Заметки на полях книги «Есть ли будущее у капитализма?»

Часть 8. Так был ли мальчик?

С первого взгляда такое название для этой части материала о книге «Есть ли будущее у капитализма?» мне показалось пошловатым из-за своей банальности. Нет, оно, конечно оправдано, ведь предметом рассмотрения станет раздел книги, который назван «Чем коммунизм был?». Наверняка, в такой ситуации известная фраза из романа Горького «Жизнь Клима Самгина» придет в голову едва ли не каждому второму журналисту. Именно в этом мне виделась пошлость.

Но, с другой стороны, далеко не каждый второй журналист читал роман Горького и помнит, в связи с чем там приведена эта фраза. Так вот, если найти это место в романе, то нетрудно удостовериться, что фраза подходит для нашего случая отнюдь не потому, что и в горьковской фразе, и в названии материала Дерлугьяна есть слово «был». Фраза очень подходит в первую очередь потому, что очень уж многие стараются уговорить себя забыть о существовании коммунизма, точно так же, как горьковские персонажи с помощью небольшого количества нехитрых логических и психологических трюков заставили себя засомневаться в существовании злополучного мальчика, утонувшего на глазах окружающих, ни один из которых не захотел, точнее, наверное, сказать, не решился, ему помочь. Да и причины такой добровольной искусственно вызванной амнезии очень даже сходны. Где-то очень-очень глубоко поскребывает, видимо, совесть. Совесть — она ведь как бог. Все образованные люди в курсе дела, что их нет — ни бога, ни совести, — что это идеологические фикции, или, как сейчас модно выражаться, симулякры, но, тем не менее, они чувствуют, что «что-то там есть». Что именно — это вопрос другой, но любому, кто берется судить о такого рода предметах, следовало бы помнить выражение Э.В. Ильенкова, «что и ортодоксально-христианский господь-бог — тоже не выдумка, не изображение «несуществующего предмета», а неадекватное изображение предмета весьма и весьма реального, а именно образ (отражение) той реальной власти, которую обретают над людьми и их сознанием неподвластные и непонятные им силы общественного развития — их собственные коллективные силы, противостоящие им самим как нечто чуждое и даже враждебное отнюдь не только в фантазии…»[8–1]

Но окончательно я остановился на этом названии только потому, что вспомнил одно место из книжки Валерия Алексеевича Босенко «Диалектика мстит за пренебрежение к ней», где автор тоже сравнивает социализм с мальчиком-подростком. Когда начал искать цитату, выяснилось, что Босенко и горьковского мальчика из «Жизни Клима Самгина там вспоминает, и получилось, что я просто использую уже готовую аналогию, просто забыл, откуда я ее взял. Но это обстоятельство только укрепило меня в моем решении.

Конечно, ждать от Георгия Дерлугьяна такого же трепетного отношения к советскому социализму, как у Валерия Алексеевича Босенко, было бы напрасно. Ведь для Георгия Дерлугьяна советский социализм — это во всех отношениях «чужой мальчик». Не только потому, что Дерлугьян — американский профессор, хоть и родившийся и получивший образование в СССР, но еще и потому, что предметом книги «Есть ли будущее у капитализма?» является отнюдь не советский социализм, а современный капитализм.

Советский же социализм интересует Георгия Дерлугьяна только по следующим причинам.

Первую из них Дерлугьян формулирует так:

«Некапиталистические альтернативы сегодня у большинства людей вызывают образы коммунистических государств вместе с чередой однообразных многоэтажек и дымящих труб металлургических гигантов, очередями и хроническим товарным дефицитом, тягостными партсобраниями, массовыми парадами, культом личности и репрессиями».[8–2]

Причина вторая состоит в том, что «крах советского блока стал восприниматься задним числом как нечто самоочевидное в силу его врожденной порочности и потому в особых объяснениях не нуждающееся»[8–3],в то время как «в 1950-1960-е годы в мире преобладало восхищение либо страх перед колоссальной военной мощью, экономическими и научными достижениями СССР»[8–4] и его «исторические успехи не отрицались даже антикоммунистами».

Взятые каждая сама по себе эти причины выглядят не слишком убедительно, но если их соединить, то получается достаточно логично — советский коммунизм, который воспринимается как реальная альтернатива капитализму, на самом деле не совсем таков, «каким его малюют». Поэтому разбирая будущее капитализма, обязательно надо посмотреть, каким на самом деле был строй, рассматриваемый в качестве его альтернативы.

