Заметки с выставки

РИСУНКИ ДЛЯ ТКАНЕЙ

Морвенна была в Сент-Айвсе одна с Рейчел, потому что ей исполнялось десять лет, и это была традиция. Учитывая, что Рейчел настолько отклонялась от нормы в других проявлениях, не всегда давала себе труд одеться должным образом или вымыть руки, или причесать волосы, глотала таблетки чаще, чем садилась за нормальную еду; учитывая, что была она художником, учитывая, что картины, которые она писала, были фактически ни о чем, учитывая, что иногда она плакала или смеялась без всякой на то причины, учитывая, что она была душевнобольной, — при всем при этом Рейчел удивительным образом настаивала на соблюдении традиций. В ночь перед Рождеством они могли пользоваться только свечками — даже в ванной комнате, такова была традиция. В день летнего солнцестояния все три раза они ели на открытом воздухе, предпочтительно на пляже, и всегда на том же самом пляже, даже если вода стояла высоко, даже если шел дождь. Снова традиция.

И если у кого-то был день рождения, то этот день предстояло провести с Рейчел. Конечно, это не относилось к Энтони, ведь он был женат на ней, так что получилось бы глупо. Зато касалось всех остальных. Идея заключалась в том, что это твой день, и, в разумных пределах, она должна была идти и делать, и съесть все, чего бы вы ни пожелали.

Гарфилд был еще большим традиционалистом, чем она, и всегда хотел одно и то же: крабы и чипсы, затем мороженое с шоколадной подливкой у Бейлис, затем в кино. Когда он был мальчиком, он действительно получал удовольствие, командуя Рейчел, зная, что она должна была делать все, должна есть пудинг — хотя притворялась, что терпеть его не может — и смотреть фильм, от которого она начинала нетерпеливо дергаться. Хедли было всего восемь лет, и он только-только начинал в полной мере пользоваться преимуществами своих дней рождения, мечтая о них и планируя их так дотошно, и меняя планы так часто, что когда наступал великий день, он неизбежно его разочаровывал. Пикники на день рождения Петрока, который действительно был еще мал, служили хорошим поводом для Рейчел самой уйти куда-то и просто взять его с собой как пакетик с марихуаной.

Морвенна обожала Петрока. Его вид, его голос, его запах пробуждали в ней своего рода голод, она хотел обладать им и контролировать, и просто задушить своей любовью — этого чувства у нее никогда не возникало ни к Гарфилду, ни к Хедли. Когда Рейчел садилась тем утром с ней в машину и сказала: «Твой день. Только мы. Что будем делать?», ей было стыдно, и на самом деле она хотела ответить матери, чтобы та забрала куда-нибудь всех остальных и на несколько часов оставила бы ее одну с Петроком. Но она когда-то была так же глубоко влюблена в Рейчел, как сейчас в своего маленького братца, так что ей было достаточно легко пожать плечами и сказать: «Главное то, что мы вместе и одни. Что ты хочешь делать?»

И тогда они поехали в Сент-Айвс, потому что там была выставка в Обществе Пенвиза, которую Рейчел хотела посмотреть. Это решение наполнило Морвенну дурными предчувствиями. Она любила Сент-Айвс. В отличие от Пензанса, там были приличные пляжи, и люди проводили там отпуск, так что, хотя езды туда было едва ли на полчаса, добравшись, ты тоже чувствовала себя точно на каникулах. Что действительно обеспокоило ее, так это упоминание об искусстве.

Рейчел никогда не говорила об этом, но было очевидно, что она считала Морвенну более способной, чем ее братья. Когда они приносили домой рисунки из школы, она откладывала их в сторону с пренебрежительным «очень мило» или с неубедительным порывом энтузиазма. Тогда как каждый раз, когда что-то приносила Морвенна или всякий раз, когда Морвенна дома брала ее мелки и что-нибудь рисовала, Рейчел воспринимала это так же серьезно, как когда они учились правильно писать буквы или делали математику.

Она имела привычку задавать совершенно невозможные вопросы, например: «Почему ты взяла этот цвет, а не тот?» или «Что заставляет тебя рисовать дерево с этого ракурса?» И если она заставала Морвенну, когда та рисовала или писала красками, она никогда не могла удержаться от того, чтобы не исправить то, как девочка накладывает краску, или продемонстрировать, какого можно было добиться улучшения, держа карандаш под другим углом. В результате Морвенна в своем отношении к искусству стала застенчивой и нервной, поскольку понятия верно — неверно были привнесены туда, что в иных обстоятельствах воспринималось бы просто как игра.

Точно так же Рейчел обычно спрашивала ее мнение о картинах взрослых — как будто мнение маленькой девочки действительно имело для нее значение — потом тщательно обдумывала ответы Морвенны таким образом, который в известном смысле ясно давал понять, что ей было не достаточно честно сказать: «мне нравится» или «мне не нравится». Ответы бывали правильные и неправильные. Морвенна обожала картины матери. Ей нравилось сидеть рядом с ними и смотреть, не моргая, пока яркие цвета не начинали расплываться и приходить в движение. Они заставляли ее переживать такие же сильные чувства, как и музыка, но только о музыке можно было вполне безопасно сказать: «Когда я слушаю эту пьесу, я представляю себе снег, падающий на кувшинки» или «Это произведение напоминает великана, топающего через лес, ломая деревья». Однако невозможно конкретно указать, что означали картины Рейчел. Ужасно дурно было заявить, что они напоминали о таких вещах, как облака или лодки или птицы.

Единственное, что было страшнее гнева Рейчел — так это ее разочарование, когда ты сказала что-то глупое, например: «Вот эта клякса — дама, а эта клякса — ее муж». Она смотрела на тебя и просто отворачивалась, но делала это так, что тебе казалось, будто солнце скрывалось за облаком, но только насовсем. Энтони говорил, что все они должны были быть осторожными, чтобы не ранить чувства Рейчел.

