Записки бостонского таксиста

I

Большой комар распластался снаружи на оконном стекле. Пётр Сергеевич сидел за столом у широкого, почти на всю стену, окна и читал газету, когда неожиданно увидел его. Крылья комара были сложены, два небольших усика шевелились, но это можно было заметить с трудом, только тщательно присмотревшись. Две задние лапки были небрежно отброшены — одна вправо, другая влево, но четыре передние располагались довольно симметрично. — «Зачем он здесь?» — подумал Пётр Сергеевич. Ему стало неприятно, хотя двойное стекло отделяло его от насекомого. — «Как долго он будет сидеть?» Однако комар не собирался трогаться с места — он как будто что-то ждал.

В окне был виден типичный американский пейзаж: сосны, помахивающие огромными зелёными крыльями, чтобы защититься от наседающего ветерка; шары аккуратно подстриженных кустов. Казалось, что если ветер усилится, они покатят по мостовой, обгоняя поток автомобилей. Пётр Сергеевич машинально потрогал бритую голову. Он всегда брил голову на лето и делал это самостоятельно, повторяя эту операцию в течение лета несколько раз. С одной стороны полное отсутствие волос создавало ощущение необычной лёгкости, а с другой — он выглядел значительно моложе. — «Ты совсем как юноша», — говорила Софья Антоновна в подобном случае, и это был единственный вопрос, в котором у неё не было расхождений с мужем.

Технология бритья у Петра Сергеевича была давно тщательно отработана: он располагался в ванной комнате перед большим настенным зеркалом, а за спиной у себя помещал высокий торшер. С помощью проволоки, одетой в чёрный изоляционный рукав и просунутой сквозь дырочку ручки, к торшеру подвешивалось небольшое зеркало. Лампочка плафона освещала переднюю часть головы, лампочка торшера — затылок; и Петру Сергеевичу иногда казалось, что их свет пробивает его голову насквозь, а в двух зеркалах начнут отражаться картины, которые роятся в его голове.

Комар продолжал сидеть на стекле. Пётр Сергеевич взял лежащую на столе лупу, чтобы разглядеть его получше, но ничего нового не увидел. Только более отчётливо стала видна голова-грибок. — «А ведь он смотрит на меня!» — сообразил вдруг Пётр Сергеевич. Комар прилёг удобно на брюшко, приклеился лапками к стеклу, чтобы не соскользнуть, и смотрел на него. Пётр Сергеевич отвёл взгляд от окна, и тут ему в голову пришла необычная мысль: «А может быть, никакого комара нет и это я сам подглядываю за собой?» Но комар был. Неизвестно сколько времени длилось бы это взаимное разглядывание, когда вдруг раздался телефонный звонок.

Пётр Сергеевич заторопился и неловко толкнул стул, загораживающий ему дорогу. На мгновение ему померещилось, что стул не случайно очутился на его пути, что он, быстро перебирая тонкими ножками, чуть сдвинулся с обычного места. Возможно это было не совсем так, но Пётр Сергеевич привык, что у него всегда, неважно в мелких делах или серьёзных, возникали препятствия; что обычные человеческие цели он достигал с опозданием, когда другие не только уже их достигли, но и перестали думать о них. Раздался новый резкий звонок. — «Опять предлагают вставить новые окна или выгодную поездку на Бермудские острова», — с раздражением подумал Пётр Сергеевич, обходя стул. Однако телефонное табло высветило фамилию Адама Карловича. Буквы фамилии, пока Пётр Сергеевич их рассматривал, стали набухать, увеличиваться в размере и, казалось, сейчас выпрыгнут из табло, но как только Пётр Сергеевич поднял трубку, они исчезли.

— Петя, — послышался голос Адама Карловича в трубке, — ты мне очень нужен.

Петра Сергеевича всегда все называли по имени, даже малознакомые люди, интуитивно чувствуя мягкость и застенчивость его характера. Так было и в этом случае, хотя нельзя было сказать, что Адам Карлович значительно старше Петра Сергеевича.

— Петя, — продолжал Адам Карлович, — 11 августа исполняется сорок дней со дня смерти Григория Самойловича, и мы с женой хотим устроить ему поминки. Есть одно неплохое место для этого мероприятия. Не отвезёшь ли ты меня туда и заодно поможешь договориться?

Уже длительное время Пётр Сергеевич исполнял роль шофёра и переводчика. Иногда это было обременительно, но он считал неудобным для себя отказываться, хотя Адам Карлович несколько раз говорил, что «не хочет ездить на нём».

Свободного места у кромки тротуара Пётр Сергеевич не нашёл и пришлось поставить машину так, что она загораживала выезд со двора. — «Ничего, — подумал он, — я же далеко не ухожу». Пётр Сергеевич вошёл в подъезд дома и нажал кнопку звонка, который должен был отозваться где-то на третьем этаже в квартире Адама Карловича. В течение последнего времени он проделывал эту процедуру много раз и всегда испытывал какое-то неприятное чувство. Пётр Сергеевич был человеком суеверным, а над кнопкой была выбита цифра «13»; и каждый раз ему казалось, что с этого простого нажатия кнопки начнётся серия пока ещё неизвестных, но неизбежных неприятностей.

А пока что он, подав сигнал Адаму Карловичу, вышел на улицу и сел на невысокий каменный заборчик так, чтобы подставить солнечным лучам бритую голову. Неизвестно сколько времени сидел Пётр Сергеевич, когда неожиданно перед ним возникли большие ступни без носков, обутые в старые сандалеты; и Пётр Сергеевич, подняв глаза, увидел шорты, а над ними небольшой, но выпуклый живот, который слегка распирал цветистую тенниску. — «Петя, — прозвучал над ним голос Адама Карловича, — я готов».

II

Пётр Сергеевич познакомился с Адамом Карловичем где-то около трёх месяцев назад. Обычно в летнее время, когда дневная жара начинала спадать, он выходил из дому, шел минут тридцать до океанской набережной, гулял там некоторое время и уже затемно возвращался домой. Так Пётр Сергеевич поступил и в тот раз. Набережная тянулась на несколько километров и по ней прохаживалась гуляющая публика. Толчея на набережной утомляла, и поэтому Пётр Сергеевич пошёл по противоположной, более спокойной стороне мимо глядящих на океан двухэтажных домиков. Они так увлечённо разглядывали то, что Петру Сергеевичу не было видно, что рисковали, сделав шаг, сойти со своего фундамента. Набережная была отделена от пляжа бетонной стенкой, в которую вмонтировали продольные и поперечные трубы-перила. Сторона, по которой шёл Пётр Сергеевич, была несколько выше, но бетонная стенка вдоль набережной загораживала вид на пляж и казалось, что океан начинается сразу за ней. Мимо бежал густой поток автомобилей. Шум работающих двигателей, трущихся об асфальт шин невидимой перегородкой разрезал улицу на две независимые части.

Навстречу Петру Сергеевичу шёл крупного сложения старик с двумя лохматыми псами на поводках. — «Раньше у него было три собаки, — вспомнил Пётр Сергеевич, опасливо посторонившись. — Наверно, одна умерла». И тогда он подумал, что старик будет так прогуливаться, когда останется одна собака, затем — ни одной, а потом и старик перестанет ходить. Пётр Сергеевич прошёл немного вперёд и вдруг увидел, как слева, закрыв половину линии горизонта, растянулось розоватое облако. Ближний край его был весь в зубцах, словно кто-то гигантским гребешком вырвал из тела облака множество кусочков, и голубое небо тут же заполнило пустые места.

— Здравствуй, Петя, — услышал Пётр Сергеевич знакомый голос и увидел переходящего дорогу господина Готлиба. С ним был гражданин выше среднего роста, на голове которого росла пальма торчащих в разные стороны седых волос. Два встречных потока автомобилей стояли, выжидая пока пешеходы не ступят на тротуар.

— Присоединяйся к нам, — продолжал господин Готлиб, улыбаясь так приветливо, что даже его большой нос картошкой излучал удовольствие от встречи с Петром Сергеевичем. — Познакомься с Адамом Карловичем.

Пётр Сергеевич посмотрел на круглый нос господина Готлиба и, как всегда, удивился сочетанию немецкой фамилии с очень украинской внешностью её владельца. Личность Адама Карловича была ему известна, поскольку он как-то побывал на его выступлении в местном клубе. Тогда Адам Карлович говорил о своей правозащитной деятельности в Советском Союзе.

В это время розоватое облако куда-то исчезло, небо быстро потемнело и стало такого же тёмно-синего цвета как океан; и в тёмном небе неожиданно распластался блин месяца, одна сторона которого была небрежно обрезана чей-то сильной рукой. Но Пётр Сергеевич не стал любоваться видом вечернего неба, а прислушался к рассказу Адама Карловича, начатого, видимо, ещё до встречи с ним. Говорил тот очень образно:

— Московская публика представлялась мне в виде слоёного пирога. Первый слой составляли те, кто ходил в дом известного академика-правозащитника; второй слой — те, кто ходил к тем, кто ходил к этому академику; третий слой — те, кто ходил к тем… и т. д. А я — человек обычный, в меру трусливый — вначале пребывал в четвёртом слое.

Адам Карлович выдержал паузу, что выдавало в нём опытного рассказчика, и продолжал:

— Но я хотел заниматься чем-либо полезным и, разумеется, вполне законным и безопасным. Ну, например, помогать семьям политзаключённых, где есть дети. — «За это же не посадят», — рассуждал я. Каково же было моё удивление, когда именно из-за этого меня вызвали на допрос в качестве свидетеля. Я пошёл в библиотеку, почитал соответствующую литературу и неплохо справился с ролью свидетеля. Потом друзья попросили меня рассказать как это происходит. В итоге из-за моих рассказов меня стали вызывать на новые допросы, и мои знания о технике и этике допросов неуклонно возрастали.

— За эти глубокие знания вас, в конечном итоге, и посадили, — засмеялся господин Готлиб, и в это время они подошли к его дому.

— Зайдём на минуту, Петя, — сказал Адам Карлович. — Я заберу свои материалы.

Они прошли узкую прихожую и очутились в довольно большой комнате. Адам Карлович сразу уселся на единственный стул, стоящий у журнального столика, а Пётр Сергеевич остался стоять. Господин Готлиб копался в ящиках небольшого шкафчика и никак не мог найти материалы Адама Карловича. Увидев, что Пётр Сергеевич стоит, он сердито произнёс: «Что ты стоишь, Петя? Сядь вот в это кресло». Кресло, о котором говорил господин Готлиб, вдруг увеличилось в размерах и стало тянуться к Петру Сергеевичу мягким сиденьем и удобными подлокотниками; но Пётр Сергеевич, обращаясь не то к господину Готлибу, не то к креслу, сказал: «Не беспокойтесь, я постою».

Господин Готлиб рылся в ящиках, которые он попеременно с грохотом выдвигал, чтобы затем с не меньшим шумом задвинуть на привычное место; и, периодически отрываясь от своего занятия, убеждал Петра Сергеевича сесть в кресло. Пётр Сергеевич, наконец, уступил, посчитав неприличным продолжать противиться настояниям хозяина, но сел на то, что было ближе к нему — небольшую, очень изящную кушетку. Когда он усаживался, кушетка, возмущённая Петром Сергеевичем, недовольно заскрипела; и в это время на пороге комнаты появилась госпожа Готлиб. Наверно, её внимание привлёк недовольный скрип кушетки. — «А кушетка-то новая, — несколько взволнованным голосом сказала госпожа Готлиб. — На ней ещё никто не сидел». Пётр Сергеевич смутился и, только теперь оценив деликатность хозяина, пересел в кресло. Вот при таких обстоятельствах и состоялось знакомство Петра Сергеевича с Адамом Карловичем.