Несколько разочаровывает, правда, что Дерлугьян ограничивается тем, что просто сталкивает два противоположных представления западных обывателей о Советском Союзе. Нет, конечно же, такое столкновение противоположных взглядов на один и тот же предмет — необходимое условие его понимания. Разочаровывает не сам этот прием, а то, что он не проведен последовательно до конца и вообще применяется достаточно неаккуратно. При ближайшем рассмотрении этих два представления оказываются не столько противоположными представлениями об одном и том же предмете, сколько представлениями о разных периодах существования Советского Союза — когда социализм активно развивался (тогда заводские трубы и многоэтажки были символом успеха) и когда развитие начало пробуксовывать и то, что было символом успеха, вдруг стало представляться сплошной проблемой. Притом не только западному обывателю, но и обывателю советскому.

Прежде, чем сталкивать между собой эти две противоположные точки зрения на СССР, следовало бы отметить, что их противоположность обусловлена не столько разностью позиций тех, кто их разделяет, сколько тем, что это точки зрения на разные эпохи в становлении СССР.

Не говоря уж о том, что вполне логично было бы предложить западному обывателю «на себя оборотиться», и он сразу увидел бы, что на самом деле СССР отличается не наличием у него каких-то особенных проблем, а только способом их разрешения, и далеко не всегда Запад решал аналогичные советским проблемы лучше.

Ведь вряд ли можно предположить, что в Соединенных Штатах металлургические заводы совсем не дымят, а до сих пор только всасывают в себя вредные вещества, выделенные советскими заводами, и что именно по этой причине США так и не ратифицировали Киотский протокол, предусматривающий сокращение выбросов в атмосферу парниковых газов, а сейчас вышли из Парижского соглашения. Что касается «однообразных многоэтажек», то недавняя кампания по сносу «хрущевок» в Москве показала, что касается это исключительно этого коротенького периода в советском жилищном строительстве. Ни «сталинки», ни дома послехрущевского периода никто не собирается сносить. Впрочем, и снос «хрущевок» некоторые западные СМИ назвали «большой ошибкой»[8–5]. К слову сказать, в США аналогичный хрущевкам проект массового типового строительства, созданный будущим автором злополучных башен всемирного торгового центра в Нью-Йорке Минору Ямасаки и реализованный в Сент-Луисе, штат Миссури, в свое время получил первую премию «Архитектурного форума» и планировался как типовой проект для всей страны[8–6], но у американских властей не только не получилось осуществить этот план, но и построенный микрорайон они не смогли поддерживать в надлежащем порядке, и он сначала превратился в развалины, а потом был снесен. Я уж не хочу говорить о Японии, где средний размер квартиры составляет 30 кв. м., а квартира в 10 квадратных метров считается вполне приличной. Так что некоторые проблемы в жилищном строительстве вполне можно найти даже на самом богатом Западе, а не только в СССР. Да и с хрущовками все не так просто. Это в Москве их собираются сносить[8–7], а например, в Германии, где во времена ГДР хрущевок настроили порядочное количество, их просто перекрашивают в более веселые цвета, надстраивают или наоборот, сносят некоторые элементы, в лучшем случае делают перепланировку[8–8].

Но встает вопрос, действительно ли было обязательно разрушать социализм, чтобы перекрасить хрущевки или сделать в них перепланировку квартир? Ведь вместе с социализмом было разрушено очень много неплохих вещей, с ним непосредственно связанных — начиная от упомянутых Дерлугьяном экономики и науки, успехи которых «не отрицались даже антикоммунистами», и заканчивая, например, Украиной, которая была собрана по кусочкам во времена социализма, и которая сейчас разрушается гораздо быстрее, чем «хрущевки».

Конечно, все это не очень интересно ни социологам, ни обывателю, но коль уж Дерлугьян взялся озвучивать такие представления о советском социализме, то было бы логично, чтобы он хотя бы мельком высказался по их поводу. Понятно, что Г. Дерлугьян занимается макроисторической социологией и «не царское это дело» — разбирать представления обывателей или пропагандистские штампы. Но такое представление в свою очередь — не более чем предрассудок. На самом деле, серьезная макроисторическая наука должна уметь превращаться в, так сказать, микроисторическую. Любая, даже самая МАКРОисторическая социология имеет своим предметом в конечном счете человека, и МАКРО она отнюдь не потому, чтобы смотреть на человека свысока, а только потому, чтобы подобрать подходящий масштаб для рассмотрения человека, который в сущности своей тоже весьма и весьма «макро», и только с точки зрения обывательского представления, и теорий, построенных на таком представлении, человек выглядит как «микро», как «атомарный индивид». Впрочем, это представление отнюдь небезосновательное — немало усилий в истории было приложено, и эти усилия только множатся для того, чтобы превратить человека в ничтожество. Но всякая серьезная «макроисторическая социология» (уж я прошу извинить за то, что употребляю это понятие слегка расширительно, имея в виду всякое учение, которое пыталось установить место человека в мире) исходила из идеи тождества противоположностей в этом вопросе. Начиная с древних греков, которые говорили о тождестве микрокосма и макрокосма. А после Фихте с его идеей превращения не-Я в Я, после Гегеля, который считал, что каждый человек в своем индивидуальном становлении должен пройти все те ступени, которые прошло человечество, после Маркса, который требовал того же самого и определил сущность человека как совокупность всех общественных отношений, всякая иная макроисторическая социология просто перестала быть возможной.

