Замуж за «аристократа»

Глава 8

«…На следующий день после злополучной киносъемки я отправилась в университет, где не появлялась уже почти неделю. Мне хотелось увидеть Верку, хотелось рассказать ей о своем первом и последнем киноопыте. Я уже давно внутренне простила подругу и была готова помириться и зажить по-старому. Скучать на лекциях, часами сидеть в библиотеках и изредка появляться в буфете Дома кино…

Веру я увидела сразу же – она со скучающим видом восседала на подоконнике, в ее руках была ксерокопия задачника Гольдмана.

– Вера! – радостно завопила я. – Вера, как я по тебе соскучилась!

Я хотела было ее обнять, но она отстранила мои руки:

– Неужели кинозвезда снизошла до нас, простых смертных?

– Верк, что за глупости? – удивилась я. – Ты же ничего еще не знаешь. Да, я снялась в эпизоде, но это было ужасно! Я больше никогда, никогда туда не пойду. Представляешь, этот Мордашкин, ну ты же помнишь этого смешного толстяка… так вот, он начал намекать мне на… сама понимаешь. – Я говорила быстро, словно оправдывалась. А в Веркиных глазах наконец-то мелькнул интерес.

– Вот как? Значит, больше не будешь сниматься?

– Нет.

– А что же будешь делать?

– Как что? – удивилась я. – Учиться. Странная ты, сессия же скоро.

– Ты что, еще не была у информационной доски?

– А зачем? Я же знаю расписание.

– А ты все-таки сходи. Очень рекомендую.

– Да что там? Верка, не темни.

– Ты сходи-сходи, – гнула свою линию подруга, – сама и увидишь.

Недоуменно пожав плечами, я поплелась к информационной доске. По дороге мне встречались однокурсники – все они смотрели на меня как-то настороженно, а в ответ на мою приветливую улыбку затравленно прятали глаза.

На доске висел приказ о моем отчислении – оказывается, вот уже третий день я не числилась студенткой Московского государственного университета. Несколько минут я тупо изучала приказ. В чем дело? Летнюю сессию я сдала на «отлично» (впрочем, как и все предыдущие), никогда не числилась среди «хвостистов». Наверное, это какая-то ошибка.

– Катя? – кто-то тронул меня за плечо. – Хорошо, что ты наконец объявилась. Мне надо с тобой поговорить.

Я обернулась – передо мной стояла начальница нашего курса Влада Степановна. Это была мягкая добрая женщина, она преподавала экономику и души во мне не чаяла.

– Хорошо.

Мы прошли в ее кабинет. Закрыв за собою дверь, она затравленно огляделась вокруг и тихо сказала:

– Катя, я считаю, что с тобой поступили несправедливо. Я хочу, чтобы ты знала, что я в это не верю.

– Во что? – удивилась я. – Я ничего такого не сделала… Сессия у меня сдана. Влада Степановна, почему меня отчислили?

– Если бы ты объявилась немного раньше, – вздохнула она, – не прогуливала бы, а пришла хотя бы позавчера, когда по твоему поводу прошло комсомольское собрание, ты бы могла как-то оправдаться. Но никто не смог до тебя дозвониться.

– Комсомольское собрание? – изумилась я. – По моему поводу? Но почему?!

Влада Степановна нервно обернулась на дверь и, интимно понизив голос, сообщила, что декан факультета получил анонимное письмо, в котором говорилось, что студентка второго курса Екатерина Лаврова в свободное от учебы время занимается проституцией.

Я не могла поверить своим ушам:

– Влада Степановна, меня оклеветали! Неужели декан и все остальные могли поверить какому-то дурацкому письму?! Это же бред какой-то!

– В конверте было не только письмо, но и фотографии, – вздохнула Влада. – Детка, я их видела… Мне очень жаль.

– Что за фотографии?

– Там была ты. Ярко накрашенная, в каком-то белом декольтированном пиджаке. Ты была с мужчиной, а он… его руки были на твоей груди, Катенька. Ты смотрела на него и смеялась. Потом вы обнимались. А еще там был и другой мужчина. Такой толстенький, смешной, судя по выражению лица, пьяный. Он держал тебя за талию, ты ему улыбалась. А потом… Катя, потом он дал тебе денег, а ты взяла. Это все было видно на фотографии.

– Влада Степановна! Я понимаю, о чем вы говорите! Но это были не деньги, это была визитная карточка. Он дал мне свою визитку, а я взяла. И я знаю, кто меня сфотографировал.

– Сейчас это неважно, – начальница курса скорбно поджала губы. – Тебя никогда не восстановят.

– Но почему меня не пригласили на комсомольское собрание? Почему они не захотели разобраться, выслушать меня? Так не бывает, это незаконно.

– Детка, формально тебя отчислили за прогулы. Ты неделю не была на факультете, пропустила один зачет. Понимаешь, тебе просто не повезло. Наш декан побоялся скандала. Побоялся, что ему сделают выговор, если выплывет эта история.

– Влада Степановна… А мне-то что теперь делать?

– Смирись. – Я видела, что Влада расстроена едва ли не сильнее, чем я сама. – Смирись, Катя. Потому что исправить уже ничего нельзя.

Домой я возвращалась, как в тумане. Выйдя из кабинета Влады Степановны, первым делом я бросилась искать предательницу – Веру. Как она могла так поступить? Мне явственно вспомнилась улыбающаяся подруга в блестящем платье, с фотоаппаратом «Зенит» через плечо. «Давай сфотографирую тебя с этим Мордашкиным, – лукаво подмигнув, сказала она. – Когда он прославится, можно будет хвастаться этой фотографией, здорово, да?» И я, весело смеясь, согласилась, не подозревая, что она намерена «хвастаться» фотографией еще до того, как пресловутый Мордашкин станет знаменитым. Произошедшее не укладывалось в моей голове. Мы ведь были подругами. Пусть ссорились часто, пусть иногда мелко пакостили друг другу, пусть приревновали друг друга к Александру Дашкевичу… Но все-таки мы были знакомы больше двух лет, мы вместе прогуливали особо скучные семинары, мы азартно делились какими-то девчоночьими секретами. Как она могла?

Веру я не нашла. Лекция уже началась, и она, видимо, ускользнула от меня в аудиторию. Ну и бог с ней. На самом деле куда больше меня волновал другой вопрос. Что сказать родителям, как им объяснить? Признаться сейчас или подождать, пока закончится сессия? Скоро Новый год, можно отпраздновать его спокойно, а потом уж обрушить на родительскую голову потрясающую новость о моем отчислении.

«Скажу, – решила я, подходя к дому, – скажу прямо сейчас. Обманывать родителей – это малодушие».

