Западная философия от истоков до наших дней. Т. 3. От Возрождения до Канта

Иммануил Кант родился в Кенигсберге (ныне Калининград) в Восточной Пруссии в 1724 г. Отец был шорником, а мать — домохозяйкой, шестеро их детей не дожили до зрелого возраста. Кант всегда вспоминал родителей с теплотой и благодарностью, видел в них образец безупречной честности.

Память философа сохранила образ матери Анны Регины Рейтер, которая, подобно Монике (матери св. Августина) взрастила в душе сына семена блага, способность переживать красоту природы, наконец, любовь к познанию. Она определила юношу в Collegium Fridericianum (Колледж Фридриха), государственную гимназию, известную суровостью методов воспитания под бдительным руководством пастора Ф. Шульца. Пиетизм, несмотря на попытки освободиться от него, остался с тех пор константой морального учения и поведения философа. Из гимназии он вынес достаточно хорошее знание латинского и весьма посредственное — греческого, что так или иначе отразилось в акцентах его философских сочинениях.

В 1740 г. Кант поступил в университет Кенигсберга, а по окончании курса философии в 1747 г. получил степень магистра. Покинув Кенигсбергский университет, с 1747 по 1754 гг., Кант вынужден был зарабатывать на жизнь репетиторством, но все же, несмотря на нищету, работал много и продуктивно.

В 1758 г. молодой философ участвовал в конкурсе со своей диссертацией «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis» («О форме и принципах чувственного и интеллигибельного мира»), но без успеха. Только спустя 12 лет после поражения диссертация получила на конкурсе высокую оценку. Во всем полагаясь только на собственные силы, немецкий философ презирал низкопоклонство, карьеризм и протекционизм, благодаря чему он стал символом добропорядочности в науке. Равнодушный к богатству и славе, он отказался от кафедры в Галле, где барон фон Цедлиц назначил ему жалование в три раза большее, чем в Кенигсберге.

После напряженной работы в 1781 г. вышла в свет «Критика чистого разума», вслед за ней в 1788 — «Критика практического разума», а в 1790 — «Критика способности суждения». Последние годы жизни философа отмечены двумя событиями. В 1786 г. умер Фридрих II, покровитель просветителей. Его преемник Фридрих Вильгельм II выразил неудовольствие по поводу кантианской работы «Религия в пределах только разума». Кант счел за благо не возражать и ретироваться, памятуя, что если ложь, как правило, утверждает себя втихомолку, без лишних слов, то и истина не всегда открыто о себе заявляет. Этот эпизод, как бы ни комментировали его биографы, отражает особенность личности великого философа.

Другое событие связано с фихтеанской интерпретацией критицизма в духе субъективного идеализма. Кант ощутимо помог Фихте в начале карьеры, и поначалу он попытался оказать сопротивление неверным трактовкам своей позиции, но, едва понял необратимость такого развития событий, замкнулся в себе. На исходе жизни Канта настигла худшая из бед — слепота. Память и ясность ума предательски замутились, философ становился призраком. В 1804 г. жизненный путь Канта завершился.

В заключении «Критики практического разума» Кант писал: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее я размышляю о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Сочинения Канта

Обширная литературная продукция Канта обычно делится на два раздела — докритический и критический. Серия докритических работ заканчивается диссертацией 1770 г., с 1781 г. вызревает доктрина критицизма. Докритический период представляют следующие работы.

Сочинения критического периода:

Духовная перспектива докритического периода

«Мне суждено было влюбиться в метафизику». Так определил свое призвание Кант. Была ли это история счастливой любви? Ведь цель — оснастить метафизику научным фундаментом — так и не была достигнута философом.

В университете, будучи студентом, Кант заслушивался лекциями Мартина Кнутцена, излагавшего начала ньютоновской механики и лейбнице-вольфианской метафизики, — две оси, вокруг которых стала вращаться тематика сочинений докритического периода. Колебания, переосмысление и углубление этой тематики постепенно приведут к позиции критицизма. Убеждение в том, что новая наука (особенно, ньютоновская физика) настолько окрепла, что готова отпочковаться от метафизики, привело Канта к мысли, что и метафизика должна быть переосмыслена в самой основе и методологически, чтобы достичь той строгости и конкретности результатов, которых достигла физика. Путь к этому выводу был непрост: он снова и снова изучал возможность совместимости физики и метафизики, обращаясь к анализу предельных оснований метафизики и познания, из чего и родилась в конечном счете «Критика чистого разума».

Стала знаменитой гипотеза Канта, обоснованная в работе «Всеобщая естественная история и теория неба» (1755), согласно которой универсум возник из некой туманности. Переформулированная Лапласом в «Изложении системы мира» 1796 г., то есть сорок лет спустя, она нашла немало сторонников. Поскольку работа Канта вышла анонимно, гипотеза стала называться теорией Канта—Лапласа. Попытка Канта объяснить возникновение мира оставалась в рамках физики: механика не в состоянии объяснить рождение гусеницы или травинки, но все это вместе взятое не только не отрицает, напротив, предполагает наличие Творца. Ведь изначально туманность не рождается из ничего, она вызвана к жизни творческим Божественным актом, подобно рациональным законам, управляющим миром.

В диссертации 1755 г. «Новое освещение познания метафизики первоначал» Кант пытается пересмотреть основоположения лейбницевской и вольфианской метафизики. Он опирается на два принципа. Первый — принцип тождества (которому подчинен принцип непротиворечия). Второй — принцип достаточного основания. Впрочем, этот второй принцип он пытается доказать заново. Аргументация такова: всякое случайное событие предполагает некий антецедент предшествующую причину, ибо, если бы ее не было, то из этого следовало бы, что случайное — причина самого себя. Но это невозможно, ведь тогда случайное было бы необходимым. К этому Кант добавляет два других момента. Во-первых, принцип последовательности (согласно которому изменение не может иметь места там, где нет взаимной связи). Во-вторых, принцип сосуществования (согласно которому каждая вещь связана с другими, если есть общая зависимость от первоначала). Таковы попытки Канта найти предельные основания метафизики.

Очевидна линия развития кантианской мысли в публикациях 1756 г., где научная тематика («О причинах землетрясений», «Теория ветров») объединена следующей программой: «Польза союза метафизики с геометрией в философии природы. Первый очерк: Физическая монадология». Кант неустанно подчеркивает ценность метафизики в выяснении последних оснований реальности. Он корректирует монадологию Лейбница в целях обоснования ньютоновской физики метафизикой, предлагая заменить монаду духовную монадой физической, действием которой микропространство во взаимодействии с другими монадами трансформируется в пространство как таковое. Кроме того, Кант убежден, что геометрия и опыт немыслимы без поддержки метафизики.

Кант, как видим, еще остается лейбницеанцем, разделяет мнение о том, что пространство как феномен выводимо из метафеноменальной реальности. Влияние Лейбница заметно и в сочинении «Об оптимизме». Землетрясение в Лиссабоне стало поводом для Вольтера высмеять взгляд на наш мир как на «лучший из миров». Кант парировал, что здесь не срабатывает оптика частного: что кажется абсурдным с одной точки зрения, может обрести смысл с позиции целого.

Чтение работ Юма, по признанию самого Канта, пробудило его от «догматической спячки». Красноречивые свидетельства тому мы находим в сочинениях «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма», «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога», «Опыт введения в философию понятия отрицательных величин». В этих работах (особенно, в первой и последней) Кант подчеркивает различие между традиционной формальной логикой и логикой реальной действительности: первая, занятая игрой тонких формальных оттенков, не схватывает бытия. Стало быть, принцип тождества не в состоянии обосновать реальность, как она есть. Вместо построения воздушных замков из логических абстракций не лучше ли обратиться к данным частных наук? Метафизика кажется Канту безбрежным океаном без маяков.

Известные доказательства существования Бога критики не выдерживают, поэтому уместнее здесь тип доказательства от возможного. Провидение не пожелало передать истину столь значимую изощренному рассудку, а доверило ее «природному разуму людей». Возможно не только то, что непротиворечиво: непротиворечивость — это лишь формальное условие возможности. Аналогично, необходимо не только то, обратное чему невозможно по формальным основаниям, но еще — и главным образом — то, противоречащее чему невозможно и в самой действительности. Невозможно, говорит Кант, чтобы все было невозможным. Но возможное предполагает бытие как его условие. А если это так, то существует нечто абсолютно необходимое. Таким образом, возможное структурно предполагает необходимое как его условие, а это не что иное как Бог.

«Исследование степени ясности естественной теологии и морали» и «Наблюдение над чувством прекрасного и возвышенного» были опубликованы в 1764 г. В первой работе Кант видит метафизику не иначе как выстроенной по образцу ньютонианской физики: следует искать правила опытной проверки с участием геометрии. Любопытно, что здесь Кант отделяет этику от метафизики: способность к теоретическому познанию истины не та же самая, что способность к добру. Благо мы улавливаем моральным чувством, на это первыми указали Шефтсбери и Хатчесон. Так обозначился путь к «Критике практического разума» и «Критике способности суждения».

В «Уведомлении о расписании лекций на зимнее полугодие 1765/ 66 годов» Кант пишет о необходимости прекратить преподавание философии в духе догматизма, как, впрочем, и в духе скептицизма. Важнее научить людей думать, философствовать критически. В 1766 г. публика увидела трактат Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизика», аллюзию на сочинение Сведенборга Arcana coelestia («Небесные тайны», где рассказывалось об общении с духами умерших). Ну разве не безобразие, негодовал Кант, выдавать свои сновидения за науку?! Сны — потому и сны, что принадлежат лишь тому, кто их видит, оставаясь в сфере личного, они в принципе непередаваемы. Не уподобляются ли Сведенборгу те, кто всерьез говорит о царстве духов как образе лейбницианской монадологии? Напротив, ньютонианская наука общественно значима своей объективностью. Этика не нуждается в метафизике, ибо опирается на моральное чувство. А метафизика уже не кажется Канту наукой о ноуменах, скорее, ее долг — выяснить пределы применимости разума.

«Великий свет» 1769 г. и Диссертация 1770 г.

1769 год стал для Канта годом так называемой новой «коперниканской революции» в преодолении рационализма и эмпиризма, догматизма и скептицизма. Революцией в познании обычно называется радикальное переосмысление всей философской проблематики. На конкурс по кафедре логики и метафизики в 1770 году Кант подготовил диссертацию De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis («О форме и принципах чувственного и интеллигибельного миров»). Здесь мы находим пропедевтику к метафизике, понятой как наука о принципах чистого разума. Кант устанавливает разницу между познанием чувственного и познанием умопостигаемого. Первая обязана воспринимающей чувственности субъекта, аффекты которого свидетельствуют о существовании объекта. В чувственном познании вещи явлены — uti apparent, а не sicuti sunt, то есть так, как они являются субъекту, а не каковы сами по себе. Это видно из греческого глагола phainesthai (являться) в значении меры проявленности вещи, отсюда термин феномен.

