Замуж за «аристократа»

Глава 7

«…Пасмурным летним утром я впервые появилась на «Мосфильме». Я готовилась к этому походу почти всю ночь и вскочила на рассвете. Я на цыпочках носилась по квартире, стараясь придать себе как можно более богемный вид. Волосы вымыла и вылила на них две рюмки папиного коньяка – чтобы блестели, как у красоток с мыльных оберток. Долго стояла у раскрытого шкафа, не зная, что надеть. Виновато оглядываясь на кровать сладко спящей старшей сестры, я и ее вещи перерыла. В конце концов, стараясь особо не греметь вешалками, я извлекла из шкафа ее праздничное платье из ярко-голубого шифона. Люда очень им дорожила: надевала только на Новый год и на самые ответственные свидания. Это был запрещенный прием – воспользоваться ее любимой вещью, пока она спит. Но остановить меня не могла никакая сила.

Почему-то мне казалось, что я непременно увижу Сашу, стоит мне только появиться на «Мосфильме». Он, конечно, тоже меня заметит. Отчаянно-красивую, невероятно-синеглазую (спасибо платью! На его фоне мои обыкновенные серые глаза приобретали волшебный лазурный оттенок). Он остановится как вкопанный. Какая красавица, кто это? Он сразу и не признает в роскошной синеглазой женщине молодую студентку Катю, еще пару недель назад таявшую в его уверенных объятиях. А когда узнает наконец, удивится еще больше. Конечно, он немедленно примет решение бросить свою девушку. И в тот же день сделает мне предложение. О нашей свадьбе напишут все газеты, нас будут называть самой красивой парой СССР. А потом я рожу ему детей – как водится, мальчика и девочку. И будем мы жить долго и счастливо, и… Короче, о чем еще могла мечтать я, влюбленная, девятнадцатилетняя?

На Мосфильмовской Саши не было. Я близоруко щурилась и вертела головой из стороны в сторону, надеясь все же высмотреть его. Зато меня встретила администраторша – молоденькая энергичная девчонка, с виду моя ровесница.

– Меня Ирой зовут, – представилась она.

Мне всегда казалось, что в кино должны работать только особенные люди. Но эта Ира выглядела вполне обыкновенно. Ситцевый летний халатик в крупную горошину, очки. Серенькая челочка, стоптанные сандалии. Правда, улыбка у нее была приятной – теплой и дружелюбной.

– Меня – Катей, – улыбнулась я.

Ира уверенно шла по коридорам «Мосфильма», я едва за ней поспевала.

– Мордашкин о тебе говорил. Ты что, правда физик?

– Учусь только, – смутилась я, – на втором курсе.

«Мордашкин обо мне говорил. Интересно, это хороший знак? Может быть, он просто посмеяться хотел?»

– А я не поступила, – вздохнула Ира. – Хотела на актерский, да разве туда попадешь? Связей у меня нет. Никаких.

– Ты же здесь работаешь, – удивилась я. – Значит, какие-то связи должны все же быть.

– Много ты понимаешь! – фыркнула Ира. – Я здесь недавно. Если расскажу, кто меня сюда устроил, не поверишь.

– Кто?

– Не знаю, стоит ли тебе и говорить, – она с сомнением на меня посмотрела, – начнешь еще болтать. Здесь знаешь как сплетничают? Мало не покажется. – Ира кокетливо замялась, но я видела, что ей и самой не терпится рассказать.

– Да никому я не скажу, – подбодрила я ее.

– Ну ладно. – Она остановилась и, понизив голос, сказала: – Александр Дашкевич.

Я замерла. Наверное, в тот момент у меня был такой глупый и растерянный вид! Но Ира ничуть не удивилась, наоборот, она, кажется, была довольна произведенным эффектом. Она же не знала, что я тоже знакома с Сашей.

– Да ну? – Я наконец нашла в себе силы раскрыть рот.

– Вот тебе и ну. – Администраторша даже разрумянилась от удовольствия. – У меня роман с ним был, понятно?

– Что?!

Я уставилась на нее во все глаза. У нее?! Роман?! С Сашей?! У нее, у такой обычной, если не сказать невзрачной?

– Что слышала, – довольно ухмыльнулась Ира. – Да я и сама долго поверить не могла, когда он начал за мною ухаживать.

– Он за тобой ухаживал?

– Еще бы! – Она мечтательно вздохнула и сняла очки. Без очков ее лицо смотрелось куда милее. – Я с его киногруппой в Ялту ездила на неделю.