III

Ехали они медленно, потому что машины впереди часто останавливались по неизвестной причине. Когда подъехали к перекрёстку, Пётр Сергеевич собрался было проскочить его, но светофор, глумливо подмигнув жёлтым глазом, вдруг переключился на красный свет. Пётр Сергеевич нажал на педаль тормоза и стал молча ждать, как молчал всю жизнь, когда кто-то останавливал его, хватая за полы пиджака. Через стёкла машины было видно, как почтальон, положив объёмистый свёрток на крыльцо двухэтажного дома, пошёл дальше по улице, закладывая корреспонденцию в почтовые ящики. Адам Карлович, глядя на свёрток, сказал:

— У нас долго бы не полежал — украли бы. Я, Петя, в советское время, года три работал бригадиром на стройке. На стройке все воруют. Но когда воровали гвозди, доски или олифу, я закрывал глаза — остановить «несунов» было невозможно. Но один повадился тащить дверные полотна — вещь дорогую и дефицитную. Решил я его проучить. Ездил он домой обычно на электричке; и вот когда он пошёл покупать билет, прислонив дверное полотно к дереву; я тут как тут и дверь переставил. Вернулся он — туда, сюда, а двери нет. Поезд уже подходит, а рядом куча вывороченных из земли булыжников лежит — ремонт шёл привокзальной площади. Сунул он один в кулёк и вскочил в поезд. На следующий день я его спрашиваю: «Николай, что с булыжником-то будешь делать?» — Он и отвечает: «А вместо точила — ножи точить». Не мог человек с пустыми руками домой прийти.

Адам Карлович закончил свой рассказ и стал давать указания куда ехать дальше. Целью их поездки был китайский буфет, о существовании которого Пётр Сергеевич не подозревал, но Адам Карлович очень хвалил, и куда он собирался пригласить гостей, чтобы справить поминки по Григорию Самойловичу. Вскоре они добрались до широкой площади, которую полукругом окаймлял ряд зданий и на одном из них бросалась в глаза надпись большими красными буквами: «Императорский буфет».

Они очутились в зале, столь необычно растянутом в длину, будто кто-то специально сплющил его с боков, чтобы он вытянулся в другом направлении. Неожиданно, как из-под земли, перед ними возник официант: неопределённых лет китаец в чёрных брюках и белой рубашке, на которой траурным пятном чернел галстук-бабочка. Лицо китайца абсолютно ничего не выражало; он стоял и обозревал то, что можно было увидеть в просвете между фигурами Петра Сергеевича и Адама Карловича. Пётр Сергеевич, в свою очередь, смотрел на белую рубашку официанта и старался угадать, когда он одел её в первый раз — сегодня утром или на прошлой неделе; но в зале горел тусклый свет и определить это было сложно.

Когда Пётр Сергеевич сказал, что им нужно помещение, чтобы собрать человек двадцать гостей, официант исчез и вместо него, как в китайском театре, возникла маленькая, похожая на фарфоровую девочку, китаянка, которая провела их в продолговатую комнату без окон. Адаму Карловичу помещение понравилось, а фарфоровая девочка пояснила правила, которые действуют в китайском буфете и, возможно, на всей территории китайского государства: каждый посетитель должен заплатить 15 долларов за вход, а потом может сидеть сколько душе угодно и скушать столько китайской пищи, сколько сумеет осилить.

Адам Карлович стал задавать множество вопросов, которые Пётр Сергеевич усердно переводил. В частности, его интересовало — можно ли принести с собой вино. Фарфоровая девочка разрешила. Вообще она всё объясняла очень толково и обстоятельно, но Адам Карлович дёргал Петра Сергеевича за рукав, нетерпеливо спрашивал что она говорит, торопился с новым вопросом, не давая дослушать до конца ответ на предыдущий; и Петру Сергеевичу было трудно одновременно выслушивать двоих. Фарфоровая девочка даже стала сердиться, так как разговор, в силу этих обстоятельств, проходил несколько сумбурно. И тут Пётр Сергеевич совершил оплошность: он спросил фарфоровую девочку нужно ли сейчас дать задаток. Фарфоровая девочка подтвердила — крайне желательно. Адам Карлович, уловив знакомое слово, начал выговаривать Петру Сергеевичу: «Я просил тебя, Петя, быть переводчиком и только». Пётр Сергеевич пытался возражать, что таков порядок, но не убедил Адама Карловича, а денег у того с собой не было.

В конечном итоге всё решилось благополучно, и тогда Пётр Сергеевич попросил: «Адам Карлович, заедем на несколько минут в продуктовый магазин. Это тут рядом». Они так и сделали, и Пётр Сергеевич действительно быстро справился с порученным ему Софьей Антоновной делом; но когда он уже направлялся к кассе, к нему подошёл Адам Карлович. В руках у него была половина арбуза. Сочная красная мякоть арбуза смотрела на Петра Сергеевича и, казалось, сейчас начнёт выстреливать чёрными косточками в снующих рядом покупателей. — «Петя, — сказал Адам Карлович, — одолжи мне пару долларов. Я хочу жене сделать подарок».

Но вот, наконец, все дела были сделаны. Пётр Сергеевич отвёз Адама Карловича, а потом и сам поехал домой. Он остановил машину, нажал кнопку, автоматически открывающую багажник, и уже хотел выйти, чтобы забрать купленные продукты, как вдруг увидел что-то на полу. Посторонний предмет удивил его: Пётр Сергеевич никогда не позволял себе бросать что-либо на пол в машине. Предмет был похож на одну из тех скоб, которые Пётр Сергеевич и его товарищи делали в детстве из толстой алюминиевой проволоки, чтобы стрелять из рогаток по воробьям, а иногда и по окнам соседей. Пётр Сергеевич поднял предмет, но это была не алюминиевая скоба, а бумажная. Какую-то бумажку свернули плотным жгутом, а затем аккуратно согнули в виде скобы, чтобы уменьшить её объём. Пётр Сергеевич развернул бумажку и увидел чек, который Адаму Карловичу выдали за купленную половину арбуза. На обратной стороне чека корявым почерком Адама Карловича была выведена надпись — «поминки», а ниже, — нарисованный небрежными штрихами, двойной портрет, какие бывают на медалях или монетах. — «Эва, — сказал себе Пётр Сергеевич, — да это Григорий Самойлович в профиль». Рядом было изображение какой-то незнакомой ему женщины.

IV

На свете встречается категория общественных людей, которым до всего есть дело, у которых много знакомых и которые всегда всем нужны. Но Пётр Сергеевич был другой человек — знакомых имел мало, и вспоминали они о его существовании только в случае нужды. Возможно, он не совсем удачно выбирал их, но это не всегда зависит от нас.

Прошло всего два дня, когда Адам Карлович позвонил ему снова:

— Петя, я решил все вопросы, связанные с китайским буфетом. Ещё раз напоминаю: жду тебя там 11 августа, в среду, в семь часов вечера и обязательно с супругой. Рад буду с ней познакомиться. Покушаете вкусно и будет что выпить.

Пётр Сергеевич ответил, что всё это неплохо, но повод не очень весёлый. На что Адам Карлович со смешком сказал такую фразу: «А знаешь — он не собирался умирать». А затем голос Адама Карловича стал более деловитым, и между ними произошёл такой диалог:

— Петя, я тебе напоминаю, что завтра, в четверг, на два часа дня мне назначена встреча с адвокатом мистером Велчем. Надеюсь ты опять поможешь мне в качестве переводчика.

— По-моему четверг сегодня.

— Нет, сегодня среда.

— А я думал, что среда была вчера, потому что в среду мне нужно было встретиться с автомехаником, чтобы отремонтировать машину. Я и ездил к нему вчера утром; машину мне починили и никаких возражений у механика не было.

— Петя, у тебя есть календарь.

— Нет.

— Хорошо, я разыщу свой календарь.

Тут наступила некоторая пауза в разговоре, потому что Адаму Карловичу понадобилось время, чтобы найти календарь.

— Петя, всё правильно. Сегодня — среда, а вчера был вторник.

— Нет, вторник был позавчера, и во вторник мы с Софьей Антоновной везли кошку к ветеринару.

— Как же нам всё-таки выяснить истину?

— Я думаю, что надо позвонить в Белый Дом. Там всё знают.

— Подожди, Петя. Я сейчас всё узнаю и позвоню тебе.

Неизвестно звонил ли Адам Карлович в Белый Дом, но через какое-то время раздался телефонный звонок:

— Петя, ты был прав. Жду тебя к двум часам около моего дома.

Они подошли к большому четырёхэтажному зданию и хотели было открыть парадную дверь, как их окликнул какой-то человек в рабочей одежде. — «Лифт не работает, а парадный ход закрыт», — сказал этот человек с такой радостной улыбкой, как будто сообщал чрезвычайно приятную новость. Адам Карлович и Пётр Сергеевич обошли здание, чтобы воспользоваться запасным ходом. Адам Карлович подёргал ручку двери, отпирающую мощный французский замок, но она не поддавалась. Ручку, видимо, заело, и они долго топтались перед закрытой дверью. В конце концов, Адам Карлович справился с трудной задачей, и они вошли в подъезд.

Лестница была довольно крутая, и Пётр Сергеевич подумал, что она, возможно, ведёт на небо, где сейчас обитает душа Григория Самойловича. Но на третьем этаже Адам Карлович вдруг прекратил восхождение и свернул направо. Секретарша, молодая женщина с характерной внешностью выходцев из Южной Америки, велела им подождать. Однако ждали они недолго. Вошёл мистер Велч, похожий на среднего размера крепко сколоченный шкаф, и широким дружелюбным жестом пригласил их следовать за ним. Они шли гуськом за мистером Велчем, и уже возле двери его кабинета тот, не оборачиваясь, сказал: «Последний пусть закроет дверь». Пётр Сергеевич выполнил это, поскольку Адам Карлович, естественно, не мог понять просьбу мистера Велча.

Цель визита Адама Карловича была простая: попросить мистера Велча проверить правильно ли он заполнил анкеты, необходимые, чтобы подать в судебную инстанцию. Только суд мог утвердить Адама Карловича в качестве официального душеприказчика Григория Самойловича, и тогда его наследство можно будет использовать для благотворительных целей, как они и договорились.

Конечно, Адаму Карловичу кто-то помогал заполнять анкеты, но работа эта была выполнена неграмотно. И тут мистер Велч рассердился. Внешне это не было видно, но голос его стал жёстче. Мистер Велч сказал, что после истечения месячного срока со дня смерти Григория Самойловича его завещание в пользу Адама Карловича теряет силу, и у того осталось всего два дня. Мистер Велч также разъяснил, что он бесплатно консультирует, но дела не ведёт и для этого надо взять адвоката, услуги которого не бесплатны. Мистер Велч в данной ситуации настоятельно рекомендовал нанять адвоката, потому что отношение приёмного сына Григория Самойловича к этому делу крайне враждебное. В заключение мистер Велч сказал, что поскольку его рабочее время ограничено, он не имеет права заниматься пустыми разговорами.

Так как оставалось только два дня до истечения месячного срока, то Адам Карлович немедленно согласился со всеми предложениями мистера Велча, с его помощью тут же договорился по телефону с платным адвокатом, который был столь любезен, что согласился сегодня же встретиться с Адамом Карловичем.

Мистер Велч не случайно помянул о враждебном отношении приёмного сына Григория Самойловича. Конфликт с сыном возник у того давно. Подробностей Пётр Сергеевич не знал, но кое-что Григорий Самойлович ему рассказывал. Пока жила Нина Ивановна — всё было хорошо. Но как только она ушла из жизни, начались неприятности. Сначала сын уговорил Григория Самойловича вложить часть его небольших сбережений в ценные бумаги, поскольку один опытный человек это советовал. Однако ценные бумаги превратились просто в листы бумаги. Как дальше развивались события Пётр Сергеевич не знал, но известно было со слов Григория Самойловича, что тот подавал в суд, и суд постановил отселить сына на год из их общей квартиры в надежде, что тот за это время исправится и изменит своё отношение к отцу.

