Заметки на полях книги «Есть ли будущее у капитализма?»

Часть 7. Может ли социология предсказывать будущее?

Майкл Манн, один из авторов книги «Есть ли будущее у капитализма?», начинает свой раздел с таких слов: «Исторические социологи, вроде меня, неплохо предсказывают прошлое, но с будущим дела у нас складываются не очень хорошо»[7–1].

Сама эта книга служит прекрасным подтверждением его слов. Задумана она была, по словам ее инициатора Георгия Дерлугьяна, под тем влиянием, которое в свое время произвели на него прогнозы И. Валлерстайна и Г. Коллинза относительно краха СССР. Было бы логично ожидать от них и других удачных прогнозов. Валлерстайн всячески старается оправдать эти ожидания. Он уверен, что и капитализму приходит конец. Правда, шансы на то, что на смену капитализму придет что-то лучшее, он оценивает как «50 на 50». Согласитесь, что при таком ответе сарказм Манна не выглядит очень уж неуместной.

Сам Майкл Манн в своей части книги, которая называется очень красноречиво «Конец, возможно, и близко, но неизвестно для кого», пишет о том, что «предсказать будущее капитализма или мира невозможно», но в то же время он уверен, что если кому-то «действительно приходит конец, так это революционному социализму»[7–2]. Причем он даже не ставит вопрос, почему невозможен революционный социализм в будущем, а просто в очередной раз «предусматривает прошлое». Вот пришел конец социализму в СССР, значит пришел конец революционному социализму вообще. Это как если бы какой-нибудь социолог 100 лет назад, то есть, скажем, в феврале 1917 года, рассуждал так — Парижская Коммуна потерпела поражение, значит революционному социализму пришел конец. Думаю, что тратить время на критику этого способа предсказания будущего мы не будем, поскольку если в нем и есть что-то, кроме «предсказания прошлого», то разве констатация того факта, что в данный момент мы переживаем период реакции, который, кроме всего прочего, сопровождается большим разочарованием ученой публики в ее былых надеждах на революцию, неверием в способность народных масс влиять на исторические процессы. Вариант, когда социологу просто очень хочется, чтобы революционному социализму пришел конец, мы не рассматриваем. Вовсе не потому, что мы считаем, что желания людей не оказывают никакого влияния на ход истории. Это будет верно только в отношении желаний отдельных социологов. Если же брать в целом, то желания людей оказывают огромное, а иногда и решающее влияние на то, каким будет будущее общества. Ведь в конечном счете общество будет таким, каким его сделают люди. Другой вопрос, что очень часто людям приходится действовать вопреки своим желаниям, а еще чаще, действуя сообразно своим желаниям, люди приходят к очень даже нежелательным результатам. Это обстоятельство сильно путает социологов, и им начинает казаться, что не только «наши шансы получить желаемую(курсив наш — В.П.) мировую систему — пятьдесят на пятьдесят»[7–3], но и любые прогнозы относительно будущего не имеют большого смысла.

То, что будущее является принципиально непредсказуемым средствами исторической социологии, является единственным, в чем сходятся все авторы рассматриваемой книги. И не думаю, что есть смысл с ними спорить. Ведь никто лучше этих людей не знает возможности исторической социологии. Но это совсем не значит, что будущее является непредсказуемым вообще. Проблема здесь заключается не столько в ограниченных возможностях исторической социологии или любой другой социологической теории, сколько в характере общества, будущее которого она взялась предсказывать. Будущее общества не возникает само собой, его творят люди. Но получается так, что в эпоху товарного производства вообще, и при капитализме особенно, люди «не ведают, что творят». В основном здесь царит принцип «хотели как лучше, а получилось как всегда». То есть, плохо.

Причина довольно простая — люди творят свое будущее коллективно, но с развитием разделения труда эта коллективность все больше приобретает формы своей полной противоположности, суть которой заключается в так называемой атомизации общества. И беда не в атомизации самой по себе, а в том, что эта атомизация сопровождается ростом объективной взаимозависимости атомарных индивидов и их объединений. Если в таких случаях разрешено каламбурить, то можно сказать, что дальнейшая атомизация общества в эпоху атомной бомбы, атомных подводных лодок с атомными ракетами на борту и атомных электростанций ни к чему хорошему вести не может. Известно, что естественным состоянием атомизированного общества является «война всех против всех». Но ведь очевидно, что атомная война всех против всех — это и не совсем естественно, и уж точно не может быть состоянием, а только весьма кратковременным процессом.