– На целую неделю? – ревниво выдохнула я.

– Ну да. Знаешь, какие букеты он мне дарил? Я еще все спектакли его пересмотрела. В самом первом ряду.

Мне стало душно, а на спине под платьем выступила испарина. «Если испачкаю потом платье, Людка меня убьет», – безразлично подумала я. Вот как. Значит, ее, невзрачную эту Иру, он водил в театр и дарил ей цветы. Даже к морю свозил, как в романтическом фильме. А для меня пожалел одного-единственного телефонного звонка. Что же в ней такое особенное? Что?

– А потом? – почти шепотом спросила я.

– Что потом?

– Ну вы с ним… с Александром… И сейчас встречаетесь, да?

– Если бы, – хохотнула она, – потом он исчез.

– Куда?

– А куда исчезают мужики? – Ира вздохнула. – Бабу другую нашел, куда же еще. Да я с самого начала знала, что он бабник. С ним пол-«Мосфильма»… сама понимаешь. Говорят, ему это нужно как воздух. Ни к одной бабе дважды не возвращается.

«А вот это ерунда, – подумала я. – Для меня ему придется сделать исключение. Будут у меня и цветы, и театры, и моря. Надо только набраться терпения». Это было странным, но рассказ невзрачной Иры меня только приободрил.

Более того – в ту самую минуту, молча шагая вслед за нею по мосфильмовским коридорам, я приняла твердое решение – во что бы то ни стало заполучить Дашкевича обратно. Где бы он ни был, я его найду. Из-под земли достану. Что бы мне ни пришлось ради этого сделать.

…Кинорежиссер Федор Мордашкин смотрел на меня с насмешливым любопытством. В тот день на нем были умопомрачительные штаны – красные бархатные; со спины он сильно смахивал на мультипликационного поросенка.

– Значит, это вы… Любительница физики, Самойлова и Александра Дашкевича. Неплохо, неплохо…

Я стояла в середине комнаты, а он ходил вокруг меня, словно я была произведением искусства, а он – строгим экспертом, пытающимся определить мою подлинность.

Наконец он вынес вердикт:

– Что ж, вполне, вполне… Странно только, что я не заметил вас на том приеме в Доме кино. – Он подумал, а затем добавил: – С другой стороны, не так уж это и странно. Я выпил полтора литра водки. Знаешь ли ты, что такое полтора литра водки, дитя мое?

– Догадываюсь, – промямлила я.

– Дай бог, чтобы ты не узнала наверняка, – он усмехнулся и потрепал меня по щеке. Я инстинктивно отпрянула, почему-то это его развеселило. – Не волнуйся, я не собираюсь насиловать тебя на полу своего кабинета. Сама понимаешь, я был бы не прочь. Но боюсь, это нанесет тебе неизлечимую душевную травму.

Честно говоря, я уже успела пожалеть о том, что пришла к нему. Тогда я еще не знала, что Федор Мордашкин постоянно ставит окружающих в неловкое положение – это для него что-то вроде хобби. Вообще его поведение и манеры резко контрастировали с его внешним обликом. Выглядел он этаким толстячком-добрячком. Немного нелепый, с высоким голосом и растерянными голубыми глазами за стеклами очков. Да и фамилия его какая-то несерьезная, словно плюшевая… Однако кинорежиссер Федор Иванович Мордашкин был тот еще стервец.

– А насчет алкоголя я заметил не зря.

Он подошел ко мне так близко, что я почувствовала запах его дыхания, запах кофе и дешевых сигарет. Я испуганно смотрела на него сверху вниз, поскольку была выше его чуть ли не на целую голову.

– Не зря, не зря, – покачал головой Федор. – Знаешь ли ты, что многие актрисульки к старости спиваются?

– Только не я.

– Почему ты так решила? – прищурился он. – Постой, не отвечай, я угадаю. Ты, как и любое небесное создание, считаешь себя намного лучше других. Красивее и одареннее. Я прав?

– Вовсе нет. Они спиваются, если у них нет ролей. Они чувствуют собственную невостребованность. А у меня есть профессия. Если что, я могу работать по специальности. Физикой заниматься.

– Ну да, ну да…

Его глазки смеялись. А вот мне было не до смеха. Я все оглядывалась на дверь. И придумывала предлог, чтобы уйти: все равно мне уже стало ясно, что ничего из этой затеи не получится. В лучшем случае он предложит мне стать украшением его постели.

