Записки гайдзина

ПЕРЕКРЕСТОК

В пятничный вечер на работе засиделись немногие. Университетская стоянка пустовала — лишь полдюжины машин терпеливо дожидались своих владельцев. Оставалось определить, которая из них дожидается меня.

Поднимая воротник, я взглянул вверх. Небо было черным в густую белую крапинку. Достигнув автомобилей, крапинка превращалась в белила. Из шести одинаковых сугробов мне предстояло выбрать один, спрятавший мою «Хонду».

Из этой торчит антенна. Не моя, идем дальше… У этой подняты щетки, я точно не поднимал… Эта какая-то слишком маленькая… Эта слишком большая… Вот следующая похожа. Надо номер откопать, посмотреть… «Нагасаки»… Нет, тоже не моя. Значит, моя последняя.

Десять минут на раскопку и отогрев. На лобовом стекле изморозь, обычное дело: не хочешь ждать — отшкрябывай. Только бы вытянуть со стоянки, а там дорога чистая, только что грейдер прошел.

Однажды меня отловили на улице некие местные корреспонденты и взяли блиц-интервью для радио. Здравствуйте, незнакомый иностранный господин, скажите пожалуйста, нравится ли вам у нас? Да, сказал я, мне у вас необыкновенно нравится. Зимой тут у вас метели, сугробы, гололед, холод — все как на моей любимой родине, без которой я скучаю. Корреспонденты очень смеялись такому изящному повороту мысли. Потом из этой реплики сделали заставку для еженедельной краеведческой программы, и добрых полгода я был радиозвездой.

Минуту пришлось побуксовать, поерзать, подергаться взад-вперед, пока на отчаянном рывке колеса не зацепились за край колеи, наезженной учеными профессорами. Переваливаясь с боку на бок и царапая пузо ледяными комьями, моя бедная «Хонда» поползла к выезду.

Грейдер потрудился ударно. Отвалы снежной массы громоздились по обеим сторонам дороги, как горные хребты. Двухполосная проезжая часть за неделю сузилась до однополосной — только-только разъехаться. Впереди была белая свистопляска и никакой видимости — лишь красное пятнышко светофора помаргивало сквозь снегопад. Я доехал до перекрестка, остановился и стал ждать смены сигнала.

Мой путь пересекала широкая и оживленная трасса. Сейчас она тоже стала вдвое уже, чем всегда была, а поток машин вытянулся и замедлился. Их еле видные силуэты медленно проплывали через перекресток, напоминая караван из усталых верблюдов. Покорные своей верблюжьей судьбе, они терпеливо пробирались меж высоких барханов, ступая копыто в копыто.

За неделю нас завалило таким количеством снега, какое здесь никогда не регистрировалось. По выпавшим осадкам в этом январе мы обогнали Хоккайдо. Масс-медиа всячески обсасывали эту радостную новость. Раньше здесь гордились самыми крепкими глиняными горшками, самыми горячими гейзерами и самой длинной лапшой. Теперь список славных рекордов пополнился высотой снежного покрова. Жаль, что ненадолго.

Караван все шел. Прошло минут десять, а светофор и не думал переключаться. Перед носом у меня прополз целый зоопарк — верблюды и черепахи, слоны и гиппопотамы, зебры и броненосцы… Набычившись, они торили дорогу в тучах белых москитов. Я следил за их зыбкими очертаниями, покуда мне не стали мерещиться страусы и шимпанзе. Потом встряхнулся и задумался.

Думать пришлось недолго. Всему виной оказался научно-технический прогресс. Сигнал переключался не абы как — а по команде от фотоэлемента, прицепленного к выносной штанге и глядящего на проезжую часть. Целился он строго в середину левого ряда, погребенную под снежными торосами. Еще бы светофор меня увидел с таким бельмом на электронном глазу.

Попытки притереться к торосам вплотную и попасть в поле зрения аппаратуры результата не дали. Я вылез наружу. Штанга с фотоэлементом крепилась на фонаре, и на том же фонаре — я помнил это по летним прогулкам — располагалась кнопка для пешеходов. Добраться бы до кнопки.

Я вскарабкался на снежную гору, ухватился за фонарь, раскидал носком сапога свежую порошу, попинал более плотные слои… Полметра надо прокопать. Или даже метр. Саперной лопатки в моем багажнике не нашлось — нашлась только горнолыжная палка. Вооружившись ей, я поковырял снег вокруг фонаря. Снег ковырялся плохо.