Пётр Сергеевич видел приёмного сына Григория Самойловича только один раз. Как-то он заехал к Григорию Самойловичу и застал крупного, несколько полноватого мужчину, сидящего на диване и внимательно разглядывающего в окне что-то интересное. Пётр Сергеевич машинально тоже посмотрел в окно, но увидел там только свою машину. — «Как он похож на покойную Нину Ивановну, — удивился про себя Пётр Сергеевич, — и сложением, и чертами лица». Мужчина вежливо ответил на приветствие Петра Сергеевича и, выждав когда тот закончит разговор с Григорием Самойловичем, сказал жёстко, ни к кому не обращаясь: «Зачем заезжать машиной на зелёную траву?»

Улица была узка, но с достаточно интенсивным движением. Вот, чтобы не мешать проезжающему транспорту, Пётр Сергеевич и заехал немного на полосу шириной в метр, поросшую травой, которая отделяла тротуар от мостовой. Трава эта давно выгорела, поскольку её никто не поливал, и на её поверхности появились пыльные проплешины, в которых весело купались воробьи и солнечные лучи. Но Пётр Сергеевич не стал препираться и сказал только, что он уже закончил разговор с Григорием Самойловичем и сейчас уедет.

Всё это вспомнил Пётр Сергеевич, когда выходил из кабинета мистера Велча, но его вернул к действительности Адам Карлович:

— Петя, не отвезёшь ли ты меня к адвокату?

— Адам Карлович, — отвечал Пётр Сергеевич, — я никогда в Бостон не езжу на машине. Если мы так сделаем, то застрянем где-нибудь в пробке и вы попадёте к адвокату завтра утром. Я довезу вас до первой станции метро и сэкономлю вам час времени.

— Меня это устраивает, — сказал Адам Карлович, и на этом они поладили.

Когда они ехали, Пётр Сергеевич вдруг спросил:

— Адам Карлович, почему вы привлекаете к делам Григория Самойловича только меня? Супруги Готлиб лучше знают английский язык и в делах куда практичнее меня.

— Это так, — отвечал Адам Карлович. — Но мне с тобой, Петя, приятнее иметь дело, потому что они какие-то недружелюбные.

V

Сколько верёвочке ни виться, а концу быть; и неизбежен тот момент, когда наши маленькие радости и большие неприятности нужно будет уложить в дорожный мешок, чтобы уйти с ними навсегда. И тех, кто уже пришёл нам на смену и будет ходить по земле после нас, волнуют их маленькие радости и большие неприятности, а до наших им дела нет. И с ними будет то же самое. И будет этот поток тянуться до тех пор, пока не высохнут ручьи, которые питают реку под названием жизнь. А когда эти ручьи высохнут — никто не знает и знать не нужно. Таков тысячелетний порядок, который установил Господь, и не нам его обсуждать.

Однако у каждого правила есть исключения; и тогда рождаются сиамские близнецы или человек, у которого борода растёт не только на щеках, но и на лбу. Дела, которые стали зарождаться вокруг Григория Самойловича за год до его смерти, не ушли вместе с ним, а наоборот, разбухли до размеров атомного гриба на мирном небосклоне и стали развиваться по нескольким сюжетным линиям, как в хорошем детективном романе. Пётр Сергеевич иногда думал, что Григорий Самойлович каким-то невероятным способом незримо остался на земле и разыгрывает понятный только ему спектакль с одной целью: чтобы много людей занимались его делами, склоняли его имя и, значит, не забывали его.

Григорий Самойлович, в общем, прожил благополучную жизнь и у него была хорошая, заботливая жена. Правда, он всегда немного тяготился властностью Нины Ивановны, которая уверенно вела семейный корабль меж подводных и надводных рифов. Но когда её не стало, заботы набросились на Григория Самойловича, как рой болотного гнуса, и спасения от этих забот не предвиделось. Нужно было думать о чистых рубашках и целых носках, об уплате по счетам и многих других вещах, о существовании которых Григорий Самойлович даже не подозревал. А тут ещё начались ссоры с приёмным сыном. Как всегда в человеческих отношениях, всё началось с малого, но брошенный невзначай непотушенный окурок служит началом грандиозного лесного пожара. Характер они имели сходный и выслушивать мнение другого человека не умели и не хотели уметь.

Григорий Самойлович старался придерживаться привычного ритма жизни: утром совершал длительную прогулку и на подходе к дому заходил в магазин; в установленный час опять пешком шёл в столовую для пожилых людей; потом заходил в библиотеку, где читал свежие газеты на русском и английском языках; а вечера проводил дома — писал статьи о юморе евреев или изучал книгу «Психология творчества». Но бывает так, что на безоблачном ночном небе, усыпанном радующими глаз звездами, появляется зловещая комета — предвестница неожиданных событий.

Неизвестно при каких обстоятельствах Григорий Самойлович познакомился с госпожой Китнер, но важен факт — знакомство состоялось. Хотя Григорий Самойлович держал себя в руках, но одиночество иногда хватало за горло. Клубок благополучной жизни вдруг размотался в цепочку грустных событий: смерть жены, нелады с приёмным сыном и, наконец, смерть собаки, которую пришлось усыпить, потому что она стала очень стара.

Госпожа Китнер была культурная женщина, и беседы с ней доставляли истинное удовольствие; но, кроме того, она имела медицинское образование, что было не менее важно. Григорий Самойлович был серьёзно болен, и советы госпожи Китнер для него много значили. Правда, лечащий врач говорил Григорию Самойловичу, что он умрёт от какой-нибудь другой болезни, и в конечном итоге оказался прав.

Госпожа Китнер была довольно красивая, цветущая женщина. Приехала она из России и жила на пособие, которое ей платило американское правительство. Пособие было скромное, но достаточное, чтобы жить безбедно. Но Григорий Самойлович был человеком из другого мира: много лет проработал в американской военной академии и обеспечил свою старость. У него была неплохая государственная пенсия, он имел какие-то сбережения и владел половиной двухквартирного дома. Поэтому иногда у практичной госпожи Китнер появлялась мысль выйти замуж за Григория Самойловича. Это было вполне реально, так как он привязывался к госпоже Китнер всё больше и больше — в известном возрасте сердечность отношений между мужчиной и женщиной чрезвычайно важна и выходит на передний план. Теперь каждый вечер он уже не садился писать статью о юморе евреев или изучать книгу «Психология творчества», а спешил на прогулку с госпожой Китнер, которая рекомендовала при его болезни много ходить. Григорий Самойлович иногда признавался себе, что эти встречи доставляют ему больше радости, чем те свидания, на которые он бегал в двадцать лет.

Госпожа Китнер была очень практичная женщина и потому через короткое время она пришла к выводу, что возраст и болезнь Григория Самойловича могут создать в совместной жизни неприятные осложнения. Поэтому она выкинула из головы мысль о замужестве, но продолжала встречаться с ним почти каждый вечер. Иногда они заходили в недорогой ресторанчик, где заказывали диетическую еду. Платил, конечно, всегда Григорий Самойлович, но это был праздник для него, а за всякое человеческое удовольствие надо платить.

Однажды Григорий Самойлович рассказал госпоже Китнер о своём московском сослуживце, который сначала эмигрировал в Париж, а теперь переехал в Калифорнию, но парижскую квартиру сохранил.

— А что он с ней делает? — поинтересовалась госпожа Китнер.

— Он сдаёт её своим приятелям, которые хотят провести отпуск в Париже. — отвечал Григорий Самойлович.

Тогда этот разговор не имел последствий, но госпожа Китнер его запомнила. Однажды, а была зима и хотя светило солнце, но было ветрено и холодно, госпожа Китнер завела разговор о парижских музеях и добавила, что самый приятный месяц в Париже — апрель. И тут Григорий Самойлович неожиданно предложил совершить совместную поездку в Париж в апреле. Все расходы он брал на себя, так как понимал, что у госпожи Китнер нет средств для такой поездки.

Они прекрасно провели время в Париже: музеи, картинные галереи, парижские кафе, хорошее вино, вкусная еда, удивительное многообразие паштетов, наводящее на мысль, что французские повара задались целью придумывать каждый день хотя бы один новый сорт. Это был праздник после двухлетней диеты, после овсяной каши и жидкого супа столовой для пожилых людей. Григорий Самойлович провёл, может быть, лучший месяц своей жизни. Правда, приехав домой, он попал в больницу, но за всякое человеческое удовольствие надо платить.

Когда Григорий Самойлович вернулся домой из больницы, его приятные встречи с госпожой Китнер возобновились. Госпожа Китнер считала своим долгом контролировать здоровье Григория Самойловича, и как-то тот пожаловался, что чувствует себя неважно и трудно предугадать долго ли он будет ходить по земле. На это практичная госпожа Китнер посоветовала подумать, кто станет наследником его имущества — о конфликте Григория Самойловича с приёмным сыном ей было известно. Вот тут Григорий Самойлович и предложил ей стать его наследницей. Госпожа Китнер сказала, что подумает. Она не только долго размышляла сама, но и поехала посоветоваться с невесткой, которая тоже имела медицинское образование и, кроме того, хорошо разбиралась в юридических вопросах. Невестка объяснила, что получив наследство Григория Самойловича, госпожа Китнер автоматически теряет право на пособие, которое ей платит американское правительство. И тогда возник новый вариант, с которым Григорий Самойлович согласился.

VI

— Давайте немного посидим на скамейке — вы наверно устали, — сказала госпожа Китнер Григорию Самойловичу и, взяв его за локоть, стала нежно подталкивать к ближайшей скамейке. К этому моменту они уже прошли значительное расстояние вдоль набережной, любуясь мягкими красками заката, который вдруг стал зловеще-багровым.

На скамейке сидел большой комар и, выставив голову-грибок, смотрел на них.

— Какое мерзкое насекомое! — воскликнула госпожа Китнер и, размахивая свободной рукой, попыталась отогнать комара. Однако комар даже не шелохнулся. Григорию Самойловичу показалось, что комар стал увеличиваться в размерах, а голова-грибок, вытягиваясь всё больше и больше, вот-вот коснётся его лица.

— Что с вами, Григорий Самойлович? — с беспокойством сказала госпожа Китнер, поскольку заметила, что с её спутником творится что-то неладное.

— Да так, ничего. Голова немного закружилась.

— Какой вы впечатлительный. Так нельзя, но, если хотите, можно устроиться на другой скамейке.

Впереди, до самой линии горизонта, полыхал пожар. Казалось, ещё немного и пламя, высушив океанскую воду, перекинется на окружающий их прекрасный мир, превратив его в пустыню.

— Григорий Самойлович, — как бы между прочим заметила госпожа Китнер, — вы как-то подымали вопрос о наследнике вашего имущества.

— Да, да. Это чрезвычайно важно для меня. Спасибо, что напомнили, — откликнулся Григорий Самойлович, оценив деликатность госпожи Китнер.

— Я не смогу стать вашей наследницей. Это создаст для меня ряд неприятных осложнений, — сказала госпожа Китнер и, заметив огорчение на лице своего спутника, продолжала: — но есть один приемлемый для всех вариант.

— Я — весь внимание, — отвечал Григорий Самойлович. — Я чувствую, что у вас есть своя теория на этот счёт.

Григорий Самойлович был интеллигентом старой формации и иногда выражал свои мысли несколько витиевато. Госпожа Китнер помолчала немного и сказала:

— Теория, как вы выразились, такова: формально вашей наследницей станет моя невестка, но право распоряжаться наследством будет предоставлено только мне. Чтобы всё выглядело логичным для окружающих, вы станете клиентом моей невестки — она медицинская сестра и обслуживает пожилых людей на дому.