Но не буду придираться к Г.Дерлугьяну. Он это прекрасно знает и без меня. Тем более, что раздел, собственно и посвящен разбору того, чем же коммунизм был на самом деле, в отличие от представлений обывателей или от идеологических штампов.

Самое первое, что предпринимает Г.Дерлугьян для ответа на этот вопрос — он отказывается рассматривать российскую революцию как историческую случайность, аномалию или результат злокозненных действий отдельных личностей. Притом отказывается не потому, что ему не нравится такой подход, а потому, что он прекрасно понимает, что всякая историческая случайность тысячами нитей связана с исторической необходимостью. Притом, нужно отметить, что эту связь он показывает весьма грамотно, привлекая к рассмотрению вопроса такую философскую категорию как возможность. Уже другой вопрос, что называет он ее «структурной возможностью», но здесь мы не будем останавливаться на этом моменте по двум причинам — потому, что мы уже пробовали дать критику недостатков системного подхода в истории, рассматривая точку зрения на капитализм основателя миросистемного анализа И.Валлерстайна[8–9], и потому, что в данном случае это не очень важно: слово «структурной» можно просто пропустить, и позиция Дерлугьяна от этого нисколько не пострадает. Намного тревожнее то, что зачем-то в свой анализ Дерлугьян включает всякого рода словечки из лексикона геополитики (ведь нельзя же забывать, что геополитика была признана официальной наукой третьего рейха,[8-10] и вряд ли этот факт мог быть единственной случайностью, за которой не стояла определенная историческая необходимость), но в данном случае мы абстрагируемся и от этого обстоятельства. В первую очередь для того, чтобы сосредоточиться на том, что можно считать «рациональным зерном» подхода Г. Дерлугьяна.

Итак, цитирую:

«Первичный коммунистический прорыв, случившийся на обломках Российской империи в 1917 году, был результатом невероятного стечения исторических обстоятельств… Это не значит, что большевистская революция была какой-то аномалией. Исторические случайности такого рода на самом деле реализуют скрытые до тех пор новые структурные возможности, возникающие в кризисные моменты из-за разрушения прежних ограничителей. Бешеная энергия и историческая дальновидность выдающихся личностей истории… возникают в переломные моменты в зависимости от изменчивых структурных возможностей и невозможностей, усиливая в ту или иную сторону личные качества и последствия индивидуальных действий людей, оказавшихся на пике событий…

При внимательном рассмотрении становится понятно, что провидцы и окрыленные внезапной удачей «люди действия» неизменно оказываются теми, кому довелось более или менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное»[8-11].

Цитата, конечно, получилась длинноватая, но она того стоит. Ведь в ней центральной идеей оказывается именно та идея, которой обычно так не хватает всякой современной социологии — идеей того, что связующим звеном между возможностью и действительностью служит определенная совокупность действий людей по превращению первого во второе. Соответственно, основной задачей науки об обществе, если она не желает оставаться просто описательной наукой, а хочет, как и любая другая уважающая себя наука, найти себе практическое применение, оказывается задача определения именно тех исторических возможностей, которые имеют шансы при данных обстоятельствах (именно при данных конкретноисторических обстоятельствах, потому что абстрактно превратиться в действительность могут все возможности) превратиться в действительность. Также очень важной задачей науки об обществе оказывается задача определения того, «с чего начать?», поскольку «окрыляет» не абстрактная возможность, а «успехи» на пути превращения ее в действительность, и в этом Г. Дерлугьян абсолютно прав. Уже другое дело, что эти успехи должны быть не просто «внезапными», но и систематическими, хотя каждый из них, взятый сам по себе, может быть и весьма скромным.