– Катя? – кто-то дернул меня за рукав.

Я нервно обернулась и увидела Федора Мордашкина. В его руках был букет из нескольких вялых гвоздик. Что он делает возле моего дома?

– Здравствуйте. – Я остановилась, не зная, что ему сказать.

– Катенька, а я тебя уже два часа здесь жду. Как-то совсем забыл, что ты учишься.

– Уже не учусь, – усмехнулась я, – сегодня меня отчислили. А откуда вы знаете, где я живу?

– Ты же анкету заполняла, дуреха, – заулыбался он, – я все теперь про тебя знаю. Год рождения, место работы родителей. Держи цветы.

– Спасибо. Мне не нужны цветы. – Вместо того чтобы развернуться и уйти, я, как дура, стояла на месте и выжидательно на него смотрела.

– Да? Мне тоже. – Подумав, он отшвырнул гвоздики в сторону, прямо на асфальт. – Слушай, а за что тебя могли отчислить? Такую примерную лапочку, а?

– За проституцию, – честно призналась я, но Мордашкин, разумеется, решил, что я шучу, и с готовностью расхохотался.

– Знаешь, милая, а я вообще-то рад, очень рад. – Он довольно погладил себя по животу и посмотрел на меня так, словно собирался немедленно мною позавтракать. – У меня для тебя хорошая новость. И это здорово, что твоя учеба не помешает.

– Не помешает чему?

– Съемкам, милая Катя, съемкам. Знаешь, вчера мы отсматривали пленки. И твоя иностранка понравилась там, – он многозначительно поднял указательный палец вверх. – Там сказали, что ты очень яркая и способная. И велели мне расширить твою роль.

– А если я откажусь?

– Тогда я буду умолять, пока ты не согласишься, – бесхитростно объяснил он. – Бросаться перед тобою на колени, закармливать тебя дефицитными продуктами, увеличивать вдвое, а то и втрое твой гонорар. Может быть, в самом крайнем случае, попытаюсь оказать психологическое давление на твоих родителей.

– Попытайтесь, – усмехнулась я. – Мой отец полагает, что все актрисы – подстилки.

– Твой отец прав, – мягко улыбнулся режиссер, – по большому счету, да. Но я тебе предлагаю просто роль. Просто роль, и все. Аллес!

– И никаких ресторанов? – прищурилась я. – А как же ваше правило? Вы мне роль, а я вам ресторан?

– И никаких ресторанов, – серьезно пообещал он. – Пойми меня, я же человек подневольный. Мне сказали, чтобы актриса появилась в моем фильме, и я вынужден послушаться. А то там, – он многозначительно помолчал, – там вообще могут зарезать всю картину. Понимаешь? Так что я в полной от тебя зависимости!

Я серьезно кивнула. Откуда мне было знать, что Мордашкин меня разыгрывает, что там никогда не отсматривают пленки, пока фильм не снят целиком, откуда мне было разглядеть смешинки в его глазах?

Правду я узнала только через несколько лет».

Первого ноября выпал снег. Это была неожиданность, шок. После тропически-теплого октября почему-то казалось, что зима не наступит вообще никогда. А тут – грязно-белая слякоть по обочинам и снежная манка тихо шуршит за окном.

Многие москвичи снегу не поверили, оделись по-летнему и теперь старались плотнее закутаться в свои пиджаки и ветровки, жмурились от ветра и уныло грели жидким теплом дыхания красные пальцы.

Только Шуре Савенич все было нипочем. Ее легкая куртенка доверчиво распахивалась навстречу ветру, шерстяной старенький шарф был криво повязан на тоненькой шее. Шуре было жарко, она была влюблена.

А Катя Лаврова мерзла. С утра она выпила четыре чашки кофе, заев убийственную для цвета лица дозу кофеина пятью шоколадными конфетами – шестьсот лишних калорий! Женщина после сорока полнеет быстро. Прости и прощай, осиная талия!

Здравствуй, брат целлюлит! Приветствую вас, «уши» на бедрах и жировые валики в области поясницы!

В то утро Шура обрушилась на Катину голову, словно тропический тайфун на лениво-солнечное побережье. Румяная. Лицо блестит.

– Екатерина Павловна! Там снег, снег! У-у, даже лицо щиплет, – восторженно прокричала она с порога.

– Здравствуй, Шура.

Катя встретила ее в домашнем халате. Не в шикарно-белом банном, не в эротично-кружевном, из магазина «Дикая орхидея», а в обычном байковом халате – такой, должно быть, есть у каждой московской домохозяйки. На Кате он смотрелся как-то неестественно. Выглядела она болезненно-унылой, бледные губы практически не различались на бескровном лице.

Шура удивленно смотрела на обычно холеную актрису и думала: что-то не так.

– Шура, ботинки можно не снимать.

Ах вот оно что. Беспорядок. На полу – грязные следы, на полках и журнальном столике ровным слоем лежит серая пыль. В пепельнице валяется полусгнившая банановая шкурка.

– Проходи на кухню. Извини, не очень-то у меня и убрано, – вяло улыбнулась кинозвезда.

«Не очень-то и убрано» – определение неподходящее. Правильнее было бы выразиться – «сильно загрязнено». Раковина полна тарелок и чашек, словно всю ночь Лаврову атаковали полчища прожорливых гостей. На столе – липкие коричневые пятна: кто-то пролил кофе, а вытереть поленился. Дурно пахло от помойного ведра.

Шура хотела поставить свой саквояж на пол, но Катя остановила ее:

– Что ты, детка! Ставь на стол, тебе же так будет удобнее.

Это казалось совсем удивительным. Катя обычно так брезгливо смотрела на Шурин грязноватый чемоданчик. Когда Шура его распахивала, над столом, покрытым белоснежной скатертью, поднималось густое облако сладковатой пудры – в такие моменты Катя раздраженно морщилась. Она же чистюля, она же аккуратна до оскомины. Шуре же всегда смотреть было тошно на ее блестящие, словно языком вылизанные полы и накрахмаленные занавески. Что случилось?

– Что-то вы сегодня бледная, – заметила Шура, вытаскивая из саквояжа тональный крем и помаду с тенями.

– Я?.. А, это, верно, из-за снега, Шурочка, – сказала она и тут же задумчиво повторила: – Из-за снега.

– Тогда я румян побольше положу, а, Екатерина Павловна? – Шура глубоко вдохнула, приготовившись, по обыкновению, отвоевывать каждый штрих.