Бросив эту глупую затею, я попытался сам изобразить автомобиль — взял в руки полы расстегнутого пальто и сделал ласточку на краю снежной кручи, словно хотел с нее спланировать. Фотоэлемент старательно пялился на меня сквозь летящие снежинки, но за своего не признавал. Тогда я надел шапку на конец лыжной палки, поднял ее вверх и принялся медленно размахивать пред электрическим оком.

— Эй, мужик!..

Я обернулся.

— Что за масонские ритуалы?

Федька высовывал голову из окна своего новоприобретенного драндулета. Я и не заметил, как он подрулил.

— Дорогу дашь?

Я спрыгнул с горы, подошел к нему и доложил обстановку.

— Ну-ну, — сказал Федька. — Я тоже без лопаты. А с той стороны что, никто не подъезжает?

— Отсюда не видно. Может, там у них такая же петрушка.

— Вот ведь как… Абрамычу надо рассказать. А то он заладил: Восток, Восток…

— Что делать-то будем?

— Хороший вопрос. Классический. «Что делать?»

— Сухари сушить.

— Да не сухари, а спасать бессмертную душу. Я тебе уже излагал. Спасаться надо, а все остальное ересь. Ересь будем давить.

— Я понял, понял… Вот сейчас, в данный момент, что делать?

— Ну чего… Разворачиваться — узко. Сдавать назад — не видно куда. Остается только вперед. Сели, да поехали.

— На красный?!

— А чего, гаишников сейчас нету, погода не та. Давай, ты первый, я за тобой.

— Метель же! Не разглядят, стукнут…

— Сильно не стукнут, они медленно едут. Или давай парой: ты справа, я слева. Если слева стукнут, то меня. Если справа, то тебя. Риск пополам.

— А может, наоборот — пусть справа тебя стукают, а слева пусть меня?

— Хитрый какой! Я первый сказал. Короче, едем рядом и оба бибикаем. Вместе громче будет. Ну-ка, нажми.

Я нажал. Федька нажал тоже. Получилось громко.

— Ты ниже звучишь, — сказал Федька. — Давай так: секунду я, секунду ты. Устроим сирену. А еще окна откроем, и музыку на полную катушку.

Я опустил оба стекла и прибавил громкости. В магнитофоне крутилось третье действие «Хованщины». Шакловитый тянул свою арию:

— Ни-и-спо-о-шли-и ты-ы ра-а-зума све-ет благода-а-атный на Ру-у-у-усь!..

Федька подрулил справа. В его магнитофоне во всю дурь пиликал ресторанный электроорган. Допиликав положенное, он уступил место пропитому голосу шансонье:

— Сидел я в Омске!.. Сидел в Иркутске!.. Эх мне бы водки!.. Да мне б закуски!..

— Пошла сирена! — заорал Федька и вдавил клаксон. Я несколько замешкался со своим полупериодом, и сирена едва не захлебнулась, не успев родиться. Кособокая и спотыкающаяся, она поплыла через перекресток — сквозь шансон, снегопад и хованщину.

— БИИ-ПУУ-БИИ-ПУУ-злосча-а-а-а-БИИ-ПУУ-БИИ-цидивист-ПУУ-БИИ-ПУУ-БИИ-страда-а-а-БИИ-ПУУ-БПИУ-окурор!-ПУУБИУУУ-…

— Давай, пошел! — Федька дотянулся головой до левого окна и призывно ею подергивал. Я осторожно тронулся, забирая чуть вправо. Автомобильный поток оттуда все тянулся, плохо реагируя на дикие звуки из-за сугробов. Подобравшись к потоку вплотную, я перестал сигналить, высунулся в окно, изогнулся шеей как бы кланяясь и стал мелко-мелко рубить воздух ребром ладони. Две машины проигнорировали этот классический жест, а третья затормозила. Я изобразил два глубоких поклона, газанул, перегородил ряд и стал ждать Федьку. Он тоже выключил свою половину сирены, тронулся, поравнялся со мной теперь уже слева, обошел на полкузова — и заглох.

Причиной тому была кучка снега, оставленная грейдером посреди перекрестка, этакий длинноватый бугор высотой с нетолстое бревно. Преодоление сего барьера оказалось для подержанного и видавшего виды драндулета задачей не из простых. Федька снова завел двигатель, произвел несколько пробных газований и принялся заново штурмовать каверзную преграду.