«Она чувствует все глубже, чем мы, — объяснял он, — поэтому мы должны бережно к ней относиться».

К счастью, она никогда не интересовалась мнением Морвенны о собственных картинах, но непременно интересовалась им в Обществе Пенвиза. Морвенна не понимала деталей, но знала, что войти в эту небольшую галерею вместе с матерью означало прогуляться по минному полю. В Обществе были друзья Рейчел и Энтони, например, дядя Джек, которого правильным считалось громко хвалить. Но по какой-то причине Рейчел не была членом Общества. Она говорила, что ей и самой не хотелось, но говорила это так, что предполагало — она-то как раз очень хотела, но Общество сказало — нет.

Поездка началась хорошо. Светило солнце, и деревья на окраине города были ослепительны в своем наряде. Они остановились на любимой обзорной площадке Рейчел, высоко над Баджерз Кросс, так что смогли выйти и полюбоваться видом на остров Сент-Майклс-Маунт далеко внизу, и она смогла сделать праздничную фотографию Морвенны в день ее рождения. Когда они поехали дальше, спускаясь к Нанкледре, Рейчел заставила ее хихикать, уверяя, что это то самое место, где женятся на своих сестрах, и пока автомобиль, с трудом покашливая, поднимался до деревеньки Криплсиз, а потом по плавному спуску катил по направлению к окраине Сент-Айвса, Морвенна отметила, что на этот раз в Пензансе и Сент-Айвсе одна и та же погода. Пожалуй, день может пройти хорошо.

— Ну, разве это не здорово? Только мы, девочки, вдвоем? — выкрикнула Рейчел и Морвенна согласилась, что да, здорово, и попросила Рейчел рассказать ей о том времени, когда она была совсем маленькой, потому что это всегда приводило ее в хорошее настроение.

— Ты была совсем крошкой, — начала Рейчел. — Ты была такой маленькой, что живота у меня было почти не видно, поэтому люди часто просто думали, что я ем слишком много мороженого у Джелберта. И я целую вечность продолжала носить обычную одежду вместо ужасных халатов для беременных, до самого последнего месяца. И я, как обычно, писала. Я сделала несколько действительно хороших работ, пока ждала, когда ты вылезешь. Как раз был прекрасный осенний день, вот как сегодня, и я рисовала.

— Круг или квадрат?

Это была единственная допустимая шутка на тему искусства Рейчел и Рейчел рассмеялась.

— Квадрат, нахалка. И ты это прекрасно знаешь, потому, что я повесила его в твоей спальне сто лет назад.

— Это лиловатый такой, с зеленой линией.

— Именно он. Так что я работала над ним, слушая радио, и вдруг чувствую, что ты затрепыхалась. Я зову Энтони и говорю — положи чемодан в машину, потому что пора. Он вышел, чтобы завести машину и включить обогреватель, потому что было довольно прохладно и ветрено, даже несмотря на то, что светило солнце, а потом он спохватился, что нам нужен бензин, и поехал в Ко-Оп, купить бензин и отвезти Гарфилда к друзьям, а к тому времени, когда он вернулся…

— Я уже родилась!

— Ты родилась. Единственная из всех вас родилась дома. Ты была такая малюсенькая, что выскользнул из меня, как прелестная маленькая рыбка, и мне почти не пришлось тяжело дышать.

— А с Хедли все было не так.

Морвенна сказала это ради удовольствия увидеть на лице матери то непродолжительное, притворно грозное выражение, которое, как она знала, появится там после этих слов. Конечно же, оно там и появилось, и Морвенна хихикнула, забыв, что хотела быть дома только с Петроком.

— Хедли?! Ну, с Хедли было совсем другое дело. Хедли понадобились целых два дня, чтобы появиться на свет в родильном доме Болито, и ваш отец начал говорить, может быть, мы должны просто оставить его там, где он сейчас, потому что ему типа нравилось, когда я была размером с гору.

Морвенна снова любила Рейчел. Рейчел делала то, что она делала так редко — давала понять, что вы самое важное создание, личность, да пусть что угодно, но именно вы сейчас у нее на уме. По большей части она отвлекалась на весь этот шум, гам, потребности семьи и семейные хлопоты. Но даже под этим поверхностным уровнем раздраженных разговоров о том, о сем было понятно, что она совершенно не видела того, что вокруг нее, она пристально смотрела на что-то внутри своей головы, на какую-нибудь картину, оставшуюся незаконченной или на какую-нибудь другую картину, которую даже еще и не начинала.

Пожалуй, день рождения все-таки получится хорошим. Вступление в двойные цифры давало жутковатое ощущение — первый значительный шаг от детства и к тому времени, когда от нее будут ожидать все больше и больше. Но, смеясь с Рейчел, осмеливаясь восхищаться ею вот сейчас вот, когда она смотрит прямо вперед, Морвенна решила, что все будет хорошо.

«Если мы проедем мимо трех женщин с плетеными корзинами до конца холма, — сказала она себе опрометчиво, — все будет отлично».

Тут она немножко схитрила, потому что ставка на плетеные корзины была гораздо лучше, чем на монахинь или полицейских на велосипедах. И даже еще пока мысль у нее в голове только еще формировалась, или, может быть, непосредственно перед этим, она уже отсчитала свою первую: элегантная молодая женщина с плетеной корзиной, висящей через руку, болтала с подругой на пороге. Вскоре после нее подоспела и вторая: женщина постарше катила корзину на колесиках, в которой явно просматривалась куча библиотечных книг. Но не было третьей. По мере того, как приближалось подножие холма, а Стеннак перешел в Чапел-стрит, затем в Габриэль-стрит, где они должны были повернуть налево среди магазинов, она слушала, что говорила Рейчел, с все меньшим и меньшим вниманием, терзаемая беспокойным желанием увидеть еще одну. Сойдет даже переноска для кошки. Или корзина для дров.

