Записки бостонского таксиста

Московский гость

«Мне было бы интересно выступить перед русскоязычной публикой в Америке», — сказал мне писатель Баблоян, когда я приехал по литературным делам в Москву. Если сказать проще, я приехал в столицу бывшей Родины, чтобы пробиться в литературу, на вершинах которой сидели люди, носившие фамилии: Толстой, Гоголь, Чехов. Тогда я ещё не знал, что подымаясь в атаку, нужно в прорыв впереди себя пускать танковую армию. Впрочем, мне это простительно: ведь я закончил свою военную карьеру в СССР в качестве старшего лейтенанта запаса, да к тому же не полевой артиллерии, а зенитной.

«Я не смогу организовать твоё выступление в Америке, потому что все люди, которые приятны моему сердцу, живут за сотни и даже тысячи километров от моего дома», — сказал я писателю Баблояну. Это была сущая правда. В маленьком городке возле Бостона, где я проживаю, я мог перечислить всех своих знакомых на пальцах одной руки. Это означало, что я не смог бы организовать публику, как это обычно делается, когда приезжает Алла Пугачёва, или, скажем, Михаил Жванецкий.

Хотя я не дал положительный ответ г-ну Баблояну, однако совесть мучила меня. Дело в том, что он дважды организовывал мои успешные выступления в Москве, а как известно, долг платежом красен. Итак, совесть мучила меня, и поэтому я обратился за помощью к одному человеку, который, как я знал, успешно организовывал подобные вечера в нашем небольшом городке на берегу океана. Тут следует сказать, что городок носит поэтическое название — «Мраморная голова», потому что с высоты птичьего полёта видно, как к могучему туловищу земного шара прилепилась длинная, тонкая шея, на которой болтается в океане скалистый участок земли. Своей формой участок напоминает человеческую голову. Вот на нём и вырос городок с двухэтажными постройками своеобразной архитектуры.

Тут следует сказать, что мы с г-ном Баблояном совершенно разные люди. Это он мне повторял неоднократно. Для того, чтобы показать нашу непохожесть, не нужно писать подробные биографии и перечислять по пунктам черты характера. Достаточно указать небольшой штришок, и стороннему наблюдателю становится ясной вся картина.

Был у меня старый диван, который я решил выбросить. — «Покажи свой диван», — сказал мне техник домоуправления. Не успел я оглянуться, как здоровый мужик вытащил диван из подвала на зелёную лужайку перед домом, разломал его на куски и побросал их в мусорник.

— Сколько я тебе должен? — спросил я, осчастливленный столь быстрым решением сложной проблемы.

— Да ничего, — сказал техник.

— Ну как же, — возразил я, — ты мне так помог.

— Ладно, — согласился техник, — давай двадцать «баксов».

Тут следует заметить, что контора по перевозке мебели просила у меня за эту работу двести «баксов». На радостях я в тот же день купил технику в русском магазине замечательный трюфельный торт.

— Ты правильно поступил, — сказал мне Роберт Баблоян, — но всё-таки сделал ошибку: ты должен был преподнести торт до того, как этот человек вытащил из подвала диван.

Вот маленький пример, какие мы разные с г-ном Баблояном. Я менять свою натуру не собираюсь, хотя, наверно, действовать в жизни, как это делает г-н Баблоян, более правильно.

Писатель Баблоян на литературный вечер несколько опоздал. Причины задержки были вполне понятны. При всеобщем охвате населения в Америке автотранспортом, пешком добраться до намеченной точки иногда быстрее. В этом писатель Баблоян убедился, приехав погостить в страну победившего капитализма.

Пока шли технические приготовления, публика переговаривалась, предвкушая интересный вечер. Однако всеобщее оживление было прервано дамой приятной во всех отношениях. В руках дамы был кувшин, наподобие древних греческих амфор, которые опытные ныряльщики достают со дна Средиземного моря. Командирским голосом дама объявила, чтобы публика делала «пожертвования» в размере 10 долларов. Цифра была точно оговорена — не больше, но и не меньше; и ясно было, что эти деньги не предназначены для фонда помощи бездомным сиротам. Десятидолларовую купюру следовало бросать в кувшин.