– Знаешь, мой дорогой физик, а ты хороша собой…

«Ну вот, начинается!» – обреченно подумала я.

– Спа…

– Но накрашена, как цирковая лошадь, – хохотнул он, – ни таланта, ни вкуса. И косметика дрянная.

Я почувствовала, как кровь хлынула к щекам. Я вообще быстро краснею. А здесь… Что он себе позволяет?! Да я полтора часа провела перед зеркалом, да я четыре раза перекрашивала глаза! И опять взяла у сестры итальянскую помаду – фиолетовую, с золотистым блеском.

– Ты что, так и будешь передо мной стоять как телеграфный столб? – дружелюбно спросил он. – А ну марш умываться!

– Что?

– Умываться, умываться, бегом! – От возбуждения он даже затопал своими полненькими ножонками.

Я пулей выскочила из его кабинета. Лицо горело, а миллионы крошечных внутренних кулачков барабанили в виски. Ужасный человек!

– Что с тобой? – Ко мне подскочила администраторша Ира, в руках она несла большую картонную коробку с круглыми пленками. – Красная, как свекла переваренная.

– Ваш Мордашкин… Он… – Я задохнулась. Никак не могла прийти в себя.

– Предложил тебе руку и сердце? – насмешливо поинтересовалась она.

– Нет.

– Значит, успокойся, – рассмеялась Ира, – все остальное не считается. Он что, тебя выгнал? Бывает.

– Он сказал, что я безвкусно накрашена, – пожаловалась я. – Умыться велел. Так издевался. Смеялся надо мной.

– А ты?

– Ушла, – я пожала плечами. – Домой поеду, наверное. По-моему, я ему совсем не понравилась. Дурацкая это была идея – припереться на «Мосфильм».

Ира округлила глаза:

– Ты что, мать, с ума сошла? Он же режиссер! Ты к его характеру привыкнешь еще. Вообще тем актрисам, которые ему не понравились, он ради смеха предлагает немедленно отдаться ему прямо на письменном столе. Видела бы ты, с какими лицами все они выбегают из его кабинета. А если он попросил тебя умыться, значит, ты ему понравилась, дурочка!

– Но он сказал, что у меня нет ни таланта, ни вкуса.

Я едва сдерживалась, чтобы не расплакаться прямо при этой участливой Ире. Она сочувственно посмотрела на меня, потом поставила прямо на пол свою коробку и решительно скомандовала:

– А ну пойдем!

– Куда?

– В туалет, куда же еще? Умываться! Могу поспорить, что Мордашкин имеет на тебя какие-то виды.

Там, в туалете, над грязной раковиной, я и разрыдалась. От души разрыдалась, размазывая по щекам обильные слезы пополам с тенями и тушью.

Ира даже перепугалась – настолько внезапной была моя истерика.

– Ты что?

Я посмотрела сначала на нее, загорелую, миловидную. Ира сняла очки и распустила волосы, теперь ее никто бы уже не назвал дурнушкой. А потом – на свое зеркальное отражение. Лицо покраснело и припухло, черты расплылись, словно у запойного алкоголика. Теперь мои глазки казались маленькими и тусклыми (не спасало даже волшебное платье), а нос – огромным и словно расплющенным. Уродина. Дура. Так мне и надо.

А Ира наконец опомнилась и принялась меня утешать:

– Ты чего, Кать? Из-за Мордашкина, что ли? Брось! Он же козел, это всему «Мосфильму» известно.

И тут неожиданно для себя самой я рассказала этой полузнакомой Ире все. Про свое случайное знакомство с суперзвездой Александром Дашкевичем, про ту единственную ночь, которую я провела в его гостеприимных объятиях, про ссору с некогда лучшей подружкой Веркой. И, разумеется, про свое твердое решение Александра разыскать. Я рассказывала, а сама думала: что же я делаю? Откровенничаю с бывшей Сашкиной любовницей? И еще на сострадание надеюсь, идиотка. Но остановиться не могла.

Ира слушала напряженно, ее лицо каменело.

– Ясно, – сухо сказала она, когда я наконец замолчала. – Вообще-то тебе надо было раньше мне обо всем этом сказать. Я-то, как дура, перед тобою распиналась.

– Наверное, мне не надо было рассказывать об этом никогда!

– Или так, – согласилась она, – конечно, я сама виновата. Выложила все незнакомой девице, что еще можно было ожидать? Но мне так хотелось поделиться… Не могу держать это в себе.