У любого гримера есть «простые» и «сложные» клиенты. Актриса Екатерина Лаврова – из последних. Иногда Шура вообще удивлялась, зачем ей с завидным постоянством приглашать на дом стилиста. Подкрасила бы сама реснички, мазнула бы бесцветным блеском губы – и вперед! Кате отчего-то нравилось выглядеть неброско, хотя с ее внешностью она вполне могла бы позволить себе экспериментировать. Но нет – актриса признавала только скучную естественность. Шуре с пеной у рта приходилось уговаривать ее воспользоваться хотя бы терракотовой помадой вместо телесно-бежевой.

Вот и сейчас – наверняка начнет возмущаться: «Мне не идут румяна, Шурочка! Положи немного пудры, и хватит!» Но Катя равнодушно сказала:

– Мне все равно. Делай, как считаешь нужным. Ты же, Шурочка, профессионал.

«Вот тебе и номер, – подумала Шура. – Это что-то новенькое».

– Тогда я и тон потемнее положу, – несмело предложила она и тотчас же, словно оправдываясь, добавила: – Лицо будет здоровее выглядеть. Ладно?

– Я же сказала, делай, что хочешь, – отмахнулась Катя.

– Темные стрелки на веках? – решилась Шура.

– Хорошо.

– Изумрудные тени?

– Ладно.

– Вишневая помада? – не сдавалась Шура. Если честно, ей просто захотелось проэкспериментировать, в какой момент крестная все-таки возмутится и скажет, как обычно: «Шура, ты хочешь, чтобы я стала похожей на панельную девку?!»

– Накладные ресницы?

– Ладно.

– Блестки на скулах?

– Ладно.

– Цветной лак для волос?

– Ладно-ладно.

– Стразы на бровях?

– Ладно.

– Клипса в носу?

– Ладно.

– Екатерина Павловна, что с вами происходит?

– Ладно, – машинально ответила актриса, но потом встрепенулась. – А? Что ты имеешь в виду, Шурочка? Что со мною происходит? Тебе что-то не нравится?

– Я только что предложила вам вдеть клипсу в нос. А вы сказали: ладно.

– Клипсу? – удивилась Катя. – Но зачем?

Шура растерялась:

– Да я же просто пошутила.

– А-а…

– Екатерина Павловна, что-то случилось? – Шурина кисточка замерла над ее лицом.

Катя собралась было сказать назойливой девице что-нибудь грубое и обидное. Да так и не смогла придумать, что именно. Зачем она привязалась? Кем себя возомнила? Катиной подругой, что ли? Да, они родственники, но, в сущности, никогда не были особенно близки. Слишком они разные, слишком Шура молодая, слишком… Всего в ней слишком. Как она смеет так шутить? И кто ее просил интересоваться Катиным самочувствием?

– Екатерина Павловна, хотите, я вашу посуду перемою? – вдруг предложила девчонка.

Катя удивленно вскинула на нее глаза. Встревоженное лицо. Вопросительный взгляд. Кажется, она и правда ей сочувствует, хотя и не догадывается даже, что произошло. Внезапно Кате, как и любому нормальному человеку, которого жалеют, захотелось доверчиво расплакаться. Обмякнуть на неудобной кухонной табуретке, обхватить худыми руками колени. И чтобы эта Шура взволнованно суетилась вокруг. Принесла бы Кате валериановые капли из аптеки, поставила бы чайник. Накормила бы ее безвкусным диетическим творогом, заставила бы переодеться в нарядный костюм. Выслушала бы, посочувствовала.

Катя вздохнула. Оставьте, Екатерина Павловна, свой глупый порыв.

– Екатерина Павловна, вы что, плачете?!

Замолчи, Шура, немедленно замолчи. Иначе Катя и в самом деле не выдержит. Шура отложила палитру с тенями в сторону.

– Екатерина Павловна…

Ни один мускул не дрогнул на Катином лице, а слезы бесцветными потоками струились по щекам, прокладывая светлые дорожки в толще жидкой пудры цвета загара. Ниагарский водопад. Наводнение. Катастрофа. Ни конца этому потоку, ни края.

– Извини, Шура. Вся твоя работа насмарку. Ну, ничего, я заплачу. Заплачу. – Катя схватила кухонное полотенце и принялась неловко размазывать слезы по лицу. – Что же это происходит?

Шура убрала со стола саквояж.

– Я, наверное, тебя задерживаю, да, Шурочка? – встрепенулась Катя. – Ты иди, иди. Я сегодня сама накрашусь. В конце концов, это не премьера, а пресс-конференция перед закрытием спектакля. Закрытием, Шура!

– Прекратите, Екатерина Павловна, – твердо сказала Шура, – не надо мне платить. Умойтесь. А я пока приготовлю кофе… А куда же делась ваша домработница?

– Выгнала, – всхлипнула Катя. – Всех разогнала. Сын в больнице. Никого не осталось…

– И Олега Алексеевича?! – Шуре вдруг вспомнилось, какими глазами смотрела обычно Катя на своего драгоценного супруга.

Не к месту упомянула она Олега. Немного успокоившаяся было Катя уронила голову на руки. Шура не слышала всхлипываний – ей только было видно, как истерически вздрагивают худенькие плечики кинозвезды.

– Я все понимаю, Екатерина Павловна. – Подумав, она погладила актрису по спине. – Кофе вам, пожалуй, не стоит пить. Сейчас сварю какао.

– Ничего ты не понимаешь, – Катя оторвала от стола красное заплаканное лицо, – ничего. Мне угрожают, Шура. Я чувствую, что все это не случайно произошло. Почему, ну почему все эти события случились друг за другом?

– Совпадение, – пролепетала, пожав плечами, Шура.

– Но таких совпадений просто не бывает. Мне кажется, что кто-то управляет моей судьбой. Кто-то специально все это подстроил. Кто-то меня ненавидит, Шура. Но за что? Вот этого я понять не могу…

На пресс-конференцию по случаю закрытия спектакля «Сестры» Катя прибыла без опоздания – ровно в четыре часа. По-королевски спокойная, красивая, стильная. Сегодня она предпочла не один из своих любимых строгих костюмов пастельных расцветок, а черное декольтированное платье – и выглядела как настоящая голливудская звезда.

Глядя на нее, никто бы и не поверил, что всего несколько часов назад она рыдала на захламленной кухне – бледная, жалкая, облаченная в старомодный дешевый халат. Спасибо Шуре – сначала она напоила Катю горячим какао и дала ей возможность как следует выплакаться – до тех пор, пока плакать стало нечем. А потом решительно взялась за Катино лицо. Не слушала никаких ее замечаний, не внимала обычным просьбам сделать макияж поскромнее. Просто молча рисовала – и все. И когда Катя посмотрела в зеркало на результат Шуриных трудов, она ахнула. Не лицо, а произведение искусства. Яркая, стильная женщина. Настоящая стерва.