Умом, как правило, постигают нечто, необнаружимое чувствами. Схваченное интеллектом — это ноумены, дающие представление о вещах, как они есть (sicuti sunt) сами по себе (ноумен — от греческого noein — размышлять). Интеллекту мы обязаны такими понятиями как возможность, существование, необходимость (о чем чувства молчат), на этих понятиях основана метафизика. Чувственное познание интуитивно, поскольку непосредственно. Но ведь все чувственное проявлено во времени и пространстве. Так что же такое пространство и время? Ясно, что это не вещная реальность (ведь ньютонианец Кларк назвал их Божественными атрибутами). Это и не просто отношения между телами, как полагал Лейбниц. Пространство и время — формы чувственности, структурные условия переживания мира, нашей воспринимающей способности. Значит, не субъект примеряется к объекту, чтобы познать его, а наоборот, объект (предмет) соразмеряется с субъектом. Это стало новым источником света, прозрением и великой интуицией Канта, движущей идеей его «Критики чистого разума».

Кант предполагал справиться со всеми проблемами быстро, казалось, «великий свет» и впрямь все прояснит. Но понадобилось целых двенадцать лет неустанных трудов, чтобы «Критика чистого разума» увидела свет. Не сразу работа была понята и принята, и двумя годами позднее, в 1783 г. для облегчения понимания Кант опубликовал «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука». В 1787 г. вышло второе издание «Критики» с важными уточнениями. Канту удалось выяснить, что научное познание по природе есть не что иное, как априорный синтез, поэтому проблема состоит в выяснении оснований, делающих возможным этот синтез. Этого момента в Диссертации 1770 г. не было. От того, насколько обоснован априорный синтез, зависит фундамент математико-геометрических наук, физики, наконец, окончательный ответ на вопрос, возможна ли метафизика как наука, и если нет, то почему разум человеческий упорно преследуют метафизические проблемы.

Начнем с общего плана философии Канта. Научное познание интересуют суждения всеобщие и необходимые, дающие прирост знания. Каковы типы суждений, значимых для науки? Так возникает теория суждений. Суждение состоит из субъекта (А) и предиката (В).

Понятие, исполняющее роль предиката (В), может быть включено в понятие, играющее роль субъекта (А), а значит, в анализе может быть извлечено из А. В этом случае мы имеем аналитическое суждение, как, например: всякое тело протяженно (развернуто в пространстве). В самом деле, понятие «протяженность» — синоним понятия «телесность», и когда мы говорим о развертке тела, то лишь поясняем, что такое тело.

Понятие, представляющее предикат (В), может не быть включенным в понятие, представляющее субъект (А) , тогда перед нами синтетическое суждение, поскольку предикат присоединяет к субъекту нечто, в простом анализе необнаружимое. Например: всякое тело имеет вес — суждение синтетическое, ведь из понятия тела нельзя получить понятие веса. Вспомним, что, начиная с Аристотеля, отмечалось, что некоторые тела — земля, вода, например — тяжелы, а другие легки — например, воздух, огонь — по своей природе.

Аналитическое суждение формулируется априорно, нет необходимости прибегать к опыту. Оно универсально и необходимо, но не прибавляет нового знания. Именно поэтому наука широко использует эти суждения для объяснения, но никогда не для обоснования своих положений. Априорное аналитическое суждение не типично для науки.

Синтетическое суждение, напротив, наращивает знание постольку, поскольку о субъекте сообщается нечто новое. Основываясь на опыте, мы чаще всего прибегаем к синтетическим суждениям, например, в экспериментальных науках. Хотя синтетические суждения продуктивны и обогащают знание, они не всеобщи и не необходимы: почти все они апостериорны, вытекают из опыта, поэтому не могут быть фундаментом науки. Впрочем, лишенные необходимости, они дают некоторые обобщения.

Теперь понятно, что основанием науки должны стать суждения третьего типа, объединяющие всеобщность и необходимость, априорных, с продуктивностью, апостериорных. Эти суждения получают название априорных синтетических. Все арифметические операции, к примеру, априорно синтетичны. Счет 5 + 7 = 12 не аналитичен: когда мы считаем на пальцах (или на счетах), интуиция подсказывает нам новое число в виде суммы. То же можно сказать и о геометрических суждениях. То, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая линия, является синтетической аксиомой, ибо в понятии прямой нет количественного аспекта, а есть только качественный. Понятие «кратчайшее» как качества целиком задано, оно не вытекает из анализа понятия «прямой линии». Помощь интуиции необходима для синтеза.

Сходна ситуация с такой физической аксиомой, которая устанавливает, что «при всех изменениях телесного мира количество материи остается неизменным». Она синтетична, ведь в понятие материи не входит неизменность, мыслимо лишь ее присутствие в пространстве, которое она наполняет собой. Все, что мы к этому добавляем, априорно. Прочие основоположения таковы же. Синтетическими априорными суждениями наполнена метафизика, разница лишь в степени обоснованности.

Мы прибыли к решающему вопросу: можно ли установить критерий обоснованности априорных синтетических суждений, из которых, как мы теперь знаем, состоит научное знание? Лишь при положительном ответе можно всерьез говорить о статусе знания, о законности его предметных сфер, о границах и горизонте, наконец, о ценности. Прежде чем перейти к ответам на эти вопросы, посмотрим, каково основание форм суждений.

Основание аналитических априорных суждений устанавливается без особых проблем: поскольку субъект и предикат равнозначны, эти суждения основываются на принципе тождества и принципе непротиворечия. В суждении «тело не протяженно» сразу очевидно противоречие, как если бы было сказано: «тело не есть тело» (ведь понятие телесности синонимично понятию протяженности).

В основании синтетических апостериорных суждений, очевидным образом, лежит опыт, по определению.

Напротив, априорные синтетические суждения не опираются ни на принцип тождества, ни на принцип непротиворечия, ведь между субъектом и предикатом нет равенства. В качестве априорных они не могут отсылать к опыту как своему основанию. Кроме того, они необходимы и всеобщи, а все, вытекающее из опыта, лишено этих регалий. Так что же такое это непостижимое X, на что опирается интеллект, ищущий вне понятия А некий предикат В, не теряя надежды найти его? Открытие этого инкогнито станет ядром кантианского критицизма.

«Коперниканская революция» Канта

Математика — не эмпирически, а априорно определяющая свой предмет наука — рождена греческим гением. Решительная трансформация сведений и неуверенных попыток древних египтян в упорядоченную систему знания стала настоящей революцией. «Источник света открылся тому, кто впервые доказал теорему о равнобедренном треугольнике (безразлично, был ли это Фалес или кто-то другой). Этот человек понял, что задача состоит не в исследовании того, что можно увидеть в фигуре или в одном лишь ее понятии, как бы прочитывающем свойства. Проблема в том, чтобы создать фигуру посредством того, что человек a priori — сообразно своим представлениям — доказал фактом построения. Получается, что геометрия родилась одновременно со счастливой идеей, что она, геометрия,— творение человеческого разума, зависит от него и только от него. Та же революция произошла в физике, когда обнаружилось, что разум находит в природе то, что сам ищет. «Ясность для всех естествоиспытателей пришла тогда, когда Галилей стал скатывать с наклонной плоскости шары с им самим избранной тяжестью, когда Торричелли заставил воздух поддерживать вес, который, как он заранее предвидел, был равен весу известного ему столба воды, или когда Шталь в еще более позднее время превращал металлы в известь и известь обратно в металлы, что-то выделяя и вновь присоединяя.

Естествоиспытатели поняли, что разум видит только то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти впереди согласно неизменным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее на поводу. В противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем. Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, сообразно которым согласующиеся между собой явления могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания. При этом он не школьник, которому учитель подсказывает все, что захочет, а судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы. И физика столь благоприятному перевороту в способе мышления обязана исключительно счастливой догадке — искать (а не придумывать) в природе то, чему разум должен научиться у нее и что сам по себе не познал бы. Тем самым естествознание впервые вступило на верный путь науки после многих веков поисков вслепую.

Все-таки в метафизике мы видим одни шатания и конфуз, что говорит о ее донаучном состоянии. Возможно, конституироваться как науке непосильное для нее занятие? Тогда почему природа так сильно внедрила в нас метафизические проблемы? Или дороги в науку для метафизики просто нет?

До сих пор познание пытались объяснить вращением субъекта вокруг объекта. Но и по сей день многое осталось необъяснимым. Ну а если все наоборот, и объект вращается вокруг субъекта? Ведь именно Коперник предположил обратную ситуацию: что не солнце, а земля вращается. Так Кант, уже без метафор, предложил считать, что вовсе не субъект, познавая, открывает объективные законы, наоборот, объект, приспосабливаясь, становится познаваемым по законам субъекта.

Попробуем посмотреть, говорит Кант, не решаются ли проблемы метафизики при помощи гипотезы, согласно которой объекты должны сообразовываться с нашим познанием? Не согласуется ли это лучше с требованием возможности априорного знания, устанавливающего нечто об объектах раньше, чем они нам даны? Не такова ли идея Коперника, понявшего тщетность объяснения движения звезд, вращающихся вокруг наблюдателя, и заставившего наблюдателя, вращаться вокруг звезд? В метафизике теперь можно увидеть сходную попытку. Кант предположил, что предметы, возможно, приспосабливаются к нашим чувствам и интуиции. Не интеллект вырабатывает понятия, способные выразить объект, наоборот, предметы, как только они помыслены, начинают регулироваться и согласовываться с понятиями интеллекта. Теперь основанием априорных синтетических суждений становится чувствующий и мыслящий субъект, или человек с его чувственной интуицией.

Прежде чем объяснить свойства чувственности, поясним термин, трансцендентальное, часто употребляемый Кантом. Трансцендентальным мы называем не всякое априорное знание, говорит философ, а только то, благодаря чему мы узнаем, что те или иные представления, интуиции, понятия применяются и могут существовать исключительно a priori; трансцендентальное касается возможности применения априорного познания. Отсюда ясно, что Кант называет трансцендентальными модусы, или структуры чувственности и рассудка. Они названы априорными именно потому, что свойственны субъекту, а не объекту, но все же это структуры, представляющие условия, без которых невозможен никакой опыт по поводу какого бы то ни было объекта. Трансцендентальное, следовательно, — это условие познаваемости, чувственной воспринимаемости и мыслимости феноменов.