Ресторанный певун еле пробивался сквозь рев мотора:

— Колыма…ВЖЖЖЖ…спомина…ВЖЖЖЖЖ…рушку ма…ВЖЖЖЖЖЖ…

У меня запел хор стрельцов:

— Гой, гой, прибодрись!!! Гой, гой, поднимись!!!…

Поток слева остановился и тоже стал болеть за Федьку. Уткнувшиеся в меня справа недовольно бибикали. Решив тогда и следующий ряд миновать первым, я тронулся, наехал передними колесами на бугор и тут же затормозил — потому что от потока слева отделилась белая «Тойота» и пошла вперед. Ее водитель, видимо, пришел к выводу о нескором завершении федькиных стараний. Но тут драндулет собрал последние лошадиные силы, заревел тремя белугами, перевалил через бугор, как Суворов через Альпы, — и с треском врезался «Тойоте» прямо в бок.

— Ах, окаянные пропойцы! — заголосил хор стрелецких жен. — Ах, колобродники отпетые!..

Искореженная дверь «Тойоты» приоткрылась и судорожно замолотила по федькиному бамперу, желая распахнуться. Федька сдал назад. Из «Тойоты» выпрыгнул водитель, присел на корточки и принялся сканировать вмятину носом. Я поставил машину на ручник и тоже выбрался наружу. Пострадавший обернулся, увидел одного, увидел второго, изменился в лице и пробормотал:

— Иностранные люди…

Поднявшись с корточек, он не очень уверенно произнес:

— Но ведь вы ехали на красный свет, не правда ли?

— Что он говорит? — спросил Федька.

— Говорит, мы ехали на красный.

Федька растерянно посмотрел куда-то вбок и вдруг выпалил, схватив меня за локоть:

— Гляди!!!

Наш светофор горел зеленым.

— Грин! — закричал Федька, обращаясь к пострадавшему и тыча пальцем в светофор. — Лук! Итыс грин!

Пострадавший в недоумении перевел взгляд с иностранных людей на зеленый кружок. Потом обратно на иностранных людей. Потом до него дошло.

— Ноу, — твердо сказал он и помахал перед носом ладонью влево-вправо. — Ноу! Ай гоу грин! Ю гоу рэддо!

— Лук! Лук! — твердил Федька и пронзал пальцем летящие снежинки.

— Ноу! Ноу! — повторял незнакомец и разгонял снежинки ладонью.

Упершиеся в нас машины встречного потока возмущенно сигналили, требуя дорогу.

— Давайте отъедем вон туда, — предложил я, кивнув на продуктовый магазин с широкой площадкой, который был у нас слева по курсу.

— Вы можете по-японски?! — обрадовано воскликнул пострадавший, мигом запрыгнул в свою «Тойоту» и стал крутить руль влево. Миновав высокие ворота, прокопанные в снежной горе, мы въехали друг за другом на площадку. Она была пуста — лишь одинокий торговый работник колупался на ней с портативной снегоуборочной техникой.

— Маэда! — представился нам водитель «Тойоты» и выдал обоим по визитной карточке.

— Репейников! — ответно представился Федька. — Профессор.

— Пожалуйте сюда, — сказал господин Маэда и подвел нас к правому боку своей машины. — Это след от столкновения. Ремонт будет стоить очень дорого.

— Правильно, — сказал Федька, когда я перевел. — А столкновение оттого, что вы ехали на красный.

— Давайте вызовем полицию.

— Вызывайте.

Скрипя снегом, наш новый знакомый направился к телефону-автомату.

— Слушай, Федор, — сказал я. — А оно тебе вообще надо? Сейчас приедут, будут тебя час мурыжить, потом штраф выпишут…

— За что штраф?

— За нарушение правил.

— Я не нарушал!.. Ты сам видел — нам зеленый горел.

— Не видел я никакого зеленого.

— А я видел! Он все равно не докажет, у него свидетелей нет. А у меня есть.

— Кто у тебя есть?

— Ты, кто еще…

Маэда что-то говорил в телефон. Федька нагнулся и пощупал бампер своего драндулета.

— Гляди, ту всю сплющило, а моей хоть бы что. Зверь машина! Никто не верит, что я ее за сорок тыщ взял.

— Почему никто? Я верю…

— А вот Абрамыч не верит. Завидует, наверно.

Маэда повесил трубку и подошел к нам.

— Полиция выезжает. Нужно подождать.

