил! То меньше других зарабатываю. Воровать и подрабатывать не могу, как другие. И ревности полный лифчик! С чего? Ведь ни разу повода не давал. Поверишь, я тут от нее отдыхаю. Домой, как на казнь! Если б не дети, ногой порог не переступил бы, — сознался Костин. И не мог остановиться: — То шубу ей захотелось, то дубленку, колготки импортные подай, сапоги до самой задницы, то костюм, то платье! А моей зарплаты едва на жратву хватает. Вот и подозревает, что трачу на побочных баб! Того не ведает, как я порою курево стрелял… Стыдно признаться!

— А она работает?

— Да что проку! — отмахнулся участковый.

— Вижу, и тебе не сладко? Волком воешь от своей благоверной! — вздохнул бомж.

— Как не взвоешь? Прихватило меня в прошлом году. Радикулит скрутил. Положили в больницу. Моя через три дня заявилась и говорит: «Кончай дурью маяться. Сколько валяться будешь? Пора картошку на даче копать. Зимой что жрать будем? Хватит жопу нежить да придуряться!»

Я ее матом. Велел не приходить. А она — скандал на всю больницу подняла. Дескать, к медсестрам и врачам ходы сыскал и спутался со всеми.

— Она явно тебя переоценила! — рассмеялся Казанцев.

— А знаешь, Жора, вот поставлю детей на ноги и уйду от нее насовсем! Один буду жить, без баб! Все они хорошие, пока не расписался! Чуть узаконил, конец всему! Мало того, что оседлает, еще и душу вырвать норовит. Я так устал от своей! Хочу сам пожить, в тишине и покое. Ни на одну не гляну. Провались они все пропадом! Заведу пчел, огород и сад, кур с десяток. Стану ходить в лес и на рыбалку. И никто мне в душу не наплюет.

— Не зарекайся, Сема! Меня дочь вон как унизила. А ведь езжу. Иначе не могу. Нужны они мне. Хоть издалека, вприглядку, но так хочется увидеть их всех. Пусть ломит сердце, но это уж потом. Ведь в них и наша кровь течет. От этого никуда не денешься.

И тебя потянет, хоть краем глаза глянуть. Потому что у каждого мужика в жизни главное — дети. Не говорим о том. В сердце их бережем, как самое дорогое и заветное. И ты не гонорись. Не спеши уходить от своих. Обратный путь вдесятеро длиннее. А вот доживешь ли? Это вопрос! Пока ты не иждивенец — дыши спокойно. Баба не выгонит при взрослых детях без серьезной причины. Они ей не позволят, вступятся за тебя!

— Что ж твои не вступились? — спросил Семен Степанович, и Казанцев, вздохнув, признал:

— Выпивать я начал. Понимаешь, контроль над собой потерял в лихое время. А жена не хуже твоей «пилила». Понять нас им не дано. Ну и получила пару раз. Вывела из себя. Сдала в милицию. Я знал, что последует за третьим вызовом. И решил не ждать, когда за мною закроется дверь камеры на год-другой. Сам ушел. Не прощаясь. По-английски. Меня и теперь не зовут. Хотя, честно говоря, отвыкать начинаю. Время свое делает…

— Нет, я от своей уйду без сожалений. Поверишь, ничего в душе к ней не осталось.

— Это сегодня. Потом тоска приходит. Оттого что никому не нужен и никто не ждет. Года три промучаешься. Дальше легче будет. Человеком себя почувствуешь. Ты не первый, не спорь, будто эта хворь обойдет. Никто ее не минул, — взялся Казанцев за уху. Ел, постанывал, дрожа каждым мускулом.

— Скажи, Жора, а в каких отношениях ты с Богданом? Не враждуешь?

— Нет! Я вообще ни с кем не ссорюсь! Да и что нам делить? Сегодня вместе, завтра в разные стороны разбежались. И забыли друг о друге навсегда.

— А как ты его «расколоть» хочешь?

— Это уже мое дело, — осек Казанцев.