Мы, наконец, подошли к смыслу «коперниканской революции». В классической метафизике трансцендентальными считались бытийные условия, то есть то, без чего нет самого бытия как такового. Но после Коперника стало бессмысленно говорить о чисто объективных условиях. Остался объект, взятый в отношении к субъекту, а трансцендентальное стало означать то, что субъект в качестве активно действующего вносит в познаваемый объект.

Трансцендентальная эстетика (теория чувственного познания и априорных форм)

Наше познание, как отмечали философы, имеет две ветви — чувства и рассудок. Они разнятся не по степени (как полагал Лейбниц), от смутного до ясного, а по самой природе. Возможно, говорит Кант, корень у них был общий, но нам он неизвестен. Посредством чувственности объекты попадают в зону нашего внимания, рассудок позволяет нам обдумывать их. Как бы там ни было, все же необходимо отдельно изучать объекты в том порядке, как они сначала нам даны, а потом обдуманы. Теорию чувства и чувственности Кант называет эстетикой, но не в обыденном смысле слова, а в этимологическом (aisihesis — от греч. чувство, ощущение). Таким образом, трансцендентальная эстетика изучает чувственные структуры, с помощью которых человек воспринимает. Речь идет об априорных формах чувственного познания.

Кант дает следующие терминологические разъяснения. Ощущение — результат действия предмета на нашу способность воспринимать и представлять (например, когда мы ощущаем холод или жар, сладкое или горькое, видим красное или зеленое);

Чувственность (восприимчивость) — это способность получать представления тем способом, каким предметы воздействуют на нас. Интуиция есть непосредственное проникновение в суть предметов. По Канту, есть лишь одна интуиция — чувственная. Человеческий рассудок не способен к мгновенному и непосредственному усвоению сути того или иного явления, но, когда он анализирует, не может не сверяться с чувственными данными.

Предмет чувственной интуиции называется феноменом (от греческого phainomenon — проявленное, обнаружимое). В чувственном опыте мы улавливаем не объект как таковой, а способ, каким он предстает. Ведь ощущение — это изменение, производимое предметом в субъекте. В самом феномене (т. е. вещи, представленной в чувственном опыте) Кант различает форму и материю.

Материя, данная в отдельных чувственных модификациях, производимых в нас объектами, всегда апостериорна (нельзя почувствовать холодное или горячее, сладкое или горькое иначе как путем опытной проверки, но не до нее). Форму же задает субъект, благодаря которому чувственные данные выстраиваются в определенные отношения. Форма, по Канту, это способ функционирования нашей чувственности, и как таковая она предшествует опыту, т.е. априорна.

Кант называет эмпирически интуитивным знание, в котором присутствуют ощущения, а форму, предшествующую материи и конкретным ощущениям — чистой интуицией. Есть две формы чувственности, или чистой интуиции — это пространство и время. Ясно, что пространство и время, по Канту, уже не онтологические структуры. В качестве чистых форм чувственной интуиции они становятся принципами освоения субъекта в окружающем мире.

Чтобы познать пространство и время, нет нужды далеко искать, будучи априорными, они внутри нас. Пространство — форма внешнего чувства, условие чувственного представления событий и внешних предметов.

Время — другая форма (или способ функционирования) внутреннего чувства, обнимающая все, что так или иначе внутренне проявлено. Абсолютной реальностью, по Канту, пространство и время быть не могут, ибо все зависит от качества наших чувственных интуиций. Другие разумные существа с иной организацией чувств, возможно, постигали бы мир иначе, вне времени и пространства.

Теперь понятно, что Кант имел в виду, говоря об эмпирической реальности и трансцендентальной идеальности. Пространство и время эмпирически реальны, ибо любой предмет дан внутри них. Они трансцендентально идеальны, ибо, не будучи вещными, суть не что иное, как формы наших чувственных интуиций (формы, принадлежащие не объекту, а субъекту). Вещи в себе могут быть открыты только Божественному существу, и то лишь в момент их творения. Наша интуиция, будучи чувственной, своего содержания не создает. Следовательно, форма чувственного познания зависит от нас, а содержание — не зависит, ибо оно задано извне.

Каковы же основания геометрии и математики? Их следует искать не в содержании, а в форме знания, то есть в чистой интуиции пространства и времени. Именно поэтому математико-геометрические положения обладают абсолютной и всеобщей необходимостью, ведь время и пространство — априорные структуры субъекта, а не объекта. Когда мы говорим: «три линии образуют треугольник», то мысленно конструируем треугольник, т.е. ограничиваем пространство, используя свою интуицию. Математика основана на интуитивном чувстве времени: сложить, вычесть, умножить — все эти операции разворачиваются во времени. Как возможны синтетические априорные суждения? Эту проблему трансцендентальной философии Кант эффективно решает именно в связи с проблемой пространства и времени. Используя априорные синтетические суждения, нам не дано уйти от чувственной интуиции, хотя мы и продолжаем говорить об объектах. И даже математика с геометрией со всей их универсальностью и необходимостью замкнуты в феноменальной сфере.

Трансцендентальная аналитика и теория априорных форм рассудочного познания

Помимо чувственных интуиций, у человека есть еще и способность анализировать. Сначала предметы действуют на чувства, затем мы обдумываем результат. Интуиции и понятия образуют элементы любого нашего познания. Без чувственности нет никакого объекта, а без рассудка ничто не может быть понято. Мысли без чувств пусты, интуиции без понятий слепы. Эти две способности функционально не взаимозаменяемы. Рассудок не постигает суть, а чувственная интуиция не анализирует; истина рождается в их союзе. Союз не означает смешения, напротив, следует всячески подчеркивать их специфику и сохранять дистанцию. Именно поэтому мы выделяем особо эстетику как науку о законах чувственности. Правила работы интеллекта изучает логика. Логика делится на общую и трансцендентальную.

Общая, или традиционная логика уходит от содержания проблем, ее интересуют законы и принципы мышления, способы употребления понятий. Аристотелевская логика, по выражению Канта, родилась почти совершенной, ее можно уточнять лишь в деталях. Автора «Критики чистого разума» больше интересует логика, не абстрагирующаяся от содержания, и такова трансцендентальная логика. Кант различает эмпирические и чистые понятия: эмпирические содержат чувственные элементы, чистые же избавлены от всего чувственного. Аналогичное деление мы уже видели в эстетике. Формы пространства и времени чисто интуитивны, к нашим эмпирическим представлениям, как правила, примешаны ощущения. Рассудок, содержательно выделяя чистые интуиции пространства и времени, создает трансцендентальную логику. Элиминация эмпирических элементов показывает устойчивость пространственно-временных связей. Кроме того, в отличие от формальной, трансцендентальная логика занята происхождением понятий — особенным образом — априорных, нерассудочных, недискурсивных.

Трансцендентальная логика делится на аналитику и диалектику. Что касается аналитики, напомним, что это аристотелевский термин, означающий разложение (analysis) на составные части. В новой логике аналитическое исследование рассудочных форм приводит к обнаружению в них априорных интуиций и понятий, механизм их употребления. «Часть трансцендентальной логики, — говорит Кант, — излагающая начало чистого рассудочного знания и принципы, без которых нельзя мыслить ни один предмет, есть трансцендентальная аналитика и вместе с тем логика истины».

Категории и их дедукция

Чувственность интуитивна, напротив, рассудок дискурсивен. Следовательно, понятия не сами интуиции, а только их функции. Собственно функция любого понятия заключается в упорядочении некоего множества элементов и объединении их под знаком общего представления. Интеллект предполагает способность рассуждать. В трансцендентальной логике унификации подлежит очищенное от примесей множество, представленное чистыми интуициями (пространство и время). Унифицирующую активность рассудка Кант называет «синтезом». Различными модусами синтезирующей активности рассудка становятся «чистые понятия», или «категории». Аристотель называл категории leges entis — законами сущего, для Канта они стали leges mentis — законами рассудка. Из модусов бытия категории превратились в функциональные формы мышления. Итак, категории, безразличные к содержанию, становятся синтезирующими формами. Будь категории связаны с реальностью, знание о них было бы апостериорным, эмпирическим, что исключило бы их всеобщий и необходимый характер. Но если категории — закономерные функции интеллекта, то возможна их инвентаризация. Аристотель, говорит Кант, был рапсодом категорий, это помешало придать им совершенный порядок. По мнению Канта, форм чистого мышления, сколько форм суждения, формальная логика давала двенадцать форм суждения, значит, и категорий должно быть ровно двенадцать, их параллелизм демонстрирует следующая таблица.

После того, как установлено количество категорий, следует дать им оценку, и это самый деликатный момент кантовской «Критики». Используя юридическую терминологию, Кант говорит, что трансцендентальная дедукция узаконивает познавательную ценность самих категорий. Затруднительность положения хорошо понятна, ведь следовало бы показать, как из чистых понятий необходимым образом следуют сами предметы. За образец было взято решение проблемы пространства и времени. Чтобы быть чувственно воспринимаемыми, они должны быть признаны формами чувственности. Однако, для удержания потенциальной мыслимости их следовало подчинить законам рассудка. Так субъект, улавливая в вещах пространственность и временную последовательность, концептуально упорядочивает их по законам своей мысли.

Категории, или чистые понятия становятся условиями мыслимости данных в опыте предметов, явлений и событий также, как пространство и время — условиями чувственной воспринимаемости предметов интуиций. По Канту, есть два пути согласованной мыслимости опыта и работы понятий — либо опыт делает возможными понятия, либо, наоборот, понятия делают возможным опыт. Опыт не может породить категории (даже чистые интуиции, несмотря на чувственную природу, априорны, независимы от опыта). Остается, стало быть, второй путь самопорождения чистого разума (а опыта — из категорий). Рассудок с его категориями воплощает собой предельные основания любого опыта вообще. Кульминацией коперниканской революции стало понятие самосознания, к чему мы, наконец, подошли.

Cogito, или трансцендентальная апперцепция

Все предметное обязано своим происхождением субъекту. Сама эта необходимая связь, образующая единство всего предметного в опыте, названа синтетическим единством субъекта. Понятие объекта традиционно понималось как то, что противоположно субъекту, структурно его предполагает. Порядок и регулярность природных объектов в качестве источника предполагает мыслящий субъект. Понятно поэтому, что трансцендентальная апперцепция (знаменитое Cogito — Я мыслю) стала кульминационным пунктом категориальной аналитики Канта. Поскольку категорий двенадцать (значит, двенадцать форм синтеза, как и способов унификации многообразного), очевиден факт их изначального единства. Высшее единство самосознания выражено от первого лица — Я мыслю.