Только не надо представлять себе «войну всех против всех» в виде того, что все стреляют друг в друга или давят танками маленьких детей. Теоретические принципы (а «война всех против всех» — это именно теоретический принцип) вообще представлять нельзя, их надо научиться мыслить. Так вот, «война всех против всех» отнюдь не сводится к собственно войне, образ которой был положен в основу этого принципа. Вы можете избавить себя от хлопот и, кстати, лишних затрат на то, чтобы убивать своего конкурента, если вам удастся обойти его в процессе конкуренции. Он просто потеряет свой собственный бизнес и, если ему повезет, то наймется на работу к вам или к кому-то другому, а если нет — то потихоньку умрет себе бомжом. Давить детей танками — это вообще невозможная вещь, ведь они будут разбегаться со страху, а танк — он неповоротливый. Не говоря о том, что деток жалко. Особенно — своих собственных. Значительно проще не заводить лишних деток, и тогда не надо будет их давить. Логика чайлд-фри — это отнюдь не психическое отклонение, а просто доведенная до завершения логика «войны всех против всех», или — выражаясь несколько мягче — конкуренции.

Война всех против всех — это не страшно. Там совсем не обязательно убивать. Там достаточно иметь целью своей жизни достижение личного успеха. Или успеха своей семьи, если Вы еще пока довольно старомодный и не прониклись идеей чайлд-фри. Успеха своей "команды", потому что "война всех против всех" предусматривает, что "homo homini lupus est", а волки, чтобы выжить, должны сбиваться в стаи. Или успеха своей нации.

Последний вариант это — "обыкновенный фашизм", но не только социологи, а все образованные люди тут сразу сполошатся и начнут говорить что-то вроде того, что я путаю нацизм и фашизм, а некоторые заявят, что национализм — это просто патриотизм.

А я с ними и спорить не стану. Напротив, полностью с ними соглашусь и даже от себя немного добавлю — что практически любая политика сегодня сводится к политике национализма или, если вам так-угодно, патриотизма. Так всегда бывает накануне мировой войны.

Как видите, снова получается плохое предсказание. Но и в плохих предсказаниях заложена своя логика прогноза: что бы вы не делали — все будет плохо. И эта логика по-своему справедливая. Другое дело, что такие прогнозы мало кого удовлетворят, особенно, когда они будут каждый раз подтверждаться. И дело не в том, что оптимистические прогнозы более приятны, а в том, что нужен какой-то другой подход к предсказаниям. Более, я сказал бы, деловой. В конце концов, коль мы имеем дело с макроисторической социологией, то и вопрос о предсказаниях нужно рассмотреть, так сказать, макроисторически. Если мы возьмем античность, то там предсказания играли вполне активную роль. Они, как минимум, вдохновляли людей на решительные действия, внушали им уверенность в своих силах. При этом, предсказания могли быть самыми безумными. Важно было по-умному к ним относиться. В примечаниях к «Истории» Геродота приведена следующая мысль: «Предсказание оракула (или прорицателя) не всегда безусловно исполняется: его можно принять или отвергнуть». В конце концов, можно просто подождать с реализацией своих намерений, пока не появится более обнадеживающее предсказание.

Если же ничего не делать, то не помогут и самые благоприятные предсказания.

Но, как только мы выяснили, что предсказания имеют смысл только тогда, когда они включаются в качестве необходимого звена в активную человеческую деятельность, то, по мере развития форм человеческой деятельности, будут расти требования не только к деятельности, но и к самим предсказаниям. В эпоху, когда в человеческую деятельность прочно вошли наука и техника, предсказания в виде вполне удовлетворявшего древних греков бессвязного бормотания надышавшейся паров сероводорода дельфийской девицы вряд ли смогут кого-нибудь вдохновить.

Современные «оракулы» не только должны обязательно иметь ученые степени престижных университетов, но и пользоваться научными методами для подготовки своих предсказаний.

