Замуж за «аристократа»

Глава 3

Шура пригоршнями зачерпывала краску из небольших пластмассовых ведер и метко швыряла ее в холст.

– Придурки!.. Идиоты!.. Хамы! – она выплевывала все известные ей бранные слова.

Бесполезно. Ничего не получалось.

Шура задумала эту картину давно. Работа должна была называться «Агрессия. Выход злости». Смысл был не в самой картине, а в душевном состоянии художника, то есть самой Шуры. Она должна была швыряться краской, разозлившись. Не раздумывая, не подбирая цвета и композицию. То, что в итоге получится, и будет олицетворением Шуриных негативных эмоций. Шура знала, чувствовала, что это была если не гениальная, то весьма удачная идея. Такую любопытную картину наверняка купила бы какая-нибудь модная галерея.

Но непредвиденной помехой в этом деле оказался слишком легкий Шурин характер. Иногда она, конечно, могла быть довольно вспыльчивой, но быстро отходила и не умела подолгу грустить. Словно спичка – ярко вспыхивала и гасла, едва успев обжечь пальцы зазевавшегося курильщика.

– Бездарность! – расстроилась Шура. – Я самая настоящая бездарность. Мне не удалось продать ни одной картины, я даже разозлиться как следует не могу.

Она ногой отодвинула от себя ведро с краской, меланхолично закурила, потом, закашлявшись, выбросила сигарету в окно.

Зазвонил телефон. Не раздумывая, Шура схватила трубку и только в этот момент вспомнила, что ее ладони перепачканы краской.

– Блин! – выругалась она. Наверное, теперь придется покупать новый аппарат. Еще одна трата. А денег нет. Как же ей без телефона-то?!

– Шур, чего ругаешься? – этот хриплый низкий голос принадлежал Шуриной приятельнице Диане.

Когда-то они учились в одной школе, сидели за одной партой. Дианка всегда была безнадежной троечницей. Высоченная, нескладная, некрасивая, она и к выпускному классу так и не научилась считать в уме. Жалостливая Шура постоянно давала ей списать.

Даже странно, что они стали подругами. Возвышенная Шурочка в тертых кожаных штанах, с томиком Юнга под мышкой, непринужденно жонглирующая словами «экзистенциализм» и «трансцендентность», и Диана, которая ничего сложнее «Космополитена» в жизни не читала. Шура совершенно не интересовалась своим внешним видом. Она могла годами носить одни и те же джинсы, не замечала пятен на рукавах своей школьной формы. Иное дело – Дианка. Та вообще ухитрилась перекроить тусклое форменное платье так, чтобы оно облегало ее костлявую фигуру. Диана красила ногти лаками самых невероятных расцветок, она сделала мелирование в тринадцать лет, она первой в классе начала брить ноги и завивать ресницы.

Шурина мама дружбы этой, по закону жанра, не одобряла.

– Ты на нее только посмотри, на подругу свою так называемую, – ворчала мама, – морда накрашена, а интеллект, как у морской свинки! Кто из нее вырастет-то?!

Шура несколько раз пыталась повлиять на Дианкину судьбу. Например, однажды она записала подругу на компьютерные курсы. Но та, узнав об этом, рассмеялась:

– Ты чего, Шур, с ума сошла? Да я и настольным калькулятором-то пользоваться как следует не умею! Чего мне позориться-то?

Дианка была на удивление самокритичной.

А когда девчонки перешли в девятый класс, вдруг выяснилось, что с экстерьером у Дианы тоже все в порядке. Подруги не виделись три месяца – на летние каникулы Шура осталась в Москве, а Диана, по обыкновению, уехала к каким-то своим сочинским родственникам. В Сочи уезжала обычная восьмиклассница, по-подростковому неуклюжая, с жиденьким русым хвостиком на затылке. Первого же сентября в Москву вернулась роскошная красавица – шоколадный загар, похудевшие стройные ноги, высокая грудь второго размера. К тому же Дианка покрасила волосы в шоколадный цвет, сделала легкую химию и ровными дугами выщипала некогда густые брови. В общем, теперь она была похожа на фотомодель с обложки глянцевого журнала. Всем одноклассникам (в том числе и Шуре Савенич) оставалось только рот разинуть, когда томная Диана появилась на пороге кабинета геометрии.

А через несколько месяцев Диана преподнесла всем еще один повод для кулуарных сплетен.

– Доучиваюсь последнюю четверть, – громко объявила она, – девятый класс закончу экстерном. И – тю-тю!

– Почему?! – округлила глаза Шура. – С ума сошла?! Кому ты будешь нужна с неполным средним образованием? Маляром, что ли, пойдешь, стены белить?!

– Почему стены? По подиуму ходить буду, – невозмутимо объяснила подруга.

– Думаешь, ты одна такая умная? – фыркнула Шура. – Знаешь, какая там конкуренция!

– А меня сам Слава Зайцев к себе берет. Я вчера у него на кастинге была. Мне и портфолио бесплатно сделать обещали.

– Что же ты молчала? – ахнула Шура. – И что теперь? Когда мне можно прийти посмотреть на твой показ?