Фокус сплетения всех множеств — вовсе не индивидуальное Я эмпирического субъекта, а сама структура мышления, общая для всех эмпирических субъектов, входящих в сферу мысли. В противном случае, отсутствие подобного фокуса привело бы к рассеянию разношерстных образов, с изменением предметов менялся бы и субъект. Теоретическое значение этой спекулятивной фигуры вполне оценил Фихте. Это представление, уточняет Кант, предпослано любой мысли и интуиции, каждая из которых имеет необходимую связь с мыслящим Я, местом встречи многообразного и субъективного.

Самосознание есть также и акт спонтанности, принадлежащий не только чувственности, преимущественно пассивной. Кант называет его чистой апперцепцией, чтобы отделить от эмпирической апперцепции, производящей представление «Я мыслю», сопровождающее все прочие представления. Само оно, будучи в каждом сознании одним и тем же, не нуждается ни в каком ином представлении. Апперцепцию Кант называет трансцендентальным единством самосознания в качестве условия возможности априорного познания. Множество представлений, данных определенной интуицией, не были бы моими представлениями, если бы не принадлежали моему самосознанию как целостности. Поэтому синтетическое единство апперцепции — наивысший момент, с которым связано употребление рассудка, сама логика и трансцендентальная философия. Синтетическое единство множества интуиций, поскольку оно априорно, является основанием тождества самой апперцепции, априорно предшествующей любой мысли. Унифицируются не объекты и не ощущения — это функция рассудка, подчиняющегося единству апперцепции в качестве высшего принципа человеческого познания. Последняя проблема: как возможны синтетические априорные суждения? — Наше мышление обладает унифицирующей и синтезирующей активностью, производящей категории, кульминацией которых можно считать изначальную апперцепцию. Принцип синтетического единства отвечает самой форме рассудка. Как видим, говоря об активности трансцендентального субъекта, подчеркивая его функциональность, Кант оставался, таким образом, в горизонте критики. Ясно, что соскальзывание в субъективную метафизику у романтиков было почти предрешено, хоть это и произошло вопреки намерениям Канта.

Трансцендентальный схематизм и трансцендентальное обоснование ньютоновской физики

Мы говорили, что интуиция, по Канту, чувственна, рассудок не способен интуировать, непосредственно видеть суть вещей. Значит, интуиции и понятия неоднородны. Возникает проблема опосредования: есть между ними переход или нет? Возможно ли сведение интуиций к понятиям, категорий — к явлениям? Должен быть, следовательно, третий термин, сродный категориям, с одной стороны, и явлениям, с другой. Промежуточное представление должно быть рассудочным и чувственным одновременно. Такова задача трансцендентальной схемы.

Что же это за схема? Пространство — форма интуитивного постижения внешних явлений, время — интуитивная форма освоения внутренних событий. Внешние явления, однажды помысленные, становятся внутренними, поэтому время можно считать формой интуиции, связывающей все чувственные представления. Поскольку время — свойство всех явлений, будучи формой и правилом чувственности, априорной чистой интуицией, оно сродни и категориям. Время есть также общее условие применимости категории к предмету. Трансцендентальная схема становится априорной детерминантой времени, к которой любая категория применима.

Схема, по Канту, сходна с образом и одновременно отлична от него. Пять точек в ряд, например, дадут образ пяти. Но если мы представим пять точек в качестве множества (из любого числа), то получим не просто образ, а образ с указанием на метод с определенным пониманием числа, а значит, некую схему. Аналогично, рисуя треугольник, я имею образ, но стоит мне помыслить треугольник по правилам рассудка, я получу понятие треугольника вообще, а значит, и схему. Схема категории субстанции — это «пребывание во времени». Схема категории причины и следствия (дано А, значит, следует В) есть последовательность во времени. Схема взаимодействия — одновременность существования. Схема категории действительности дает факт существования в определенное время. Схема категории необходимости — существование объекта во всякое время. В отличие от трансцендентальных схем как продукта неэмпирического воображения, эмпирический образ — продукт вполне эмпирического воображения.

По Канту, схематизм нашего рассудка по отношению к явлениям и их простой форме скрыт в глубинах человеческой души, его не так просто раскрыть. Сложности не помешали предпринять такую попытку. Следует заметить, что Канта подвинули на это некоторые элементы физической динамики, как верно подметил неокантианец Коген. Понятия материи, силы, взаимодействия в физической динамике того времени были тесно связаны с понятием времени. Так что загадочную «любовь к метафизике» Кант успешно сочетал с восхищением и владением научными методами в целом. В трактовке синтетических принципов чистого рассудка Кант постоянно искал естественнонаучные основания (ньютонианского типа, разумеется), необходимую связь явлений, ведь только тогда природу можно понять априорно и всеобщим образом, в совокупности ее основоположений. Ограничимся тремя такими основоположениями.

Аналогия опыта остается общим принципом. «Опыт возможен только посредством представления о необходимой связи восприятий». Первая аналогия соотносится с категорией субстанции. «При любой смене явлений субстанция постоянна, количество ее в природе не увеличивается и не уменьшается». Вторая аналогия соотносится с категорией причинности: «все изменения происходят по закону связи причины и действия». Третья гласит: «все субстанции, поскольку они могут быть восприняты в пространстве как одновременно существующие, находятся во взаимодействии». Очевидно, здесь кантианская метафизика природы становится эпистемологией галилеевской науки. Она сознательно ограничивает себя горизонтом феноменов, ноумены остаются за скобками.

Различие между феноменом и ноуменом (вещью в себе)

Аналитика подводит нас к выводу о том, что научное познание универсально и необходимо, но оно занимается лишь явлениями. Именно в таком качестве оно и необходимо, и всеобще, ведь эти качества вытекают из природы субъекта и его априорных структур. Феномен является частью чего-то большего: если нечто явлено для меня, значит, есть нечто само по себе, то есть метафеноменальная реальность.

Понятие ноумена — одна из опор кантианства. Территорию чистого рассудка Кант сравнивает с островом с неподвижными границами, вокруг — бушующий океан разных страстей, иллюзий и туман абстракций. Льды, готовые вот-вот растаять, кажутся новыми странами, они постоянно обманывают мореплавателей. Прежде чем пуститься в путь, бросим взгляд на карту местности, которую хотим покинуть и ту, куда хотим прибыть, возможно, там и дома-то не построить... Мираж — метафора вещи в себе, а океан — образ метафизики, которой Кант посвящает свою диалектику. Мы должны ограничиться островом, где обитаем, ведь за его пределами вряд ли есть материк, где можно возвести дом на прочном фундаменте.

Территория феноменов — единственно надежная почва для роста знаний. Наш рассудок, как вытекает из анализа, не может переступить границ чувственности, ибо от чувств он получает содержание. Рассудок только предвосхищает форму возможного опыта. Сам себя он не определяет и познавать объекты априори не может. Интеллект и чувственность могут понять и определить объекты лишь в единстве. Разделив их, мы получим интуиции без понятий или понятия без интуиций, к объектам относиться они уже не будут. Поэтому выход за пределы феноменов структурно невозможен. Тем не менее, когда мы отделяем наш способ постижения объектов и наши интуиции, то остаются вещи в себе как нечто мыслимое. Кант называет их ноуменами. Ноумен можно понимать негативно, как то, что мыслимо вне чувственного способа постижения. В позитивном смысле ноумен — это предмет интеллектуальной интуиции.

Кант говорит о своей теории чувственности и ноуменах в негативном смысле. Мы не можем позитивно знать ноумены, поскольку полная интеллектуальная интуиция — вне нашей компетенции и доступна разве что сверхчеловеческому разуму. Понятие ноумена проблематично: не будучи противоречивым, оно в принципе мыслимо, но малоэффективно. Ноумен — предельное понятие, ограничивающее претензии чувственного познания. Понятие ноумена необходимо, подчеркивает Кант, чтобы чувственная интуиция не нарушала границ вещи в себе и ограничивалась бы объективной ценностью чувственного. Все же следует иметь в виду, что область за пределами феноменов пуста: разум лишь догадывается о ней. Ноумен проблематичен, он неизбежен как понимание предела чувственности. Посмотрим, что может случиться в ноуменальном мире, если надежный остров феноменов все же покинут.

Трансцендентальная диалектика

Слово диалектика со множеством позитивных и негативных оттенков пришло из античной философии. Гегель, как мы увидим, освоит диалектику в позитивном смысле. Заметим мимоходом, что задолго до Канта началось злоупотребление этим термином. Диалектика, отмечает он, превратилась в логику видимости. Старые и новые софисты поднаторели в искусстве маскировать собственное невежество или дорогие сердцу иллюзии под истину, искусно имитируя логическую основательность и скрывая отсутствие мысли многословием. Трансцендентальная диалектика Канта связана с упомянутой «коперниканской революцией».

У рассудка есть априорные формы. Как предшествующие опыту они имеют ценность лишь в качестве условий возможного или реального опыта, а сами по себе пусты. Как только разум пытается выйти за пределы возможного опыта, он попадает в ловушку иллюзий, и эти ошибки не случайны. Чтобы подчеркнуть их невольный характер, Кант называет эти иллюзии структурными. Поэтому нужна критика разума относительно его неуместного употребления, чтобы снять обоснованные претензии. Даже раз обнаруженная, иллюзия сохраняется именно в силу своей естественности. Можно защищаться от иллюзий, но нельзя отсечь их насовсем. Разоблаченные софизмы безопасны и легко элиминируются, трансцендентальные иллюзии — нет. Неизбежность иллюзии — в ее укорененности в субъект-объектной природе познания. Следовательно, нужна естественная и необходимая диалектика чистого разума. Не софистика с нечистой совестью для надувательства легковерных, а диалектика, нераздельно связанная с человеческим разумом, поскольку ему свойственно ошибаться.

Суммируем выводы Канта. Человеческое познание ограничено горизонтом опыта. Его попытки выйти за пределы опыта естественны и неотвратимы, ибо отвечают духовным запросам человека, поскольку он человек. Оказавшись за горизонтом опыта, человеческий дух неизбежно впадает в ошибки (случай голубя, вздумавшего улететь за пределы атмосферы и забывшего, что сопротивление воздуха не препятствие, а условие полета). У ошибок, возникающих за горизонтом опыта, есть своя точная логика (из области того, чего не может не быть). Последняя часть «Критики чистого разума» перечисляет, сколько и какие именно иллюзии характерны для человеческого духа, пока он не войдет в пространство порядка. Критическое изучение таких ошибок и есть, по Канту, диалектика.