Он обозначил легкий поклон и скрылся в своей мятой «Тойоте».

— Ну, подождем, — сказал Федька. — Подышим воздухом.

Я побродил минуту по площадке, подошел к снежным воротам и стал смотреть на ползущие мимо машины. Им опять горел зеленый.

— Знать бы тогда, — раздалось у меня за плечом. — И как это, интересно, они его зажгли?

— В полиции узнали, наверное, — предположил я. — Переключили на другой режим. Такие вещи наверняка продуманы.

— Ты как Абрамыч прямо. Ах-ах, у них все продумано!..

— Может, и не все, но многое…

— Лучше б они центральное отопление продумали. И двойные рамы.

— На Хоккайдо двойные…

— У тебя обогреватель в машине хорошо греет?

— Хорошо.

— Пошли залезем, посидим…

— Залезай, сиди. Я подышу еще. В магазин зайду…

— Ну, пошли в магазин.

В магазине я добросовестно изучил весь ассортимент и купил себе тюбик зубной пасты. Федор тем временем пролистал пять или шесть толстенных журналов с полуголыми девицами снаружи и рекламой внутри. Когда мы вышли, Маэда опять сидел на корточках перед своей «Тойотой» и водил носом по вмятине. Увидев нас, он встал, неловко потоптался и сказал:

— Никак полиция не едет. Пойду еще раз позвоню.

И опять заскрипел снегом, спеша к телефону.

— Мда, — сказал Федька. — Что-то непохож он на самурая…

Я достал из кармана визитную карточку.

— «Маэда Кохэй. Амэ-но пурадза. Тэнтё. Накабяку дори». Ну конечно, какой он самурай…

— А по-русски?

— «Кохэй Маэда. Дворец Рисовой Тянучки. Начальник. Улица Накабяку».

— На начальника, я бы сказал, тоже непохож.

— «Амэ-но пурадза», — повторил я. — Да, помню. Мы там с Шишкиной торт заказывали. Приятный такой магазинчик.

Маэда опять повесил трубку. Подошел.

— Говорят, уже выехали, но из-за погодных условий могут задержаться. Придется еще подождать.

— Ну что ж, — сказал я. — Мы же сами видим, какое движение.

— Да-да, — закивал Маэда. — Сплошной затор. Очень жаль…

Он глубоко вздохнул, опустился на корточки и снова уперся носом в помятый автомобильный бок.

Я присел рядом.

— Обе двери придется менять, да?

— Совершенно верно, обе. А может быть, еще и крыло.

— Тысяч двести, не меньше.

— Думаю, больше…

— Хорошо, что страховка есть.

— Конечно…

— Мой друг тоже застрахован. Думаю, все уладится.

— Будем надеяться…

— Можно было бы и без полиции, но раз уж у вас разногласия…

— Да, к сожалению…

— Эй, мужик, — послышалось сзади. — Пошли греться!

В машине было тепло. Кассета с «Хованщиной» только что докрутилась до конца и перевернулась обратно на третье действие.

— Пререкохом никоньянцев и препрехом! — пел хор чернорясцев. — Победихом, посрамихом ересь!

— Что за хренотень играет? — спросил Федька. — Поставил бы что-нибудь человеческое.

— Это Мусоргский, — сказал я. — Это поют раскольники. Старообрядцы.

— А-а-а, — протянул Федька. — Тогда ладно. Пусть поют. Уважаю.

Немного помолчав, он добавил:

— Это правильное искусство. Полезное!

У моего уха раздался стук по стеклу. Маэда-сан наклонился к окну и делал какие-то знаки. Я открыл дверь.

— Вот, — сказал он, протягивая нам две банки. — Ждать долго, холодно… Попейте кофе.

— Спасибо, — сказал я. — Вы очень добры.

— Уже скоро должны подъехать. Давайте еще чуть-чуть подождем.

— Давайте.

Баночный кофе из автомата был сладок и горяч. Он будил детские воспоминания о лыжных походах с термосом. Я пил его маленькими глотками.

— Ну точно начальник тянучки, — сказал Федька, опорожнив свою банку. — Столько ждать я не собирался. Пойти, что ли, домой позвонить…

Он порылся в карманах, нашел десять иен, вылез и пошагал к автомату. Минуту разговаривал, а потом повернулся в мою сторону и призывно замахал рукой. Пришлось выбираться наружу.

— Подтверди, что я целый, — сказал он и сунул мне к уху трубку.