К сожалению, сам Г. Дерлугьян делает из своей теории весьма странный вывод. Он считает, что множественность возможностей «задает как конфликтность, так и непредсказуемость истории». Насчет «конфликтности» никаких возражений быть не может. Любому студенту-социологу из уважающих себя университетов США, Канады, Великобритании, Австралии и Новой Зеландии (по другим странам, к сожалению, нет данных) известно, что вся предшествующая история является, если выражаться по-современному, историей конфликтов, поскольку фразой «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» начинается «Манифест коммунистической партии» — работа, которая заняла третье место в списке книг, наиболее часто рекомендуемых для прочтения студентам в университетах этих стран. Впрочем, в США она оказалась на четвертом месте, но в таких штатах как Вашингтон, Висконсин, Нью-Гэмпшир, Нью-Джерси и Индиана «Манифест» лидировал. Сами же Маркс и Энгельс утверждали, что эта мысль принадлежит даже не им, а французским историкам времен реставрации. В любом случае, сомневаться в том, что «множественность возможностей задает конфликтность истории», не приходится, хотя многие предпочтут выразить эту мысль проще. Но вряд ли из «множественности возможностей» можно вывести непредсказуемость истории. Так можно мыслить, разве что полностью отказавшись от мысли о том, что необходимым связующим звеном между возможностью и действительностью является человеческая деятельность. Но тогда приведенная нами выше длинная цитата потеряет всякий смысл. Поэтому лучше будем считать, что Г. Дерлугьян просто оговорился, когда написал о непредсказуемости или, скажем, имел в виду, что историю нельзя предсказать однозначно. Тогда с ним можно будет с легким сердцем согласиться. Ведь «людям действия» и не нужны однозначные предсказания, им вполне достаточно того, что есть хотя бы малейшие шансы превратить возможность в действительность, все остальное довершит само действие. А умным людям однозначные предсказания нужны еще меньше, поскольку они прекрасно знают, что никакие однозначные предсказания в действительности не имеют силы, они работают только на бумаге. В действительности же любое однозначное предсказание будущего за пределами небольшого числа процессов механического характера, возможно исключительно только как случайность. Мало того, вряд ли возможны даже однозначные «предсказания прошлого», что прекрасно демонстрирует Г.Дерлугьян. Вот его вариант:

Последнее предложение из этого «прогноза на прошлое» наталкивает на мысль о том, что «некий фашистский режим» вполне мог установиться не только в России, но и во всей межвоенной Европе в целом. И не только в случае, если бы он первым установился в России, которая таким образом стала бы «естественным союзником» Гитлера, но и в случае, если бы реализовались «исчезающе незначительные возможности» установления в России либерального режима. Ведь мы прекрасно помним, насколько успешно противостояли Гитлеру либеральные режимы Европы, например, Чехословакия, Франция, да и Великобритания тоже.

Таким образом, получается, что самое первое, чем коммунизм был — он был единственной альтернативой установлению фашистской диктатуры в Европе. Конечно, это пока еще чисто отрицательное определение коммунизма, но тот факт, что коммунизм оказался отрицанием такого отрицательного явления как фашизм, кое-чего значит.

Тем не менее, мы зафиксируем и положительное определение коммунизма, которое явственно следует из рассуждений Г. Дерлугьяна. Оно состоит в том, что коммунизм оказался своеобразным экспериментом по «изменению исторического пути России и мира», огромную роль в котором (в изменении) сыграли «Ленин со своей небольшой группой соратников». Роль эта состояла в том, что им «довелось более или менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное».

Вот это, пожалуй, и все интересное, что мы находим в том параграфе, который озаглавлен, на наш взгляд, крайне неудачно «Российская геополитическая платформа». Впрочем, здесь есть еще одна крайне интересная мысль, которую обычно выражают афоризмом: «Удавшийся бунт — это революция, неудавшаяся революция — это просто бунт».

Весь остальной материал этого параграфа — это краткая история российского империализма в сравнении с историей становления его менее и более удачливых конкурентов. Конечно, это очень познавательно, но не очень-то помогает понять, «чем коммунизм был».

Интересно, что Ленин в своей известной работе «Памяти Герцена» выводил российский коммунизм тоже из истории России, но из совершенно другой истории — истории российского революционного, демократического движения. Именно в нем он видел «структурную возможность», которая потом превратится в реальность коммунизма. Дерлугьян же пытается вывести российский коммунизм из деятельности Петра І и более или менее удачливых продолжателей его дела. Тем самым мы получили очень яркую и занимательную, хотя, может быть, и недостаточно глубокую историю того, как Россия оказалась «слабым звеном в цепи мирового империализма», но нас-то ведь интересует не этот вопрос, а вопрос о том, «чем коммунизм был?». Конечно же, в том числе и вопрос, чем он был до того, как приобрел собственную политическую и экономическую форму. Так вот из логики Г. Дерлугьяна можно сделать вывод, что сущность российского коммунизма в «слабости звена». Но ведь это не будет соответствовать действительности. «Слабых звеньев» в истории мирового империализма было до сих пор и остается сейчас предостаточно, но коммунизм они не порождают. По Ленину же получается, что сущность коммунизма нужно искать тоже в истории, но в особой истории — в истории становления революционного движения. Притом в первую очередь — в истории становления революционной теории. В другом месте он так и напишет — «без революционной теории не может быть революционного движения»[8-13].

