Записки домового

ПАДЕНИЕ ШИРВАНСКОГО ЦАРСТВА[34]

Взглянув на ничтожные остатки Старой Шемахи, русский путешественник не догадывается вовсе, что, за два с половиной столетия, это была блестящая столица знаменитых государей и прекрасного, цветущего царства. С самой глубокой древности, страна, известная теперь под названием Ширванской области, славилась своей красотою, плодородием и баснословным богатством. Предания греков утверждали, что овцы здесь одеты золотою шерстью. Аравитяне, покорив Кавказский край, называли эту часть его «Землею Золотого Престола». Во все времена Ширван представляется Востоку землею роз, золота и наслаждения, но никогда не был так славен как в пятнадцатом и шестнадцатом столетиях, когда в нем царствовали потомки храброго Шейха-Ибрагима Дербендского. При этом поколении храбрых и образованных государей, которое обыкновенно зовут династией ширван-шахов, Шемаха была одним из великолепнейших городов мусульманской Азии: сотни золоченых куполов и изящных минаретов, бесчисленные дворцы, киоски, фонтаны, мечети, бани, базары, караван-сараи, сады украшали столицу Ширван-Шаха, Халиль-Падишаха и Шах-Роха, около престола которых толпилось множество знаменитых воинов, отличных поэтов, ученейших во всем мусульманстве богословов, астрологов, врачей, литераторов. Держава этих государей распространялась по всему западному берегу Каспийского моря, от Дербенда до Тегерана, заключая в своих пределах нынешнюю Русскую Армению, Азербайджан и часть Мазендеранской области. Пышность их двора, говорят ширванские историки, затмевала весь блеск престола Сефидов, которые в то же время владычествовали в Персии, все великолепие Сулеймана-Завоевателя, в Царьграде, и Дели-Ивана, в Москве. Гарем ширван-шахов наполнен был первыми красавицами Закавказья; но промышленность, науки и порядок составляли любимые предметы их мудрых попечений, и при Шах-Рох-Падишахе, по словам местных летописцев, «во всем благословенном Ширване не было других птиц, кроме соловьев, и другой травы, кроме розанов».

Это блаженство страны, которая горячо придерживалась правоверного суннитского вероисповедания, не могло не возбудить жадности такого еретика, как Шах-Тахмасп, который, из своих испаганских дворцов, с завистью смотрел на безмятежное величие шемахинского падишаха. Царь возрожденной Персии ополчился на ширванского государя и овладел его роскошными землями. Но храбрый преемник Шах-Роха, Бурган-Эддин-Шах, вытеснил его из пределов ширванской державы, при помощи султана Сулеймана, и в 1555 году, после долголетних смут, она снова успокоилась под властью своих законных повелителей. Спустя шестнадцать лет коварный Тахмасп вторично нагрянул на нее со всеми силами Ирана и, в этот раз, ему удалось покорить почти все государства. Бурган-Эддин удержался в одном только Дербенде, где он и кончил жизнь, оставив в наследство сыну своему Халеф-Мирзе несколько неприступных утесов и неровную борьбу с нечистым персидским еретиком. Но молодой Халеф-Мирза-Падишах, прекрасный, как полная луна, и умный, как сатурн-планета, был в то же время блистательнейший герой своего времени. Он не устрашился Тахмаспа: с горстью храбрых дербендцев два года мужественно сражался он против иранских полчищ и, наконец призвав в помощь себе крымского хана, знаменитого Девлет-Гирея, исторг свою столицу и все ширванское царство из рук свирепого врага. Порядок, изобилие и счастие снова водворились в этом раю Азии. Шемаха снова начала затмевать все столицы Востока, который из конца в конец прогремел славою подвигов, мудрости и красоты Халеф-Падишаха. Соловьи, улетевшие все до одного при нашествии еретиков, этих отверженных шиитов,^{98} снова собрались в Ширван; розаны, пять лет не раскрывавшие своих почек, расцвели великолепнее, чем когда-либо, и ширванское царство, еще могущественнее прежнего, стало все — радость, песнь и благоухание. От поднятия, подземными силами, грозных хребтов Кавказа за облака не было на земле государства счастливее Ширвана и султана величественнее Халефа.

Во время общей борьбы с персиянами Халеф тесно подружился с храбрым союзником своим, Девлет-Гиреем, которого нашествия на христианские земли Европы до небес превозносились мусульманами этой части Азии и о подвигах которого они с восторгом рассказывали самые невероятные чудеса. Молва, принятая повсеместно за исторический факт, утверждала, будто гарем крымского хана составлен весь из королевен Франкистана, женщин удивительной красоты, похищенных Девлет-Гиреем во время его удалых набегов на христианские государства, и что на других красавиц он даже не хочет смотреть ханским оком. Эта молва, доверчиво повторяемая визирями и придворными прекрасного ширван-шаха, поразила его ум или его гордость. Он глубоко призадумался: наконец, приказал подать лист бумаги и чернильницу, написал письмо и, позвав к себе младшего своего брата, Хосрев-Мирзу, красивого юношу лет двадцати, сказал ему:

— Свет глаз моих, Хосрев! ты храбр и молод и, по званию своему, должен приобрести себе славу воинскими подвигами. У нас теперь не предвидится никакой войны: государство наше требует отдыху после столь продолжительных бедствий; с нечистым Тахмаспом мы не желаем теперь начинать новой борьбы; Грузия и другие неверные области платят нам дань: словом, у нас, покаместь, некуда употребить свое мужество, а благочестивый мусульманин должен прежде всего отличиться в лице Аллаха подвигами своими против кяфиров, которые отвергают Несомненную Книгу^{99} и не умывают семи членов; должен ратовать за торжество веры пророка безпогрешного и заслужить себе в мусульманстве завидный титул гази и в будущей жизни вечное блаженство. Мы признали за благо отправить тебя к первому богатырю нашего времени, к другу и союзнику твоего брата, чтобы ты, под его руководством, учился военному искусству и святому делу истреблять неверных на всей земной поверхности. Поезжай к Девлет-Гирей-Хану, сражайся, учись побеждать, прославь свое благородное имя во всем мусульманстве. Может быть, при этом случае, при особенном покровительстве Господа Истины, посчастливится тебе захватить какую-нибудь королевну франков, и ты, иншаллах, буде угодно Аллаху, после славных трудов, будешь наслаждаться ее чудесными прелестями, прежде чем всевышний наградит тебя на том свете за твои благочестивые деяния бесконечным блаженством с семьюстами-семьюдесятью семью гуриями, которые изготовлены для всякого искоренителя пырея неверия. Ступай, моя утроба, Хосрев!.. Да будет покров Аллаха над твоей юною головой!.. Отдай это письмо другу нашему хану и возвращайся к нам славным и великим.

Халеф обнял своего брата, и молодой человек, воспламененный его речью, тотчас занялся приготовлениями к отъезду. Ширван-шах дал ему блестящую свиту и богатые подарки для крымского хана. Пылкий Хосрев-Мирза, сгорая нетерпением сразиться с неверными и обладать европейскою принцессою, спустя несколько дней отправился в путь — через оттоманские владения, в Синоп, откуда турецкое судно благополучно перевезло его на берега Крыма. Принятый с отличною честью при багчисарайском дворе, ширванский принц, на другой день после своего прибытия, был представлен хану, объяснил ему цель своего путешествия и вручил письмо брата, которое Девлет-Гирей велел тотчас перевести для себя с персидского языка на турецкий. Этот перевод найден лет десять тому назад в архиве багчисарайского дворца при бумагах, составляющих обширную корреспонденцию крымских ханов с разными владетельными лицами Кавказского перешейка, и из них-то выписаны все документы, которые в этом историческом рассказе будут приведены в русских переводах.

Девлет-Гирей, прочитав это послание, покрутил свои длинные усы и призадумался.

— Наш друг, — сказал потом хвастливый татарин Хосрев-Мирзе, — желает от нас такой безделицы, что мы, право, не можем отказать ему в просьбе, хоть и решились было, для отдыху, не воевать неверных нынешнею весною. На мой глаз и на мою голову! буде угодно Аллаху, мы услужим ему такою кралицей, что отец всех ширван-шахов в гробу вскрикнет — Машаллах!

Турецкое судно, привезшее Хосрев-Мирзу, должно было возвратиться в Синоп с двумя приближенными беями Халефа, которые сопровождали Хосрев-Мирзу до Багчисарая. Девлет-Гирей послал с ними ответ своему дорогому союзнику.

На следующее же утро по всему Крыму был объявлен клич — собираться всем богатырям татарским в акын, или набег, на ляхскую землю, которой красавицы всегда были в большой моде в багчисарайских гаремах. Спустя две недели туча крымцев высыпала с полуострова на Перекопскую степь и понеслась по направлению к Днепру. Переплыв эту реку близь Черного Моря, татары, никем не замеченные, в несколько дней прошли обширные ногайские пустыни и, около нынешнего Тульчина, разделились на два отряда: главные силы, под начальством ханского дяди, Каплан-Гирея, удалого и опытного наездника, быстро устремились вперед, к границе Чермной Руси:^{100} Хосрев-Мирза находился в этой колонне, которая все грабила и жгла на лету; остальная часть, предводительствуемая самим ханом, подвигалась за нею в расстоянии двух переходов, подбирая добычу, награбленную первым отрядом, и посылая летучие партии вправо и влево для нападений на богатейшие замки, лежащие вне главной черты набега.

Татары нигде не встречали сопротивления. Все польское и литовское дворянство было занято интригами по случаю предстоящего выбора короля на опустевший престол Ягеллонов. Почти все европейские дворы старались возвести своих принцев на это блестящее место, сыпали деньгами и обещаниями и заготовляли для себя партии. Кроме иностранных соискателей, многие из туземных магнатов, полагаясь на родство с угасшею династией, на личную славу или на свое богатство, предлагали самих себя в кандидаты на королевский сан и собирали своих приверженцев. Крепости оставались почти без защиты, войска без полководцев, в частных замках никого из мужчин не было дома. Гетманы, коменданты, хозяева замков и их дружины — все поскакали в ближайшие города, для избрания благоприятствующих своим партиям депутатов на сейм, который должен был решить участь королевства и дать ей нового государя. Никогда еще татары не попадали в такую удобную пору для грабительского набега. Оба отряда беспрепятственно проникали далее и далее, обременяясь добычей и пленными. Никто не дожидался появления первых передовых наездников: бросив дома и драгоценности, все в ужасе уходило за Буг и за Березину.

Следуя за своим торжествующим братом, хан узнал через жидов, которые всегда служили татарам вожатыми и покупали у них похищенные вещи, что вправо от Дубна, в обширном лесу, лежит на берегу небольшого озера старый, полу развалившийся замок, Олита, принадлежавший жене серадзского воеводы пана Альберта Олеского. По рассказам евреев, хозяин этого замка был еще дома, но не имел при себе никакой вооруженной свиты: недавно возвратясь из Лондона, он привез с собою какого-то англичанина, который умеет делать золото, и они удалились в это глухое место, чтобы превратить весь олитский песок в драгоценный металл. Пан Олеский, говорили всезнающие евреи, хочет сам быть королем, но он не спешит на выборы депутатов, надеясь купить оптом весь избирательный сейм изготовленным втайне богатством: работа теперь идет у них жарко; они уже наделали целые горы золота, и пани Олеская торопит мужа поскорее увезти эти сокровища в Варшаву; но пан-воевода боится, что этого количества не хватит на покупку всех совестей, которые нынче очень вздорожали от соперничества между московским, австрийским и французским кандидатами, и потому он и англичанин днем и ночью трудятся в подвалах олитского замка. Этой молвы было совершенно достаточно для возбуждения жадности в татарском повелителе. Он решился сам произвести нападение на Олиту.

Своротив с главной дороги с тремя или четырьмя сотнями отборных всадников, Девлет-Гирей под руководством жидов пробрался болотами и лесами, и, среди глубокой ночи, нагрянул с криком и визгом на беспечную Олиту. Ворота замка в несколько минут были выломаны; но испуганные жители успели между тем спастись в лес противоположным выходом. Татары погнались за ними и поймали в кустарниках несколько человек старых служителей и больных баб. Вместе с ними пряталась молодая девушка, выскочившая из постели в ночном наряде и без обуви: ноги ее были изранены; она уже не могла бежать и при появлении диких крымцев с факелами и саблями в руках упала в обморок. Один страшный татарин проворно втащил ее на свое седло и поскакал с нею обратно в замок; другие погнали перед собою захваченных слуг, и вся эта живая добыча немедленно была представлена хану. Девлет-Гирей уже успел обшарить все строения, комнаты и дворы: в подвалах действительно найдены горны, котлы, кубы, реторты, тигли, множество дивных инструментов, пережженные и еще теплые сплавки меди и свинца; в печах еще горел огонь; из кубов еще струились какие-то кислые жидкости: все доказывало, что таинственная работа производилась весьма недавно; но обещанного евреями золота нигде не было. Допросы, произведенные пленным, не обещали ничего блистательного: по этим показаниям, пан-воевода занимался уже четыре месяца выделкою золота с паном Джоном, англичанином в широкой шляпе и с длинною рыжею бородою; во все это время в замок не пускали никого постороннего, кроме мужиков, беспрестанно привозивших дрова для топки плавильных печей; эти горны горели днем и ночью, и пан-воевода сжег уже семь десятин лесу, но пан Джон никак не мог добиться до той степени жару, которая нужна для превращения свинца и меди в серебро и золото, и утверждал, что здешний огонь холоден. Хан не удовольствовался этим объяснением. Несчастных слуг, даже детей, открытых в замке, жадные дикари подвергли страшным мучениям: они их кололи саблями, поднимали на веревках, жгли факелами и никак не получили удовлетворительного ответа. Одна только девушка в ночном наряде, благодаря своей необыкновенной красоте, избегла этих ужасных истязаний. Это была панна Марианна, восемнадцатилетняя дочь воеводы-алхимика. Хан взял ее под свое покровительство.

Татары, однако ж, не верили этим неблагоприятным результатам своих допросов и пыток: они остались в Олите до утра, чтобы осмотреть ее при дневном свете. Весь следующий день рылись они под полами погребов, вскопали дворы, обыскали ближайшую часть леса и берега озера и ничего не нашли. Хан в бешенстве приказал повесить на воротах Олиты четырех жидов, которые так жестоко обманули его, ограбил замок дочиста и, взяв с собою панну Марианну, которую татары посадили на лошадь и привязали к седлу, ночью выступил в обратный путь на прежнюю дорогу.

Девлет-Гирей употребил четыре дня на эту неудачную экспедицию. Между тем Каплан-Гирей был уже в окрестностях Бреста-Литовского: но здесь неожиданно напал на него гетман Ходкевич с несколькими тысячами наскоро собранного войска. Татары были разбиты и рассеялись в разные стороны. Вся их добыча осталась в руках поляков. Каплан-Гирей проворно спасся от преследующего победителя; но ширванский принц, Хосрев-Мирза, непривычный к тактике этих набегов и не знающий местности, был мгновенно окружен серебряными гусарами и взят в плен. Девлет-Гирей, еще не вышедший из проселочных дорог, уже встретил татар, бегущих поодиночке во всех направлениях: они одногласно показывали, что Каплан-Гирей опрометчиво наткнулся на армию многочисленнее звезд на небе и песку в море и что эта страшная рать повсюду их преследует. По обычаю крымцев, хан тотчас поворотил со своим отрядом, с бывшею при нем добычею и с панною Марианною, к Черному морю, пробираясь в Подольские степи безвестными тропинками. Несчастная пленница изнемогала от этой усиленной скачки. Татары привезли ее почти мертвою к верховью реки Балты, условленному сборному месту на случай неудачи похода и рассеяния полчища. Здесь хан остановился на пять дней, пока не собрались беглецы, спасшиеся от поражения, и этот отдых несколько восстановил ее истощенные силы. Отсюда татары шли уже короткими переходами к Перекопу. Они воротились в Крым в августе месяце.

Девлет-Гирей приказал поместить прекрасную пленницу в особенном отделении своего гарема, доставлять ей все удобства и обходиться с нею с уважением. Это ласковое обращение хищника, веселые игры и нежные утешения новых подруг и особенно надежда на скорый выкуп, для которого родители ее, конечно, готовы были пожертвовать всеми сокровищами мира, возвратили ей жизнь, бодрость и здоровье: панна Марианна зацвела краше всех роз багчисарайских, и татарский хан торжественно покручивал свои колоссальные усы, глядя на пленительное лицо и прелестный стан дочери ляха.

Однажды, после обеда, хан, сидя в киоске,^{101} казался в необыкновенно хорошем расположении духа: стрелял из лука в проходящих жидов и христиан, дал щелчка в нос своему визирю и, наконец, кликнул к себе главного евнуха. Очевидно было, что какая-то остроумная мысль воссияла в его чингисханородной голове.

— Пезевенг-Бег! — сказал он великому стражу целомудренности своих супруг. — Желаем увидеть твое искусство. Этой дочери ляха, которую привезли мы из набега, с завтрашнего дня имеете все вы оказывать почести, присвоенные царскому сану, обращаясь с нею с таким же благоговением, как с моей собственною дочерью.

— На мой глаз и на мою голову! — отвечал жирный кызлар-ага, кланяясь в пояс. — Светлая воля вашего ханского присутствия будет исполнена во всей точности.

— Но это не все, — прервал хан, — Ты должен рассказать по секрету нескольким нашим женщинам, что из ляхской земли, то есть из Ляхистана, получены очень важные известия, а именно, что отец этой девушки единодушно избран в короли; что он идет на нас войною с бесчисленною ратью разных неверных народов, чтобы отбить свою дочь; что хан очень встревожен этим известием и хочет отослать ее к отцу, и так далее. Это должно быть так сказано и так сделано, чтобы завтра поутру все в гареме, и особенно сама девушка, были совершенно уверены, что она королевна. Это не правда; но мне так нужно. Понимаешь ли?

— Что я за собака, чтоб сметь не понимать такой высокой и светлой речи! — воскликнул евнух. — Слава Аллаху, у нас есть кусок ума для пользы службы хана. Будет исполнено на славу.

Евнух удалился. Его подчиненные тотчас начали чистить, мыть и убирать коврами небольшой отдельный дворец, в котором покойная сестра хана, Бюльбюль-Ханым, жила до своего замужества: остатки этого красивого строения доныне видны в восточном углу садов гарема. Пезевенг-Бег отрядил пятьдесят молодых невольниц для прислуги, на всех лестницах и крыльцах расставил почетных евнухов и из заслуженных старух сформировал полный штат придворных сановниц, как для настоящей султанши, наименовав одних комнатными дворянками, других постельничными, хранительницами драгоценностей, инспекторшами вареньев, лейб-ключницами и так далее. К вечеру панна Марианна торжественно была переведена в новое свое жилище, в сопровождении всего женского народонаселения гарема, которому главный евнух приказал, от имени хана, отдавать дочери ляха все почести, присвоенные принцессам из рода Чингисхана. Изумление панны Марианны равнялось одной только зависти и злобе многочисленных подруг ее затворничества: в первую минуту они не сомневались, что хан хочет на ней жениться законным порядком, и многие даже утверждали, с отчаянием, что он решился быть ей неукоризненно верным. Но пущенная в то же время сплетня об избрании и походе ее отца вскоре облетела все маленькие и большие уши таинственным шепотом и произвела совсем другое впечатление. Почти все сердца забились радостью. В числе гаремных невольниц было множество полек, русских, молдаванок, венгерок, немок: они торжествовали, будучи уверены, что пан-король Олеский завтра или послезавтра явится перед воротами гарема с огромною армией, чтобы свернуть шею этим отвратительным евнухам и освободить несчастных пленниц из заключения. Ясно было, что хан ужасно испугался пана Олеского, когда он вдруг стал оказывать такое почтение его дочери.

Все эти вести и рассуждения были сообщены ночью панне Марианне за большую тайну. Она легко им поверила; честолюбивые планы отца давно были ей известны: в доме ее родителей беспрерывно толковали о будущем величии пана-воеводы серадзского; пан Джон, знаменитый алхимик и в то же время великий астролог, ясно прочитал в звездах непреложный приговор судьбы о скором возведении своего друга на один из самых славных престолов Европы; и почтенная пани Олеская заранее уже разбирала с Марианною разные казусные случаи тоалета и обращения, которые должны им встретиться, когда мать будет наияснейшею королевою польскою, великою княгинею литовскою, русскою, прусскою, мазовецкою, и киевскою, и прочая, и прочая, и прочая, а дочь пресветлейшею королевною. Нетрудно представить себе восторг панны Марианны: в первом пылу радости, расцеловав любезных вестниц, она обещала, как скоро папа сокрушит гаремные стены, сделать всех их своими фрейлинами в Варшаве, выдать замуж за молодых и прекрасных сенаторов и никогда не разрывать дружбы с ними. Но вскоре чувство самодостоинства умерило эти излияния сердца, внезапно переполненного счастием: она вдруг сделалась важною, степенною, осторожною в словах, величавою в приемах. На следующее утро панна Марианна казалась уже такою принцессою, как будто родилась на престоле царя Гороха Великого. Она старалась в походке, речах и обращениях подражать английской королеве Елисавете, при дворе которой отец ее был послом до кончины Сигизмунда-Августа и которой сама она почиталась в Лондоне любимицею. Подражание, это, как, все подражания, не совсем было чуждо уродливости, но, во всяком случае, оказываемые ей почести принимала она с сановитостью, достойною маленькой Семирамиды.^{102} Когда главный евнух рассказал об этом хану, Девлет-Гирей от удовольствия крепко ударил его плетью по спине и вскричал:

— Аферим! — браво, Пезевенг-Бег!.. Дарую тебе за это сто палок, которые суждено твоим пятам получить от меня за первую глупость.

— Милосердие эфендия нашего неисчерпаемо! — с чувством воскликнул евнух, ударив челом перед ханом.

— Аферим! — повторял Девлет-Гирей. — Аферим… Ну, теперь сочини мне письмо к ширван-хану. Ты грамотей: напиши, знаешь, тонко, но понятно, стамбульским слогом. Я скажу тебе, в чем дело…

Хан в немногих словах объяснил евнуху свою мысль. Пезевенг-Бег тотчас принялся за работу.

— Машаллах! — воскликнул хан, когда Пезевенг-Бег прочитал ему это письмо. — Ты удивительный мастер на слог, даром что у тебя не растет борода! Хорошо! очень хорошо!.. Сам реис-эфенди великого турецкого головореза не сочинил бы ничего лучше, тоньше и докладнее.[35] Иншаллах, буде угодно Аллаху, мы продадим очень выгодно эту ляхскую девчонку. Безмозглому ширванцу засела в голову неверная королевна! Вот ему королевна!.. Я прикажу Мурад-Бегу запросить с него двести карабагских аргамаков. Если ширван-шах пришлет нам все, на что мы здесь намекаем, это составит около полумиллиона пиастров. Анасыны! бабасыны! славно им спустим с рук нашу пленницу!.. Одна она покроет собою издержки и потери последнего похода. Отец ее не в состоянии дать мне за нее и пятой доли этой суммы: по собственным словам его служителей, он человек совершенно разорившийся, в долгах по уши, людям своим не платит жалованья и на последние остатки прежнего богатства ищет алькимия, «философского камня». Подай мне это письмо!

Евнух поднес хану свое остроумное сочинение, уже перебеленное на длинном и узком листе бумаги, которого средину занимало главное послание, а все поля кругом были исписаны многочисленными постскриптами, Девлет-Г ирей вынул из грудного кармана своего две небольшие печати, связанные вместе и называемые хасс, или «частными царскими»; осмотрел обе с большим вниманием и указал евнуху на одну из них. Пезевенг-Бег натер ее жирными чернилами и приложил к грамоте; потом, очистив камень и обмыв обе печати розовою водою, благоговейно представил их обратно своему повелителю, и тот снова осмотрел ту и другую с таким же вниманием. Удостоверившись, что они не подменены во время операции, хан спрятал их за пазуху. Девлет-Гирей всегда соблюдал строго эти предосторожности. Восточные не подписывают своего имени под бумагами: оно вырезано у них на печати, которую каждый тщательно хранит при себе, и приложение ее к документу равносильно собственноручной подписи. Вверить кому-нибудь свою печать все равно что дать ему всеобщий бланк; лишиться ее посредством подмены или похищения значит лишиться своей подписи и некоторым образом личности. Чем важнее лицо и его подпись, тем необходимее подобная недоверчивость. Государи на Востоке официальную печать свою вручают верховным визирям в знак неограниченного их полномочия, но с малою, или «частною», они никогда не расстаются. Все несчастия того, к кому Девлет-Гирей отправлял свое письмо, произошли именно от несоблюдения этого коренного правила.

Когда печать обсохла и письмо было сложено и завернуто в парчу по всем правилам этикета, хан с этим замысловатым узелком в руке вышел из гарема в диванную залу, где крымские султаны, визири, беги и мирзы уже ожидали его светлого присутствия. Заняв привычное место на софе, он подал любимцу своему, Мурад-Бегу, знак подойти поближе и, объяснив тайну узелка, велел приготовиться к отъезду с приличною свитою мирз и бегов. Главная статья особенного наставления послу состояла в том, чтобы он, по испытанному усердию к пользам своего высокого благодетеля, старался содрать с его друга и союзника как можно более для хана и как можно менее для себя. Что касается до издержек на путешествие, то Девлет-Гирей, по своему ханскому великодушию, не хотел даже и входить в эти мелочные расчеты: в ознаменование своего отличного благоволения он позволял Мурад-Бегу, слывшему ужасным скупцом, нанять на свой собственный счет венецианское судно отсюда до Синопа и взять на себя все расходы по посольству с правом вознаградить себя за этот маленький ущерб своему карману, хоть вдесятеро и более, грабежом в земле неверных при первом набеге. Хан требовал от своего любимца только иметь неусыпное смотрение, чтобы пленница во все путешествие оставалась в полной уверенности, будто ее отвозят в Польшу, к батюшке, к королю, и чтобы все члены и слуги посольства говорили в Шемахе о Хосрев-Мирзе и о прочем по точному содержанию грамоты, которой копию главный евнух вручит послу вместе с мнимою королевною и ее прислугою. Все остальное предоставлялось сто благоразумному усмотрению.

Несчастный Мурад-Бег был поражен как громом этим отличным доказательством всемилостивейшей доверенности искусного крымского грабителя. С отчаянием в душе воскликнул он: «На мой глаз и на мою голову!» — и с бесчисленными анасыны! бабасыны! занялся мерами к исполнению столь лестного поручения. В двадцать дней все было готово. Панна Марианна пролила несколько слез, прощаясь с крымскими приятельницами, которые, со своей стороны, горько, горячо и долго плакали о том, что она их оставляет до прибытия папеньки в Багчисарай с многочисленною армиею молодых «серебряных гусаров». От Синопа до Шемахи посольство должно было следовать сухим путем. Высокую путешественницу, закутанную с ног до головы, несли в богатом тахтреване. Мурад принимал особенное попечение об ее удобствах, спокойствии и здоровье. Но если бы даже предусмотрительность хана и не поселила в ней животворной надежды на скорое соединение с родными, то уже самая необходимость явиться в Варшаве вполне прекрасною и очаровательною принцессою достаточна была для поддержания ее прелестей в надлежащем блеске и совершенной нежности. В самом деле, панна Марианна во всю дорогу соблюдала невероятные меры предосторожности к сохранению своей красоты, и когда вдруг ввели ее в Гюлистан, роскошный загородный дворец ширван-шаха, когда Мурад-Бег, с приличною речью, сдал ее в исправности, вместе с письмом, табаком и трубкою, новому обладателю, когда, наконец, по удалении всех мужчин евнухи церемониально сняли с нее покрывало, у Халеф-Падишаха закружилась голова и в глазах заиграли все огни радуги: он должен был сознаться в душе, что никогда еще Ширван и, следовательно, вся Азия, с тех пор, как они существуют, не видала такой белой, розовой, чудесной гурии. Он не мог говорить. Одни только машаллах и аферим вырывались из его разинутого рта, в который он поминутно клал палец удивления. В восторге своем он пожаловал на весь гарем новые платья, приказал удвоить содержание посольства, одарил всех его членов, Мурад-Бега осыпал своими щедротами и для его хана назначил к выдаче лошадей, материй и денежной ссуды гораздо более, нежели сколько сметливый хищник просил и ожидал. В первые трое суток главный евнух шемахинского гарема, Ахмак-Ага, человек известный по своей дальновидности, крепко опасался, что его мудрый падишах с ума сойдет от радости.

Новой гостье гарема отвели самое великолепное его отделение. Почести оказывали ей еще большие, чем в Багчисарае. Панна Марианна не постигала, что это значит и где она находится. Но Халеф-Падишах хотел доказать ей, что он дюнья-и билир — знает свет и умеет прилично обходиться с особами ее сана.

Между тем в Шемахе и ее окрестностях быстро распространилась молва, что крымский хан подарил гарему падишаха дочь короля всех франков, царевну неслыханной и невообразимой красоты. Многие утверждали, что ночью, когда она выходит в сад, чтобы подышать свежим воздухом, весь Гюлистан бывает освещен сиянием ее лица, как майским солнцем.

— Надо сказать по совести, — говорили шемахинцы, — что такого счастливого государя, как наш падишах, и такого благословенного государства, как Ширван, нет во всей поднебесной. Пусть же этот сожженный отец, шах Тахмасп, покажет у себя что-нибудь подобное!.. А с этою красавицею в своем гареме наше убежище мира может осквернять на славу гробницы всех дедов и прадедов его!.. может делать на них все, что его светлой душе угодно!..

С этим мнением своих подданных вполне был согласен и сам Халеф-Падишах. Он почитал себя славнейшим государем во всей Азии; один он мог показать в своем гареме дочь короля Франкистана, древо всех земных прелестей, торжественно пересаженное на мусульманскую землю, совершеннейшую жемчужину моря неверия, нанизанную во славу Аллаха и его пророка на нить радостей магометанского властелина… Он уже был страстно влюблен в нее.

