Заклинатель дождя

Глава 10 ПРОКЛЯТАЯ ЗЕМЛЯ

Дом Балабанова, бревенчатый, почерневший от времени и густо заросший мхом, увязнувший в земле по самые окна, показался Ивану скорее музейным экспонатом, «приютом убогого чухонца» или «хижиной дядюшки Тома»… Да чем угодно, только не местом, в котором мог обитать человек эпохи Интернета. Конечно, Алешка говорил, что живет на хуторе, которому лет триста, и где от повисшей в воздухе старости перевелись даже крысы. Где все настолько отжившее, что само время, просачиваясь в дом, намертво увязает в нем, как в трясине…

Сколько лет Матрене Емельяновне, бабушке Алешки, никто точно не знал. Старуха была неграмотной, нелюдимой. Вдобавок, жутковатая внешность и выцветшие безумные глаза. Немировские старожилы утверждали, что даже в дни их малолетства родители усмиряли непоседливых и капризных ребятишек одним упоминанием имени хуторской ведьмы.

Местные жители до смерти боялись Матрены, считая ее ведьмой и лешачихой, способной в полнолунье оборачиваться волчицей и резать скот, привозимый для забоя на немировский мясокомбинат. Для того чтобы ее сбить с живого, теплого следа крови, суеверные обыватели развешивали по заборам вываренные в соленой воде бычьи черепа – магические капканы для обернувшихся ведьм. Зачарует рогатый череп ведьму, как магнитом к себе притянет, и примется, проклятая, вылизывать его шершавым языком, сладострастно грызть бычьи рога. Да в порыве сатанинской похоти не заметит на костях соли, отравится ею, до нового полнолуния утратит половину своей силы и колдовскую способность мгновенно заживлять свои раны, позволяющую быть для врагов практически неуязвимой.

Богоявленские старики знали, что земля, на которой они живут – нечистая и проклятая, потому что осквернена предательством, лжесвидетельством и братоубийством. Здесь, на Матренином хуторе, больше двух веков тому назад пугачевский атаман убил из ревности родного брата и закопал живьем свою полюбовницу, забрюхатевшую невесть от кого. А через год после братоубийства взошли в сердце Творогова-Каина семена иной измены. И тогда за деньги, по сговору со своими товарищами, предал на позорную смерть казачьего государя Всея Руси – Емельяна Ивановича Пугачева. Старожилы поговаривали, что неискупленный грех смертным ядом просочился в эту землю, напитал собой воздух, растекся по подземным ключам, тревожа неупокоенные души и наводя порчу на всех живущих в безбожном городе-отступнике.

Еще двести лет назад прошел слух, что глубоким стариком на Страстной неделе вновь пришел сюда илецкий казачий атаман Творогов, страшной ценой купивший себе жизнь. Вернулся побывать на могиле безвинно убиенного брата, зверски замученной полюбовницы. Да только вместо покаяния принялся кутить на деньги, пожалованные царицею за предательство Пугачева. И все село Богоявленское гуляло с ним заодно, даже монахи не погнушались принять от него щедрые пожертвования. После Светлого Воскресения исчез старый казак, канул, как железный гвоздь в омут. Только на Радуницу сыскали его малые ребята на кладбище подле братовой могилы, повесившимся на осине, словно Иуда. Богоявленские мужики без лишнего глума снесли горемычного казака на хутор, где он свершил свое братоубийство, да и закопали в логу, чтобы лесные ручьи каждую весну начисто вымывали удавленнику кости. Дабы не была самоубийце земля пухом, чтобы вовек не знать успокоения проклятому Каину…

Молва утверждала, что и по сей день в окрестностях бродят неприкаянные души любовников, пытаясь в каждом встречном отыскать своего губителя, того не ведая, что давно нет среди живых ни казачьего атамана Творогова, ни государя Емельки Пугачева, ни гулящего вольного люда. Все без остатка иссушило и выпило время, сохранив мятущимся призракам боль, жажду мщения и уходящий под «черную грязь» переживший свой век хутор…

Возле старой, перекошенной и поросшей мхом двери Иван растерялся: ни звонка, ни ручки. Сверху – резные узоры, напоминающие не то сказочные травы с лицами, не то птиц, которых пеленают волнистые солнечные лучи. Нерешительно потоптавшись возле балабановской избы, Храмов наконец толкнул дверь. Раздался тягучий скрежет старых петель, повеяло колодезным холодом, сыростью и покоем.

– Ишь, в дверях растопажился, как сосунок в люльке. Заходи в избу, посмотрю, что за врый пришел к мому лентяку.

Тяжелой шаркающей походкой Матрена подошла к Ивану, ткнула в грудь кривым сморщенным пальцем и стала бесцеремонно разглядывать лицо большими, с кошачьими зрачками, глазами.