Но оказывается, что и научные методы прогнозирования далеко не всегда удовлетворительны. Надо сказать, что Майкл Манн очень точно подмечает, в чем состоит суть современного научного метода предсказаний. Вот как он продолжает уже процитированную выше фразу о том, что исторические социологи хорошо предсказывают только прошлое:

«Особенно трудно предсказывать будущее крупных социальных институций, вроде национального государства или капитализма. Легче тем, кто считает рассматриваемый институт системой со своей внутренней логикой развития, со свойственными ей циклами и противоречиями. В таком случае, выявив логику развития в настоящем, вполне можно спрогнозировать вероятное будущее»[7–4].

Сам Манн не считает такой подход продуктивным. И когда он начинает критиковать прогнозы, построенные на основании видения социальных образований как системы, это внушает надежду. Ведь и в самом деле — это ужасно наивное видение. Конечно, социальные объекты можно представить в виде системы, но это не значит, что они от этого станут системами. Например, местность можно с помощью карты представить в виде плоского рисунка, но очень наивным будет человек, который забудет, что реальная местность и ее изображение на карте несколько отличаются. Выйдет нечто вроде «ловко было на бумаге, да забыли про овраги». Другими словами, только умному человеку карта помогает ориентироваться на местности, а не очень умного она даже в отчаяние приведет, если он вдруг обнаружит на местности эти самые «овраги».

Что такое система? Это определенная схема, модель действительности. Разумеется, что без схематизирования, моделирования познание вообще обойтись не может. Беда наступает, когда ученый забывает, что модель и схема — это всего лишь начало исследования, его «витающая предпосылка», а отнюдь не точная копия действительности, и тем более, не сама действительность.

И главное отличие действительности от схемы состоит в том, что действительность — она живая, развивающаяся, притом, развивающаяся скачкообразно, а отнюдь не линейно, а представление о действительном предмете как системе — лишь ее «моментальный снимок», точнее, эскиз, набросок, в котором если и можно учесть изменения, то только строго циклические, как в механических часах, например. Недостаток системного подхода в том и состоит, что он требует отвлечься от развития предмета и сосредоточиться на взаимосвязях его элементов. Это же обстоятельство, конечно, составляет и преимущество системного подхода, как, впрочем, и всякого моделирования, поскольку не изучив структуру объекта, нельзя понять его «механизм действия». Но преимуществом это является только для тех, кто понимает, что изучение внутренней структуры — не самоцель. Мало того, необходимо понимать еще и то обстоятельство, что «механизм действия» — это всего лишь метафора для всех случаев, кроме тех, когда мы имеем дело с действительным механизмом, машиной.

Отличную критику этого так называемого современного научного метода можно найти в книге Э.В. Ильенкова «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма»:

«Теоретическую основу этой концепции составляет все та же логика эмпиризма, имеющая дело преимущественно с механическими системами. Исследование таких систем сводится к выделению устойчиво повторяющихся типов взаимодействия их частей и, соответственно, к ориентации мышления не на процесс, а на состояние. Итогом познавательной деятельности здесь выступает фиксация абстрактно-общих определений объекта, пригодных разве что для нужд классификации и для утилитарно-практического использования. Логика эмпиризма, или, что то же самое, логика воспроизведения в мышлении и практического конструирования механических систем, вполне работоспособна, дает большой практический эффект и выгоду. Но только до той поры, пока и теоретик, и практик имеют дело с механической системой. Этот ограниченный рамками объектной науки тип мышления и разрастается в глазах Богданова в универсальную схему мышления вообще, в схему Логики с большой буквы, а все другие типы и способы мышления начинают представляться как недоразвитые формы данной (эмпирической) логики»[7–5].

Пока мы имеем дело с машинами, этот метод работает идеально, потому что машина — это и есть механизм. Но уже биологические объекты — это не механизмы, а организмы, и понимания их как механизмов, то есть как систем, будет недостаточно. Организм представляет собой в первую очередь органическое целое. Система, скажут — это тоже целое. Бесспорно, но целое несколько иного характера. Если механизм можно разобрать, а потом снова собрать, то организм разбирать нежелательно, поскольку со «сборкой» могут возникнуть большие трудности. Ведь, в отличие от механизма, организм с частей не собирался, а возникал путем дифференциации целого.