Обладание такою девушкою казалось Халефу верхом чести и блаженства, но, как человек благородный, великодушный, он желал сперва заслужить ее любовь и, для собственного счастия, пользоваться только теми правами над нею, которые добровольно уступает сердце женщины, погруженное в очарование. Затруднение состояло только в том, как выразить царевне франков свои трогательные чувства. По-персидски она еще не знала, а кратковременное пребывание в багчисарайском гареме не могло ей сообщить глубоких сведений в анакреонтических тонкостях турецкого языка. Халеф-Падишах должен был прибегнуть к мимике. Он для почину позволил себе со своей дильбер, со своей «сердцепохитительницею» несколько безмолвных нежностей в ширванском вкусе, но они возбудили в ней страшное негодование: панна Марианна отразила их с таким великолепным достоинством, что азиатский падишах, вовсе непривычный к подобной гордости в женщине, был уничтожен стыдом за свое невежественное обращение со светлейшею королевою неверных. Халеф понял, что на первый случай, кроме почтительности, угождений и вздохов, ему не остается никакого другого пути к ее высокому сердцу, и решился следовать этим путем неуклонно, впредь до усмотрения.

Но это обстоятельство раскрыло глаза беспечной панне Марианне. Несмотря на ограниченность своих познаний в восточных языках, бедная девушка вскоре поняла из разговоров с раболепными прислужницами, что она подарена ширванскому падишаху и что татары завезли ее на край света, противоположный ее отечеству. Тогда слезы и отчаяние заступили место лучезарных мечт надежды. Но, видя ее бледною и печальною, Халеф поспешил усугубить свою нежную почтительность и тонкие внимания к несчастной «сердцепохитительнице». Печаль проходит так же скоро, как счастие. Во мраке своего горя панна Марианна начала примечать этого великодушного азиатца: он был молод, красив и особенно такой гржечный! (galant)… Его изысканная восточная вежливость очень понравилась молодой польке. Борода ширванского падишаха нисколько не пугала панны Марианны; отличнейшие кавалеры и почти все государи в Европе носили еще тогда это природное, хоть и совершенно бесполезное прибавление к мужскому лицу. Он даже казался ей прекрасно воспитанным, хоть и не говорил ни слова по-итальянски, на языке модном в тогдашнем образованном свете. Притом он был король: следовательно, панна Олеская не унижала себя, даря иногда этого человека ласковой улыбкою. Ей уже на роду было написано рано или поздно выйти замуж за какого-нибудь короля: за этого или за другого, конец концов, оно все равно, лишь бы он был король, а она царствовала!.. так уж скорей за этого, который молод, влюблен и мало знает женщин! из него можно все сделать!.. Все эти соображения и сверх того невозможность изменить судьбу свою мало-помалу примирили пленницу с ее настоящим положением. Чем больше знакомилась она с персидским языком, тем сильнее действовали на ее воображение рассказы о славе, геройстве, уме, деятельности и прекрасном сердце владетеля этой волшебной страны. Она душевно полюбила его. Но панна Марианна недаром была европейка: прежде чем осчастливить Халефа благосклонным приемом его сердца, она решилась пройти с ним полный курс западного кокетства, порядком помучить этого восточного тирана женщин и приучить его к повиновению. Его страстная любовь и, как казалось, беспредельная преданность обещали ей полный успех.

В самом деле, не прошло десяти месяцев от приезда пленницы в Шемаху, как Халеф, влюбленный до безумия, уже совершенно был в ее власти. Ширван-шах сделался игрушкою панны Марианны. Она управляла им полновластно. Халеф давно уже предлагал ей свою руку и свое царство, но она искусно отклоняла до времени все его предложения, чтобы сдаться не иначе как на самых выгодных условиях. Наконец она объявила эти условия: во-первых, развестись со всеми женами и торжественно вступить в законный брак с нею, как с дочерью могущественного государя, обеспечив ей свободу вероисповедания; во-вторых, со дня брака, впредь на будущее время, не иметь более никакой другой жены, кроме нее; в-третьих, не держать одалык и не позволять себе ни малейшей неверности, и, наконец, в пределах гарема предоставить ей неограниченную власть и подчинить всех ее указу. Что касается до внешних дел, то панна Марианна, принимая со дня брака, в угождение своему возлюбленному супругу, имя Фириште-Ханым, то есть «Ангела-государыни», обещает ему не вмешиваться в государственное управление, но позволяет прибегать во всем к своему совету.

Из вышеписанного видно, что ловкая дочка серадзского воеводы, следуя коренным правам своей родины, хотела из восточного деспота сделать польского мужа, другими словами, безгласного раба своей супруги. Многие из этих условий, конечно, казались азиатскому супругу очень тягостными и противными здравой логике; но он был так влюблен, так счастлив, так восторжен, что принял их все до одного, не только без возражения, но даже с радостью. Халеф просил только позволить согласить все это по возможности с обычаями и понятиями страны, дать два месяца сроку на расчеты с прежними женами и фаворитками и на приготовления к празднеству.

Это самоотвержение ширванского падишаха не совсем еще было бы понятно, если бы один из закавказских летописцев не сохранил нам известия о том, что после любви сильнее всего подействовало на решимость Халефа. Незадолго до того времени в Шемахе было получено через армянских купцов письмо из европейской Турции, в котором упоминалось, что брат ширван-шаха, Хосрев-Мирза, находится в плену у короля ляхов. Один из ширванских бегов, находившийся в свите этого принца, был вместе с ним взят поляками, но успел ночью ускользнуть из когтей неверных и после тысячи приключений добрался до Аккермана, турецкого города на Днестре. Находясь там в крайней нищете и без средств возвратиться на родину, несчастный бег писал к своим родным о высылке ему денег, присовокупляя, что и храбрый их царевич, Мирза-Хосрев, по милости этих нечестивых крымских собак разделяет ту же участь, но тот находится еще в худшем положении: король ляхов содержит его при своем дворе в тяжком плену и крайнем поругании; мирза принужден каждый день, поутру и вечером, целовать руки всем женщинам королевского гарема, не исключая даже самых гадких старух; его заставляют, для потехи шаха неверных, танцевать публично во дворце с девушками, у которых лицо, плечи и грудь полны, как полная луна; кофе дают ему не чистое, а пополам с молоком, и он, бедняжка, должен наравне со всеми пить вино, потому что в том отверженном крае вода неизвестна. Родные бега сообщили это письмо визирю, который представил его падишаху. Халеф заплакал о горестной судьбе своего брата. Несколько дней не выходил он из гарема, предаваясь там глубокой печали: более всего огорчало его неслыханное унижение, до которого был доведен принц благородного рода ширван-шахов, обреченный неверными целовать женщинам руки и плясать с такими созданиями! Любовь к брату и личная гордость побуждали его озаботиться облегчением участи угнетенного пленника. Женясь на дочери свирепого короля ляхов, он надеялся прекратить эти поругания при помощи родственных отношений и хотел тотчас после свадьбы отправить к нему посольство. По мнению летописца, именно это и заставило Халефа поспешно согласиться на все условия панны Марианны, хотя автор и не отвергает, что страстная любовь падишаха к прекрасной дочери неверных много участвовала в этом достопамятном происшествии.

Панна Марианна согласилась на благоразумные требования Халефа и, впервые поцеловав своего владыку, заиграла ему на испанской гитаре, найденной в гареме крымского хана. Халеф расплакался. Восточные плачут беспрестанно.

Привесть, однако ж, в исполнение все ее условия было довольно трудно. Следовало опасаться, с одной стороны, формального восстания в гареме, с другой, негодования многочисленного сословия ханжей в народе. Халеф прежде всего сообщил свои намерения главному евнуху и верховному визирю, поручая тому искусно приготовить умы в гареме к великим преобразованиям, другому поправить общее мнение в городе к постижению столь лестного для всего Ширвана события, каково бракосочетание непобедимого падишаха ширванского с единственною дочерью могущественного короля всего Франкистана. Ахмак-Ага, сообразив дело на месте, как человек дальновидный, предложил весьма простое средство к отвращению взрыва в гареме: выдать жен за визирей, а невольниц, которых считалось до осьми сот, за богатейших мирз и бегов, на правах панны Марианны, а именно с преимуществом для каждой из них считаться полною хозяйкою в доме своего мужа под особенным покровительством государя, которому они могут во всякое время приносить жалобы на тиранство своих супругов. Эта мера чрезвычайно понравилась Халефу, и он сам лично занялся составлением разрядных списков ширванских бояр и богачей, между тем как главный евнух сочинял аналитический указатель всех жительниц гарема, с распределением их на классы, по возрасту, красоте и характеру, чтобы падишах в своем правосудии мог наделить каждого из своих служителей женою по его заслугам. Труд был исполинский; дело требовало самых тонких соображений, и Халеф-Падишах, говорит ширванская летопись, проработал со своим главным евнухом круглый лунный месяц, пока привел в ясность все сокровища своего гарема и совестливо устроил судьбу каждой и каждого.

Визирь доносил, что известие о скором бракосочетании падишаха с королевною неверных принимается довольно хорошо в народе, который вообще опечален несчастием Хосрев-Мирзы. Халеф пожелал сам удостовериться в расположении чувств народных. Усердно стараясь повсюду искоренять злоупотребления, он, по примеру знаменитейших восточных государей переодетый купцом, ремесленником, поселянином, муллою или писцом, часто вмешивался в разговоры своих подданных на базарах, в банях, кофейнях и других публичных местах, прислушивался, узнавал многое, помогал несчастным, исправлял несправедливости. Списки еще не совсем были окончены, как однажды поутру, нарядясь в купеческое платье, нарочно для него сшитое накануне, он вышел из сераля тайною дверью и отправился в город. Побывав на нескольких базарах и посидев в двух или трех кофейнях, зашел он в одну из самых модных бань, где всегда рассказывались любопытные анекдоты и отдыхающие после паров посетители любили пускаться в политику. В уборной, где они раздевались и одевались, висело и лежало множество платьев, и какой-то человек с загорелым лицом, длинною рыжею бородою, широким ртом, огромным носом и серо-зелеными глазами навыкате скидал с себя последние статьи своей неизящной одежды. Халеф не обращал на него внимания. Он проворно разделся, свернул свое платье и, положив его отдельно от других в углу, вошел в баню. Незнакомец вошел вслед за ним, но они тотчас потеряли друг друга из виду в толпе.

Шах недолго парился в бане, но человек, вошедший с ним вместе, кажется, еще менее был расположен впивать в себя блаженство высокой температуры. Он только окатил себя водою и вышел в сушильню. Служители хотели начать длинную операцию пеленания, прохлаждения и обсушивания его тела, но он сказал, что с ним сделалось дурно в бане, что он вовсе не парился и желает поскорее выйти на свежий воздух. Служители отворотились. Он пошел в уборную, и прямо к углу, в котором Халеф поместил свое платье; преспокойно облекся в его рубашку и шаровары, надел его кабу и черную баранью шапку, опоясался его шалью, накинул на себя его новую ферязь и, вынув какой-то кожаный мешочек из своего старого платья, исчез на улице.

Спустя полчаса Халеф тоже вошел в сушильню. Это была обширная комната с прекрасным куполом. На веревках, протянутых в разных направлениях, сушилось банное белье. Вокруг стен высокие эстрады, устланные коврами, заняты были разбухшими в пару рабами Аллаха. Служители, повязав им голову белым платком; и обсушив тело, завертывали их в простыни, и в этом наряде честное собрание, уложенное в подобающем порядке на возвышениях и совершенно недвижное в своем сладостном покое, походило на ряды мертвецов в саванах в подземельях старинных западных церквей; никто не шевелился; никто не произносил ни одного слова; только все важно пыхтели и наслаждались, что показывает, какие изящные нравы господствовали тогда в Шемахе и в каком хорошем обществе лежал ее падишах, закутанный и завязанный в простыни!

Люди высшего тона, накинув на себя род белого бумажного пеньюара, из этой залы переходили в другую, более великолепную, убранную тюфяками и подушками под шелком и, разлегшись на них, пили шербет, кофе и предавались удовольствиям беседы. Халеф из сушильни отправился туда. Заняв одно из лучших мест, он учтиво приветствовал своих соседей, велел подать шербету и вареньев и сделал несколько замечаний о погоде. Все были того мнения, что она прекрасна и продолжится в том же виде до глубокой осени, что, конечно, должно приписать особенному и испытанному благополучию падишаха: он, как слышно, вступает в брак с дочерью падишаха всего Франкистана и готовит для народа большие увеселения. Только что завязался этот интересный разговор, как вдруг сильный подземный удар поколебал всю залу. Свод купола лопнул, на собеседников посыпался песок; зала и смежные комнаты, в которых произошло то же самое несчастие, наполнились густыми облаками пыли. Два быстрых последующих удара еще опаснее потрясли здание: в разных частях его послышался грохот падающих камней и сосудов. «Землетрясение! землетрясение!» — раздались голоса отовсюду. В самом деле, это было достопамятное землетрясение, превратившее значительную часть Старой Шемахи в развалины, которые видны и доныне. Нежившиеся в простынях соскочили с эстрад; те, которые были в бане, выбежали оттуда в страшном испуге и все вместе бросились в уборную одеваться и уходить под открытое небо. Каждый торопливо хватал свои вещи, накидывал их на себя как ни попало и выбегал на улицу. Долго в этой суматохе Халеф отыскивал свое новое платье: его нигде не было! Полагая, что кто-нибудь похитил его по ошибке, со страху, он, скрепя сердце, оделся в старую, изношенную одежду, которую благосклонно оставили ему в углу, и последний вышел из бань. Эта одежда порождала в нем отвращение: но где отыскать похитителя!.. Да, собственно, и не стоило труда! Это инкогнито было еще лучше прежнего.

Похититель между тем, оставив бани, скорым шагом отправился в другую часть города, чтобы не встретиться с хозяином своего нового наряда. Не должно думать, чтобы это был вор. Он, как мы увидим впоследствии, также имел нужду в инкогнито и поменялся костюмом просто для личной своей безопасности. Это был, напротив, один из знаменитейших людей шестнадцатого столетия, человек, пользовавшийся дружбою многих государей и известный своими познаниями, опытами, удивительными открытиями, которых тайна, к сожалению, погибла с ним вместе, прославив его у современников колдуном и чернокнижником. Обстоятельства заставили его прибегнуть к поступку, которым бы он гнушался при всяком другом случае: но дело шло об его жизни; он спасался от преследователей и должен был поскорее укрыться под чужим платьем.

Пробежав несколько базаров и улиц, Сычан-Бег — это имя носил он в Шемахе — увидел небольшую цирюльню и зашел в нее, чтобы побрить себе голову и довершить свое преобразование.

Бородобрей, Фузул-Ага, болтун, известный в целом околотке, занят был бритьем одной из важнейших голов своего квартала и, не прерывая работы, сказал новому посетителю:

— Свет глаз моих!.. добро пожаловать!.. посидите немножко, отдохните!.. Я сейчас кончу и примусь за вашу благородную голову… Странные дела происходят на божьем свете! — продолжал он, утирая голову пациента мокрым полотенцем. — Но хоть мы сегодня и испытали большое несчастие, хоть град, говорят, побил за городом все посевы и сады, однако ж вы пришли сюда в самый благополучный час для бритья… Ваш раб немножко знает толк в звездах и сегодня утром смотрел на небо с астролябией: вся эта неделя будет чрезвычайно благоприятна для истребления волос на человеческих головах, и бритье их в эту минуту удивительно здорово для тела. Слава Аллаху, мы тоже смекаем тонкости вещей!.. Да умножится сила нашего падишаха, в его государстве таки водятся астрологи. Что и говорить, Шемаха — благословенное место! В Ширване всегда процветали науки…

Теперь эта голова была отделана по всем правилам искусства. Фузул-Ага учтиво простился со своим знакомцем и на его стул посадил посетителя в новом платье. Ловко сняв с него шапку и бросив ее на прилавок, лишь только незнакомая голова предстала перед глаза ученого бородобрея, он пришел в восторг.

— Машаллах! — вскричал он. — Машаллах, какую удивительную голову привела к нам судьба сегодня!.. Мудреца узнаешь, прежде чем он заговорит: осла узнаешь, прежде чем он заревет. Умные люди тотчас узнают друг друга: дураки, напротив, полагают, будто все люди так же глупы, как они сами…

Фузул-Ага начал проворно натирать куском мокрого мыла эту удивительную голову, которая, как ему казалось, уже две недели была не брита. Работая над нею, он все болтал, восклицал, отпускал комплименты, которые Сычан-Бег слушал в глубоком безмолвии. У прилавка, куда он бросил его баранью шапку, давно уже стоял один молодой мастеровой, ожидая, пока хозяин отбреет господ поважнее его и благоволит приступить к нему. Этот мастеровой, по странному случаю, был работник тайного Халефова портного, который изготовлял костюмы для всех его прогулок инкогнито. Шапка, лежащая на прилавке, привлекла к себе внимание парня: точно такую же шил он вчера по приказанию своего мастера!.. Он взял шапку в руки, с любопытством, даже с некоторым страхом, осмотрел ее подкладку и маковку, потом взглянул на Сычан-Бега, потом опять на шапку, еще раз, и еще пристальнее осмотрел кусок шалевой материи, пришитый на маковке, и с благоговением обратно положил на прилавок. Явное беспокойство овладело любопытным работником: он то брал, то назад клал шапку, всматривался в ее швы и в платье незнакомца, здесь узнавал все свои стежки, там материи, над которыми работали его товарищи, и все удивлялся. Продолжая обзор своего произведения, на дне его, в тайном кармане, скрытом в подкладке, он нащупал что-то твердое и вынул: это были две маленькие печати, на которых он увидел царские вензели и без труда разобрал надпись: Раб Божий, Халеф-Мирза-Падишах. Испугавшись своей дерзости, он поскорее засунул печати обратно в тот же карман, положил шапку на место и, дрожа от страху, отошел в угол. Он не знал своего государя в лицо, но знал очень хорошо, что ширван-шах часто гуляет по городу переодетый, и после этих печатей нельзя было сомневаться в личном его присутствии в лавке.

Работник сообщил о своем открытии другому мастеровому, который, спустя немного, вошел в цирюльню. Тот, со страху, выбежал на улицу и стал предостерегать проходящих, что падишах — тут, в этой лавке, что он переодет и Фузул-Ага бреет ему голову и рассказывает всю подноготную квартала. Нельзя себе представить действия, произведенного этим известием. Никакой удар землетрясения не взволновал бы так сильно и быстро целой части города. Халеф был обожаем своими подданными. Огромная толпа народу собралась перед лавкою Фузул-Аги и загородила улицу прохожим. Люди толкались, чтобы сквозь масляную бумагу окошка или в щелку дверного замка взглянуть на своего государя. Наконец, в ту самую минуту, как бородобрей оканчивал отделку головы и Сычан-Бег соображал в уме, что сделать со своей рыжею бородою, велеть ли выкрасить ее в черный цвет или сбрить до основания, замок не выдержал напора, дверь распахнулась, и народ ввалился в цирюльню.

— Что это значит? чего хотят эти люди? — вскричал незнакомец.

— Да здравствует наш падишах долгие лета! да умножится его сила! да продлится его царство до дня представления! — закричали передовые, и вся улица отвечала им громовым возгласом.

— Кого вы приветствуете? — спросил изумленный Сычан-Бег. — Кого здесь ищете? Чего хотите?

— Мы рабы падишаха, убежища мира! — отвечали голоса в толпе. — Наши головы — выкуп за его голову! Мы ваши жертвы!

— Что мы за собаки, чтобы не знать своей «тени Аллаха на земле»? — присовокупили иные.

— Вы сумасшедшие! — возразил Сычан-Бег. — Что вы вздумали насмехаться над моей бородою? Да у вас мозг превратился в грязь!.. Я не падишах. Ни я, ни мой отец, ни дед, ни прадед никогда не бывали царями. Я — сын честного купца, и сам — купец. За что вы стали чествовать меня тенью Аллаха и убежищем мира?

Между тем работник портного шепнул бородобрею, что это переодетый ширван-шах: эту шапку сам он вчера сработал для падишаха; платье сшито у них для него же, и в шапке находятся даже частные царские печати. Бородобрей повалился Сычан-Бегу в ноги.

— Да не уменьшится никогда ваша тень! Да блаженствуют в ней навеки рабы ваши! Машаллах! Видите ли, падишах, какой это был благополучный час, в который вы удостоили своего пришествия убогое жилище Фузул-Аги: голова раба вашего вдруг стала выше вершины Эльбурза от чести, славы и знаменитости, которые вы внесли в эту лавку. Слава Аллаху, звезды не врут! Нельзя отвергать их влияния на дела житейские! Они-то направили сюда священные стопы нашего убежища мира, и по их-то указаниям слабая рука ничтожнейшего из бородобреев безопасно водила бритву по ароматной поверхности его высочайшей головы. Простите промахи и погрешности раба вашего… Ну, валлах! биллях! ей-ей, он узнал с первого взгляда, что это за голова! Слава Аллаху, раб ваш производит до пятидесяти голов каждый Божий день, а еще никогда не видал такой удивительной!.. такой светлой, тонкой, дальновидной, глубокомысленной!.. такой мудрой, высокой, лучезарной…

— Перестань есть грязь! — с гневом закричал Сычан-Бег, который начинал уже угадывать драгоценность своего приобретения, но еще не смел принять на себя его последствий или не совсем был уверен в его подлинности. — Перестань! — повторил он важно. — С чего вы взяли, будто я падишах? Какие имеете доказательства?.. Говорите, люди! объясняйтесь!

— Да как же! — воскликнул работник портного: — разве раб ваш не видал частных царских печатей за подкладкой этой шапки?.. Простите его дерзновенное любопытство! Ему только хотелось посмотреть свою работу. Раб ваш учится у вашего тайного портного. Эту шапку он только вчера кончил по заказу падишаха. Да разве и это платье не у нас сшито на его светлую особу?.. Слава Аллаху, мы узнаем нашу работу за три дня пути впотьмах!.. Кто смеет надеть ее и носить при себе частные царские печати, кроме самого падишаха?.. Простите!.. мы ваши жертвы!

Сычан-Бег засунул руку в шапку и действительно нашел на дне ее две прекрасные небольшие печати с царскими вензелями, которые на Востоке бывают начертаны на всех казенных зданиях и на всех вещах, принадлежащих царствующему лицу. Вид этих печатей мгновенно обнаружил преследуемому страннику всю опасность его нового положения и всю пользу, которую можно извлечь из такой находки. В самом деле, как теперь уклониться от толпы, которая приветствует в нем своего государя? Она будет следовать за ним повсюду, и он сделается предметом внимания всего города. Ширван-шах, со своей стороны, непременно велит отыскивать человека, который украл его платье и его печати, и все тотчас укажут на бедного Сычан-Бега: его поймают и предадут казни как вора. Не оставалось другого средства для спасения своей головы от новой погибели, как принять на себя отважно звание, пожалованное толпою по ошибке, и защититься его властью и от прежних и новых преследователей. И если уж преобразовать свою наружность так, чтобы никто не мог и не смел в новом лице узнать прежнего человека, так уж лучше преобразовать себя в полновластного шаха, чем в купца, зависящего от произвола всякого полицейского дароги. Первый шаг был сделан благополучно: платье — это человек; печати — это его подлинность: только довершить начатое преобразование подделкою черт лица, бездельною операцией, известною Сычан-Бегу, которому известны были все тайны природы, науки и искусства. Он решился; и, приняв величественный вид, грозно сказал народу:

— Кто смеет узнавать падишаха, когда он выходит в город переодетым по делам Аллаха и государства?.. Оставьте его сейчас в покое! Ступайте каждый в свою сторону и не тревожьте вашего государя.

Народ не трогался с места.

— Пошли по домам, негодяи! — закричал он толпе во все горло. — И никто не смей выходить на улицу до самого вечера! Приказ падишаха!.. Почитай каждый его крепкое слово!

Толпа мигом рассеялась. Сычан-Бег, ощупав у себя в кармане деньги, вынул одну золотую монету, бросил ее бородобрею и важно вышел на улицу, опустевшую как по мановению волшебника. Он знал в этой части города одну развалину, с давно забытым и одичавшим садом, куда никто не заходил, кроме собак и детей за птицами, и поворотил прямо в ту сторону. Он шел скоро, не оглядываясь, и только на минуту остановился у одной из лавок, торгующих посудою, чтобы купить себе глиняную чашку. Наконец, вот он в саду, у небольшого пруда, почти превратившегося в болото. Кругом никого нет. Он зачерпывает воды чашкой, садится на пень и вынимает из кармана свой кожаный мешочек, в котором находились ножик, белый, прозрачный выпуклый камень, два или три мелких инструмента, книжечка, писанная загадочными знаками, употреблявшимися тогда в медицине, алхимии и других сокровенных науках, и несколько бумажных пачек с порошками и зельями. Высыпав на колени все содержание своего мешочка, он заглянул в таинственную рукопись; выбрал три пачки; взял из каждой по щепотке порошков; бросил все это в чашку и смешал; потом взял белый камень и долго прислушивался к нему и смотрел в него перед солнцем; потом, спрятав камень, книжку, инструменты и порошки в мешочек, обратился к востоку и стал водить или резать указательным пальцем по лицу, как будто рисуя что-то на нем, лепя или выдавливая фигуры; наконец вдруг нагнулся к чашке, помыл лицо приготовленным раствором и чашку бросил в пруд. О чудо! черты Сычан-Бега совершенно изменились. Он стал как две капли воды похож на того, чье уже носил платье: они поменялись лицами!..

Я говорю «о чудо!» — потому что нынче ничему не верят, готовы назвать этот факт чудом и, пожалуй, не захотят даже и ему верить. Между тем теперь уже не подлежит сомнению, что вместе с сокровенными знаниями средних веков, которые новейшая наука опрометчиво отвергла, попрала и истребила в своей безрассудной гордости, погибли многие удивительные открытия человечества, многие бесценные тайны природы, известные тогда людям, посвятившим всю жизнь неусыпному ее изучению. В том числе погиб и секрет изменять природные черты своего лица — мгновенно и без всякой боли срывать с человека его живую маску и переносить ее на другую голову, словом, «меняться лицами», как тогда говорили. Что такое искусство действительно существовало и было известно многим посвященным в сокровенное знание, свидетели тому — пятнадцать веков истории, — весь Запад и весь Восток, — показания ученейших и самых почтенных людей древности и средних веков. Если этого мало, если нужны материальные доказательства, то Ширван — у нас перед глазами; Ширван, страшное и печальное доказательство той истины, что люди некогда знали способы преобразования черт лица по данному образцу. Что можно сказать против Ширвана!.. У двух человек лица взаимно преобразовались: событие совершилось при глазах целого народа; вследствие этого события славная династия ширван-шахов опрокинута, и сильное, знаменитое государство пало перед лицом всего Кавказа, всей Азии, всего света: против такого огромного факта можно ли делать возражения?.. Да! искусство, о котором мы говорим, существовало: это положительно. На Западе оно называлось defaciatio; на Востоке — теркруй-бази. Это искусство теперь потеряно, это также несомненно. В одном только можно сомневаться: достигнем ли мы опять до полного познания этого великого секрета, хотя новейшая наука старается всеми силами восстановить его? Вы не верите?.. Да что же делает нынешняя хирургия, налепляя нам на лица живые носы, уши, губы, подбородки какой угодно формы и величины, если не преобразования черт лица? У Ивана и Петра отвалились носы и губы: нынешняя хирургия, охотно восстанавливающая этого рода потери, берется, если заплатишь, дать Ивану точно такой нос и такие губы, какие были у Петра, и обратно. Разве это не то же искусство «меняться лицами»? Вся разница в том, что теперь это делается из живого мяса, с помощью ножа и форм, неловко, неполно, с болью, с мучениями и часто без успеха, а тогда, посредством неизвестных нам нынче процессов и препаратов, делалось вдруг, мигом, совершенно и так неприметно, что не успеешь, бывало, оглянуться, как уже у тебя похитили все лицо, с носом, губами, щеками, подбородком и бородою, и приставили другое.

С Халеф-Падишахом случилось то же самое. Когда Сычан-Бег растворил порошки в саду возле пруда, Халеф выходил из бань на улицу. Едва прошел он двести или триста шагов, как ощутил на лице своем неприятное щекотание, колотье, давление: в это время Сычан-Бег водил и резал пальцем по своему лицу, как будто чертил новый план его. Лишь только тот умылся раствором, у Халефа закружилась голова: ему показалось, будто старая метла быстро летит в воздухе и спускается прямо на него; он уклонился вправо — метла поворотила в ту же сторону и проворно впилась ему в подбородок. Это, наверное, была длинная рыжая борода Сычан-Бега. В то же время испуганный ширван-хан почувствовал, что нос у него растет страшным образом и рот раскрывается почти до ушей. Но это не продолжалось и двух секунд: операция в саду была кончена, и Халеф уже нисколько не походил на себя, а являл верный слепок безобразной маски Сычан-Бега, которого носил и платье. Как он не мог видеть своего лица и на улицах господствовала страшная суматоха по поводу землетрясения, то вскоре и забыл неприятные ощущения, испытанные во время внезапного и быстрого переворота в его физиономии. Одному только он удивлялся: отчего борода у него вдруг так вытянулась и полиняла?.. Прежде щеголял он красивою черною бородою, в два дюйма с половиною, а теперь у него болталась на груди гадкая, рыжая борода в пол-аршина!.. Ну, да время ли думать о бороде, когда дома валятся, народ кричит и волнуется, раздавленные стонут, улицы загромождены мертвыми и больными? Полагая, что у него рябит в глазах, Халеф оставил бороду в стороне и пошел далее.

Мы встретимся с ним в другом месте. Теперь нужно поскорее воротиться к Сычан-Бегу, от которого зависит судьба ширванского царства.

В одном из боковых карманов похищенной Халефовой кабы было маленькое зеркальцо, которое восточные почти всегда носят с собою. Сычан-Бег, изучивший уже всю статистику карманов своего облачения, прибегнул к этому зеркальцу, чтобы удостовериться, в какой степени новое его лицо похоже на лицо человека, с которым он раздевался в уборной публичных бань. Сходство показалось ему разительным. Он из саду отправился прямо во дворец. Землетрясение случилось в то время, когда он входил в сад. Там оно было нечувствительно.