– Сначала придется учиться, – вздохнула Диана, – два или три месяца. Потом, если все будет в порядке, оформят в штат Дома моделей.

Но уже через месяц – бывают же чудеса! – Диана улетела в Париж. Оказывается, на очередном занятии в школе манекенщиц на нее обратил внимание какой-то крупный французский продюсер.

И стала Шура находить в своем почтовом ящике открытки. Откуда только не писала Дианка – Париж, Рим, Милан, Токио, Нью-Йорк! Иногда в толстых желтых конвертах были и ее снимки. То она на обложке «Вог» – холодновато-шикарная, в вечернем платье от «Версаче». То с небрежным хвостиком на затылке, в обнимку с каким-то смуглым красавцем, а внизу подпись: «Это Антонио, мой парижский любовник. Между прочим, миллионер!» (Шура над фотографией этой до-олго тайком вздыхала.)

В общем, Дианка, как ни странно, добилась успеха. Изредка она появлялась в Москве – холеная, в эксклюзивных нарядах («Это мне подарил сам Версаче! О, а это я купила прямо с подиума, в Риме!»). Весело помахивая сумочкой из страусиной кожи, она вновь и вновь врывалась в Шурину московскую жизнь, тормошила ее, завлекала на какие-то вечеринки, на которых собирались только те, кто имеет отношение к волшебному миру моды.

Они взрослели. Шура надумала поступать в Архитектурный институт, но завалила первый же экзамен. Диана снялась в клипе известного на весь мир рок-певца (правда, в массовке – ее лицо появилось на экране всего на четыре секунды). Шура написала двадцать восемь картин и организовала собственную выставку в одной из окраинных галерей. Диана снялась для обложек тридцати пяти журналов, купила себе гоночный «Порше» и через несколько дней умудрилась разбить его всмятку, не получив при этом ни одной царапины. Шура потратила тысячу долларов на холсты и краски и почти три месяца питалась одной гречневой кашей. Диана заработала пятьдесят тысяч и купила домик в Испании. В общем, Шура существовала, Диана жила. До тех пор пока не выяснилось, что для профессии манекенщицы она стала старовата. В середине девяностых в моду вошли нимфетки. С обложек журналов улыбались тринадцатилетние, а Диане, которой к тому времени едва исполнилось двадцать, вынесли безапелляционный приговор: старуха.

В один прекрасный день Диана вновь появилась на пороге Шуриной малогабаритки. Все такая же красивая, все в таких же дорогих шмотках, но без чертиков в глазах.

– Привет, подруга, – мрачно сказала она, – а я на этот раз надолго. – И бухнула на пол увесистый чемодан от «Мандарина Дак».

– Что так? – осторожно поинтересовалась Шура, наливая ей кофе.

– Да так, – неопределенно махнула рукой Диана, – соскучилась, так сказать, по Родине. Дай, думаю, в Москве поживу.

Потом Диана, конечно, призналась, что в Москве оказалась не по своей воле, что из парижского модельного агентства ее выгнали, а главные редакторы модных французских журналов, которые раньше целовали на европейский манер в обе щечки при встрече, теперь с нею едва здороваются. Что в Париже любят победителей, а стареющих манекенщиц, как выяснилось, – не очень.

– Суки! – лаконично подвела черту под рассказом Дианка.

– Ужас какой, – посочувствовала Шура, наливая ей уже коньяка, – так тебе же всего двадцать пять. Почему ты не можешь поработать еще пару лет? Клаудии Шиффер за тридцать, а она работает.

– Клаудиа Шиффер – звезда. Раскрученное на весь мир лицо. А я… Известная, конечно, но только в узких кругах. Я ни разу не надевала платье невесты.

– Я тоже, – вздохнула Шура, – тоже замужем ни разу не была. Да кому я такая нужна? Кто меня, спрашивается, возьмет?

– Да при чем тут замужество? Знаешь, в любом приличном показе мод есть платье невесты. Его демонстрируют в самом конце, это как бы гвоздь программы. Так вот, в этом платье выходит звезда. Самая дорогая, самая известная манекенщица, понимаешь?

– Все равно расстраиваться не стоит, – оптимистично заявила Шура, подливая в изящные рюмочки коньяк (по московскому обычаю, она пила коньяк не из традиционных бокалов, а из крошечных стопочек), – ты же столько денег заработала, до конца жизни хватит!

И в этот момент Диана разрыдалась – нет, в самом деле разрыдалась, уронив голову на руки.

– В том-то и дело, что денег у меня нет!

– Как нет? Куда же они делись?

– Потратила!

– Как же можно было потратить столько денег?! – ахнула Шура. – Научи, на что?!

– На что, на что… А это знаешь сколько там стоит?! – взвизгнула Диана, покружившись перед Шурой на цыпочках. – Маникюр раз в неделю, антицеллюлитные обертывания, китайский массаж стоп, провались он! Лечение волос плацентарными масками!!! Знаешь, как мне все волосы изуродовали на этих съемках?! То в блондинку покрасят, то в брюнетку. То щипцами горячими уложат, то заплетут какие-нибудь идиотские косички…

– Постой, это, конечно, понятно, – перебила Шура, – но неужели все это действительно столько стоит?