— Пожалуйста, — думала она. — Ну, пожалуйста?

Но ничего не было. Только детские коляски и авоськи, и одна свирепого вида тетенька с сумкой из ткани для пледов в темную клетку. И вот они уже повернули за угол, и стало слишком поздно.

— В чем дело? — спросила Рейчел, раздраженная вероятно тем, что ее игнорируют. — Что там такое?

— Ничего, — сказала Морвенна. — Я… мне показалось, я увидела девочку из школы, вот и все.

Судьбу не обманешь. К тому времени, когда они припарковались на Айленде, где у Морвенны обычно всегда немножко захватывало дух, как будто она попадала на остров, хотя она знала, что на самом деле никакой это не остров, а просто мыс с автостоянкой, небо уже заволокло, а настроение у Рейчел соответственно потемнело.

— Так, — искрился ее голос, когда Морвенна принесла парковочный талон. — Мы просто заглянем в Галерею Пенвиза, потом купим все, что просил Энтони.

— Виски, двойные сливки и лимоны.

— Да. А потом можем взять рыбу с чипсами, а потом… потом посмотрим. Только взгляни на это небо!

Морвенна подняла глаза. Небо было серым, с темно-серыми облаками, вокруг которых алел грозный намек на розовый цвет.

— Ты бы какими цветами это нарисовала? — спросила Рейчел.

Морвенна знала, что любой ребенок сказал бы серый и красный, поэтому она сказала: «Фиолетовый и черный. Может быть, какой-то темно-синий. С облаками трудно. Лучше всего они получаются, если намочить бумагу».

Но Рейчел не слушала.

— Мы туда ненадолго, — сказала она. — Просто для того, чтобы я могла сказать Джеку, что мы заходили. В конце концов, это твой день, а не мой.

Она начинала нервничать, Морвенна знала эти признаки. Она заводила себя, как пружину с бритвенно-острыми краями. Казалось, что Морвенна всегда была более приспособленной к надвигающимся состояниям матери, нежели братья. Так собаки могут предсказывать грозу. Нарастающее напряжение было заразительно, и она ненавидела его точно так же, как ненавидела, когда Гарфилд слишком сильно растягивал резинки или заставлял скрипеть воздушные шарики. По крайней мере, с воздушным шаром или растянутой резинкой можно протянуть руку и ускорить ужасный исход. Галерея не была огромной, как музей — просто одно большое солнечное помещение, скрывающееся за рядом домов недалеко от Портмеор Бич — но не была она похожа и на те галереи, где картины выставлялись на продажу, потому что им пришлось заплатить за вход. Что заставило Рейчел буркнуть что-то невнятное себе под нос.

Вместо того чтобы медленно прогуливаться по залу, как это делала ее мать, детально исследуя каждую картину, Морвенна сразу направилась к картинам дяди Джека. Их было только три. Она сразу узнала их по тому, что он всегда сначала натягивал свои холсты на рамы, а потом писал и поверх рам тоже, будто изобилие изображения невозможно укротить. На самом деле, слово изобилие она узнала, когда Энтони и Рейчел как-то раз обсуждали Джека. А еще там был голубовато-зеленый, которым он пользовался, и который он, должно быть, смешивал сам, потому что, как ей казалось, она никогда и нигде такого цвета не видела. Может быть, он клал туда что-то еще, совсем не краску. Может быть, суп, или растаявшие леденцы.

Она не смогла бы объяснить, почему ей нравятся его картины. Может быть, ей нравилось, что знает его и что он ей нравится, так что обнаружить его картины в галерее это все равно, что заметить друга в переполненном зале. Увидев его картины на стене галереи, она почувствовала гордость, тогда как при виде работ Рейчел всегда ощущался укол беспокойства. Почему на них никто не смотрит? Почему они еще не проданы?

На его картинах было ничуть не больше чего-то конкретного, чем на картинах Рейчел, но что-то в них предполагало повествование, возможно — названия. Эти три назывались «Потому что ты рано ушел», «Тоскуя по Джорджу» и «Колдовской час». Цвет в них приобретал некое счастливое свойство, что, казалось, заставляло их петь, тогда как их более строгие соседи просто говорили или шептали. Возможно, она путала личность художника с его работой, но в этом суровом окружении картины дяди Джека выглядели добрыми.

На самом деле, он вовсе не был ее дядей. Просто они его так называли. Она почувствовала, что Рейчел движется по выставке к ней. Она подумала, что надо бы держаться на несколько шагов впереди нее и таким образом избежать затруднительного положения и обойтись без дискуссии, но тут она встала как вкопанная перед скульптурой.

Скульптура была выполнена из какой-то древесины с мелким текстурным рисунком. Форма у нее была примерно цилиндрической, только концы закруглены, как плавная, незаостренная пуля, и она слегка выпячивалась посередине. Она не была цельной. В ней присутствовал своего рода раскол, расщелина, как щель в скале, где можно найти крошечных крабиков. Если всмотреться повнимательнее, видно было, что расщелина открывалась в своего рода пещеру, где дерево было оставлено более грубым, бледным и неполированным. Остальная наружная поверхность древесины и края — окаймление — расщелины, были отполированы так же гладко, как кусок дерева, отшлифованного морем, и навощены, и промаслены, пока дерево не засияло, и стала видна каждая линия и каждый завиток.

Морвенна знала, что прикасаться нельзя, но никогда еще ей не было так трудно противостоять желанию потрогать. Или понюхать. Она хотела схватить скульптуру в обе руки и вдыхать ее, как она любила делать с кожурой спелой дыни или персиком, или с Петроком, когда он только что после ванны и волосики торчат пучками, и так бы и задушить его в объятьях прямо в пижамке. Короче, это была самая восхитительная вещь, сделанная руками, с которой она когда-либо сталкивалась. Картины вокруг казались плоскими и стерильным по сравнению с ней, даже картины Джека, эффект усиливался тем, что скульптура была в галерее единственной в своем роде. И как у кошки в книжном магазине, ее преимущества были еще существеннее благодаря тому, что были неуместны.