– Да! – старуха отвела взгляд и пошамкала губами, словно выбирая нужное слово. – Заклятый. И сам заклинателем станешь. Чую, лег змей на твое сердце, но того не ведает, где пригреться хочет! – Поправила на голове платок и расхохоталась глухим кашляющим смехом:

– Не знает упырек, что день недалек…

– Я, пожалуй, пойду… Извините…

Иван развернулся, но Матрена вцепилась в рукав куртки. Иван не решился ее просто оттолкнуть.

– Думаешь, я выжила из ума? Ползет к тебе Змей, ужо и кольцами обвился, жало выставил и пасть раззявил! – Матрена приблизилась вплотную, мертвой хваткой схватив Ивана за горло необыкновенно цепкими пальцами. В глазах вспыхнули алые огоньки и…

На мгновение Ивану показалось, что его обнимает увешанная амулетами и браслетами молодая женщина, горячая и хищная царица пустынь, неуловимая, словно богиня, сошедшая с древних фресок. Запахом райских роз повеяло от ее дыхания, которое проникало в мозг, разрывая его стальными шипами. Она обвилась вокруг тела, склонилась к лицу, и кобpa на ее диадеме вонзила в висок Ивана ослепительно огненное жало. По его лицу потекла маленькая кровавая струйка, потом вторая, третья, пока кровь: не хлынула по его лицу, застилая красной пеленой видимый реальный мир…

За окном громыхнул гром. В окна ударил весенний ливень – безудержный, пьяный, стремящийся сокрушить прогнившие оконные рамы. Иван с трудом открыл глаза, пытаясь разглядеть ускользающее от взгляда избяное убранство. Но очертания были неверными, скользящими и даже светящимися по размазанным в полутьме очертаниям. Иван застонал.

– Потерпи, миленок. Сейчас приготовлю отвар, вмиг полегчает, – хлопотавшая возле печи нестарая женщина в кружевном переднике повернулась лицом к Ивану, и в ее глазах отразились яркие огоньки полыхающего в печи древесного жара.

Иван прикоснулся к виску и тут же отдернул руку, скривившись от боли.

– Да, угораздило тебя в сенях на гвоздь налететь! – женщина сняла с его лба окровавленный тряпичный лоскут и протянула большую железную кружку. – Выпей-ка моего взвару. И рана не заслезится, и боль как рукой снимет!

Храмов приподнялся с жесткого топчана и осторожно ощупал саднивший висок:

– Вы кто? Где я нахожусь?

Женщина добродушно рассмеялась:

– Я буду Матреной Емельяновной. А вы, барин, изволите быть на хуторе, что под Черною грязью.

– Да, на хуторе… Только вы же прежде были старухой, а потом… – Иван вытаращил глаза. – Вы же совсем нестарая…

– В темноте, Ванечка, и не такое привидится. Особенно если со всего размаха головой на кованый гвоздь налететь…

На самом ли деле произошедшее с ним было реальным? Или все жуткие и красочные видения и вправду всего-навсего реакция «головы на гвоздь»…

Иван огляделся. Дом был разделен надвое огромной, выбеленной известью печью. Бревенчатые стены пестрели украшениями «всех времен и народов»: потемневшая картина в дорогом багете, дореволюционные ходики, фотография Луначарского с Брюсовым в затертой рамке соседствовали с плакатами «Алисы» и «Арии», разбитыми стереодинамиками и приколоченными гвоздями пустыми банками из-под пива…

«Так вот ты какой, вид в окрестностях Бове!» – отметил про себя Иван, разглядывая потемневшее от времени полотно.

– Хороша картина, не правда ли? – Матрена Емельяновна взяла Ивана за локоть. – От бабки досталась.

– Отличная репродукция, – кивнул он. – Ваша бабушка была библиотекарем?

Матрена Емельяновна рассмеялась:

– С чего ты решил?

– Да как же! Брюсов с Луначарским на стене… Книги старинные в шкафу… А вот еще чугунный бюст Мефистофеля. Я такой же в Пермском университете видел, когда занимался в литературном кружке. – Иван не без восхищения оглядел набитую антиквариатом избу. – Откуда еще такому добру взяться на заброшенном хуторе?

– Хороший у тебя глаз… Только заклятый. При свете теней не различает…

– Это вы о чем?

– Не обращай внимания, милок, – женщина махнула рукой и встала из-за стола. – Иди к Алешке, а то этот непуть до вечерней зари проспит…

Алешка лежал в дальнем углу избы, за старой замусоленной занавеской. Спал, свернувшись калачиком, на диване с резной спинкой и круглыми валиками-поручнями. Спал тревожно, вздрагивая и бормоча обрывки заблудившихся в сознании фраз. Лицо совсем невинное! Такого подстриги, причеши, надень очки – вот тебе и Знайка из Цветочного города. «А он ведь действительно любознательный и сообразительный парень. – Иван подошел к Балабанову и положил руку ему на плечо. – Окажись он в другое время в другом месте…»

– Храмыч?! Ну, ты меня уже конкретно защемил! – Алешка потер глаза. – Нет, в натуре, смотри, аж фюрер скис!