— Добро б не сорвалось! — вздохнул участковый.

— Я не Рогачев. И не ты! Глянь, у тебя третья рыба с крючка срывается! — усмехнулся бомж.

Семен Степанович налил чай в кружки.

— Пей, Жора! Я вот такой чаек уважаю! С лесным сбором. Дед приучил. Он все хвори вышибает.

Казанцев отпил, поморщился:

— Что за помои? Обещал чай!

— Не хочешь этот, заварю «казенку», — достал пачку чая, подживил костер.

До вечера просидели они на берегу реки, а в сумерках вернулись в деревню. Договорились, если будут новости, бомж сам придет к Костину.

Участковый не спеша шел по улице. Он видел, как возвратившиеся с покоса и из леса переселенцы умываются, курят, ужинают, играют с детьми, тихо разговаривают со стариками. Сегодня никто не нарушил их покой. Беззаботно смеялись дети.

Внезапный топот ног насторожил. Семен Степанович оглянулся, увидел Казанцева:

— Семка! Богдан умирает! Помоги! — вытер вспотевший лоб.

— Что с ним?

— Я ж говорил! Денатурату вчера перебрал. А наши его подлечили. Дали похмелиться тройным одеколоном. Он коньки откидывает! И зачем я с тобой на речку ходил! Человека теряем! — глянул с досадой на участкового. Тот связался с больницей по сотовому телефону. Объяснил, что случилось с Богданом.

— Чего ж вы его цианистым калием не похмелили? — спросили медики Костина. Тот опешил:

— Я с ним не пил. А вот спасти человека надо!

— Люди такую пакость не пьют. А вот алкашей спасать — только время терять. Сегодня его откачаем, завтра то же самое повторится! — недовольно бурчала трубка.

— Немедленно выезжайте! Не вынуждайте обращаться к руководству! Не приведись умрет человек. Вы не только работы лишитесь! — потерял терпение участковый.

— Нечего нам грозить! Вас таких полно! На всех не успеваем! Высылаем врачей. Ждите! — словно плюнул кто-то в трубку злым голосом. И Костин вспомнил. Метнулся домой, к Федоту, за зверобоем. Ухватил мешочек с сушеной травой, побежал к Богдану.

Бомжи, обступившие мужика, завидев Костина, отошли от Богдана. Тот лежал на грязном топчане, на ворохе вонючего тряпья.

— Кипяток сообразите скорее и чистую кружку! — сказал участковый бомжам. Те зашевелились.

— Богдан! Ты слышишь меня? — спросил Костин бомжа. Тот, едва разодрав почерневшие губы, ответил трудно:

— Чего тебе, легавый?

— Как ты?

— Дышу…

— Встать можешь?

— Пошел ты…

— Эй, мужики! Есть у кого чистое полотенце?

— Зачем? — удивились бомжи.

— Откуда ему взяться?

— Тогда бегом на дорогу! Врачи вот-вот приедут. Сюда приведете.

— Врачи, к нам? Смеешься? К бомжам один врач приходит… Единственный на всех!

— Кипяток возьми! И кружку! Все, как просил, — поставили перед Костиным шипящий чайник. Семен Степанович заварил в кружке зверобой.

— А на дороге Жорка докторов стремачит. Он их приволокет! — послышалось со двора.

— Что тебе надо от меня? Оставь! Сгинь! — услышал участковый голос Богдана.

— Когда подниму на ноги — уйду! Я не хочу, чтобы в моей деревне умирали. За каждого отвечаю головой. Понял? Потому лежи и не дергайся. Будешь делать то, что велю.

— Чудак! Ты отвечаешь за людей, но не за бомжей! За нас — никто не в ответе! — отвернулся Богдан.

— Для меня все, кто живет в Березняках, равны. Я не делю вас на бомжей и переселенцев. Все несчастны. С тою лишь разницей, что переселенцы имеют семьи и живут с ними. Но и это — не якорь в жизни. По себе знаю. А вот выжить нужно. Давай, открывай рот, будешь пить зверобой!