— Дорогая?

Так Рейчел называла их только тогда, когда бывала нетерпелива или на взводе. Морвенна была не настолько глупа, чтобы задерживаться, и побежала присоединиться к ней на пороге.

— Что ты думала?

Неизбежный вопрос сорвался с языка, когда они шли вверх по переулку.

— Было интересно, — ответила Морвенна, используя слово, уже доказавшее свою безопасность в прошлом, пусть оно даже и поощряло дальнейшее обсуждение.

— Хм, — отозвалась Рейчел. — Обычные подозреваемые[33]. Джек тебе понравился?

— Конечно, — сказала Морвенна. — Я их сразу увидела, как только вошли. Его всегда можно отличить. Он очень не такой как все?

— Это у тебя надо спросить.

— Ну… Уж конечно, или тогда его было бы не так легко узнать, но…

— Что? Все нормально. Ты можешь говорить все, что думаешь. Тебе вовсе не обязательно любить его работы только потому, что он наш друг. Это было бы поверхностным.

— А что такое поверхностный?

— Как французский для начинающих, только обидно. Слишком легко. Слишком просто.

— Как картины с лодками у Терри Стивенса?

— Шшш! — хихикнула Рейчел. — Да.

Морвенна понадеялась, что это означало — тему проехали. Рейчел рассматривала витрину мясной лавки. Горы колбас и печень ягненка, скорчившиеся цыплята и пашина для пирогов; от подобной выкладки товара, если смотреть слишком долго, Морвенну начинало тошнить, в основном — от противных фестончиков из пластиковой травы, окаймлявших каждый лоток с мясом. Но нет. Рейчел была неумолима.

— Так. О Джеке. Но что? Ты сказала но.

— Ну … Если его картины так легко заметить, значит ли это, что он просто делает то же самое снова и снова, как Терри Стивенс?

Она подумала о картинах «Потому что ты рано ушел» и «Тоскуя по Джорджу» — даже когда прошло так мало времени после встречи с ними, они уже смешались в ее памяти и стали неразличимы. Мысленно она сравнила их с удивительной скульптурой.

— Они все красочные. Они все веселые. Они немножко как конфеты, ведь правда?

— Не умничай. У тебя от этого лицо какое-то странное делается.

Молниеносный выговор, который Рейчел объявила почти походя, казалось, ужалил в несколько мест сразу и оставил Морвенну не в состоянии идти и думать одновременно. Как обычно, Рейчел, похоже, не обращала внимания на силу собственных слов.

— Пошли, — бодро позвала она, шагая дальше. — Мне просто нужно кое-что отсюда. Ты сама сказала, что мы будем делать все, что я захочу.

На самом деле, это был канцелярский магазин, продающий все, от писчей бумаги и бутылочек с чернилами Квинк для шариковых ручек до дешевых книг в мягкой обложке и карточных колод. Однако, поощряемый местными художниками и иллюстраторами, магазинчик несколько разросся и стал продавать товары для художников. Там были полки с масляными красками в тюбиках и акварельными красками в маленьких соблазнительных пакетиках, завернутых в бумагу, что делало их похожими на дорогие конфетки, необычные карандаши — и не цветные, и не графитные. Были там блокноты рисовальной бумаги для художников, выдвижные ящики, заполненные разными видами бумаги специального назначения и вращающийся стеллаж с завлекательными книгами, которые Рейчел громогласно презирала, а названия у них были вроде «Как писать морские пейзажи» или «Рисовать лошадей — легко!»

На деньги, полученные от дяди Джека ко дню рождения, Хедли купил здесь огромную банку швейцарских мелков. Но, похоже, когда он принес ее домой, то настолько проникся благоговением перед ее размером и шикарностью, что так ничего с ней и не делал, кроме того, как по-разному перекладывал содержимое или рисовал очень аккуратные диаграммы, где каждым мелком по очереди с болезненной дотошностью закрашивал квадратик.

Морвенна любовалась очаровательно упакованными бутылочками с тушью, пока Рейчел со своей обычной решительностью набирала целую кучу тюбиков с красками на прилавок.

— Мы собирались купить тебе на день рождения вот такую штуку, — окликнула ее Рейчел. Она держала в руках одну из маленьких деревянных моделей, предназначенных для того, чтобы помочь художникам правильно рисовать людей. Морвенне они очень нравились, хотя втайне она бы предпочла дорогую модель, к примеру, лошадь.

— Да, пожалуйста! — сказала она.

— Но это не игрушка.

— Знаю. Это чтобы помочь с пропорциями.

— А теперь притворись, что ничего не видела, и не забудь прикинуться удивленной, когда будешь открывать подарок. Я просто хотела быть уверенной, что выбрала правильно.

Когда они были еще за две улицы от закусочной, где подают рыбу с картошкой фри, пошел давно собиравшийся дождь, а они обе, обманутые солнечным утром, были одеты одинаково безрассудно. Они укрылись в маленьком супермаркете, где Рейчел вдруг вспомнила, что обещала купить кое-что, но не припомнила, что именно. Морвенна напомнила ей и взялась подержать пакет из художественной лавки, пока Рейчел укладывала в свою корзину какие-то другие товары, помимо сливок, сливочного масла, виски и кукурузных хлопьев. В продуктовых магазинах она становилась похожа на сороку, ее привлекало все блестящее и разноцветное, и она была вполне способна купить что-то, совсем им не нужное, что они никогда не будут есть, — и только потому, что ей понравилась упаковка. Энтони учил Морвенну и ее братьев, когда они шли с Рейчел, быть твердыми.

— Любуйтесь с ней вместе, — говорил он, — но потом кладите все обратно. Она не будет возражать. Ну, если вы сделаете это по-доброму.