– Я тоже, – улыбнулась я.

– Вот только давай не будем играть в товарищей по несчастью, ладно? – поморщилась Ира. – Меня от этого тошнит. Лучше умывайся и бегом к Мордашкину. Пока он тебя не забыл.

Так я и сделала. С Ирой я больше не встречалась. Кажется, она уволилась через несколько дней после того, как Мордашкин все же утвердил меня на роль. Бедная, она позавидовала мне, в то время как я мучительно завидовала ей. Она тоже мечтала стать актрисой, несколько раз провалилась в Щуку и ВГИК, но Мордашкин ни разу не предложил ей роли. А мне было наплевать на актерскую карьеру, на роли, съемки, кастинги… Все это казалось таким ничтожным по сравнению с той ночью, давно прошедшей и никогда не повторившейся вновь…

– Ты по-французски болтаешь? – спросил меня Мордашкин, когда я, умывшись, вернулась в его кабинет.

– Вообще, не очень, – сконфуженно объяснила я, – я английский в школе учила. Но несколько фраз знаю.

– А ну скажи, – потребовал режиссер.

– Жё тэм, – нахмурившись, припомнила я. – Жё мапель Катрин.

– Замечательно, – он восхитился, словно я только что прочитала монолог Гамлета на чистом английском языке, – у тебя смешной акцент. Так, сегодня подписываешь контракт. Завтра у тебя съемки. А послезавтра мы с тобой идем в ресторан – отметить это крупное событие. Идет?

Хотя мне предстояло появиться всего лишь в крошечном эпизоде, я выпросила у мордашкинского ассистента Степана весь сценарий. Читала я всю ночь. Прочитала я не только сам текст, но и прилагающиеся к нему ремарки, которые занимали почти сто страниц. И информация, которую я из них извлекла, меня обнадежила: я узнала, что главную роль в этом фильме играет Александр Дашкевич! А это значит, что я его увижу! Как все просто у меня получилось, как легко я добилась своего! Причем по иронии судьбы мне предстояло сыграть его пассию, его французскую любовницу, которая приезжает в далекую загадочную Москву в поисках любимого. Может быть, у нас даже будет общая сцена. Вот он удивится, когда увидит меня на съемочной площадке! А если даже этой общей сцены не будет, мы обязательно встретимся на показе для прессы, а потом уж и на премьере…

Съемочный процесс немного меня разочаровал. Почему-то я готовилась к напряженной работе, тысячам изнурительных дублей. Но на площадке выяснилось, что мой эпизод немного сократили, и теперь моя роль состоит всего из одной фразы, которую я должна была несколько раз произнести на ломаном русском языке, обращаясь то к молоденькому милиционеру, то к тетке с неподъемными сумками, то к индифферентной проститутке. «Как пройти на Красную площадь?» – спрашивала у них моя героиня.

Один раз мы прорепетировали это перед камерой, а потом Мордашкин сказал: «Так, теперь репетируем последний раз – и можно снимать!»

Я послушно заняла свое место в кадре, послушно повторила свой куцый текст – я даже особенно не старалась, ведь это была всего лишь репетиция, а не съемка. А когда я замолчала, Федор сказал:

– Все, снято! Катенька, ты молодец, ты свободна. Не забудь про ресторан.

– Как свободна? – не поняла я.

– Так. Я сказал тебе, что это репетиция, чтобы ты не волновалась. Знаешь, у некоторых актрис, особенно неопытных, перед камерой случается какой-то ступор. На самом деле мы снимали оба раза.

– Но я могла бы сыграть лучше!

– Милая, это не важно. – Он подошел и погладил меня по голове, как маленькую девочку. – Меня вполне устраивает, как ты сыграла. Ты, главное, про ресторан не забудь!

– Какой еще ресторан? – встрепенулась я.

– Ну как же, – усмехнулся Мордашкин, – роль ты сыграла? Сыграла. У нас ведь как принято? Тебе – роль. Мне – ресторан.

– Да идите вы! – вырвалось у меня. – За кого вы меня принимаете?!