— Сколько в нем градусов? — хрипло спросил Богдан.

— Это не спиртовая настойка! Пей давай! — поил бомжа участковый. Тот крутил головой, но Костин держал его крепко.

— Не дергайся! Из моих рук никому не удалось вырваться. И ты не сможешь! Пей! — вливал ложку за ложкой.

Когда Семен Степанович споил Богдану весь зверобой, к дому подъехала «неотложка». Бомжи окружили, заглянули внутрь. Не привезли ли врачи спирт. Но тут участковый вышел. Оглядел всех так, что те про спирт забыли. Поспешили уйти от машины подальше.

Костин завел врачей в дом. Указал на Богдана. Они долго осматривали его горло, щупали желудок, кишечник, делали уколы.

— Госпитализировать будете? — тихо спросил участковый врача. Тот вызвал его на кухню.

— Нет смысла везти в больницу.

— Почему?

— Поздно, батенька. Не жилец он. В лучшем случае до утра дотянет. Его нельзя трогать с места.

— Он умрет?

— К сожалению. Мы не волшебники. Он сам себя приговорил к такому исходу.

— Неужели нельзя ему помочь?

— Слишком большой была доза! — развел врач руками. И, указав на Богдана, продолжил:

— Мы сняли боль. Но это лишь на время. Больше ничем не сумеем помочь. Никто не в силах вернуть его к жизни…

— А если бы он был вашим братом?

— Сказал бы то же самое!

— Ладно! Оставьте для него еще обезболивающих уколов. Я сам их сделаю. Умею!

— Возьмите. Только и они его не спасут, — покачал головой врач. И вскоре «неотложка уехала». Участковый проводил врачей, а когда вернулся в дом, Богдан уже спал.

Костин пошел к деду Федоту, рассказал ему все о бомже.

— Не верь им, Сема! Ни один врач не может сбрехать верно, кому жить, а кто сдохнет! То, как на духу, сказываю тебе! У нас в Березняках всю жизнь сивуху гнали. Пили ее поголовно. И ништяк. А вот казенной водкой травились насмерть. Но то деревенский люд. Бомжи от денатурату не дохнут. Вот поди-ка ты к Марии, у ней двое детей. Чистые, непорочные покуда. Нехай в банку малую нужду справят. Этим свово бомжа напои. Всего три раза. И будет жить. Покуда глотать умеет и обратно с него не прет, есть шанец. Не теряй время впустую!

Костин позвал Жору. Вместе они напоили мочой Богдана. Тот матерился. Но вырваться не мог. Не было сил.

Участковый велел бомжам спать в эту ночь на чердаке. Все боялся, что похмелят они Богдана еще какой-нибудь гадостью и тогда он и впрямь помрет.

К ночи заставили бомжа выпить козьего молока, пару сырых яиц.

— Ежели не сблюнет, выживет! — говорил Федот.

Нет, Богдана не рвало. Но он часто терял сознание,

впадал в полузабытье. Его тормошили. Не давали долго спать.

К полуночи бомж застонал от боли, как и предупреждал врач. Участковый сделал ему укол. И вскоре мужик успокоился.

— Слушай, Жор, это ты привел участкового? — спросил внезапно Казанцева.

— Я! А что? Он помогает тебе выжить!

— Вижу! Но зачем? Кому нужна моя жизнь теперь? Одним бродягой на земле станет меньше. К чему мне выживать? Для кого? — хрипел Богдан, глядя в упор на обоих.

— Для себя! — оборвал его Жора.

— Себе давно не нужен. А тем, для кого жил, и подавно — на хрен сдался. Сдохну, только обрадую. Покуда я жив, они меня ненавидят. Пусть хоть мертвого не клянут и простят. Доставьте им эту радость! — попросил тихо, улыбаясь кому-то невидимому, далекому.

— Дурак! Не шибко ль много они хотят? А не лопнут у них задницы от такого довольства? Уж не о бабах ли ты завелся? Только они горазды радоваться мужичьей смерти! — возмутился Жора.