Рейчел восхищалась каким-то пакетиками с шафраном, когда к ним подошла жуткая старуха. По крайней мере, лицо ее выглядело старым, будто грубо вырубленным из камня и изборожденным морщинами, как вспаханное поле. Но у нее была хорошая фигура, и большой рот с удивительно красной помадой алел на этом лице как глубокая рана. Так что, возможно, она была не такой уж и старой, просто очень потрепанной. Именно такой, по представлениям Морвенны, могла выглядеть ведьма из истории про Гензеля и Гретель. Руки выглядели растопыренными и сильными, как у дорожных рабочих. Морвенна легко могла вообразить, как она запихивает Петрока в кастрюлю, добавляет морковь, лук и бутылку вина, а потом бухает сверху крышку, такую тяжелую, чтобы он не смог убежать, когда она будет задвигать его в печь.

Женщина вглядывалась в полку, откуда Рейчел взяла виски. «Что? Здесь наверху? — кричала она даме за прилавком. — Нет, здесь ничего нет, кроме Беллз и Феймос Грауз. У меня было заказано. Я всегда так делаю. Вы не имеете права… Ох…». Она внезапно углядела бутылку в корзине Рейчел и подошла поближе. «Извините, — сказала она, больше не крича, но все еще не очень вежливо. — Но здесь у вас моя бутылка. Я покупаю ее на счет, и, как правило, ее откладывают для меня вместе с другими продуктами, но новая девушка не знала. Вы не возражаете?» Тут она протянула руку в корзину и взяла бутылку. — Барбара? — спросила Рейчел, позволив ей взять виски.

— Да?

Похоже, женщине не очень понравилось, что к ней обратились в ответ, тем более назвав ее по имени. У нее уже была ее бутылка, и она просто хотела уйти. Теперь, когда она оказалась еще ближе, Морвенна обнаружила, что от нее пахло, как от пепельницы. Ни один из ее родителей не курил или, по крайней мере, не курил дома. Но в чужих домах Морвенна нюхала пепельницы и сигареты из любопытства. Джек курил трубку, а потом сосал мятные леденцы, которые не убирали запах, но делали его немного приятнее.

Рейчел напустила на себя праздничный голос.

— Конечно, столько времени спустя вы меня не помните. Рейчел Келли. Мы встретились целую вечность тому назад на Балу художников. А потом я пошла поплавать с Джеком Трескотиком, а вся толпа и вы…

— О да, — сказала ведьма, чтобы заткнуть ее, но Морвенна видела, что она либо не могла вспомнить, либо не желала, чтобы ей напоминали. Поглядывая через плечо Рейчел, она искала путь к отступлению, и Морвенна наполовину всерьез подумывала отступить в сторону и прошипеть: «Сюда!»

— Мы только что были в Галерее Пенвиза.

Это был один из тех моментов, когда Морвенне хотелось бы, чтобы у Рейчел был нормальный акцент или, скорее даже, никакого акцента вообще. Ее причудливая смесь американской протяжности и английской претенциозности становилась гротескно преувеличенной, когда она начинала нервничать. Морвенна могла сказать, что сейчас Рейчел нервничала, по тому, как беспокойно двигались ее пальцы. Они теребили пуговицы, ручку проволочной корзины и заляпанный краской кожаный ремешок на ее часах. «Морвенна любовалась одной из ваших прелестных вульв».

Морвенна не совсем была уверена, что такое вульва, но заподозрила, что слово это неприличное, потому что Ведьма побледнела, а еще одна женщина с плетеной корзиной для покупок, проходившая мимо — увы, слишком поздно — возмущенно кашлянула и поспешила прочь, столкнув банку фасоли со стеллажа. На мгновенье Ведьма пристально посмотрела на Рейчел, а потом сказала: «О да. Вы были больны, не так ли?» Потом она присела, чтобы сравняться по высоте с Морвенной. Это было страшно. С близкого расстояния ее лицо казалось еще более странным, с огромным, как у королевы Елизаветы Первой, лбом и самыми глубокими морщинами, которые когда-либо приходилось видеть Морвенне. А еще лицо у нее было какое-то замшелое, и от нее так сильно пахло сигаретами и чем-то еще не очень приятным. Это было слегка похоже на то, как если окажешься слишком близко к умной и опасной обезьяне, вроде тех, что укусят, если допустишь ошибку, протолкнув еду через решетку, когда они об этом просят.

Но Морвенна была в восторге, потому что скульптура смотрелась так красиво, ей захотелось, чтобы Рейчел там совсем не было, а то она ставила ее в неловкое положение.

— И что ты подумала? — спросила Ведьма, только конечно, она не была ведьмой, как теперь поняла Морвенна, а была она Дамой Барбарой Хепуорт.

Морвенна снова подумала о Гензеле и Гретель, и как Гретель не дает себя в обиду ведьме, и, чтобы быть ей достойной противницей, сама становится немного грубой и слегка похожей на ведьму.

— Мне понравилось, — сказала она. — Мне понравилось, что она одновременно и гладкая и шероховатая. Она заставила меня думать о секретах.

— Секреты? Хорошо! Покажешь мне твои руки? Ты сильная?

Она поставила бутылку виски и Морвенна с опаской протянула ей руки, которые, если честно, были не совсем чистыми. Дама Барбара твердо взяла их в свои, раздвинула ей пальцы, а затем перевернула их, чтобы посмотреть на ладони.

Что она там нашла, она оставила при себе. Ее собственные руки были весьма изработанные и огрубевшие, совсем не как у леди, но, возможно, у Дам все по-другому. С неожиданной мягкостью она сложила пальцы Морвенны в кулачок, точно передала ей секретную записку и теперь прятала ее, а затем она как бы вручила Морвенне ее же руки обратно.

— Вот что я скажу тебе, Морвенна, — сказала она. — Иногда жизнь может быть такой гребаной, но потом вдруг дивно охренительной.