Конечно, все заметили, что прима выглядит по-особенному. Люба Федорова, например, не преминула заявить:

– Катюша, ты великолепна. Как здорово, что ты запомнишься зрителям и журналистам именно такой. Наверное, я бы тоже на твоем месте нарядилась на свой последний спектакль!

«Сука завистливая!» – мрачно подумала Катя, но озвучивать эту мысль, разумеется, не стала. А вместо этого поблагодарила Любу за комплимент и с улыбкой добавила:

– Смотри, Любаша, нас фотографируют. Кажется, это из «Комсомолки». Давай обнимемся и улыбнемся.

И Любе пришлось послушаться. На следующий день в газете «Комсомольская правда» появилась огромная фотография – две сладко улыбающиеся актрисы – какая идиллия! Одна – с усталым бледным лицом и в бесформенном свитере. Это Люба. А другая – с ярким сочным ртом, в соблазнительном платье. Это, естественно, Катя Лаврова.

Впрочем, контрастная фотография стала для Кати одним из немногих приятных впечатлений того вечера. Как же радовались коллеги-актрисы Катиному увольнению! Конечно, все они подошли к ней с сочувственными улыбками на лице и заранее подготовленными прощальными словами. Одна из них – большегубая молоденькая Инночка (сплетничали, что Качук собирается продвинуть ее на главную роль в одной из следующих постановок) – даже раскошелилась на букет из кричаще-ярких и безумно дорогих тропических цветов.

А журналисты!

Они набросились на нее, как стервятники на падаль.

– Екатерина Павловна, сложно остаться не у дел в таком возрасте? – ничуть не смутившись, спросила у нее юная наглая особа с изящным серебристым диктофончиком в руках.

Катя сделала вид, что не заметила хамства.

– Милая девушка, в моем сегодняшнем расписании нет окон, – с милой улыбкой соврала она. – Во-первых, я собираюсь поездить по стране со своей книгой. Во-вторых, мне предложили сниматься во французском фильме.

– Это правда, что вы будете играть роль сумасшедшей старухи в сериале Вадима Квадровича? – поинтересовался кинокритик, одетый сплошь в синий вельвет.

– Я похожа на сумасшедшую старуху? – спросила Катя, поправляя шелковую шаль на своей молодой высокой груди.

Она была спокойной и уверенной в себе. Победительницей, королевой. Королевой, которой всего через несколько часов предстояло превратиться в Золушку.

Последняя версия спектакля «Сестры» прошла на «ура». Катю вызывали на сцену девять раз, ей подарили больше пятидесяти роскошных букетов. Все заднее сиденье ее авто было забито цветами, еще долго душно-сладкий цветочный аромат преследовал Катю, напоминая о безумном коктейле из горечи и триумфа.

Грустно. Грустно ей было покидать привычную личную гримерку в театре. Катя машинально опорожняла шкафчики, стараясь ничего не забыть. Косметика, парик, какие-то милые безделушки, подарки поклонников… Все это перекочевало в объемистую спортивную сумку. Она не торопилась, она цеплялась за последние минутки, ей казалось, что если она задержится в этой насквозь знакомой, пропахшей духами и потом комнатке подольше, то все может измениться, произойдет невероятное. В гримерку влетит запыхавшийся Качук. «Как хорошо, что ты еще здесь, Катюша! – скажет он. – Я так боялся, что ты уже ушла. Все изменилось! Зрители хотят видеть в новом спектакле именно тебя! Тебя, а не Любу Федорову!»

В дверь постучали. Катя замерла. Неужели правда Качук? Так не бывает.

– Да. Войдите, – у нее немного дрожал голос.

В гримерку влетела Люба Федорова. Она уже переоделась в джинсы и уютный вязаный свитер, ее волосы были стянуты в хвост на затылке, а лицо блестело от крема.

– О, ты еще здесь? – Ее ненакрашенные глаза блеснули торжеством. – А я хотела уже вещи перенести. Володька сказал, что это теперь будет моя гримерка.

– А-а, – как можно более безразлично протянула Катя.

– Ой, ты забираешь мягкие игрушки? – Любка, вытянув шею, заглянула в Катину сумку. – Они мне так нравились.

– Это мои игрушки, – холодно ответила Катя, – их мне дарили зрители. Как фигуристке, – улыбнувшись, добавила она.

– Ничего, мне тоже будут дарить, – оптимистично заметила Федорова. – Ну а напольную вазу, надеюсь, ты не унесешь? По-моему, она принадлежит театру. Так удобно, будет куда цветочки ставить.

– Вазу не унесу, – мрачно пообещала Катя.

– Ну ладно, я побежала тогда. Принесу свою косметику. Ты не представляешь, как мне хочется скорее здесь обосноваться!

– Ну, конечно, ведь у тебя никогда не было личной гримерки. Все тридцать лет карьеры – в общей, – не удержавшись, съязвила Катя.

Федорова сделала вид, что она не услышала последней реплики бывшей примы. Однако от Кати не укрылось, что на ее лице появилась удовлетворенная улыбочка. Как же, ей удалось разозлить саму Лаврову. Сама Лаврова ей завидует.

Любка убежала. А Катя положила в сумку последнюю коробочку с тенями. Последние десять лет она покупала для себя личный грим. Театральные гримеры в основном пользовались недорогим «Ленинградским», который сушит кожу и забивает поры, который потом очень сложно смыть с лица даже специальными лосьонами. Катя потратила почти тысячу долларов на свой, личный грим. Чего у нее только не было! Косметика для любой роли, помады и тени самых необычных авангардных расцветок, был даже черный грим для тела – на случай, если ей придется сыграть роль негритянки. Интересно, понадобится ли ей это еще когда-нибудь? Катя вздохнула. Пора уходить.

Она повесила на плечо сумку, взяла из красивой напольной вазы несколько букетов (все равно все не унесет). Эта ваза появилась в театре гораздо раньше Кати. Она всегда стояла в гримерной тех, кто был занят в главной роли. Эта ваза помнит сотни Катиных букетов. Теперь в ней будут красоваться Любкины цветы.

Катя поставила сумку на пол. Взяла вазу, обхватив ее обеими руками, воровато оглянулась по сторонам. Подняла руки вверх и с залихватским «Э-эх!» разжала пальцы. С громким возмущенным звоном хранительница цветов разлетелась на мелкие осколки.

А Кате вдруг стало легче. Конечно, вазы жаль, и все же хорошо, что она не достанется противной Федоровой.

– Пусть цветы свои в трехлитровые банки ставит! – вслух сказала она.

И поспешила покинуть здание театра, пока кто-нибудь ее не «застукал». Бывшая прима громит собственную гримерку! Прекрасный штрих к ее безупречной репутации.