— Они не просто бабы! Это — мои жена и дочь. Я сам виноват. Но теперь уж поздно. Ничего не вернуть, не исправить. Они не виноваты. Они самые лучшие на земле.

— Чего ж ушел от них? — усмехнулся Жора.

— В тупике очутился! Ты знаешь, что это? Когда дальше идти некуда. Такое даже скот понимал. Быка загоняешь в тупик, он враз соображает — тут ему конец и дергаться нет смысла. Стоит тихо. Ждет последний миг — свою смерть. Знает, от нее не выскочит. Неужели я глупей скотины?

— Ты мужик! Если и ошибся, живой исправить может! — встрял участковый.

— А ты, легавый, заглохни!

— Не хами, Богдан! Не плюй в руки помощи! Он многое для тебя сделал! Не смей брехать на него! Уважать перестану! Он никому из нас не сделал ничего плохого!

— Попробовал бы! Мы тоже не пальцем деланы… Живо шею набок свернуть смогем. Потому и не трогали, что не мешал нам…

— А где твои живут? — перебил Жора.

— Ты это о ком?

— О жене и дочке!

— Зачем они тебе? — удивился Богдан.

— Мне не нужны. Это точно. А вот тебе…

— Нет, они откажутся меня хоронить.

— И правильно! Ты им живой нужен! — снова вмешался участковый.

— Что б ты в этом понимал? Да если был бы нужен, давно бы разыскали и воротили в дом. Но не ко двору я им пришелся. Влез с сучьим рылом в мясной ряд. И ухватить-то добро — ухватил, да не оценил.

— О чем ты? — не понял Жора.

— Да все о том, что не по себе дерево срубил. Взял не ровню себе. Но как иначе, если любил ее одну. Никого

больше. Она для меня стала светом в окне. Откажись она, я не задумываясь наложил бы на себя руки, — признался бомж.

Участковый поморщился, услышав такие откровения, и тихо, молча пожалел бомжа.

— Да не брежу я! Не щупай лоб! — возмутился Богдан и откинул руку Казанцева. — Ты думаешь, я так и родился на бойне в дерьме и крови? Хрен! Я после армии поступил в политехнический и на третьем курсе познакомился с нею. Она уже заканчивала свой архитектурный. Мне казалось, лучше ее на свете нет. Через полгода, когда она защитила диплом, мы поженились.

Мне бы, дураку, выбить комнатуху в общежитии. А я поддался на уговоры жены и пошел жить к теще. Ты когда-нибудь жил с тещей? — повернулся к Жоре, тот отрицательно качал головой. — Значит, еще не знаешь, что такое ад на земле! Уже через месяц она стала вонять, мол, иждивенца взяли на шею. Всякий кусок хлеба считала, каждую копейку, потраченную на меня. Я по вечерам подряжался в грузчики, чтобы хоть что-то в дом принести. Жена плакала, просила не обращать внимания на тещу, а та все больше борзела.

Ну, вот. Как-то раз в выходной, жена уже была беременна, отдыхаем мы дома. Я задремал на диване в зале. Жена с тещей на кухне возились. И тут я сквозь дрему слышу, как теща зудит: «Кого в семью привела — босяка, голодранца, невоспитанного хама? Из-за него наши друзья дом забыли! А ведь они интеллигентные люди! На кого променяла свой круг? Он не только нас, себя прокормить не может. Как не стыдно ему за стол лезть, садиться рядом с нами? Столько воздыхателей имела, а за кого замуж вышла? Его стыдно людям показать. Даже правильно есть не умеет. Не знает, что делать с десертным ножом! Использует вместо зубочистки! Срам! В какой пещере ты его откопала?»

Я молча встал. Какой там сон и отдых? Вышел из дома, чтобы немного успокоиться и не сорваться, не набить теще морду. Иду по улице, глядь — доска объявлений. Нужны бойцы на бойню. И заработок указан. Такой, что я раздумывать не стал. Понял, в такой атмосфере не доживу до диплома. Взвесил, что важнее — образование или семья? Последнее перевесило. Тем более ребенка ждали. На следующий день бегом помчался на мясокомбинат. Меня тут же взяли, без вопросов…

— А жена как отнеслась к этому? — спросил участковый.