Вряд ли Г. Дерлугьян решился бы так же категорически заявить, что без реформ Петра І или даже без «российской геополитической платформы» не может быть и коммунизма. Конечно, вполне может. Не Петр І, так кто-нибудь другой, хотя, может, и на столетие-второе позже, вынужден был бы «вырвать Россию из варварства» и скорее всего, приблизительно такими же «варварскими методами», как и Петр І. Не российские большевики, так другая группа людей в другой стране превратили бы коммунизм из одной из бесчисленных возможностей в действительность. Ведь уже сам факт того, что, как считает Дерлугьян, именно реформы, направленные на то, чтобы переделать Россию на западный манер, стали «геополитической платформой» российского коммунизма, говорит о том, что коммунизм не является чем-то специфически российским.

Впрочем, справедливости ради нужно отметить, что Ленин, анализируя русский коммунизм, тоже вспоминает Петра І и тоже в связи с его деятельностью по насаждению западноевропейских капиталистических порядков в России. Вот эта цитата:

«Пока в Германии революция еще медлит «разродиться», наша задача — учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства»[8-14].

Интересно, что это единственное содержательное упоминание имени Петра І в работах Ленина. Вождя русского коммунизма вообще не интересовал этот исторический персонаж. Так что можно с полной уверенностью сказать, что тут у Г. Дерлугьяна ошибка вышла. Определенная реформами Петра І «российская геополитическая платформа» — это как раз то, чем коммунизм никогда не был. Даже в зародыше.

А вот то, чем, по мнению Ленина, российский коммунизм был до своего воплощения в действительность — то есть революционной теоретической традицией, начиная с Герцена и Чернышевского, и заканчивая Плехановым и большевиками — на это Г. Дерлугьян вообще не обратил внимания.

Хотелось бы обратить внимание на одну особенность стиля Г.Дерлугьяна — он ярко публицистичен, легко пользуется различными художественными средствами.

Нет, в использовании аналогий, метафор и вообще публицистических и художественных приемов в науке, конечно же, нет ничего плохого. Плохо только, когда они используются не для того, чтобы активизировать, сделать более живым понятийное мышление, а для того, чтобы потихонечку подменить его аналогиями, метафорами и прочими художественными и публицистическими приемами.

Надо признать, что Дерлугьян в этом смысле балансирует на грани. Не всегда поймешь, где у него заканчивается теоретическое рассмотрение предмета, и где начинается его публицистическое описание. Притом, надо признать, что эти описания не только очень ярки, но часто очень остроумны и неожиданны. Вот два примера:

«Как согласовать революционную жестокость большевиков и их просветительский энтузиазм? Обе стороны коммунизма — террор и прогресс — неопровержимые факты. Но их видимое противоречие есть идеологическая иллюзия в основном наших дней. Русская революция привела относительно небольшую группу радикальной интеллигенции к руководству огромной и в основном крестьянской страной. Эти сторонники эпохальных преобразований неистово верили в электрификацию и всеобщий прогресс, но в ходе недавней гражданской войны они также усвоили веру в победоносную партию и свои заветные маузеры»[8-15].

Фактическая основа этого яркого пассажа абсолютно неверна — на самом деле в 1917 рабочие составляли 60,2 % всей массы членов партии, в 1927 — 63 %, крестьяне — 7,6 % и 14 %, служащие — 25,8 % и 20,7 %[8-16]. Но в остальном гипотеза очень интересная и множество ее подтверждений можно легко найти в советской истории.

Или вот такое рассуждение:

«Личность Сталина, вероятно, была искривлена настолько же, насколько и его удивительная жизненная траектория: от истово уверовавшего катакомбного христианина до великого инквизитора и дальше до коммунистического папы римского эпохи ренессанса. Однако личность Сталина не может объяснить культы лидеров и репрессии в том немалом числе случаев, где Сталин не мог быть прямым виновником, как, скажем, в Югославии времен Тито, маоистском Китае или на Кубе. Но аналитически продуктивнее вглядеться в горбачевскую «гласность» между 1985 и 1989 годом, которая стоила руководящих должностей и нередко свободы двум третям брежневской номенклатуры. С точки зрения жертв гласности среди номенклатурных чиновников, запущенная из Москвы демократизация не слишком отличалась от сталинских кампаний шельмования кадров».[8-17]

Здесь снова же можно спорить насчет фактов и исторических параллелей, но попытка сравнить перестройку со сталинскими репрессиями — это, согласитесь, небанально и весьма смело.

В этом отношении рассматриваемый нами сейчас раздел книги очень похож на работу Валлерстайна «Ленин и ленинизм сегодня и послезавтра».[8-18] Кстати, именно из этой статьи И. Валлерстайна Г. Дерлугьян берет и самую главную мысль для определения того, чем коммунизм был. У Валлерстайна это одна из шести определяющих черт ленинизма как политического течения:

«Главная политическая цель — догоняющий рост экономики по мировой шкале измерений. Все прочие цели и проблемы подчиняются первенству экономического догоняющего роста».