Сычан-Бег мог опасаться, не опередил ли его Халеф возвращением своим в сераль, и это обстоятельство сильно тревожило поддельного падишаха: но, по всем его соображениям, Халеф еще должен был делать кейф в бане. Подходя к главным воротам сераля, Сычан-Бег рассудил, что неприлично и невозможно переодетому государю вступать во дворец этим входом и что Халеф, вероятно, отправился в город другим путем. Он поворотил в сторону, пошел вдоль окружной стены сераля и вскоре открыл калитку, служившую тайным выходом. Тотчас можно было заметить, что Халеф еще не возвращался и что его ожидают во дворце: караул, сидевший у калитки, вскочил с земли, начальник его отворил дверь, и все посторонились с благоговейным почтением. Отворив калитку, начальник караула закричал на двор: «Падишах гельди! Царь пришел!» Два чауша, с серебряными палками стоявшие за калиткою, лишь только Сычан-Бег появился в двери, повернулись и пошли впереди его. Он преважно последовал за ними. Таким образом благополучно достиг он второй калитки, у которой чауши остановились, и один из них, отворяя дверь, произнес также: «Падишах гельди!» За калиткой стояли телохранители: начальники их, подобно чаушам, проводили Сычана до третьей калитки, закричали: «Падишах гельди!» — и передали его садовой страже. Сычан-Бег благодаря этому порядку прошел целый лабиринт калиток, дворов, садов, лестниц и коридоров легче и удачнее, нежели как мог ожидать человек, вовсе не знакомый с внутренним расположением своего огромного жилища. Последних два провожатых, чиновники вроде камергеров, доставили его к железной двери гарема, постучались, провозгласили урочное «Падишах гельди!» и сдали Сычана на руки евнухам. Те привели его к собственным покоям государя.

Искусство средних веков «меняться лицом» все же не было так совершенно, как многие их обожатели полагают. Оно могло изменять наружность головы — это бесспорно, однако ж не простиралось ни на ум, ни на голос. Ум убежища мира никогда не подлежал разбору подданных в Ширване, но голос у Сычан-Бега был сиплый, густой, очень неприятный и поставлял его в большое затруднение. Этот голос мог тотчас возбудить подозрение. Сычан-Бег решился молчать на своем царстве до последней крайности.

Когда он воссел на софу своего предшественника, подошел главный из комнатных служителей и, по неизменному этикету шемахинского двора, почтительно начал раздевать его с ног до головы, снял с него запыленное платье, шапку, даже рубашку и передал его другому жителю. Этот другой служитель, в широких шароварах и узком жилете, с засученными по самое плечо рукавами рубахи, принялся изо всей силы править ему суставы, тормошить ноги и руки, рвать пальцы, натирать тело тонким войлоком, щелкать, щекотать и ворочать его, как мячик: он с таким свирепством овладел светлою особою Сычана и так его измучил, что новому падишаху не оставалось ничего более как возложить свое упование на Аллаха или испустить дух. Это был бербер-баши, главный бородобрей и банщик ширван-шаха, обязанный содержать его тело в надлежащей свежести и исправности. Он знал все пятнышки, все знаки и царапинки на лучезарной коже своего владыки и должен был отдавать ему отчет в их состоянии. Никакие особенные приметы на теле Сычана не поразили внимательного взора бербер-баши, но ему показалось, будто светлое тело с вчерашнего числа стало капельку полнее и немножко короче и притом на правом ухе — ушами-то Сычан и забыл поменяться! — на правом ухе есть рубец, которого решительно тут не было. Докладывать ли падишаху об этом открытии? Заводить речь, когда падишах молчит, неприлично, но и нельзя же не доложить по долгу службы и для выказания своего усердия. При всем своем страхе нарушить этикет бербер-баши не выдержал и, зная неисчерпаемую щедрость своего повелителя, воскликнул:

— Я жертва падишаха, убежища мира, но тут есть рубец!

Лицо Сычана запылало огнем при этой улике: он не отвечал ничего, но заворчал таким грубым и сердитым басом, что бербер-баши отскочил со страху. «Точно ли это наш падишах?» — подумал он. Привычной ласковости и любезности Халефа со своими служителями и чиновниками и следа не было в этом человеке со вступления его во дворец. Совершенная разница в походке, приемах, движениях и общении крепко подтверждала сомнение главного цирюльника. Но оно рассеялось при первом взгляде на лицо.

Бербер-баши поспешил окончить свое производство и удалиться. Но лишь только вышел он из собственных комнат ширван-шаха, этот рубец на ухе лег камнем на его душу: рассуждая со своими приятелями о страшных последствиях случившегося в этот день землетрясения, о разрушенных караван-сараях, лопнувших куполах, опрокинутых минаретах, он заметил, что, между прочим, и в одном ухе падишаха образовалась расселина, да и голос у него совершенно изменился. Все воскликнули: «Аджаиб! — Чудеса!»

Служители принесли Сычану ежедневное платье Халефа и он великолепно облекся в царскую одежду. Они тоже разделяли наблюдение, сделанное главным цирюльником над коренным изменением характера, приемов и привычек падишаха. Все в нем казалось странным или по крайней мере новым. Он был угрюм, дик, неловок, на все смотрел с любопытством и как будто не знал, что делать и как говорить. Главный евнух стоял со списками женщин для окончательного решения дела: падишах и не напоминал о них. Ферраш-баши явился по приказанию Халефа, данному лично поутру: тот и не посмотрел на него. «Падишах сегодня не в духе!» — перешептывались царедворцы. Общее мнение приписывало все это землетрясению, которого бедствия, верно, очень опечалили доброе сердце падишаха. Но подали ужин, и падишах стал пожирать блюда с такою жадностью, как будто голодал трое суток. Это уже не похоже на печаль! Но, с другой стороны, удары были сильны и многочисленны: вероятно, потрясло светлый желудок страшнейшим образом. Падишах, казалось, хочет наконец сказать что-то. Он дуется, посматривает во все стороны, шевелит губами. Все вытягиваются, напрягают внимание, с благоговением прислушиваются к его первому слову. Наконец он раскрывает рот и громовым голосом произносит первое слово:

— Шераб! — Вина!

Молния, упавшая на лучезарный дворец ширван-шахов, не произвела бы такого сотрясения и ужаса в многолюдной толпе прислужников. Халеф был примерный мусульманин и не только губ своих, но даже и дома не осквернял отверженным напитком. Во всем дворце не было ни капли вина. Но падишах приказал. Несмотря на остолбенение, все бросились искать, спрашивать, суетиться: самые сметливые побежали в город, в армянские трактиры, взводя руки к небу и в замешательстве повторяя везде: «Падишах после землетрясения изволит требовать вина!» Но в самом деле, для такого требования и нельзя было придумать другого благовидного повода. Оно могло объясниться одним только землетрясением.

Принесли крепкого мингрельского вина. Сычан выпил два турьи рога. Это придало ему смелости, и он бодро утвердился на престоле ширван-шахов. Для прочности царства он опорожнил еще два рога и наконец стал изрядно весел.

При шемахинском дворе издревле существовал обычай, что после ужина главный евнух выступал вперед и спрашивал, которую из красавиц всестыднейшего гарема падишах прикажет пригласить к себе на свою царскую беседу для нынешнего вечера? С некоторого времени это делалось только для соблюдения формы, потому что каждый вечер после ужина Халеф отправлялся в покои панны Марианны, которая составила себе очень приятный двор из открытых в гареме талантов, и проводил остаток вечера у своей любезной и остроумной невесты. В этот вечер так же Ахмак-Ага, строгий блюститель этикета, по долгу своего звания преважно выступил вперед и, ударив челом, сокращенно спросил — которую.

— Что? — вскричал Сычан. — Что такое?

Это ужасно изумило главного евнуха, который ожидал, что ширван-шах по обыкновению махнет рукою и скажет: «Не нужно!» Ахмак-Ага должен был снова повалиться наземь и повторить свой официальный вопрос громче, полнее и яснее:

— Ничтожнейший из рабов дерзает всеусерднейше спрашивать, которую из блестящих и блюстительно им хранимых жемчужин, то есть красавиц своего моря наслаждения, то есть гарема, падишах, убежище мира, благоволит приказать сказанному рабу, Ахмак-Аге пригласить сюда на свою светлую и радостную беседу сегодняшнего вечера?

— Самую жирную! — отвечал Сычан своим густым басом.

Ужас обнял великого хранителя жемчужин. Не вставая с земли и не поднимая головы, он со страхом примолвил:

— Ничтожнейшему из рабов послышалось, как будто убежище мира изволило сказать… самую… жирную?

— Ну да! самую жирную! — прогремел Сычан на всю залу. — Зови сюда самую жирную, собачий сын и рассуждать не смей. Я вам не падишах, что ли?

Ахмак-Ага стремглав побежал в гарем, дрожа от страху и позволяя себе только то рассуждение, что у убежища мира землетрясение, видно, вытрясло весь ум из головы. В гареме вспыхнул настоящий мятеж, когда он объявил там волю владыки. Все женщины вскрикнули и захохотали. Слова «самую жирную» повторялись из конца в конец с разными насмешками над главным евнухом и с дерзкими толкованиями нового вкуса убежища мира, на которое жемчужины моря наслаждения уже давно негодовали, что оно перестало «благоволить» к ним, с тех пор как в гареме появилась проклятая королевна неверных. Ахмак-Ага с трудом мог унять этот соблазн. Он приказал всем женщинам выстроиться в два ряда и начал производить им правильный смотр, чтобы безошибочно определить самую жирную. Женщины теряли терпение. Из разных мест строя раздавались восклицания: «Я самая жирная!» Объявительница своего права на выбор тотчас встречала противоречие от соперниц. Поднялся спор, шум, беспорядок. Ряды расстроились. Одни кричали: «Я самая жирная!» — «Врешь!.. я! — Нет, я!.. Посмотри, сколько у меня жиру! — Да посмотри-ка как я-то полновесна! — Жирнее меня и быть не может!» Ахмак-Ага чуть с ума не сошел с этим народом, который не слушается никакой дисциплины. Он мерил их шнурком. Но это не вело ни к какому определительному результату: одни были жирнее прочих в стане, другие в плечах. Он велел идти всем на серальскую кухню и стал взвешивать их на кухонных весах. Таким только образом добился он до толку в их жире. По мерке и по весу искомою красавицей оказалась гаремная судомойка, грязная невольница Шишманлы. Она единодушно была провозглашена самою жирною. Ее тотчас помыли, причесали, принарядили, и главный евнух отвел эту массу сала в собственные покои падишаха, среди общего хохоту, шуток и насмешек всех худых и жирных.

Причина этой суматохи не могла долго оставаться неизвестною в павильоне, занимаемом высокостепенною королевною Франкистана. Узнав об ней через своих женщин, панна Марианна пришла в страшное негодование на своего лучезарного жениха.

Оставим Сычана с гаремною судомойкою и возвратимся к Халефу.

Мы недавно видели его пробирающегося сквозь толпу народа, испуганного и разоренного землетрясением. На улице все говорили, что здесь это еще ничего, но что самое горестное бедствие произошло в старом караван-сарае, где мгновенно обрушившиеся стены раздавили пятьдесят человек на месте и переранили до двухсот. Добрый, сострадательный Халеф, забыв о своей бороде, побежал на место страшного происшествия, чтобы подать руку помощи несчастным. Развалины старого караван-сарая представляли самое печальное зрелище. Земля устлана ранеными и ушибленными, воздух наполнен их стонами. Многие из работников еще придавлены обломками стен или тяжелыми тюками товаров, и народ, столпившийся около караван-сарая, стоит неподвижно и зевает, не думая даже спасать погибающих. Халеф сгоряча совершенно забыл, что он переодет. По привычному сознанию своей власти, он грозно закричал на бесчувственных ленивцев и приказал им расчищать мусор, отваливать тяжести и освобождать страждущих. Многие, полагая, что он чиновник, присланный падишахом, повиновались его голосу, и благородный Халеф, чтобы подать им пример, сам начал отбрасывать камни и перетаскивать тюки. Один из купцов, которым принадлежали эти товары, видя, что он раскидывает собственность его во все стороны, сказал своим товарищам:

— Что это за человек? Что он здесь распоряжается как в своем доме? Надо сжечь его отца! Где дарога?

По их жалобе, пришел полицейский чиновник и, посмотрев значительно на странную фигуру, затасканное платье, вытертую шапку распорядителя, торжественно подбоченился.

— Человек! — спросил он Халефа. — Ты здесь дарога или я? Как ты смеешь трогать чужие вещи, не спросясь ни у их хозяев, у господ купцов, ни у меня?.. Пошел прочь!

Халеф оставил работу и, подойдя к дароге, грозно сказал ему вполголоса:

— Молчи!.. не ешь грязи!.. Не видишь ли, кто я?.. не узнаешь меня?.. Я — ширван-шах. Я — твое переодетое убежище мира. Это что за речи? Молчи?.. и гони сюда народ!.. Приказывай всем работать и работай сам!

— Оскверню я могилы твоих отцов! — с гневом закричал на него дарога. — Что ты это здесь вздумал, сожженный отец, повелевать мною? Ты — мое убежище мира?.. ты?.. Ты смеешь выдавать себя за ширван-шаха, да умножится его сила?.. Посмотри на свою рожу! похож ли ты хоть немножко на нашего падишаха, да не уменьшится никогда тень его? Да, видно, землетрясение расшатало у тебя череп и потрясло мозг до основания! Мне ли не знать моего падишаха?.. Прочь отсюда, пезевенг! Не то велю тотчас схватить тебя и запереть в тюрьму как самозванца.

Халеф опомнился. В самом деле, под этою грязною одеждою, которую оставили для него в бане, никто, по его мнению, и не должен предполагать одного из великолепнейших властелинов Востока. Не сказав ни слова в ответ грубому дароге, он сошел с развалин и отправился в свой дворец. Бесполезно было подвергаться дальнейшим неприятностям в этом наряде, и притом печальные обстоятельства требовали поспешить отдачею приказаний, которые могли изойти только из дворца. Идучи домой, он часто посматривал на свою бороду и удивлялся, что землетрясение оказало такое чудное действие на ее цвет и длину. Но у тайного входа в сераль встретила его новая неприятность: караульные подняли свои палки и без церемонии прогнали его от калитки с теми же замечаниями и эпитетами, какие он уже слышал от дороги. По их словам, падишах только что прошел этим путем в свой высокий дворец: сами они его видели и приветствовали. «Дели! дели! — Сумасшедший! сумасшедший!» — кричали они бедному ширван-шаху и советовали ему убираться оттуда, если он не хочет подвергнуться опасным последствиям своей дерзости.

Халеф отошел от них в изумлении и негодовании и обратился к главному входу, который звали «Воротами Счастья». Дорогой он ощупывал свое лицо, нос, губы, глаза, которые, видно, изменились так же, как и борода, когда в этих чертах никто не узнает лица своего повелителя, и действительно находил в них какую-то перемену. У Ворот Счастья — та же история. Его прогнали с насмешками над безобразием лица и расстройством ума. Он обошел таким образом все входы в свой дворец и везде встретил одинаковый прием: «Сумасшедший! сумасшедший!..»

Отчаяние овладело Халефом. Он должен был согласиться, что, вероятно, стал вовсе не похож на себя. Но как это могло случиться?.. Халеф решительно начал предполагать, что тут замешалась какая-то чертовщина. Идучи, печальный, от своего дворца обратно в город, он увидел между проходящими одного старого муллу и остановил его обыкновенным у мусульман приветствием:

— Мир с вами!

— И с вами мир!

— Душа моя, мулла! — сказал Халеф. — Ты умный и правдивый человек: борода у тебя белая; ты не захочешь насмехаться над моей… хоть это и вовсе не моя! Извини, если я предложу тебе вопрос, который может показаться странным. Каково у меня лицо? Опиши по совести!

— Аллах да простит тебе, сын мой, такие неприличные вопросы! — важно отвечал старый мулла. — Но если тебе это нужно…

— Очень нужно!

— Изволь, я опишу. У тебя лицо ужасно загорелое.

— Аллах! Аллах! Сегодня поутру оно у меня было белое как стамбульская бумага, и притом я пополудни был в бане.

— Нос вот с мой кулак!

— Аджаиб! — Чудеса! Еще недавно в бане я смотрелся в зеркало, и нос мой был средний, правильный, очень хороший!..

— Рот преширокий и губы синие.

— Ля илях иль Аллах! — Нет божества, кроме Бога! Рот и губы мои славились своей красотой! Их сравнивали с расцветающею розою.

— Глаза зелено-серые и торчат вон из головы, как у рака.

— Ля хевль ве ля куввет илля биллях! — Нет силы ни крепости, кроме как у Аллаха! Да у меня глаза всегда были черные!

— Этого уж я не знаю, — возразил мулла. — Я говорю по чистой совести то, что есть. Около глаз у тебя красные круги, и все лицо… извини, мой сын!.. пребезобразно.

— Так уж, видно, Аллах наказал меня за какое-нибудь прегрешение! — с отчаянием вскричал Халеф. — Клянусь тебе, мулла, твоей жизнью и солью падишаха, что я слыву красавцем… то есть слыл… еще за два часа до этого. Мужчины и женщины, все говорят… говорили… что я прекраснее полной луны и мог бы поспорить в благолепии с Юсуфом эль-Хусн. Душа моя, свет глаз моих, мулла! ты мудрый человек: скажи, как это случилось, что у меня так вдруг все черты лица оборотились вверх ногами?

— Судьба! — воскликнул старый мулла, взводя глаза к небу. — Так было написано в Книге Судеб! Оборотились вверх ногами, и конец!

— Конечно, судьба, — возразил Халеф, — но ведь судьба употребляет же какие-нибудь средства к исполнению того, что написано в Книге. Говори, мулла: как это случилось? отчего?

— Если ты честный человек и не морочишь меня, не смеешься, не лжешь…

— Валлах! биллях! таллах! ей-ей, не лгу! До смеху ли мне теперь, когда я в отчаянии? когда я не знаю, где преклонить голову? когда у меня нет ни гроша, ни куска хлеба? Когда я лишен всего…

— Аллах велик! — торжественно произнес мулла.

— Да! Аллах велик! — повторил Халеф с нетерпением. — Но говори, мулла: как это могло случиться?

— Если ты меня не обманываешь и уважаешь свою собственную бороду…

— Пропади она! это не моя борода! Моя была коротенькая, черная, очень красивая. Эта упала на меня с неба. Она ко мне прилетела по воздуху.

— Как прилетела?

— Да так! Прилетела и вцепилась мне в подбородок, как колючая шишка в полу кафтана. Я сам видел! Прежде думал я, что у меня рябит в глазах: но теперь совершенно убежден, что я точно видел. Помню, как летело прямо на меня что-то похожее на огненную метлу… Ведь эта борода — рыжая? не правда ли, мулла?

— Удивительно рыжая. Красна, как пламя.

— То-то и есть! Я полагал, что огненная метла, которую заметил в воздухе, принадлежит к явлениям землетрясения; но теперь вижу, что это была моя нынешняя борода. Скажи, мулла, что ты об этом думаешь?

— Я скажу тебе, мой сын: что касается до лица, то тебя, очевидно, сглазил злой завистник; а что до бороды, то, по моему мнению, она в самом деле должна принадлежать к явлениям землетрясения, которое, как стоит в книгах мудрецов, часто сопровождается страшными молниями, огнями, кометами и разными другими метлами.

— Аллах! Аллах! все мы собственность Аллаха, и к нему возвратимся! — уныло воскликнул Халеф. — Кто разгадает все чудеса природы? Странные вещи происходят в мире Аллаховом!.. Но борода — небольшая важность: я, пожалуй, велю ее выкрасить. Главная сила — в лице. Если мое лицо сглажено, то есть оно очаровано, тогда можно было бы снять чары и возвратить его к прежнему виду.

— Конечно, можно! Есть люди, которые умеют это делать.

— Не знаешь ли хорошего колдуна, который бы оказал мне эту услугу?

— Право, не знаю! Недалеко отсюда есть один бородобрей по имени Фузул-Ага. Он занимается разными ремеслами и, между прочим, немножко известен как колдун… а более как астролог… но все-таки более как бородобрей. Обратись к нему. Фузул-Ага живет вон там, на углу. Мне недосуг. Солнце заходит: пора молиться. Поручаем вас Аллаху!

Старый мулла простился и ушел. Халеф побежал к Фузул-Аге и через несколько минут уже был в его лавке.

— Мир с вами!

— И с вами мир!

— Все ли вы в хорошем кейфе, ага?

— Как не быть подлому рабу в хорошем кейфе, — воскликнул бородобрей с изъявлениями глубочайшего почтения, — когда убежище мира два раза в один день освещает его темное жилище своим лучезарным присутствием?.. Нет, звезды никогда не врут! Подлый раб правду сказал, утверждая, что этот день — самый благополучный в целом столетии. Славный был день, нечего сказать! Я отделал более двухсот голов. Все бритвы иступились. Но когда подлая рука коснется светлой головы падишаха, так уж благополучие непременно распространится на всю особу, на весь дом. Я должен лобызать прах следа священных туфлей падишаха за всемилостивейшее пожалование дважды в один день к моему низкому порогу.

— Это что за речи? — вскричал изумленный Халеф. — Обо мне ли говоришь ты это?.. Если обо мне, так где же ты меня видел прежде? откуда знаешь мое нынешнее лицо? Говори, бородобрей: можешь ли сказать, кто я таков?

— Да что я за собака, — отвечал Фузул-Ага, — чтобы, когда последует повеление, не уметь сказать, кто вы таковы?.. Только я теперь вижу, что вы переоделись опять в другое платье: может быть, вам не угодно, чтобы я узнавал вас?

— Я тебя не понимаю! — возразил Халеф. — Если ты где-нибудь видел меня прежде, так узнавай. Говори: кто я?

— Кто вы?.. — вскричал бородобрей. — Слава Аллаху, вы — наш всеправосуднейший, могущественный, всегда победоносный падишах, убежище мира, наш зиждитель правоверия, искоренитель ереси и неверия, наша тень Аллаха на земле, наш полюс вселенной, центр мудрости и столб величия, потомок Джемджага и наследник Фергада и Сама. Вы всегда были этим и будете? Чем же вам быть?

И в заключение полного списка титулов ширван-шаха бородобрей упал ниц и с благоговением поцеловал край полы высокого посетителя.

— Слава Богу, — сказал Халеф, — что хоть один из моих подданных узнал меня сегодня. Встань, мой друг, Фузул-Ага. Говори со мной запросто, без всяких церемоний. Я пришел к тебе за делом. На благословенный наш Ширван странная слепота нашла сегодня после землетрясения: никто не узнает меня! Я слышал, что ты занимаешься звездами и еще кой-каким делом. Нет ли средства извлечь наших шемахинцев из этого искаженного состояния их чувства зрения? Ты меня узнал: стало быть, можно узнать меня, допустив даже, что во мне кое-что изменилось…

— Я нахожу, — заметил бородобрей, — что у вас, падишах, изменился всего один только голос. Вы прежде говорили… так!.. немножко басом!

— Ну, это тебе так кажется! — возразил Халеф. — Мой голос ничуть не изменился. Но положим, что изменился: все же ты мигом узнал меня! Так зачем же другие ширванцы не узнают меня?.. Ясно, что у них исказилось зрение!

— Великое слово сказали вы, падишах! — воскликнул ученый бородобрей. — В природе есть сокровенные силы, которыми управляют только люди, проникшие ее тайны. Подлый раб кое-что смекает в этом деле, и тонкости вещей не совсем чужды его слабому разумению. В этом городе должен быть страшный колдун!.. Сегодня перебывало у меня множество народу, и все одногласно приписывали землетрясение нечистой силе. Я не обращал внимания на эти толки, потому что землетрясения случаются иногда и от действия других сил. Но теперь, соображая это бедствие с тем, что изволите рассказывать об искажении зрения у людей ширванских до того, что они не видят такой лучезарной персоны как ваша, и не узнают своего падишаха, я вижу ясно, в чем дело. Наш город испорчен! Тут непременно есть колдун. Это землетрясение, это искажение глаз, и все другие несчастия, которые еще последуют, все это — его работа. И знаете ли, падишах, кем он подослан?

— Кем же?

— Дели-Иваном!

— Московским царем?

— Именно! Он ваш завистник и наслал сюда колдуна… если только не сам он здесь! Это дело известное… все армянские купцы, которые бывали в Москве, скажут вам… что он занимается чернокнижием, обладает алькимией, то есть «философским камнем», предводительствует целым полком колдунов, у которых, как сказывают, головы — волчьи, и сам — преопасный колдун. В его земле, далеко на севере, есть огромное озеро, замерзающее каждый год на семь месяцев, и около этого озера живет народ, с длинными белыми волосами, преданный весь колдовству. Весь свет знает, что колдовством покорил он и Казань и Астрахань! Без чернокнижья не победить бы ему мусульман. Или он, или его чародей-визирь, непременно здесь! Многие уже догадывались, что землетрясение произведено ими. Но теперь это — верно. Надо открыть этого чернокнижника! Когда я сегодня отбрил светлую голову падишаха, убежища мира…

— Когда ты сегодня отбрил мою голову?.. — вскричал Халеф. — Да я у тебя не был сегодня… и уже четвертый день как моя голова не брита!.. Видно, кроме землетрясения и искажения глаз, колдуны еще испортили твой ученый мозг. Посмотри, если не веришь!

Халеф снял шапку и обнаружил голову, покрытую уже волосками порядочной величины, которые своим цветом и лоском придавали ее поверхности вид черного атласа. Фузул-Ага остолбенел.

— Аллах! Аллах! — воскликнул он вне себя от изумления. — Я — жертва падишаха, но это уж явно колдовство! Ваша светлая голова околдована!

— Сам ты, братец, околдован! — возразил ширван-шах. — Можешь быть уверен, что в длине этих волосков нет никакого чародейства.

— Ну, так это от действия звезд! — заметил бородобрей-астролог. — Звездам нет ничего невозможного в природе. Влияние их удивительно могущественно на все обстоятельства нашего быта. Принимая в соображение, что сегодня — самый благополучный день для бритья, чудо длины этих волосков удовлетворительно объясняется тем, что я, наверное, точил утром бритву в момент соединения Марса с Венерой. Эти планеты имеют сильное влияние на рост волос. Но вот что удивительно! — прибавил бородобрей, взяв Халефа за ухо, почтительно, кончиками пальцев: — на этом светлом ухе сегодня был рубец, а теперь его нет!.. Валлах! биллях! как я мусульманин, так тут был рубец!

— Так или ты в горячке, или тут случилось нечто совершенно неразгадаемое, — с нетерпением сказал ширван-шах, задумавшийся во время этого рассуждения. — Подай мне зеркало!

Фузул-Ага принес небольшое круглое зеркальцо. Халеф взглянул и ужаснулся.

— Аман! аман! — закричал он отчаянным голосом. — Я погиб! я умер!.. это не я!.. это кто-то другой!.. Мне налепили чужое лицо!

Рука с зеркалом упала на колени, голова печально поникла, и Халеф погрузился в раздумье. Спустя мгновение он вдруг выпрямился, как будто оживленный лучом внезапной мысли, еще раз посмотрелся в зеркало и воскликнул:

— Я знаю, чье это лицо!.. Это — того мошенника, который сегодня раздевался вместе со мною в уборной Сулеймановских бань и вместе вошел в банную. При моем выходе его уже не было: он-то, наверное, и похитил мое платье, а мне оставил свои лохмотья!

Пораженный этим замечанием, Фузул-Ага осмелился спросить, каково было платье падишаха. Халеф подробно описал весь свой костюм и присовокупил, что в шапке были спрятаны его частные печати.

— Ну, так это он был у меня пополудни, а не падишах! — с ужасом воскликнул бородобрей. — Так это поганому колдуну брил я сегодня голову, полагая, будто брею светлую голову ширван-шаха!.. Проклятие на его бороду!.. Но позвольте доложить, падишах, что это должен быть колдун большой руки!.. чародей первого разбора!.. сам Дели-Иван лично по крайней мере!.. Такие штуки весьма немногие в состоянии отпускать. Знаете ли, что он с вами сделал?.. Он сделал теркруй-бази! Он поменялся с вами и, верно, сидит теперь на вашем престоле…

Халеф заплакал.

— Не унывайте, государь! — сказал Фузул-Ага. — Аллах велик! Мы сообразимся с книгами мудрецов и посмотрим, что можно сделать против его адского искусства.

— Я здесь у тебя останусь, если ты не выгонишь меня, — печально сказал ширван-шах. — Один только ты в этом государстве не отвергаешь своего государя.

Фузул-Ага утирал свои слезы рукавом и, целуя край полы Халефа, клялся остаться своему ширван-шаху верным до последней капли крови. Добрый цирюльник предлагал ему свой дом, все имущество, свою помощь и обещал работать на него всю жизнь, если им обоим не суждено низвергнуть злого колдуна соединенными силами и Халеф никогда не возвратится на царство.

— Ты женат? — спросил ширван-шах.

— На пользу службы падишаха, убежища мира, — отвечал Фузул-Ага.

— Попроси для меня у своей хозяйки чего-нибудь покушать, — сказал Халеф. — Я умираю с голоду, ничего не ел во весь день.

— Пожалуйте в убогий дом ваших рабов, — промолвил бородобрей, запер лавку и повел Халефа в свой гарем.