— Я сказал, что слышал тещины слова. Жена покраснела. Она всегда защищала меня перед матерью. Тут даже заплакала. Все уговаривала закончить институт. Но как? Два года — не шутки. Я предложил ей уйти в общежитие. Но жена напомнила о ребенке: «Выйду из декретного отпуска, с кем малыша оставлю? В ясли? Он там из болезней не вылезет. А дома мама присмотрит. Ты не обращай на нее внимания, рожу дитя, мать и к тебе изменится, потеплеет. Поймет, что у нас семья навсегда».

Ну, и я на своем настоял, ушел на бойню. Заколачивал очень хорошо. Домой всегда приносил самое лучшее мясо. Теща уже не смотрела, что и сколько положила мне в тарелку жена. Но за один стол со мной не садилась. Отдельно ела.

— Ну и хрен бы с ней! — не выдержал участковый.

— Я тоже так решил. К тому же жена вскоре родила дочку.

— А институт? Ты бросил его? — изумился Жора.

— Конечно! Ведь работал в две смены! — закашлялся Богдан. Изо рта потекла струйка крови. Участковый забеспокоился, заварил еще зверобоя.

— Не канитель, участковый, не мельтеши! Я все слышал, что сказал врач. Он не ошибся. Спета моя песня.

И ты сиди тихо. Не мучь меня напоследок. Не стану хлебать твои помои. Без толку они мне. Я не опоздал! Наоборот, все вовремя. На этом свете ни к чему задерживаться. Познал все, и сматывайся. На место умершего кто-то другой родится! Может, он будет счастливей?

— А отчего из дома ушел? — спросил Костин.

— Дай воды. Горит все внутри! Словно кто-то там денатурат поджег, — попросил Богдан.

— Нельзя воду! Плохо будет. Умрешь! Пей зверобой. Он лечит. Сейчас самый кризис. Одолей его! — глянул на часы Семен Степанович и подал зверобой.

— Чудак наш мент, скажи, Жор? Ему бы радоваться, что бомж откидывается, а он — спасает. Слушай! Дай воды! Коль судьба поставила точку, тебе меня не вытащить! Слабо! Пупок развяжется!

Но Костин упорно поил бомжа зверобоем.

— Ты спрашиваешь, чего я из дома смотался? А кто сумел бы остаться? — Богдан вытер ладонью кровь со щеки. — Я получал кучеряво. Обставил квартиру импортной мебелью, увешал коврами, жену с дочкой как куклят одел. А теща все зудит: «Быдло он неумытый. От него дерьмом за версту прет. Весь дом провонял, хоть из квартиры беги. Живем, как в туалете. Да еще он пить стал. Гони паршивого прочь!»

Ну, тут я не выдержал. Все пять лет молчал. А здесь, как прорвало. Вскочил, тряхнул старую колоду и высказал ей все, что думал. Всю ее биографию в цвете нарисовал и по падежам просклонял! Уж выполоскал знатно! И пообещал, коль еще пасть разинет, прямо с балкона отправлю гулять во двор.

Ох и раскудахталась старая лохань! Все приступы изобразила в минуту. За какие места не хваталась! Жена к ней с таблетками. А я набрал ведро воды да и вылил на жабу. Жена меня в спальню выталкивать. А я снял с крюка бельевую веревку, сунул под нос теще и пообещал вздернуть, если не заглохнет. Поверила, заткнулась враз. А когда я на работу пошел на другой день, она жене ультиматум. Либо она, либо я с нею останусь.

— Жена, конечно, ее предпочла?

— Она еще два года мирила нас. Хватило у нее терпенья! А я все чаще срываться стал. Сколько раз закипало — убить старую колоду. Да что там нож? Я эту трухню одним пальцем раздавил бы. Но жена… Она любила и меня, и дочь, и мать. А для меня теща злейшим врагом стала.