Способность разума в специфическом смысле и идеи разума в кантианском смысле

Трансцендентальная эстетика изучает чувственность и ее законы; трансцендентальная аналитика — рассудок и его законы; трансцендентальная диалектика дает критику разума и его структуры. Разум, в широком смысле слова, есть способность к познанию вообще, в техническом смысле, он есть объект изучения диалектики. Так что же такое разум в специфическом смысле? Рассудок может применять категории к чувственным данным, в рамках возможного опыта, а может и за их пределами. Разум, по Канту, это рассудок, выходящий за горизонт возможного опыта. Это далекое от простого любопытства свойство разума Кант называет тягой, или способностью к безусловному. Именно она толкает за пределы конечного, заставляет искать последние основания. Итак, разум — это способность к метафизике, которая, впрочем, остается тоской по абсолюту, непознаваемому и запредельному.

После распада идеологии Просвещения романтики возьмут на вооружение это кантианское деление познавательной способности на рассудок (Verstand) и разум (Vernunft). Кант первым показал, заметит позднее Гегель, что предмет рассудка — конечное и условное, разум же интересуется бесконечным и безусловным, жаль только, что он не сумел использовать это завоевание. Мы уже видели, что у рассудка есть способность суждения. Мыслить значит, по Канту, прежде всего рассуждать. Именно поэтому важно вывести из таблицы суждений таблицу чистых понятий, или категорий.

У разума есть силлогизмы, способность умозаключать. Если синтетическое суждение всегда содержит элемент интуиции, умозаключение имеет дело с чистыми понятиями, дедуцируя высшие принципы и безусловные выводы. Как из таблицы суждений были получены чистые понятия рассудка, так из таблицы умозаключений Кант строит таблицу чистых понятий разума, или идей в техническом смысле слова, заимствуя этот термин у Платона, основоположника метафизики. Из трех видов умозаключений Кант указывает: а) категорическое, б) гипотетическое и в) разделительное. Отсюда три идеи: а) душа (психологическая идея), б) мировая душа как метафизическое единство (космологическая идея) и в) Бог (теологическая идея).

Мы видим, что эти идеи не столько вытекают из умозаключений, сколько из трех традиционных частей метафизики, точнее, вольфианской. Кант не знал подлинных текстов платоновских диалогов: они были опубликованы Шлейермахером в начале XIX в. У Платона идеи запредельны разуму, Кант называет их эманациями высшего Разума. Все же Кант верно понял, что идеи выражают метафизическую трансценденцию. Поскольку для Канта метафизика не наука, а чистая потребность разума, то идеи становятся высшими понятиями разума, структурными его формами. У чувственности есть две формы, или априорные структуры — пространство и время. У рассудка их двенадцать, и это категории. У разума — три идеи. В необходимом понятии разума можно не искать предмет, адекватный чувствам, например идею красного цвета. Экспериментальное знание, выходит, детерминировано абсолютной всеобщностью условий, данных не волей, а природой самого разума. Поэтому, когда говорят об идее, то говорят, скорее, об объекте чистого разума, чем о субъекте как эмпирическом условии. Скрытые идеи служат рассудку каноном, своего рода мостом от понятий о природе к моральным категориям, а также связью и опорой спекулятивного разума.

Рациональная психология и паралогизмы разума

Первая из трех идей разума — душа как первое безусловное. Рациональная психология обычно ищет безусловное (метаэмпирическое и трансцендентное) в абсолютном субъекте, чтобы вывести из него прочие внутренние феномены. Но тут возникает «трансцендентальная иллюзия», и претенциозная теория впадает в паралогизмы, т.е. порочные умозаключения. Речь идет об ошибке, которую традиционная логика называет quaternio terminorum (учетверение терминов). Умозаключение включает в себя три термина, но если один из них — средний, обманно употреблен в двух посылках по-разному, то вместо трех образуются четыре термина. В традиционной психологии, по Канту, этот паралогизм случается, когда отталкиваются от самосознания, то есть синтетического единства апперцепции, а затем трансформируют его в субстанциональное онтологическое единство.

Очевидно, тем не менее, что субстанцию как категорию можно применить к данным интуиции, никак не к самосознанию. «Я мыслю» — форма и чистая активность, от которой зависят сами категории, она — субъект, а не объект категорий. Итак, рациональная психология родилась из недоразумения. Единство сознания в качестве основы категорий принято за интуицию субъекта, взятого как объект, а затем к нему неверно применена категория субстанции. Но ведь интуиция характеризует единство мыслящего субъекта, и категория субстанции здесь неприменима. Субъект категорий не связан напрямую с предметом: чтобы их помыслить, следует принять в качестве основания чистое самосознание, которое еще предстоит объяснить. Короче, мы думаем о себе как о мыслящих существах, но о ноуменальном нам ничего не известно. Мы осознаем себя феноменами, детерминированными в пространстве и во времени, но онтологический субстрат каждого из нас — душа как метафизическое «Я» — ускользает. Попытки вырваться за пределы феноменального мира почти всегда заканчиваются паралогизмами.

Рациональная космология и антиномии разума

Вторая идея разума — второе безусловное — это мировая душа, понятая не просто как феноменальные законы в целом, а как онтологическая всеобщность, ноуменальное метафизическое целое. Трансцендентальные иллюзии, структурные ошибки, возникающие при переходе от феноменального к ноуменальному, ведут к серии антиномий, в которых тезис и антитезис взаимно уничтожают друг друга, но ни тот, ни другой опыт не может ни подтвердить, ни опровергнуть их. Антиномия буквально означает конфликт законов. «Неразрешимым структурным противоречием» Кант называет антиномию, относя ее не к объекту как таковому, а только к разуму, лишенному должного инструментария.

Рациональная космология разделена на четыре группы категорий: количество, качество, отношение и модальность. Отсюда четыре проблемы. 1) Следует ли мыслить мир метафизически как конечный или бесконечный? 2) Делим ли он до бесконечности? 3) Все ли связи необходимы, или есть место свободе? 4) Есть ли у мира последняя, абсолютно необходимая безусловная причина? Четыре утвердительных ответа — тезисы — и четыре отрицательных ответа — антитезисы — образуют антиномии (см. таблицу).

Эти структурные антиномии запредельны опыту и потому неразрешимы. Первые две Кант называет математическими, ибо они относятся к космологической всеобщности количественно и качественно; вторая и третья названы динамическими, ибо указывают вектор восхождения от условного к безусловному. Кант замечает, что позиция четырех тезисов характерна для догматического рационализма, в антитезисах, скорее, проявлены позиции скептицизма и эмпиризм.

Дух тезисов имеет практическое преимущество, ибо удовлетворяет религию и мнение большинства. Антитезисы, напротив, больше соответствуют критическому духу науки. Антиномия чистого разума, говорит Кант, преодолевается как чисто диалектическая, сам конфликт рождается из приложения к явлениям идеи абсолютной всеобщности, имеющей ценность только как условие вещей в себе. Тезисы и антитезисы математических антиномий, как только их относят к феноменальному миру, становятся ложными (мир не конечен и не бесконечен, серия феноменов нарастает неопределенным образом). А вот в динамических антиномиях и тезисы, и антитезисы могут быть верными: если говорить о ноуменальной сфере, то уместнее тезисы, антитезисы, напротив, имеют место в феноменальной сфере. Впрочем, смысл ситуации прояснится позднее.

Рациональная теология и традиционные доказательства существования Бога

Творец — третья идея разума — абсолютно безусловное условие всего сущего. Речь идет, скорее, об идеале, чем об идее: Бог идеален как образ, мирское бесконечно далеко от Него. Метафизикой, по мнению Канта, отработаны три типа доказательств существования Бога.

1. Онтологическое априорное доказательство отталкивается от чистого понятия Бога как абсолютного совершенства и абсолютно необходимой сущности. Оно сформулировано Ансельмом, затем воспроизведено Декартом и Лейбницем.

2. Космологическое доказательство идет от опытной данности к Богу как его причине. Если нечто существует, то должно быть Существо абсолютно необходимое. Как минимум, есть «Я», значит, есть и абсолютно необходимое Существо. Меньшая посылка содержит опыт, а поскольку предмет любого возможного опыта — мир, то доказательство называется космологическим.

3. Третье доказательство названо физико-теологическим: из разнообразия, порядка, целесообразности и красоты мира выводится существование Бога как высшего и наисовершенного существа.

В онтологическом аргументе Кант видит подмену логического предиката реальным фактом. Понятие наисовершенного существа не просто доступно для разума, но и необходимо. Но из такого понятия нельзя получить существование как факт, ибо пропозиция, утверждающая существование чего-то, не есть аналитическая, она — синтетическая. Существование вещи — это не одно понятие, присоединяемое к другому понятию, а реальный факт как таковой. Существование объектов чувственной сферы — конкретная данность опыта. Для объектов чистой мысли нет средства, с помощью которого можно узнать об их существовании; их данность априорно удостоверяется интеллектуальной интуицией.

В космологическом доказательстве Кант усматривает целый клубок ошибок. Рассмотрим две из них. Принцип, ведущий от события к его причине, имеет смысл только в чувственном мире, ведь причинно-следственные связи, на которых основан опыт, не оставляют места для синтетической пропозиции (вывод, постулирующий неслучайность явления, говорит о некорректном применении категории). Кант также показывает, что за космологическим аргументом стоит онтологический, ведущий к необходимому Существу как условию всего возможного. Остается лишь принять его реальное существование, что, как уже выяснено, аналитическим суждением не устанавливается.

Аналогично возражает Кант против физико-телеологического доказательства: оно, возможно, лучше других могло бы доказать наличие мирового архитектора (всегда ограниченного материей), но никак не Творца. Говоря о Творце, телеологическое доказательство перерастает в космологическое, а затем неизбежно — в онтологическое.

Регулятивное использование идей разума

Итак, метафизика как наука невозможна, ибо априорный метафизический синтез предполагает интуитивно постигающий рассудок, во всем отличный от человеческого. Диалектика показывает иллюзии и ошибки, в которые впадает разум, когда, заблуждаясь на счет своих границ, начинает зарываться в метафизику. Возникает вопрос: идеи как таковые (идея души, идея мира, идея Бога) имеют собственную ценность, или это всего лишь трансцендентальные, или диалектические иллюзии? Нет, отвечает Кант со всей определенностью, они лишь по недоразумению становятся «диалектическими», когда плохо поняты, когда конструктивные принципы заменены трансцендентными, что и случилось в традиционной метафизике.