– Вставай, Алешка. Разговор есть. И давай без словесной акробатики.

– Разговором сыт не будешь, если хлеба не добудешь. – Балабанов торжествующе посмотрел на Храмова. – Ну чё, реально сказано?

– Точнее некуда, – Храмов нервно сжимал пальцы, стараясь не смотреть Балабанову в глаза. – Леха, мне деньги нужны. Очень нужны… Возьми меня в дело!

Балабанов вскочил с дивана:

– Ты что, обдолбался? Тебя к дури на выхлоп не пустят! А за такие слова нас двоих… Да ты понимаешь своей головой, что с нами будет?!

– Леша, моя мама серьезно больна. – Иван взял Балабанова за руку и силой заставил сесть на диван. – После гибели отца у нее начались серьезные проблемы с сердцем. Она думает, что мне о болезни ничего не известно, а нам еще до отъезда в Немиров кто-то подкинул в почтовый ящик ксерокопию врачебного заключения. Понимаешь, Леха, моя мама в любой момент умереть может. Ей серьезное лечение требуется. Прямо сейчас! А она со своей крохотной зарплаты деньги откладывает, чтобы у меня были хоть какие-то средства на первое время…

– Дела… Что ж ты сразу мне ничего не сказал? Слушай, давай веди ее к Матрене. Может, на твою мать порчу нагнали? Так бабуля вмиг разберется, она же у меня ведьма! Не трухай, заговорит ее плохяк без шкарёнок, на халяву!

– Леша, ты меня слышишь? Я о помощи прошу! Нам уезжать надо, немедленно. Понимаешь? Для того, чтобы мама решилась вернуться в Пермь, надо хотя бы сразу немного денег, чтобы было чем проценты заплатить. Долги у нас там остались, большие папины долги… А ты мне о порче и заговорах!

Алексей достал сигарету и закурил прямо в избе:

– Храмыч, а ты бы мог за бабло кого-нибудь замочить?

– Ты что, убийство предлагаешь? Я не убийца…

– Расслабься, просто вопрос. – Алешка затянулся и пустил большие кольца дыма. – А вот я кого-нибудь бы с удовольствием заколбасил. Прикинь, Храм, коптил какой-нибудь чел землю – опаньки, и уже на том свете воздух портит. Думает себе, чё к чему, а это ты его в профилакторий отправил! Прикольно!

– Ну ты и дрянь! – Храмов оттолкнул Балабанова и пошел к выходу. Уже на пороге обернулся. – Запомни, Балабан, у тебя клоп не на жопе, а на сердце выколот!

Лицо Алешки исказилось болезненной гримасой, и он со слезами кинулся к бабушке.

Матрена Емельяновна, проводив тяжелым взглядом Ивана, тихонько шептала на ухо внуку:

– Не плачь, Алешенька, не плачь. Вот увидишь, мы отомстим. Мы им всем отомстим. Всему этому проклятому городу…

Она ласково гладила его по длинным немытым волосам, словно дитя, целовала в голову, но с каждым мгновением на суровом, почерневшем лице проявлялись глубокие старческие борозды морщин…

Дождавшись, когда убаюканный лаской Алешка снова уснул, Матрена накинула на плечи душегрейку, с трудом надвинула на распухшие узловатые ноги резиновые колоши, взяла со стола кухонный нож и вышла из избы.

Медленно, не оглядываясь, старуха шла по весеннему пробуждавшемуся лесу, бормоча под нос нечто из вывернутых наизнанку слов. Спустившись в лог и подойдя к журчащему ручью, старуха взмутила его палкой, бороздя против течения дно острыми сучьями. Затем воткнула нож в середину потока, принялась нашептывать на воду:

– Не пухом земля, не жизнью вода, не в радость ветер… огонь по крови, песок по костям, яд по сердцу… и как тебе, так и всем…

Закончив читать заговор, вытащила из кармана окровавленный лоскут и зацепила в него со дна ручья горсть липкой жижи.

Вернувшись в избу, взяла с топчана маленькую подушку, на которой совсем недавно лежал Иван. Стараясь ее не встряхнуть, осторожно вошла в узкую, заваленную старьем клеть, вытащила из прогнившего деревянного ящика связанные стопкой пожелтевшие газеты и выпотрошила в него из наволочки слежавшееся куриное перо. Сделав пальцами ямку, осторожно закопала в нее сочащийся бурой влагой, сложенный «узелком» тряпичный плат.

Вымыв в рукомойнике руки, вытерла их насухо застиранным, самотканым рушником и пошла будить стонущего во сне Алешку.