— Да, ситуевина — хреновей некуда! — вздохнул Казанцев.

— Представляешь, у меня в глазах стало темнеть, когда ее видел. Ладно б только это! Порой приходил на работу — в висках от всего звенело. И если бы не вкалывал бойцом, точно свихнулся б! А тут разрядку получал. Валил быка иль мерина, хряка, — так, будто не скот, а ту старую лярву уложил. В один миг. Случалось, мучил. И чем дольше скот орал и дергался, тем легче становилось мне.

Бывало, бьется в судорогах кобыла иль корова, мог бы добить одним ударом, облегчить смерть. Нет, кайфовал, как она корчится. И представлял на месте свиной иль конской — голову тещи… Ликовал! И с работы уходил успокоенный. Сорвав зло. Но со временем это стало действовать слабее. И я шел в пивбар.

Поначалу, как все, пиво пил с мужиками. Оно в голову не било. Лишь расслабляло слегка. Пока домой приходил, вовсе трезвым становился. А на тещу смотреть не мог. Меня трясти начинало. А и она не сумела остановиться. Чуть увидит, всю ее харю перекосит. Рыло красными пятнами берется. Изо рта чуть не пена. Глаза, что две пули. У меня поневоле руки к ее горлу тянулись. Нам с нею наедине нельзя было оставаться. Я это понимал. Сам себя вышвыривал из квартиры во двор, чтоб только беды не утворить. Ну, а коль вышел в подъезд, там мужики. По сто грамм мигом соображали.

— Извечная мужская солидарность! — понимающе закивал участковый и добавил:

— Вековая традиция! С нее и драки, и дружба у нас начинались. Это не переломить.

— А и зачем? — Богдан закашлялся и выплюнул на пол сгусток крови, мешавший говорить. Отдышавшись, продолжил:

— Бывало, прямо на ступенях свою закусочную устраивали. Пока жена хватится, сообразит, где я, пока позовет, мы уже не одну бутылку приговаривали. На душе враз тепло и легко становилось. В глазах все троится, ноги заплетаются. В башке звон. И хоть что теща трепись, ничего не слышал. А утром на работу… жизнь вроде полегчала, — вздохнул бомж.

— Небось, баба не выдержала? — посочувствовал Костин.

— Это твоя не стерпела б! Вмиг бы вышвырнула! Моя умница, она и такого продолжала любить и жалеть. Потому что понимала, где корень зла зарыт. И не упрекала, не ругалась. Бывало, утром приготовит мне завтрак, сама рядом сядет. Молча вздыхает. То плечо погладит, то голову. Поцелует в щеку. Обнимет за плечи. И без слов, без укоров… Так стыдно становилось! Ну хоть в собственную задницу головой влезь. И прячься в ней навсегда. А ведь так три года длилось. Пока жена не пошла на хитрость, решив отвадить меня от мужиков. Возвращаюсь домой, а моя на шею прыгает, билеты в театр купила. И просит: «Уж сколько лет там не были, пойдем!»

То в парк потащит — там на эстраде рок-группа концерт дает. То на стадионе тоже какое-то мероприятие. В цирк, в кино, куда угодно, лишь бы вместе побыть, чтоб не напился. Я понимал ее. И однажды, когда возвращались домой, сказал ей, что дешевле нам было бы свою квартиру купить или эту разменять. Самим жить, чтоб сохранить семью. А жена и говорит: «Матери уже немало лет. Скоро за нею уход потребуется. Изболелась вся. Не могу я ее оставить. Даже говорить о таком совестно. Она родная мне. Самой мне тяжело. Все вижу, знаю. Оттого больней, чем вам, что я обоих вас люблю».