Укрепив силы свои простою пищею, Халеф лег отдохнуть. Тысяча грустных мыслей и печальных предчувствий стесняли благородную грудь его, поселяя в ней страшное беспокойство. Он не мог уснуть. Более чем о своем царстве сожалел он о панне Марианне, которой любовь теперь, в годину несчастия, ценил еще выше прежнего. Уже было около полуночи. Он разбудил хозяина, достав у него фередже и яшмак, женский плащ и покрывало, плотно свернул эти вещи, положил их под мышку и вышел на улицу. Халеф знал, что одна из калиток, ведущих в сады гарема, бывает ночью отворена для вывозки мусора из отдельного гаремного дворца, который тогда отделывали для королевы Франкистана, будущей супруги ширван-шаха. Он надеялся проникнуть этим путем в сад под видом работника, и в самом деле это удалось ему. В саду он тотчас за первым кустом закутался в покрывало и женский плащ из опасения встречи с евнухами, и в этом наряде благополучно достиг павильона своей невесты. Здесь он уже никого не боялся: панна Марианна терпеть не могла евнухов, и около ее крыльца эта гадкая порода мужчин не могла появляться ни днем ни ночью. Из сада маленькая лестница вела на крытый балкон, с которого входили в род открытой передней, смежной с ее спальнею. Халеф успел во всем. Вот он уже в этой передней, у дверей заветной комнаты невесты. У панны Марианны виден еще огонь. Она не спит. Он стучится.

— Свет глаз моих, панна Марианна! отворите!

Она узнала Халефа по голосу и встала.

— Я вам говорила, что это невозможно.

— Умоляю вас, отворите! Моя утроба превратилась в воду!

— Не отворю! Ступайте к своей судомойке Шишманлы. Зачем вы оставили такую милую собеседницу?

— Я никакой Шишманлы не знаю и никогда в жизнь свою не беседовал с нею. Отворите, умоляю!

— Как вы ее не знаете?.. Не вы ли недавно приказали привести к себе «самую жирную»?.. Фи! Фи!.. стыдно! гадко! отвратительно!.. Вы никогда не будете образованным человеком!.. Пора бы уж оставить эти азиатские вкусы.

— Не браните меня понапрасну, душа моя, панна Марианна. Я ни в чем не виноват. Отворите поскорее.

— До свадьбы нельзя!

— Да я не для бесед прихожу сюда! Отворите поскорее, если не желаете моей смерти! Заклинаю вас жизнию вашего отца, впустите меня! спасите! я погибаю… у меня похищают все, царство, вас, бороду, нос, глаза…

Панна Марианна испугалась и умилостивилась. Настоящего смысла последних слов она не поняла, но, впрочем, и не заботилась об нем, полагая, что это какая-нибудь восточная фигура, еще незнакомая ей в персидском языке, на котором говорили в гареме и при дворе ширван-шахов. Жених искал у ней спасения: она побежала и отворила.

Наряд Халефа очень удивил девушку: но таково ли еще было удивление, когда он скинул с себя женский плащ, отвернул покрывало и предстал пред нее со своим новым лицом!

— Mr John Dee!.. God! you are here?.. how do you do, Mr. John?^{103} — воскликнула она по-английски в совершенном остолбенении. — I am very glad to see your again; but it happened…

— Свет глаз моих, панна Марианна! — прерывая ее, воскликнул Халеф по-персидски. — На каком это языке вы говорите со мною? Неужели и у вас мозг потрясен землетрясением?

— I speak English, with you, sir! is it not your national language, — продолжала Марианна, еще более его удивленная этим вопросом. — Are you not an Englishman, a son of merry England, as you say?^{104}

— Да говорите со мной по-персидски, умоляю вас! — с отчаянием сказал бедный Халеф. — Я этого языка не понимаю! время ли шутить над моей бородою, когда я несчастен?

— Хорошо, — примолвила панна Олеская, — я буду говорить с вами и по-персидски, если вы так скоро забыли уже свой природный английский язык. Вы, однако ж, прекрасно умеете подделываться под чужой голос; я была уверена, что это стучится ко мне падишах, мой жених!.. Давно ли видели вы моих родителей? Здоровы ли папенька и маменька?

Халеф, при всей своей любви, принужден был подумать, что она помешалась. Но из опасения, чтобы и читатели не подумали так же невыгодно о панне Марианне, я прерву здесь ее разговор с женихом и объясню загадку — если только это загадка — особенно для людей, так хорошо знающих историю, как мои читатели. Они уже догадались из первого восклицания панны Марианны, что Сычан-Бег, который поменялся лицом с Халефом, был не кто иной, как знаменитый доктор Джон Ди: а кто был доктор Джон Ди, о том и не спрашивается. Джон Ди, доктор магии, алхимик, астролог, врач, хирург, механик, математик, ориенталист, богослов, друг Уриила, изобретатель жизненного эликсира и прочая, и прочая, родился в 1527 году в Лондоне, проходил науки в Кембриджском и Парижском университетах с неимоверным прилежанием, с истинною алчностью к знанию, преподавал их со славою в Париже, прославился множеством удивительных механических выдумок, — между прочим, постройкою искусственного летающего жука, путешествовал, был взят в плен корсарами и продан в Анатолию одному турку, который силою принудил его принять мусульманскую веру, — между прочим, хотел в бешенстве отрезать ему голову ятаганом, но только рассек ухо, от чего и остался известный нам рубец. Впоследствии, однако ж, злой турок даровал ему свободу. Это обстоятельство позволило доктору Ди воротиться в Европу и в свое отечество и снова предаться науке и разысканию великих тайн природы. Его важные открытия по этой части и чудные механические изобретения уже с ранних лет присвоили ему известность чародея. Но в то время все, что казалось непонятным, называли магией, как теперь не верят ничему, чего не понимают: в результате оно одно и то же, потому что и страх истины, и гордое пренебрежение одинаково ведут к невежеству. Доктор Джон Ди говорил и писал на всех языках европейских и на многих восточных. По части наук он знал все, что только люди знали в его время; знал гораздо больше их, потому что изучал природу, как никто не умел изучать в том веке, похитил у нее множество удивительных секретов, которых, к сожалению, никогда не хотел обнародовать и которые последовали за ним в могилу. Что он обладал ими, это вся Европа видела собственными глазами: он был уважаем всеми государями, все старались привлечь его к своим дворам, и многие давали ему богатые жалованья и пенсии. В числе последних находился и наш Иоанн Васильевич Грозный, один из умнейших людей своего времени, которого не легко было обмануть. Доктор Ди показывал царю свои секреты и производил с ними убедительные опыты в Александровской слободе; и когда, как мы увидим, несчастный случай удалил этого славного человека из России, чтобы дать ему печальную роль в политической истории Ширвана, преемник Иоанна, царь Федор Иоаннович, то есть Борис Годунов, от царского имени, предлагал доктору две тысячи червонцев жалованья в год, чтобы его привлечь обратно в Москву. В Англии, при Эдуарде VI, Марии и Елизавете, он был всегда в величайшей чести и в личных сношениях с ними, и получал от них пенсии, пребенды, подарки и места. Преобразование черт лица, отнесенное позднейшими мудрецами к магическим производствам доктора Ди, было в его руках простым медицинским или хирургическим процессом: он мог в несколько мгновений переделать всякое человеческое лицо, даже за глаза. В 1572 году открыл он или, точнее, сделал знаменитый белый выпуклый камень, который явственно произносил звуки и показывал разные картины согласно желанию всякого. Ди в своих «Тайных записках» описывает сам, как он получил его и к чему этот камень послужил ему в Ширване. По моде, по слабости века, Ди занимался также исканием философского камня, деланием золота и астрологией: но и Тихон Браге занимался тем же!^{105} Делание золота решительно не удавалось ему и было причиною многих несчастий, между прочим, связи с Эдуардом Келли, ворсстерским уроженцем, который, потеряв уши у позорного столба за подделку документов, предался чистой магии, вызывал духов, скомпрометировал Ди известною затеей заставить мертвеца предсказывать будущее и наконец украл у него чудный белый камень. Этот дерзкий плут повел его однажды в знаменитые развалины аббатства Гластонбери, в соммерсетском графстве, искать жизненного эликсира, и в этих-то сырых подземельях доктор Ди получил тот сиплый, густой голос, который причинил ему столько неприятностей в Ширване.

Около 1570 года королева Елизавета и ее любимец граф Лисстер подружили доктора Ди с польским послом, воеводою серадзским, паном Албертом Олеским (Ди, по английскому выговору, всегда пишет это имя Allaski). Когда король Сигизмунд-Август умер, Олеский воротился в свое отечество в 1570 году. Он уговорил Ди и неотступного Келли отправиться вместе с собой в Польшу с женами и детьми. Олеский разорился в Лондоне своим мотовством и хотел делать золото, Ди по звездам предсказал ему, что он будет королем: новая потребность в золоте. И они делали золото, где-то около Дубна, в замке Олите, которого даже и самое имя теперь исчезло. Ди подробно описывает это производство и нападение на них Девлет-Гирея по указанию евреев.

Девлет-Гирей, как мы видели, не нашел золота в Олите. Но как он велел повесить на воротах замка жидов, которые привели его туда, то это обстоятельство чрезвычайно послужило в пользу алхимической славы доктора. Другие, не бывшие на месте евреи распространяли молву, будто хан татарский увез оттуда в Крым целые горы золота. По всей Польше, Литве и России разнеслись слухи о похищении этих несметных богатств, и пан Олеский, которому не хотелось признаться, что его алхимические познания ни к чему не служат, сам подтверждал эти рассказы, вздыхая перед своими кредиторами о золоте, будто бы увезенном хищными татарами.

Спасшись в лес ночью, во время нападения хана на Олиту, доктор Джон Ди бежал без оглядки в сторону, противоположную этим грабежам, и остановился не ближе как в Чернигове. Лишь только узнали в Москве о прибытии туда столь знаменитого человека, его пригласили в столицу, где он был принят с большим уважением. В скором времени татары сделали набег и на Россию. Против них был послан в числе прочих воевода Бельский — Balski, как пишет Ди его имя, — и разбит неприятелем. Ди находился при его отряде в качестве астролога, обязанного определять дни, счастливые для сражений; но астрология обманула его еще хуже алхимии: воевода ушел, а астролог был взят в плен татарами и в том же году продан синопскому паше Кючюк-Хасану. Этот свирепый фанатик заставил его снова играть роль мусульманина и исполнять все обряды веры пророка. Ди не говорит, за что паша на него рассердился до того, что хотел посадить его на кол, но он откровенно признался, что Его Присутствие имел это благое намерение и что он, доктор Ди, должен был бежать «от таковой неприятности» в Ширван. Уже два месяца жил он в Шемахе под именем Сычан-Бега, претерпевая нужду и голод, как однажды поутру приметил на базаре людей синопского паши. Преследовали ли они его или несчастный доктор с испугу вообразил, будто его преследуют, этого нельзя решить с достоверностью: только от них-то скрылся он в сулеймановские бани, куда, когда он раздевался, пришел и переодетый купцом Халеф.

Остальное известно.

Теперь мы можем возвратиться к разговору между ширван-шахом и панной Олескою, с которою доктору Ди суждено было, после внезапной разлуки в Олите под татарскою саблей, к досаде своей, нечаянно встретиться на ширванском престоле.

Панна Марианна, как всем известно, сказала Халеф-Мирзе-Падишаху:

— Хорошо, я буду говорить с вами и по-персидски, если вы так скоро забыли уже свой природный английский язык. Вы, однако ж, прекрасно умеете подделываться под чужой голос!.. я думала, что это стучится ко мне падишах, мой жених… Давно ли вы видели моих родителей? Здоровы ли наияснейшие папенька и маменька?

— Роза моего сердца! птичка рощи моей страсти, панна Марианна! — воскликнул Халеф в изумлении и отчаянии. — Вы, право, помешались!.. вы едите ужаснейшую грязь!.. что вы это говорите мне на английском языке?.. где мог я видеть ваших наияснейших родителей?.. за кого же вы меня принимаете? Разве вы меня не узнаете?

— Да как мне не узнать вас! — вскричала панна Марианна, до крайности изумленная этими вопросами. — Слава богу, мы давно с вами знакомы… и с тех пор как мы расстались, лицо ваше нисколько не переменилось.

— Так вы знаете мое лицо? вы его видели прежде? — спросил Халеф с удивлением, сквозь которое пробивались и любопытство, и радость.

— Боже мой, что это за вопросы! — возразила девушка в замешательстве. — Вы, очевидно, пришли сюда насмехаться надо мною. Разве я была слепа в течение почти двух лет нашего знакомства, чтобы не видеть вашего лица?.. Извините, оно хорошо врезалось мне в память.

— Так кто же я таков?.. скажите! — примолвил Халеф еще с большим любопытством.

— Да я уже, кажется, сказала вам по-английски, когда вы скинули с себя покрывало, кто вы таков.

— Я не понял… не расслышал… Говорите, свет глаз моих, по-персидски, кто я.

— Вы доктор Джон Ди!

— Доктор Джон Ди?.. Аллах, Аллах! что это такое?.. Кто же я, конец концов?.. Говорите, ради жизни вашего отца!

— Вы друг моего папеньки, с которым граф Лисстер познакомил вас в Лондоне; приехали вместе с нами из Лондона; папеньке предсказали по звездам в Варшаве, что он будет королем, а мне, что я выйду замуж за молодого и могущественного государя; и потом делали с папенькою золото в Олите.

— Больше ничего вы обо мне не знаете? — спросил Халеф.

— Откуда же мне знать! — возразила невеста. — Вы, верно, помните, как татары ночью напали на Олиту и как мы разбежались впотьмах. Я была похищена. С тех пор не получала я из дому никаких известий и об вас, будучи в Багчисарае, слышала только то, что находитесь в Москве и опять делаете золото с тамошним царем.

— В Москве! — воскликнул Халеф с ужасом… — В Москве!.. Аллах, Аллах! нет ни силы, ни крепости, кроме как у Аллаха! все мы его собственность и к нему возвратимся!.. Так Фузул-Ага прав! Ну, так и есть: он справедливо говорил, что Дели-Иван подослал сюда колдуна, чтобы сделать с нами то же самое, что уже сделал он с Казанью и Астраханью. Мы пропали!.. мы превратились в прах!.. Друг мой, панна Марианна, вслушайтесь хорошенько в мой голос… взгляните на мои руки, которые вы так любили… вот они!.. вот ваше бесценное кольцо!.. смотрите!.. я не Джон Ди, не друг вашего светлого отца… не знахарь будущего… я ваш раб… ваш жених!.. я Халеф-Мирза!.. я бедный ширван-шах, которого сердце иссохло, как бурьян в степи, от зноя солнца глаз ваших!.. которого взор еще вчера кувшином желания почерпал жизнь и счастие в источнике вашей улыбки!.. Я околдован. Мне налепили чужое лицо, в суматохе, во время землетрясения. Это гадкое, зловещее лицо, которое вы видите… не смотрите так пристально на него!.. оно слишком отвратительно… это лицо — вовсе не мое, а какого-то мошенника, чертова сына, чернокнижника, который украл у меня мой глаз, мой нос, мой рот, мою бороду, мое платье, мое царство и навязал на меня свои адские черты, свои лохмотья и свою нищету, оставив мне только то сердце, которым я вас полюбил, и тот голос, которым я тысячу раз клялся вам, моей полной луне, моей газели, моей дильбер, «сердцепохитительнице», что буду любить одну вас до могилы… которым, повторяю теперь, быть может, в последний раз, что не могу жить без вас ни одного дня…

Халеф зарыдал и, упав к ногам Марианны, с восторгом поцеловал край ее юбки. Этот голос, столь сладостный для ее слуха, голос, могущественнейшее орудие в мужчине для очарования женщины, глубоко проникал в ее душу. Эти знакомые выражения страсти, составлявшей счастие и надежду пленницы, эти ласки, приемы, движения, все убеждало ее в присутствии любимого человека, хотя в смущении она и не могла ясно понять слов его. Инстинкт любящего сердца говорил ей, что это он, но вид лица поселял в ней недоверчивость и замешательство.

Халеф взял свою невесту за руку, посадил или, точнее, уложил на софу и, заняв привычное место у ее ног, рассказал свои приключения в течение всего прошедшего дня. Марианна слушала его с напряженным любопытством. Когда Халеф стал описывать, как его прогнали с насмешками и угрозами от всех входов в дом его предков, как он удалился, с отчаянием в сердце, от стен, в которых обитала сердцепохитительница, как нашел приют у одного бедного бородобрея, она заплакала, бросилась к нему на шею и объявила, что дальше не останется здесь ни одной минуты, уйдет вместе с ним из этих дворцов и разделит судьбу его повсюду.

Теперь для нее все было ясно.

Тот ширван-шах, который покоится во дворце, не приходил к ней вечером, в обыкновенное время, на conversazione, для которой королевна Франкистана ожидала его по уговору и по заведенному порядку: как это не падишах, ее жених, то он и не знал своей обязанности. Он, вероятно, не знает даже, что она здесь. И какая мерзость!.. он для своей светлой и радостной беседы потребовал к себе «самую жирную», и Ахмак-Ага отвел к нему на conversazione гаремную судомойку, какую-то Шишманлы! Панна Марианна с негодованием рассказала Халефу это первое правительственное распоряжение его преемника, и они вместе принялись разбирать вероятные причины такой непостижимой меры. Когда ширван-шах объяснил ей старинный этикет своего двора, тогда только поняли они, почему самозванец отдал такой приказ. Он не знает даже и по имени ни одной из своих жен и фавориток, и на вопрос — которую? — не умел назвать желаемой. Как европеец, которому по слуху известен вкус восточных к жирным женщинам, он без сомнения полагал, что в новой роли своей азиатского властелина ему непременно следует отвечать — самую жирную! — чтобы достойно разыграть эту роль, не унизить столь высокого сана и не изменить себе. Приведя это обстоятельство в ясность, Халеф и панна Марианна не могли удержаться от смеха над странными понятиями похитителя престола о том, что на Востоке знаменует царственность в поступках. Они утешились мыслию, что, продолжая таким образом, самозванец скоро наделает столько несообразностей, что все ширванцы убедятся в подлоге его лица.

Что касается до вина, которого искали даже и в гареме для его ужина, то это обстоятельство служило панне Марианне новым доказательством присутствия доктора Ди во дворце. Ее папенька, пан воевода серадзский, для того и был назначен послом в Англию, чтобы достойно поддержать вакхическую славу польского дворянства между англичанами, которые в шестнадцатом и семнадцатом веках гордо присваивали себе пальму первых питухов в Европе, к обиде всех народов твердой земли. В самом деле, он перепил там самых благородных лордов и самых красноречивых депутатов — перепил всю консервативную партию и оппозицию — и одного только доктора Джона Ди никогда перепить не мог. Ди был в состоянии выпить целую бочку вина, не переводя дыхания; по крайней мере хвастался этим искусством, которое делало его и знаменитым и страшным в этом веке скверных вин и великих пьяниц. Он не мог жить без крепких напитков, и, очевидно, он-то и велел тотчас подать вина, лишь только взобрался на правоверный престол ширван-шахов. Мысль о таком поношении для всей их династии приводила Халефа в отчаяние. Но панна Марианна удачно успокоила его замечанием, что в то же самое время благополучно процветает в Стамбуле великий Головорез, который прослыл в свете под именем Селими Мест, то есть Селима Пьяницы, и это нисколько не мешает ему быть отличным представителем пророка, и его дому считаться в мусульманстве главою всего суннитского правоверия.

Относительно к похищению доктором Ди Халефова лица дело было слишком ясное, как оно ни кажется теперь загадочным и почти сверхъестественным. Эта статья не встречала в убеждении панны Марианны никакого противоречия. «От него это станется! — воскликнула она. — В Англии, во Франции, в Голландии, в Польше, повсюду, где мы с ним были, его называют не иначе, как шейхи сихр, „доктором чародейства“». Но если бы она и не верила этим отзывам людей несведущих, то ученый отец ее рассказывал столько непостижимых вещей о сокровенном знании своего друга, доктора, и об его власти над тайными силами природы, и сам Ди так часто изумлял девушку в Лондоне, в Варшаве и в Олите чудесами своего многообразного искусства, не скрываясь, что он может поменяться лицом с кем угодно: столько раз приводил ее в ужас и слезы, обещая в шутку когда-нибудь взять себе ее прекрасное лицо, а ей передать свое, что сомнение было бы еще неестественнее факта, который теперь осуществился перед нею.

Оставалось только обдумать, на что решиться в настоящем положении. Марианна, недолго думая, начала укладывать свои драгоценности: она хотела бежать с Халефом! Ширван-шах был тронут теплотою ее души и готовностью на самопожертвование, но умолял ее не подвергать себя опасностям прежде времени: присутствие ее в гареме может быть гораздо полезнее им обоим, если она захочет наблюдать за самозванцем, сообщая известия Халефу и действуя сама на месте к обнаружению измены. Через женщин можно распустить молву по всем гаремам о странном происшествии с Халефом и взволновать умы в городе, прежде чем похититель успеет осмотреться в новом положении и принять меры к своей безопасности. «Восемь сот женских языков — это страшная действующая сила! — заметил Халеф. — Эльбурз и Арарат можно поколебать таким могущественным рычагом!»

На мужскую часть придворных служителей и чиновников нечего было полагаться: непроницаемая тайна окружает восточные дворы: там вечно господствует могильная тишина, никто не смеет произнести слова, все ходят на цыпочках, в мягкой поярковой обуви, не производящей никакого шуму, люди сообщаются знаками, входы и выходы заняты глухонемыми, и всякое нарушение придворного секрета наказывается смертью. Следовательно, с этой стороны нельзя ожидать никакого пособия: тайна бессрочно закроет все действия чернокнижника от города и от народа, и под покровом он будет блаженствовать во дворце ширван-шахов. Вся надежда на женщин, которых Аллах, в своей мудрости, наделил склонностью к болтливости, усиливающеюся в геометрическом содержании строгости тайны и странности скрываемого случая. Марианне, по мнению Халефа, легко будет составить себе партию между ними, приняв вид преследуемой и несчастной. Но она как женщина тотчас сообразила, что гораздо сильнее можно заинтересовать это мягкосердечное народонаселение своим затруднительным и необычайным положением, в котором страстная любовь ее принуждена будет избрать между ненавидимым человеком, одевшимся в прекрасное лицо возлюбленного, и возлюбленным, облеченным харею ненавидимого человека. Пока женщины решат этот казусный вопрос любви, все они, вероятно, станут принимать живейшее участие в судьбе королевны Франкистана. Для каждой будет важно и любопытно посмотреть, как она выпутается из этого критического обстоятельства и приведет для самой себя в ясность великую задачу: кого тут, собственно, должно любить?.. когда это случится с ее любовником.

К этому обильному началу успехов, остроумно открытому Марианною, Халеф прибавил другой, не менее удобный в настоящем случае: главному евнуху, Ахмак-Аге, давно дано приказание исполнять без доклада падишаху все желания и прихоти королевны Франкистана, а визирю, дефтердару и казначею — отпускать под расписки Ахмак-Аги все, чего он для нее потребует. Эти два обстоятельства представляли большие выгоды и для устройства свободных сношений между Халефом и Марианною, и для получения денежных средств на покупку усердия к правому делу.

Словом, все соображения вели к тому, что Марианне должно остаться в гареме; и она наконец согласилась, но не прежде как убедив Халефа взять себе ее деньги и по крайней мере часть драгоценностей, которые теперь были нужнее ему, чем ей.

Надежда возродилась в сердцах любовников. Они условились в способе и местах свиданий, в средствах взаимной передачи известий, в мерах, которые надлежало принять немедленно для личной безопасности, и долго еще разговаривали о своем настоящем и будущем положении. Об этой отвратительной роже, которую Ди наклеил Халефу, теперь нечего было и думать; надо носить ее до времени, взложив упование на Аллаха: но как быть, если, возвратив престол, бедный Халеф не возвратит себе прежнего лица?.. Панна Марианна заявила, что, несмотря на всю любовь свою, она никогда не решится дать поцелуя Халефу сквозь лицо Доктора Ди и ни за что в свете не позволит мужу поцеловать себя жесткими и нечистыми губами этого гадкого чернокнижника. Я думаю, что при рассмотрении вопроса о том, кого любить и за кого выходить замуж в случае перемены лиц, это обстоятельство должно принять в первое соображение: в самом деле, что же это за любовь, что за супружество без поцелуев?.. Как у Халефа на виду оставались еще прежние руки, то панна Марианна, повторяя пылкие клятвы в вечной любви своей к несчастному жениху, в состоянии была целовать кончик его мизинца: но Халеф не мог поцеловать ее ровно никуда, не имея при себе своих губ!.. Он печально вздохнул при мысли, что это мучительное для них обоих состояние может продолжиться всю жизнь, и чуть-чуть не подумал — стоит ли в таком случае жениться?.. стоит ли выходить замуж?.. По крайней мере я теперь задаю себе эти вопросы; и, признательно сказать, ума не приложу, как решить их. Много на свете написано романов: но сколько еще остается вовсе не разобранных задач любви, в которых сердце не знает, как поступить безошибочно! Например, эта: когда вы обожаете свою невесту, и невеста вас обожает, и вдруг кто-нибудь поменяется лицом с вами?.. Этот случай, и теперь еще возможный, а в прежние исторические времена и очень обыкновенный, кажется, до сих пор не приходил в голову ни одному романисту, ни одному великому исследователю тайных мучений женской души. После этого, спрашиваю, какую пользу приносят нам романы, когда в них не находишь решения и руководства даже на такие простые задачи сердца? Но мы уклоняемся от истории, которая важнее всего на свете.

На прощание, по свидетельству самых достоверных историков, как восточных, так и западных,[36] панна Марианна поцеловала только белый и мягкий мизинец Халеф-Падишаха. Он заплакал с горя, что даже и этого ничтожного знака любви, преданности, благодарности не мог дать своей великодушной невесте. Закутав голову в покрывало и надев на себя женский плащ, он с глубоким вздохом снова поцеловал край юбки панны Марианны и удалился. Но прежде сама она, своими прелестными ручками, опоясала его под плащом двумя дорогими турецкими шалями и все карманы набила деньгами, ожерельями, запястьями, жемчугом и золотыми вещицами, которые безопасно мог он продать в городе на свои первые надобности.

Большую часть гаремных садов Халеф прошел боковыми дорожками очень благополучно; но при повороте в одну из главных аллей, которой никак нельзя было избегнуть, он нечаянно столкнулся с одним из старших и самых сердитых евнухов, который вдруг схватил его за руку и завизжал своим пронзительным дискантом:

— Ах, ты куда, приятельница?.. Стой!.. Кто ты такова? Зачем не в своей комнате?.. и куда это изволила собраться в ночное путешествие?

Халеф испугался. И было чего! Вещи, которые при нем находились, могли послужить самозванцу превосходным предлогом к преданию его смерти как вора, если бы даже и не было доказано, что он проник в священную ограду гарема для любовного свидания с которою-нибудь из женщин падишаха. Но присутствие духа не оставило несчастного Халефа при этой опасной встрече. Узнав поимщика по его писку и полагаясь на действие своего голоса, он важно отвечал ему:

— А!.. это ты, Сиксиз-Бег?.. Хорошо, что я с тобой встретился. Я искал тебя. Тише!.. не делай шуму!.. Падишах ходит инкогнито. Он переодет женщиною. Что, разве ты не узнаешь меня?

— Что я за собака, чтобы не узнать даже и впотьмах лучезарной персоны падишаха, убежища мира? — сказал Сиксиз, распростершись на земле перед Халефом в еще в большем испуге, чем его повелитель. — Простите раба вашего за дерзость, с какою он… в первую минуту…

— Ничего! — ласково прервал Халеф. — Падишах доволен твоей бдительностью. Встань и повесь ухо на гвозде внимания. Есть ли у тебя ключ от которого-нибудь выхода за окружную стену?

— У раба вашего, — отвечал Сиксиз, — есть только ключ от калитки Рока, в которую выносят зашитых в мешок преступниц для бросания их в Озеро Тайны и над которою он начальствует.

— Славно! — продолжал Халеф. — Веди меня к калитке Рока. Ступай вперед.

Сиксиз пошел впереди. Халеф важно за ним последовал. Когда в аллеях, которыми они проходили, мелькала тень человеческая, евнух издали произносил официальное — «Сакын ол! — Берегись!» — и все ночные стражи разбегались в стороны, чтобы не находиться на пути падишаха. Пришедши к калитке Рока, евнух отворил ее своим ключом и посторонился.

— Сиксиз-Бег, — ласково сказал ему Халеф, остановясь у этой страшной двери, — я знаю, что ты усердный и умный служитель, и полагаюсь на тебя больше, чем на кого-нибудь другого. Странные дела происходят в этом городе… появился самозванец, большой чернокнижник, родной сын сатаны: я хочу сам лично удостовериться в его затеях. Сегодня не жди меня здесь; я ворочусь другим путем. Но завтра в час пополуночи сиди у этой калитки и, когда я постучусь, тотчас отвори мне ее. Я выйду из дворца Воротами Счастия и ворочусь в гарем этим входом; пробуду здесь несколько времени, и ты опять выпустишь меня этою калиткою. Но обо всем этом никому в свете не пикнуть ни одним словом!.. И смотри, чтобы в главных аллеях, отсюда до западного павильона, не было на моем проходе ни живой души!.. За скромность и верность — наша царская награда. За малейшую тень измены — петля!.. — и тебя вынесут в эту же калитку!.. Понимаешь ли?

— Как не понимать? — воскликнул, падая ниц перед падишахом, евнух, осчастливленный таким доказательством его доверенности.

Опасаясь встречи с полицейским дозором, Халеф приказал Сиксизу запереть калитку и проводить себя в город. Когда они приблизились к лавке Фузул-Аги на расстояние нескольких домов, ширван-шах отпустил евнуха и один пошел к двери своего покровителя, который нетерпеливо ожидал его возвращения. При первом ударе в эту дверь она отворилась. Халеф вошел в лавку и тотчас помолился Аллаху за благополучное совершение столь опасного путешествия.

Бородобрей, обещавший не спать до прихода своего высокого гостя, как астролог, принялся в его отсутствие считать звезды на небе, чтобы узнать, какого они мнения о дивном приключении с ширван-шахом и что для него самого изготовлено судьбою за вмешательство в это страшное дело. Лишь только Халеф окончил свой намаз, положив последний земной поклон и поздравив невидимых духов легким склонением головы направо и налево. Фузул-Ага подошел к нему с испуганным лицом и совершенно расстроенным видом.

