Записки о московской войне

Предисловие

Написанное по латыни и теперь издаваемое в переводе на русский язык сочинение польского автора «Записки о Московской войне», если смотреть на его содержание с русской точки зрения, обнимает последний период веденной царем Иваном Васильевичем Грозным борьбы с Польшею за обладание Ливониею, период, начавшийся после вступления на польский престол Стефана Батория и закончившийся перемирием в Киверовой горе или иначе в Запольском Яме. Сочинение это уже потому замечательно и важно, что оно появилось вскоре после окончания войны и почти современно самым событиям. Оно принадлежало Рейнгольду Гейденштейну, который был тогда еще малоизвестным писателем, а после прославился целым рядом исторических трудов, составляющих украшение польской историографии. Об этих позднейших трудах Гейденштейна мы не имеем нужды говорить здесь; равным образом и о самом авторе мы можем ограничиться только теми сведениями, которые относятся к первоначальной его литературной деятельности и, могут способствовать правильной оценке значения его [II] наиболее важного для русской истории и наиболее раннего произведения[1].

Род Гейденштейнов, как показывает самое наименование, был немецкого происхождения. Говорят, что этот род выселился в Польшу при Казимире IV и происходил из Франконии, что права польского шляхетства (собственно индигенат) он получил только от Стефана Батория в 1585 году в лице нашего автора; но эти подробности довольно сомнительны[2]. Не в собственной Польше находились родовые владения Гейденштейнов, а в той части Пруссии, которая входила прежде в состав владений Тевтонского ордена и с тех пор заключала в себе значительную примесь немецкого населения, и которая потом по Торунскому [III] миру (1466 г.) сделалась непосредственным владением польской короны. Отец Рейнгольда Бернард жил в западной Пруссии и владел селом Солец или Соленчин (Solescium) около города Гданска (Данцига), откуда и происходит прозвание Солецкий (Solescius), усвояемое также его сыну. Рейнгольд Гейденштейн родился приблизительно около 1556 года[3]; по матери он уже состоял в родстве с чисто польскими фамилиями и с детства был воспитан в духе строгого католичества[4]; жена его тоже была чистокровная полька (из фамилии Конарских). Есть известия, что Рейнгольд Гейденштейн путешествовал и учился в Германии, Франции, даже в Италии, что, конечно, не было необычным в то время ни для Польши (пример Замойского, учившегося в Падуанском университете), ни для Пруссии: оттуда он вынес то гуманистическое образование, которым отличался, и которое заключалось главным образом в искусстве хорошо владеть латинским стилем. После возвращения из-за границы он [IV] с начала поступил секретарем к герцогу Прусскому, вассалу Польши, Альбрехту Фридриху, но оставался при нем не долго. Неизвестно, как и почему, Гейденштейн обратил на себя внимание знаменитого и образованного польского государственного деятеля, Яна Замойского. Замойский рекомендовал его королю Стефану Баторию[5]. В 1582 году Гейденштейн уже был, по видимому, на службе короля; тотчас по заключении Запольского перемирия, в виду опасностей и затруднений со стороны Швеции, заявлявшей соперничествующия притязания на Ливонию, Баторий хотел заручиться содействием Прусского герцога и для переговоров по этому делу отправил к нему Гейденштейна, как мы узнаем из шестой книги Комментариев о Московской войне[6]. В первом своем литературном опыте, относящемся к следующему, 1583 году, Гейденштейн уже прямо придает себе титул королевского секретаря (см. ниже стр. VI). Видно, что он вообще считался особенно пригодным для сношений с вассальною Пруссией: после первой своей поездки к герцогу, в том же самом 1582 году он снова туда [V] ездил по другому делу, именно для примирения правителя Пруссии с его собственными подданными, после того, как они принесли жалобу и протест против нарушения своих прав верховному сюзерену, Польскому королю[7]; а за тем известно, что Гейденштейн и позднее бывал туда посылан; он участвовал наконец в составлении или точнее в исправлении земского судебного уложения собственно для королевской (то есть западной) Пруссии, непосредственно подчиненной польской короне; но это относится уже к 1598 году[8]. Нужно сверх того заметить, что отношения к Замойскому нисколько не были прерваны поступлением Гейденштейна на королевскую службу; напротив, Гейденштейн всегда оставался близок к Замойскому; во первых потому, что служил под его начальством — Замойскому по званию канцлера были подчинены все служащие в королевской канцелярии, во вторых потому, что состоял членом кружка ученых, которыми любил себя окружать Замойский, и к которым, кроме его, принадлежали Цеклинский, Пискоржевский, Давид Гильхен, доктор Левель и др.[9]. [VI]

Первое произведение Гейденштейна написано было по поводу брака его патрона, Яна Замойского, с племянницей короля Стефана, Гризельдой, дочерью Христофора, князя Седмиградского; оно появилось в форме письма к маркграфу Бранденбургскому и герцогу Прусскому Георгу Фридриху и напечатано было в Кракове в 1583 году[10].