И, развернувшись, я устремилась прочь из павильона – я совсем забыла, что на мне был костюм иностранки: черная кожаная мини-юбка, высокие сапоги и потертая куртка-косуха, а платье мое осталось висеть в костюмерной. Да и плевать мне было на платье. Главное – скорее сбежать, сбежать от этого ужасного человека, из этого ужасного мира кино, который меня разочаровал еще до того, как я успела в нем обжиться. Бегом! Уже закрывая за собой дверь, я услышала насмешливые мордашкинские слова:

– За того, кто ты и есть, девочка! За того, кто ты и есть…»

Катя Лаврова и любила, и ненавидела своего мужа Олега. Любила – в основном за прошлое. За воспоминания, за особенную улыбку, которая расцветала на его лице, когда он встречался с нею взглядом, за нежность, за многолетнее беспечное счастье. Ненавидела – за настоящее. За унижение, за наглость, за оскверненный дом, за многолетнее одиночество, в котором ей отныне предстоит жить.

Тот день она будет помнить всю жизнь. Она выглядела спокойной и даже улыбалась, пока любовник Олега суетливо одевался. Она нашла в себе силы насмешливо произнести:

– Может быть, кофе, молодой человек?.. или дама? Как вас следует называть? Кто из вас двоих играет женскую роль?

Она выглядела безразличной, когда он, усмехнувшись ей в лицо, наглухо застегнул свое отвратительное красное пальто и ушел прочь. Однако как только за ним захлопнулась дверь, она не выдержала. Сорвалась. Никогда в жизни она, приличная женщина, светская дама, спокойная и интеллигентная звезда, не кричала так отчаянно и громко.

– Как ты посмел?! – взорвалась она. – Как посмел привести этого потаскуна в наш дом?!

– Это не потаскун, – спокойно ответил Олег, – Катюша… мне действительно жаль. Жаль, что ты обо всем узнала.

– Какой же ты… – она говорила сквозь истерические рыдания, – какой же ты… если бы я знала. Как же ты мог?! Я тебя ненавижу!!!

– Катя, успокойся, я тебе все объясню.

– Мне и так все понятно. С ума сойти, мой муж – педик! – Катя оторвала ладони от покрасневшего, изуродованного слезами лица.

– Ну и что? – Олег взял ее за плечи, заглянул ей в лицо и безмятежно улыбнулся. – Катенька, я же тебя люблю. Я никогда тебе не говорил, потому что боялся травмировать тебя. И я не педик, а бисексуал. Этим страдают многие люди. Если бы ты была более прогрессивной, я бы тебе сказал.

Внезапно ей стало смешно. Наверное, это был истерический смех. Но по крайней мере, Катя успокоилась. Уж очень жалкой она себе казалась, когда рыдала, в то время как ему было просто «жаль». Произошедшее напоминало ей сценку из второсортной комедии.

Ха-ха-ха.

– Так это не в первый раз? – спросила она.

– Ладно, теперь, я думаю, можно сказать. – Он опустил глаза. – Не в первый. Катя, я всегда знал, что я такой. Я спал с мужчинами еще до свадьбы с тобой. Я ничего не могу с этим поделать. Господи… Если бы ты только могла меня понять…

– Понять? – фыркнула Катя. – Что ж, попытайся объяснить. Конечно, в любом случае мы разводимся. Так что можешь особо не распинаться.

– Катя… Понимаешь, я сначала думал, что я… голубой. Это случилось, когда я еще был подростком.

– Ты влюбился в учителя математики? – съязвила она.

– Не перебивай. Нет, Катя, я влюбился в одноклассницу, как все. Но стоял у меня почему-то на мальчиков. Понимаешь? – Он явно занервничал. – Ты представь, каково мне было?! В советской школе! Что бы было, если бы кто-нибудь узнал? Так что первая любовь со всеми вытекающими у меня была с девчонкой. А потом… в армии, я попробовал… И это было, – он помолчал, – это было то, что я хотел испытать. Это было чудесно, Катя.

Слабая улыбка затеплилась на его бледном лице, он хотел было положить руку на ее плечо, но Катя испуганно отпрянула, хотя в этом жесте не было ничего сексуального – он просто искал поддержки. Еще пятнадцать минут назад она отдала бы жизнь за улыбку этого человека, а теперь ей было противно к нему прикасаться. И в то же время она не могла уйти, ей хотелось его слушать, наблюдать за ним, незнакомым, новым, словно он был склизким насекомым, за которым наблюдаешь с брезгливым интересом.

– Катя, я вернулся из армии, поступил на филфак, и все было, как прежде. Я даже женился. Ну, ты знаешь мою первую жену.

– Мне вот что интересно… Вы с ней расстались… при похожих обстоятельствах?