– Нет, ну ты меня достала! – Диана одним махом опрокинула пятую рюмку коньяка. – Так и быть… только никому ни слова. В общем, я содержала мужчину!

– Что-о?!

– Что слышала, – угрюмо подтвердила подруга, – помнишь, я тебе фотографию его присылала. Антонио его зовут…

– Так ты же писала, что он миллионер?

– Ага, а что мне было делать – сообщить тебе, что он альфонс?! Урод испанский, он меня бросил, как только понял, что деньги кончаются. Если бы ты знала, сколько я на него тратила! Я ему квартиру сняла, шикарную квартиру, в самом центре, двухэтажную. Шмоток ему купила три тонны. Тачку – кабриолет. Даже арабского скакуна подарила на Рождество – соригинальничать решила, дура!

– Дура, – подтвердила Шура. – Господи, неужели с твоей работой, с твоей внешностью ты не могла себе найти кого-нибудь получше?

– Сердцу не прикажешь, – икнув, философски заметила раскрасневшаяся от алкоголя Диана.

Потом они выпили еще, и подруга рассказала совсем уж отвратительные вещи. Мол, в Париже жилось ей совсем не сладко, скорее даже с точностью до наоборот. Хозяин модельного агентства, тот самый, который когда-то увез ее из Москвы, заставлял ее обслуживать богатых мужчин. Вроде как этим занимались все модели того агентства. Один из богатеев, напившись в стельку, прижег ей попу сигаретой – Диана даже шрам Шуре продемонстрировала, красный и круглый…

На следующее же утро, протрезвев, Диана подозрительно посмотрела на Шуру и твердо сказала:

– Так, все, что я тебе вчера говорила, – неправда, учти! – И, подумав, добавила: – Хотя, если честно, я и сама не помню, что говорила.

– Что же ты делать теперь будешь? – поинтересовалась Шура. – Кстати, жить можешь пока у меня.

– Что делать, что делать, – усмехнулась Дианка. – Не волнуйся, не пропаду. Я теперь прожженная. Буду опять манекенщицей работать. В наших агентствах я все еще котируюсь. Для них я даже вроде как звезда…

Так оно и получилось. Были показы мод, какие-то фотосессии… Конечно, московская карьера Дианы оказалась не столь головокружительной и сказочной, но она стабильно зарабатывала себе на кусочек хлеба как минимум с красной икрой.

– …Эй, оглохла, что ли?

– Просто задумалась. – Шура держала в руках перепачканную краской телефонную трубку. – Я телефон испортила, новый покупать придется. Пишу сейчас одну интересную работу… вся в творческих муках, сама понимаешь.

– Значит, я кстати, – обрадовалась Дианка, – хотела тебе работу предложить. Чтобы ты немножко развеялась.

– Что там? Съемка, показ? – деловито осведомилась Шура.

– Показ. Учти, показ экстраклассный. В «Мариотте», будет весь бомонд. Представляешь, Шур, я буду представлять платье невесты! Ну, помнишь, я тебе говорила – это самая престижная для манекенщицы роль. Да, я тебя со своим новым мужиком познакомлю. Он такой секси, упадешь, когда увидишь!

– Да ну? Прям так и упаду?

– Ну, может, не упадешь, но точно обзавидуешься, – хихикнула Диана. – Его зовут Егор Орлов, он известный татуировщик.

– Здорово. Так во сколько мне прикатывать?

– Только не вздумай прикатить в прямом смысле слова, на роликах тебя туда просто не пустят, – испугалась Диана. – И, это, Шур… Мне, конечно, неудобно тебе говорить…

– Что?

– Ты, в общем, оденься не как обычно, а поприличнее… Не позорь меня, ладно?

Спросите у Егора Орлова, что такое ад, и он без промедления ответит: это проживание бок о бок с его родной бабушкой, Клавдией Ильиничной Орловой (или бабкой Клавкой, как он называл ее за глаза).

Бабка Клавка была натуральной Бабой-ягой – по крайней мере, маленький Егор в это искренне верил. Нет, не была она ни седовласой, ни крючконосой. Не было на ее физиономии и уродливых бугристых бородавок, и метле она предпочитала тривиальный общественный транспорт.

Но вот ее глаза… Они были светлыми, почти белыми, словно на солнце выгоревшими, как у вампира из фильма ужасов. Внимательные, выпуклые, как у крокодила, глаза. Когда бабка смотрела на него, Егора словно парализовывало.

Он всегда считался баловником и искушенным обманщиком, ему ничего не стоило провести учителей, соседей или мать, но с бабкой Клавкой этот номер не проходил. Стоя перед ней, Егор чувствовал себя замученным узником перед лицом строгой инквизиции.

– Опять двойку получил? – тихо спрашивала бабка.

И вместо того чтобы соврать про потерянный дневник, Егор уныло подтверждал: мол, так и есть, получил. И не одну. За допросом обычно следовало непременное наказание. Бабка Клавка была садисткой – у нее было чутье на то, что Егору хочется больше всего. Именно это она ему и запрещала. Смотреть футбол по телевизору – нельзя, читать фантастику – нельзя, в дождик погулять – тоже нельзя. Еще было нельзя задерживаться после школы, есть мороженое зимой, пить квас из бочек, общаться с дворовыми мальчишками, тратить карманные деньги на кино.