Это предложение было неожиданностью для Григория Самойловича, но поразмыслив, он понял, что оно чрезвычайно разумно и, лишний раз оценив ум госпожи Китнер, согласился с ним. Адвокат Григория Самойловича, мистер Велч, помог составить завещание по всей форме и взял документ на хранение.

Прошло некоторое время и, казалось, вопрос закрыт и все юридические документы будут пылиться в шкафу кабинета мистера Велча, пока печальные обстоятельства не заставят вытащить их на свет Божий. Но известно — когда умный человек решает какой-либо вопрос, в его голове роятся тысячи мыслей и возникают всевозможные сомнения. Конечно, есть люди, которые идут напролом и сомнения отскакивают от них, как отравленные дротики туземцев от одетых в железные латы завоевателей. Но невестка госпожи Китнер была умная женщина, имела медицинское образование и хорошо разбиралась в юридических вопросах.

Она подумала: есть приёмный сын, здоровый пятидесятилетний мужчина, который будет, естественно, возмущён, когда наследство попадёт в руки неизвестного лица, имеющего необъяснимую связь с Григорием Самойловичем. Может возникнуть судебный процесс, потребующий огромных расходов, с финалом, результат которого предсказать невозможно. Она позвонила госпоже Китнер и сказала, что передумала. Госпожа Китнер была крайне недовольна, но что оставалось делать, и она сообщила об этом решении Григорию Самойловичу. Но поскольку он всегда был человеком непрактичным, мало думал о всяких текущих делах, то завещание осталось пылиться в шкафу мистера Велча и ждать своего часа.

VII

В силу указанных выше обстоятельств и возникла на горизонте фигура Адама Карловича, близкого приятеля Григория Самойловича, которому было предложено стать его наследником. — «У меня всё есть, — сказал Адам Карлович. — Мне ваши деньги не нужны». Однако после недолгой, но убедительной беседы он согласился, правда, с одним условием: все деньги, которые останутся после Григория Самойловича, пойдут на благотворительные цели. И на этом они поладили. Было составлено новое завещание, которое стало пылиться в шкафу мистера Велча по соседству с первым.

Юридически всё было оформлено правильно, но всё-таки был совершён существенный промах. После финансовой аферы сына у Григория Самойловича оставались в банке ещё некоторые деньги, которые он собирался истратить на приятные поездки в Париж с госпожой Китнер — умирать он не собирался. Поэтому во втором завещании было записано, что Адам Карлович получит после смерти Григория Самойловича принадлежавшую ему половину двухквартирного дома и только: ведь кроме этого у Григория Самойловича ничего существенного не было.

Однако ещё до этих событий нелады Григория Самойловича с приёмным сыном приняли такой размах, что он был вынужден обратиться в суд, который запретил сыну в течение года появляться на квартире отца. И хотя после решения суда мирная жизнь опять укрыла своим нежным покрывалом Григория Самойловича, и хотя опять возобновились ежевечерние прогулки с госпожой Китнер, но Григория Самойловича грызла постоянная мысль: а что будет через год? Решения не было. Поэтому Григорий Самойлович решил обратиться за советом к практичной госпоже Китнер и не напрасно. Она порекомендовала снять для себя квартиру, а принадлежавшую ему половину двухквартирного дома продать. И это было сделано.

В результате таких действий Григория Самойловича второе завещание в пользу Адама Карловича потеряло силу: нельзя наследовать то, чего уже нет. Действительным опять стало первое завещание в пользу невестки госпожи Китнер, но в суете переезда на новую квартиру об этом никто не подумал.

Прожитые годы, как тяжёлые гири, которые пригибают нас к земле всё ближе и ближе, чтобы при окончательном уходе было не так больно падать. Хлопоты, связанные с продажей одной квартиры и переездом на новую истощили силы Григория Самойловича, и он опять попал в больницу. Из неё он уже не вышел. Но пока ему было неплохо. Григорий Самойлович был окружён уходом, которого не имел дома, и большую радость ему доставляли посещения госпожи Китнер. Ей было затруднительно добираться к нему двумя автобусами, но она несколько раз брала такси. Адам Карлович также навещал его. Однажды, когда они обсуждали шансы кандидатов на пост президента, кто-то из них вдруг вспомнил о втором завещании и сообразил, что оно недействительно.

И опять начала раскручиваться длинная леска, в конце которой на крючке был подвешен жирный червячок под названием — наследство Григория Самойловича. Адам Карлович немедленно связался с адвокатом, который твердо обещал, несмотря на невероятную занятость, через два дня приехать в больницу, чтобы составить третье завещание. По третьему завещанию деньги, вырученные от продажи квартиры, должны были перейти в распоряжение Адама Карловича с тем, чтобы он потратил их на благотворительные цели.

VIII

Жизнь человеческая подвержена невероятным случайностям. Вы, например, занимаете комфортабельное купе поезда дальнего следования и предвкушаете удовольствие от путешествия, а ночью грабители отнимают у вас деньги, но вы радуетесь, потому что остались живы; ваши карманы пусты, но выйдя на перрон во время очередной остановки поезда, вы находите деньги, которые выронил небрежный пассажир, доставая носовой платок, — немного, но достаточно, чтобы позавтракать.

Госпожа Китнер была раздосадована глупым, по её мнению, решением невестки; она также была возмущена тем, что деньги, которые Григорий Самойлович заработал тяжёлым трудом, пойдут на непонятные благотворительные цели и попадут к неизвестным людям, возможно, даже недостойным этой помощи. Нужно было что-то предпринять — пока хотя бы отложить на неопределённый срок приезд адвоката в больницу. Госпожа Китнер подошла к телефонному аппарату и вызвала такси.

— Как я рад вас видеть, — говорил Григорий Самойлович госпоже Китнер. — Я не ждал этого внепланового визита.

— А вы сегодня молодцом, но вы забыли, что у меня недавно был день рождения.

Госпожа Китнер достала из сумочки сувенирную бутылочку коньяка:

— Помните, вы купили её в Париже и сказали, что мы разопьём её в день моего рождения.

Пять звёздочек, нарисованные на бутылочке, вдруг вспыхнули ярчайшим светом, и тёплая, благотворная волна разлилась в груди Григория Самойловича.

— Закусите конфеткой, — сказала госпожа Китнер. — Гулять — так гулять, и забудем на минуту все запреты врачей.

Дни нашей жизни бегут стремительно, и чем старше мы становимся — тем быстрее, как будто кто-то шкодливой рукой подталкивает стрелки часов. Наступил новый день, на который была назначена встреча с адвокатом. Адам Карлович ехал в больницу с нехорошим предчувствием. Оно возникло накануне и проснулось утром вместе с ним. Действительно, к Григорию Самойловичу его не пустили — тот чувствовал себя плохо, а значит, встреча с адвокатом срывалась.

В последующие недели Григорий Самойлович чувствовал себя иногда хорошо, иногда плохо, потом опять хорошо и опять плохо; но в конце концов, в какой-то удачный момент, адвокату всё-таки удалось встретиться с Григорием Самойловичем, и было составлено третье завещание в пользу Адама Карловича.

IX

Но вот наступил печальный момент, когда Адаму Карловичу сообщили, что Григорий Самойлович умер; и значит, он становился его единственным наследником. Однако официальным душеприказчиком Григория Самойловича Адама Карловича мог утвердить только суд, а это был долгий путь.

В тот же день Адам Карлович и госпожа Китнер встретились. Они не стали говорить о Григории Самойловиче: что тут говорить — человека уже нет; но госпожа Китнер попросила вернуть ей деньги, которые она потратила на такси во время посещений Григория Самойловича в больнице; и Адам Карлович дал ей эти деньги. Но разговор этим не закончился: госпожа Китнер передала Адаму Карловичу письмо своей невестки, которая оказывала медицинские услуги Григорию Самойловичу при его жизни. Невестка просила выдать ей 500 долларов, которые ей обещал покойный. Письмо было написано очень убедительно.

— Эта дама получала зарплату за свою работу, и я полагаю, в её ведомстве существуют этические правила, не поощряющие подобную практику, — отвечал Адам Карлович. — И, кроме того, я не имел на этот счёт никаких устных или письменных распоряжений.

— Но вы отдали мне деньги, которые я потратила на такси, не имея распоряжений.

— Я выдал вам деньги из своего кармана, поскольку вы не предъявили мне квитанций от водителей такси.

Госпожа Китнер была поражена:

— Я верну вам эти деньги.

Наступила пауза, которая, однако, продолжалась недолго. Госпожа Китнер объяснила Адаму Карловичу, что Григорий Самойлович обещал ей оплатить поездку в Швейцарию, где она намеревалась пройти курс лечения. Деньги она пока одолжила у племянника.

— Насчёт вашего племянника никаких распоряжений также не поступало.

— Но вы понимаете, что я могла получить все деньги Григория Самойловича?

— Разумеется, я это понимаю, — отвечал Адам Карлович.

Когда человек уходит из жизни, его близкие и соответствующие службы совершают необходимый похоронный ритуал. Для этого нужен короткий срок, но с Григорием Самойловичем всё случилось по-другому. Тело его привезли из больницы в похоронный дом, положили в большой холодильник, расположенный в подвале здания, и как будто забыли. Прошёл день, два, неделя, но никто не являлся.

Много тысяч лет назад всё было очень просто. Существовало два закона: для живых — закон жизни, для умерших — закон смерти. Однако с накоплением знаний возникали новые законы и их становилось всё больше и больше. Люди уже не могли удержать их в памяти и потому стали записывать в книги. За последние несколько сот лет книги эти разбухли настолько, что пришлось создавать специальные школы для людей, которые могли бы ориентироваться в книгах законов. Теперь решение простого вопроса напоминает барьерный бег: прыжок, бег по ровной поверхности и опять прыжок. Когда человек добегает до финиша, то он неуверен, что это именно та истина, которую он искал.

От момента смерти Григория Самойловича до дня утверждения Адама Карловича его душеприказчиком была огромная дистанция, как оказалось, почти в четыре месяца. А пока распоряжаться похоронами мог только приёмный сын, но он относился к Григорию Самойловичу враждебно. Поэтому Адам Карлович записался на приём к адвокату, мистеру Велчу, тот связался с адвокатом сына Григория Самойловича, адвокат сына уже непосредственно с сыном, который после некоторых раздумий дал письменное разрешение на кремирование Григория Самойловича. Через три недели после смерти Григория Самойловича кремировали, а урну с прахом покойного опять привезли в похоронный дом, поместили в подвале здания и теперь уже надолго. Второй раз добраться до сына Григория Самойловича не представлялось никакой возможности. Он, как подводная лодка, убрал перископ, залёг на океанское дно и связь его с внешним миром была прервана.

X

Наступила среда, назначенная для поминок по Григорию Самойловичу. Пётр Сергеевич обычно старался не пропускать свою ежевечернюю прогулку; но вечер был занят, и потому он вышел раньше обычного. Дул тёплый и влажный, несильный ветер. Небо закрывали рваные тучи и солнце пряталось за ними; но оно было где-то рядом — совсем близко к лику земли, и небо скоро посветлело. Был прилив. Океан, проглотив обширную поверхность пляжа, накатывался на бетонную стенку вдоль набережной, стараясь подвинуть её. Пётр Сергеевич глубоко вдохнул пряный океанский воздух и вдруг почувствовал во рту что-то постороннее. Он попытался языком вытолкнуть неприятный предмет, но не сумел это сделать; и тогда, сморщившись, проглотил его. Вокруг роились маленькие мушки. Может быть повышенная влажность и тепло вызвали их к жизни, а может резко пахнувшие водоросли, которые волны выбросили на набережную. И тут Пётр Сергеевич как бы заглянул вовнутрь себя и увидел, как маленькая мушка тычется хоботком в бесконечные препятствия, как она жужжит, летая в замкнутом пространстве, что может случиться с любым живым существом, которое к чему-то стремится, затрачивает усилия, а попадает в мышеловку. — «Плохая примета», — сказал себе Пётр Сергеевич и продолжил свою неспешную прогулку.