– Катя, нет! Я скрывал от нее и от тебя тоже скрывал. Катя… может быть, к лучшему, если мы расстанемся…

– Естественно! – фыркнула она. – Естественно, расстанемся.

– Слушай дальше. У меня всегда были любимые женщины. И любовники. Женщинам я отдавал всю душу, а мужиков, извини за выражение, просто трахал. Если бы ты знала… если бы ты знала, Катя, кого я имел!

– О, ты осмелел, я вижу, – грустно констатировала она. – Какие слова пошли – «трахал», «имел»! И кого же? – помолчав, спросила она.

– Когда я женился на тебе, ты стала часто вытаскивать меня в свет. И тогда мне стало совсем легко. В богеме много таких, как я.

– Боже! Так ты позорил меня перед моими же знакомыми. Представляю, что вы обо мне говорили! А ты не подумал, что эта история могла стать известной многим! Пострадала бы моя репутация, моя карьера!

– Что ты, об этом никто никогда не узнает. Это только миф, что гомосексуалистом быть модно. На самом деле никто не хочет быть заклейменным. Те люди такие же несчастные, как я.

– Ты еще называешь себя несчастным, – ухмыльнулась Катя, – обманывал меня, «имел» всю тусовку. И еще чем-то недоволен.

– А потом я влюбился… Это был шок. Катя, я любил и тебя тоже. Я любил вас двоих.

Ее передернуло от отвращения.

– Он совсем молод. Его зовут Иван. Я познакомился с ним случайно.

– Где? – с жадным любопытством поинтересовалась она.

– Наверное, не стоит этого говорить… Это сын нашей домработницы Галины!

Катя не знала, возмущена она или изумлена. Ей вспомнилось, как неприязненно смотрела на нее Галочка, как ревниво пыталась она подслушать Катины телефонные разговоры… При каких обстоятельствах эта ужасная женщина вообще появилась в ее доме? Ах да, ее привел Олег. Сказал, что она мать его аспиранта. Талантливого мальчика. Теперь Катя знает, в чем именно состоит его главный талант.

– Катя, что мне делать?

– Что делать… – Катя отвернулась к окну. Вот бы увидели ее сейчас журналисты и поклонники. Еще утром она смотрелась молоденькой и счастливой, сейчас же… старая мымра с серым лицом. – Что делать? Собирать вещи и уходить… Может быть, твой мальчик тебя примет. Я, – она усмехнулась, – я могу только пожелать вам успехов… В вашей половой жизни.

Так они расстались. Почему-то Кате казалось, что она видит Олега в последний раз. Она смотрела на него и старалась запомнить его именно таким – растерянным, жалким, прячущим глаза, а не счастливым и уверенным в себе, как на свадебной фотографии, что стоит на ее прикроватной тумбочке.

Однако позже он еще не раз придет в этот дом. За вещами и для того, чтобы поговорить с ней о разводе. Они решили ничего не сообщать журналистам о разводе. Ничего не сказала она и Сане. Конечно, сын все равно когда-нибудь узнает… Но для него она придумает более удобную версию. Нет, невозможно, чтобы Саня узнал правду.

Сначала Кате казалось, что она не переживет. Но время шло, она немного успокоилась. В конце концов, у нее еще была работа. Владимир Качук серьезно готовился к закрытию спектакля «Сестры» – теперь они репетировали почти каждый день. В последнем спектакле должны были появиться новые реплики, новые изюминки. К тому же Качук переделал конец. Если раньше «Сестры» смотрелись новеллой и в конце пьесы красовался большой вопросительный знак, то теперь в спектакле появилась определенность. А именно хеппи-энд, ведь его так любят зрители. В итоге билеты на последний спектакль были распроданы еще за две недели, а Катя даже нервничала во время репетиций, словно перед премьерой. Спектакль пройдет – и она останется без работы. За последний месяц ей не предложили ни одного сценария, ни одной постановки…

Она останется одна. Без мужа, без работы, без зрительского внимания. Одна. И с каким-то мазохистским удовольствием Катя ждала этого одиночества. Она почти о нем мечтала.

У Шуры Савенич началась новая жизнь. Веселая, яркая, загульная, шальная.

Она обзавелась богемной привычкой просыпаться не раньше половины первого, хотя и раньше не утруждала себя ранними вставаниями. Наскоро завтракала и принималась за работу, до вечера не отрываясь от холста. За две недели Шура написала пять картин!