— Чи хабер? — Что за известие? — спросил его ширван-шах.

— Фена! — Плохо! — сказал бородобрей, печально покачав головою. — Наступило время чудес! Аллах знает, чем все это кончится… Пойдем на двор, падишах. Я вам покажу удивительное чудо.

Встревоженный Халеф безмолвно вышел за ним на маленький двор, занимавший не более шестнадцати квадратных сажен пространства и осененный высоким кипарисом. Фузул-Ага поставил его под этим деревом и указал пальцем на созвездие Кассиопеи:

— Видите ли, падишах?

— Ничего не вижу особенного, — сказал Халеф, — вижу звезды, и только.

— А эту большую, белую, блестящую звезду изволите ли видеть? — спросил цирюльник с явным выражением страха.

— Да! вижу! — отвечал Халеф. — Что ж из этого?

— Как, что из этого! — воскликнул Фузул-Ага. — Всмотритесь только, падишах, своим светлым оком в ее положение, величину, блеск: ведь она больше Зюгре, Венеры!.. яснее Сириуса и Лиры, вместе взятых! Посмотрите, как светло на дворе от нее: дерево бросает тень на землю, хоть на небе луны нет… Валлах, биллях, клянусь Аллахом, и его пророком, и первыми четырьмя халифами, это новая звезда! Раб ваш знает все звезды наперечет: этой еще вчера тут не было!.. ее нет и в фигуре созвездия, нарисованной на небесной карте Батальмиса-Мудреца (Птоломея). Ваш раб справлялся. Это решительно новая звезда!

— Что же она предзнаменует? — спросил Халеф, смущенный странным открытием шемахинского бородобрея.

— Я жертва падишаха, но она предзнаменует недоброе, — грустно примолвил бородобрей. — В книгах мудрецов сказано, что когда наступит время представления света, земля наполнится колдунами, самозванцами и землетрясениями, все человеческие лица перемешаются, люди не будут узнавать друг друга, и Аллах выведет на твердь небесную новые светила, которые превратят вселенную в горсть пепла… Мы все собственность Аллаха, и к нему возвратимся! Нет божества, кроме него!

Фузул-Ага не ошибся в своем астрономическом наблюдении. В самом деле, это была знаменитая звезда 1572 и 1573 годов, известная у нас под именем «Тихо-новой». Простому шемахинскому бородобрею суждено было прославиться в истории астрономии первым открытием этого загадочного светила, которое он приметил целым месяцем прежде Тихона Браге и которое, как известно, существовало шестнадцать месяцев, беспрерывно изменяло свой блеск и цвет, наполняя суеверным страхом Восток и Запад, и исчезло в марте 1574. В восточной астрономии его зовут «Фонарем ширванского самозванца» или «Звездою гибели Ширвана», потому что оно появилось в самые сутки похищения лица у Халеф-Мирзы-Падишаха, в ночь, с которой началось столь нечаянное, столь быстро совершившееся падение сильного, цветущего и совершенно спокойного государства. Замечательно, что и в 1604 году, в эпоху появления другого знаменитого самозванца, именно Лже-Димитрия,^{106} который наполнил Россию смутами и несчастиями, зажглось на небе, в созвездии Змееносца, другое такое же светило, еще ярче и примечательнее «Фонаря ширванского самозванца» и известное под названием «Звезда Кеплера»,^{107} потому что Кеплер оставил нам его описание. Но теперь ничему не верят! А я так думаю, что бессмертный шемахинский астроном, бородобрей Фузул-Ага, был совершенно прав, утверждая, что звезды никогда не врут.

Халеф с ужасом слушал его зловещие предсказания и тайное отчаяние овладело им при мысли, что, может быть, свет кончится, прежде чем он возвратится на прародительский престол и женится на панне Марианне. Ясно было, что надобно поспешить низвержением самозванца. Он стал рассуждать об этом со своим другом бородобреем.

Главная польза всякого рассуждения состоит в том, что в конце его мы приходим к умозаключению, противоположному первым нашим впечатлениям, и можем посредством строгой логики все истолковать в свою пользу. Халеф и Фузул-Ага, считая и пряча в сундуки сокровища, принесенные от панны Марианны, повели рассуждения так логически, что, одушевясь чудесною замысловатостью своих планов действия против чернокнижника и совершенно довольные своим остроумием, наконец уверили друг друга, будто новая звезда означает новое счастие для падишаха и явилась нарочно, чтобы покровительствовать их начинанию.

Решено было, что Фузул-Ага без потери времени нанесет своим красноречием пробный удар самозванцу на первых головах, которые придется ему брить поутру.

В самом деле, лишь только совершив омовение семи членов и сотворив утренний намаз, отпер он лавку и принялся править бритвы, тотчас явилось несколько человек, с головами, которые нуждались в его операции, из любопытства узнать подробности вчерашнего посещения этой скромной цирюльни падишахом, убежищем мира. Это были купцы, шедшие на базары, куда каждый непременно старается принесть с собою какую-нибудь новость, чтобы иметь предмет для рассказов. Нельзя и желать ушей доверчивее и языков болтливее, когда дело идет о разглашении какого-нибудь странного случая. Фузул-Ага посадил одного из них на стул: прочие уселись на эстраде, устланной старым ковром, чинно поджали под себя ноги, учтиво закрыли их полами и, как люди «знающие свет, понимающие речь», начали в глубоком молчании перебирать четки и от времени до времени восклицать: «Аллах, Аллах!» Бородобрей видел, что их мучит любопытство: он нарочно молчал. Наконец один из купцов, самый «понимающий речь», вздохнул, погладил себе бороду и сказал, обращаясь к другому:

— Джафар-Ага!.. натура судьбы неисповедима. Мир — колесо Аллаха, которое вертится около его мизинца. Вселенная состоит из старого и нового. Что вы скажете?

— Что же я могу сказать! — отвечал Джафар-Ага. — Аллах велик!.. Все в руке Аллаха!.. То, что ново сегодня, завтра будет старо. Мне ровно нечего сказать!

— А вы, Сулейман-Ходжа, — спросил первый купец его соседа, — что скажете? Говорите!

— Мне тоже не об чем говорить, — возразил Сулейман-Ходжа. — Говорите вы, Мустафа-Бег, — прибавил он, обращаясь к четвертому.

— Мне говорить не прилично, — сказал тот, — первая речь принадлежит хозяину дома. Гость — раб хозяина, гласит пословица. Все мы здесь — рабы почтеннейшего Фузул-Аги, да возвысится степень его между равными и подобными… Свет глаз наших, бородобрей-господин! речь за вами… говорите!

— Об чем же мне-то говорить, когда такие умные и высокостепенные головы не находят предмета к беседе? — отвечал Фузул-Ага, быстро отделывая голову своего пациента. — Темному мозгу вашего раба ничего неизвестно и говорить ему нечего. Я сказал.

— Скромность, по сказанию мудрецов, знаменует мудреца, а болтливость означает дурака, — заметил первый купец. — В Несомненной Книге написано: «Взывайте к Господу вашему — Аллах, упаси нас от сраму многоречивости и от порока пустословия! — ибо молчание лучше всякой речи». Блажен тот, кто поступает в точности по руководству Аллаха и молчит. Но каждое наше слово прежде написано у Аллаха. Каждое действие предопределено судьбою. На этом тленном свете ничего не может состояться без воли судьбы… Повествуется, бородобрей-господин, якобы вчерашнего благополучного числа падишах, убежище мира, изволил пожаловать к вашему благородному порогу: не знаю, правда ли это или ложь? Простите мое любопытство. Люди столько лгут, что не смеешь верить даже самым правдоподобным происшествиям.

— Да!.. изволил пожаловать… — равнодушно отвечал Фузул-Ага. — Заходил сюда дважды… куда же ему заходить? Голова раба вашего чрезвычайно возвысилась от его посещений.

— Дважды? — вскричали купцы, — Удивительно! удивительно!.. По какому же поводу дважды? Простите наше любопытство.

— По поводу тех странных событий, о которых вы знаете лучше моего.

— Мы не знаем ни о каких странных событиях.

— Как же? разве вы не видали новой звезды на небе? разве не слыхали, что у нас вместо одного теперь два падишаха?.. Ну, да мне ли объяснять вам эти дела! Вы подробнее меня знаете все, что происходит на свете. Раб ваш последний узнает обо всем и повторяет только общую молву. Что ж ему повторять!

Купцы в удивлении переглянулись между собою и воскликнули:

— Новая звезда! два падишаха!.. это что за известие?

— Мы люди темные, — прибавил один из них, — торгуем на базаре, сидим смирно, ни об чем не спрашиваем, не пускаемся ни в какие рассуждения: наше дело сторона… Мало ли об чем толкуют вокруг нас! Всего не расслышишь и не упомнишь. Кажется, будто и на нашем базаре вчера говорили о новой звезде и о двух падишахах. Джафар-Ага! слышали ли вы об этом?

— Да!.. кое-что слышал, — сказал Джафар-Ага, — но не понял хорошенько, в чем дело. А вы, Сулейман-Ходжа, слышали?

— Все, конечно, слышал! — промолвил Сулейман-Ходжа. — Только не знаю, верно ли это.

— Ну, вот видите! — воскликнул бородобрей. — Вы все слышали и знаете, а приходите спрашивать ко мне! После того еще скажете, что я же вам рассказываю, и накличете беду на меня. А я ровно ничего не знаю и говорю только то, что слышу от других, от всего города!

— Упаси Аллах, — сказали купцы, — чтобы мы приписывали вам, господин бородобрей, то, что сами знаем и о чем говорит весь город! Притом же мы вовсе не такие люди, чтобы повторять чужие слова: наше дело сторона… Ну, так что ж говорит весь город? Так это правда, что мы слышали о новой звезде и о двух падишахах?

— Разумеется, правда, — примолвил Фузул-Ага. — То, что весь народ говорит, всегда правда. Посмотрите сами сегодня о полуночи: над Шах-Роховою мечетью увидите большую яркую звезду, которая сияет, вот как эта голова, которую раб ваш имеет счастие брить своей слабою рукою. Эта звезда появляется только один раз в восемь сот лет и всегда знаменует большие бедствия — засухи, грады, землетрясения, нашествие колдунов и самозванцев, почему у мудрецов и называется она «Звездою самозванцев». В самом деле, мы имели засуху и грады, а вчера, как все утверждают, и как сами вы знаете, московский король, Дели-Иван, завистник нашего падишаха, да умножится его сила, прислал сюда страшного колдуна, своего визиря, который произвел землетрясение и в суматохе посредством теркруй-бази украл у Халеф-Мирзы его светлое лицо, с которым теперь и сидит он на ширванском престоле, между тем как настоящий государь Ширвана скитается без приюта по городу и, может быть, где-нибудь просит милостыни. Вот нашествие колдунов и самозванцев! Звезды никогда не врут.

— Аллах, Аллах! — восклицали купцы, в изумлении покачивая головами.

— Ну, да мне ли рассказывать вам эти дела! — продолжал Фузул-Ага. — Вам они известнее. Вы — господа купцы, я бедный бородобрей. Я ничего не знаю.

— Рассказывай, душа моя, бородобрей! — вскричал один из купцов. — Ради твоей бороды, рассказывай!.. Мы все это слышали и знаем: но в одном слове умного человека бывает более мудрости, чем в длинной беседе тысячи дураков. Пожалуйста, рассказывай!

— Что ж мне вам рассказывать! — возразил Фузул-Ага. — Я могу рассказать только то, что случилось в этой лавке, что все видели. Пришел вчера ко мне визирь Дели-Ивана, колдун, и приказал побрить себе голову. Я тогда еще не знал его и побрил: что мне было делать! Он уже одет был в платье падишаха, уже похитил его частные печати, и ему оставалось только побриться, чтобы прилично надеть на себя лицо нашего Халеф-Мирзы. Ушедши отсюда, он тотчас поменялся лицом с ним. Немного спустя приходит ко мне тот же самый человек, но в другом платье и небритый. Что за дьявольщина?.. как же это, думаю я себе, так скоро выросли у него волоса на голове?.. Смотрю: а это наш падишах, да не уменьшится тень его, которому тот колдун наклеил свое поганое лицо!..

— Аджаиб! — Чудеса! — закричали купцы в остолбенении. — Так у вас были и падишах и самозванец?

— Были!.. Разумеется, были. Где ж им бывать?.. Ваш раб, Фузул-Ага, читал книги древних мудрецов, знает толк в звездах и немножко постигает тонкости вещей: в этом городе, кроме него, не к кому более и ходить. Тут нет ничего мудреного. Ваш раб не виноват, что они были.

— И вы собственными глазами видели того и другого?

— Видел, как вижу вас! Держал голову обоих в своих руках, как теперь держу эту благородную голову! И не один я видел: видела вся улица, видел весь квартал. Спросите у кого угодно! Народ столпился перед моей лавкою и колдуна приветствовал падишахом. Вероятно, и вы сами видели это собрание: так вам дело лучше известно! Я ничего не знаю.

— И самозванец теперь совершенно похож лицом на нашего падишаха?

— Как две капли воды! Вся разница между ними в том, что у колдуна на правом ухе есть рубец, а у нашего падишаха его нет, и что тот говорит густым сиплым басом, а у настоящего ширван-шаха — машаллах! — голос как у соловья!.. В целом мире нет такого сладкого голоса, как у нашего падишаха. Но вы знаете все лучше моего. Я ничего не знаю.

Продолжая таким образом уверять своих слушателей, что он ничего не знает, что они все лучше знают и что он повторяет только известное всему городу, бородобрей изложил им все подробности вчерашней прогулки Халефа инкогнито, его приключения в бане, и того, как он был прогнан от дворца собственными своими служителями, которые не узнали в нем падишаха. Никто не делал возражений. Никто, несмотря на странность факта, не сомневался в его подлинности. Каждый, чтобы не отставать от всего города в знании важной новости, усвоил ее как вещь давно известную и не требующую новых исследований. В это время в лавку набралось еще множество новых посетителей. Фузул-Ага проворно очищал головы и все рассказывал.

Легко вообразить, каким сокровищем была эта история для тех, которые спешили на базары, чтобы завести интересную беседу у своих прилавков и ею привлекать к себе публику. Через час история о звезде, самозванце и похищении Халефова лица визирем московского царя посредством колдовства повторялась вдоль всех базаров, и достоверность события уже основывалась не на одном частном авторитете безвестного бородобрея: во-первых, весь город знает дело, — а во-вторых, вот и личные его свидетели. Те, которые спаслись из публичных бань с Халефом, видели, как он там искал свое платье. Бывшие в толпе народа, собравшегося перед лавкою Фузул-Аги, могли сказать много о наружности и голосе колдуна. Старый мулла, который встретил Халефа, возвращающегося от дворца в город, дал ширван-шаху первое понятие об его новом лице и сам присоветовал ему отправиться к Фузул-Аге. Каждый из этих людей имел неоспоримое право быть самостоятельным повествователем и подкреплять сказание своим свидетельством, отвечая сам за достоверность многих обстоятельств. К вечеру оно уже действительно было собственностью всего города; и ни в один год от своего основания Шемаха не навосклицала такой массы аджаиб! и Аллах, Аллах! как в этот достопамятный день. Старый мулла сделался даже главным помощником Фузул-Аги по части успешного распространения истории. С базаров он побежал прямо в его лавку и основал свою главную квартиру на эстраде бородобрея. С этого возвышения мулла, сам, своим высоким словом, принялся рассказывать его анекдот бесчисленным посетителям цирюльни, перемешивая периоды изречениями Алкорана и украшая повесть глубокомысленными рассуждениями «о натуре судьбы», которые производили невыразимое впечатление на правоверных слушателей. Фузул-Ага уже служил ему только случайным свидетелем и комментатором.

Цирюльня Фузул-Аги до того времени была посещаема почти исключительно лицами среднего и низшего сословий. Теперь, благодаря печальному приключению с ширван-шахом и красноречию старого муллы, она стала совершенно модною. Все изящное шемахинское общество несло головы свои под бритвы знаменитого бородобрея, который на третий день после происшествии принужден был нанять целую толпу подмастерьев, откупил смежную лавку пирожника для распространения своей и распорядился так, чтобы работа и рассказ могли вдруг производиться на двадцати головах. Несмотря на непомерное возвышение цены и необходимость иногда долго ждать своей очереди, заведение Фузул-Аги с утра до самой ночи было наполнено народом. Мирзы, беги, шейхи и вообще люди хорошего тона приходили к нему уже не для того, чтобы узнать подробности происшествия — они были известны всякому — но только чтобы для устранения последних сомнений в истине рассказа услышать из собственных уст его и старого муллы, что и падишах и колдун действительно были в этой лавке и воскликнуть: «Ля хевль ве ля кувет илля биллях! — Нет ни силы, ни крепости кроме как у Аллаха!»

Действительно, дело уже было так очевидно, что оно не требовало более положительных подтверждений. По достоверным сведениям, получаемым в то же время во всех лучших гаремах столицы прямо из высочайшего гарема, не подлежало спору, что между настоящим ширван-шахом и тем, который коварно занял его престол, существует коренная разница. Женщины, которые всегда знают гораздо более мужчин, одногласно утверждали, что это не тот ширван-шах, что тут есть подлог. Панна Марианна через посредство своей казначейши, пользовавшейся ее особенною доверенностью, на другой же день распустила по всему гарему тайную молву о похищении лица у падишаха чернокнижником. Все это народонаселение вдруг зашептало, что ширван-шах подменен. Любопытство женщин было возбуждено до высочайшей степени. Каждой хотелось узнать, что за род мужчины — чернокнижник!.. Если он чернокнижник, так это должно быть нечто совершенно сверхъестественное! Как Джон Ди не показывался в гареме, то они обратились к Шишманлы. Судомойка стала их героинею. Все бегали к ней на кухню, ласкали, допрашивали, мучили. Но показания Шишманлы были вовсе не в пользу чернокнижья: оказалось, что относительно к могуществу очарования ширван-шах, повелевающий тайными силами природы, далеко не стоит обыкновенного ширван-шаха. Те, которые пользовались правом посещать знатнейшие гаремы или имели родных в городе, тотчас собрались с церемониальными визитами, чтобы сообщить кому следует важное открытие Шишманлы. К другим стали приезжать посетительницы из города, привлеченные этими куриозными слухами. Общее любопытство заставляло всех разведывать о каждом слове, поступке и движении чернокнижника. Этим-то путем вся Шемаха узнала историю «о самой жирной». Не оставалось также никакого сомнения, что новый ширван-шах пьет вино, как грузинец. Говорили, будто он верховному визирю вместо слушания доклада о делах велит рассказывать себе сказки «Тысячи одной ночи». Говорили, что однажды после обеда, выпив целый бурдюк вина, он завел богословский спор с шейхул-исламом и муфтием, доказывая им, что пророк беспогрешный — да будет с ним мир! — был просто обманщик: при этом споре он до того разгорячился, что шейхул-ислама, главу духовенства, назвал сожженным отцом, а муфтия, благочестивейшего мужа во всем Ширване, собачьим сыном. Говорили, что он прогнал от себя главного евнуха, дав ему страшного пинка совсем не по мусульманскому порядку, и запретил стоять в своем присутствии; что он обещает уничтожить гаремы и разрешить всем женщинам ходить без покрывала и принимать у себя всяких мужчин; что ученого мунеджим-баши, главного ширванского астролога, велел он отколотить по пятам за незнание своего дела, а хеким-баши, главного врача, объявив ослом, обещал сам учить с азбуки медицине. Говорили, что он не совершает омовений, не творит пяти намазов и намерен вывернуть благословенный Ширван вверх дном, преобразовать с ног до головы: завести какую-то сивилизешн, открыть зрелища с танцами и масками, построить огромные корабли и учредить в Ширване две палаты отборнейших краснобаев, искусных в споре и всякой брани, с тем чтобы они обо всем между собою спорили, кричали и бранились; а которые из них перекричат и перебранят прочих, по решению тех и действовать визирям и мирзам во всех делах, а падишаха теми делами не обременять и не беспокоить. Тысячу ужасных вещей говорили об этом загадочном человеке благодаря мерам, искусно принятым панною Марианною к обнародованию всего, что происходило во дворце, и доктор Джон Ди горько жалуется в своих записках на ее недоброжелательство или, как он называет, неблагодарность. Но и без этого самый уже его голос, его походка, характер, обращение, приемы, все доказывало, что это совершенно другой человек, и королевна Франкистана не признавала его своим женихом, а это главное: она лучше всех должна быть в состоянии судить о подлинности ширван-шахов. Следовательно, он был колдун и самозванец.

Тайное волнение господствовало уже во всем городе. Визирь и другие государственные сановники показывали вид, будто они не верят всеобщей молве или, по их словам, дурацкой сказке, которою не должно даже смущать светлого кейфа падишаха, убежища мира. Но нет сомнения, что и они также в глубине души разделяли общую уверенность в подлоге; доказательство — их совершенное равнодушие к слухам, которые в противном случае должны были бы их встревожить и сделать бдительными. Если мятеж не вспыхнул немедленно, это должно приписать единственно тому, что, почитая самозванца колдуном и служителем такого страшного чародея, как Дели-Иван, все боялись его адского могущества. Притом Халеф-Мирза, опасаясь быть схваченным, нигде не показывался народу. Он хотел прежде всего обеспечить себе помощь нескольких сильных бегов, предводителей войска. Надлежало убедить их, чтобы они торжественно объявили себя его защитниками и согласились стать в челе восстания против самозванца. За устройство этого дела взялись бородобрей и старый мулла.

Между тем Халеф почти каждую ночь имел весьма занимательные свидания с панною Марианной. Евнух Сиксиз служил ему верою и правдою в надежде на награду, и никто в гареме, даже сам Ахмак-Ага, не догадывался, что прежний падишах беспрестанно ныряет в «море наслаждения» до самой драгоценной из «жемчужин».

Во время этих посещений Халеф узнал, что его преемник не выходит из покоев ширван-шаха, сказываясь нездоровым, что, однако ж, не мешает ему есть отлично и пить на славу. По мнению панны Марианны, это была просто мера предосторожности: под видом болезни он хочет постепенно ознакомиться со своими приближенными и сановниками, отклонить от себя на время дела, которых сущность вовсе ему неизвестна, и неприметно разглядеть все и всех. Он допускает весьма немногих к своей особе, желает знать, что кто делает, велит рассказывать себе обо всем и ничего не отвечает, не отдает никаких приказаний, все откладывает до своего выздоровления. Между тем после обеда, забывшись в парах кахетинского вина, отпускает он перед своей прислугой и перед несколькими из придворных, уже успевшими втереться в милость, такие неслыханные вещи, которые заставляют их только разинуть рот и возложить все упование на Аллаха: хочет переделать ширванское царство на английский образец, сжечь отцов шаха Тахмаспа и султана Селима-Пьяницы, и поставить свое государство в такое положение, чтобы ширванцы могли на могилах дедов турецкого Головореза и персидского царя царей делать все, что их душе угодно. Появление новой звезды он, как искусный астролог, толкует в свою пользу и называет звездою своего счастья, которая поведет его к победам над всею Азией и сделает Ширван могущественнейшею в мире державою. Это прельщает воображение многих ширванцев, и он начинает уже снискивать себе преданных приверженцев, даже между теми, которые втайне подозревают в нем гяура и колдуна. Между тем он избегает всякой встречи с женщинами, которых проницательный взор для него опасен и страшен. Образчик гаремных прелестей Востока в лице Шишманлы, очевидно, ему не понравился, и он совсем не радеет о своем гареме. Ахмак-Ага, прогнанный самым неучтивым образом на следующее утро после воцарения, вероятно, по случаю неудовольствия на прелести Шишманлы, не смеет показываться на глаза сердитому ширван-шаху.

Это обстоятельство подало счастливую мысль Халефу.

Еще в первое свое посещение он оставил было Марианне несколько тайных письменных приказаний и записочек своей руки, какие можно было дать без приложения печати, чтобы она в случае нужды показала их Ахмак-Аге: этими повелениями предоставлял он ей полную свободу выходов из ограды, позволял принимать у себя кого угодно, отдавал в ее распоряжение гаремную полицию, то есть Ахмак-Агу и всех его евнухов, уполномочивал к требованию весьма значительных сумм из частной казны ширван-шаха и от государственного казначея. На этом основании королевна Франкистана уже и прежде царица гарема как царица его хозяина, теперь была самовластною повелительницею этого заветного женского города. Она смело приказывала, и все ей повиновалось. Два или три раза уже требовала она больших денег: деньги тотчас были ей доставлены, и она передала их Халефу, который таким образом увидел себя в состоянии по-царски бросать золото евнухам, оказывавшим ему услуги, и действовать с большею смелостью в городе. Старый мулла успел частью этого золота задобрить уже двух важных бегов; другую часть тайно рассыпали между солдатами, над которыми они начальствовали. Заговор против колдуна шел довольно успешно, когда известие о немилости к главному евнуху вдруг внушило Халефу надежду на скорейшее окончание тяжбы другим, более коротким путем.

Он упросил Марианну потушить лампу и известить Ахмак-Агу через одну из своих невольниц, что падишах — у королевны и требует его к себе немедленно. Марианна испугалась смелости этой меры, но Халеф, зная ограниченность ума великого сберегателя добродетели своих супруг, уверял ее в совершенной безопасности их обоих.

Ахмак-Ага явился. В комнате было темно. Это случилось через две недели после землетрясения. Джон Ди все еще представлялся нездоровым.

— Ахмак-Ага!.. это ты, мой друг? — спросил Халеф своим ласковым и приятным голосом, у дверей комнаты невесты.

Ахмак-Ага, в восторге, что ширван-шах выздоровел и что прежний голос к нему возвратился, стремглав упал к его ногам и расшиб себе лоб о порог. Несмотря на это, он откликнулся с чувством:

— Подлейший из рабов падишаха, убежища мира, да не уменьшится никогда священная тень его!

— Ты сердит на меня, Ахмак-Ага? — сказал Халеф.

— Как может пылинка свинцовых опилок сердиться на солнце, которое своими лучами придает ей блеск серебра?.. Я жертва падишаха, убежища мира. Я меньше собаки. Кто ж я!

— Нет, я знаю, что ты сердишься за тот пинок, который я тебе пожаловал!.. Ну, извини, мой друг!.. Я был нездоров: землетрясение ужасно расстроило падишаха; а тут еще и ты взбесил его, представив на его светлую и радостную беседу такую гадость, какова твоя Шишманлы…

— Простите недостатки и погрешности подлейшего из рабов!

— Падишах прощает. Теперь все забыто. Падишах любит тебя по-прежнему. Но поблагодари за это благоуханнейшую розу цветника нашего царского сердца, светлейшую королевну: она-то упросила нас простить верного и усердного раба своего, Ахмак-Агу, и возвратить всю нашу милость и благоволение. Она твоя благодетельница. Она здесь то же, что я сам. Будь ей верен и исполняй в точности все ее приказания, какие бы она ни отдала. К ней одной обо всем относись. Кого она прикажет пускать в гарем, того пускай; кого не прикажет, не пускай. Падишах здесь — она, а не мы. Это ее царство. Понимаешь ли?

— Как не понимать?.. На мой глаз и на мою голову!.. Я жертва благоуханнейшей розы цветника сердца падишаха, убежища мира. Я раб светлейшей королевны, моей благодетельницы.

— Если бы даже приказала она нас самих связать веревками и принести к ногам ее, ты должен исполнить и это беспрекословно, как бы мы ни изволили кричать и сердиться. Понимаешь ли?

— Понимаю. Будет исполнено по первому приказанию.

— Если она останется довольна тобою, то в награду за твою преданность падишах намерен сделать тебя вали, генерал-губернатором Шемахи, а там, иншаллах, буде угодно Аллаху, ты скоро попадешь у падишаха и в верховные визири. Понимаешь ли?

— Понимаю. Что я за собака, чтоб не понимать такой мудрой речи? Раб ваш стал от нее выше себя целой головою. Светлейшая королевна может всегда и везде полагаться на мое усердие. Голова моя — подножие ее дивана. Преданность подлейшего из рабов истощится только с последнею каплею его крови. Клянусь Аллахом, и его пророком, и солнцем, которое всходит и заходит, и землею, которая разостлана ковром для людей, и звездами, которые…

— Полно, полно! — прервал Халеф. — Верю! Знаешь ли моего резчика?

— Нет, не знаю. Но могу узнать.

— Так узнай осторожно, как его зовут и где он живет. У тебя должны быть разные мои предписании с приложением моих частных печатей?

— Есть, как не быть!

— Возьми же, мой друг, два такие предписания, с двумя различными печатями, и завтра поутру, узнав, где живет мой резчик, снеси тайно эти оттиски к нему. Прикажи поскорее сделать по ним для меня две точно такие же печати, без малейшей разницы, получи их сам лично от резчика, как скоро они будут готовы, и отдай в руки светлейшей королевне.

— Слушаю и повинуюсь.

— Теперь ступай спать, успокой душу свою. Падишах все сказал.

Ахмак-Ага ударил челом и удалился, счастливый как Мухаммед на возвратном пути из седьмого неба в Медину верхом на кобыле-женщине Эль-Бурак.^{108} Халеф воротился к невесте и поспешил объяснить ей свою мысль. Приказания, данные главному евнуху, были им полезны в двух отношениях. Обладая печатями, ширван-шах получал обратно власть в свои руки: он мог послать тайное письменное приказание верховному визирю и Эскер-Хану, начальнику всех военных сил, занять ночью весь дворец войсками и действовать по указанию одного из бегов, подкупленных старым муллою, или, если это окажется неудобным, вывести вдруг все войска за город и оставить замок без защиты и без караулов в распоряжение приверженцев Халефа. Повелевая неограниченно главным евнухом, Марианна, со своей стороны, могла, пригласив к себе самозванца, велеть схватить его и запереть в своем дворце: Халефа тотчас известили бы об этом; он и Марианна, которая была в состоянии уличить своего старого знакомца и раздавить совесть его упреками, легко принудили бы доктора возвратить законному ширванскому шаху лицо и царство на выгодных условиях. Халеф готов был даже, если алхимик не согласится на вознаграждение чистым золотом, уступить ему за лицо Дербенд и весь Лезгистан, чтобы он преобразовал их на английский лад и дал лезгинцам свою любимую конститушн. Не в том, так в другом случае успех был несомненный, и низвержение самозванца могло совершиться быстро, тихо без кровопролития.