А потом потекли однообразные дни, похожие друг на друга, словно однояйцевые близнецы. Сначала Катя даже наслаждалась вынужденным бездельем. Она поздно вставала, вяло прогуливалась по магазинам, покупала какие-то ненужные, но приглянувшиеся вещи, обедала в уютных маленьких ресторанчиках, смотрела телевизор почти всю ночь. Теперь она жила не как светская дама, актриса, звезда, а как обычная состоятельная домохозяйка.

Постепенно – как быстро это произошло! – о ней стали забывать. Первые недели после последнего показа «Сестер» Кате звонили какие-то знакомые и полузнакомые люди, поздравляли, приглашали на презентации и фуршеты. Но их становилось все меньше и меньше, и в конце концов она перестала находить в своем почтовом ящике что-нибудь, кроме рекламных листовок.

Из газет она узнала о том, что Люба Федорова отметила свой день рождения в казино «Кристалл». Поздравить новую звезду пришли все – примелькавшиеся и не очень, а ее, Катю, не пригласили.

Конечно, она не обиделась. Она прекрасно понимала, почему Люба ее проигнорировала. Вряд ли она хотела Катю обидеть или оскорбить (хотя, должно быть, здорово обиделась за разбитую вазу). Просто день рождения – это первая рекламная акция новой постановки Качука. Постановки, где главную роль играет Федорова. Зачем же отвлекать внимание журналистов на старую приму?

«…Не везло Федору Мордашкину с личной жизнью. Что-то не складывалось, не срасталось… Хотя, несмотря на забавную внешность, его любили женщины. Было в нем нечто, какая-то необъяснимая черта, которая была гораздо важнее экстерьера. Что-то неуловимое во взгляде, в мимике… Он выглядел как Денни де Вито, но вел себя как Марлон Брандо. Поэтому никто не удивлялся, что Мордашкину нередко доставались первые красавицы тусовки. Но одно дело – заполучить в постель красотку, а другое – полюбить ее.

Незадолго до знакомства со мной Мордашкин расстался с четвертой по счету женою, сильно пьющей актрисой-эпизодницей. Звали его супругу Марьяной. Она была женщиной яркой, томной и чем-то смахивала на Марлен Дитрих – тот же «коровий» взгляд с поволокой, те же аккуратные дуги выразительных бровей, те же породистые тонкие черты на широковатом лице. Одно время ей прочили звездную карьеру. Может быть, так оно и получилось бы, если бы красавица не любила выпить. Пила она почти каждый день. Пила, когда у нее было плохое настроение. Пила, когда, наоборот, была «на подъеме». Она была моложе Федора почти на десять лет, и он влюбился в нее, как неоперившийся мальчишка. Он любил ее, когда она всерьез собиралась стать звездой, он любил ее, когда ее перестали приглашать на главные роли, он любил ее, когда она скатилась до эпизодов и массовок.

Обо всем этом он рассказал мне в тот же день, когда мы встретились у моего дома. Все-таки я отправилась с ним в ресторан. Я еще удивлялась тогда: почему он так откровенничает? Может быть, это необычный способ соблазнения? Мол, пожалей меня, а потом приласкай меня? Я несчастный романтический герой, одинокий и непонятый!

– Она потеряла человеческий облик, Катя, – рассказывал он, закусывая горечь дефицитной сырокопченой колбаской, – она перестала краситься, выщипывать брови, брить ноги. Но я этого не замечал. Она пила каждый день. С утра трусцой бежала к гастроному, за пузырем. Я прятал от нее деньги, а она все равно где-то их доставала. Я подозреваю, что она спала за деньги с мужчинами. Хотя кто мог на нее польститься?

– Какой кошмар, – искренне ужаснулась я.

– Она превратилась в чудовище, а я этого не замечал. Она по-прежнему казалась мне красоткой. Я по-прежнему воспринимал ее двойником Марлен Дитрих, стильной и молодой. И знаешь, когда я понял, во что она превратилась?

– Когда?

– Однажды она прибежала домой счастливая. И – о чудо! – трезвая. Она сказала, что ее берут на роль, что ее выбрали по фотографии, остался последний кастинг, и с ней подпишут контракт. Я так за нее радовался. Она не пила почти неделю, к кастингу готовилась. Я вместе с нею поехал на студию. И знаешь, что это была за роль?

– Что?

– Роль спившейся проститутки, – вздохнул Мордашкин. – Представляешь, Кать? Мою дуреху выбрали по фотографии на роль пьяной шлюхи, а она едва не плясала от радости! Причем ее почти не стали гримировать – только выдали какие-то жуткие шмотки. Она так старалась, входила в образ. А я стоял за камерой и в ужасе смотрел на нее. Я вдруг увидел ее такой, какой она стала. С редкими волосами, желтыми от никотина зубами, страшную, опухшую! Это был шок. Я не мог любить ее такой.

– А если бы она завязала?

– Она бы не завязала, – невесело усмехнулся он. – Ты плохо знаешь Марьянку… Короче, на следующий же день я от нее ушел. И это было подло, потому что она опять сорвалась и запила. И роль проститутки уплыла у нее из рук. Режиссеры не любят связываться с алкоголичками… Кать, зачем я это все тебе рассказываю?

Я и сама не понимала зачем. Мне было неудобно в его компании. Он повел меня в шикарный ресторан «Прага», он заказал для меня столько блюд, что мне хватило бы этой еды на две недели. А я все еще не могла понять, чего он от меня хочет.

В тот вечер он рассказал мне почти всю свою биографию. Он женился четыре раза – и все четыре неудачно. Все его жены были чем-то похожи друг на друга – молодые, легкомысленные, жаждущие легкой славы и легких денег, красивые и истеричные. Богемная поэтесса. Манекенщица из Дома моды на Кузнецком. Брутальная сценаристка. Певица-полуфранцуженка, мечтающая эмигрировать в Париж. Никто из них успеха не добился. Они были бабочками-однодневками, яркими, но сгоревшими мгновенно.

– Знаешь, почему ты мне нравишься, Катюша?

– Почему? – насторожилась я. Неужели он все-таки начнет ко мне приставать?

– В тебе есть глубина. Ты серьезная, несмотря на то что красивая. Честно говоря, ты понравилась мне еще по телефону. Когда прочитала Самойлова. Я никогда бы не подумал, что юной красотке может нравиться это стихотворение. И когда ты сказала, что занимаешься физикой… это так необычно. Я даже на минуту решил, что ты дурнушка. Но ты оказалась красавицей. Катя, ты уж прости… Я намекнул тебе на ресторан… В общем, дурак, конечно, я. Но когда ты меня отшила, это было чудо. Я понял, что немедленно должен тебя разыскать.