— Вадичек, — послышался усталый голос. — Что там мое горе опять натворило?

— Ничего особенного, — сказал я. — Легкое столкновение. Жертв нет. Страховка все покрывает, вопрос только в проценте — кто насколько виноват. Поэтому ждем полицию.

— Вадичек, ты уж там побудь с ним, ладно? Вдруг чего непонятное. А потом заходи, я пельменей налепила. Зайдешь?

— Зайду.

— И еще тут Ваня какую-то бумагу принес, которую сам прочитать не может. Теряемся в догадках. Попробуешь разобрать, что там написано?

— Попробую.

— Что б мы без тебя делали. Давай мне Федора обратно.

— Алё! — вступил Федька. — Я ж говорил… Чего?.. Не остынут, подогреем… Не мог я в полшестого… У меня запарка, я плазму моделирую… Ага… Пока…

Он повесил трубку.

— С Ванькой не позанимался сегодня. Вот так вечно — заиграешься в тетрис, потом тебя готовы пополам распилить.

— А чем ты с ним занимаешься?

— Физикой, чем еще… В школе-то у них известно какая физика… А еще недавно географию с ним начали учить.

— Физическую?

— Отечественную. Изучаем родные рубежи. Начиная с восточных. Первое занятие посвятили Южным Курилам. Я ему объяснил, что это исконно русские земли.

— Ну-ну…

— А он на следующий день из школы приходит и говорит: папа, у нас в классе карта висит, так на ней показано, что это японские земли!

Федька ткнул меня локтем в бок, приглашая посмеяться.

— Ты понял, да? Удивился парень. Эти земли, говорит, в японский цвет закрашены. Шок случился у пацана.

Из магазина, неся что-то в охапке, вышел господин Маэда.

— Вы, наверное, проголодались, — сказал он, подойдя к нам. — Вот вам сэндвичи. Подкрепите силы.

Я сопроводил свой поклон витиевато-учтивой грамматической конструкцией. Федька выдавил из себя аригато. Развернув целлофан, мы вонзили зубы в белый хлебный мякиш, проложенный листьями салата и консервированным тунцом.

— А нельзя ли узнать, из какой вы страны? — спросил господин Маэда, дожевав и проглотив свой сэндвич.

— Мы из России, — проговорил я с набитым ртом.

— О-о-о-о-о, — сказал он. — Э-э-э-э-э… М-м-м-м… В России холодно, да?

— Не холодней, чем тут у вас.

— Ха-ха-ха!.. Это вы правильно заметили. Очень суровая зима. Но я слышал, что в России все-таки холоднее. Поэтому там пьют водку и едят пирόсики. Вы любите пиросики?

— Смотря с чем. С капустой люблю.

— Как это «с капустой»? Внутри капуста? Я думал, внутри всегда мясо…

— Разные бывают. С картошкой, с рисом, с яйцом, с изюмом…

— Что вы говорите! Никогда не знал.

— С чем угодно можно сделать. Хоть с рисовой тянучкой.

— Вы умеете?!

— Увы. Я очень плохой кулинар.

— Жаль. Вы знаете, у нас кое-где делают, но ведь это совсем не то… А так хочется попробовать хотя бы один настоящий русский пиросики!..

— Если у нас будет, мы вас угостим.

— Спасибо, спасибо, — он поклонился. — Буду очень признателен.

Я выбросил целлофан в мусорный бак и взглянул на часы.

— Да, — сказал господин Маэда. — Это уже никуда не годится. Скоро час, как мы их ждем, а они все не едут. Пойду еще раз позвоню.

— О чем это ты с ним трепался? — осведомился Федька, когда мы остались вдвоем.

— Как обычно, о еде. О вечных ценностях.

— Значит, пошел на попятный. Мы его дожмем. В принципе, меня и пополам устроило бы.

Маэда снова подошел.

— Я позвонил, — сказал он. — Случилась неприятность. Они проехали только половину дороги и попали в аварию. Их сейчас вытаскивают из сугроба. Нас спрашивают, не разберемся ли мы сами.

— Конечно разберемся, — сказал Федька. — Фифти-фифти, и дело с концом.

Маэда вопросительно смотрел на меня, ожидая перевода.

— Мне кажется, — сказал я, — дело нужно передать страховым компаниям. Пусть разбираются они.