Идеи, в отличие от категорий, нельзя употреблять как устанавливающие. Такое использование, хотя и дает обворожительные результаты, дезориентирует. Это, скорее, злоупотребление идеями, уверен Кант. Каково же правильное употребление? Чтобы проверить идеи, он проводит трансцендентальную дедукцию с помощью критического метода. Идеи следует употреблять как регулятивные схемы, упорядочивающие опыт, сообщающие ему единство. Важно систематизировать феномены органическим образом, как если бы: а) все феномены, имеющие отношение к человеку, зависели от единого начала — души; б) все природные явления зависели от интеллигибельных принципов; в) а всеобщность мирского зависела от высшего Разума.

Идеи, таким образом, имеют силу эвристических принципов. Они не расширяют наше познание феноменов, а лишь унифицируют его. Такое единство — системное, укрепляющее и продвигающее рассудок, стимулирующее поиск до бесконечности. Именно критическое употребление разума и его идей можно считать позитивным. «Критика чистого разума» убеждает нас в ненарушимости границ возможного опыта с научной точки зрения.

В то же время она показывает непротиворечивость, а значит, мыслимость и вероятность ноумена, пусть до конца не познаваемого. Так существует ли путь к ноумену иной, чем предлагаемый наукой? Да, говорит Кант, такой путь есть, и это — этика. Именно разум открывает естественный переход от теоретической сферы к практической.

Понятие «практического разума» и цель новой «Критики»

Разум человеческий не только способен к теоретическому познанию, он способен и к моральному действию. Эту последнюю способность изучает «Критика практического разума». Цель ее не в том, чтобы критиковать разум, как это имело место в случае теоретического разума. Вспомним, что «чистым» Кант называл разум, не смешанный с элементами частного опыта, а значит, именно беспримесный разум способен действовать самостоятельно, априори. Критика была необходима, чтобы показать теоретическому разуму «его собственную территорию», нарушать границы которой незаконно.

Цель практического разума решительно иная: показать волю в действии, направленном на контакт с реальностью. Значит, достаточно доказать, что есть чистый практический разум — не смешанный с импульсами, инстинктами, чувственным опытом — двигающий и определяющий волю, чтобы навсегда избавить разум от проблем, связанных с законностью его претензий. Практический разум, эмпирически обусловленный, с претензией направлять волю — всегда фатально ошибочным образом — становится предметом критики.

Ситуация любопытна парадоксальностью: выходить за пределы собственно эмпирического опыта — задача практического разума; в то время как функция теоретического разума — оставаться в собственных пределах, чтобы понять объект. Для теоретического разума недопустимо нарушать границы опыта. Задача практического, напротив — не оставаться всегда и только в связи с опытной сферой. Именно поэтому в заглавии обозначено: не «Критика чистого практического разума», а «Критика практического разума». Разум практичен, когда он не ограничен. То, что в сфере ноуменальной было теоретически неприемлемым, вполне приемлемо в сфере практики. Человеческое существо, наделенное чистой волей, оказывается в статусе «ноуменальной причины».

Априорный синтез, не основанный ни на чувственной интуиции, ни на опыте, становится моральным императивом ноуменального типа, значение которого невозможно переоценить.

Моральный закон как категорический императив

Доказано, что существует чисто практический разум, настолько самодостаточный (свободный от инстинктов, чувственных импульсов), чтобы направлять волю. Более того, подчеркивает Кант, только в этом случае могут существовать моральные принципы, имеющие силу для всех без изъятия в качестве универсальной ценности. Но чтобы адекватно их понять, следует учесть некоторые тонкости. «Практическими принципами» Кант называет общие детерминации воли, в подчинении которых есть множество частных практических правил. Например, общее правило — позаботься о собственном здоровье сам — можно специфицировать: занимайся спортом; питайся умеренно, в соответствии с возрастом; избегай чрезмерных вожделений и т. п.

Кант делит практические принципы на максимы и императивы. «Максима есть субъективный принцип воления», относящийся к отдельным индивидам, а не ко всем вместе. Например, максима «отомсти за всякое нанесенное оскорбление» предполагает соответствующий тип характера, не желающий терпеть обиду; или в более близкой нам формулировке: будь хитрее обидчика. Императивы, напротив, — объективные практические принципы, значимые для всех: «Представление об объективном принципе, поскольку он принудителен для воли, называется велением разума, а формула воления называется императивом». Эти веления, или долженствования суть правила, выражающие объективную необходимость действия.

Если бы разум мог всегда направлять волю, то все действия были бы безупречными (чего на самом деле нет из-за вмешательства эмоциональных и эмпирических факторов, почти всегда коррумпирующих волю). Есть два типа императивов: гипотетический и категорический. Императив гипотетический, если он определяет волю при условии наличия определенных целей. Например, «если хочешь преуспеть, потрудись научиться», «хочешь стать чемпионом, качай мускулы», или «хочешь беспечной старости, научись экономить» и т. п. Эти императивы имеют объективную силу для всех, кто заинтересован именно в этих целях: иметь или не иметь, желать или не желать. Они относятся к воле, значит, их объективность и необходимость обусловлены. Гипотетические императивы выступают как а) правила искушенности, когда отнесены к определенным целям; б) советы предосторожности, как, например, в поисках счастья с элементом неопределенности, или: «будь вежлив с другими», «старайся быть благожелательным, дави в себе эгоиста» и т. п.

Категорический императив, напротив, детерминирует волю не в видах определенной желаемой цели, а просто волю как таковую независимо от эффектов. Не «если хочешь, то должен», а «должен просто потому, что должен», — вот формула императива как категорического предписания. Только категорические императивы безусловны как практический закон для существа, осознающего себя разумным. Никогда нельзя знать наперед, будет достигнута та или иная цель или нет, это и не важно; важна лишь чистая воля к действию по правилу, признанному в качестве закона. Детали можно обозначить следующей схемой:

Итак, ясно, что категорические императивы это моральные законы, всеобщие необходимые, но не в том смысле, в каком необходимы законы естественные. Последние нельзя обойти, но моральные законы могут и не реализоваться, ибо человеческая воля подчинена не только разуму, но и чувственным капризам, когда воля отклоняется, поэтому моральные законы императивны, выражают долженствование (немецкое слово müssen — естественная необходимость, в отличие от sollen — морального долга). Примером первой может быть сентенция «люди должны умирать», предписание второго типа — «все люди как разумные существа должны свидетельствовать правду».

Установив, что моральные законы императивны и безусловны, мы ставим следующие ключевые вопросы: 1) каковы существенные значения этого императива? 2) какова формула, лучше всего выражающая его смысл? 3) каково его основание (условие, делающее его возможным)? На них и остановимся, начав с первого.

Сущность категорического императива

Моральный закон не может предписывать чего-то определенного, ибо от содержания не зависит. То, что зависит от содержания, Кант называет «материальным законом», всегда склонным к эмпиризму и утилитаризму, ведь воля, определенная содержанием, следует тому, что нравится, избегая обременительного и малоприятного. Так отчего же зависит императив? — Только от формы закона, то есть его рациональности. Человек демонстрирует себя как разумное существо, когда он на деле, а не только на словах, уважает закон как таковой — знак всеобщности: должен, потому что должен.

Материя практического принципа — предмет воли, говорит Кант. Она может быть причиной, по которой воля самоопределяется или нет. Если правило воли ставится в подчинение некоему эмпирическому условию (удовольствию или неудовольствию), то оно уже не может быть практическим законом. Значит, в законе, предшествующем любой материи, как предмете воли не остается больше ничего, кроме простой формы всеобщего упорядочивания. Следовательно, разумное существо ни при каких условиях свои собственные практические субъективные принципы, или максимы, толковать как универсальные законы не может. Практическим (и практичным) может быть закон в его простой форме, удерживающей лишь идею всеобщего порядка. Говоря об этом, Кант философски интерпретирует евангельскую максиму, согласно которой морально не то, что делается, а намерение, с которым нечто содеяно. Благая воля — суть евангельской морали; у Канта это соответствие воли форме закона.

Иначе дело обстоит с государственными законами, предписывающими то-то и то-то, не зависимо от намерений. Например, в налоговой системе предусмотрены и меры принуждения, но в ней нет актов, говорящих о предпочтении того или иного намерения (предположим, цель служения отечеству явно благороднее опасения санкций, грозящих увиливающему от налогов, а потому ищущему дырок в законе). Все это буднично привычно в рамках внешне навязанного законодательства. Если воля подданного не согласна сама по себе с требуемым, удержать его в рамках закона нельзя иначе как системой посулов и угроз. При пересмотре закона на повестке дня никогда не стоит вопрос о переориентировке намерений, но всегда о новой системе наград и наказаний. В гетерономном законоуложении всегда так, ибо речь идет о вещах, коих следует желать и добиваться, а не о принципе, понимая который мы допускаем или отсекаем определенные желания, соразмеряем силу воления и достоинство средств для достижения цели. Кроме того, чтобы заставить человека желать нечто, достаточно включить систему условных сигналов (угроз и посулов).

Но внедриться в сложную систему внутренне свободных предпочтений куда сложнее. Поэтому в моральном законе Кант педалирует именно формальный аспект, а не материальный, подчеркивая тем самым, что мера моральности не в вещах, объектах наших желаний, а в источнике, — почему мы их хотим. Возлюбленная, к которой стремятся душа и воля, несомненно хороша в силу чистоты помыслов любящего, но не наоборот. Итак, суть категорического императива не в предписании того, что именно я должен хотеть, а как я должен хотеть, не что делается, а как оно делается.

Формулы категорического императива

Ясно, что императив не более чем один, но формулировок Кант дает несколько. Одна из них гласит: «Поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла стать принципом всеобщего законодательства», то есть чтобы твоя субъективная максима стала объективным законом. Эту формулу мы находим в «Основах метафизики нравственности» и в «Критике практического разума». В «Основах» есть и две другие формулы. «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству». Здесь заметна возрожденческая планка достоинства человека не как вещи среди вещей, но как существа, стоящего выше всего. Эта формула предполагает принцип: «рациональная природа дана как цель в себе». «Поступай согласно такой максиме, которая в то же время сама может стать всеобщим законом». Очевидно сходство формулировок, но если первая акцентирует волю, то третья — закон. Это значит, что мы не только подчинены, но сам закон есть не что иное, как плод нашей рациональности, следовательно, зависит от нас: каковы люди, таковы законы. Мы своим разумом и волей предписываем себе законы для немедленного исполнения. Отсюда автономия морального закона, вопрос о чем Кант поставил с максимальной логической строгостью.