Я смущенно молчала. Просто не знала, что ответить на такое. Вроде бы он вел себя вполне интеллигентно. Хотя мне не были приятны его слова. Вот если бы такое сказал мне Александр Дашкевич, я бы расцвела и заколосилась. А он… Я ведь ничего к нему не испытывала, ровным счетом ничего. Разве что легкую симпатию.

Он словно мысли мои прочитал. Он вообще был очень проницательным и умным – потом я в этом убедилась.

– Катенька, а ведь ты неправильно меня поняла, – улыбнулся он, – что ты надулась? Думаешь, что старый козел претендует на твое свежее тело? Думаешь-думаешь, у тебя же на лбу это написано. Он-то, может быть, и претендует, но прекрасно понимает, что здесь ему ничего не светит. И потом, у нас такая разница в возрасте… Так что я разговариваю с тобой скорее как с дочерью.

– Правда? – недоверчиво улыбнулась я.

– Чистая правда. Я понимаю, что тебя вряд ли может заинтересовать старый толстяк. И потом… Наверняка ты влюблена. Я прав?

Я ничего не ответила – вздохнула только. И он все понял:

– Ну, конечно, прав. И кто же он?

– Я же говорила, – слабо улыбнулась я, – ваш друг. Саша.

– А, Дашкевич. Этот шельмец. Катенька, ты, конечно, прости, но это же глупо. В Дашкевича влюбляются малолетки да дурочки.

– Я – из последних. То есть нет. Я не дурочка, а дура. Самая настоящая. Честное слово.

– Не верю, – прищурился он. – И что же между вами было?

Я вскинула на него удивленные глаза. Неужели он рассчитывает услышать пикантные подробности?

– Что, он тебя попользовал и больше не звонит? Я угадал?

Я всматривалась в его лицо, пытаясь понять: издевается или нет? Намеренно унижает или и правда хочет помочь?

– Угадал.

– И сколько раз?

– Что – сколько раз? – не поняла я.

– Сколько раз попользовал?

Я вздохнула:

– Один.

– Плохо, – подытожил он. – Значит, ты ему просто не понравилась. Хотя это странно. Наверное, он просто идиот.

– Ничего вы не понимаете! – горячо возразила я. Внезапно мне стало стыдно за то, что я позволила втянуть себя в этот унизительный разговор. Я словно другими глазами посмотрела на сидящего напротив Мордашкина. Еще минуту назад он казался мне приятным собеседником, тактичным, умным, сочувствующим. А теперь я поняла: он же просто со мной играет. Наверняка завтра весь «Мосфильм» будет судачить о дурочке-Кате, которую попользовали и больше ей не звонят!

– Ничего вы не понимаете, – уже более спокойно повторила я, – если бы вы видели, как он на меня смотрел, как обнимал, вы бы так не говорили. Знаете, Федор, уже поздно. Мне пора домой.

– А ты горячая девушка, – усмехнулся он. – Молодец, облила холодом зарвавшегося наглеца. Меня то есть. Знаешь, не стоит так переживать. Ты же его скоро в любом случае увидишь. Поговорите, разберетесь.

– Где я его увижу? Он мне дал неправильный телефон.

– Дуреха, ты же снимаешься в моем фильме! И он тоже. У вас даже есть общие сцены. И потом, озвучка, пресс-показ, премьера.

– Правда?

Когда тебе всего девятнадцать, твое настроение скачет вверх-вниз, словно вагончик на американской горке. Только что Федор Мордашкин казался мне пренеприятнейшим типом, только что я собиралась уйти и отказаться от съемок, чтобы больше никогда не видеть этого ужасного человека. Но стоило ему заговорить о Дашкевиче, стоило немного меня обнадежить, как все предыдущие побуждения показались мне детскими обидами. Я почти обожала этого человека. Мне сразу же расхотелось уходить. Хотелось, наоборот, остаться в ресторане, слушать его истории. Говорить самой… Только чтобы хоть изредка, хоть раз в двадцать минут он упоминал о Саше…»

…Егор готовился к этой встрече так тщательно, как он не стал бы готовиться к собственной свадьбе. Смешно, но в первый раз в жизни он маялся возле раскрытого шкафа, не зная, что надеть. Как школьница, собирающаяся на выпускной бал!

Сначала он привычно натянул тривиальные черные джинсы и клетчатую ковбойскую рубашку – так одевался он каждый день, так одевается добрых две трети московских молодых людей. Но, взглянув на себя в зеркало, он засомневался. Лаврова намного старше его, она мамина ровесница. Понравилось бы маме, как он выглядит? Вряд ли. Женщины постарше любят мужчин в костюмах – по крайней мере так казалось Егору Орлову.

Костюма у него, разумеется, не было, и Егор сорвался в универмаг. Возвращаясь оттуда с миллионом разнокалиберных пакетов, он думал о том, что он определенно сходит с ума. В конце концов, у него даже не назначено с нею свидания. Сама Лаврова еще и не подозревает о том, что ее ждет сегодня. А Егор уже битый час вертится перед зеркалом.

Шура больше не заговаривала о том, что она могла бы познакомить Егора со своей знаменитой крестной. А он ей не напоминал, опасаясь привлечь ее внимание к своей проблеме.

Но они часто о Кате разговаривали. Шура-то любила прихвастнуть.

Она рассказывала о том, какая у крестной шикарная квартира, и какой изобилующий деликатесами холодильник, и какой балбес ее великовозрастный сынок.

– Этот увалень за всю свою жизнь и трех книжек не прочитал, – смеясь, докладывала она. – Ну, за исключением, может быть, учебников. Я так удивилась, когда его впервые увидела. Правду говорят, что на детях гениев природа отдыхает.

– Катя, наверное, так не считает? – осторожно спросил он. На самом деле ему было наплевать на Саню Лаврова, просто он не хотел, чтобы Шурочка «соскочила» с этой темы.

– Ну, разумеется! – хмыкнула она. – Она-то как раз считает, что Санечка почти гений. Творческая личность. Так из-за него страдает!

– Страдает? А зачем страдать?

Шура прикусила губу и внимательно на него посмотрела.

– А ты никому не расскажешь?

– О чем?

– Поклянись, что никому!

Егор щелкнул ее по носу – все-таки Шура до безобразия инфантильна! Но все-таки предпочел с ней не спорить и, сохраняя на лице серьезное выражение, пообещал:

– Никому не расскажу. Даже если меня будут пытать раскаленным утюгом.

– Да ну тебя! – рассмеялась Шура. – Я с тобой серьезно, а ты… Короче, слушай: Саня – наркоман.

– Да ты что? – выдохнул Егор.