— Да, — произнес он. — Пусть разбираются. Но ведь картина… Ведь вы считаете, что… Хотя…

Он глубоко вздохнул. Посмотрел на небо. Посмотрел на землю. И сказал:

— Сёганай.

— А? — вырвалось у Федьки.

— Он согласен передать дело страховикам, — сказал я. — Он говорит: делать нечего. Классический ответ на классический вопрос.

— Он в самом деле так решил? Или это азиатская хитрость? Как думаешь?

— Тебе правда интересно, что я думаю?

— Нет, я просто спросил… А делать нечего — это у них классический ответ?

— Почему «у них»? Вспомни Иванушку-дурачка. Или «Капитанскую дочку».

— Ну, разве что дурачка… А вдруг мне страховики вломят по полной?

— Не разоришься. На то и страховка.

— Тут не в деньгах дело, — очень серьезно сказал Федька. — Тут дело в принципах. Если под каждого стелиться, то сам станешь, как Иванушка-дурачок. Только без царевны и без полцарства. Потому что не в сказке живем. Короче, ты ему скажи: на страховиков я согласен — но на красный свет все равно ехал он.

— Мой друг очень сожалеет о случившемся, — перевел я. — Он приносит вам свои извинения. Он надеется, что страховые служащие все сделают наилучшим образом.

— Ничего, ничего, — ответил Маэда. — Это вы меня извините, что я вас столько времени здесь продержал. Завтра я сделаю калькуляцию ремонта и свяжусь со своим страховым агентом. А ваш друг пусть свяжется со своим. Потом созвонимся. Телефоны знаем. Договорились?

— Договорились. Всего доброго.

— Подождите! — Маэда-сан кинулся к своей «Тойоте», открыл багажник и вернулся с круглой коробочкой. — К сожалению, с собой у меня только одна. Это фирменный товар нашего магазина. Кушайте на здоровье.

Он прижал руки к бокам, согнулся перед нами в поклоне, сделал два шажочка назад — потом распрямился, прыгнул в автомобиль, газанул, выбросил из-под колес снежные фонтанчики и исчез за ледяной горой.

Федька открыл коробочку и смотрел на аккуратные кубики рисовой тянучки.

— Мда… — сказал он наконец. — Я не устаю им поражаться. Ему бы нас сразу мечом на куски порубать — а он нас конфетами кормит. Что все это значит? Где логика? Куда они катятся?

— Восток! — сказал я. — Очень тонкое дело.

— Нет, я понимаю, — продолжал Федька. — Это реклама, это пиар, сейчас весь университет кинется скупать у него тянучку, и он разбогатеет… Но ведь еще шестьдесят лет назад вся нация кричала «банзай» и записывалась в камикадзе! Куда все это ушло? Почему так быстро? Мой сын учится у них в школе. Чему он там научится? Бить поклоны? Продавать рисовую тянучку?

— А лучше бы он стал камикадзе?

— Я хочу, чтобы он стал мужиком! Чтобы мог постоять за себя.

— Но ты же отдал его в каратэ?

— Отдал. Он занимается. Но сама атмосфера, вот я о чем…

— Тогда возвращайся.

Федька весь ссутулился. Помолчал.

— Поехали, — сказал он. — Пельмени ждут.

Я подошел к своей «Хонде». Открыл дверь. Оттуда раздалось:

— Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!!!

— Что это?! — дернулся Федька.

— Князя Хованского зарезали.

На плите булькала кастрюля с пельменями. Татьяна смешивала йогурт со сливками — получаемый эрзац служил у нас сметаной. Федька достал из холодильника бутылку «Столичной» и наполнил рюмки.

— К зубам прилипает, — сказала Татьяна, проглотив рисовую тянучку. — А так ничего, съедобно.

— Только мы его ничем не отдарили, — сказал я. — Это неправильно.

— А чем я его отдарю? — возразил Федька. — Виртуальной плазмой? Ему-то хорошо — он что продает, то всем и дарит.

— Он пирожки хотел попробовать. Напекли бы ему пирожков — глядишь, смягчил бы позицию.

— Так у него позиция и без пирожков мягкая, куда еще смягчать. Я ведь не зря говорю: они народ очень безобидный, и когда-нибудь их это погубит. Но нашему брату оно только на пользу. Выпьем же за японскую безобидность!

— Ваня, иди ужинать! — позвала Татьяна и принялась вылавливать пельмени шумовкой. Когда Ваня вышел к столу, я закусывал огурцом.

— Привет, каратист!

— Здрасте.