Что же касается социальных «институтов», то тут даже сравнение с организмом подходит только очень приблизительно — в той мере, в которой части общественного целого — это не части на самом деле, а скорее, его органы. Но когда мы рассмотрим каждый такой «орган», то окажется, что он сильно отличается от органов тела. В первую очередь тем, что очевидно сам представляет собой некоторое целое.

Но все это никак не значит, что нужно отказаться от системного подхода или от привычного ученым самых разных отраслей стремления выяснить «механизм действия» того или иного объекта — будь то механизм химической реакции, механизм взаимодействия элементарных частиц, механизм действия гормонов или даже рыночный механизм. Такой отказ был бы если не отказом от науки, то уж точно огромным шагом назад в постижении мира. Главное, не абсолютизировать системный подход и не думать, что пониманием «механизма действия» исчерпывается понимание предмета.

Так вот, когда Манн начинает критиковать своих коллег за абсолютизацию системного подхода, это обнадеживает. Но тем горче разочарование, когда вместо системного подхода он начинает предлагать нечто, что можно было бы назвать подходом антисистемным или, скорее, бессистемным.

«Я рассматриваю общества не как системы, а как множественные пересекающиеся сети взаимодействия, из которых наиболее важными являются четыре — это сети идеологических, экономических, военных и политических властных отношений».

Другими словами, совершенно справедливую критику рассмотрения общественных институтов в качестве систем Манн использовал только как предлог для того, чтобы отказаться от рассмотрения действительной внутренней логики развития общественных институтов, со свойственными ей циклами и противоречиями. Разумеется, что понятие системы только самым абстрактным, то есть самым приблизительным образом отражает внутреннюю логику развития общественных институтов и совсем не ухватывает противоречивость этого развития. Поэтому было бы логично, обнаружив недостатки системного подхода, предложить какой-нибудь более глубокий метод, который бы учитывал эти недостатки, при этом не отбрасывая того, что дает системный подход. Например, метод восхождения от абстрактного к конкретному. Но вряд ли будет разумно, увидев недостатки системного подхода, отказываться от попыток понять логику общественного развития вообще. А именно это и предлагает Майкл Манн.

По всей видимости, он считает свой подход очень новым и оригинальным, но фактически это только пересказ мысли Карла Поппера о том, что «не существует истории человечества, есть только неограниченное количество историй, которые затрагивают все аспекты человеческой жизни»[7–6].

Впрочем, и Поппер не был первым. Критику такого «многофакторного» подхода мы практически в готовом виде находим в 1 томе «Энциклопедии философских наук» Гегеля, в параграфе, посвященном рассмотрению отношения взаимодействия.

Гегель назвал взаимодействие самым первым, но самым бессодержательным взаимоотношением причины и действия:

«Но хотя взаимодействие есть, несомненно, ближайшая истина отношения причины и действия и оно, так сказать, находится на пороге понятия, однако именно поэтому не следует удовлетворяться применением этого отношения, когда дело идет о постигающем в понятиях познании. Если не идут дальше рассмотрения содержания с точки зрения взаимодействия, то остаются на деле при таком способе рассмотрения, в котором совершенно отсутствует понятие; мы тогда имеем дело с сухим фактом, и требование опосредствования, которое является главным мотивом применения отношения причинности, снова остается неудовлетворенным. Если мы ближе присмотримся к отношению взаимодействия, мы увидим, что его неудовлетворительность состоит в том, что, вместо того, чтобы быть эквивалентом понятия, оно само прежде всего требует, чтобы его постигли в понятиях. А чтобы понять отношение взаимодействия, мы должны не оставлять обе его стороны в непосредственной данности, а должны, как мы это указали в двух предшествующих параграфах, познать их как моменты третьего, высшего, которое как раз и есть понятие. Если мы, например, рассматриваем нравы спартанского народа как действие его государственного устройства и, наоборот, государственное устройство как действие нравов, то этот способ рассмотрения может быть и правилен, однако он все же не дает окончательного удовлетворения, потому что на самом деле мы не поняли ни государственного устройства, ни нравов этого народа»[7–7].