– Точно тебе говорю. Он в больнице специальной лечится. Завис там надолго!

Так, по крупицам, Егор вытягивал из своей взбалмошной подружки всю информацию. Наверное, из него получился бы неплохой следователь, потому что за довольно короткое время ему удалось выяснить Катин распорядок дня: в каких магазинах покупает она продукты (домработницу Лаврова уволила, а новую, по непонятной причине, решила не нанимать), в каком спортивном клубе подкачивает она пресс по утрам, в каких кафе задумчиво пьет капучино.

– Она в облаках витает, – охотно болтала Шура, которую радовало его внимание, – каждый день гуляет вокруг Патриарших. Замотается в шарф, чтобы ненароком не узнали, и ходит себе.

– Прямо-таки каждый день? – недоверчиво переспросил Егор. – Наверное, ты все выдумываешь!

– Да нет же, правду говорю, – округлила глаза Шура, – она и раньше там гуляла. Мотивируя это тем, что обдумывает роль. А теперь… Теперь, когда ее выгнали из театра, я не знаю, о чем она там думает.

На Патриаршие Егор отправился на такси. Молчаливый водитель охотно согласился припарковаться возле пруда и подождать странного пассажира – ведь Егор обещал платить за минуты, а не за километры.

Выглядел он так, что сам себя, доведись ему с самим собою встретиться, не узнал бы. Длинная челка, которую Егор обычно зачесывал назад, теперь спускалась на лоб – чтобы закрыть татуировку. Маме бы не понравилась татуировка на лбу, и Лавровой, значит, тоже. Вместо привычных джинсов и свитера на нем красовался шерстяной костюм-тройка, вокруг шеи с нарочитой небрежностью был повязан дорогой шелковый шарф. Правда, вот на подходящее пальто у него денег не хватило, но Егор решил, что не замерзнет и без пальто. Он так волновался, что ему и в рубашке одной было бы жарко.

Лаврову он увидел издалека. Честно говоря, Егор думал, что он ее не узнает сразу, приготовился внимательно вглядываться в прохожих, нервничать, следить. Шура же сказала, что актриса прячется от чужих глаз.

Но когда Катя появилась откуда-то из-за угла, в старомодном пальто с капюшоном-коброй, в каких-то стоптанных сапогах, в черной шапочке, плотно надвинутой на лоб, у него даже сердце защемило. Это был как знак свыше – ведь у его матери тоже была такая вязаная шапочка, тоже черная. А она мечтала о квадратной норковой, да чтобы сбоку поблескивала жемчужная брошь – такие шапки носили в семидесятые годы номенклатурные жены. Маме Егоровой норковая шапка не светила, но она каждый месяц складывала в конвертик «шапочные» деньги – то пятирублевую бумажку положит, то трешку. Странно, что Егор вообще это запомнил.

Лаврову шапка старила – ее лицо становилось каким-то темным и узким, круги под глазами – отчетливыми. Но Егор смотрел на лицо это не отрываясь – он понимал, что надо бы уже вылезти из машины и броситься к ней наперерез, но ничего с собой поделать не мог – словно примерз к потертому кожаному сиденью.

У Кати была интересная походка – должно быть, так ходят балерины. Спина прямая, как гитарная струна, остренький подбородок задран вверх. Причем Лаврова явно не напрягалась, ее рассеянный взгляд выглядел замороженным, она о чем-то думала и не обращала внимания на редких встречных прохожих, на машины, на мерзлые лавочки.

– Долго еще ждать-то будем? – зевнул шофер.

– А вам-то какое до этого дело?

Лаврова поравнялась с машиной и прошла мимо.

– Смотри на бабу, не идет, а пишет, – залюбовался шофер. – За мужиком пришла.

– Что?

– Что слышал, – беззлобно ухмыльнулся в усы водила, – у меня на такое дело нюх.

– Может быть, она просто гуляет? – вступился за Катю Егор.

– Ага, и жопой крутит так, что, глядишь, отвалится? Нет, парень, ждет она, что кто-нибудь на нее внимание обратит. И правильно делает, с мужиками так и надо. Сразу на койку намекать. А как иначе – гляди, она ж не первой свежести уже.

Егор внутренне досчитал до пяти и только потом ответил:

– Ничего вы не понимаете.

– Это я-то? – развеселился шофер. – А хочешь, поспорим на сто рублей? Вот я к ней подойду, и если она согласится телефончик дать, то ты башляешь! Лады?

– Даже и не думайте об этом!

– Это еще почему? Еще не хватало мне твоего разрешения спрашивать. Ты ей, скажи на милость, кто?

– Я? – Егор решительно дернул за ручку, открывая дверь. – Вообще-то я ее сын. – И, усмехнувшись, он бросился Катю догонять.

Изумленный водитель смотрел ему вслед.

Она знала этот маршрут наизусть. Настолько хорошо, что могла не думать об улицах, светофорах и поворотах. Ноги сами прогуливали Катю вокруг Патриарших прудов, так что мозги могли в это время работать совершенно в ином направлении.

Шла Катя вдоль пруда и злилась. Злилась на себя саму и казалась самой себе тугодумной. Так злилась она в школе, когда никак не могла найти доказательство простой на первый взгляд теоремы или не могла кубик Рубика собрать. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что она вполне могла бы найти виноватого. Знает она своего обидчика, безусловно, знает. Слишком близко подобрался он к Катиной жизни, чтобы оставаться незамеченным. Слишком много знает.

Но кто? Олег? Еще несколько недель назад Катя могла бы ответить на этот вопрос утвердительно. Ей, разбитой и брошенной, тогда казалось, что Олег ненавидит ее и вполне мог так поступить. Но теперь она могла бы поклясться в обратном. Даже если он хотел Кате навредить, зачем ему, преуспевающему университетскому преподавателю, дамскому любимчику, было себя марать? Ведь мерзкая газетенка не обошла вниманием и его.

Галина, может быть? Она ненавидела Катю, как кошка собаку. Странно, что она так долго терпела, изображая медоточивую почтительность. Но Галины не было на первой презентации, она не могла так быстро узнать о том, что на Катю опрокинули креветки. И потом, Галочка – всего лишь несчастная мать. На Катю саму по себе ей наплевать. Она просто сыночка своего защищала ненаглядного, за счастье его извращенное боролась.

Кто же тогда? Кто? Шура? Она все время была рядом с Катей – и на презентации была, и про Олега все почти сразу узнала… Да, но газетная статейка была опубликована еще раньше, чем Катя излила душу Шурочке. Да и потом, у девочки нет мотивов. Вот уж кому ненавидеть Катю абсолютно не за что.