— Как в школе дела?

— Ой, Вадичек, пока не забыла! — Татьяна поставила передо мной тарелку пельменей, достала со шкафа какой-то бумажный лист и положила рядом. — Вот, принес и не может объяснить. А нам интересно, что это такое красивое дали.

— Грамотей! — сказал я. — Читать до сих пор не научился?

— Да я могу… — засмущался Ваня. — Тут просто эти сложные, как их…

— Они не сложные, они просто очень рукописные. Я тоже неважно такие разбираю. Хотя основное уже ясно — это почетная грамота.

— Я так сразу и подумал! — обрадовался Федька и сунул мне в руку вторую рюмку. — За наши победы!

Закусив пельменем, я потащил мизинец вниз по прихотливым закорючкам, каллиграфически выведенным черной тушью.

— Ну вот: «Иван Репейников». Фамилию-то разобрал?

— Разобрал. А дальше не могу.

— «…награждается за второе место на турнире…»

— Это каратэ! — сообразил Федька. — Тогда еще лучше. Сейчас отдельно выпьем за боевые победы.

— «…посвященном славной годовщине…»

— Подставляй рюмку.

— «…взятия Порт-Артура».

Бутылочное горлышко подпрыгнуло, стукнуло по рюмке и опрокинуло всю водку мне в пельмени. Следом из стеклянного сосуда вылетело еще полста нечаянных грамм, распределясь по всему столу и частично по документу.

— ГДЕ?!?! — Федька вскочил, схватил грамоту, стряхнул с нее алкоголь. — Где это написано?

— Да вот. «Рёдзюн». По-китайски «Люйшунь». По-русски «Порт-Артур»…

Федька обвел нас непонимающим взглядом.

— Это они что, серьезно?

— Ну, а чего такого? Годовщина славная, разве нет?

Он перевел взгляд на сына.

— И ты там занял второе место?

— Да… — пролепетал Ваня. Он весь съёжился и, казалось, готов был сейчас же бежать исправлять роковую оплошность — только еще не понял, какое место от него требовалось взамен: первое или последнее.

— Федя, ешь пельмешки! — напомнила Татьяна. — Вадичек, давай я тебе других положу.

— Да ладно, — сказал я. — Всё в один живот. Какая разница, по очереди или сразу? Тем более, что и тост уже произнесен.

Облизав ложку из-под сметаны, я зачерпнул ей водки пополам с пельменной жижей.

— За боевые победы, Федор!

Федька поморщился. Сел. Налил. Выпил. Опять поморщился. И сказал:

— Ну, в общем, да… Чего, собственно… Дело давнее… Только все равно, пусть не думают… А то мы силенок поднакопим, да и заберем у них обратно.

— У них уже не заберем. Он давно уже не у них.

— Ну, заберем чего-нибудь другое… Мало ли… С работы чего-нибудь утащим…

В моей тарелке плавали два захмелевших пельменя.

— И с Дармоедой разберемся. Ирисками он нас не купит. Пусть собирает своих страховиков. Я скажу все, как было. Ты переведешь…

— Переведу… Легко… Все, как было…

Оставался один пельмень. Он злостно ускользал от моей вилки.

— Давай по последней, и начнем культурную программу.

— Нет, Федор, я уже пойду.

— Куда?! Сейчас кино будем смотреть! «Полицейская академия три».

— Мне кина на сегодня хватит… Дома стирка, уборка… На посошок, и все.

Я зачерпнул непослушный пельмень ложкой и поднял рюмку.

— За крейсер «Варяг»! — сказал Федька.

— Правильно, — кивнул я. — За честное и своевременное открытие кингстонов.

— Ты пораженец.

— Наверно.

— Тебе не стыдно?

— Стыдно…

От Репейниковых я обычно возвращался двором, но сейчас двор между блоками университетских квартир был непроходим. Выбравшись на узенькую расчищенную улочку, я двинулся в обход, мимо двухэтажных домиков за невысокими каменными заборами. У некоторых калиток срабатывали фотоэлементы — тогда загорался фонарь, и становился виден заваленный снегом садик: торчащие из сугробов низкие деревца и белые бугры над камнями. На одном крыльце стояла молодая женщина с зонтиком — она стряхивала с него снег, чтобы сложить. За спиной у нее, уронив набок черную голову, спал младенец в кенгурушнике. В желтом свете фонаря розовели голые пяточки.

«Наверное, тоже из гостей», — подумал я.