Она взяла виски, снова выпрямилась и, проходя мимо, прежде чем совсем уйти, мельком взглянула на Рейчел. Никто никогда не грубил Рейчел. Как правило, люди либо слишком боялись ее, либо слишком заботились о ней. Конечно, никто никогда не упоминал ее «болезнь» так открыто и публично. Морвенна разрывалась между глубоко укоренившейся потребностью защитить ее и тревожным, совершенно новым искушением заорать «ура».

Так или иначе, Рейчел, казалось, не обратила внимания на то, что ее сначала оскорбили, а потом проигнорировали. Она сняла с полки другую марку виски, отнесла свою корзину к кассе и достаточно спокойно заплатила. Однако, когда они снова оказались на улице, она понеслась по лужам с такой скоростью, что Морвенне пришлось почти бежать, чтобы не отставать. Хуже того, она начала бормотать себе под нос. Морвенна улавливала только те обрывки, в которых сохранялся хоть какой-то смысл, например «Чванливая старая торгашка» и «Да что она о себе воображает» и «Такая пьянющая, что на ногах не держалась». Прохожие глазели на них и даже сходили с тротуара, чтобы дать им пройти.

Вдруг Морвенна заметила, что они прошли мимо закусочной с рыбой и чипсами и, не подумав, остановила ее, потому что была голодна.

— Как насчет ланча? — окликнула она.

Рейчел резко остановилась и посмотрела на нее сверху вниз, очень похоже на то, как Дама Барбара смотрела на нее пару минут тому назад, как будто она была не в состоянии осознать, кто это тут, и ее возмущает необходимость попытаться сделать это.

— Что? — спросила она.

— Магазин с чипсами — слабым голосом сказала Морвенна, надеясь не расплакаться. Рейчел ненавидела, когда кто-то из них плакал: получалось, что ты полный неудачник. — Мы только что его прошли.

Рейчел обернулась и взглянула туда, куда указывала Морвенна, затем пару секунд смотрела на нее с выражением лица, которое Гарфилд называл тикающим лицом, то есть лицом, на котором появлялось особенное выражение, когда можно было слышать, как тикает ее мозг — точно остывающий автомобильный двигатель. Затем она, не говоря ни слова, повернулась на каблуках и зашагала к магазину. Ее тон вновь был натужно бодрым, но отнюдь не доброжелательным.

— Напомни, что тебе нравится. Треска или креветки?

— Креветки дороговато.

— Сегодня твой день рождения.

— Креветки и чипсы, пожалуйста, — обратилась она к продавцу.

— Что-нибудь для вас? — спросил он.

— Нет. Мне от ланча плохо.

— Будете что-нибудь пить?

— Что-нибудь пить? — передала она Морвенне.

— Нет, спасибо, — поблагодарила Морвенна продавца, хотя ей очень хотелось газировки, чтобы запить чипсы. Конечно же, креветки были ужасным решением, потому что это означало более долгое ожидание. Морвенна провела время, пытаясь найти креветки на плакате «Рыбы мира» и отвлечься от того, как Рейчел смотрит на других посетителей.

Пакетик, который ей, в конце концов, выдали, был горячий и от него шел такой уксусный аромат, что ей сразу же захотелось разорвать его. Однако есть на улице считалось неприличным: это было правило. Потому, пока они шли, она крепко зажала свой ланч под мышкой. Рейчел уже не вышагивала широким шагом, бормоча про себя. Теперь она брела, погрузившись в глубокие размышления, как если бы была совсем одна. И все это смахивало на наказание за жадность; медленно идти, сжимая остывающие чипсы, а есть их запрещено. Когда они наконец добрались до машины, Рейчел вспомнила, что у них торжественная дата и отъехала на дальний конец автостоянки, где открывался вид на море.

— Я чуть не забыла, — сказала она. — Твоя открытка. В бардачке.

Морвенна заглянула в бардачок и вынула оттуда открытку этого года. Как всегда, та была завернута в газету и перевязана веревочкой. Рейчел никогда не дарила им открытки из магазина, ее открытки были крошечными версиями ее же картин на твердом картоне кремового цвета, который она складывала вдвое. Это была еще одна традиция.

Гарфилд говорил, что эта традиция пошла от тех дней, когда она после рождения Хедли лежала в больнице и не могла купить ему подарок на день рождения, и тогда вместо подарка она нарисовала картинку. Морвенна души не чаяла в тех пяти открытках, которые она уже получила — Рейчел не тратила их на детей моложе четырех лет — и завладела несколькими открытками Хедли и Гарфилда, выменяв их в череде опрометчивых обменов на пасхальные яйца или комиксы. Она знала, что большие картины Рейчел продаются за довольно значительные деньги, и что эти крошечные картинки тоже кое-чего стоят, так что на самом деле это не было попыткой сжульничать и сэкономить на подарке. Морвенна держала их в ящике письменного стола и время от времени, когда оставалась одна, любила вынимать их и расставлять по комнате, делая вид, что это взрослая галерея. А еще она любила раскладывать их по значимости. Все они, конечно, были абстрактными, но каким-то образом они были дружелюбно абстрактными, возможно, потому, что они были такими маленькими: картины для домов очень современных куколок.

И все же, открытка того дня была немного жульническая. Она была оранжевая. Все выглядело так, будто Рейчел просто взяла свою самую большую кисть и размашисто протащила оранжевую краску с одной стороны открытки до другой. Но все-таки она не закрасила поверхность целиком, а пририсовала своего рода лохматенькую желтую кайму. На открытке стояла такая же подпись, как и на настоящих ее картинах, а внутри было написано «Морвенне на десятый день рождения, с любовью от Рейчел».

Морвенна посмотрела на открытку и поняла, что нарисована она была прошлой ночью в досаде и спешке, вероятно, после напоминания от Гарфилда или Энтони, которые помнили все дни рождения гораздо лучше, чем Рейчел.