— Здравствуй, Петя, — услыхал он звучный голос и увидел госпожу Готлиб. — Проводи меня домой.

Пётр Сергеевич пошёл рядом, и они заговорили о Григории Самойловиче.

— Вы бы помогли иногда Адаму Карловичу в его хлопотах, — сказал Пётр Сергеевич, — ведь у него нет машины.

— Пусть ездит на такси, — отвечала госпожа Готлиб. — У него теперь много денег.

Пётр Сергеевич не стал обсуждать эту тему, а похвастался, что в Нью-Йорке напечатали его очерк.

— Это еврейский журнал? — спросила госпожа Готлиб.

Пётр Сергеевич удивился:

— Он выходит на русском языке.

— Да, конечно, но в редакции сидят евреи.

Пётр Сергеевич опять удивился и сказал:

— Я не изучал родословную этих людей, но это совсем необязательно. Один из них потомок знаменитого поэта и носит русскую фамилию Державин.

— Евреи всегда меняют свои фамилии, — авторитетно заявила госпожа Готлиб.

Пётр Сергеевич хотел сказать, что в определённых обстоятельствах так поступают все, и собирался привести убедительные примеры, но не успел — госпожа Готлиб покинула его на улице. Она не любила выслушивать доводы оппонента.

Пустые глазницы окон дома госпожи Готлиб укоризненно смотрели на Петра Сергеевича, похожие на глазницы греческих атлетов, добежавших до наших времён, хотя и потерявших некоторые существенные части своего тела. А пример Петра Сергеевича был таков: фамилия Готлиб родилась в Германии и первым обладателем её был еврей Готлиб. Сложным путём она попала на Украину. Муж госпожи Готлиб всю жизнь числился по документам украинцем и мог поменять свою неблагозвучную фамилию, но почему-то этого не сделал. А госпожа Готлиб была в девичестве Телегина и очень гордилась своим дворянским происхождением и, тем не менее, заменила дворянскую фамилию на еврейскую. Но вот в какой-то исторический момент, как в волшебной сказке, еврейская фамилия стала превращаться в испанскую каравеллу, которая обросла парусами и при попутном ветре доставила супругов Готлиб в благополучную Америку. Точно также, как до них, еврейская фамилия помогла добраться до Америки господину Колумбу. К счастью Пётр Сергеевич не успел привести свой пример, потому что испортил бы отношения с супругами Готлиб навсегда.

Пётр Сергеевич медленно поднялся по каменным ступенькам небольшого крыльца, вставил ключ в скважину замка и открыл дверь. Его квартира находилась в двухэтажном здании жилого комплекса и занимала крайний отсек. С одной стороны она была ближе других расположена к улице, на которой движение автомобилей затихало лишь на короткое время ночью; но с другой стороны было и преимущество: шумная деятельность соседей сюда не доходила. Пётр Сергеевич, миновав большую комнату, прошёл на кухню. Многочисленные ящики и дверцы стенных шкафчиков были открыты. Софья Антоновна считала, что таким способом можно обеспечить доступ свежего воздуха в шкафчики — и это хорошо, но Пётр Сергеевич считал, что такой способ обеспечивает доступ пыли — и это плохо. Поэтому он занялся обычным делом: стал задвигать ящики и закрывать дверцы шкафчиков.

Пётр Сергеевич закончил было свою работу, как вдруг одна мысль с опозданием достигла его сознания. Он открыл одну из дверок, перед этим плотно закрытую им, стал копаться в шкафчике и вытащил из него пять вскрытых коробочек с зубочистками. Одни были опорожнены наполовину, другие только начаты. Пётр Сергеевич выставил их в ряд на столе, чтобы Софья Антоновна сразу их увидела, как только зайдёт на кухню. Пётр Сергеевич понимал, что перевоспитать Софью Антоновну невозможно, но никак не мог примириться, что кто-то рядом живёт и действует совсем не так, как он, а наоборот.

XI

Пётр Сергеевич вёл машину по довольно широкой и оживлённой трассе. — «Это должно быть где-то здесь», — сказал он Софье Антоновне, удобно расположившейся рядом с ним. На ней было длинное цветистое платье из искусственного шёлка. Красные нераспустившиеся тюльпаны и жёлтые ромашки, густо разбросанные на тёмном фоне платья, придавали ему нарядный и торжественный вид. Дома вдоль трассы как будто засуетились, подвинулись, и открылся обширный вид на большую площадь, на которой были расставлены неподвижные коробки многочисленных автомобилей и которая примыкала к стоящим полукругом одноэтажным зданиям. Пётр Сергеевич хотел было пересечь уходящую в бесконечность двойную жёлтую линию, как вдруг увидел полицейскую машину, которая притаилась за деревом в углу площади. Полицейский тихонько сидел в машине и выжидал, когда Пётр Сергеевич нарушит правила. — «Заверни в тот переулок, — сказала Софья Антоновна. — Из него должен быть въезд на площадь». Пётр Сергеевич так и сделал, а потом долго искал место для стоянки машины: многие участки площади были разрыты и огорожены пустыми железными бочками, между которыми натянули широкие полосы жёлтой ленты.

«А мы не первые», — сказал Пётр Сергеевич, обращая внимание Софьи Антоновны на идущих не спеша по площади супругов Готлиб. На господине Готлибе была рубашка, на которой серые пятна переходили в чёрные, потом опять в серые и так до тех пор, пока не обегали его вполне спортивную фигуру, чтобы в конечном итоге соединиться в единое целое с тёмными брюками. Госпожа Готлиб тоже надела платье сходной расцветки. Одежда их была подобрана со вкусом: она не была траурной и вместе с тем соответствовала грустному мероприятию, явиться на которое они посчитали своим долгом. У Петра Сергеевича тоже была мысль одеться подобным образом, но было жарко и Пётр Сергеевич, махнув рукой на приличия, надел отливающую осенней желтизной лёгкую тенниску.

Адам Карлович стоял у входной двери и что-то оживлённо обсуждал с плотным господином, который был не худ, но и не толст. Над ними под самой крышей прилепились большие буквы названия: «Императорский буфет». Седые волосы Адама Карловича, как всегда, торчали в разные стороны и были похожи на вылинявшую щётку. Пётр Сергеевич открыл тяжёлую наружную дверь и, придержав её, пропустил собравшуюся компанию. Но когда он сам переступил через порог, дверь догнала его и с силой втолкнула в большой зал. — «Сюда, сюда! Направо!» — широким жестом указал Адам Карлович.

Софья Антоновна и Пётр Сергеевич вошли в уже знакомую ему узкую и длинную комнату без окон. Слева и справа помещались два больших продолговатых стола. Стол по левую сторону стоял голый, как одинокое дерево зимой на ветру; но стол по правую сторону был накрыт радужной скатертью, и на нём возвышались бутылки с вином и газированной водой. Публики было довольно много, но все присутствующие расположились вокруг той половины стола, которая была ближе к выходу. В этом был свой резон: за едой нужно было ходить в общий зал. Пётр Сергеевич ещё раньше заметил в нём несколько параллельно расположенных стеллажей, на которых красовались аппетитные изделия китайской кухни.

Софья Антоновна взялась рукой за стул, тесно прижавшийся спинкой к краю стола и, улыбаясь, сказала: «Какое собралось приятное общество». Стул никак не хотел отлепиться от стола, и казалось, что тот невидимыми щупальцами, спрятанными под свисающей скатертью, держит его. Софья Антоновна, наконец, с грохотом выдвинула стул и села, продолжая улыбаться значительной улыбкой. Пётр Сергеевич скромно примостился по левую руку от неё. Рядом с ним оставалось свободное место, но хотя публика продолжала прибывать, никто не занимал его. Пётр Сергеевич сидел молча и больше слушал, что говорят другие. Он видел, как супруга Адама Карловича давала какие-то указания официанту, что-то объясняла опоздавшим и, наконец, угомонившись, огляделась, высматривая где же можно и ей примоститься. А свободным было место только рядом с Петром Сергеевичем.

— Это очень хорошее вино, — сказала она, протягивая Петру Сергеевичу бутылку с красным вином и глядя на него сквозь толстые стёкла очков удивительно приветливым, радующимся окружающему миру взглядом. Из-за сильной близорукости она не всегда могла сразу распознать предметы окружающего мира, и когда, наконец, узнавала их, то это наполняло её чувством радостного удивления. Пётр Сергеевич поблагодарил и вдруг увидел какая молодая, атласная кожа у неё на щёках. Он наполнил свой бокал вином и вдруг спросил:

— Вы верующая?

Пётр Сергеевич знал, что это она придумала устроить поминки по Григорию Самойловичу.

— Да, — ответила она просто и опять посмотрела на него ласковым, удивительно приветливым взглядом.

— Какая прелестная зрелость, — сказала полная дама, сидящая напротив Петра Сергеевича, и все стали рассматривать стоящую на столе фотографию Григория Самойловича с супругой.

— Как хорошо вы сказали, — одобрила госпожа Готлиб, но тут же заметила, что Григорий Самойлович получился таким, каким был в жизни, а вот Нина Ивановна вышла плохо. Господин Готлиб не высказал своего мнения о фотографии и даже снял очки, положив их на стол.

— Какие модные у вас очки, — сказала Софья Антоновна, и на её лице опять появилась многозначительная улыбка.

— Нет, они старомодные, — возразил господин Готлиб и показал на искусно соединённую изоляционной лентой сломанную перемычку очков.

— А я и не заметила, — сказала Софья Антоновна, отдавая должное мастерству господина Готлиба.

— Пора начинать, — раздался довольно громкий голос полной дамы, и все посмотрели на Адама Карловича.

Петр Сергеевич тоже повернул голову и вдруг увидел неизвестно откуда возникший стол, покрытый красной скатертью, а на нём графин с водой; он увидел председательствующего, одетого в военную форму, и услышал звук колокольчика, призывающий публику к порядку. Пётр Сергеевич вспомнил, что Григорий Самойлович говорил ему, что в своё время он был послан в Ташкент, где занимался идеологической разведкой против Афганистана ещё задолго до введения ограниченного контингента советских войск в эту страну. Григорий Самойлович всегда с гордостью добавлял: «Я был тогда капитаном, а в моём подчинении находились полковники». До Петра Сергеевича донеслись слова председательствующего, сказанные отчётливым голосом человека, привыкшего командовать:

— Торжественное собрание, посвящённое памяти Григория Самойловича Хаймовича, считаю открытым.

Колокольчик звякнул, подтверждая это, и замолк. Адам Карлович медленно поднялся со стула и слегка откашлялся, чувствуя некоторое напряжение, поскольку стал центральной фигурой собрания. Стол вдруг непонятным образом поплыл в сторону дальнего неосвещённого угла комнаты, на мгновение мелькнуло красное пятно скатерти и растворилось в темноте; а председательствующий как-то бочком стал быстро передвигаться по направлению к выходу в общий зал и тоже пропал.

А тем временем Адам Карлович начал свою речь:

— Наверно, вы ожидаете, что я скажу о Григории Самойловиче какие-то необычные слова, потому что он был человеком своеобразным. Многие знавшие его считали, что он большой ребёнок в обычных житейских делах. Но это не совсем так.

Адам Карлович помолчал немного, подумал и продолжал:

— Григорий Самойлович был очень умный человек, а умный человек не может вести себя в жизни как ребёнок. Он просто знал — что важно, а что нет. И то, что для нас важно, для него не было важным.