Бабка Клавка Егора ненавидела. Издевалась над ним, как могла. И казалось, высшим наслаждением было для нее увидеть его злые слезы. Она постоянно напоминала ему о матери. Несколько раз Егор вспылил, грубо заметил, что ему не хочется об этом говорить. Лучше бы он этого не делал. Потому что с тех пор бабка Клавка словно с цепи сорвалась.

– Твоя мать всегда была курицей, – поучительно говорила она. – Знаешь, есть такой сорт никчемных женщин. Честно говоря, я всегда думала, что она закончит как-нибудь вот так. Обидно, конечно, что моя дочь оказалась совсем на меня непохожей.

Сжимая кулаки, Егор отмалчивался и смотрел в сторону. Он пытался не слушать бабку, но ее высокий визгливый голос словно проникал в его подсознание. Наверное, из нее мог бы получиться превосходный гипнотизер.

– Она сама во всем виновата, – зудела бабка. – Все к этому и шло. В последние годы она так опустилась, расплылась. Стала похожа на дырявую галошу.

– Мама красивая, – пробовал спорить Егор. Да разве бабку Клавку переспоришь?

– Как корова сивая, – гулко и зло смеялась она. – Волосы как пакля, туша как у беременной лошади. Мужики на нее и не смотрели. Из-за этого и все проблемы.

– Не было у нас никаких проблем, – с тихой яростью отвечал Егор.

– У вас, может быть, и не было, молодой человек, – от души хохотала зловредная бабка, – а у мамки твоей… Без мужика-то знаешь как бабе тоскливо. Она едва не выла по ночам. Уж я-то знаю.

– Она отца любила.

– А ты знаешь его, отца-то?

– Он погиб, когда я еще не родился, – тихо отвечал Егор.

Историю о трагической гибели отца неоднократно рассказывала ему мама. Егор знал ее наизусть – с детства это было для него чем-то вроде сказки на ночь. Согласно истории этой выходило, что мама и отец познакомились в развеселой студенческой компании. И сразу же, с первого взгляда – так бывает – полюбили друг друга. Несколько счастливых месяцев – и отец сделал маме предложение. Она, разумеется, с радостью согласилась и получила в подарок кольцо – колечко это мама сотню раз Егору показывала. Недорогая вещь, но очень изящная – тонкий серебряный прутик, а в середине – прозрачный прямоугольный камушек.

– Это сапфир, – затаив дыхание, говорила мама. – У твоего отца был очень хороший вкус. Он говорил, что камень идет к моим глазам.

Приготовления к свадьбе были в самом разгаре, когда выяснилось, что жених неизлечимо болен. В этом месте мама обычно тыльной стороной ладошки смахивала бежавшую по щеке слезинку.

– Уж чего мы только не делали! В какие только инстанции письма не писали! К каким только врачам не ходили, – вздыхала она, – все без толку. Даже к бабке-травнице в деревню ездили, столько денег ей свезли. Не помогла.

Все это Егор пересказал бабке Клавке. Она слушала, не перебивая. А когда он замолчал, облокотилась подбородком о ладони и молча уставилась в окно. И такое выражение лица было у нее в этот момент, что Егор испугался даже. Отчего-то ему показалось, что бабка сейчас расплачется. И это будет не показательная истерика, которую Клавка время от времени устраивала перед благодарными зрителями-соседками, а настоящие слезы – тихие и горькие.

– У нее хотя бы было воображение, – наконец сказала она, так и не заплакав, – кольцо он ей подарил. Да ничего этот распутник никогда ей не дарил. А колечко она сама в галантерее купила, на стипендию. Никакой это не топаз, а обычная стекляшка. Другая бы, наверное, придумала историю о бесстрашном подводнике или погибшем альпинисте-герое. Так бабы-брошенки, кажется, обычно говорят…

– Мама не…

– Помолчи ты, – перебила она, – и без тебя тошно. Думаешь, я не любила ее?

– Думаю, нет, – честно ответил Егор. Он был немного удивлен и сконфужен. Обычно бабка начинала орать, если он пытался с ней спорить. Она ни разу не говорила с ним вот так, по-человечески.

– А, много ты понимаешь, – беззлобно сказала она, – она ж дочь моя, как я могла не любить ее. Любая мать за своего ребенка умереть готова. Другое дело, что я давно ее похоронила.

– Как это?

– Знала я, что не жилец она. Только и ждала, когда же наконец она это сделает.

– Ждала и не пыталась помешать?! – Он едва не задохнулся от возмущения.

– Может быть, так для нее и лучше, тебе почем знать. Отмучилась. А все из-за него, подонка этого.

– Кого? – жадно спросил Егор. – Скажи, кого, кого?

Бабка вдруг как-то резко дернулась и посмотрела на него так, словно только что заметила, что он все еще сидит рядом с нею.

– А ну марш спать! – завопила она своим обычным голосом, высоким и визгливым. И вновь превратилась в Бабу-ягу, такую, какой знал ее Егор. – Ишь, интересно ему! И не смей меня больше об этом спрашивать!! Никогда!