— Спасибо, — сказала она. — Как красиво.

И она наклонилась, чтобы поцеловать Рейчел в щеку.

— Не могу поверить, что тебе уже десять. Ну вот. Убери от греха подальше и ешь свои чипсы, пока не остыли.

Чипсы раскисли и креветки были безвкусными, клейкими и как-то выскальзывали из кляра. Уксус, казалось, испарился, а с ним и весь тот особый аромат, который он придавал испорченному празднику.

Желание заплакать становилось все сильнее и сильнее, но не потому, что еда пропала — рыба и чипсы все еще оставались лакомством, пусть и не в лучшем виде — а потому, что каким-то образом пропал день, каким именно — Морвенна не могла назвать словами.

Рейчел вновь начала говорить, разглагольствуя о Даме Барбаре и о какой-то длинной, связанной со всем этим истории, о том, как дядя Джек купался голым, и о вонючем меховом коврике, и браслете, сделанном из тиары. Она говорила так, будто ей нужно было произвести впечатление не на одну Морвенну, а на толпу взрослых слушателей. И ползущее из сердца Морвенны уныние сжало ей горло, было все труднее и труднее глотать тяжелую пищу, Морвенна начала сожалеть, что она не такая храбрая, каким был бы Гарфилд, и не потребовала кока-колу в магазине с чипсами, как по праву причиталось ей в день рождения.

В конце концов, она больше не могла этого вынести и скомкала остаток ланча в комок внутри кулька. Еще до того, как открылась дверь, Морвенна уже плакала, но ей удалось сдержать настоящие рыдания, пока она не выскользнула наружу и не захлопнула за собой дверь.

Она не собиралась плакать. С Рейчел слезы не имели смысла. С Энтони дело обстояло иначе, но на мать слезы никогда не действовали. Казалось, они сбивают ее с толку и повергают в оцепенение. Смех доходил до нее. И любовь. Если бы Морвенна посмеялась над ней и обняла ее, она бы запросто завоевала внимание Рейчел.

Она знала, что это ненормально. Она наблюдала слезы других детей и видела, как, в зависимости от того, какими были эти слезы, матери реагировали на них шоком или раздражением и, в конечном итоге, попыткой успокоить. Рейчел просто уставилась бы на нее или, что более вероятно, заговорила сама с собой или посмотрела в другую сторону. Морвенна помнила, как неловко себя чувствовала, когда Гарфилд — он всегда был плаксой, даже когда стал слишком большим для этого — рыдал на отвратительном детском празднике из-за того, что какой-то мальчик повалил его на гравий. Другие матери смотрели с изумлением, как Рейчел проигнорировала его и продолжала болтать и смеяться с кем-то из отцов. Наверное, она и сейчас смеется над дурацким поступком Морвенны.

Икая и шмыгая носом, она старалась сдержать слезы, борясь одновременно с носовым платком и остатками чипсов с креветками. Но судорожные рыдания, бурные, как рвота, оставались ей неподвластными. День был погублен. Ее праздник. Она сама во всем виновата, потому что попыталась быть взрослой и умной, а не просто составила список того, что хотела сделать. Но и Рейчел тоже виновата — не поняла этого и не вспомнила, что в день рождения к ней надо относиться, как к ребенку. Она была как камень. Отвратительный острый камень.

Порыв ветра подхватил носовой платок и сдул на траву. Морвенна наклонилась поднять его, промахнулась, и после этого ей пришлось мчаться за ним. Усилие и собственная неуклюжесть осушили ее слезы, взамен оставив ее просто разъяренной. Схватив носовой платок, вместо платка она сорвала ярость на своем ланче. Одним свирепым движением она вытряхнула кулек из газеты прямо на ветер. Чипсы и креветки отлетели прочь и вверх от нее. И воздух вокруг вдруг наполнился шумом, стал белым от пикирующих чаек, хватающих лакомые кусочки еще до того, как они упадут на скалы под парковкой. Им не разрешали кормить чаек, особенно дома, где, если их приманить, они собирались и шумели на крышах студии Рейчел и мансарды. Все это выглядело так, точно она одним жестом как по волшебству вызвала их из ниоткуда, да и чувство при этом было яркое и в высшей степени удовлетворительное. Рейчел реагировала на эффектные жесты с гораздо большей готовностью, чем на слезы, и вполне поняла бы человека, выскочившего из машины, чтобы созвать издающую пронзительные крики стаю серебристых чаек.

— Тебе уже десять лет, — напомнила себе Морвенна. — Ты почти женщина. Она страшно боялась, что ее могут оценивать отдельно от братьев по признаку женственности, она видела, как случалось с другими девочками в других семьях. Возможно, если бы у нее была сестра, все было бы по-другому, но сестринский союз, когда ты одна в семье, невозможен, а от Рейчел помощи ждать было бесполезно.

Целеустремленно собравшись, она сложила засаленный листок бумаги и пошла, чтобы засунуть его в переполненный бетонный мусорный бак. Затем повернула обратно к машине, мрачная, но оправившаяся и благодарная возможности положиться на Рейчел в том, что та не обратит никакого внимания на ее незначительный выплеск эмоций, а особенно сейчас, когда лицо у нее наверняка все пошло пятнами и глаза от слез как у поросенка.

Как и следовало ожидать, подойдя к машине поближе, она увидела, что Рейчел, в обычной для нее театральной манере, курила одну из своих весьма нечастых сигареток и сосредоточена была на том, что рисовала специальной черепаховой авторучкой, обитавшей в ее сумочке.