Адам Карлович опять помолчал, а затем сказал:

— Я хочу внести ясность в одно деликатное дело: я согласился стать наследником Григория Самойловича при условии, что все его деньги пойдут только на благотворительные цели. Я подчёркиваю — все. А теперь я предлагаю выпить за помин его души, и пусть земля ему будет пухом.

В этот момент раздался саркастический смешок госпожи Готлиб, но присутствующие сделали вид, что не заметили его, и вставши, выпили вино. Реакция госпожи Готлиб на слова Адама Карловича была неслучайной: хотя прошло уже сорок дней со дня смерти Григория Самойловича, а урна с прахом покойного всё ещё находилась в похоронном доме и подзахоронить её к могиле его жены пока не представлялось возможным.

— Я тоже скажу несколько слов, — раздался бодрый, свежий голос госпожи Готлиб, который неплохо гармонировал с её слегка оплывшей, но энергичной фигурой. Но как только она начала говорить, муж прервал её замечанием, в котором сквозила тонкая ирония. У господина Готлиба была своеобразная манера: он давал собеседнику сказать несколько слов, а затем прерывал его многословным комментарием.

— Дайте жене сказать что-нибудь, — рассердилась Софья Антоновна, и господин Готлиб замолчал. Речь его супруги полилась более плавно, но ненадолго, потому что на другом конце стола всё громче стал раздаваться голос ещё нестарой, красивой дамы. Что она говорила, Пётр Сергеевич не мог разобрать, так как её голос накладывался на голос госпожи Готлиб, и до него долетали с двух сторон только обрывки фраз. Адам Карлович попытался утихомирить красивую даму, но та небрежно отмахнулась от него, так как считала, что самое интересное может сказать только она. Адам Карлович всё-таки восстановил порядок, а госпожа Готлиб, хотя была чрезвычайно возмущена, но вслух сказала:

— Ничего страшного — я не собираюсь сказать что-нибудь особенное.

На самом деле она так не думала и потому продолжила свою мысль:

— Библиотека была для Григория Самойловича вторым домом. Он всегда об этом всем говорил. У меня возникла интересная идея: увековечить память Григория Самойловича, установив в библиотеке полку с его любимыми книгами и возле неё табличку с его портретом.

Я предлагаю вам, Адам Карлович, подумать об этом, поскольку вы душеприказчик Григория Самойловича.

Закончила госпожа Готлиб свою речь очень красиво:

— Я рада, что такой человек был, и я была с ним знакома.

Господин Готлиб посчитал, что последнее слово всё-таки должно остаться за ним, и потому добавил:

— Человек жил, учился, приобрёл знания, играл в шахматы, дожил до преклонного возраста и, значит, прожил хорошую жизнь.

— Вы закончили на оптимистической ноте, — похвалила его полная дама; а сидящий рядом с ней старый господин с широким лицом, которое под напором времени стало похожим на разбухшую в мыльной воде губку, вспомнил как он познакомился с Григорием Самойловичем в шахматном клубе ещё в школьные годы:

— Григорий Самойлович выигрывал тогда много шахматных призов, а после занятий мы шли в кафе, расположенное на углу улицы, и пили очень вкусный сок. Старые петербуржцы помнят это кафе.

Лицо старого господина поскучнело, стало похожим на вынутую из воды, отжатую губку, и он стал говорить о своих статьях, которые тоже, как и статьи Григория Самойловича, были посвящены юмору евреев.

В это время возникло некоторое движение, публика засуетилась, в узком выходе из комнаты возник небольшой затор. Те, кто просочился через него, устремились к стеллажам с китайской едой. Пётр Сергеевич сделал то же, что и все.

Он стоял в нерешительности между двумя стеллажами, на которых на железных подносах лежала непонятная ему еда. На стеллаже слева находились неизвестного назначения ракушки, блюда из овощей, названия которых Пётр Сергеевич не знал; на стеллаже справа пища была более знакомой: картофельные стружки, кусочки курицы, запечённые в тесте, что-то похожее на рыбные котлетки. Все кулинарные изделия были миниатюрны. Пётр Сергеевич привык к другим размерам: к киевским котлетам — широким, как песчаные пляжи на Днепре, к мясным тефтелям величиной с футбольный мяч. Однако, когда китайские кулинарные изделия соединились в его бумажной тарелке, то получилась внушительная горка, и Пётр Сергеевич забеспокоился как бы не уронить что-либо на пол.

Когда он вернулся с полной тарелкой, публика за столом аппетитно закусывала, а общий разговор, как электрическая лампочка неожиданно упавшая на пол, разбился на отдельные мелкие осколки.

Красивая дама, у которой во время выступлений случился небольшой конфликт с госпожой Готлиб, говорила какой Григорий Самойлович был галантный кавалер, как он умел целовать дамам ручки. — «Таких интеллигентных людей сейчас нет», — с чувством добавила она. Софья Антоновна пожелала узнать кто эта дама. Но госпожа Готлиб пренебрежительно пожала плечами, а жена Адама Карловича со смущённой улыбкой сказала тихо, что это приятельница Григория Самойловича госпожа Китнер, с которой он ездил в Париж.

По соседству господин Готлиб обсуждал с плотным господином, который был не худ, но и не толст, как лучше путешествовать на Балканах. Господин Готлиб утверждал, что лучше на автобусе, однако господин, который был не худ, но и не толст, стоял на том, что лучше на поезде. — «Это не те паровозы с углём и копотью, на которых мы ездили в молодости», — сказал он, и этим утверждением окончательно сразил господина Готлиба. В это время лицо у старого господина оживилось, стало опять похожим на набухшую губку, и он захотел узнать что делал Григорий Самойлович, когда работал в разведке.

— Я тоже хотел знать подробности, — сказал Пётр Сергеевич, — но Григорий Самойлович всегда откладывал на другой раз, и в конечном итоге ничего мне не рассказал. Но когда мы опять встретимся, он от меня не отвертится, и тогда я передам вам его рассказ до мельчайших подробностей.

Все засмеялись, а Софья Антоновна сказала: «Пора домой». Они прошли в общий зал, и тут Пётр Сергеевич услыхал разговор между Адамом Карловичем и госпожой Готлиб. По мнению Адама Карловича Григорий Самойлович всегда считал, что его статьи о юморе евреев — это и есть память о нём. Поэтому не следует тратить деньги Григория Самойловича на вещи, которые противоречат его убеждениям. Тем не менее Адам Карлович соглашался, что предложение госпожи Готлиб о создании в библиотеке полки с любимыми книгами Григория Самойловича разумно, но предлагал финансировать это мероприятие его друзьям. Сам он готов выделить личных денег больше, чем другие.

«То, что вы говорите, — ужасно! — вскрикнула госпожа Готлиб. — Никогда больше не обсуждайте со мной эту тему». Но Адам Карлович уже не слушал её, а увидев Софью Антоновну и Петра Сергеевича, направился к ним: «Большое спасибо, что вы пришли. Очень рад был познакомиться с твоей супругой, Петя».

Пётр Сергеевич открыл тяжёлую дверь и, придерживая её, пропустил Софью Антоновну, а затем и сам вышел на улицу. В этот момент позади послышался грохот, напоминающий небольшой обвал в горах — это дверь под действием сильной пружины с треском захлопнулась за ними. Когда они ехали домой, Софья Антоновна говорила, что госпожа Готлиб стала какой-то нервной, разговор ведёт возбуждённым тоном. Пётр Сергеевич сказал, что он не наелся, потому что обстановка не располагала к застолью. Софья Антоновна согласилась с ним и сказала, что она ела только сладкое. На что Пётр Сергеевич ответил, что сладкое он даже не пробовал, и в это время они подъехали к дому.

XII

После долгих проволочек Адам Карлович получил, наконец, разрешение забрать урну с прахом Григория Самойловича; и всё, что осталось от его покойного друга, опять совершило путешествие, теперь уже предпоследнее, из похоронного дома в квартиру, где обитал Адам Карлович с супругой. Урну поставили на стол в кухне и стали совещаться, что делать дальше. В конечном итоге на семейном совете было принято решение: развеять прах покойного над океаном, поскольку Григорий Самойлович, будучи знатоком восточных языков и обычаев, при жизни иногда высказывал такое пожелание.

Людей собралось немного. Пришли Пётр Сергеевич с Софьей Антоновной, супруги Готлиб и, конечно, госпожа Китнер. Адам Карлович с женой уже были на месте. В руках Адама Карловича был сосуд, похожий на небольшую греческую амфору. Подобные амфоры опытные ныряльщики часто достают со дна Средиземного моря. Собрались они на том участке набережной, который широким клином вдавался в океан и носил название «Мыс красных скал». Однако был прилив, и красных скал не было видно, а океанская волна мощно, но осторожно, била о парапет набережной, стараясь не разрушить его.

— Мы все вроде заводных игрушек, — сказал Пётр Сергеевич; и хотя произнёс он эту фразу как бы ни к кому не обращаясь, но присутствующие оборотились к нему, а Пётр Сергеевич продолжил начатую мысль: — Кто-то на заре нашей жизни вставляет ключик в скважину, заводит пружину и мы начинаем бегать по кругу. Но вот завод кончается…

Тут Пётр Сергеевич остановился, а взгляды собравшихся устремились к греческой амфоре, которая была в руках Адама Карловича.

— Я хочу прочитать стихотворение, которое любил Григорий Самойлович, — сказала супруга Адама Карловича и, сняв очки, оглядела присутствующих лучистыми близорукими глазами. Читала она хорошо, с выразительными интонациями:

Тут госпожа Китнер вынула из сумочки батистовый платочек и вытерла почему-то только один глаз. Смахнула ли она набежавшую слезу, или была другая причина, Пётр Сергеевич не мог решить, но во всяком случае она так сделала. Тем временем Адам Карлович решительно направился к ступенькам, которые вели к красным скалам, но сейчас, кроме верхней, были покрыты водой. Он присел на корточки и стал высыпать содержимое амфоры в набежавшую волну. И сразу же на поверхности воды стало расползаться буро-пепельное пятно. С присущей ему аккуратностью, Адам Карлович тщательно вытряхнул остатки содержимого сосуда, а бурое пятно, перемешиваясь с океанской водой, стало бледнеть и удаляться от берега всё дальше и дальше и вдруг исчезло из виду. А над тем местом, где ещё недавно оно было, стали с криком кружить неизвестно откуда взявшиеся жирные чайки.

— Пойдём, Петя, пройдёмся по набережной, — сказал Адам Карлович. — Я давно тебя не видел.

Пётр Сергеевич молча пошёл рядом с ним.

— Понимаешь, Петя, насчёт заводных игрушек ты сказал красиво, но как-то примитивно. А где же человеческий интеллект, знания? Куда это всё девается? — тут Адам Карлович вздохнул, сокрушённо покивал головой и продолжил свою речь: — Вот я тебе скажу о себе: когда я жил в Москве, то помогал людям уезжать из Советского Союза. Конечно, я имел университетский значок, но в общем был никто. Я не мог позвонить в ОВИР и сказать: «Иван Иванович, выпусти в Америку группу пятидесятников, потому что они обижаются на советскую власть»; или: «Отпусти Фельдмана в Израиль, что ты ему палки в колёса вставляешь». Но я изучил советское законодательство и мог дать полезный совет.

— Приведите пример, — попросил Пётр Сергеевич.

Я тебе скажу, Петя, что советский закон гласил — на каждую жалобу трудящихся нужно обязательно ответить в течение месяца. Был такой закон от 12 апреля 1968 года. Однако в реальной жизни получалось так, что вышестоящая организация пересылала жалобу в нижестоящую, а та или отписывалась, или вообще не отвечала. Так вот, жалобу надо было так составить, чтобы спустить её ниже было невозможно, а ответить — тоже невозможно.