«Мне казалось, что я ждала той пятницы всю жизнь. Что ради этого я и родилась. Росла, жила, училась – все ради того, чтобы окунуться однажды в ту самую пятницу, когда знаменитый Дашкевич проведет нас с Веркой в Дом кино.

А когда она наконец наступила, я не поверила. Мне казалось, что все непременно сорвется в самый последний момент. Что Дашкевич перезвонит и скажет, что неизвестный мне Волков передумал праздновать свой день рождения. Или и вовсе звонить не будет – просто не встретит нас на ступеньках Дома кино, как договаривались, – и все. И доказывай потом стервозной вахтерше, что мы приглашены. Она не пропустит все равно.

В пятницу утром я позвонила Верке и поинтересовалась, что она собирается надеть.

– А, ничего особенного, – прохладно сказала подруга. – Думаю, что наряжаться будет глупо. Надену беленькую блузочку, юбку синюю. В общем, буднично. Вся богема так ходит.

Ха, меня не проведешь! Ее небрежная интонация никак не могла меня обмануть. Из сказанного Веркой я сделала вывод, что она собирается облачиться как минимум в блестящее вечернее платье с открытой спиной.

– А ты? – с видимым безразличием поинтересовалась Вера.

– Я с тобой согласна. Брючки и какая-нибудь неброская кофточка.

– И правильно! – горячо поддержала меня Верка. – Вот увидишь, все там будут так одеты.

И, вполне довольные друг другом, мы распрощались.

«Верка-стервоза скончается от зависти, когда меня увидит. Так ей и надо!» – мстительно думала я, доставая из шкафа заветный атласный пиджак – белый, американский. Тот самый, который купила в гумовском туалете у сговорчивого фарцовщика.

До сих пор он пылился в шкафу, ожидая своего часа: мне просто некуда было его надеть. Зато теперь в этом шикарном, глубоко декольтированном пиджаке я была похожа на итальянскую кинозвезду. И с ним прекрасно сочетались мои повседневные черные брюки, по-модному расклешенные книзу. Брюки немного протерлись на коленях, но этого никто и не заметит – все будут восхищаться пиджаком.

Проблема была одна – вырез пиджака был настолько глубок, что стоило мне слегка развести руки в стороны, как окружающие могли полюбоваться моей, надо сказать, не слишком пышной бледноватой грудью. А надеть под пиджак было решительно нечего. Блузка на пуговицах выглядела лишней, а грубая шерстяная водолазка «убивала» всю романтику образа.

Я попробовала попросить красивую серебряную кофточку у старшей сестры Людмилы, но получила – кто бы сомневался! – решительный отказ.

– Еще чего, – фыркнула она, – чтобы какие-то студентики липкими грязными руками хватались за мою лучшую вещь?

Почему-то мне не хотелось говорить ей, что речь идет не о «каком-то студентике», а об известном на всю страну Александре Дашкевиче, к которому Людка моя (как и любая нормальная женщина в те времена) была очень даже неравнодушна.

К вечеру я настолько отчаялась, что вовсе передумала идти. А зачем? Если я все равно буду смотреться Золушкой рядом с расфуфыренной Веркой – будь она неладна! Мне совершенно не хотелось кого-то оттенять. Хотелось, чтобы Александр (нет – Саша!) смотрел только на меня одну – восхищенно смотрел, влюбленно!

А Людмила наблюдала за мною с издевательской усмешкой:

– Что, красавица, никак не соберешься? Опаздываешь, наверное? А ты знаешь, что у тебя ботинки грязные? Вчера шлялась где-то, а помыть поленилась. Так что ты намажь их гуталинчиком-то! А то будешь выглядеть как принцесса помоек.

Гуталинчиком?!

Гуталинчиком!!!

Какое простое решение! Я восхищенно посмотрела на Людку. Сама о том не подозревая, сестра подала мне идею, до которой я ни за что бы не додумалась.

Схватив баночку гуталина, я скрылась в ванной. Решительно разделась до пояса, немного помедлила, но потом махнула рукой – а, будь что будет! Все равно больше делать нечего.

Я окунула руки в банку и провела гуталинными ладонями по собственному обнаженному телу. Получились две неровные полоски чуть ниже груди. Отступать было некуда – мосты сожжены. Теперь проще было изобразить топик, чем отмыться от вязкой липкой массы.

Через двадцать минут работа была окончена. Я довольно рассматривала свое отражение. Издалека казалось, что мою грудь действительно обтягивает симпатичный топ из тускло поблескивающего в электрическом свете материала – наверное, самопал, потому что странная «ткань» неровно облегала тело. Но под пиджаком, думала я, это вряд ли будет кому-то заметно.

Перед тем как надеть пиджак, я немного поколебалась. Интересно, гуталин отстирывается? Вряд ли. Похоже, сегодняшний вечер – это первый и последний «выход» в свет моего замечательного пиджака. Ну и что! Свидание с Александром Дашкевичем дороже сотни американских пиджаков, дороже даже джинсов, дороже всего на свете!