Свобода как условие и основание морального закона

Категорический императив, как мы выяснили, это пропозиция, объективно и априорно выдвигающая волю. Практический разум сам по себе практичен именно потому, что детерминирует волю автономно, вне игры посторонних факторов (для воли достаточно чистой формы закона, чтобы быть стабильной). Существование морального закона, как выше определено, не нуждается в доказательствах: он есть первичная данность разума (их наличие устанавливается одновременно). И этот факт разума можно объяснить, если принять как факт свободу. В самом деле, сознанию долга ничто не предшествует, а свободе предшествует долг. Более того, мы завоевываем свободу только потому, что сознание долга явилось раньше. Если все так, то мы перед лицом абсолютно уникального факта.

Императив, повелевая желать в соответствии с чистой формой закона, по существу призывает к свободе. И речь идет не об аналитическом суждении, но об априорно синтетическом, ведь сообщается нечто новое. И эта новизна не феноменальна, а метафеноменальна. Сказать Я должен то же самое, что Я свободен (иначе долженствование бессмысленно). Это и есть метафизическая сущность свободы. Если понимать свободу в позитивном смысле, уточняет Кант, как аналитическую пропозицию, была бы необходима интеллектуальная интуиция, которая здесь совершенно не допустима (по причинам, объясненным в «Критике чистого разума»). Как бы то ни было, при рассмотрении такого закона как данного, следует заметить, что речь идет не об эмпирическом факте, а скорее, об уникальном факте чистого разума, посредством которого разумная воля предстает изначальной законодательницей (sic volo, sic jubeo — так хочу, так повелеваю).

Мотив, по которому Кант вынужден принять нефеноменальный случай синтетического априорного суждения, следует искать в сфере «научного» предрассудка, согласно которому полноценно знание лишь математике- геометрического типа из ньютонианского обихода. Только в этом случае можно понять, почему он говорит, что свободу мы не познаем: чтобы познавать, нужна интеллектуальная интуиция (хотя она ноуменальна, не феноменальна). Впрочем это не мешает Канту дать ей точную формальную дефиницию. Свобода — это независимость воли от природного феноменального закона; то, что вне каузального механизма. Свобода — качество воли самоопределяться посредством только чистой формой закона, не спрашивая о его содержании. Свобода ничего не объясняет в мире феноменов, зато объясняет все в сфере морали, открывая путь автономии. Было бы безрассудством, говорит Кант, вводить в науку свободу, если бы практический разум и моральный закон не обладали автономией. Предположим, некий самодур угрозами принудил тебя донести на невиновного. Вполне может статься, что испугавшись, ты оболгал его, но ведь укусы совести не дадут покоя, знал о своем долге не лжесвидетельствовать, но сподличал. Если должен, то и мог бы избежать вранья, но правды не сказал, — оттого и угрызения. Неверна формула: «если смогу, сделаю», — «должен, следовательно, можешь»— в этом суть кантианства.

Принцип автономии морали и его смысл

Если определять свободу как независимость воли от природных законов и от содержания морального закона, то мы получим ее негативный смысл. Если к этому добавим свойство воли самоопределяться, то получим специфически позитивный ее смысл. Автономия в том и состоит, что воля сама предписывает себе закон. Гетерономной будет та воля, которая позволяет по слабости делать иначе. Автономия воли, подчеркивает Кант, есть единственный принцип любого морального закона и обязанностей, с ним связанных: всякая гетерономия воли, напротив, не только не обосновывает обязательности, но и противоположна началу и моральности желания. Поэтому моральный закон не выражает ничего другого, кроме автономии и чистоты практического разума. Как видим, свобода, автономия и «формализм» неразрывно связаны в том смысле, что материя никогда не может быть мотивом или определяющим условием волевого действия. В противном случае из максимы нельзя сконструировать закон по причине ее ненадежности. Простая форма закона, заключает Кант, лимитируя материю, должна быть в то же время основанием допущения действия, чистой воли, но не в качестве предпосылки. Все, что базируется на содержании, компрометирует автономию воли, завлекая ее в тенета гетерономии. Моральные концепции своих предшественников Кант группирует в виде расположенной ниже схемы со скидкой на погрешности.

В частности, поясняет Кант, любая этика, занятая поисками счастья, всегда гетерономна, ибо вводит нечто материальное со всеми негативными последствиями. Заявка на счастье «загрязняет» волю, чистоту ее намерений, ибо фиксирует ее на определенных целях (на том, что, а не как следует делать). Отсюда гипотетические императивы, характерные для эвдемонистической этики древних греков (eudaimonia — счастье), которую Кант с легкостью переворачивает. Евангельская мораль не гедонистична, ибо акцентирует чистоту помыслов, а значит, воли. Кант усиливает ее: мы должны действовать не в видах возможного счастья, а единственно из чистого долга. Ведомый долгом, человек становится достоин счастья. Посмотрим, какие следствия из этого можно получить.

Моральное благо и типология суждения

До Канта в этике привычным был ход мысли от определения морального блага и морального зла к моральному закону с его рекомендациями держаться блага и избегать зла. Кант все перевернул: понятие благого и порочного нельзя определить раньше морального закона, а только после него. Значит, моральный закон дает бытие моральному благу, но не наоборот. Теперь мы столкнулись с парадоксом: чистая воля делает благим то, к чему мы стремимся (нельзя оттолкнуться от содержания и материи желаний без того, чтобы не возмутить чистый источник воли). Так как же, спрашивается, можно перейти от строгого формализма к конкретному действию, от императива к событию, частностям? Как согласуются чистота закона с нестерильностью поступка, неизбежной при контакте с «материей»?

Заметим, что возникшее здесь осложнение аналогично проблеме «Критики чистого разума», когда речь шла о необходимости найти мост между чистыми понятиями и чувственными данными. Напомним также, что Кант вышел из переплета по жердочке «трансцендентального схематизма». Здесь ситуация сложнее: нужно опосредовать сверхчувственное (каковы закон и моральное благо) и чувственно воспринимаемое действие. Используя как «схему» понятие природы, Кант предлагает принять его как «тип» морального закона. Теперь возьмем конкретное действие в максимальном градусе, как если бы оно могло стать необходимым законом (без исключений) некой «природы», в рамках которой мы были бы вынуждены жить. Такая схема мигом обнаружит меру объективности (моральности) поступка. Если мы сочтем себя удовлетворенными жизнью в таком воображаемом мире, где наша максима станет всеобщим законом, то он соответствует долженствованию.

Поясним на примере. Разумное существо лжет, допустим, чтобы уйти от беды. Выяснить смысл его поведения проще простого, приведя поступок к максиме — «Законна ложь с благой целью». Теперь спросим: кто захотел бы жить в мире, где все должны врать по необходимости? Или в «природе», где убивают друг друга по неизбежности; в обществе, где все воруют, чтобы не пропасть, по «естественной необходимости»,— возможна ли жизнь? Возьми свои поступки в оптике универсума, и мера их моральности станет очевидна. Так комплекс рафинированных кантианских идей приводит нас к евангельской заповеди: «не сотвори другому того, чего себе не желаешь».

Страница рукописи Канта

«Ригоризм» и кантианский гимн долгу

Разобравшись со всем этим, мы теперь понимаем, почему для Канта недостаточно, чтобы поступок был законосообразным. Надо еще, чтобы он был моральным, то есть чтобы воля не через чувство, а напрямую детерминирована формой закона. Вмешательство любых посторонних факторов ведет к фальши. Если я помогаю бедным из чистого долга, то это поступок моральный, если из сострадания или показывая свою щедрость, то это уже фальшь. Кант признает гражданское право в этике на основе одного лишь чувства уважения. Моральный закон, контрастируя со склонностями и страстями, будучи выше надменности и кротости, находит в уважении чувство sui generis (своего рода) рационального, априорного плана, дающее понятие необходимости. Человека, с точки зрения вещи, можно любить, ненавидеть, восхищаться, но уважение рождается только по отношению к человеку, воплощающему моральный закон. Фонтенель говорил: «Пред сильным мира сего склоняюсь я, но не склоняется мой дух». Моральный закон, исключая влияние любого отклонения воли, выражает практическое принуждение и подчинение закону в обязательном порядке. Другими словами, это закон святости, который для конечного существа — долг и уважение. Нет ничего, что поднимало бы человека над ним самим, кроме долга. Долг характеризует личность в ее свободе и независимости от природного механизма, способность подчиняться практическим законам, давая им обоснование. Неудивительно, что человек, принадлежа двум мирам сразу, видит свое предназначение жить в мире интеллигибельном, законы которого он принимает как свои, относясь к ним с максимальным уважением.

Постулаты практического разума и примат его над чистым разумом

Интеллигибельный и ноуменальный мир, которого избегал чистый разум (в коем он присутствовал лишь в качестве идей разума), оказывается, достижим практическим путем. Свобода (предмет третьей антиномии космологической идеи), бессмертие души и Бога в «Критике практического разума» становятся уже постулатами. Постулаты не теоретические догмы, а предпосылки, с практической точки зрения. Они не обогащают спекулятивное познание, но сообщают ему объективную реальность, без чего нельзя было бы говорить даже о возможности идей. Если нет постулатов, то нет и основания морального закона. А коли и то и другое неопровержимо, то Кант и говорит об объективной реальности трех постулатов.

1. Свобода, как мы видели, есть условие императива. Кант даже называет категорический императив синтетической априорной пропозицией, структурно включающей свободу. Но он идет дальше: категория причины, чистое понятие, само по себе применимо как к миру феноменов, так и миру ноуменов, понятая как механическая и как свободная. Если каузальность не приложима к ноумену теоретически, то в сфере морали вполне приложима. Воля будет свободной причиной. Человек как феномен признает свою подчиненность механической каузальности, как существо мыслящее он свободен, благодаря моральному закону. И ничто не мешает одному и тому же действию исходить из свободной причины, а значит, ноуменальной сферы, и из закона необходимости феноменального свойства.

2. Существование Бога возведено в постулат следующим образом. Добродетель (реализованное долженствование) — конечно, благо, но еще не благо во всей его полноте. Ни поиски счастья не приведут к добродетели, ни поиски добродетели не приведут к счастью просто потому, что миром правят законы не моральные, а механические. Но как бы то ни было, поиски добродетельной жизни облагораживают того, кто ищет, а быть достойным счастья и вместо этого быть несчастным абсурдно. Из абсурда и рождается постулат интеллигибельного мира и всесильного Бога, воздающего всем по заслугам. Иначе, моральный закон повелевает быть виртуозным, чистым и честным, что делает человека достойным счастья, и отсюда законный постулат о Боге и ином мире, где реализуется все разумное, невозможное в этом мире.