Так что если у Майкла Манна и есть новизна в его подходе, то разве только в том, что он пытается рассмотреть не просто отношение взаимодействия, но и взаимодействие отношений между людьми в обществе. Но от этого не становится яснее, откуда берутся, и по каким законам изменяются эти отношения. Или, другими словами, что есть это самое «третье», которым у Гегеля выступает понятие, а у материалистов то, что определяет и человеческие отношения, и само понятие. Согласно Марксу, таким «третьим», а на самом деле, первым выступает человеческая предметно-практическая деятельность, из которой и вырастают любые человеческие отношения, и изменение характера которой и приводит к изменению этих отношений, а соответственно, и понятий, которые есть не что иное, как формы осознания этих отношений.

Что же касается причин изменения характера самой деятельности, то никаких причин этого изменения искать не нужно. Не нужно по той причине, что предметно-практическая деятельность не может не изменяться. Изменение есть способ ее существования. Как в том смысле, что человеческая предметно-практическая деятельность, или, иными словами, труд, есть не что иное, как деятельность по изменению природы, так и в том, что осуществляясь в изменяющемся мире (притом, изменяющемся в первую очередь под влиянием самой этой деятельности), она никак не может сама оставаться неизменной.

Впрочем, Майкл Манн и не спорит с тем, что мир, в том числе и мир человека, то есть общество, изменяется. Он только сомневается в том, что это изменение носит закономерный характер, что те циклы, которые имели место в прошлом, будут повторяться и в будущем. И в этом сомнении он прав. Но если циклы не повторяются буквально, то это отнюдь не значит, что циклов нет вообще. К слову сказать, на самом деле никакие циклы не повторяются буквально. Даже такие, казалось бы, незыблемые, как циклы вращения Земли вокруг своей оси. Земля двигается с замедлением, причиной которого является притяжение Луны, в результате чего сутки удлиняются на 0,001 секунды каждые сто лет. Просто для некоторых задач эти отличия в циклах не имеют практического значения, и мы ими пренебрегаем, когда строим модель этого движения. Но совершенно глупо было бы выстраивать потом свое представление о движении вообще, исходя из этой модели, и вслед за Поппером удивляться, что действительное движение не соответствует этой модели, построенной на основе частного случая движения, да еще и с отвлечением от тех изменений, которые оно переживает. Глупее было бы только отказываться от ответа на вопрос о будущем капитализма на том основании, что никакого капитализма-де нет, а есть «открытое общество», поскольку действительное общество не соответствует буквально модели, представленной в «Капитале». Это все равно, как если бы мы отказались от календаря и от часов на том основании, что в результате уже отмеченного выше замедления движения Земли вокруг своей оси количество суток в тропическом году будет со временем уменьшаться. Ученого, который бы вышел на публику с подобным предложением, скорее всего, сошли бы не очень умным человеком. Но если социолог, на основании того, что циклы развития общественных институтов не повторяются буквально, заявляет, что предсказать развитие общества невозможно, его считают большим оригиналом.

На самом деле ясно, что если все в мире изменяется, то должны изменяться и сами законы изменения. Но неправ тот, кто думает, что законы изменения законов изменения невозможно познать. Таким образом дело будет представляться только для «стороннего наблюдателя» этих изменений. Другими словами, дело не в системности или несистемности общественных «институций», а в том, что мир при такого рода предсказаниях, которые пытается давать макроисторическая социология, берется, как выражался Маркс, «только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно»[7–8]. То есть, мир берется как объект созерцания, а не как объект, на который направлена деятельность человека, не как объект преобразования. Рассматривая мир как объект деятельности, объект преобразования, а не просто как объект созерцания (такому взгляду на мир для начала не грех поучиться у Фихте), мы очень быстро поймем, что процесс деятельного изменения мира человеком, активного приспособления его к человеческим потребностям является одновременно и необходимым условием человеческой субъектности, и существенным моментом объективной действительности, то есть перейдем от рассмотрения мира как объекта деятельности к необходимости организации этой деятельности сообразно объективным законам, каковыми при таком рассмотрении окажутся не только законы природы, но и законы общественного развития и законы мышления. Ведь при таком подходе очень быстро выясняется, что это не разные законы — а один и тот же закон. Проблема состоит только в том, что в условиях разделения труда это далеко не очевидно. Ведь объектом приложения труда каждого отдельного участника общественного производства, организованного по товарному типу, является отнюдь не мир в целом, а только отдельные вещи. Равно и целью производства для каждого отдельного участника такого рода труда оказывается производство отдельных вещей, а отнюдь не то, что является действительной целью любого труда — производство условий человеческого существования.