А вечером за ней заезжал Егор. Они где-нибудь ужинали, потом где-нибудь танцевали, а потом – и это было самым приятным, тем, чего Шура ждала с особенным трепетом, – потом возвращались к ней в квартиру и занимались любовью до самого утра.

Егор Орлов был сумасшедшим. Самым милым сумасшедшим на свете, романтичным сумасшедшим, любимым.

Однажды он серьезно сказал Шуре:

– Нам надо поговорить.

– Что случилось? – встрепенулась она. Она так дорожила своим новым счастьем, что в самый первый момент подумала, что он собирается с ней расстаться. Но потом увидела его глаза – влюбленные, насмешливые – и расслабилась.

– Ничего. Просто я кое-что хочу тебе подарить.

– Дари, – удивилась она.

Тогда он достал из своего модного объемистого рюкзака увесистую бархатную коробку, по форме похожую на упаковку для ювелирных изделий, только во много раз больше. Коробка была перевязана нарядной золотой ленточкой. Он положил ее на стол перед Шурой.

– Вот. Пользуйся.

Она с любопытством уставилась на подарок, и ее сердце забилось сильнее. Что там? Неужели кольцо?! Господи, вот здорово было бы… Но так быстро. Почему коробка такая большая? Нетерпеливо она развязала ленточку, распахнула коробку…

Внутри лежал какой-то шерстяной комок, похожий на детскую пушистую варежку. Шура удивленно уставилась на Егора: «Что это?» – но он молча улыбался. И в этот момент варежка… зевнула, выставив на обозрение крошечный розовый рот, а потом тоненько пискнула: «Мяу!» Шура пригляделась и с удивлением обнаружила, что, во-первых, у варежки есть миниатюрные уши, маленькие лапы с розовыми подушечками, пушистый серый хвост, а во-вторых, это была вообще никакая не варежка, а крошечный котенок.

– Господи! – умилилась она. – Хорошенький-то какой! Егор… Но он же мог задохнуться!

– Не мог. Я только что его туда положил. По-моему, ему там даже нравится.

– Как его зовут?

– Никак. Назови, как хочешь. Я его на помойке подобрал.

– Тогда пусть будет Бомж, – придумала Шура.

Бомж оказался презабавным существом. Он бил тарелки, рвал холсты, писал в ботинки и кусал Шуру за пятки, стоило ей задремать хоть на минуту.

Вообще, Егор любил делать ей подарки. Он подарил ей кактусы в горшке и велосипед, мягкие игрушки и никчемную статую Венеры. А еще нарисовал огромное сердце на обоях в ее туалете. «Думай обо мне всегда» – было написано в том сердце. Она пришила игрушечного Микки-Мауса к его свитеру – так он и ходил, шокируя прохожих. Он бросал шоколадки в ее почтовый ящик, она написала копию картины Рериха на стене в его подъезде. Кремом-автозагаром она нарисовала сердечко на его ягодице, пока он спал. Он потом долго не мог сердечко это отмыть и в отместку покрасил хной пушистый хвост Бомжа – теперь у Шуры был котенок-панк, на которого с опаской косились соседи.

В общем, они друг друга стоили. Они были влюблены – может быть, в первый раз.

В тот же вечер, когда Олег навсегда покинул ее шикарную квартиру на Тверской, Катя помчалась к Санечке. Она была настолько шокирована увиденным, что совсем позабыла о сыне. А ведь «анонимный доброжелатель» не обошел вниманием и его. Как он сказал? «Твой сын наркоман. Вонючий торчок»?

«Нет, такого просто быть не может, – думала она, паркуя машину у Саниного подъезда. – Он соврал, ошибся. Или просто хотел меня разозлить. А может быть… Может быть, он решил выманить меня из квартиры! Кто знает, что у него на уме, у этого странного телефонного хулигана?!»

Катя не могла вспомнить, когда она в последний раз была в Саниной квартире. И была ли вообще – с тех пор, как они с Олегом торжественно вручили ему ключи. Стильно обставленная двухкомнатная квартирка на Бронной – это был ее подарок сыну на совершеннолетие. С тех пор Санечка там и жил, предоставленный сам себе.

Откуда она могла знать, что так получится? Он всегда казался таким положительным, даже немного несовременным. Девушками особенно не интересовался, мало пил – даже на Новый год…

У Кати всегда был запасной ключ от его квартиры. И сначала она хотела открыть дверь именно этим ключом. Но потом решила быть деликатной. А вдруг у Сани в гостях девушка? И она позвонила.