Люба Федорова? Стерва и интриганка. Вполне в ее духе скорешиться с продажными журналистами в альянсе против стареющей кинодивы. Катя живо представила себе радостно возбужденную Федорову с телефонной трубкой в руках. «Послушайте, что я вам сейчас расскажу, – воровато озираясь, диктует она навострившему уши газетчику, – наша Катенька опять выкинула невиданный фортель…» Картинка получилась настолько живая, что Катя заулыбалась даже. Потом опомнилась и быстро спрятала улыбку за воротник пальто – не дай бог, прохожие решат, что она блаженная. Идет себе, не обращая внимания на мороз, над чем-то своим посмеивается… Так недолго и городской сумасшедшей прослыть.

Эх, Любка, Любка… Эмоциональная, взбалмошная, страстно мечтающая о славе – типичная, в общем, актриса. Но невозможно представить себе Федорову, нашептывающую в трубку страшные мерзости. Да и не получится у нее такого зловещего шепотка. Кому, как не Кате, знать, что голос у Любки слабенький.

Но если каждому из них Катя умудрилась придумать рациональное алиби, то кто же тогда ее терроризирует? Кто же, черт побери?! Из-за кого она за такое короткое время умудрилась потерять все?

– Ка… Екатерина Павловна!

Этот голос, как щелчок хлыста, вернул ее на аллейку близ Патриарших. Катя встряхнула головой – совсем как человек, которому надо срочно проснуться. Она так глубоко задумалась, что не сразу даже смогла сфокусировать взгляд.

– Екатерина Павловна, я хотел с вами поговорить!

Он.

Вернулся.

Катя глупо улыбнулась. Одно из двух: либо она сошла с ума, либо… Да нет, она совершенно точно сошла с ума, второго не дано.

Саша стоял перед нею и мягко улыбался. Застенчиво улыбался – словно она незнакомая ему, словно не ее он искал так много лет. Значит, это правда. Значит, ей не показалось тогда, на презентации. Он существует. Он опять нашел ее. И уж теперь-то она точно его не упустит. Это была первая ее мысль. А вторая – боже, во что она одета? Это же надо, не видеться столько лет, чтобы потом предстать перед ним в старом пальто и убогой шапочке. Катина рука непроизвольно дернулась вверх. Она стянула шапку и встряхнула волосами, досадливо подумав, что прическа, должно быть, необратимо потеряла форму.

– Екатерина Павловна, – Саша схватил ее за руку, – не надо шапку снимать, простудитесь.

– Что ты, Сашенька, – одними губами проговорила она. Катя боялась, что стоит ей немного повысить голос, и она проснется. Даже если это сон, пусть он продлится подольше.

– Спасибо, что не оттолкнули меня, – застенчиво улыбнулся он.

– Да как я могла? Я сама этого так давно хотела…

– Правда? – обрадовался «Саша». – Я и не думал, что вы меня помните.

Странно, он ее на «вы» называет… И Екатериной Павловной. Что это – знак уважения? Игра? Или… Или он намекает, что она, в отличие от него, не так уж молодо выглядит?! Надо будет позже интеллигентно расспросить: как удалось ему так сохраниться? Почему она состарилась, а Саша остался молодым? Неужели прооперировался?

А как легко он одет! В каком-то странном костюмчике – ему не слишком идут костюмы, какой-то официальный сразу получается вид. Без шапки, без перчаток! Что за ребячество? Катя порывисто вынула руки из карманов – она задумала погреть его ладони в своих. Глупо – его крупные руки никак не могли бы поместиться в ее миниатюрных ладошках. Саша же с готовностью протянул ей руки и тотчас же, словно оправдывая имидж романтического героя, приложился губами к тыльной стороне ее ладони. И губы у него были такими горячими, что у Кати закружилась голова.

И у Егора голова кружилась – от волнения. Она встретила его так, словно его-то и ждала, словно специально вышла на эту прогулку в надежде встретить именно его.

Почему-то он представлял ее себе высокой. Тогда, на презентации, она, видимо, была на каблуках. А сейчас выяснилось, что она маленькая – такая маленькая, что едва достает ему до плеча. И худая, прозрачная почти. Как мама – до встречи с Дашкевичем.

Она так тепло на него смотрела, что на минуту Егору показалось: это и есть его мама. Мама, немного постаревшая, но по-прежнему красивая, живая. А кто еще, если не мама, может смотреть на него с таким теплом?

– Пойдем, – прошептала Катя. – Ты на машине?

– Куда? – удивился Егора. – Я на такси.

– Плевать. – Катя уже тянула его за руку в сторону машины. – Мне все равно. Я больше так не могу. Я соскучилась.

Она увлекла его за собой, удивляясь его растерянности. Раньше он понял бы ее с полуслова, с полувзгляда даже. Ничего, он, должно быть, просто отвык. Двадцать лет все же прошло…

Он галантно распахнул перед нею дверцу. Катя рухнула на сиденье как подкошенная, Егор втиснулся вслед за ней. Он наклонился было к таксисту, хотел назвать адрес своего любимого кафе на Смоленской площади. Он отвезет туда Катю, он закажет для нее яблочный пирог с медом и под зеленый чай все ей расскажет – про то, как столько лет ее искал. И попросит у нее разрешения хоть иногда приходить к ней – посмеяться, поболтать… Может быть, вместе с Шурой. У него ведь нет никого, бабка Клавка – и та давно в могиле. А может быть… Может быть, Катя до того расчувствуется, что обнимет его крепко, прижмет его голову к своей груди. Ласковой рукой взъерошит его небрежно постриженные волосы. И от нее будет пахнуть, как от мамы, кухней и духами «Красная Москва».

Он только-только хотел озвучить эту мысль, как Катя сделала то, о чем он смутно мечтал, – привлекла его к себе, ласково погладила его по затылку. Но когда он приготовился уже зарыться лицом в уютные складки ее плюшевого пальто, Катя вдруг сделала то, чего он никак не мог ожидать от мамы, – она закинула руки ему на плечи, с силой притянула его к себе и прижала свой ненакрашенный рот к его обветренным на морозе губам. Егор вдохнуть даже не успел, он удивленно распахнул глаза, он хотел сказать ей: мама, что ты, разве можно… Но Катины глаза были закрыты, она словно занавески задернула, чтобы Егор не мешал ей своими дурацкими сантиментами. Он почувствовал, как ее язык теплой змейкой извивается у него во рту. Он попробовал отстранить ее, но Катя оказалась сильнее – это казалось удивительным, ведь она была такой худенькой. Она оторвалась от него только на одну минуту, чтобы хрипло сообщить шоферу свой адрес:

– Газетный переулок, и побыстрее!

Шофер неловко кашлянул, но благоразумно промолчал.