Георгий Дерлугьян тоже считает, что главное, чем коммунизм был, это он был догоняющей модернизацией. Но тогда придется признать, что это был какой-то особый способ догонять. Особенно если сравнить с тем способом, которым догоняющая модернизация на территории бывшего СССР осуществляется сейчас. Ведь тогда СССР «догонял Америку», а теперь, скажем Украина, в мировой «табели о рангах» догоняет Бутан. Притом меряются эти «гонки» таким странноватым показателем как ВВП (валовый внутренний продукт). В основе же ВВП лежит национальный доход. Но доходы бывают разные. Для простоты возьмем не национальный доход, а доход отдельного человека. Одно дело — доход в виде зарплаты, и совсем другое, когда человек квартиру продал и пропивает ее. Тоже, конечно, доход, но радоваться ему сложновато. Так вот, если провести аналогию с этим случаем, то ВВП всех посткоммунистических стран, за исключением разве что Белоруссии, формируется в основном за счет растранжиривания или советского, или природных ресурсов. Или, скажем, в Германии имеется такой элемент модерна как легальная проституция, в которой заняты более 400 000 человек и которая имеет оборот 6 млрд. долл., и некоторые постсоветские страны, среди которых и Украина, прикладывают все усилия, чтобы «догнать и перегнать» Германию в этой отрасли экономики. Но разве на этом основании можно обвинить правителей Украины, что они движутся в направлении коммунизма?

Видимо, специфика коммунизма была отнюдь не в «догоняющей модернизации», хотя, таковая, конечно же, имела место. Согласно Ленину, социализм должен развить высшую, чем у капитализма, производительность труда, и поэтому капитализм приходится догонять. Но это была не цель, а лишь средство для того, чтобы поменять сам характер труда.

Лучше всего специфика коммунизма как «догоняющей модернизации» выражена в устойчивом выражении, которое закрепилось в американском английском и было актуализировано президентом Обамой в его ежегодном послании Конгрессу в январе 2011 года. Это выражение «sputnik moment» (момент спутника). Оно появилось, когда СССР обогнал Соединенные Штаты в космической гонке и первым запустил искусственный спутник Земли, и означает ситуацию, когда, казалось бы, безнадежно отстающий догоняющий вдруг оказывается впереди догоняемого, и с этим нужно что-то делать. Притом кажется, что он обогнал только в одной узкой сфере соревнования, но бывшему лидеру вдруг становится ясно, что проигрыш в этой узкой сфере на самом деле является показателем всеобщего проигрыша[8-19].

На мой взгляд в советско-американской гонке имел место не один «момент спутника», и он даже не был главным. Я считаю, что куда более важным «моментом спутника» было то, что на языке американских спецслужб было названо «советской кибернетической угрозой». Это выражение не только не получило такого же широкого распространения как «момент спутника», но и напротив, все материалы Центрального разведывательного управления США, связанные с этой самой «кибернетической угрозой» (речь идет о разработанном в середине 60-х годов плане создания в СССР общегосударственной автоматизированной системы управления экономикой), были на долгое время засекречены и стали достоянием публики только после истечения срока секретности благодаря работе сотрудника Института истории науки им. Исаака Ньютона при Массачусетском технологическом институте Вячеслава Геровича, с некоторыми результатами которой можно ознакомиться в его статье «Интер-нет. Почему в СССР не была создана общенациональная компьютерная сеть»[8-20]. Свои соображения по этому вопросу я изложил в серии статей «Интер-нет или Почему в США, как и в СССР не была создана общенациональная автоматизированная система управления».[8-21]

Так что, видимо, коммунизм — это все-таки не догоняющая модернизация, а нечто немножко большее. Правда, могут спросить, чем же коммунизм может быть большим, чем модернизация. Может, не догоняющая, а перегоняющая? Думается, что и не это тоже.

Чем же коммунизм был? Попробуем дать свой вариант ответа на вопрос о том, чем же коммунизм был. Так сказать, интегрированный.

Я полностью согласен с Дерлугьяном в том, что коммунизм оказался в то время альтернативой нацизму. Но хочу добавить, что, поскольку других альтернатив нацизму в то время не просматривалось, то коммунизм волей-неволей оказывается и альтернативой капитализму. Такую мысль тоже высказывал Г. Дерлугьян:

«Самая вероятная альтернатива капитализму — это, к сожалению, фашистское общество. Или, скажем, это некий неофашизм, где часть населения обеспечивает себя вполне тоталитарными средствами за счет другой части населения. Возможно, населения планеты.

…Вполне возможен вариант какого-то социализма. Я что хочу просто сказать: то, что было в XX веке, очень трудно назвать социализмом. Это была мобилизационная экономика советская».