Он открыл не сразу – Катя даже решила было, что никого нет дома.

– Мама? – Саня выглядел растерянным. – Проходи. Что-то случилось? Я телевизор смотрю… Фильм классный идет.

Телевизор был выключен! Зачем было выключать телевизор для того, чтобы подойти к входной двери?! Мог бы просто сделать звук потише… он врет, врет! «А может быть, я себя просто накручиваю?»

– Нет, ничего не случилось, просто мимо проходила, – беспечно улыбнулась она.

Катя сразу обратила внимание, что Саня одет в старую спортивную кофту с длинными растянутыми рукавами.

– На улице тепло, – сказала она, испытующе глядя на него, – почему ты так одет? Тебе что, не жарко?

– Мамуль, у меня кондиционер работает, – как ни в чем не бывало ответил сын, – здесь прохладно.

Неправда, неправда! В его квартире было душновато, и потом Саня, щеголеватый модный Саня, ни за что бы не стал носить такую страшную старую кофту, даже дома, когда его никто не видит. Значит, он был в футболке, а когда услышал звонок, распахнул шкаф и схватил первую попавшуюся вещь. Значит, ему действительно есть что скрывать.

А может быть… Может быть, у страха глаза велики?

– Мам, тебе чаю? Или молока? К сожалению, сладкого ничего нет, ты же не предупредила, что заедешь…

– Я на диете, – рассеянно ответила она. – Саня, у меня к тебе просьба. Она может показаться тебе странной, и все-таки мне очень надо, чтобы ты это сделал.

– Что? – удивился сын.

– Сними свою кофту, пожалуйста.

– Мам, но зачем? – недоуменно воскликнул он, а Катя жадно вглядывалась в его лицо. Как опытная актриса, она всегда могла обнаружить плохую игру, фальшь, и, кажется, Санечка фальшивил.

– Я же сказала, что это может показаться странным. Пожалуйста.

– И все-таки я не понимаю… – нахмурился он, – объясни сначала, мам.

– Саня, не препирайся. Почему ты не хочешь снять эту кофту? Мне кое-что о тебе насплетничали. Значит… Значит. Это правда?

– Что – это?

– Тебе лучше знать.

Катя извернулась и схватила его за рукав. У Сани даже лицо исказилось – никогда она не видела его таким одновременно растерянным и злым. Это лицо не было лицом ее сына, это было незнакомое неприятное лицо. Катя еще не видела его рук, но уже поняла, что телефонный шептун не соврал.

– Саня, я все знаю, – спокойно сказала она, – но зачем тебе это надо? Зачем?

– Ма… – Он снова стал Саней прежним, ласковым и любящим. – Ма, да не расстраивайся ты так. Подумаешь… В этом нет ничего такого, это просто современный эквивалент алкоголя…

– Саня, – ее голос потух, – и все-таки сними кофту. Теперь-то можно.

Он вздохнул и стянул с себя уродливую кофту. Кате было известно, что она увидит, и все-таки при взгляде на Санины руки она побледнела. Это были страшные руки. Тощие, как палочки, бледные, в уродливых фиолетовых синяках.

Она не выдержала и заплакала. Катя вообще никогда плаксой не слыла, но за последние дни второй раз пустила слезы. За что? Что она такого сделала?

– Мам, – Саня ласково обхватил ее обеими руками, и она уткнулась носом в его тощую грудь, – мам, не плачь…

Она сама виновата, господи… Какой он болезненно бледный, какой худенький. Почему она раньше этого не замечала? Почему не обратила внимание на нездоровый цвет лица? Она оптимистично принимала худобу за модную стройность, а мешки под глазами списывала на компьютер – Санечка обожал просиживать ночами перед монитором. Какой эгоисткой она была!

– Сань, что же делать? Делать-то что? Наверное, ты должен лечь в клинику…

– Мам! – возмутился он. – Я и так могу бросить, я не наркоман.

– Ты должен лечь в больницу, – твердо повторила Катя, – иначе я не буду давать тебе деньги.

– Хорошо, – раздраженно ответил Саня, когда она упомянула про деньги. – Хорошо, я лягу в больницу… ненадолго. Ты довольна?

– Вполне. И знай, что я люблю тебя… любого.

Домой она возвращалась с тяжелым сердцем.

Что она сделала не так? В какой момент фатально ошиблась? Почему ей так не везет? Всегда не везло, всю жизнь?