Верка ждала меня на ступеньках Дома кино, подпрыгивая на одной ножке, чтобы согреться, и кутаясь в не по погоде легкий длинный плащ. Через плечо у нее висел массивный фотоаппарат «Зенит». Я удовлетворенно заметила, что ее нос некрасиво покраснел от холода. Видимо, она стояла здесь как минимум полчаса.

– Я только что пришла, – объявила Вера, торжествующе поглядывая на мои будничные брюки.

Бедняга, какое ее ждет разочарование в гардеробе, когда она увидит мой пиджак и топ! Лишь бы «топ» не размазался раньше времени, озабоченно думала я.

Мимо нас проходили нарядно одетые люди, они немного насмешливо поглядывали на две озябшие фигурки и заходили внутрь. Все они явно были приглашены на день рождения Волкова. Попадались среди них и знаменитые лица. Я узнала Александра Абдулова, Людмилу Гурченко и Татьяну Окуневскую. Хотела даже попросить автограф, но постеснялась. Кто знает, может быть, Саша меня с ними познакомит. И я буду пить шампанское и болтать с ними на равных.

Я тоскливо посмотрела на часы:

– А вдруг он не придет, Вер?

– Ну не знаю, – нервно передернула плечами она, – мне показалось, что я ему понравилась. Наверное, он не может не прийти. Он так на меня смотрел.

– А вдруг ему понравилась я? Об этом ты не подумала?

Верка ничего не ответила, только красноречиво посмотрела на мои старенькие ботинки в белых соляных разводах.

Дашкевич опоздал на сорок минут.

– О, девчонки! Я уж думал, что вы меня не дождетесь. – Он чмокнул в прохладную щеку сначала меня (меня! меня!!), потом Верку, приобнял нас за плечи и увлек за собою в накуренное тепло Дома кино.

В гардеробе он галантно помог нам снять пальто. Естественно, на Верке оказалось мини-платье в блестках – где она только такое откопала? Платье ей шло: она выглядела хорошенькой, но безнадежно вульгарной; ее блестки назойливо слепили глаза умеренно-богемной толпе. Увидев мой пиджак, она недовольно поджала губы. Зато Дашкевич восхищенно присвистнул:

– Девочки, ну вы прямо куколки. Выше всяких похвал.

Выяснилось, что именинник Вадим Волков – маститый киносценарист. Многие из его картин мы с Веркой смотрели, в половине из них снимался Дашкевич. Александр вручил ему нарядную коробочку с дорогими иностранными духами «Хьюго Босс». Вадим довольно понюхал колпачок, а потом, рассмеявшись, воскликнул:

– Лучше бы ты, Саня, рассказал мне, чем пахнешь ты. Отчего бабы слетаются на тебя, как мухи на… – он замялся, покосившись на нас, – …на варенье?

Они понимающе рассмеялись.

– Познакомься, Вадим, это мои девчонки. Правда прелесть?

– Одолжи одну. – Волков ущипнул меня за талию, и я возмущенно отстранилась. – Пардон, мадемуазель. Не желаете черной икры?

– Нет, – сквозь зубы процедила я.

– Отстань от нее, Вадя, – Саша шутливо толкнул его в плечо, – а то будешь иметь дело со мной!

– Ну-ну, поаккуратней! Я же все-таки именинник.

– Пойдемте, девчонки, – Александр положил одну руку на мое плечо, другую – на Веркино, – порвем в клочья эту ночь.

Это был волшебный вечер. Мы словно в сказку попали. Конечно, в буфете Дома кино нам и раньше приходилось сталкиваться со знаменитыми людьми. Но здесь звезды были в таком количестве, что скоро у нас в глазах зарябило от изобилия знакомых лиц.

Всего в метре от меня стояла Ирина Алферова: она маленькими глоточками пила белое вино и была такой красивой – гораздо красивее, чем в кино! Она казалась ненамного меня старше. Поймав мой взгляд, актриса снисходительно улыбнулась.

– Хотите познакомлю вас с настоящим кинорежиссером? – предложил Саша. – Кто знает, вдруг он пригласит вас сниматься в кино? Идемте, это мой лучший друг. Я просто обязан показать ему таких красавиц, как вы.

И он подвел нас к невысокому толстячку, одетому в смешной клетчатый костюм. Толстяк был больше похож на коверного клоуна, чем на кинорежиссера. Кроме того, он был пьян и с трудом сфокусировал рассеянный взгляд на своем лучшем друге Александре Дашкевиче.

– Федька! – Саша обнял толстяка и похлопал его по спине. – Федька, смотри, что у меня есть!

И он вытолкнул нас с Веркой вперед.

– Мило, – «Федька» громко икнул. – И что мы будем с ними делать?

– Может, они подойдут для твоего нового фильма. – От меня не укрылось, что Саша подмигнул кинорежиссеру. – Смотри: девочки – блеск. Достойны, чтобы стать кинозвездами, да?

– Ну да, – даже не взглянув на нас, кивнул толстяк.

– Девчонки, познакомьтесь. Это Федор Мордашкин, известный кинорежиссер. Он снимает картину, которая непременно засветится на Венецианском фестивале.