За тем точно также в Кракове вышли Комментарии или записки о Московской войне, помеченные 1584 годом. В переписке известного и в свое время даже знаменитого гуманиста Бруто, происходившего из Италии, но проживавшего больше на севере и между прочим при дворе Стефана Батория, в качестве историографа Венгрии, королевского секретаря и пенсионера, находится относительно времени печатания этой книги такое известие, которое на первый взгляд кажется трудным примирить с стоящею на заглавном листе датою. В июле 1585 года, отправляя письмо из Кракова в Вену, к придворному медику и ученому гуманисту, Кратону, Бруто прибавил в конце его приписку, в которой сообщал о прибытии в Краков Гейденштейна с тою целию, чтобы уговориться с типографщиком относительно печатания Комментариев о Московской войне[11]. И так летом 1585 года Гейденштейн [VII] только собирается приступить к изданию своего сочинения, а судя по заглавному листу, оно было отпечатано еще в предыдущем году. Для соглашения двух дат обыкновенно принимают, что в 1585 году речь шла уже о втором издании Комментариев. Предположение во всех отношениях мало вероятное; никаких следов мнимого второго краковского издания не существует, и при всех рассуждениях, вскоре возникших по поводу книги Гейденштейна в польской публике, именно на съезде 1587 года, имеется в виду только одно первоначальное издание, без всякого намека на существование второго. Гораздо проще было бы предположить, что дата 1584 года поставлена была на манускрипте Гейденштейна, служившем, в качестве оригинала при печатании, что она означала только год, когда сочинение было окончено автором и приготовлено для печати; но этому предположению противоречит то обстоятельство, что таже самая дата повторена и на последнем печатном листе книги очевидно от лица типографщика (Сгасоviae in officina Typographiae Lazari Anno Domini, 1584). Приходится думать, что в издании добавочных писем Бруто допущена была ошибка или простая опечатка в означении года, выставленного им в конце письма и впереди приписки: следовало читать не XXCV (не 1585), a XXCIV (1584). [VIII]

При первом издании, теперь сделавшемся весьма редким, сочинение Гейденштейна сопровождалось предисловием, которое в новейших не повторяется. В этом предисловии, которое в тоже время служит и посвящением, автор обращается к князю Трансильванскому, Сигизмунду Баторию, племяннику короля Стефана, и говорит прежде всего о великой важности и пользе исторических сочинений, а также об их трудности. Впрочем, существует два рода исторических сочинений, и автор хочет писать не историю в собственном и высшем значении этого слова, а только комментарии. Различие между сими двумя родами такое, что комментарии имеют как бы служебное значение по отношению к настоящей истории; в них поветствуется о событиях просто и без всяких украшений, о которых обязан думать историк; кто пишет комментарии, тот не имеет нужды заботиться об ораторских приемах и о соблюдении правил красноречия, а только обязан как можно правдивее передать то, что случилось; совершенно иные требования с точки зрения внешней формы и обработки могут быть предъявлены настоящему историку. Однако, и комментарии имеют свои требования по отношению к изложению; главное требование от них — простота, но простота, соединенная с чистотою речи и своего рода изяществом изложения. Недосягаемый образец в этом роде представляют комментарии Цесаря. Если кому покажется, что автор не удовлетворил означенным сейчас требованиям, тот пусть обратит внимание на то, в какое короткое время он написал свое сочинение и среди какой неудобной обстановки он должен был работать; [IX] он писал свое сочинение, занятый делами при дворе, который почти не имел постоянной резиденции, но всегда почти находился в пути или в сборах в путь[12]. На ряду с военными делами в Комментариях излагаются и гражданския; ибо они были тесно связаны с военными — как по времени, так и по самому своему существу; неудобно было бы разделять то, что на деле было связано. Первое и важнейшее достоинство всякого исторического произведения есть, конечно, правдивость, уважение к истине. Гейденштейн уверяет нас, что он свято соблюдал это само собою разумеющееся требование. За правдивость его повествования ручается самое его отношение к предмету сочинения. Он пишет не о каких-либо происшествиях, далеких от памяти современников, при чем ошибки и даже прямой вымысл могли бы не встретить противоречия со стороны людей помнящих: «я издаю то, что должно сделаться известным для лиц, принимавших участие в событиях, пишу для того, чтобы ознакомить с событиями минувшей войны лиц, остававшихся вдали от них, на основании свидетельства мужей, которые давали направление событиям и которые до сих пор живы и находятся на лицо[13]. Положение мое было такое, [X] что с одной стороны я легко мог собирать сведения от многих, лично принимавших участие в делах, а с другой стороны я не мог ни в чем отступать от истины, связанный сознанием, что о том же знают столь многия лица[14]… К этому нужно прибавить, что, благодаря месту, которое занимаю, я имел полную возможность пользоваться оффицальными документами, которыми засвидетельствована большая часть фактов, заключающихся в этих книгах»[15]. В конце предисловия, снова обращаясь к Сигизмунду, Гейденштейн объясняет, почему именно ему посвящается это сочинение. Основания заключаются в том, что часть славы, приобретенной королем в минувшей войне, как бы по праву наследства принадлежит его родственнику, и в том, что сам Сигизмунд подает надежды, что он способен пойдти по стопам дяди и также совершить славные дела.