Любовники, упоенные сладкою надеждою, с восхищением предались обсуждению подробностей этих двух различных планов, которым легко было еще придать множество удачных видоизменений, чтобы скорее достигнуть цели. Время пролетело незаметно, и Халеф тогда только вспомнил, что пора оставить гарем, когда с ближайшего минарета раздался на заре призыв муэззина к первой утренней молитве.

Ширван-шах поспешно простился с прекрасною невестою и вышел в сад. Небо было покрыто черными тучами, проливной осенний дождь наполнял воздух непроницаемым мраком. В трех пяденях от глаз^{109} никакое зрение не могло бы различить предметов.

Несколько тенистых аллей выходило лучами из полукружия, очертывавшего крыльцо павильона, известного доныне под названием «Дворца королевны Франкистана». Сбежав с крыльца, Халеф впотьмах потерял настоящее направление и попал не в ту аллею, которою пришел. В аллее было темно, как в сундуке. Он не приметил своей ошибки и шел все прямо, думая, что идет к калитке Рока, у которой ожидал его преданный Сиксиз. Не прежде спохватился он, как наткнувшись на какой-то мраморный водоем. Надобно было с большим трудом и совершенно наугад отыскивать между деревьями вход в какую-нибудь аллею, чтобы удалиться от этого места.

Халеф долго искал: наконец нашел дорожку. Эта дорожка привела его к двум другим. Ту, которую он избрал по соображению местности, отвлекла его своими извилистыми отраслями еще далее от настоящего направления. Он совсем сбился с пути, прошел несколько калиток в каких-то заборах, чуть не упал в какие-то пруды и очутился в незнакомой части сада, где едва ли случалось ему бывать прежде. Перед ним возвышалось большое строение. Это были гаремные прачечные, но Халеф не узнал их, а может быть, и не знал вовсе: они находились в стороне, совершенно противоположной калитке Рока. В строении уже мелькал огонь и слышались человеческие голоса. Надлежало поскорее удалиться оттуда.

Досада и беспокойство смутили в нем присутствие духа. Более часу блуждал он в темноте по неизвестным тропинкам; как вдруг дождь перестал, тучи быстро рассеялись, и в несколько минут на дворе открылось полное и светлое утро. Ширван-шах сообразил местоположение и скорым шагом отправился к спасительной калитке Рока. Сердце билось у него страхом при мысли, что, может быть, Сиксиз, не дождавшись, ушел в свою казарму. Халеф, однако ж, спешил в ту сторону, как самую пустынную во всей ограде гарема. Опять забор и какая-то калитка! К счастью, ключ в двери. Халеф отворил ее. О ужас!.. За дверью стоят несколько человек, то есть не человек, евнухов, и разговаривают с работниками. Халеф бросился назад и скрылся за кустом. Но евнухи приметили его. Эта огромная женщина в промокшем платье и в мужской обуви, показалась им подозрительною. Они побежали за нею. Не видя никого за калиткою и догадываясь, что она спряталась, евнухи принялись искать ее повсюду и наконец нашли. Тут уже нечего длинно и широко рассказывать: бедный ширван-шах попал в когти самых лютых волков. Один из этих зверей сорвал с него покрывало и с ужасом завизжал: «Мужчина!» Другой тотчас снял с себя пояс, чтобы связать руки. Третий, чтобы получить бахшиш, «подарочек», побежал доложить Ахмак-Аге о поимке гостя. Пленник хотел оправдываться. Евнухи завязали ему рот покрывалом, чтобы он не делал шуму, говоря: «Оправдаешься перед агою!» — и повели к начальнику. Халеф немножко ожил: по силе недавно отданного приказания Ахмак-Ага обязан был представить его панне Марианне, которая, наверное, велит запереть преступника в своей комнате, впредь до произнесения над ним своего королевского суда и приговора по законам сердца.

Но вот что значит — судьба! Судьба всем распоряжает, особенно на Востоке. Самые мудрые планы человека часто служат ей орудием к его погибели. Мог ли Халеф вообразить, что, приказывая Ахмак-Аге изготовить для себя всемогущие печати, которые должны подчинить дворец его власти, он подписывает роковой приговор своей голове?.. Его вели к Ахмаку, а Ахмака не было дома! Он уже ушел к резчику.

В отсутствие кызлар-аги, «начальника дев», или главного евнуха, власть этого сановника принадлежала его киахье, или наместнику. Этим наместником был старый и свирепый Гюнзаде-Мирза, которого Ахмак-Ага за краткостью времени еще не успел предварить о сущности полученного ночью повеления о новом порядке вещей в гареме. Старый евнух, увидев мужчину, пришел в бешенство, в ярость, в исступление. Отсутствие начальника дев доставляло его наместнику прекрасный случай получить награду за усердие и даже попасть в милость к падишаху, явно не благоволившему к великому хранителю «жемчужин» за эту толстую жемчужину, которую слишком аккуратный Ахмак-Ага отыскал для него на кухне. Гюнзаде приказал вести пленника в собственное отделение падишаха и, надев свою красную парадную шубу, пошел сам впереди конвоя. Халефа потащили к доктору Ди.

Стая евнухов, проходя со своей добычею по коридорам, лестницам и передним, беспрерывно увеличиваясь в объеме феррашами, чаушами и всякого рода и звания придворными, которых взволновало известие о соблазне и любопытство. Каждый хотел взглянуть на любовного вора и посмотреть, как ему будут резать голову. Вся эта толпа под предводительством великолепного Гюнзаде-Мирзы вдруг церемониально ввалила в приемную залу, в которой новый повелитель Ширвана сидел один со своим верховным визирем и слушал его доклад.

— Что это? — спросил изумленный Джон Ди. — Чего хотят эти люди?.. Как вы смеете входить к падишаху без приказания?

— Экстренное дело, не терпящее отлагательства, — отвечал наместник начальника дев, распростершись на мраморном полу залы, и тотчас начал речь, сочиненную дорогой. — Усердствуя к пользе службы падишаха, убежища мира, и бдительно днем и ночью охраняя священную ограду радостей его светлого сердца от всякого пятна, порока и изъяна, по особенному благоволению Господа Истины к неусыпности рабов тени его на земле и по несомненному содействию испытанного счастия и неизменного благополучия величайшего из ширван-шахов, сказанным рабам удалось поймать в реченной ограде переодетого женщиною вора медовой росы с райских роз, красующихся в цветнике неприкосновенных наслаждений всеправосуднейшего полюса вселенной. Какового вора, открытого усердием подлейших рабов во время отлучки высокостепенного начальника нашего по неизвестным причинам, за отсутствием упомянутого начальника и имеем счастье представить перед лучезарное лицо падишаха, убежища мира, для изречения над дерзновенным преступником своего равносудбенного приговора и учинения ему примерной казни, как судили Аллах и пророк его…

При этих словах оратора евнухи торжественно сняли с Халефа плащ и покрывало, и выступивший из толпы палач обнажил свой ятаган. Доктор Ди неожиданно увидел перед собою свое прежнее лицо и покраснел до ушей. Оратор продолжал:

— А что касается до преступницы, которая, состояла в греховодных связях с этим человеком, осквернила чистоту светлейшего гарема, то формальное следствие, имеющее произвестись на месте по возвращении Ахмак-Аги из города…

Но Халеф, зная, что его ожидает, заглушил речи старого евнуха своим отчаянным криком:

— Вор! Колдун! Самозванец!.. Отдай мне мое лицо!.. отдай мое наследственное царство!.. Слушайте меня, люди ширванские…

Доктор Ди протянул вперед руку с выпрямленной перпендикулярно ладонью, и евнухи тотчас завязали рот Халефу его же покрывалом. Несчастный ширван-шах еще произносил под этою тканью какие-то слова, но уже никто их не расслышал.

Визирь, сидевший на полу перед доктором, слегка наклонился к нему и сказал вполголоса:

— Это должен быть тот самый негодяй, о котором я осмелился сейчас упоминать падишаху.

Джон Ди не отвечал ни слова.

Водворилось мертвое молчание. Все ожидали, что по принятому на подобные случаи обычаю падишах, помолчав немного и потупив глаза, тихо приподнимет руку и вдруг проведет горизонтально ладонью по воздуху — роковой жест, означающий в мимике восточных деспотов — «снять голову!». Ферраши уже заняли место евнухов вокруг преступника. Палач уже подошел к Халефу, чтобы при этом торжественном знаке тотчас вывести его на двор и обезглавить. Но Джон Ди грозно посмотрел на своего придворного живодера и закричал громовым голосом:

— Пошел вон, собачий сын!

Палач исчез в толпе. Все удивились. Доктор Ди опять замолк и погрузился в раздумье.

— Сумасшедший!.. У него мозг превратился в грязь!.. Дать этому несчастному человеку пять-десять тысяч золотых тюменов и вывезти его в Грузию: пусть там живет спокойно и врет сколько душе его угодно, не осмеливаясь, однако ж, появляться впредь где бы то ни было в Ширване. Падишах сказал.

Халефа немедленно вывели из залы. Толпа, изумленная столь непостижимым великодушием убежища мира, удалилась вслед за счастливым преступником. От бегства пророка из Мекки в Медину и начала гиджры^{110} во всем мусульманстве не было еще примера такой кротости в отношении к нарушителю неприкосновенности гарема. Поступок падишаха всем показался загадочным, и каждый стал толковать его по своему разумению, большею частью не в пользу доктора. Мы, со своей стороны, обязаны представить здесь наше толкование. Рассмотрим этот знаменитый поступок критически.

Почему Джон Ди, имея своего опасного соперника к руках и имея совершенно законный предлог освободиться от него навсегда и быть по смерть спокойным обладателем похищенной державы, пощадил жизнь преступника с пренебрежением народных уставов и предрассудков и с явным неудобством для прочности своего владычества? На этот как нельзя более естественный вопрос можно отвечать, во-первых, что Джон Ди не был человек кровожадный. В записках его, где он всеми мерами оправдывается в похищении короны «у ширванского короля», мы находим второй ответ. Там он утверждает и клянется, что похитил ее единственно для своей личной безопасности, по необходимости, по ошибке и только на время, имея твердое намерение, как честный человек, возвратить царство законному владельцу тотчас по миновании в нем надобности. Он говорит, будто с первого дня со своего воцарения уже обдумывал разные средства, как бы благовидно и без убытка удалиться из Ширвана в Европу, к своим любимым книгам, к жене, к детям, оставив, разумеется, этой прекрасной стране в память своего пребывания на ее престоле кое-какие блага западной образованности: Magna Charta^{111} — парламент — оппозицию — что-нибудь такое. Он положительно утверждает, что он исполнил бы все это тихо, без шуму, в самое короткое время, и уехал бы в Англию через Константинополь, если бы не интриги панны Марианны Олеской, ужасной деспотки, которой непременно хотелось падишахствовать по-восточному и которая постоянно мешала самым благородным его намерениям. В доказательство подлинности этих намерений приводит он дарование жизни Халефа после поимки его в гареме, высылку ширван-шаха в Грузию, для того, чтобы возвратить ему лицо и корону при первом удобном случае, и, наконец, самую кратковременность своего царствования на шахском престоле. Но должно заметить, что ссылаясь на эту «кратковременность», он нигде не определяет ее меры, а между тем из восточных документов видно, что «ширванский самозванец» обладал престолом более пяти лет, до 1578 года. Если бы почтенный доктор имел искреннее намерение возвратить его несчастному Халефу, то он нашел бы к тому тысячу удобных случаев в продолжение пяти лет. И как он оставил Ширван не по доброй воле, хоть и не говорит об этом ни слова, то все исторические вероятности позволяют нам заключить безошибочно, что доктор счел гораздо приятнейшим брать готовое золото из казны ширван-шахов, чем делать его в тигле, жарясь перед огнем плавильных горнов, и что он нисколько не был расположен возвращать корону Халефу. Очевидно, что он напрасно обвиняет панну Марианну в страсти к восточному деспотизму: ему самому очень понравилось быть падишахом, и он решительно хотел удержать за собою похищенное царство во что бы то ни стало. Если он пощадил жизнь Халефа, этому были другие причины, чисто хирургические.

В двадцатых годах нынешнего столетия жил в Петербурге отставной коллежский советник Гаврило Петрович П***, добрейший человек в свете, весельчак, хлебосол, приятный игрок, и с весьма порядочным состоянием: судьба одарила его всеми хорошими качествами гражданина и отца семейства и не дала только одного, именно носа — или, может статься, и дала, но потом отняла по какому-то случаю. Это ужасно огорчало Гаврила Петровича. Один из знаменитейших хирургов того времени, игравший с ним по четвергам в вист, вызвался исправить этот недостаток, предлагая вырастить на его лице нос такой величины и формы, какой сам он пожелает, и придать физиономии совсем другой вид. Известно, как это делается: от руки пациента, между плечом и локтем, отделяется кусок тела, имеющий форму носа, не совсем отрезывая его с одной стороны от руки, чтобы питание этого куска тела могло продолжаться ее кровеносными сосудами, и приставляется другой стороною к фундаменту прежнего носа на лице, очищенному от кожи. Надобно держать руку у лица, в весьма неудобном положении, не шевелясь ни на волос, пока эта сторона не срастется с фундаментом прежде бывшего носа: тогда ту сторону отрезывают от руки и залечивают. Можно таким же образом приклеить другие губы, другой подбородок и мало-помалу переделать все лицо, если угодно, по бюсту Каракаллы, Платона, Агриппины или Александра Великого.^{112} Операция мучительная; но теперь иначе не умеют переделывать физиономии по данному образцу после потери древнего секрета «меняться лицами» или «менять лица». Гаврило Петрович не мог на нее решиться, как его ни уговаривал знаменитый оператор: легко ли дело — тридцать или сорок дней сряду держать руку все в одном положении!.. «Нельзя ли выкроить мне носа из чужой руки? — спросил он. — Я, может быть, найду человека, который за деньги уступит мне кусок своего тела и согласится держать руку у моего лица сорок дней неподвижно?» Хирург отвечал, что для него все равно, из чьего тела ни кроить, лишь бы тело было живое и здоровое. В самом деле Гаврило Петрович отыскал одного молодого чухонца,^{113} который за пять тысяч рублей подрядился выставить ему нос из своего тела. Приглашенные художники представили в рисунке и в лепке множество проектов носа, более или менее сообразных с лицом Гаврила Петровича. Одни из этих проектов отвергла жена, другие не понравились ему самому. Форма будущего носа была рассмотрена и решена в общем совете друзей, и пациент мужественно предался в руки хирургу. Через полтора месяца на лице Гаврила Петровича воздвигся нос, составлявший удивление знатоков и любителей. В целом Петербурге не было носа превосходнее этого. Владетель его удовлетворил чухонца, и тот уехал в Финляндию. Но красота и счастье Гаврила Петровича продолжались не более двух лет и пяти месяцев. Хотите ли знать судьбу этого знаменитого носа? Однажды ночью он отвалился в постели, и Гаврило Петрович поутру нашел его на полу. Как? почему он отвалился?.. Хирург не мог понять этого чуда. Впоследствии оказалось — этот достопримечательный хирургический случай обстоятельно описан в лейпцигском «Друге здравия» за 1828 год, № 29, стр. 293 — впоследствии оказалось, что чухонец, уехавший в Финляндию, в эту же самую ночь умер от пьянства. Хирург и тут не понимал!.. А это очень естественно; тело, из которого нос был заимствован, скончалось: нос, как первобытная часть его, должен был скончаться по необходимости. Этого-то простого обстоятельства знаменитый оператор и не сообразил заранее!.. Но Джон Ди, которому известны были все тайны природы, не мог так же легко, как он, попасть впросак. Что вышло бы, если б Джон Ди, увлекшись властолюбием, предал Халефа смерти? Его тогдашнее лицо принадлежало, собственно, телу бывшего ширван-шаха. Да он лишился бы — мало того, носа — а всех черт, заимствованных у этого тела. Все черты исчезли бы в одно мгновение. Он остался бы… без лица!..

Вот почему, если судить по правилам здравой исторической критики, доктор Джон Ди так великодушно поступил с Халефом. Он не мог поступить иначе.

Он простил Халефа не для того, чтобы возвратить ему царство, как сказано в записках почтенного доктора,[37] но чтобы владычествовать под его наружностью, чтобы незаконно пользоваться чужим добром, чтобы упиваться наслаждениями власти и сделаться причиною и орудием падения одной из прекраснейших держав Азии — обстоятельство, о котором он тщательно умалчивает, но которое мы сейчас докажем неоспоримыми фактами.

Халефа вывезли в Грузию. С тех пор, то есть со времени расставания его с панною Марианною, события быстро следовали одни за другими, но самое их разнообразие не позволяет нам входить в подробности, и мы должны удовольствоваться только общим очерком происшествий.

Панна Марианна несколько раз приглашала к себе доктора Ди через Ахмак-Агу. Он не пошел к ней. Она писала ему пять записочек на английском языке, умоляя о свидании. Доктор отвечал, что он не умеет читать их.

Весьма понятно, почему он не хотел видеться с нею. Доктору Ди очень хорошо было известно, что она невеста Халефа и что свадьба их назначена около того времени, в которое он получал ее приглашение и записки. Что ему было делать с королевною Франкистана? Жениться на ней он не мог. Как доктор прав, он чувствовал, что это невозможно, имея уже одну жену и несколько детей с нею, которые остались в Олите, у пана Олеского. Формальный разрыв с королевною Франкистана представлял также большие неудобства. Доктору Ди, как и всякому в Шемахе, было известно, что Халеф предоставил ей большое влияние на своих государственных сановников, которые усердно исполняли все ее желания, чтобы угодить влюбленному падишаху. Он знал также, что в гареме она полная хозяйка, что все там повинуются беспрекословно ее воле, что своей любезностью и щедростью она приобрела повсюду преданных приверженцев. Притом она гораздо лучше его была знакома с людьми и делами этой страны, и, следовательно, ссориться с нею было очень опасно. Доктор боялся и ее могущества, и ее ума, и ее любви к своему предшественнику. Чтобы отменить это могущество, надобно сперва самому прочно утвердиться и хорошо исследовать местность, средства, прежние обстоятельства и данные уже повеления. Чтобы продолжать нежные сношения с незнакомою женщиною в качестве заступающего место ее жениха, нужно по крайней мере хорошо знать все предыдущее и точку, на которой они остановились. Все это для доктора Ди было египетскою грамотой, в которой он не мог разобрать ни одного иероглифа, да и не смел, опасаясь обнаружить перед всеми свое невежество. Если бы он знал хоть, какого она королевства королевна, а то и ее происхождение было для него загадкою. Расспрашивать неловко. И что пользы в расспросах? Ширванцы, столь твердые во всех науках, были, по несчастию, чрезвычайно слабы в географии; у них все западные христианские государства назывались Франкистаном и над всеми этими государствами царствовало одно собирательное лицо, краль Франкистана. О том, что эту кралицу привезли сюда татары, доктор Ди слышал в Шемахе уже и прежде, не будучи падишахом, а более ничего не знали об ней даже самые ученые ширванцы. Муфтий догадывался, что она, собственно, родом из антиподов, из Енги дюнья, или Нового Света, открытого лет за семьдесят перед тем. Но его смелая гипотеза встречала весьма основательное возражение со стороны хороших ширванских политиков. Не только всем западным, но и многим восточным народам тогда было уже совершенно известно, что на Новом Свете, в Енги дюнья, в Америке, растет дерево, на котором вместо апельсинов висит у каждой веточки прекрасная кызь, девушка, прикрепленная к ней за косу и даже без маншеток. Таков фрукт этого дерева!.. К тогдашним географиям была приложена и его фигура. Если бы королевна, невеста Халефа, была похищена татарами в Енги дюнья, то хан не подарил бы одной ее такому могущественному государю, как ширван-шах: он прислал бы ему целое дерево, осыпанное кралицами!.. Это ясно!

Я должен предупредить читателей, что это вовсе не шутки, а чистая история, факты, происшествия. Это дерево делало тогда много шуму. Его описывали, рисовали, представляли на театральных декорациях. Любители садоводства старались развести его в Шотландии, и Энеас Сильвиус — это можно прочесть в его собственных сочинениях — один из ученейших людей своего века, ездил туда нарочно, чтобы полюбоваться на это интересное растение: но, судя по костюму фрукта, оно не по нашему климату; в самом деле, оно вымерзло зимою, и Сильвиус не видал его. Я говорю это только для того, чтобы из-за этого дерева не подумали, будто все падение Ширвана — сказка, выдуманная мною. Совсем не сказка, а дело, вещь, основанная на документах!.. Я ничего не выдумываю.

Следовательно, Джон Ди имел все возможные поводы и причины избегать свиданий с панною Марианною и не отвечать на ее записки. Он предоставлял ей беспрепятственно царствовать и распоряжаться в гареме, Это тем натуральнее, что гаремы совершенно были противны его правилам. Из его равнодушия к этого рода заведениям произошло то последствие, что в лучезарном гареме ширван-шахов вскоре уничтожилось всякое благочиние: евнухи весь день спали, и всю ночь по светлому примеру падишаха пили кахетинское вино; их начальники заботились только о том, чтобы расхищать и грабить гаремную кассу; калитки оставались незапертыми, даже и ключи от них были растеряны. Женщины выходили в город, когда хотели, принимали у себя, кого хотели. Ахмак-Ага говорил: «А мне какое дело до них!.. Пусть душа их наслаждается!» В царствование доктора Ди его гарем был самое приятное место во всей Азии для людей со вкусом и с чувством.

Одна только владычица этого волшебного места среди общего веселья была задумчива и печальна. Неизвестность о Халефе и упрямое молчание доктора приводили ее в отчаяние. Наконец она решилась написать длинное и страшное письмо к похитителю своего престола: в этом письме она мужественно сорвала с него маску, объявила и его настоящее имя, и свое собственное, обременила алхимика справедливыми упреками, разбила астролога в прах, разметала, уничтожила. Она заклинала мистера Джона памятью своих родителей и его жены, его детей усовеститься, отказаться от похищенного сана, возвратить лицо и скипетр законному их владетелю, предлагала помириться с ним на каких угодно условиях; вызывалась даже вступить в переговоры, присовокупляя, что она уполномочена заключить с ним трактат, который будет принят Халефом без всякого возражения. Мы весьма сожалеем, что это красноречивое и остроумное письмо по своей обширности не может быть помещено в этом обозрении происшествия. Оно сохранилось в персидском переводе, в одной из лучших ширванских летописей, которой автором был родной сын известного бородобрея Фузул-Аги.[38] С какими чувствами доктор прочитал это письмо, неизвестно; но летопись утверждает, что после него колдун был болен две недели. Он, однако ж, оставил Марианну без ответа.

Зачем же Ди, если он овладел ширванским царством только на время и по ошибке, не вступил в переговоры с невестою Халефа?.. Случай был прекрасный «удалиться из Ширвана благовидно и без убытка». Можно ли после такого доказательства неискренности доктора верить его «прекрасным намерениям» и его запискам?

Между тем несчастный Халеф всю зиму томился в Грузии бездействием, досадою и любовью. Ученый бородобрей и приятель его мулла поняли так же хорошо, как и здравая историческая критика, что великодушие мнимого падишаха по-настоящему происходило просто из опасения остаться без всякого лица, и мнение их вскоре было принято во всем Ширване. Это великодушие, которым Ди так хвастает, именно и послужило каждому здравомыслящему лучшим доказательством, что он колдун. Народ начал волноваться. Все ширванские têtes-fortes, то есть те, которые не боялись колдуна и его звезды, взялись за оружие: к сожалению, Ширван никогда не преизобиловал такими головами, и число смельчаков не было несметное. Однако ж несколько бегов со своими отрядами объявили себя защитниками околдованного законного падишаха. Их примеру последовали две северные области, и вспыхнуло междоусобие. Халеф тайно оставил Грузию и принял начальство над восстанием.

Отсюда начинается длинный ряд успехов без последствий и несчастий без славы, из которых состоит знаменитая борьба последнего из ширван-шахов против ширванского самозванца. Несмотря на свое мужество и свои воинские дарования, несмотря даже на многие частные победы, Халеф, который некогда с горстью храбрых преодолел всю силу могучего шаха Тахмаспа, не мог теперь ничего сделать против англиканского доктора богословия, прав и прочее, предававшегося удовольствиям и потехам в его собственном дворце. Самое убеждение визирей, вельмож, полководцев, чиновников в связи своего повелителя с нечистою силою удерживало их в повиновении самозванцу и заставляло сражаться против настоящего ширван-шаха: каждый боялся, что на первом шагу к измене колдун отнимет родное лицо у неверного служителя и наденет ему на голову какую-нибудь песью харю, так что тот станет буквально «менее собаки». Притом колдун щедро сыпал золотом своего предшественника, раздавал имения, мотал напропалую сокровища старинной династии и государственное имущество. Благоразумные и дальновидные, пользуясь этим, находили, что даже истинный патриотизм не позволяет желать низвержения лже-падишаха, потому что как он прислан сюда Дели-Иваном, просто по зависти к счастью, могуществу и великолепию правоверного властелина, то, если его уничтожать, сам Дели-Иван придет в Шемаху, и выйдет еще хуже. После трехлетней неровной борьбы, в которой, однако ж, гений Халефа часто был уже на краю торжества, ширван-шах, истощивший все свои средства, проиграл известное курское сражение и должен был бежать в неприступные горы лазов.

Халеф еще до этого несчастия обращался с просьбою о помощи к Селиму Второму, который всегда был его другом и союзником; но тогда Селим был расстроен потерею знаменитого лепантского сражения, а потом он уж только читал во весь день Алкоран с бокалом венгерского вина в руке. Халеф много надеялся таки на дружбу и храбрость прежнего сподвижника своего, Девлет-Гирея. Решительность этого хана и даже то уважение, что, собственно, первою и настоящею причиною всех бедствий Халефа была прекрасная королевна, подаренная ему крымским героем, вполне позволяли надеяться, что Девлет-Гирей непременно поддержит ширван-шаха. В самом деле, когда хан узнал, что у Халефа колдун украл лицо и царство и что это тот самый пан Джон, англичанин в широкой шляпе и с длинною рыжею бородою, который делал золото в Олите и был причиною всей неудачи набега на землю ляхов, хан схватился обеими руками за усы и своим стопушечным голосом произнес такое Анасыны!, что Аю-Даг поколебался в основании.^{114} К сожалению, тогда уже было поздно: несчастная история королевны Франкистана навлекла и на Девлет-Гирея целую тучу несчастий. Кто бы подумал, что эта невинная девушка, эта белая и розовая панна Марианна, сделается причиною погибели двух героев, двух славных и могущественных падишахов и еще орудием к уничтожению целой державы?.. Но в этом-то и состоит историческая «судьба народов», которая теперь в моде! Все в истории зависит от «судьбы народов».

И, к счастью, багчисарайский архив сохранил нам подлинные документы того времени, которыми участие панны Марианны Олеской в «судьбе народов» может быть доказано неоспоримо.

Известно, что крымский хан вздумал было сделаться независимым от султана двух материков и хагана двух морей. Зачем? По какому поводу?.. Турецкие официальные летописи умалчивают причину его мятежа, и те, которые у нас писали оттоманскую историю по этим источникам, вовсе не разыскивают подробностей дела. Но в багчисарайских бумагах мы находим чрезвычайно важное письмо верховного визиря Мустафы-Паши к высокосановному хану Девлет-Гирею, которое бросает луч яркого света на эти темные страницы романической истории шестнадцатого века. Мустафа-Паша пишет к крымскому владетелю, что его султан и сам он спать не могут, не зная, в каком состоянии благовонное ханское здравие — здоров ли Хан али-шан, «хан высокосановный»? — весел ли он? — поют ли соловьи его драгоценного кейфа на розах радости и наслаждения? — а впрочем, дела у них на этот раз не имеется никакого и писать больше не об чем.

Уже при многих других случаях стамбульский Диван^{115} старался унизить крымского владетеля и поставить его в ряду обыкновенных пашей, «рабов Порога». Гордость Девлет-Гирея, не могла ужиться с этими надменными формами Высокой Порты, которая притом с завистью смотрела на его славу и почитала его самого помехою своим видам. В Стамбуле неудачу экспедиции для соединения Дона с Волгою приписывали решительно его недоброжелательству и непокорности. Там искали предлогов, чтобы его низвергнуть. С некоторого времени хан явно был не в ладу с визирями Порты и они искали только предлогов к уничтожению его. Мустафа-Паша, личный враг хана, воспользовался историей королевны, чтобы нанесть самый жестокий удар его самолюбию и вывести из терпения гордого крымца. Он действительно успел в этом. Бурный Девлет-Гирей вспыхнул, прочитав его послание. В бешенстве своем он кричал, шумел, отзывался о матерях и отцах стамбульских визирей с весьма невыгодной стороны и, наконец, отвечал Мустафе-Паше, что, слава Аллаху, здоровье его цветет пышно под живительными лучами солнца милости и благоволения падишаха и при благотворном дуновении зефиров неизменной дружбы его верховного визиря, — соловьи поют, — розы красуются, — одно только горе, что теперь нет никакого особенного дела и ему совершенно не о чем писать!..

Судьба его решилась. После такого постскрипта надобно было готовиться к борьбе. Видя, что к нему явно придираются, и полагаясь на свое испытанное воинское счастье, он отверг и обиды, и коварные ласки Порты, вознамерился быть независимым на своем полуострове и начал вооружаться.

В это время прибыл к хану с письмом от Халефа великий посол, бородобрей Фузул-Ага, которого доктор Ди давно уже приказал выслать из Шемахи, как самого деятельного и опасного приверженца ширван-шаха, Девлет-Гирей был опечален известием о несчастиях своего друга, но в настоящем своем положении он не мог предложить Халефу полной и действительной защиты. Хан обещал, однако ж, прислать к нему весною шесть тысяч ногайской конницы.