Если раньше, в условиях натурального хозяйства, каждый прекрасно знал, сколько и чего ему нужно произвести, то в условиях товарного хозяйства каждый отдельный участник производства знать этого в принципе не может. Все, что знает каждый отдельный участник производства, — это то, что производить ему нужно как можно больше и как можно дешевле. Но вовсе не для того, чтобы сделать как можно лучше потребителю, а для того, чтобы обойти конкурента или хотя бы не дать обойти себя другим. Но обойти других в условиях товарного хозяйства означает в первую очередь — не дать им реализовать свою продукцию, в идеале — уничтожить их производство. Конечно, не в буквальном смысле уничтожить, а подмять его под себя. Но только для того, чтобы вступить в ту же самую борьбу с другими выигравшими.

Предсказывать будущее построенного на таких экономических принципах общества очень легко. Монополии доразвиваются до того, что подминают под себя целые нации и ресурсы государства, включая вооруженные силы, которые они при первой же возможности пускают в ход как «последний довод» в конкурентной борьбе. Конечно, в данном случае, я, в полном соответствии с традициями макроисторической социологии, всего-навсего «предсказываю прошлое». Но это прошлое еще далеко не изжито. Поэтому мировая война точно так же легко предсказуема, как и очередной мировой кризис. Кого-то (в основном тех, кто планирует на этом нажиться, — а нажиться на мировой войне, как и на мировом кризисе, конечно же, можно) интересуют точные сроки их наступления, которые предсказать не так легко, но нас ведь интересует не это. Нас интересует то, что опасность войны не может быть изжита до тех пор, пока не будет изжито товарное производство. Заметьте — не просто капиталистическое производство, а товарное производство вообще. Это я к тому, что и войны между социалистическими государствами вполне возможны до тех пор, пока не преодолено товарное производство в целом, а не только его наиболее развитая, то есть капиталистическая форма. Соответственно, для капиталистического общества благоприятный прогноз невозможен. В этом, пожалуй, Майкл Манн прав. Проанализировав основные сценарии кризисов современного капиталистического общества, он заключает, что «любой из этих кризисов может привести к концу не только капитализма, но и всей человеческой цивилизации»[7–9]. Тем удивительнее, что из этой посылки он не делает очевидный вывод о том, что надо кончать с капитализмом, чтобы его кризисы не покончили с человечеством. Вместо этого, он делает вывод о том, что предсказать будущее капитализма или мира невозможно. То есть, сам предсказал, сам же испугался своего предсказания и объявил его невозможным. Вот что значит брать мир «только в форме объекта, или в форме созерцания». Чисто стариковская точка зрения, когда судьба мира уже безразлична. Это сообразно этой логике критикуют КПСС за то, что в своей программе она записала, что коммунизм будет построен через двадцать лет, а не за то, что для выполнения этого обещания партия ничего не сделала. Это логика пораженчества, логика людей "вне мира всего". Вряд ли она подойдет тем, кому в этом мире еще жить да жить. Им нужны другого рода прогнозы. Другая логика прогнозирования. И такая логика есть. Вот она.

В обществе, в котором на место товарного производства приходит производство, направленное на обеспечение условий человеческого развития, предсказывать будущее будет не сложнее, чем предсказывать погоду. И даже намного проще, поскольку изменения погоды еще мало зависят от людей, а изменения в обществе полностью зависят от человеческой деятельности. Единственной проблемой здесь является несогласованность действий отдельных участников этой деятельности. Но в условиях, когда устранена коренная причина такой несогласованности — частная собственность на средства производства и, соответственно, противоположность интересов различных участников процесса производства — мероприятия по устранению «остаточных проявлений» тоже вполне можно прогнозировать. Такие мероприятия становятся естественной составляющей общего плана производственной деятельности.