Спорить о том, как называть то, что было в ХХ веке, мне не очень хочется. По этому поводу вспоминается одно граффити самого начала 90-х годов, нарисованное на бетонном заборе в Москве по линии железной дороги, ведущей к Киевскому вокзалу. Большими красными буквами там было написано «Верните нам социализм!» Ниже другая строчка — «Социализма у нас не было». Еще ниже — «Верните нам то, что было».

В отношении Дерлугьяна этот вопрос звучал бы несколько по-другому: если в статье под названием «Чем коммунизм был?» написано, что социализма в ХХ веке не было, то что же тогда было, или, другими словами, о чем, собственно, статья? Разумеется, это только мелкая придирка, которая призвана напомнить всем писателям, что они не должны думать, что все их читатели будут невнимательными к ходу их мысли.

Это я не к тому, чтобы кто-то что-то кому-то возвращал, а к тому, что вопрос о названиях в данном случае — вопрос десятый. Самым же первым, на мой взгляд является вопрос о том, что составляет сущность коммунизма, то есть то неизменное, которое не зависит от исторических форм его проявления и названий, которые ему присваивают.

Так вот, я считаю, что для выяснения этой сущности Георгию Дерлугьяну не хватило самой малости, буквально одного шага. Из его рассуждений вытекает, что коммунизм был единственной реальной альтернативой фашизму. Так же однозначно из них проистекает, что и сегодня других альтернатив фашизму не просматривается, а это значит, что коммунизм — это и единственная реальная альтернатива капитализму. Правда, именно в этом месте Г.Дерлугьяна начинают одолевать сомнения насчет жизнеспособности того коммунизма, который был. И я считаю, что это совершенно правильные сомнения. Поскольку коммунизм — это не просто альтернатива капитализму. Он, конечно, альтернатива капитализму — но не в этом сущность коммунизма. Точно так же, как его сущность не в том, что он есть альтернатива фашизму. Сущность коммунизма в том, что он есть движение по преодолению не только капиталистических отношений, но и отношений товарного обмена, то общественного устройства, когда отношения между людьми и их группами определяются и опосредуются вещами, в целом. А отношения товарного обмена отнюдь не сводятся к капитализму, хотя капитализм является развитой формой товарного производства, когда товаром становится рабочая сила.

Но здесь мы, как видно, плавно перешли в область политической экономии, точнее в сферу экономического учения марксизма. Увы, но нужно признать, что владение основами экономического учения марксизма — не самая сильная сторона не только Г. Дерлугьяна, но и миросистемщиков, иногда именующих себя неомарксистами, вообще. Поэтому эта сторона дела в рассматриваемой нами книге практически осталась без внимания. Соответственно, не будем останавливаться на ней и мы. Тем более что того, что коммунизм есть преодоление не просто капиталистических отношений, а выход за пределы отношений, построенных на обмене продуктами труда в целом, не понял не только Г.Дерлугьян, но и те, кто на практике осуществлял попытку такого выхода, кто руководил этим процессом и кто должен был осмысливать то, что происходит, или, выражаясь словами Дерлугьяна, «чем коммунизм был?».

Этот вопрос мы оставим, так сказать, на «домашнее задание». Отметим только, что это сейчас, пожалуй, самый важный вопрос, который вообще может стоять перед общественной наукой — самое тщательное извлечение уроков первой полномасштабной попытки выхода за пределы, как ее называл Маркс, предыстории.

Разумеется, что здесь я упомянул только отдельные интересные мысли, которые содержатся в разделе «Чем коммунизм был?», не ставя перед собой задачи пересказать все, написанное Георгием Дерлугьяном. Задача состоит в том, чтобы побудить читателя самостоятельно ознакомиться с книжкой, составить о ней собственное мнение и самое главное, начать вместе с авторами думать над вопросом, вынесенным в ее заглавие «Есть ли будущее у капитализма?»

Ведь вопрос этот отнюдь не праздный и даже не сугубо специальный вопрос макроисторической социологии. Этот вопрос может оказаться вопросом жизни и смерти для каждого и всех вместе. Ведь коммунизм — не единственная альтернатива капитализму, он его единственная РАЗУМНАЯ альтернатива. А есть еще альтернатива, о которой предупреждала Роза Люксембург — «Социализм или варварство». Но и она не самая неприятная. Есть еще известный лозунг Фиделя Кастро «Социализм или смерть».

Сегодня этот лозунг звучит скорее как диагноз для современного общества. И нужно сказать, что в способности капитализма обеспечить будущее сомневаются не только авторы, которых Г.Дерлугьян собрал под одной обложкой решения вопроса о том «Есть ли будущее у капитализма?». Опросы общественного мнения в мировом центре современного капитализма США уже не первый год показывают недовольство капитализмом и рост популярности идеи социализма среди американской молодежи[8-22].