– Катя.

– Вера.

Толстяк выудил из кармана своего безумного клетчатого пиджака мятый бумажный прямоугольник, на котором от руки было написано «Федор Мордашкин. «Мосфильм» и протянул его мне.

– Ты! Позвони мне в понедельник. Может быть, мы что-нибудь придумаем, – сказал он и отошел от нас.

Верка завистливо на меня посмотрела – ей он визитки не предложил. Александр погладил ее по обтянутому вульгарным платьем плечу:

– Не переживай, тебя он тоже возьмет. Иди скорее, догони его и попроси визитку.

– Правда? – Вера подняла на него полные слез глаза.

– Правда, – утешил ее Дашкевич, – иди, иди. Будь с ним мила, и он снимет тебя в кино.

Я видела, как Вера догнала толстяка и робко дернула его за рукав. Федор Мордашкин резко обернулся, едва удержавшись при этом на ногах, и осоловело на нее уставился.

А мы с Александром остались вдвоем. Он тоже был слегка нетрезв, от него пахло вином и сигаретами, но отчего-то этот запах казался мне приятным!

– По-моему, ты чем-то испачкала свой пиджак, – шепнул Саша, интимно наклонившись к моему уху.

Я испуганно посмотрела вниз и увидела черные разводы на воротнике. Видимо, от волнения я вспотела, и спаситель-гуталин «поплыл».

– Может быть, к чему-то прислонилась? – Я ни в коем случае не хотела признаться в том, что мой замечательный топ сделан из гуталина. Такой роскошный красавец, как Саша, просто посмеется надо мной, если об этом узнает. Женщины, которые ему нравятся, должны быть одеты шикарно. Как Ирина Алферова, например…

– Странно, – нахмурился он. – К чему же?

И в следующую секунду – я ничего не могла с этим поделать – он протянул руку к моему пиджаку и поддел указательным пальцем воротник.

В тот момент мне хотелось умереть, хотелось, чтобы в паркете, на котором я стояла, внезапно образовалась дыра, в которую я бы и провалилась – униженная, опозоренная.

Его брови удивленно поползли вверх.

– Что это?

– Что? – глупо переспросила я.

– У тебя на теле. – Он провел рукой по моей груди и удивленно уставился на свои перепачканные гуталином пальцы. – В чем это ты? Зачем?

– Это… ну… кофточка, – я уныло вздохнула. – Понимаешь, мне нечего было надеть под этот пиджак… Вот я и нарисовала кофту… Гуталином.

– Гуталином? – насмешливо переспросил он. – То-то я подумал, что от тебя странно пахнет. Ну ты даешь. Нет, честно, я первый раз такое встречаю. Как только додумалась?

Я сконфуженно пожала плечами. Какой позор. Теперь он всем об этом расскажет. Все узнают – и Верка, и этот смешной толстяк Мордашкин, который пообещал снять меня в кино, и Ирина Алферова – все.

– Так я пойду?

– Куда? – удивился он.

– Домой. Не могу же я здесь… В таком виде. – Я едва сдерживала слезы.

– Ты что? – Неожиданно он притянул меня к себе – так, что я уткнулась носом в его модный замшевый пиджак, от которого сладко пахло незнакомой мне заграничной туалетной водой. – Тогда уж поехали ко мне.

– А как же… как же день рождения? – я с сомнением на него посмотрела.

– Ну я же уже его поздравил. Твоя подруга не будет против, если ты уедешь?

Ха, будет против! Да моя подруга скончается от ревности. Впрочем, так ей и надо.

– Не будет, – улыбнулась я.

– Тогда пошли, – скомандовал Дашкевич, – гуталиновая ты моя красавица!»

…Признаюсь, я долго думала о том, стоит ли упомянуть эту сцену в мемуарах. Обычно актрисы приукрашивают свою жизнь, стараются выставить себя тщательно причесанными красавицами, которые всегда поступают рассудительно и правильно. Я даже посоветовалась со своим супругом Олегом, стоит ли выносить на публику свои отношения с Дашкевичем. Олег сказал: «С ума сошла? Тебя поднимут на смех, Катюша!»

А я надеюсь, не поднимут. Надеюсь, что все поймут, какая смелость нужна мне, чтобы обо всем этом рассказывать. Мемуары есть мемуары.

Да, признаю, я была дурой. Настоящей дурой. Другого и слова не подберешь. Такая легкомысленная, такая безответственная! Может быть, из-за того, что мне тогда едва исполнилось девятнадцать? Или из-за того, что Александр Дашкевич был из тех мужчин, которым не отказывают?

Я уверена, девяносто девять процентов женщин на моем месте поступили бы точно так же. Даже принципиальные «синие чулки», даже честные комсомолки, члены партии. Советские гражданки с незапятнанной репутацией.

Когда он назвал меня «гуталиновой красавицей» и так многозначительно посмотрел при этом на мои губы, мне на минуту показалось, что Саша в меня влюблен. Да, точно – как я раньше могла этого не заметить? Ревновала его к Верке… Какая Верка, если он любит меня, меня одну?! Разве могут обманывать эти глаза, эта улыбка?