Лучший прогноз в такой ситуации — разумный план действий, который бы позволял достигать разумной цели. Такой целью вряд ли может быть цель достижения как можно большей прибыли — единственная цель, которую себе может поставить класс капиталистов. Не потому, что они жадные, а потому что они капиталисты. Если они не будут преследовать такую цель, то они перестанут быть капиталистами. Это не их цель, а цель, которую ставит капитал, суть которого заключается в том, что он является самовозрастающей стоимостью. У капиталистов же прибыль является целью только в той мере, в какой они подчиняют ей свою жизнь и деятельность.

Так вот, такая цель может удовлетворять только самих капиталистов, да и то лишь до тех пор, пока дела у них идут хорошо. А тех, у кого дела идут хорошо, не так уж и много, и их становится все меньше.

Если в январе 2016 года согласно данным организации Oxfam всего 62 крупнейших богача владели таким же количеством активов, что и 3,6 млрд. бедняков, то через год, в январе 2017 года, по данным той же организации уже всего 8 миллиардеров сравнялись по богатству с беднейшей половиной человечества.

Те же процессы идут и внутри богатых стран. Вот что пишет по этому поводу экономический обозреватель агентства РБК Борис Грозовский:

«Согласно последней работе Томаса Пикетти (Парижская школа экономики), Эммануэля Саеза и Габриэля Зукмана (оба из университета в Беркли), за 34 года, с 1980 по 2013 год, средний доналоговый доход американцев вырос на 60 %. Однако доходы беднейших 50 % не изменились: они как зарабатывали $16 тыс. в год, так и остались с этими деньгами. Если бы доходы этих людей росли вровень с инфляцией, они должны были бы увеличиться в 2,8 раза. Неравенство, если измерять его по соотношению доходов богатейшего 1 % и беднейших 50 %, выросло за эти годы втрое: в начале периода разрыв составлял 27 раз, а в конце достиг 81.» http://www.rbc.ru/opinions/economics/24/01/2017/588755289a7947d42845332e?from=newsfeed

Если выражаться нормальным языком, то половина американцев за последние тридцать лет стали реально в 2,8 раза беднее. Так что речь идет не просто о так называемом относительном обнищании, которое является вполне реальным обнищанием, — а не только психологическим феноменом, как его обычно представляют — мол, обидно, что сосед стал жить в два раза лучше, а я только в полтора. На самом деле, дело тут не в неприятностях и психологическом дискомфорте, а в том, что на самом деле относительным тут оказывается не обнищание, а именно увеличение богатства. Если, допустим, для того, чтобы увеличить свои доходы на треть, вам приходится работать в два раза больше, то вы стали реально богаче? При этом я не говорю об инфляции и других интересных мелочах. Вспомните скачок курса доллара в три раза по отношению к гривне и посчитайте, насколько обогатились украинцы, которые получают зарплату в национальной валюте. Реально же не только в Украине зарплата не растет. Эксперты утверждают, что даже в США, экономика которых достаточно быстро восстановилась после кризиса 2008 года и демонстрировала рост, медианный уровень доходов домохозяйств так и не достиг уровня 2006 года. То есть доходы от послекризисного роста распределялись крайне неравномерно. В интернете можно даже найти информацию, что 20 богатейших жителей США собрали больше денег, чем имеют самые бедные 152 млн. американцев вместе взятые и что 0,1 % ультрабогачей обладают большими состояниями, чем 90 % американских семей!