Вот как-то пришёл ко мне человек, назовём его Фельдман, и говорит, что ОВИР отказал ему в выезде к родственникам в Израиль. Я ему порекомендовал послать жалобу в прокуратуру, чтобы с него сняли уголовное дело или хотя бы объяснили по какой причине оно заведено.

Дело в том, что после звонка родственникам в Израиль, ему отключили телефон, а значит, телефон Фельдмана прослушивался. По советскому закону это можно было делать только тогда, когда на владельца телефона заведено уголовное дело. А Фельдман вроде бы был чист как стёклышко, и всю жизнь числился хорошим общественником и ударником коммунистического труда. Обычно такие нестандартные жалобы пересылали в КГБ, а там рекомендовали ОВИРу не возиться с авторами странных писем, когда непонятно — или автор идиот, или издевается над властью, и выдворять их из СССР, чего Фельдман и добивался.

XIII

После своего рассказа Адам Карлович вдруг заторопился, потому что в тот вечер планировал уехать в Нью-Йорк. Этот грустный день он хотел отметить каким-нибудь актом, который одобрил бы покойный Григорий Самойлович, и самым лучшим решением было, чтобы именно в этот день наследство Григория Самойловича начало приносить пользу людям. У Адама Карловича уже был предварительный разговор с представителем религиозной организации в Нью-Йорке. Конечно, пожертвование можно было сделать, послав чек по почте, а не мотаться чёрт знает куда. Но Адам Карлович был человеком дотошным и хотел прежде увидеть этого представителя и, в зависимости от своего впечатления, принимать решение.

Автобус доставил Адама Карловича к месту назначения довольно быстро, потому что водитель гнал со скоростью километров 100 в час. Было уже довольно поздно, и осенние сумерки окутали огромный город. Адам Карлович приехал в Нью-Йорк впервые, английского языка практически не знал и потому чувствовал себя несколько неуверенно, хотя приятель, у которого он предполагал остановиться, подробно объяснил ему путь от автобусной остановки до его дома, а Адам Карлович, с присущей ему добросовестностью, всё тщательно записал.

Он без проблем нашёл станцию метро, проехал около часа, вышел из поезда в нужном месте и здесь должен был пересесть на другую линию. Вот тут и возникло затруднение. Везде висели, конечно, указатели, но на них были изображены какие-то буквы, цифры. Чёрт их разберёт, что они означают. Адам Карлович чувствовал себя в шкуре космонавта, впервые попавшего на Марс и столкнувшегося с местной системой обозначений улиц и дорог. В такой ситуации любой умник станет в тупик.

Итак, полагаясь только на свою интуицию, Адам Карлович двинулся в нужном, как ему казалось, направлении. Он, конечно, пытался уточнить путь у встречающихся ему людей, но из-за позднего времени их было немного, а те, с кем он заговаривал, давали противоречивые ответы. Возможно, ответы они давали правильные; просто Адам Карлович плохо понимал, что ему говорили. — «Настоящие катакомбы, — думал Адам Карлович, глядя на пошарпанные, грязные стены и закоулки, разбегающиеся в разные стороны. — Кажется, придётся заночевать здесь».

Он прошёл ещё немного. Стало совсем пустынно и как-то страшновато, потому что навстречу попадались какие-то странные фигуры, и тогда Адам Карлович решил вернуться к тому месту, где он начал свой путь. Ещё издалека он увидел трёх женщин, видимо ожидающих поезд, и решительно направился к ним. Женщины были молоды и стояли плечом к плечу, словно солдаты построившиеся по ранжиру. Первой была высокая чернокожая женщина, следующей — молодая женщина явно азиатского происхождения, а замыкала линию миловидная белокожая шатенка. Они, вытянув шеи, смотрели на приближающийся поезд метро.

Двери вагонов с грохотом растворились, немногочисленные пассажиры вышли, а женщины, потеряв к поезду интерес, тем не менее, остались стоять, выстроившись в линию. Адам Карлович решил подойти к миловидной белокожей шатенке: может она объяснит ему как выбраться из этих катакомб и пересесть на нужный поезд. — «Заблудились, — ласково сказала миловидная женщина по-русски, — вы, видно, здесь первый раз». Она толково объяснила Адаму Карловичу куда нужно идти и, что было особенно важно, что означают все эти чёртовы буквы и цифры на указателях. Всё оказалось очень просто, и он даже удивился как это он сам не сообразил сразу. Когда Адам Карлович прошёл некоторое расстояние и обернулся, то увидел, что три женщины, вытянув шеи, смотрят на остановившийся очередной поезд, и опять никто не подошёл к ним. — «Странный город», — подумал Адам Карлович, и теперь уже уверенно зашагал в нужном ему направлении.

Очутившись в другом поезде, он вздохнул с облегчением, но ненадолго. Остановки никто не объявлял, и нужно было быстро схватывать мелькающие названия, написанные на стенах станций, а с английским Адам Карлович был не в ладах. Рядом с ним стояла приятная парочка: белокурая девушка в розовой кофточке и с ней высокий парень в блузе, которую во времена детства Адама Карловича в Москве называли блуза «апаш» или просто «апашка».

По расчётам Адама Карловича, он уже приближался к нужной ему остановке и потому решил уточнить у милой девушки где они находятся. Но реакция её на его невинный вопрос оказалась неожиданной: она закрыло лицо руками, как бы удерживая истерические возгласы, которые рвались из её горла. — «Что ты! Что ты! Успокойся», — говорил парень, обнимая её и прижимая к себе. Поезд тем временем остановился, и они поспешно вышли.

«Припадочная, наверно», — подумал Адам Карлович. Однако выбрался на поверхность всё-таки в нужном месте. Поздний вечер уже вступил в свои права, когда он пересёк большую площадь и углубился в плохо освещённую длинную улицу. Было совершенно безлюдно, при слабом свете редких фонарей Адам Карлович сверялся со своими записями, но тут ему навстречу попалась пожилая женщина, которая выгуливала собачку. Адам Карлович не стал бы уточнять у неё свой путь, если бы собачка не подошла к нему и не обнюхала его. Реакция женщины на его вопрос опять была необычной: она, не выпуская длинный поводок, закрыла лицо руками, и Адам Карлович услыхал негромкие вопли и истерические возгласы. — «Странный город, — подумал он, — странные люди». Но в конечном итоге, благодаря своим записям, Адам Карлович всё-таки нашёл нужный ему адрес.

XIV

На следующий день Адам Карлович встретился с представительницей религиозной организации. Свидание ему назначили в кафе. Когда он вошёл, то навстречу ему поднялась очень пожилая дама, на лице которой сияла приветливая улыбка, и были видны прекрасные зубы. Адам Карлович подумал, что женщина эта в молодости была очень красива.

— Вы Адам Карлович, — сказала дама и, услышав утвердительный ответ, озабоченно спросила: — Может вы голодны?

Адам Карлович ответил, что он уже обедал.

— Ну, тогда я угощу вас хорошим кофе, — сказала дама, и опять на её лице появилась приветливая улыбка.

— Вы хотите, наверно, знать о нашей организации немного подробнее, — сказала дама, поставив два высоких бумажных стаканчика на стол.

Адам Карлович хотел было взять свой стаканчик, но отдёрнул руку — так он был обжигающе горяч, а дама начала своё пояснение:

— Наша организация чисто благотворительная. Членом её может быть каждый, но нужно выполнять три условия: верить в Бога, принадлежать к одной из христианских конфессий и работать на благие цели организации.

Беседовали они около часа, и у Адама Карловича сложилось наилучшее впечатление, а потому он тут же выписал чек на некоторую сумму, который, как объяснила дама, будет использован для помощи людям, пострадавшим от страшного наводнения в Европе.

— Я надеюсь, что мы с вами ещё будем встречаться, — сказала пожилая дама на прощание, пожимая руку Адама Карловича; и, слегка притянув её к себе поближе правой рукой, положила сверху другую, словно опасаясь, что порознь они не смогут выразить её доброжелательное отношение к собеседнику. И опять на её лице появилась приветливая улыбка, и стали видны прекрасные зубы.

Итак, все дела были завершены удачно, и Адам Карлович отправился в обратный путь. Когда он преодолел первый пролёт лестницы на выходе из метро, в глаза ему бросился нищий, который сидел на полу лестничной площадки. На нём была хорошая зимняя куртка, хотя до зимы было ещё далеко, а перед собой он поставил картонную коробку, наполненную мелочью. Вид у нищего был здоровый, лицо полное и свежее. — «Радикулит ещё схватит», — подумал Адам Карлович. Но нищий не собирался уходить, хотя было уже поздно и безлюдно. Адам Карлович заторопился и, обойдя нищего, стал преодолевать второй пролёт лестницы, которая, круто поворачивая, выводила на поверхность.

Чувствуя себя как-то неуютно на тёмной улице, он пошёл торопливым шагом — до автобусной остановки оставалось довольно далеко. Этот район назывался Китай-город — не самый лучший район города. Однако китайцев на улице не было видно. Возможно, многие из них уже спали после трудового дня, другие смотрели передачи китайского телевизора.

Вдруг прямо перед ним возникла тёмная фигура. Адам Карлович был хорошего роста, но этот человек был выше его на голову. — «Откуда он взялся, — подумал Адам Карлович, — ведь секунду назад на километр вокруг никого не было. Что он из воздуха родился?» Но человек был и загораживал дорогу. Вот так — стоял и загораживал, а правой рукой держал топор, который прижимал к груди. Адам Карлович смотрел на человека и на топор, а тот смотрел на Адама Карловича, и оба молчали. Адам Карлович видел фигуру в блузе, с расстёгнутой наполовину змейкой, а что видел неизвестный человек, трудно сказать, но поскольку он был значительно выше ростом, то Адам Карлович был у него как на ладони.

Пауза затягивалась. Неожиданно неизвестный мягким движением свободной руки залез в боковой карман пиджака Адама Карловича. Рука была чёрного цвета, только на секунду блеснули при слабом свете фонаря бело-розовые ногти. Рука выдернула из кармана бумажник, и человек сразу же стал удаляться. Вроде шёл не спеша, но каждый шаг его был, как несколько шагов Адама Карловича. Шагнул — пять шагов, ещё раз шагнул — десять шагов, и вдруг исчез за углом, оставив Адама Карловича одного на пустынной улице.

На мгновение тому показалось, что всё это померещилось. Он потрогал пиджак на груди — бумажника не было. — «Хорошо, что я заранее переложил в другой карман деньги на билет, — подумал Адам Карлович». Только в автобусе, немного успокоившись, он вспомнил, что в бумажнике, кроме небольшой суммы денег, была кредитная карточка.

Чернокожий парень, завернув за угол, немедленно бросил топор и побежал. Длинные ноги его совершали какие-то замысловатые прыжки вдоль бесконечного ряда машин, припаркованных у бровки тротуара. Неожиданно он остановился у помятого жизнью «форда», открыл дверцу и плюхнулся на сидение; а машина, как старая лошадь, пришпоренная опытным наездником, сразу взяла с места в галоп.

За рулём сидела молодая женщина. Она не произнесла ни слова, даже не повернула голову в сторону своего приятеля, а парень начал исследовать содержимое бумажника.

— Сорок долларов, — протянул он с разочарованием.

— Небогатый улов, — насмешливо заметила женщина.

И тут парень наткнулся на что-то интересное — это была кредитная карточка Адама Карловича, а подруга парня, увидев карточку, прибавила скорость.

Старый «форд» остановился на огромной площади, которая была разлинована белыми полосами, обозначающими места парковки автомобилей. Площадь окантовывало длинное одноэтажное здание, в котором располагались магазины. Когда они вышли из машины, то женщина оказалась совсем маленькой рядом с возвышающимся над ней здоровенным парнем, но чувствовалось, что парадом командует всё-таки она.

— Пошли, купим тебе модные туфли, — сказала женщина.