3. Бессмертие души становится постулатом. Идея блага требует подчинить волю моральному закону, но это уже идеал святости. А поскольку это категорическое требование, которого никто из нас, грешных, не может выполнить, то мы относим его к бесконечному. Однако бесконечный прогресс, по Канту, возможен, если допустить существование некой разумной личности, бесконечно расширяющейся и бессмертной по имени душа. Непривычное, заметим, толкование: не статическое положение, а бесконечный рост. Другая жизнь, по Канту, есть все большее приближение к святости. Так, практический разум, исполнив требования чистого разума, придав им моральную и реальную ценность, поднялся выше. Иначе и не может быть: любой интерес чисто спекулятивного разума, в последнем счете, практичен.

Положение третьей «Критики» по отношению к двум предыдущим

«Критика чистого разума» занималась теоретической способностью, ее познавательным аспектом, ограничив себя сферой опыта (реального или возможного), то есть сферой феноменов. Человеческий интеллект устанавливает закон феноменам, образующим природу. Для природы характерна механическая каузальность и необходимость, сообщенная ей интеллектом. «Критика практического разума», как мы видели, занималась упорядочением внетеоретической сферы под знаком свободы. Объекты чистого разума — феномены, все сверхчувственное (вещи в себе) составляет владения практического разума: по поводу ноуменов нельзя теоретизировать, они воплощены действием, либо их нет. Нельзя не предположить, что столь резкий разрыв между ноуменом и феноменом не мог не беспокоить Канта. Уже в первой «Критике» он допустил, что вещь в себе — ноуменальный субстрат феномена (мыслимый, но не познаваемый), а во второй «Критике» заговорил о доступности ноуменального мира при условии, если избран путь подлинной морали. В «Критике способности суждения» философ поставил задачу опосредовать эти два мира, как-то уловив их единство, даже если оно не может быть теоретическим. Понятие свободы, размышляет Кант, должно реализовать в чувственном мире цель, явленную в его законах, а природа с обилием ее форм должна соответствовать целям свободы. Такое основание Кант находит в третьей способности, средней между рассудком (познавательной способностью) и разумом (практической способностью). Названная способностью суждения, она тесно связана с чистым чувством. Чтобы понять его, необходимо сперва выявить новый смысл термина суждение.

Способность суждения определяющая и способность суждения рефлектирующая

Суждение, по Канту, это способность видеть особенное во всеобщем. В этом смысле есть две возможности. В первом случае могут быть даны как особенное, так и всеобщее. Способность обнаруживать частное в общем, когда оба проявлены, он называет определяющей способностью суждения. Все суждения чистого разума — определяющие, ибо даны как в частном (в чувственном множестве), так и в общем (категории и априорные принципы), они теоретически определяют объект. Во втором случае дано только частное, всеобщее же следует найти. Суждение, занятое поиском общего, называется рефлектирующим.

Закон не дан априори интеллекту, поэтому вступает в силу рефлексивное начало по поводу объектов, которым не достает закона. Кант использует термин рефлексия не в исходном, а в техническом смысле: сравнивать представления, ставя их в связь с известным. Такая рефлексия аналогична, как увидим, идеям разума, точнее, — целеполагающей идее. Для определяющей способности суждения частные данные поставляются чувственностью, значит, они бесформенны и упорядочиваются категориями. Для рефлектирующей способности суждения данные уже теоретически оформлены. Остается лишь найти согласие меж ними и субъектом (с его свободой). Рефлектируя, мы ищем гармонию в предметах и в отношениях вещного и личностного. В поисках единства мы нуждаемся в ведущем априорном начале, и это есть гипотеза целесообразности природы во множестве ее проявлений, включая то, что еще не определено. Ясно, что это единство мыслимо лишь как реализация Божественного проекта.

Понятие цели, исключенное из сферы чистого разума, в рефлектирующей способности суждения подчеркнуто нетеоретично. Оно структурно укоренено в субъекте и его потребностях, служит мостом от понятия природы к понятию свободы. Природа согласуется с моральной целесообразностью, поскольку именно цель и цельность снимают с нее механистические цепи, делая природу открытой свободе. Природный финализм, целесообразность, доступны нам двумя различными способами: путем рефлексии по поводу красоты либо в отношении порядка. Отсюда два типа рефлектирующей способности суждения: эстетическая и телеологическая.

Эстетическая способность суждения

Что представляют собой эстетические суждения — не понимает этого разве что недоразвитый человек. Очевидное их существование озадачивает нас двумя проблемами: что же такое прекрасное в собственном смысле слова, и как найти основание, делающее возможным суждение о нем? Вот Кантово решение этих проблем.

I. Прекрасное не может быть объективным свойством вещей (ибо оно не онтологично), скорее, оно рождается из отношения субъекта к объектам, точнее, из отношения объектов к нашему чувству наслаждения, приписываемому самим предметам. Образ объекта, соотнесенного с чувством, дает суждение вкуса, не теоретического по этиологии. Прекрасное это то, что нравится по вкусовому суждению, и можно говорить о следующих четырех его характеристиках.

1. Предмет бескорыстного наслаждения, прекрасное не имеет ни малейшего отношения к грубым чувствам животного удовлетворения. Экономическая выгода и моральные доводы равно чужды ему.

2. Прекрасное есть то, что непонятным образом представляется как предмет всеобщего вкуса, независимо от индивидуального вкуса. Однако эта всеобщность не объективного, а субъективного плана и означает соразмерность чувству всякого субъекта.

3. Красота дана в форме целесообразности без цели, она несет впечатление порядка, гармонии, но при анализе этого впечатления мы не находим никакой определенной цели. Нет ни эгоистической цели удовлетворения нужды, ни утилитарной выгоды, ибо ясно и очевидно, что прекрасное таково само по себе, а не как средство для чего-то иного. Оно не цель имманентного совершенства, этического или логического, где всегда есть момент рефлексии: красота непосредственна. Остается сама идея целесообразности в ее формальном и субъективном аспекте, — идея почти разумной гармонии частей. Это становится понятнее, если взять отношение между прекрасным в природе и в искусстве. В красоте природы мы склонны видеть разумный проект, подобно тому, что есть в произведении искусства. Наоборот, восхищаясь художественным образом, мы забываем о его рукотворности, как если бы он был рожден спонтанно самой природой. Объединяя эти два контрастных качества, мы можем сказать, что цель существует и не существует одновременно, интенциональность и спонтанность органично связаны, что природа кажется искусством, а искусство — природой.

4. Прекрасно то, что познается без посредства понятия как предмет необходимого удовольствия, говорит Кант. Речь идет не о логической необходимости, а о субъективной, в буквальном смысле слова, данной всем субъектам.

II. Разрешив первую проблему, перейдем ко второй: каково же основание эстетической способности суждения? — Свободная игра и гармония наших духовных способностей, фантазии и интеллекта. Суждение вкуса, таким образом, возникает в результате игры познавательных способностей. На универсальности субъективных условий суждения об объекте и основана универсальная ценность наслаждения, отсылаемого к предмету, прекрасному, по нашему заключению.

Понятие возвышенного

Возвышенное приближается к прекрасному, ибо оно нравится само по себе, предполагая все же и рефлексию. Разница в том, что прекрасное отсылает к форме предмета, а для формы характерно ограничение (determinatio), напротив, возвышенным может быть и бесформенное, и безграничное. Более того, прекрасное рождает положительное наслаждение; возвышенное, скорее, негативно (порой Кант говорит даже о чувстве неудовольствия). Возвышенное нельзя спутать с привлекательным, пишет он, поскольку предмет не просто притягивает к себе дух, но периодами, притягивая, отталкивает его, поэтому наслаждение от возвышенного часто не столько чувство радости, сколько непрерывное изумление и осмысление, что и заставляет нас определить его как негативное наслаждение. Представляя возвышенное, дух, сопереживает, испытывает волнение. Напротив, наслаждаясь прекрасным, спокойно созерцает. Возвышенное не в вещах, а — в сути человеческой. Оно бытует в двух видах — математическом и динамическом: первый дан в бесконечно большом, второй — в бесконечно мощном.

Перед лицом бесконечно большого (океан, небо и т. п.) или бесконечно сильного (землетрясение, вулкан) человек чувствует себя мизерным и заброшенным. С другой стороны, он может быть и выше того, что лишь физически бесконечно по мощи и размерам: ведь он — носитель Идей Разума, идей абсолютной тотальности, что явно мощнее землетрясений и вулканических извержений. Возвышенное, заключает Кант, не следует искать в чувственных формах, а только в идеях разума; будучи несоразмерно выше всего чувственного, оно взывает к нашему духу. Как ни ужасен в момент шторма безбрежный океан, вздымаемый бурей, все же не будем говорить о чем-то возвышенном. Но если дух, оттолкнувшись от образа бури, исполнится ассоциациями и идеями безмерности, то он возвысится. Возвышенным надо называть не объект, а расположение духа под влиянием некоторого представления, занимающего рефлектирующую способность суждения. «...Возвышенно то, одна возможность мысли о чем уже доказывает способность души, превышающую масштаб любых внешних чувств».

Телеологическая способность суждения и выводы из «Критики способности суждения»

Мы говорили, что целесообразность в эстетическом суждении — это целесообразность без цели. Объект словно ненароком сделан для субъекта, чтобы гармонизировать его способности. В телеологическом суждении может быть выражена, по мнению Канта, природная целесообразность. Об этом речь идет в третьей «Критике», самой уязвимой, ибо логика размышлений вела Канта к метафизическим выводам. Однако посылки первой «Критики» стали неодолимым препятствием и сыграли роль предрассудков. Природа, ноуменально понятая как вещь в себе закрыта для научного знания. Но это не воспрещает нам трактовать ее как целесообразно организованную, благодаря неостановимой тенденции духа так мыслить природу. Более того, Кант допускает, что некоторые продукты физической природы не объяснимы как чисто механические; объективная целесообразность здесь просто необходима. Но и всю природу в модусе цели не возьмешь. Решение Кант нашел не без усилий с помощью телеологической способности суждения, понятой как рефлектирующая способность суждения. Нельзя судить о возможности продуцирования природного мира и вещей, не допуская при этом некую причину, сознательно действующую, а также некоего существа, создающего и разумную причинность аналогичным образом. Здесь Кант подчеркивает регулятивную и даже эвристическую роль телеологической посылки, заставляющую искать особые природные законы. Реализация моральной человеческой цели входит в структуру целеполагания природы. Человек не только цель природы, как и другие организованные существа, но и ее самая последняя цель, без него мать-земля стала бы бесплодной пустыней.