И если социологов эти цифры обычно очень мало интересуют, поскольку они считают их "некошерными", то этого нельзя сказать о самих американцах. Центральным лозунгом движения "Захвати Уолл-стрит!" было именно "Нас 99 %". На самом деле, согласно данным социологических опросов, требования движения разделяли только 9 % американцев. Но это не означает, что остальные 91 % очень довольны положением, которое сложилось в США. Последние президентские выборы показали, что недовольных значительно больше, как могло бы показаться. Стоило Берни Сандерсу объявить себя социалистом (вот чего не ожидали и чего даже в страшном сне не предусматривали никакие социологи), и он получил такую поддержку среди сторонников Демократической партии, что остановить его смогли только путем сговора партийных боссов. Да и победа Трампа — результат протестного голосования, чем, кстати, объясняют факт полного провала социологических прогнозов относительно результатов выборов. Победил он вовсе не благодаря своей программе, а потому, что против него объединились все силы, которые символизируют нынешний порядок. На месте Трампа спокойно мог быть Сандерс или даже кто-то типа Уго Чавеса, если современные Соединенные Штаты были бы способны выдвинуть политическую фигуру такого масштаба. Нетрудно догадаться, что те, кто голосовал за Трампа как бунтаря против системы, будут очень быстро разочарованы. Но в любом случае очевидно, что существует запрос на социологическую теорию, которая бы не просто "предусматривала прошлое", а могла бы подсказать пути достижения лучшей организации общественной жизни, как может предложить капитализм даже в самой богатой стране мира.

Поэтому вопрос не в том, есть ли будущее у капитализма. Ответ на этот вопрос очевиден со всех точек зрения. Вопрос в том, есть ли будущее у человечества, сможет ли оно пережить капитализм.

А чтобы решить этот вопрос, нужна не теория для угадывания будущего, а теория создания будущего, то есть теория преобразования современного общества в нечто лучшее. Очевидно, что современная социология не может быть такой теорией. Не может, в первую очередь, по причине того, что она носит принципиально эмпирический характер. Отсюда все ее проблемы. Теоретическая социология не может предвидеть будущего (в чем честно признаются авторы книги "есть ли у капитализма будущее?") потому, что она слишком эмпирическая, а эмпирическая социология демонстрирует невероятные провалы (случай с Трампом был не одинок, вспомните прогнозы в отношении "Народного фронта" на парламентских выборах 2014 года в Украине), потому, что она недостаточно теоретическая.

Знаменитая ученица Дж. Кейнса Джоан Робинсон в свое время написала: «Вклад Маркса в науку был настолько важным и имел такое влияние на способ мышления как его противников, так и сторонников, что в наше время найти среди историков и социологов чистого немарксиста так же сложно, как среди географов — защитников теории плоскости Земли. В этом отношении все мы — марксисты».

К сожалению, то время прошло, и современные социологи в этом отношении очень похожи на советских марксистов. Маркса они обычно уважают (есть, разумеется, как и в СССР, и «диссиденты», которые точно так же, как и советские диссиденты, Маркса не изучали и ругают его именно потому, что «зелен виноград»), но в основном и понятия не имеют о том, в чем именно заключался тот самый «коперниканский переворот», который он осуществил в социологии.

И если в западных университетах по традиции студентов-социологов кое-где еще стараются познакомить с «Капиталом», то на постсоветском пространстве об этом и речи не идет. И причина вовсе не в «декоммунизации». Причина в неспособности понять, в чем именно заключался «коперниканский переворот» в социологии, предложенный в этой книге. И причина самого непонимания неоригинальная. Ленин еще сто лет назад зафиксировал ее в своем конспекте «Науки логики» Гегеля: «нельзя вполне понять «Капитал» Маркса, особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса ½ века впоследствии». Боюсь, что только в этом смысле можно согласиться с Джоан Робинсон в том пункте, где она утверждает, что все «мы — марксисты».

Но что значит — мыслить по Гегелю? Если в двух словах — то это значит мыслить мир как единое целое, которое существует в постоянном саморазвитии, причем мыслить его с точки зрения человеческой деятельности, в которой и находит свое наиболее концентрированное выражение это саморазвитие. Если говорить образно, то мыслить по Гегелю — это значит видеть чуть дальше своего носа, которым эмпирик обычно упирается в факты, и этим самым закрывает себе любую возможность вырваться за пределы, положенные этими фактами. Не просто описать общество и сформулировать закономерности его существования, но и вывести объективные законы изменения этих закономерностей — вот суть переворота, который сделал Маркс в социологии, применив к изучению капитализма логику Гегеля.

Если социологи не научатся мыслить по Гегелю, и, соответственно мыслить будущее, то будущее такой социологии предсказать нетрудно. Оно будет такое же печальное, как и прошлое тех марксистов, которые проигнорировали замечание Ленина, высказанное больше века тому назад.