Парень посмотрел на неё с недоумением — зачем ему это, но покорно поплёлся за подругой. На карточку Адама Карловича, кроме туфель, были приобретены белая в полосочку рубашка и модный красный галстук. Парень покорно тут же напялил на себя приобретённые вещи, хотя чувствовал себя в них очень неуютно.

— Теперь костюм, — сказала женщина.

Парень попытался запротестовать, но подруга резко оборвала его:

— Заткнись, дурак, тебе бы только с топором ходить.

— Нам недорогой, но элегантный костюм, — сказала она вежливому продавцу отдела готового платья. А когда тот начал по долгу службы демонстрировать всё многообразие товаров отдела, оборвала его и, ткнув пальцем, сказала коротко:

— Вот этот.

Через несколько минут, с удовлетворением оглядев приятеля, она произнесла:

— Похож на преуспевающего бизнесмена, только причёска как у молодого бандита, — а затем, нахлобучив ему на голову шляпу, и теперь окончательно довольная его видом, продолжила: — Поторопись, у нас всего полтора часа до закрытия магазинов.

В оставшееся время на карточку Адама Карловича парочка приобрела телевизор, фотоаппаратуру и другие полезные вещи, тем более, что подпись Адама Карловича подделать было легко: не зная английского языка, он поставил на карточке какую-то загогулину.

Уже была ночь, когда Адам Карлович добрался до своей квартиры. Как ни странно, жена ещё не ложилась спать. Ждала ли она мужа или были другие причины — неважно, но это оказалось очень кстати. В отличие от Адама Карловича она успешно вписалась в американский образ жизни, как входит нога в удачно купленный тёплый ботинок. По расстроенному лицу мужа она сообразила, что приключилось что-то неприятное. Спокойно, без лишних слов, как всегда в трудные минуты жизни, она набрала аварийный номер телефона и приостановила действие карточки, а затем, сняв очки и глядя на мужа лучистыми близорукими глазами, сказала так:

— Адам Карлович, — она всегда называла мужа по имени и отчеству при обсуждении серьёзных вопросов, — Адам Карлович, я думаю, что тебе не под силу заниматься благотворительным фондом, — она помолчала немного и продолжила: — Григорий Самойлович понял бы это, если бы жил. Нужно знать язык, водить машину, тогда не пришлось бы мотаться по ночному Нью-Йорку; и нельзя же бесконечно эксплуатировать Петра Сергеевича. Моё мнение: передай деньги Григория Самойловича благотворительной организации, с которой у тебя наладился контакт.

Адам Карлович так и сделал, и деньги Григория Самойловича соединились с безбрежным океаном денежных знаков, которые безостановочно путешествуют по нашей грешной земле.

XV. Эпилог

Познакомился Пётр Сергеевич с Григорием Самойловичем, когда ещё жила Нина Ивановна. Как-то Петра Сергеевича с женой пригласила в гости госпожа Готлиб. Они застали у неё ещё одну супружескую пару, и знакомство состоялось. Госпожа Готлиб всегда красиво сервировала стол и умело комплектовала гостей: по степени интеллигентности, по происхождению и многим другим, только ей известным признакам. Поэтому люди, которые собирались за её столом, всегда находили общий язык. В тот вечер все очень хвалили хозяйку, а Петру Сергеевичу стало обидно, и он пожаловался на свою жену:

— Во всём мире тарелки моют после еды, а у нас, — вынув из посудного шкафа перед обедом, — и с некоторой запальчивостью добавил: — Другой муж давно бы ушёл.

На это Нина Ивановна с весёлой улыбкой сказала так:

— А может быть, ваша жена специально так делает?

Городок был небольшой, и Пётр Сергеевич, гуляя в свободные от работы часы, часто встречал Григория Самойловича, который при встрече всегда спрашивал:

— Как ваше здоровье и мировозрение?

На что Пётр Сергеевич всегда отвечал:

— Мировозрение прежнее, а здоровье по возрасту.

Григорий Самойлович был единственный человек, который не позволял себе фамильярности по отношению к Петру Сергеевичу и, вообще, ко всем другим. Встречаясь с Петром Сергеевичем, он обязательно протягивал для пожатия мягкую старческую руку и, прощаясь, повторял этот ритуал. Однажды Пётр Сергеевич, протянув ему руку, наткнулся на острый окаменевший ноготь и поранил палец.

Они часто разговаривали о литературе, но Григорий Самойлович всегда имел противоположное мнение и затягивал Петра Сергеевича в тяжёлый разговор, как в тёмную трубу, а когда тот вылезал из неё на свет Божий с другого конца, то чувствовал себя усталым.

— Никакой вы не поэт, — говорил Григорий Самойлович. — Поэт всегда думает о поэзии, говорит только о ней.

— Вы правы, баскетболом я интересуюсь больше, — смеялся Пётр Сергеевич и называл известных людей, которые в частном порядке хвалили его стихи. На это Григорий Самойлович отвечал:

— Они к вам хорошо относятся и не хотят обижать, но за спиной смеются над вами и называют городским сумасшедшим.

Когда Петра Сергеевича начали печатать в журналах, и он принёс их показать Григорию Самойловичу, тот только сказал:

— Всё это «ничегошки».

И тут же с гордостью добавил, что у него в разных изданиях напечатано двести статей.

— Я ваш друг. Я к вам хорошо отношусь. Ваше призвание — инженерная работа и никакой вы не поэт.

Пётр Сергеевич попытался открыть журнал на странице, где были напечатаны его стихи, но Григорий Самойлович начал отмахиваться руками, как будто перед ним хотели открыть спичечную коробку, в которой сидел таракан.

Однажды в разговоре Пётр Сергеевич процитировал четверостишие очень известного поэта. Но Григорий Самойлович почему-то решил, что тот цитирует свои стихи, и начал неожиданно охаивать их и говорить обидные слова. Пётр Сергеевич оторопело смотрел, как рот Григория Самойловича ощерился, и показалась масса очень мелких зубов. Ему даже померещилось, что у Григория Самойловича во рту не 32 зуба, а 36 или 40; и он вспомнил, что тот как-то сказал: «Я завистлив». Пётр Сергеевич тогда подумал, что хотя Григорий Самойлович имел в жизни достижения, но того, к чему стремился, всё-таки не достиг, и завидует, потому что между ними разница в двадцать лет; и, наверно, его раздражает уверенность Петра Сергеевича в своих способностях.

Григорий Самойлович чувствовал, что относится к Петру Сергеевичу несправедливо, и потому иногда говорил: «Вы меня, наверно, ненавидите». Но хотя Петра Сергеевича задевали обидные слова, он относился к Григорию Самойловичу неплохо и даже оказывал мелкие услуги — отвозил, при необходимости, к врачу или в библиотеку. Однако затем произошло знакомство Григория Самойловича с госпожой Китнер, и они стали видеться редко.

Однажды они встретились в библиотеке, и Пётр Сергеевич пошёл провожать Григория Самойловича. По дороге тот сказал, что вскоре собирается со своей знакомой в Париж, и предложил Петру Сергеевичу телефон своего приятеля, который живёт в Калифорнии, но является владельцем парижской квартиры. Когда Пётр Сергеевич позвонил Григорию Самойловичу, то оказалось, что он куда-то торопится, а телефон нужно разыскивать, и они отложили это дело на другой раз.

Григорий Самойлович вернулся из Парижа, лёг в больницу, и когда они встретились, то, рассказывая о картинных галереях, проспекты которых он привёз и планировал показать, об удобстве расположения парижской квартиры, опять обещал дать телефон владельца. Григорий Самойлович назвал вполне умеренную цену, которую брал этот человек за месяц проживания в такой прекрасной квартире. Пётр Сергеевич несколько раз звонил Григорию Самойловичу, но тот или торопился куда-то, или хлопоты по дому его отвлекали, а телефон нужно было разыскивать и потому откладывал это дело на другой день.

Когда Григорий Самойлович тяжело заболел и опять попал в больницу, Пётр Сергеевич узнал об этом не сразу, а когда узнал, то собрался проведать его. Он ожидал в приёмном покое, когда врач закончит обход больных и ему разрешат пройти к Григорию Самойловичу. Палата представляла собой большую комнату, которая была разделена поперечной перегородкой. Среднюю часть перегородки вырезали и в центре комнаты образовалось большое пространство откуда можно было наблюдать за больными, лежащими в каждом отсеке. Отсеков было четыре и Пётр Сергеевич поначалу растерялся, не зная куда идти, но медсестра подсказала ему.

Отсек Григория Самойловича примыкал к окну. Больной как будто спал. Пётр Сергеевич взял стул, поставил его где-то у ног Григория Самойловича и посмотрел на него. Солнце заглядывало в окно и, казалось, длинными пальцами своих лучей отбросило край лёгкого одеяла, обнажив вздувшийся живот. Пётр Сергеевич сидел тихонько, стараясь не глядеть на страшный живот, а Григорий Самойлович вдруг открыл глаза и, видимо, узнал его.

— Здравствуйте, — сказал Пётр Сергеевич.

Больной, чуть повернув голову в его сторону, тихо ответил:

— Добрый день. Как ваше здоровье и мировозрение?

Но потом, не дослушав ответ, опять закрыл глаза и ушёл от Петра Сергеевича в другой, видимый только ему мир. А Пётр Сергеевич стал думать, что жизнь такая короткая, а относимся мы друг к другу неприветливо и в конечном итоге страдаем от своих дурных поступков, хотя не всегда осознаём это.

Григорий Самойлович неожиданно вернулся из невидимого мира, ощупал взглядом лицо Петра Сергеевича, словно не сразу сообразив кто сидит перед ним, и сказал такую фразу:

— Мы сами — орудие Бога…

Пётр Сергеевич не сразу понял и наклонился ближе, чтобы лучше слышать, а больной досказал:

— … когда Он наказывает нас.

И это были последние слова, которые Пётр Сергеевич услыхал от больного.

Вернулся он домой в плохом настроении. Не стал вступать в обычные пререкания с Софьей Антоновной, когда она сделала ему замечание, покрутился какое-то время и рано лёг спать. Спал он плохо, беспокойно, а под утро ему приснился сон. Будто сидят они с Григорием Самойловичем за столом и собираются играть в шахматы. Пётр Сергеевич взял себе белые фигуры, и Григорий Самойлович не возражал. Стал он расставлять первый ряд фигур и увидел, что шахматы какие-то странные: на доске в ряду не восемь клеток, а четырнадцать. Он обратил внимание Григория Самойловича на это, но тот ничего не ответил. Пётр Сергеевич почти закончил расставлять первый ряд, как вдруг заметил, что среди белых фигур затесались две чёрные пешки. — «Зачем вы мне их подложили?» — спросил он Григория Самойловича, возвращая пешки. Но тот только неопределённо повёл плечами. Пётр Сергеевич начал расставлять второй ряд, когда опять заметил среди своих фигур две чёрные пешки. Он вторично вернул их Григорию Самойловичу и тут проснулся.

После беспокойного сна Пётр Сергеевич чувствовал себя несвежим. Он прошёл на кухню и стал плескать себе в лицо пригоршни холодной воды, когда вдруг увидел, как снаружи на оконном стекле распластался большой комар. Крылья комара были сложены, два небольших усика шевелились. Пётр Сергеевич посмотрел на голову-грибок, и ему стало неприятно, хотя двойное стекло отделяло его от насекомого.

— Зачем он здесь? — подумал Пётр Сергеевич, и в это время раздался телефонный звонок. На табло чётко высветилась фамилия Адама Карловича.

— Петя, сегодня на рассвете Григорий Самойлович умер, — сказал Адам Карлович, и на этом разговор прервался. Пётр Сергеевич машинально положил трубку, постоял немного и вдруг подумал: «А телефон владельца парижской квартиры он мне так и не дал».