«Как они достают их из такого узкого горлышка? — подумал я. — Не разбивают же кувшин. Наверно пинцетом, изготовленным по специальному заказу». А тем временем, дама приятная во всех отношениях подходила к каждому и настойчиво теребила тех, кто, увлечённый беседой с приятелем, недослышал её объявление. Подошла и ко мне, хотя я, как лицо рекомендовавшее писателя Баблояна, имел право на контрамарку; взяла десятку также с человека, который сделал одолжение г-ну Баблояну и привёз его на литературный вечер.

— Гарик, — обратился я к нему, — почему с тебя содрали десятку? Ведь ты выполнял функции шофёра. Должны были заплатить тебе!

Гарик смущённо улыбнулся и пожал плечами.

— Послушай, — продолжал я, — как ты думаешь, с писателя Баблояна тоже взяли 10 долларов?

Гарик опять улыбнулся, но ничего не сказал. Видимо, он не знал ответа на мой вопрос. Как выяснилось позднее, с писателя Баблояна денег всё-таки не взяли, как-никак московский гость, но выделить малую толику из того, что народ «пожертвовал», тоже не догадались. Ну хоть бы на сто грамм, хоть на бутылку пива — так нет.

Писатель Баблоян начал своё выступление с того, что поблагодарил активистов за прекрасную организацию вечера. Действительно, в относительно небольшом помещении яблоку негде было упасть, а воздух был столь плотен, что заколоти в него гвоздь — и он не упал бы.

Затем писатель Баблоян поблагодарил Евгения Бухина, то есть меня, по его мнению в недалёком будущем Нобелевского лауреата, который успешно справился с ролью посредника. При этих словах на моём лице появилось постное и одновременно значительное выражение, которое, как маску, вынужден носить каждый обладатель столь высокой награды. Я не спеша приподнялся со складного стула и отвесил полупоклон собравшейся публике. Тут надо сказать, что после окончания выступления писателя Баблояна, ко мне подошёл представительный гражданин и спросил в какой области науки я Нобелевский лауреат.

— Почему «науки»? — спросил я оторопело. — Нас с г-ном Баблояном связывают литературные интересы.

— Мне так показалось… — замялся гражданин.

— Как вы понимаете, — перебил я этого человека, — получить Нобелевскую премию непросто.

— Конечно! — с жаром поддержал меня представительный гражданин. Видимо, он уже неоднократно пытался её получить и имел определённый опыт.

Литературный вечер пока что стал наращивать темпы, и писатель Баблоян сообщил публике свои анкетные данные:

— В одиннадцать лет я переехал из солнечной Армении в Москву, и отец привёл меня в районную школу. В моей голове представления о русском языке были довольно смутные.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил директор школы.

— Робик, — последовал ответ.

— Тебе не скучно в Москве, Робик? — продолжал допытываться директор.

Тут Робик Баблоян задумался: «скучно» — чтобы бы это могло означать? В голову лезла всякая всячина и, наконец, вспомнилось слово «кушать». Слова были созвучны.

— Я уже кушал, — сказал Робик.

— В первый класс! — резко отреагировал директор.

Робик Баблоян горько заплакал — ведь ему было уже одиннадцать лет.

— Вот видите, — сказал Баблоян старший, — он понял.

— Хорошо, — смилостивился директор, — тогда в четвёртый класс.

Робик Баблоян в конечном итоге овладел русским языком, закончил филологический факультет Московского университета и стал преподавать его русским детям. А писатель Баблоян, тем временем, стал читать стихотворение в прозе под названием «Мама».

— Да что я вам читаю, — спохватился докладчик. — Я поставлю вам запись песни на этот текст композитора Арарата Мкртчяна.

Музыка была очень профессиональна, а голос исполнителя прекрасен.

— Исполнял солист Большого театра, — с гордостью сообщил писатель Баблоян, но фамилию певца почему-то не назвал. Впрочем, я уже отстал и помню только фамилии певцов прошлого: Козловский, Рейзен, Лисициан; так что новое имя мне ничего бы не сказало.