С приездом Фузул-Аги в Крым сопряжено обстоятельство, весьма важное в истории жизни Халефа. Эдуард Шелли, товарищ доктора Ди, выехавший вместе с ним из Англии по убеждению воеводы Олеского, находился тогда в Багчисарае. Этот плут, как известно, занимался всеми возможными ремеслами, между прочим магией и некроманцией.^{116} Тысячу раз обманывал он доктора Ди, и тысячу раз доктор по непонятной слабости своей к нему прощал его и снова удостаивал своей дружбы. Между тем Шелли формально крал у Ди его лучшие изобретения, его прекраснейшие открытия и обращал их на предметы своего шарлатанства. Без Ди он существовать не мог. После нападения татар на Олиту они разлучились. Ди отправился в Чернигов, откуда пригласили его в Москву. Шелли остался в Олите, по болезни своей жены, которая, скрываясь несколько дней в лесах с ним и с семейством доктора, простудилась и едва не умерла. Мистрис Ди написала к своим родным в Лондон о несчастье, случившемся с ними в Олите: многочисленные друзья и энтузиасты ее мужа донесли о том графу Лисстеру; граф доложил Елисавете, и королева поручила своему любимцу написать к доктору письмо, с изъяснением всего прискорбия ее величества и вызовом воротиться в Англию, где ему, как члену англиканского духовенства, будет дано доходное место каноника лондонского собора Святого Павла. Граф Лисстер тотчас исполнил волю великой государыни, которая всегда желала удержать Джона Ди в Англии и обратить его необыкновенный гений на пользу отечества и славу своего царствования. Жена доктора, получив письмо в Олите, уговорила Шелли отправиться с ним в Москву и склонить ее мужа к принятию столь лестного и выгодного предложения. Мистрис Ди дала ему еще другое письмо от себя, в котором она заклинала своего супруга не презирать звания лондонского каноника, потому что, по ее убеждению, из делания золота ничего не будет и они никогда не разбогатеют от алхимии.

Эдуард Шелли пустился с этими двумя письмами в Москву, но уже не застал там доктора Ди. Узнав, что его приятель взят в плен татарами, он отправился в Крым, где также не нашел доктора. Без средств к дальнейшим поискам Шелли жил там в бедности, промышляя медициною и продажею жизненного эликсира. Прибытие великого посла Халефа в Багчисарай подало повод к молве о необычайном приключении с лицом этого государя. Татары, бывшие с Девлет-Гиреем в Олите, стали вспоминать англичанина, который там делал золото. Шелли, наконец, попал на след своего друга. Он старался познакомиться с послом, нашел даже средство вступить в его службу и отправился с ним в Батуми, надеясь пробраться оттуда в Шемаху под видом купца.

Великий посол, бородобрей Фузул-Ага, который сам был астролог и имел немножко притязания на сведения в магии, очень подружился с Шелли во время этого путешествия. Друг доктора Ди, тщательно скрывая от посла свое знакомство с ширванским самозванцем, совершенно обаял нового дипломата своими фокусами. Фузул-Ага уверял своих товарищей, что это великий человек, читал книги древних мудрецов и удивительно знает все тонкости вещей. В Батуми, однако ж, они расстались. Фузул-Ага должен был отыскивать своего государя, который в эго время скрывался в горах Мингрелии. Шелли взял направление к Ширвану и наконец очутился в Шемахе. Он смело явился к визирю в качестве гонца от королевы Франкистана и вручил ему в большом конверте с надписью Его Величеству королю всея Шервании два письма, данные докторшею, с приложением третьего от себя. Шелли хохотал при мысли о том, какой эффект произведет в падишахе Ширвана неожиданное предложение английской королевы быть у нее каноником. Он был уверен, что Джон Ди чрезвычайно обрадуется его прибытию: взяв себе лицо ширван-шаха, он натурально пожалует лицо его верховного визиря своему закадычному другу и они вдвоем будут чудесно управлять Ширваном. Не тут-то было! Джон Ди был осторожен и, вспомнив всю бессовестность мистера Эдуарда, не допустил до себя человека, который мог обесславить его своими наглыми проделками. Доктор велел объявить ему, что, как франкского языка, на котором писаны те грамоты, никто в Ширване не знает, то и ответа ее величеству королеве Франкистана теперь дать нельзя, а потому тот гонец может ехать обратно в ту заморскую землю, из которой пожаловал, а на проезд ему до той земли отпустить из ефимочной казны^{117} падишаха десять тысяч ефимков, а понапрасну ему в благословенном Ширване не жить и не шататься.

Несмотря на все свои усилия, Шелли никак не мог проникнуть до своего прежнего товарища и оставил Шемаху в бешенстве на доктора.

Это случилось уже после выезда панны Марианны из столицы Ширвана. Пока более или менее значительные успехи Халефа поддерживали в ней надежду на торжество правого дела, она жила спокойно в своем дворце. Но после курского сражения нечего было долее оставаться в Шемахе. Когда прошла первая горесть, Марианна почувствовала, что теперь ее очередь одушевиться мужеством и пожертвовать собою для Халефа: собрала все свои драгоценности, которых было у ней на несколько миллионов, и все деньги, какие накопились в ее кассе во время продолжительного уединения, и велела объявить доктору свое ultimatum: что она требует, чтобы он отослал ее к родителям, прилично сану царской невесты. Джон Ди был весьма рад отделаться от нее под этим благовидным предлогом. Он приказал выдать ей значительную сумму денег, доставить все нужное для великолепного путешествия и проводить под прикрытием почетной стражи. Панна Марианна, которая постоянно находилась в тайных сношениях с Халефом, отправилась в путь через Грузию, Имеретию и Мингрелию, где Халеф должен был ожидать ее. Все эти сокровища везла она своему другу. Она решилась отныне разделять его судьбу, страдать и погибнуть вместе с ним.

Шелли, обманутый в своих расчетах и не зная куда деваться, вздумал догнать ее, чтобы вступить в ее службу или по крайней мере присоединиться к ее каравану. Соображая то, что слышал в Крыму о королевне, отправленной к ширван-шаху, с рассказами Фузул-Аги, он догадывался, что это должна быть панна Марианна Олеская, похищенная татарами в Олите.

Фузул-Ага и панна Марианна почти в одно время приехали к Халефу, который, лишась всего и будучи отделен от последних своих приверженцев, скитался в крайней нужде и не знал, куда приклонить голову. Тот привез обещание о скорой помощи, другая — свое сердце и другие сокровища, гораздо менее важные в жизни. Любовь, деньги и надежда среди нищеты и отчаяния! Можно с ума сойти от счастья! В самом деле Халеф был счастлив, как любовник на другой день после свадьбы. Кстати должно заметить, это не метафора: он в самом деле женился в тот же вечер на своей великодушной невесте. У мусульман дела этого рода не терпят проволочек.

Этот брак, эта решимость, это самопожертвование со стороны панны Марианны произвели неизъяснимое впечатление по обеим сторонам Кавказа. Снова и еще сильнее прежнего возник вопрос: кого должно любить и за кого, собственно, выходить замуж в случае размена лиц между прекрасным обожаемым другом и гадким душевно ненавидимым врагом?.. Этот вопрос женщины разбирают там и до сих пор.

Дела ширван-шаха вдруг поправились. Приверженцы вновь стали собираться. Шесть тысяч храбрых ногаев могли доставить им важное подкрепление. В то же время Селим Второй угорел в новой бане, которую вздумалось ему выстроить в своем гареме, и умер. На престол султанов вступил сын его, Мурад Третий. Халеф тотчас обратился к нему с просьбою о покровительстве, отдавая себя и весь Ширван под защиту Порты и в зависимость от нее.

В Эрзеруме был тогда бейлербеем известный Осман-Паша, который несколько лет спустя был разбит персиянами. В Карсе и Ахалцыхе начальствовал знаменитый Уздемир-Оглу-Паша, оттоманский Сампсон,^{118} силач, ломавший железные булавы, богатырь турецких сказок, прославляемый в них доныне как идеал восточного витязя. Халеф настоятельно убеждал этих пашей своими письмами оказать скорейшую помощь, потому что он уже признал верховную власть султана над собою и своим государством и должен почитаться их товарищем. Но Джон Ди опередил его: шемахинский визирь написал к эрзерумскому бейлербею и к Уздемир-Оглу, что Халеф — сумасшедший, плут, самозванец, что никто уже в Ширване не верит его глупой сказке о мнимом похищении у него лица, что он, эль хемд лиллях, слава Аллаху, разбит, уничтожен, вырван с корнем из почвы надежды и брошен на забор отчаяния, и паши отвечали ширван-шаху, что они не могут решиться ни на какие действия в пользу его до получения повелений из Стамбула. Но как Джон Ди, узнав о ходатайстве Халефа у турецкого Высокого Порога, из предосторожности отдал себя и свое царство под покров шаху Тахмаспу и персияне начинали уже вводить свои войска в Ширван и Грузию, то Осман-Паша разрешил карсскому и ахалцыхскому правителю дать приют претенденту и его приверженцам в своей области и позволить им действовать против соперника по их средствам и личному усмотрению.

Долго из Константинополя не было никакого известия, и долго ждал Халеф в Мингрелии обещанного ханом подкрепления. Ногайская конница не являлась. Она и не могла явиться: новый султан оставил верховным визирем Мустафа-Пашу, полководца, приобретшего громкую славу многими походами, и Девлет-Гирей должен был крепко помышлять о своей собственной безопасности. Известно, чем впоследствии кончилось это дело: Мустафа-Паша напал на Крым с грозными силами, отрубил голову Девлет-Гирею и, посолив ее как следует, отослал к стремени султана двух материков. Панна Марианна стоила жизни знаменитейшему из крымских ханов!

Эдуард Шелли отыскал свою высокую путешественницу уже в Мингрелии, по соединении ее с Халефом. Фузул-Ага, визирь, посол, камергер и бородобрей изгнанного падишаха, представил его султанше Фириште-Ханым — так звали Марианну, — которая приняла своего старинного знакомца довольно ласково, но не удостоила никакими расспросами о прошедшем. Шелли при этом свидании издали и только мельком увидел Халефа; он вдруг покраснел, вспыхнул, чуть не бросился на ширван-шаха с бешенством, чтобы выцарапать ему глаза и вырвать эту рыжую бороду: так он был зол на доктора Ди!.. Математическая верность сходства не дозволила Шелли в первую минуту вспомнить о проделке с лицом Халефа: он принял его за самого доктора. Фузул-Ага заметил это движение. Когда они вышли из аудиенции, бородобрей спросил его:

— Джаным хеким!, «душа моя, врач»! вы знаете это лицо, которое прошло через комнату во время нашей беседы с султаншею?

— Как не знать! — воскликнул Шелли. — Это бывшее лицо ширванского самозванца; это лицо моего прежнего товарища, доктора Ди… Как мне не знать его! Наши жены и теперь еще живут под одною крышею. Наши дети бегают вместе, у отца султанши. Я знаю всю подноготную этого негодяя, неблагодарного, эгоиста. Я был его помощником и поверенным во всех его штуках и затеях. Я знаю все, что он знает, и, может статься, более его!..

— Машаллах, свет глаз моих, хеким! что ж вы этого прежде мне не сказали? — вскричал обрадованный бородобрей. — Машаллах!.. барекаллах! вы — человек!.. вы — истинный человек!.. в этом нет ни спору, ни сомнения. Правду сказал я султанше, что такого человека, такого мудреца, как вы, не сыщется на всей земной поверхности. Мудрый издали узнает мудрого!.. Так вы знаете и его проклятый, адский, нечистый секрет меняться лицами?

— Разумеется, знаю! Адского тут ничего нет. Дело совершенно простое, физическое, врачебное. Я был свидетелем, когда он открыл этот важный секрет науки, с некоторого времени забытый и потерянный, и на мне сделал он первый опыт: со мной прежде всего поменялся своим лицом. Эту же самую рожу, которая теперь у вашего ширван-шаха, я носил более двух часов и через нее поцеловал даже жену доктора, которая была очень хорошенькая…

— Знаете ли, хеким, что в таком случае мы с вами можем состряпать великое дело?.. Если секрет его вам известен, если вы действительно в состоянии менять лица одно на другое, то планета вашего счастья достигла зенита, ваша голова стала выше всех голов. Что мне вам сказать?.. Дербенд, Баку, Салиан, любая область ширван-шахов — ваша!.. Вы будете удельный князь. Точно ли можете чье угодно лицо заменить лицом другого человека?

— Могу! Я видел все его производство — и оно совсем не трудно. Если б у меня теперь были все нужные составы, порошки, инструменты, я тотчас показал бы этот опыт перед вами на любых двух человеках.

— Какие же вам нужны составы, порошки? Скажите, из чего они делаются — мы все достанем.

— Этого-то он и не открыл мне! Как я ни упрашивал его, этот эгоист никогда не хотел сообщить мне рецепта своих препаратов, отговариваясь тем, что такой секрет весьма опасен в обществе и людьми неблагонамеренными может быть употреблен во зло, может сделаться орудием к обманам, замешательствам и большим несчастиям. По этой причине Ди всегда желал быть один обладателем своей тайны и поклялся не открывать никому в свете сущности составов, производящих размен двух лиц. В наше время один он знает ее вполне. Если бы мы могли достать кожаный мешочек, который он всегда носит при себе и в котором хранит снадобья и инструменты, необходимые для этого производства, тогда дело другое: я подметил все бумажки, из которых брал он ингредиенции, и могу безошибочно повторить опыт.

Фузул-Ага призадумался.

— Хорошо! — сказал он, помолчав немного, — иншаллах, если угодно Аллаху, кожаный мешочек самозванца, если только он еще у него есть, будет в наших руках. Я поговорю с султаншей.

Чтобы не распространяться в излишних подробностях и как дело обстоятельно описано в напечатанных мемуарах доктора Ди, то довольно будет сказать здесь, что сам Эдуард Шелли, условившись о значительной награде в случае успеха, отправился за мешочком в Шемаху. Марианна дала ему несколько записок к преданным ей обитательницам лучезарного гарема, которые были в состоянии помочь вору в похищении знаменитого кожаного мешочка.

Между тем дело Халефа в Стамбуле шло очень медленно. Мурад Третий по неопытности не знал, должно ли принять его предложение или нет. Диван собирался по три раза в неделю, чтобы представить султану свое заключение о том, естественно ли дело, чтобы колдун, чернокнижник, гяур или кто бы то ни был мог сорвать с человека его родное лицо и налепить ему свое. Забирали справки, справлялись с книгами мудрецов, требовали мнения сословия улемов, то есть ученых, писали в Брусу, в Дамаск и Каир, к знаменитейшим богословам. Верховный визирь Мустафа-Паша упрямился и утверждал, что рассказы об искусстве меняться лицами — бок тур — грязь есть; что сёз башка, филь башка — сказать и сделать разница большая! Великий муфтий и оба казыльаскера, напротив, полагали, что, «если взять в соображение натуру судьбы, козни Сатаны против чад Магометовых и коварство племени неверных, то такое чудо, будучи весьма правдоподобно и вероятно, нисколько не выходит из черты возможности». Прения длились более полутора года и верно кончились бы ничем, если бы Халеф, выведенный из терпения турецкою медлительностью, не начал сам действовать против самозванца. Он оставил Мингрелию, где так долго и напрасно ожидал появления ногайской конницы, и, собрав своих приверженцев, двинулся через ахалцыхский пашалык к границе Ширвана со стороны карсской области. Уздемир-Оглу-Паша, избегая всякого свидания с претендентом, не мешал ему набирать людей в своем наместничестве, от которого зависели Карс, Ахалкалаки и Ахалцых. Ширван-шах, устроив по возможности свою небольшую армию, вторгнулся в ширванское царство, разбил бегов самозванца близ нынешнего Елисаветполя^{119} и перешел через Кур у Мангичаура. Счастье благоприятствовало предприимчивому и храброму. Халеф уже был в Карамарьяне, в двух переходах от Шемахи, и, вероятно, овладел бы своею столицей, если бы персияне, покровители самозванца, не вмешались в дело. Токмак-Хан, их сердар, прибежал с значительным силами из Эривани через Шах-булак и Зардаб и атаковал его в тыл. Защитники Халефа разбежались, и сам он с трудом спасся от плена. Персияне, преследуя беглецов, перешли границу карсского пашалыка и разграбили несколько турецких селений. Уздемир-Оглу предложил Халефу немедленно удалиться из оттоманских владений и донес в Стамбул, что Кызылбаши, Красные Головы, нарушили их спокойствие вооруженною рукой и посылают новые войска для занятия Ширвана и Грузии. Порта вдруг решилась. Диван признал доктора Ди колдуном, а Халефа законным падишахом всего Закавказья и верным вассалом султана двух материков и война была объявлена ширванскому самозванцу и его покровителям, Кызылбашам. Верховный визирь Мустафа-Паша принял начальство над всеми силами азиятской Турции и отправился в Карс.

После неудачного похода к Шемахе и отказа в дальнейшем пребывании на оттоманской земле Халеф удалился в Гурию. На это несчастное предприятие издержал он почти все сокровища своей жены, и положение их снова было незавидное. Мустафа-Паша, приехав на место, не нашел ничего готового; чтобы выиграть время, он начал переговариваться с персиянами о вознаграждении за убытки, причиненные ими на турецкой границе, и о мире, а между тем укреплял Карс и заготовлял жизненные припасы. Халефу дано было знать, что приличие не позволяет ему являться в главную квартиру визиря во время этих переговоров. Он оставался в Гурии. Марианна своим женским инстинктом тотчас проникла, что у турков должны быть тайные планы; что они хотят пожертвовать Халефом в случае неуспеха, а при победе овладеть сами его царством; что война эта решена у них против усиливающегося могущества Персии, а не для защиты законных прав ширван-шаха. Но Халеф не верил ее предчувствиям. Не зная духа турецкой политики и судя о других по себе, как всегда судят благородные сердца, он твердо полагался на великодушие и правоту султана Мурада.

Все эти заботы, несчастия, происшествия заставили совсем забыть о Шелли. Он пропал без вести. Фузул-Ага уже думал, что он погиб, как вдруг Шелли является к нему в Гурии с кожаным мешком. Расстройство всех уз прежнего строгого порядка в гареме и во дворце ширван-шахов совершенно благоприятствовало его смелому предприятию, но доктор так хорошо запрятал было драгоценный мешочек, что нигде не могли отыскать его. Наконец сокровище было найдено одною из бывших фавориток Халефа.

Фузул-Ага и Шелли тотчас заперлись в комнате любопытного бородобрея и приступили к обзору содержания мешочка. Все было в целости, по уверению Шелли; но между тем он уже спрятал глубоко в карман знаменитый белый выпуклый камень, как не совсем нужный к производству. Этим чудесным камнем Шелли для своих проказ дорожил более чем всеми порошками доктора, и сам Ди в записках горько оплакивает его потерю.

Надобно было прежде всего приискать человека, который бы согласился подвергнуть себя опыту. Шелли объяснил Фузулу процесс, показал приемы, но это только теория: надо посмотреть действие. Фузул-Ага нашел одного бедного осетинца, который за маленький бахшиш позволил произвести опыт над собою, не зная, впрочем, что именно хотят с ним делать. Шелли должен был сам поменяться с ним лицом. Сделали раствор — общими силами нарисовали и выдавили пальцами черты осетинца на лице промышленного англичанина — Фузул-Ага давал советы и поправлял своего приятеля, когда тот ошибался, — наконец Шелли умылся раствором. Бородобрей, взглянув на него, вскрикнул от удивления: «Машаллах! нет ни силы, ни крепости, кроме как у Аллаха!.. ну точь-в-точь осетинец!..» Но они оба ужаснулись, когда, оборотясь, посмотрели на осетинца: лицо Шелли прильнуло к нему вверх ногами.

Неопытность… В каждом деле нужна сноровка. Шелли, составляя раствор, перемешал порядок ингредиенций.

Ученик доктора Ди взял другие порошки, сделал новый раствор и велел умыться им осетинцу. Действие первых снадобий было уничтожено. Лица воротились по местам.

Второй опыт был удачнее. Сам доктор Джон Ди не мог бы произвести его правильнее и с большим успехом. Фузул-Ага прыгал от радости и хотел еще повторить весь процесс своими собственными руками. Но осетинец не согласился на третий опыт. Бородобрей предложил попробовать на своей жене.

— Как! вы хотите приделать к ней свою седую бороду? — вскричал Шелли. — Это нейдет! Она испугается и может умереть от страху.

— Зарар йок! — Вреда нет! — отвечал бородобрей. — Стара!.. к чему она годится?

— Но подумайте только! — возразил Шелли. — Вы сами будете после сожалеть, что убили жену!

— Это правда, — заметил Фузул-Ага. — Конец концов она тоже род человека, хоть и женщина. Добрая баба, нечего сказать!.. Постойте, душа моя, хеким! я придумал славную вещь. У моей жены есть молоденькая племянница, красивая, как роза: заставимте их поменяться лицами. Этого лица она уже, наверное, не испугается!.. еще будет рада!

Фузул-Ага отправился к своим женщинам и с большим трудом уговорил их выйти без покрывал к врачу, к хекиму. Бородобрей принялся сам за дело. Со своей цирюльничьей ловкостью повторил он в точности все приемы Шелли, велел жене умыться раствором и подал ей зеркало.

Старая Магруй вскрикнула: Аллах, Аллах! — от изумления и в то же время улыбнулась от удовольствия. Она не сводила глаз с зеркала, ворочала его, вытирала стекло и опять гляделась и улыбалась с наслаждением. В восторге своем она и не посмотрела на племянницу, которая между тем на молодом, свежем и атласном теле носила морщинистое лицо восточной сорокалетней женщины, ничего об этом не зная.

Когда почтенная Магруй вдоволь налюбовалась на свое красивое лицо, Шелли взял зеркало из ее рук и шепнул бородобрею, чтобы он дал ей умыться другим раствором и отпустил ее в гарем. Но Фузул-Ага равнодушно отвечал, что это не нужно. Он вполне был доволен опытом.

— Но эта несчастная зарыдает в отчаянии, когда посмотрится в зеркало! — сказал вполголоса Шелли, указывая на девушку.

— Зарар йок! — Вреда нет! — сказал бородобрей. — Поплачет и успокоится. На что ей, бедняжке, молодое и красивое лицо!.. Мужа у ней нет. Когда кто-нибудь станет свататься на ней, мы, иншаллах, буде угодно Аллаху, возвратим ей прежнее лицо.

Он слил в склянки остатки обоих растворов, закупорил и спрятал в сундук.

Старый плут мигом исчислил в уме всю цену, для правомерного чада Магометова, секрета, заключенного в мешочке доктора. Ясно, что отныне впредь содержание самого огромного гарема будет обходиться не дороже издержек на одну жену. Заставляя ее меняться лицом каждый день с другою женщиной по вкусу и выбору мужа, он сосредоточивает в ней сто тысяч различных красавиц. С одной женой и этим мешочком в кармане он имеет гораздо более жен и фавориток, нежели турецкий Головорез в стамбульском серале и Великий Монгол в Дегли.^{120} Коротко сказать, это просто карманный, концентрированный, усовершенствованный гарем!.. Случись такая оказия в наше время, Фузул-Ага, наверное, взял бы четырнадцатилетнюю привилегию именно под этой фирмой.

Он стал укладывать порошки и инструменты в мешочек. Шелли уже протягивал руку, чтобы овладеть сокровищем, но Фузул-Ага поспешно спрятал его в свой карман.

— Впрочем, — сказал Шелли равнодушно, — эта девушка недолго будет плакать. Через полгода, через год прежнее лицо мало-помалу возвратится к ней добровольно, когда ингредиенции, положенные в раствор, потеряют свою силу и испарятся.

— Это что за известие? — вскричал изумленный бородобрей. — Так значит размен лиц — дело невечное, непрочное?..

— Нет, совсем невечное. Это производство действует только на короткое время.

— Зачем же лицо нашего падишаха, да умножится его сила, до сих пор не возвратилось к нему само собою?

— Да затем, что доктор Ди прибавляет к этим порошкам еще один какой-то порошок, который принимается внутрь для укрепления лица на новом теле. С доктора Ди и ножом не соскоблишь лица, которое он наклеил на себя: так плотно прильнуло оно к его мясу и так прочно действие этого порошка!

— Порошков в мешочке много, — заметил Фузул-Ага. — Этот порошок должен быть тут же.

— Наверное! — примолвил Шелли. — Но как его узнать? Доктор не показывал его мне, а пробовать порошки на себе очень опасно: можно отравить себя. Мой товарищ тщательно скрывал от меня и этот порошок, и тот, который должен принять, чтобы уничтожить его действие, когда захочешь взять свое лицо обратно.

— Эээ!.. — произнес бородобрей. — Так ваш секрет никуда не годится!.. Значит, наш падишах посредством его не может отнять своего лица у самозванца?.. Проклятие на его бороду!

— Неужели вы думаете, — сказал Шелли с насмешливою улыбкою, — что я бы сюда воротился, если знал средство, как отнять у него похищенное лицо? Да я сам поменялся бы с ним лицом и теперь уже сидел бы на ширванском престоле!

«Мошенник!» — подумал бородобрей.

— А мы именно для этого и помогли вам украсть этот мешочек!

— А я принес его сюда для того, что думал, будто падишаху угодно поменяться своим нынешним лицом, которое в самом деле ужасно гадко, с кем-нибудь другим.

— Так мы не поняли друг друга!

— Падишах не принимал внутрь никакого порошка, — присовокупил Шелли, — и это лицо может быть смыто с него раствором и передано другому. На нем оно сидит только потому, что этому лицу некуда деваться.

Фузул-Ага задумался. Спустя немного он ушел к султанше доложить о возвращении хекима и о бесполезности его приобретения.

Марианна, однако ж, имела другой взгляд на предмет. Ей тотчас пришло в голову, что если нельзя исторгнуть у Ди прежнего лица ее мужа, то между его приверженцами есть много молодых и прекрасных мужчин: из преданности всякий из них, конечно, согласится уступить свое лицо Халефу и себе взять докторскую рожу. Для облегчения участи великодушного можно взять у него лицо на время; потом взять у другого; потом у третьего, у четвертого, и так далее — если война продлится. В положении Марианны и ее мужа это желание совершенно позволительно, и она тотчас стала припоминать, которые лица ей особенно нравятся; потом пошла к мужу с радостным известием о возможности отделаться наконец от этого отвратительного, старого лаптя, который изменнически надели ему на голову. Но, к несчастию, к сожалению, к досаде, Халеф отверг ее нежное, заботливое предложение с твердостью, достойной Кая Муция.^{121} Он хотел свое лицо или… никакого! Тяжба об этом лице, по его словам, должна была решиться силою оружия.

Создал же Бог таких упрямых мужей!.. Вот уж просто — тиранство!

С Шелли рассчитались и отпустили его. Белый выпуклый камень остался у него, кожаный мешочек у Фузул-Аги. Эдуард Шелли отправился из Батуми в Требизонд, а оттуда в Варну и воротился, через Валлахию и Молдавию, в Литву, доложить мистрис Ди, что доктор не хочет быть каноником; у него огромнейший гарем, и он терпеть не может других женщин, кроме самых жирных.

— О, мужья, мужья! — горестно воскликнула докторша. — Негодная порода!.. Все они таковы!

Наконец началась война. Мустафа-Паша открыл осадою Чалдирана и взял эту крепость приступом. Токмак-Хан устремился на него с сильною армией из Грузии. Верховный визирь отрядил, против персидского сердара, пашей эрзерумского и диарбекирского, Османа и Узун-Омера, которые разбили Красных Голов наголову. Их победа открыла дорогу в Тифлис. Турки вступили в этот город и предали его огню и мечу. Тогда уже Мустафа-Паша обратил свои силы против Шемахи.

Донося об этих успехах к Стремени султана, верховный визирь присовокуплял, что приверженцы законного ширван-шаха толпами присоединяются к оттоманской армии; что народ столько же обожает его, сколько боится и ненавидит колдуна-самозванца, и что со дня на день должно ожидать в главной квартире прибытия Халефа из Гурии вместе с королевной франков, о красоте и уме которой рассказывают здесь чудеса «Тысячи и одной ночи». «До сих пор, — заключает Мустафа-Паша, мы под разными предлогами отклоняли присутствие ширван-шаха на поприще военных действий. В последнее время он, к счастию, был нездоров. Притом и движения паши происходили так быстро, что он даже не успел бы нигде встретиться с нами. Но теперь, когда все отряды наши приняли направление к Шемахе, нет никакой благовидной причины, чтобы препятствовать появлению его среди своего народа, который везде ожидает с нетерпением и встретит с восторгом. Это поставляет нас в большое затруднение».

Турки тремя путями стремились к столице Ширвана — от Тифлиса и Сыгнаха с севера, от озера Гокче запада и через Карабаг с юга. Со всех трех сторон они были уже за Куром или на его берегах. Но продолжительные дожди 1578 года вдруг остановили это сложное движение. В ожидании перемены погоды верховный визирь основал свою главную квартиру в Гюлистане, поселясь сам в роскошном летнем дворце ширван-шахов.

Фузул-Ага и другие верные слуги Халефа прибыли в Гюлистан в половине августа. Сам падишах должен был последовать за ними через трое суток. На другой день по приезде слуг прискакал курьер из Стамбула с ответом на донесение верховного визиря, и в главной квартире произошло таинственное движение. Фузул-Ага был встревожен этим: он стал разведывать, но в первую минуту, пока секрет заключался в кругу немногих старших чиновников, сметливый бородобрей не мог ничего проникнуть.

Халеф и Марианна приехали в Гюлистан в позднее вечернее время. Чиновники визиря встретили их с благоговением и проводили до покоев, которые Мустафа-Паша приказал приготовить для них в том же дворце, где жил он сам. Турецкий главнокомандующий извинился через своего киахью перед ширванским падишахом, что не может представиться ему сегодня, зная, как нужен отдых высокому путешественнику, но что он не преминет явиться к нему с почтением в первое удобное время. Халеф поблагодарил посланца, и все легли спать.