Социологи, как правило, или дружно игнорируют эти факты (тупое игнорирование тех фактов, которые не укладываются в господствующую теорию — это обычное дело не только для социологии,[8-23] но и для большинства эмпирических наук), или отговариваются тем, что мол, молодые американцы, они тупые, ничего не знают о социализме, поэтому и говорят такое. Но куда точнее было бы сказать, что они не знают о социализме ничего хорошего, но, не смотря на это, связывают с ним свои надежды. При этом важно заметить, что о капитализме американская молодежь знает самое лучшее, что он может предложить. Но, видимо, для молодежи ничего хорошего он не может предложить даже в США.

И не случайно. Современный капитализм уже давно — это система для «старперов». Прошу не путать со стартапами, которыми нам постоянно тычут в нос, чтобы скрыть тот непреложный факт, что при капитализме все находится в руках стариков. Средний возраст фигурантов списка Форбс, опубликованного в марте 2016 года, составлял 63 года. Людей до 40 лет в списке миллиардеров в мире аж… 66 человек из 1810. Но только 15 (то есть меньше 1 процента) из них сами достигли успеха, остальные — обыкновенные «мажоры». Даже в такой, казалось бы молодежной сфере, как ІТ, средний возраст первой сотни миллиардеров составляет 53 года — совсем «юные», как видите! И такая же ситуация на всех уровнях и практически во всех сферах. То, что средний возраст академика РАН составляет те же самые 63 года (в Национальной академии наук Украины — больше 71 года), никого не удивит. Но, например, в США штатным профессором в университете раньше 50-летнего возраста стать практически нереально. Удел же молодежи — постоянная «пахота» в надежде хотя бы к старости получить стабильное «место под солнцем». С голоду, конечно, в США молодые специалисты не умирают, но, скажем, завести семью, как правило не рискуют до весьма серьезного возраста. Впрочем, сейчас только половина взрослого населения США состоит в браке[8-24]. А в таких не последних капиталистических странах, как Италия или Испания, уже привычной стала более чем 50 % безработица среди молодежи (в целом вы мире в 2016 году этот показатель составил 13,6 %). И если сказки про стартаперов, которые стали миллионерами, еще и пользуются спросом у некоторых представителей молодежи в «третьих странах», то в США их сверстники уже давно поняли, что «сколько не повторяй Цукерберг, во рту слаще не станет».

Но дело даже не в том, что поколение постарше накопило жирок (в том числе, и за счет все той же молодежи). Дело, скорее, в том, что эти самые представители старшего поколения уже ничего не ждут от жизни, поэтому им важнее всего, чтобы никто «не раскачивал лодку». Но молодежь чувствует, что на этой «лодке» по названием «Капитализм» далеко не уплывешь, что ее конструкция не отвечает современным требованиям.

Во время публичной лекции в Киевском политехническом институте в 2013 году Г.Дерлугьян очень верно заметил, что политический механизм, который господствует сегодня в мире, возник более 300 лет тому назад и давно устарел. К сожалению, социологи не замечают той очевидной вещи, что современный политический механизм возник не сам по себе, а на базе определенного экономического механизма или, если хотите, механизма хозяйственного управления, который некоторые именуют свободной конкуренцией или рынком. И политический механизм устарел не просто так, а потому, что давно исчезли условия свободной конкуренции. Конкуренция, конечно, осталась — исчезла свобода.

Видимо именно то, чего не понимают социологи и политологи, чувствует американская молодежь.

Так что поставленный Георгием Дерлугьяном в названии его раздела книги вопрос представляет далеко не академический интерес. И если даже ответ на него получился не во всем удачный, это не имеет никакого значения. Правильно поставленный вопрос — это не просто 50 % ответа на него, это гораздо больше, если этот вопрос ставят перед собой упомянутые Дерлугьяном «люди действия», а не просто ученые. Вдохновленные правильно поставленным вопросом «люди действия» могут превратить в действительность «структурную возможность», имеющую и куда меньшую степень вероятности. Особенно, если это люди молодые и у них есть достаточно времени для того, чтобы своей деятельностью доказать свою правоту.

Но что крайне необходимо молодым — это внимательнейшим изучать те вопросы, которые поставили уважаемые американские профессора в своей книге: как вопрос о том, чем коммунизм был на самом деле, так и вопрос о том, если будущее у капитализма.

Иначе капитализм, поскольку у него самого нет будущего, вполне может перетопить этих самых что ни на есть мечтающих о незнакомомо им социализме американских мальчиков и девочек с такой же легкостью и непринужденностью, как он топит ежегодно в Средиземном море тысячи их африканских сверстников, ищущих счастья в богатой Европе, как он топит в крови десятки и сотни тысяч сирийцев, оставшихся на родине. Так как он топит в крови украинцев, которым всего четыре года назад казалось, что капитализм — это безвизовый режим и успешные стартапы, а война — это где-то далеко и их не касается.