Вечер подошёл к своей кульминационной точке: писатель Баблоян показал свою книгу под звучным названием — «Первое рукопожатие». Это был рассказ о знакомстве Сергея Есенина с Айседорой Дункан, или, как её называл Есенин, Изидорой, которая произошла в мастерской известного художника Якулова. Знакомство произошло на первом этаже, и эти два человека произвели друг на друга столь ошеломляющее впечатление, что, как утверждает писатель Баблоян, они немедленно поднялись на второй этаж и «занялись делом, в результате которого рождаются дети». Я не знаю прав ли г-н Баблоян или нет. Мне только известно, что у Есенина и Дункан были, конечно, многочисленные дети, но общих, как утверждают литературоведы, у них не было.

В этот момент ход моих мыслей прервал докладчик: г-н Баблоян сделал приглашающий жест рукой, и на сцену вышел высокий мужчина с шапкой невероятно густых, вьющихся, рыжеватых волос, которые почему-то росли только на затылке и по краям головы. Это был представитель славного рода Якуловых — Яков Якулов, преподаватель Бостонской консерватории, композитор и великолепный пианист. Под гром аплодисментов он сыграл мелодию, которая называется «Крунк», что по-русски значит «Журавль».

Но вот заключительный аккорд вечера: прозвучала в записи песня Шаинского на слова г-на Баблояна в исполнении самого композитора. Однако Шаинский несколько переиначил авторский текст. У г-на Баблояна песня начиналась так: «Человек родился, чтобы жить, любить…» и т. д. А Шаинскому, как всякому порядочному еврею, обязательно надо было, чтобы последнее слово осталось за ним. У него это получилось таким образом: «Человек родился, а зачем?» Мало того — он настойчиво повторял эту фразу, как кувалдой, заколачивая её в головы слушателей. Но мелодия была прекрасна, правда с некоторым еврейским акцентом.

«У кого есть какие-либо вопросы к докладчику?» — обратился к публике председательствующий. Тут сразу поднялся один из слушателей и начал что-то говорить. Вначале нельзя было разобрать, что он хочет. Человек этот мямлил, одно слово у него цеплялось за другое; но писатель Баблоян сразу сообразил в чём дело.

— Вы хотите спросить или рассказать? — обратился он к косноязычному слушателю.

— Рассказать, — отвечал тот.

Нудным голосом этот человек стал излагать историю, которая оказалась чрезвычайно интересной. Это был рассказ о том, как один советский художник захотел стать академиком, хотя знал, что наверху уже принято решение забаллотировать его. Тогда он придумал такой ход: купил несколько бутылок хорошего коньяка, закуску и поехал к знакомому академику. Когда они распили бутылку № 1, художник сказал академику:

— Дорогой мой, я знаю, что принято решение забаллотировать меня. Пожалуйста, будь другом — брось завтра в корзину белый шар. Пусть хоть один голос будет за меня. Это ничего не решит, но мне будет не так обидно.

— Хорошо, мой милый, — сказал академик, — я сделаю это для тебя.

Затем художник поехал к другому академику, и когда они распили бутылку № 2, художник сказал:

— Дорогой, пожалуйста, будь другом — брось завтра в корзину белый шар. Пусть хоть один голос будет за меня. Это ничего не решит, но мне будет не так обидно.

Таким образом художник объехал всех академиков, и в результате после голосования в корзине оказался только один чёрный шар, который принадлежал председателю комиссии. Что-либо менять уже было невозможно, несмотря на отрицательное решение в высших сферах.

Тут следует отметить, что писатель Баблоян, как опытный хирург, нашёл путь к сердцам слушателей, сумел расшевелить их; и потому многие люди в зале стали порываться рассказать некоторые истории и анекдоты из своей практики, но председательствующий энергично пресёк эти попытки и объявил перерыв.

Публика весело кинулась к столам с закуской и вином, а я тихонько поднялся со складного стула и вышел на улицу. Сладкое я не ем, вино не пью — только водку, которой не было. На набережной гулял северный ветер и океан был неспокоен, но я был доволен: выступление московского гостя на американской земле состоялось.