На следующий день визирь не являлся к Халефу. Прошло еще двое суток: визиря с почтением не видно! Халеф хотел прогуляться верхом по городу: ему не дали лошади под разными предлогами, и один из комнатных слуг его заметил со страхом, что у подъезда и у ворот дворца поставлены сильные караулы. Слуга донес об этом раздосадованному ширван-шаху, и Халеф только тогда начал догадываться, что он в плену у своих покровителей.

Фузул-Агу и приехавших с ним чиновников, которые жили в городе, не велено было пускать во дворец. Но бородобрей пробрался ночью через сад в кухню и неожиданно предстал перед своим повелителем.

— Я жертва падишаха, убежища мира, — сказал он торопливо и дрожащим голосом, — но вам непременно нужно сейчас поменяться лицом с кем-нибудь и бежать отсюда!.. Знаете ли, что эти нечистые собаки, турки, хотят с вами сделать? Они послезавтра отправляют вас на поклонение святым местам в Мекку и Медину; оттуда повезут вас в Мыср, Египет, или в Хабеш, Абиссинию, и запрут где-нибудь в крепость на всю жизнь. Так приказал Головорез. Священный караван и платье благочестивого путника, хаджи, для вас уже почти готовы. Сегодня посланы повеления ко всем войскам продолжать совокупное движение к Шемахе; завтра на заре происходит у визиря военный совет, и в полдень все они уезжают отсюда, а вас послезавтра посадят на лошадь в полосатом играме, и — мир с вами! — кланяйтесь от них Каабе и гробнице пророка!^{122} — Не бывать вам уже, падишах, на ширванском престоле!.. Ваше благословенное царство велено присоединить к Турции. В Грузии, в Кахетии, в Шамшадиле, в Карабаге, во всех областях, которые эти сыны шайтана заняли, повсюду назначены турецкие паши и турки заводят свой порядок. Взяв Шемаху, они объявят, что вы спасение души и вечное блаженство предпочли хлопотам и суете земной власти, и в вашей столице посадят тоже турецкого бейлербея. Валлах! биллях! — ей-ей! все, что я говорю, так же верно, как то, что Фузул-Ага — последний из рабов ваших и прах священных туфлей падишаха, убежища мира! Я все узнал. Слава Аллаху, у нас есть кусок усердия для пользы службы нашего ширван-шаха, да не уменьшится никогда тень его!.. Я знаю также, что светлейшую султаншу велено после вашего отъезда отправить в Стамбул на благоусмотрение Головореза — проклятие на его бороду!.. Тут нечего долго думать, падишах. Решайтесь! Рабы ваши спасут свою тень Аллаха на земле! Наши головы — выкуп за вашу голову!

Халеф был мужественный человек. Он не смутился среди нечаянной опасности. Помолчав немного и подумав, он спокойно спросил бородобрея, что такое придумали они против новой беды.

— Что ж нам придумать? — отвечал Фузул-Ага. — Светлейшую султаншу я сейчас беру с собою: пусть она поскорее укладывает свои дорогие вещи. Мы, по милости Аллаха, нашли для ней такое убежище, что и сам отец безмозглых турок никогда не догадается, куда она скрылась. Наш старый мулла приехал сюда вчера из Шуши и устроил это дело со здешним муфтием: старый мулла — человек!.. истинный человек!.. у него в мозгу есть кусок ума!.. Он-то открыл в садовой стене и тайный ход, который турки забыли занять караулом. Мы с султаншей уйдем этим путем. Вам нельзя: мост на канале снят, и вы не попадете в аквенгское ущелье, где для вас приготовлены лошади. Вам надо выйти в парадные ворота дворца. Я хорошо подметил лицо одного паши, который ростом и толщиною очень схож с вами, и принес с собою сткляночку раствору: вы поменяетесь с ним лицом, слуга засветит вот этот фонарь и понесет перед вами, и вы важно сойдете с крыльца. Караул вас пропустит. Когда выйдете из ворот, поверните вправо и ступайте прямо к кладбищу. Там между кипарисами ожидают наши. Мы разойдемся здесь в одно время.

Постельничему надо приказать, чтобы ваши люди не выходили из комнат весь завтрашний день и не делали никакого шуму. Пока турки спохватятся, что вас здесь нет, вы уже будете в Нахичеване. А оттуда поезжайте в Ленкоран: мы все там соберемся, найдем судно и поплывем в Астрахань; там мусульмане хорошо примут нас.

— Быть по-твоему, мой верный Фузул-Ага! — сказал Халеф. — Делать нечего! Аллах велик!.. Но чье же лицо подметил ты для меня? Кому из пашей хочешь отдать это проклятое лицо, которое у меня?

— Кому же как не Мустафе-Паше! — беззаботно отвечал бородобрей. — Откуда мне взять другого пашу?.. Он почти каждую ночь выходит с фонарем для осмотра караулов: так это и очень кстати… Пусть же верховный визирь Головореза поносится с поганою харею самозванца! Он, говорят, не верит, чтобы возможно было лишиться своего лица и получить чужое: теперь испытает на себе… Бисмиллях! — во имя Аллаха!.. Снимите шапку, государь.

Фузул-Ага приступил к операции: вылепил пальцами из докторской рожи полное, круглое, турецкое лицо Мустафы и дал умыться раствором. Преобразование совершилось.

— Наденьте теперь синий биниш, — примолвил Фузул, — а я вам повяжу на голову шаль в виде турецкой чалмы… Машаллах! точь-в-точь визирь Головореза!.. Баранью шапку спрячьте в карман, падишах: она вам пригодится в путешествии.

Халеф ушел к жене, чтобы объяснить ей причину своего инкогнито и помочь собраться в путь. Они взяли все свои деньги, драгоценности, отдали нужные приказания слугам, простились и благополучно оставили гюлистанский дворец без всякого приключения. Мустафа-Паша спал крепким сном до самой зари.

Успех смелой меры бородобрея превзошел всякое ожидание. Если Фузул-Ага предвидел и рассчитал все ее последствия, то это был один из самых гениальных людей шестнадцатого века. Сын его, историограф Халефа,[39] уверяет, будто он заранее исчислил в уме все, что должно было последовать, и на этом соображении основал безопасность бегства своих повелителей. Но я полагаю, что это — преувеличение сыновней любви историографа, как вы сейчас увидите сами.

В пять часов утра в главной зале гюлистанского дворца собрался военный совет оттоманской армии, для которого вызваны были все главные начальники корпусов и отрядов, остановившихся в своем движении по случаю продолжительных дождей. Здесь были паши — эрзерумский, Осман; карсский и ахалцыхский, Уздемир-Оглу; диарбекирский, Узун-Омер; алепский, Пиале; багдадский, Далтабан; требизондский, Фергад; синопский, Кючюк-Хасан; кютагийский, Синан; брусский, Кылыдж-Али — все оттоманские знаменитости блестящей эпохи Селима Второго и Мурада Третьего, и много других, менее известных. Ферраш-баши разбудил верховного визиря, по приказанию, в половине пятого, когда в комнате было еще серо, почти темно. Мустафа-Паша вскочил с софы, совершил омовение всех пяти членов, оделся, сотворил намаз и ровно в пять часов через длинный ряд покоев отправился в залу. Все паши в огромных сапогах уже сидели вокруг длинного стола, на высоких стульях. Турки, которые всегда ходят в туфлях и сидят на полу, поджавши ноги, не держат никакого совета, если у них нет дорожных сапог и узеньких и высоких стульев: без этих двух статей мудрость не всходит у них в голову. В главном конце стола один стул оставлен был для верховного визиря как председателя всех советов, отчего верховные визири и называются по-турецки садр-азем, или «великими председателями».

Мустафа-Паша важно вошел в залу собрания, переваливаясь с ноги на ногу, как гусь, для показания своего величия, и направился прямо к председательскому стулу. Никто не привстал при его появлении.

Он торжественно занял свое место и, прикладывая правую руку к сердцу, приветствовал на обе стороны всех членов совета словами вполголоса: «Мир с вами!» Никто не поднес руки к своему сердцу, никто не отвечал: «И с вами мир!»

Паши переглядывались между собою и вертелись на стульях в явном беспокойстве. Садр-азем сначала вознегодовал было на непочтительность своих подчиненных, но потом страшно смутился при мысли, не приехал ли ночью курьер из Стамбула с повелением султана двух материков отнять у него печать государеву и вручить кому-нибудь из этих пашей как его преемнику. Он не знал, как начать речь, чем открыть заседание.

— Бу ким дир? — Кто это таков? — спросил Уздемир-Оглу у своего багдадского соседа, Далтабан-Паши.

— Бильмем! — Не знаю!.. Аллах лучше знает, — отвечал Далтабан.

Синопский паша, Кючюк-Хасан, который с первого появления визиря не сводил глаз с его лица, всматриваясь в него с удивлением и любопытством, вдруг воскликнул:

— Нет божества кроме Аллаха! да это мой невольник, Джон, который несколько лет тому назад бежал от меня в Ширван!.. Татары продали мне его за великого мудреца, хекима, искусника, знающего все тонкости вещей, которого полонили они во время своего набега на Москву. Я был немножко нездоров: он дал мне каких-то проклятых пилюль, от которых душа моя чуть не уехала из долины тленности в горы вечного блаженства; я хотел посадить его на кол: он скрылся ночью, и потом мои люди, ездившие за покупкою карабагских лошадей, видели его в Шемахе… Джон, — сказал Кючюк-Хасан, обращаясь к визирю, — а ты что тут делаешь, собачий сын?

Эти странные разговоры, эта неучтивость пашей привели Мустафу в такое замешательство, что он не расслышал или не понял дерзкого вопроса Кючюк-Хасана. Киахья верховного визиря, его помощник и первый исполнитель всех его приказаний, стоявший за столом Мустафы, подбежал к синопскому паше и сказал ему и его соседям:

— Я думаю, вы обознались! Это ширван-шах, которого велено отправить на прогулку в Мекку! Ваш раб был у него несколько раз с приветствиями и извинениями от имени нашего эфендия, садр-азема.

— Так зачем же он здесь? — воскликнул Фергад-Паша. — Скажите ему, что это место нашего эфендия, и попросите выйти из залы.

— Выпроводите его из заседания! — прибавил Осман-Паша. — Я думаю, что об нем-то и будет первая речь в совете. Он здесь совсем некстати.

Киахья-бей пошел к Мустафе исполнить поручение пашей, но тот между тем собрался с духом и начал речь:

— Развесьте уши! Открывается заседание совета подлейших рабов эфендия нашего, падишаха, убежища мира. Господь Истины да ниспошлет на нас мудрость и дальновидность для пользы службы тени своей на земле. Цель упомянутого совета есть нижеследующая. Вчера отдал я вам приказание отправить к войскам своим предписания, чтобы они немедленно выступали в дальнейший поход…

При первых словах этой речи изумление и любопытство присутствующих удержало их в молчании на местах. Но лишь только Мустафа произнес слово «приказание», поднялся шум, все паши встали, и началась такая сцена, какой еще не было примера в чинных оттоманских советах от основания дома Османов. Садр-азем пришел в бешенство, шумел, грозил, бранился, придирался даже к поведению матерей и к нравственности отцов своих пашей и желал непременно знать, что значит этот мятеж против его законной власти. Паши, со своей стороны, кричали киахье-бею, чтобы он позвал чаушей, вывел его из залы и запер в покоях ширван-шаха, приставив к дверям караулы. Верховный визирь вышел из себя: он назвал их бунтовщиками и объявил торжественно, что, слава Аллаху, печать еще у него не отнята и он садр-азем, хозяин правительства, наместник пророка, представитель верховной власти, слово и палец падишаха, коротко сказать, их эфенди, Мустафа-Паша, который имеет право шить и пороть, портить и дочинивать и который, иншаллах, может сейчас всех их отрешить от должности и сослать в ад. Слушатели расхохотались.

— Вы наш эфенди садр-азем, Мустафа-Паша? — воскликнул кютагийский бейлербей Синан, который метил сам в верховные визири и в самом деле был преемником Мустафы. — Я думаю, вы еще спите! Смотрелись ли вы сегодня в зеркало?.. Если нет, так посмотрите хоть на свою бороду.

Мустафа-Паша невольно взглянул на бороду и изумился: не веря своему зрению, он с любопытством поднял конец ее до самых глаз, поворотил к свету, потер волосы рукавом и еще раз посмотрел на них перед окном.

— Анасыны!.. бабасыны!.. это что за известие? — протяжно произнес он, устремляя озадаченный взор в глаза присутствующим. — Что за проклятие случилось с моей бородою? Или это не моя борода?..

Среди общего хохота Осман-Паша вынул из-за пазухи бородяную гребенку с зеркальцем в черенке и, подавая ее Мустафе, сказал насмешливо:

— Может быть, вы не хорошо видите?.. Посмотритесь.

Мустафа увидел в этом стеклышке все свои черты, ужаснулся, вспыхнул, зашумел, но должен был сознаться, что по этому лицу никто не в состоянии узнать его, потому что и сам он не узнает себя. При всем том Мустафа уверял пашей, что он все-таки Мустафа-Паша, садр-азем, представитель султана, их эфенди и что они обязаны ему почтением и покорностью.

Начался новый шум. Важный Синан-Паша твердо настаивал, чтобы этого человека вывели из совета для прекращения соблазна. Пришли чауши. Мустафа хотел защищаться. Киахья-бей приказал им силою вытащить его из залы и запереть в покоях, отведенных ширван-шаху.

— Наш эфенди садр-азем, — сказал Пиале-Паша, — был совершенно прав, утверждая, что так называемый ширван-шах должен быть просто сумасшедший. Ширванцев уверял этот урод, будто он их падишах Халеф-Мирза, а нас, едва увидал, уверяет, будто он наш верховный визирь Мустафа-Паша!

Паши снова заняли свои места, и эта странная сцена доставила им столь обильный предмет для беседы, что они не заботились о причине отсутствия своего великого председателя.

— Где же садр-азем? — спросил наконец с досадою Синан-Паша. — Что он не приходит?

— Верно, еще спит, — заметил нишанджи.

— Пусть душа его отдыхает! — сказал Кылыдж-Али-Паша, приятель Мустафы. — Он вчера очень устал.

И опять у них завелся разговор о сумасшедшем ширван-шахе.

Таким образом прождали они до полудня. Тут голод и досада вывели многих из терпения. Сам Кылыдж-Али стал беспокоиться о своем друге, садр-аземе. Паши убедили киахью-бея пойти посмотреть, что делает наш эфенди и не забыл ли он, что сегодня у них совет.

Киахья-бей ушел и через несколько минут воротился с известием, что нашего эфендия нет в квартире: постельничий его говорит, будто он встал в половине пятого, оделся, помолился Аллаху и в пять часов куда-то ушел.

Послать отыскивать его было бы противно приличиям. Паши должны были возложить упование на Аллаха. Общий их ропот заставил наконец киахью-бея решиться на одну из самых мудрых мер, какие были приняты в продолжение этой кампании: он велел подать в четыре часа и до начатия совета завтрак, приготовленный визирем для пашей, который по церемониалу следовало кушать уже после заседания. Принесли кофе и трубок, и они успокоились до шести часов.

Наступал вечер. Паши не знали, ночевать ли им в зале или разъезжаться по квартирам. Один только садр-азем своей полномочною властью мог разрешить этот вопрос, и киахья-бей пошел наконец отыскивать его повсюду.

Несогласные показания слуг визиря и янычар, содержавших караулы во дворце, привели в страшное недоумение всю турецкую главную квартиру: те утверждали, будто визирь изволил отправиться в пять часов утра в собрание совета; другие — будто он ушел ночью с фонарем осматривать караулы и лагерь своего резервного корпуса и не возвращался; ферраш-баши клялся своею бородою, что сам он разбудил и одевал его; янычары клялись Аллахом великим, что сами они кланялись ему ночью, отпирая ворота. Но как бы то ни было, верховный визирь все-таки пропал. В главной квартире поднялась страшная суматоха.

К утру священный караван был готов и выступил в поле. Киахья-бей согласно приказанию садр-азема о ширван-шахе хотел уже отправить Мустафу-Пашу на поклонение в Мекку и Медину. Одна только надежда на возвращение визиря удержала его от исполнения этой меры, не терпевшей отлагательства.

Слуги Халефа душевно между тем сожалели о неудаче побега своего господина, когда чауши насильно втолкнули к ним Мустафу-Пашу. Визирь не знал ни по-персидски, ни по-грузински и не мог получить от них никакого объяснения о ширван-шахе, которого не находил он в его комнатах. Положение Мустафы было ужасно: он бесновался, бранил пашей, смотрелся в зеркало и плакал. Благодаря отличному порядку, заведенному в доме Халефа, ему по крайней мере подали завтрак и обед в свое время.

Трое суток турки искали повсюду своего верховного визиря. Мустафа-Паша заболел от досады. Фузул-Ага и его приятель, старый мулла, спрятав султаншу в гареме муфтия и отправив Халефа в Ленкоран, сами преспокойно остались в Гюлистане, как будто ничего об них не знают и ни в чем не бывали. Беспорядок, господствовавший в турецкой главной квартире, позволил им на другой же день выслать и Марианну вслед за Халефом. Путешествие ее было тем безопаснее, что при прощании со своими невольницами она с чудесным присутствием духа раздарила им все свои платья и вещи и велела одной из них, смазливой и остроумной персиянке, играть роль султанши до своего возвращения и, если турки станут спрашивать, выдать себя за королевну Франкистана. «Никто из вас не будет сожалеть, — сказала им Марианна, — если с точностью исполните мое приказание!» Этого было достаточно. Она могла полагаться на усердие своих женщин, которые обожали и ее и Халефа.

Услышав, что Мустафа-Паша нездоров, Фузул-Ага выхлопотал у киахьи-бея позволение навестить его. Бородобрей называл себя хекимом, врачом ширван-шаха, и его присутствие было необходимо. Киахья приказал пропускать его свободно к пленнику.

— Ты кто таков? — сердито спросил Мустафа-Паша у Фузула, который, к счастию его, говорил по-турецки.

— Я раб падишаха, убежища мира. Я ваш хеким, астролог и бородобрей. Чем же мне быть?

— А я-то кто таков, по-твоему?.. Что же ты молчишь? Говори, собачий сын!

— Вы… наш могущественнейший, непобедимый, всегда победоносный ширван-шах, Халеф-Мирза-Падишах, сын могущественнейшего Бурган-Эддин-Падишаха, потомок Фергада и Сама, наследник величия Джемджага, Дария и Нуширвана. Менее этого вам и быть нельзя!

Садр-азем в изумлении и гневе стал бесстыдным образом клеветать на матерей и отцов всех этих знаменитых людей; но мало-помалу из разговора с бородобреем он нашелся принужден заключить, что, вероятно, непостижимое изменение лица сделало его совершенно похожим на их потомка и что отсюда происходит все недоразумение. Когда еще Фузул намекнул визирю, что его даже и отправляют завтра в Мекку, как подлинного ширван-шаха, — что это неизбежно — что нанятые погонщики настаивают на скорейшем выступлении в путь, — он испугался и переменил тон. Садр-азем был уверен, что это интрига Синан-Паши, которому страх хотелось быть верховным визирем, и что его опоили нарочно каким-то зельем, изменяющим черты лица, чтобы послать на поклонение святым местам вместо ширван-шаха и очистить место для Синана. Как Фузул-Ага был хеким и астролог, то Мустафа стал расспрашивать его, нет ли средства поскорее вылечить его от этого безобразия.

— Как не быть! — отвечал цирюльник. — Конечно, есть!.. Если вам угодно, то можно попробовать тот раствор, за которым мы изволили посылать в Индию. Старый мулла воротился вчера и привез с собою целую стклянку этого чудесного лекарства. Оно не тотчас возвращает прежние черты лица: надо употреблять его некоторое время, каждый день поутру, натощак, надо пройти через разные видоизменения, подвергнуться многим операциям; но все-таки с первого приема можно посредством его мигом смыть это безобразное лицо и передать его кому-нибудь другому.

— Душа моя, хеким! — воскликнул Мустафа, крайне обрадовавшись этому известию. — Я награжу тебя великодушно… ты получишь от меня такой бахшиш, какого еще ни один ширван-шах не давал своему врачу… нельзя ли сейчас, сняв с меня, передать это лицо Синан-Паше?

— Почему же нельзя! — сказал бородобрей. — Можно! Извольте!.. Я приведу сюда старого муллу, и мы сегодня же вечером при помощи врачебной науки и его молитв очистим вас от этой проказы.

— Машаллах!.. барекаллах!.. — вскричал Мустафа в восторге и подумал: «Постой же, мой птенец!.. ты меня хотел послать в пески Аравии: а вот теперь я же пошлю тебя кланяться гробнице пророка, да будет с ним мир»!

— Но я не знаю Синан-Паши, — прибавил Фузул-Ага, — мне бы нужно сперва посмотреть на его лицо.

— Лицом он как две капли воды похож на собачьего сына, — сказал садр-азем и дал бородобрею нужные наставления, где и как может он увидеть Синана.

Бородобрей ушел, а Мустафе-Паше и на ум не вспало, что это и есть знаменитое «искусство меняться лицами». Но мы всегда таковы! Самые умные люди, смеясь над неправдоподобием какого-нибудь чуда, относимого к колдовству, беспрекословно верят тому же самому чуду, как скоро оно приписывается медицине или вообще науке. В поступке Мустафы нет ничего неестественного. Дело шло о спасении себя и своей власти: он и не вспомнил о ширванском самозванце и об его приключении с колдуном.

Фузул и мулла пришли к нему вечером и остались до поздней ночи под предлогом болезни ширван-шаха. Мулла читал намазы и клал пропасть земных поклонов, чтобы устранить от воображения Мустафы-Паши всякую мысль о колдовстве. Бородобрей творил чистую медицину, и Мустафа благополучно поменялся лицом со своим соперником: лицо доктора Ди перешло к Синану.

Они вышли все трое вместе из покоев ширван-шаха. Сонные янычары пропустили их без сопротивления, удивляясь только тому чуду, что из-за этих дверей неожиданно появился Синан-Паша который, кажется, не входил туда.

Мустафа-Паша отправился прямо в свою квартиру.

Можно себе представить последствия этой новой путаницы в лицах, делах и понятиях турецкой главной квартиры. Мустафа с новым лицом хотел продолжать тон и роль садр-азема. Паши и чиновники были уверены, что это Синан и что он с ума сошел, выдавая себя за верховного визиря и за Мустафу-Пашу. Янычары не понимали, каким образом ширван-шах ушел из своих покоев и очутился в квартире Синан-Паши, который со своей стороны клялся, что он не ширван-шах, а Синан-Паша. Несмотря на это, киахья-бей, взяв с собой отряд чаушей, схватил Синана и запер в покои ширван-шаха как беглеца. Мустафа настаивал, чтобы его поскорее отправляли в Мекку. Киахья не слушался человека, которого он принимал за рехнувшегося Синан-Пашу. А верховного визиря все еще нет: сипаги ищут его по всем дорогам, отыскивая своего полководца; в главной квартире — беготня, споры, брань, удивление, страх, беспорядок!..

На третий день суматоха еще увеличилась, когда Мустафа, продолжая начатое лечение, умылся снова индийским раствором и поменялся лицом Синана с Пиале-Пашою, а Фузул-Ага, пробравшись при помощи новой хитрости в покои ширван-шаха, к Синану, взялся лечить его таким же образом и страшную рожу доктора перенес на утесистое туловище великана, силача Уздемир-Оглу-Паши, преобразовав кютагийского бейлербея в карсского и ахалцыхского наместника. Уздемир-Оглу заревел как тигр от бешенства и хотел переломать кости всему штабу армии. Нужно было употребить целый эскадрон чаушей, чтобы связать и отвести его в покои ширван-шаха опять как беглеца.

Фузул-Ага и мулла, чтобы доставить падишаху и султанше нужное время на безопасный проезд до Ленкорана, деятельно продолжали эти врачебные операции, находя при столь верной оказии и некоторое народное удовольствие потешиться над тем, что ширванцы и персияне называют «тупостью безмозглых турков», хемакети Этрак би-идрак. Вскоре все лица высокостепепных пашей перепутались; никто не хотел узнавать своего товарища, думая, что это, может быть, и кто-нибудь другой; каждый, получив рожу доктора, бежал тотчас к хекиму и мулле лечиться и передавал ее своему врагу. Это неблагополучное лицо свирепствовало по турецким шеям, как чума, и навело ужас на весь Гюлистан. Паши, беи, эфендии, весь генералитет и штаб армии на ночь завертывали головы свои шалями из предосторожности, чтобы оно к ним не прилетело и не пристало; днем они беспрерывно отплевывались во все стороны как от наваждения и читали молитвы. Некоторые до конца держались той теории, что это лицо заразительно, что оно просто проказа, и европейские врачи, находившиеся при армии, усердно поддерживали потом это смешное мнение во Франции, Италии и Англии. Но огромное большинство чиновных турков твердо было убеждено, что тут действует шейтанлык, дьявольщина. С тех пор как лицо доктора явилось на исполинской фигуре Уздемир-Оглу, они смекнули, и никто из хороших и хладнокровных наблюдателей более не сомневался, что это не ширван-шах ежедневно уходит из своих комнат, а, собственно, его поганое лицо перескакивает с головы на голову. Таким только образом догадались они наконец, что тут решительно проказничает колдун-самозванец: ясно и очевидно, что он придумал это адское средство для своей защиты и, колдуя в своей столице, наклеивает из Шемахи свое старинное лицо на всех пашей поочередно и делает из их собственных лиц настоящую кашу, чтобы удержать победоносное стремление оттоманской армии.

Как скоро этот факт был приведен в ясность, киахья-бей принял свои меры. Между тем как в Гюлистане продолжалась страшная безладица, войска шли вперед без начальников и подошли к самой Шемахе. Но благоразумный киахья послал им предписания от имени садр-азема остановиться в движении и неприметно отступать к Куре. Чтобы не перепугать их могуществом колдуна, он, с одной стороны, распустил слух, будто садр-азем уехал в Стамбул для отдачи отчета в своих действиях, а с другой, донес Стремени падишаха, что по причине дождей армия должна опять остановиться у берегов Куры; а как притом садр-азем Мустафа-Паша пропал без вести, то и требуется новый верховный визирь. Это донесение напечатано у историографа Наимы.

Синан-Паша был назначен на место Мустафы.

Разумеется, что бородобрей и мулла благоразумно улизнули из Гюлистана еще в самом разгаре ужаса и суматохи. Лицо доктора Ди окончательно досталось повару Далтабан-Паши: бедный ашчи так перепугался этой отверженной хари, что бежал с нею в муронские горы; но его поймали и для очистки дела отправили на поклонение святым местам под именем ширван-шаха.

Горничная Марианны, объявившая себя королевною Франков, была закупорена в тахтиреван и отослана в Константинополь, где она, как известно, сделалась одною из самых любимых супруг Мурада Третьего.

Все пришло в должный порядок, тем более что киахья-бей, за свою мудрость, получил чин полного паши и тифлисское наместничество.

Остальное может быть рассказано в нескольких словах. Когда турецкие войска приближались к Шемахе, и ширванские полки, бросая оружие, стали перебегать к неприятелю, ужас объял бедного доктора Ди, и, по зрелому соображению всех обстоятельств, он решился послушаться жены и принять место каноника при соборе Святого Павла. Но как явиться в Лондон без своего лица? Кто ему там поверит, что он точно доктор Джон Ди?.. Он бросился к своему кожаному мешку: его нет!.. и никто не знает, куда он девался!.. Это очень опечалило доктора, потому что там же находился и белый выпуклый камень, но не привело в отчаяние. До приказал своему хеким-баши достать в городе все снадобья, какие были нужны, сам приготовил из них порошки и сочинил себе новую карманную аптечку. Однажды утром, переодевшись в одно из платьев, которые Халеф употреблял для своих таинственных прогулок, он набил карманы деньгами и дорогими каменьями, взял с собой порошки и вышел в город «по делам Аллаха и государства».

Горько было доктору расставаться с этим великолепным дворцом, раем всех земных наслаждений; с этим блеском, могуществом, обилием; даже с этим чудным хрустальным небом, сквозь которое видно, как звезды родятся в вечности: но судьба решила!.. надо смиренно идти отыскивать свое лицо, осторожно справляясь у всякого, куда оно девалось!.. Положение ужасное!.. Но Ди сочинил его сам, своими руками. Такого человека нечего и жалеть, при всем должном уважении к его необыкновенному гению. Скрепя сердце, он пошел. По слухам, Халеф находился в Гюлистане. Множество шемахинцев переходили к неприятелю: он также принял вид переметчика и благополучно проник до главной квартиры турецкой армии. Здесь узнал он, что его лицо поехало на поклонение Каабе и гробнице пророка. Он догнал священный караван и явился к мнимому ширван-шаху в качестве врача, присланного садр-аземом. Тут уж небольшого труда ему стоило выменять свое лицо у повара Далтабан-Паши на подлинное лицо ширван-шаха, броситься через Анатолию в Константинополь и оттуда пробраться в Олиту, где мистрис Ди при первой встрече — бац! бац! — дала ему две пощечины за… «самую жирную»!

Сведения о Халефе и панне Марианне прекращаются в истории с эпохи их бегства из Гюлистана. Сын бородобрея, историограф, провожал их до Ленкорана и упоминает, что они, прожив некоторое время в Астрахани, переселились в Россию, где царь Буреиш — вероятно, Борис — пожаловал им значительные поместья. Как лицо Халефа не было укреплено у повара Далтабана-Паши приемом внутреннего лекарства, то через девять месяцев оно добровольно возвратилось к нему в Астрахани. Тогда только и Мустафа-Паша, который действительно исчезает в истории на девять месяцев, получил обратно свое настоящее лицо и, снова сделавшись визирем, мог предпринять крымскую экспедицию (1579). И тогда только восстановился вполне порядок в лицах шестнадцатого века, перемешанный опасным секретом доктора Ди.

Всякий знает, что после внезапного побега этого незабвенного доктора турки заняли Шемаху, и славного ширванского царства не стало.