«Милая девочка моя! — отвечаю. — Но выбор тебе все ж придется сделать. Сама все видишь. Ведь не железный я, когда-то терпенье осечку может дать. Далеко ли до беды? Зачем доводить, испытывать меня? Пойми, нас ни годы, ни жизнь не примирят. Живя под одной крышей, мы убиваем друг друга морально, сокращаем жизнь. Разве это лучший выход? Я уже давно на пределе и держусь из последних сил. Развязка может случиться в любой миг. Самая непредсказуемая. Она ударит по всем. Почему, любя мать, ты не думаешь обо мне? Давай отделимся от нее. На расстоянии все станет лучше и проще. Я перестану выпивать, даю слово».

«Не могу! — говорит. — Она всю свою жизнь отдала мне. У нее никого не осталось. Она не сможет одна. Да и я не зверь, чтобы бросить старую. Язык не повернется предложить такое. Она не переживет, и я до конца дней стану мучиться, винить себя и тебя за случившееся. Пойми меня правильно. Ведь ты сам отец!»

— Так как же вы поладили? — не выдержал участковый. Ему порядком надоели затянувшиеся стенанья бомжа. Он слишком часто слышал подобное от мужиков, когда работал в городе на своем участке. Те мало говорили, много пили. И никого не уговаривали. Разуверившись, возненавидев всех и вся, покинули семьи, навсегда закрыв за собой двери. Они ни о чем не жалели. И, оказавшись на улице, считали себя счастливыми.

— Дочка ускорила! — выдохнул Богдан.

— Как? При чем ребенок?

— Вернулся как-то с работы. И мурло в мурло столкнулся с тещей. Она в прихожей прибирала. Рыло свое перекосила во все стороны и говорит: «Принесли тебя черти!»

Я куртку с плеч и к мужикам в подъезд. Только по стакану выпили. Я за огурец взялся. Глядь, дочка бежит и зовет: «Папка! Иди домой! А то бабушка говорит, что опять в постели обоссышься. Надоело ей твою пьяную вонь отмывать». Чуть огурцом не подавился!

Мужики хохот подняли. Тут дочка торопит. А меня стыд и злоба сжигают. Понял — старая кадушка научила ребенка, как меня испозорить. Мужики, хрен с ними. А вот дочь! Закипело все внутри. В голове помутилось. Я вскочил, побежал домой на рысях. Влетаю, теща на кухне. Как хватил ее, долбанул об стену. И только за горло взял, тут жена на руках повисла, не своим голосом взвыла: «Уйди! Оставь нас!»

Дал я теще в рыло, так что ее челюсть в пыль разлетелась. А тут дочка кричит: «Папка! Зачем бабулю бьешь? Она хорошая, а ты пьяница пропащий!»

Глянул я на всех и понял — лишним жил, чужим. Снял свою куртку и ушел из дому. Никто не остановил, не позвал вернуться. Да и куда, зачем?

Поначалу на бойне жил. Но один раз не рассчитал силенок. Перебрал ночью. А закусить было нечем. Тут стадо быков загнали на забой. И один, черт его возьми, изловчился, да как саданул мне в бок. Все пробил. Куртку и рубаху насквозь. Я на полу корчусь червяком. А этот зверюга ко мне. Поддел на рога и через себя перекинул. Потом того хуже, топтаться на мне вздумал. Другие бойцы, всяк своими быками заняты, не сразу приметили. Когда увидели, подскочили оравой, завалили быка. Меня в больницу. Врачи сразу установили, что я был пьяным, сообщили на работу. И… прощай мясокомбинат. В тот же день уволили. А меня заштопали, отмыли, вылечили. Но зачем? Ведь еле выжил, сами говорили. В реанимации две недели провалялся.

— Домой твоим сообщили? — спросил Жора.

— Не знаю. В больнице никто меня не навещал.

— Не может быть, чтоб семья не знала. С работы обязаны были предупредить. Там домашний адрес каждого имеется, — вспомнил Жора.

— Да и в больницу адрес сообщают кадровики, — подтвердил Семен Степанович.