Она заметила, что Морвенна снова забралась на пассажирское сиденье, и, делая несколько быстрых штрихов, тихо и задумчиво проговорила дочери «Привет». Морвенна взяла из бардачка леденец и подумала о модели для рисования в пакете у нее в ногах, которую Энтони будет дарить ей, когда все будут пить чай. Он вручит модель после подарков Хедли и Гарфилда и того, что Петрок якобы приготовил для нее. Она никогда не воспользуется моделью для рисования. Возможно, она попробует нарядить ее или даст ей подержать что-нибудь в крохотных ручонках. А потом кто-нибудь из мальчиков одолжит ее для какой-то буйной игры, даже если война и неправильная штука. И в конечном итоге ее потеряют или сломают, или подвергнут экспериментальной хирургии, как и других ее кукол, покалеченных разнообразными способами.

И как ее ланч — незавершенный и неаппетитный — стал средоточием ее сердитого разочарования, точно так же деревянный манекен, завернутый в подарочную упаковку, символизировал всю печаль и беспокойство от того, что становишься еще на год старше. От того, что принудительное внимание, которое тебе настойчиво навязывают в день рождения, столь же жестоко исчезает, как только открыт последний подарок. По крайней мере, на Рождество и лихорадочное возбуждение, и разочарование все делят со всеми.

— Ну вот, — сказала Рейчел, завинчивания колпачок на ручке. — Я тут кое-что добавила.

Она протянула поздравительную открытку. Выглядела открытка почти такой же. По-прежнему абстрактная. По-прежнему оранжевая. Возможно, Рейчел не рисовала, а писала. Может быть, после слов «С любовью, Рейчел», она написала еще что-то, дополнительное послание о слезах и разочаровании. Может быть, она написала извинение? Морвенна заглянул внутрь.

Текст не изменился, но слева, на оборотной стороне оранжевой картинки, она что-то нарисовала. Рейчел могла рисовать, как Рольф Харрис. Это был один из ее темных секретов. Она могла рисовать взрослые рисунки и заполняла блокнот за блокнотом изысканно затушеванными рисунками карандашом или тушью, которые она обычно набрасывала, чтобы разогреться, прежде чем начать писать или когда ее просто поразило нечто встретившееся. Дети обожали ее комиксы. Они были хорошо прорисованы, но почему-то чрезвычайно смешны, особенно если не забывать о серьезности большинства работ Рейчел и о той демонической скорости, с которой она их выдавала.

Она в карикатурном виде изобразила маленький супермаркет, где они только что были. На картинке был узкий проход, с обеих сторон стеллажи, набитые всем, чем угодно — от коробок с печеньем до отбеливателя — только она еще добавила всякие забавные штучки, к примеру, крокодила и гроб. А еще там были бутылки виски, к которым она пририсовала болтающуюся табличку с надписью «БУХЛО!». И была там Морвенна, одетая точно в такую юбочку из шотландки и лучшую белую блузку, и черные туфли, в которых она была сегодня. И там была Рейчел, улыбающаяся так лучезарно и дико, что на зубах у нее ярко блестела звездочка. И на самом почетном месте там была Дама Барбара, укомплектованная высоким лбом, изборожденным глубокими морщинами, и сдвинутым на затылок платком. Она указывала на бутылку виски в корзине Морвенны, по всей видимости, предлагая взамен маленькую скульптуру. Внизу шла подпись. Она гласила ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЛИКОМУ.

Рисунок был удивительно забавным, и автопортрет Рейчел был лучше любых извинений. В конце концов, за что ей было извиняться? Она пожертвовала рабочим днем ради Морвенны. Они были на выставке, встретили знаменитую скульпторшу, ели рыбу и чипсы на берегу моря. С ними даже произошла смешная история, которую можно рассказать остальным. В некотором смысле год получился, несомненно, выдающимся.

— Спасибо, — сказала ей Морвенна. — Это гениально.

Она снова закрыла и открыла открытку, чтобы оценить ее заново. Рейчел притянула ее к себе и поцеловала в макушку.

— Девочка моя единственная, — сказала она, и завела машину, чтобы ехать домой.

Они проговорили всю дорогу, или, вернее, Рейчел задавала вопросы и вынуждала Морвенну рассказывать ей о разном. Она спрашивала ее о школе, и о том, кто друзья, какие предметы любимые, а какие самые нелюбимые, и что она хочет делать, когда вырастет. На что Морвенне пришлось ответить: «Я не знаю!», будто сам вопрос был глупым, в противном случае ей пришлось бы сказать, что я хочу быть в точности похожей на тебя, о чем она никогда не говорила вслух, и в чем было совершенно невозможно признаться. Это было странно. Рейчел задавала вопросы так, как будто они не виделись друг с другом каждый день, как если бы она была крестной матерью, приехавшей в гости, или кем-то в этом роде.

Когда на обратном пути через холм над Нанкледрой они снова остановились, чтобы поохать, любуясь видом с лучшей в Корнуолле придорожной стоянки, Морвенна поняла, что все это потому, что этот день в какой-то степени подарок не только для нее, но и для Рейчел тоже. Счастливый шанс в кои-то веки избежать необходимости делиться со всеми, а всем делиться с тобой, и мысль об этом наполнила ее каким-то привязчивым чувством, в чем-то схожим с тоской по дому, как запах слез, остающийся на лице, когда вы уже закончили плакать.

Они спустились по склону холма мимо нескольких первых домов, мимо дорожного знака на Полкингхорн, где Рейчел всегда смеялась и нараспев произносила это название низким медленным голосом, мимо череды бельевых веревок на задних дворах, о которых Гарфилд и Хедли всегда спорили, чего будет больше — трусов или лифчиков, и до самого пересечения с набережной. На дороге никого не было. Морвенна, как и все они, была обучена на перекрестках смотреть налево и повторять слева чисто, слева чисто до тех пор, пока можно безопасно выехать. Но Рейчел, не трогая машину с места, спросила: «Ты же не часто так плачешь — без особой причины — ведь правда?»

Морвенна была слишком смущена, чтобы повернуться. Она просто продолжала наблюдать за движением слева и, когда она вымолвила «нет», вышло это у нее как-то пискляво. «Просто хотела проверить», — сказала Рейчел и поехала дальше.