«…Александр Дашкевич жил в просторной четырехкомнатной квартире на Якиманке. Наверное, сейчас его жилье не произвело бы на меня должного впечатления, но по советским меркам это был настоящий дворец.

Мебель из красного дерева, хрустальная люстра таких невероятных размеров, что вполне могла бы украсить Большой театр. В его квартире было много необычных вещей – я никогда такого не видела. Черный кожаный диван. Низенький журнальный столик со стеклянной поверхностью. Напольная японская ваза, расписанная картинками из жизни самураев и гейш. Радиотелефон – как у героев иностранного фильма!

– Что оробела, красавица моя? – насмешливо спросил он. Хотя я прекрасно видела, что ему приятно мое восхищенное смущение. – Кажется, у меня есть красное вино. Я привез его из Ялты – ездил туда на съемки.

– Ох и здорово там было, наверное! – вырвалось у меня. – На море, да еще и вместе с киногруппой…

– Я и тебя как-нибудь с собою возьму, – улыбнулся он, – это не последний мой выезд. Ты хотела бы поехать со мной?

– Конечно, – пожалуй, слишком быстро ответила я.

Я не могла поверить своему счастью. Александр Дашкевич пригласил меня съездить с ним на море! Мы вместе – известный актер и обычная студентка – строим планы на будущее. Нас ждет общее будущее!

– Ну так как насчет вина?

– Наверное, я и так много выпила, – засомневалась я.

– Тогда кофе, – покладисто согласился он. – У меня есть швейцарский шоколад. Горький. Любишь такой?

– Ни разу не пробовала, – честно призналась я.

– Ладно, принцесса. Иди пока отмывай свою кофточку. А я сварю кофе. Ванную найдешь?

…Ванную я нашла. Правда, я вовсе не была уверена в том, что эта белоснежная комната, напоминающая отсек космического корабля, и есть ванная. Разве могла советская студентка знать о том, что такое джакузи или биде? Я неуверенно повернула металлический кран. Вода отчего-то пошла снизу – она пузырилась на дне ванной, тонкими струйками билась о причудливо-овальные стенки. Чудеса какие-то, недоумевала я, расстегивая пиджак.

Дверь приоткрылась, в ванную заглянул Александр. В руках он держал расписной поднос с миниатюрными дымящимися чашками и огромной плиткой шоколада в нарядной золотистой обертке.

– Кофе заказывали? – он услужливо поклонился. – Что, у тебя идет активная борьба с кранами? Постой, я тебе помогу.

Он поставил поднос на причудливый мраморный столик и одним незаметным движением включил воду.

– Ну что, красавица? Смывай свой гуталин, и буду кормить тебя шоколадом.

Я обернулась к нему, инстинктивно скрестив руки на груди. Я хотела, как и положено приличной девушке, запротестовать, но, встретившись с ним взглядом, вдруг поняла, что бессмысленно все это. Знаете, когда на тебя так смотрят, ни к чему притворяться и играть. Под таким взглядом хочешь или нет, а начинаешь плавиться, как эскимо на солнцепеке.

Кто первый сделал шаг навстречу? Возможно, я. Неопытная девчонка, принципиальная отличница, молоденькая девственница, я впилась в его полные губы, словно они были единственным источником жизни. Его руки опустились на мои перемазанные гуталином плечи, и под этой приятной теплой тяжестью мои колени предательски ослабли, я сползла на кафельный пол, увлекая его за собой.

Мы катались по полу, как борцы на ринге. Довольно, я больше не хотела быть девственницей, я хотела быть шлюхой – с порочным взглядом покрасневших от бессонницы глаз, с искусанными распухшими губами, с истерзанным, сладко ноющим телом.

– А ты девочка что надо, – одобрительно прошептал он, взглянув на меня с некоторым удивлением.

Мне было все равно, что он обо мне подумает.

Кафельный пол был холодным, моя голова неудобно упиралась в стиральную машинку, а застежка лифчика больно царапала лопатку – все это я осознала потом, когда тысячу раз мысленно прокручивала эту сцену.

Он не спешил – он целовал мой живот, и облизывал тонкую кожу под коленками, и щекотно посасывал пальчики на ногах. Я не почувствовала ни боли, ни испуга, когда он наконец оказался внутри, я крепко сжала его спину коленями – этот жест казался мне таким естественным, словно я выросла в публичном доме и всю жизнь только и делала, что наблюдала, как люди занимаются любовью.

В какой-то момент я посмотрела на него и увидела, что глаза его закрыты. А выражение его лица показалось мне настолько забавным, что возбуждение мгновенно сменилось нежностью. Сашин лоб пересекали напряженные складки, губы были упрямо сжаты – словно он не женщину любил, а пытался решить сложное логарифмическое уравнение.

Внезапно он открыл глаза и рассеянно улыбнулся.

– Что случилось, девочка? – спросил он. – Что тебя так рассмешило?

– Меня?

– Почему ты смотришь на меня и улыбаешься?

Я ничего не ответила, хотя прекрасно знала почему. Догадывалась об этом и раньше – а теперь могла бы поклясться, что не ошиблась.

Просто я влюбилась. Окончательно и бесповоротно…»