— А и хрен со мной! Сам во всем виноват. И не ждал никого. Из больницы свалил в бомжи. Вот и все на том. Меня теща с быком отовсюду выкинули. Из семьи и с работы. Хотя, если честно сказать, я на бойню и сам не вернулся б. После случившегося стал бояться скота. И запах крови не переношу.

Как-то наши бомжи принесли кровяную колбасу, я съел кусок, а потом до ночи блевал. Думал, свою требуху выроню. А вот сегодня, смех да и только, от своей крови мутит. Будто по бухой, посеяв мозги, из общественного туалета закусил. Мимо бойни я даже не ходил. Вонь ее за версту чую. Хотя слышал, будто всех бойцов сократили. Скотину уже не люди, а ток убивает. Враз наповал. Так что и тут все перекрыто. А другого ничего не умею. Везде лишний, ненужный стал.

И вы меня зря спасаете. Не старайтесь. Жизнь везде поставила шлагбаум на пути. Значит, так надо. Время пришло. Зажился, задержался, пора честь знать. Вот даже исповедаться успел. Одно смешно, перед легавым, — выдохнул кровавый пузырь.

Костин снова попытался напоить бомжа зверобоем. Тот замотал головой:

— Сгинь! Оставь! — зло откинул руку.

Жора смотрел на мужика с сочувствием:

— Не тронь его. Сам видишь, не помогает.

Участковый удивленно посмотрел на Казанцева, тот взглядом попросил его присесть.

— Сколько бомжуешь? — спросил Семен Степанович Богдана.

— Какая разница? Я с этой судьбой появился на свет.

— Своих встречал в городе?

— Нет. Обходил все места, где столкнуться могли. Сам себя откидывал за шиворот. Чтоб не будить память. Она, стерва, живучей тещи оказалась. И каждый раз во сне вижу жену и дочку. Зовут меня. Так ласково, нежно, что хоть среди ночи срывайся и беги к ним. Но утром, когда просыпался, понимал — нельзя верить снам. Это не их просьбы, то мое сердце кричит. И подкидывает в сны пустую мечту…

Бомж умолк. Смотрел в потолок невидящим взглядом. На лбу выступили крупные капли пота. Человек пересиливал боль, рвущуюся нещадно изнутри. Закусил почерневшие губы.

— Не сдерживай дыхание! — услышал Богдан над самым ухом. Но не ответил. Смотрел в потолок. И видел лица жены и дочки. Они улыбались ему… Как много отдал бы он теперь, чтобы въявь встретиться с ними. Увидеть самых любимых людей. Золотистые кудряшки дочки, голубые глаза жены. Как он соскучился по ним, как истосковался, как осиротел без них и одичал.

«Может, стоило вернуться, попросить прощенья. Любимых прощают, им не поминают обид. Не они бросили тебя. Ты сам ушел, хлопнув дверью». Он говорил это сам себе много раз. Но никогда так и не осмелился вернуться.

…А лица улыбались так отчетливо. Видения ли это или явь? Вон как заботливо поправляет жена подушку под головой. Дочка берет его руку, зовет гулять в парк. Там когда-то он объяснился в любви ее матери. На этой же скамье сделал ей предложение. Она согласилась тогда. Зачем же теперь уходит? Куда? Ведь он любит ее. О! Как много готов отдать за то, чтобы вернуть былое! Но что отдать? У него нет ничего. Он все потерял, даже свое единственное…

Человек выдохнул в последний раз и улыбнулся дочке — та бежала к нему вприпрыжку, по-заячьи. Но не успела. Он упал. И девчушка заплакала. Утешить ее он уже не смог…

Он не услышал, как участковый, отпустив его руку, сказал осипшим голосом:

— Все кончено. Умер…

Жора, закрыв лицо руками, сказал тихо:

— Прости, Богдан! Я ошибся. Все мы бываем неправы когда-то…

Костин и Казанцев тихо вышли из дома. На востоке занималось новое утро. Для Богдана оно стало последним. Говорить не хотелось. Тяжесть пережитой ночи лежала на душе комом.

Ночь уже ушла. Но тьма не растворялась…