Не останавливаясь пока на разъяснении общих показаний Гейденштейна об его источниках, мы можем уже теперь извлечь из его слов одно не лишенное важности заключение. Гейденштейн ссылается только на документы и на сообщения живых свидетелей, [XI] участвовавших в делах, и совсем не упоминает о каких-либо личных наблюдениях; ясное дело, что сам он не участвовал ни в одном из трех походов Стефана Батория в пределы Московского государства не был очевидцем ни взятия Полоцка (1579), ни осады Великих Лук (1580), ни Псковской осады (1581). На это потом прямо указывали его недоброжелатели, его политические враги, о которых речь будет ниже[16]. «Гейденштейн не видал ни Москвы, ни Московской войны», говорится в одном современном сочинении, отражающем неблагоприятные толки против нашего автора. И так, если Карамзин, описывая взятие Полоцка и ссылаясь при этом на Гейденштейна, называет его очевидцем[17], то он допустил тут маленькую неточность, весьма, конечно, извинительную. Что же касается слов самого Гейденштейна о том, что он постоянно должен был следовать за королевским двором, по неволе отрываясь от своей работы, то они должны быть относимы ко времени после окончания войны. Не ранее 1582 года он мог приняться за составление своих записок, а если припомним, что в этом году он два раза ездил в Пруссию, то еще вернее срок этот должен быть перенесен на 1583 год. Впрочем еще у современников существовало такое мнение, что труд, выпавший на долю Гейденштейна, если и не был очень легкий, то был для него весьма облегчен его вдохновителями. Гейденштейн в предисловии ссылается на сообщения очевидцев, принимавших в делах [XII] непосредственное и направляющее участие; он никого не называет по имени, но очень естественно думать, что главным его руководителем был его ближайший начальник и его всегдашний патрон, сам Ян Замойский, правая рука Стефана Батория во время Московской войны, с саном канцлера соединявший звание главнокомандующего (гетмана), и после удаления Батория самостоятельно распоряжавшийся Псковскою осадой. Еще в 1587 году высказывалось мнение, что собственно автором Комментариев был не Гейденштейн, а Замойский; другие более сведущие и осторожные утверждали, что история о войне Московской была пересмотрена и где нужно исправлена не только канцлером, но и самим королем. Удивительно, что никакого прямого намека на такое высокое сотрудничество нет в предисловии; тем не менее оно должно быть признано за факт весьма достоверный. Все это разъяснилось по случаю гонения, которое было воздвигнуто на произведение Гейденштейна тотчас после кончины короля Стефана.

Когда Стефан Баторий умер (12 декабря 1586 г.) и наступило новое безкоролевье, в Польше поднялось сильное брожение, загорелась борьба между двумя партиями; оне и раньше существовали, так как всегда было много недовольных политикою Батория и влиянием Замойского, а теперь вопрос о замещении трона должен был обострить отношения и глухую борьбу превратить в открытую. Партия покойного короля, с Яном Замойским во главе, примкнула к Шведскому королевичу Сигизмунду, отпрыску старых Ягеллонов, так как избрание его представляло больше видов на успех и обещало известные выгоды. Вожаками другой [XIII] партии были Зборовские; ими руководила не какая либо политическая мысль, а только ненависть и оппозиция Замойскому, с которым у них были личные и весьма крупные счеты; они выставили кандидатуру Австрийского эрцгерцога, отчасти вопреки прежним своим стремлениям. В первых числах февраля 1587 года собрался конвокационный съезд в Варшаве, созванный примасом королевства. Сюда явились почти исключительно одни только приверженцы Зборовских, а также все недовольные прежним правлением или завидовавшие положению и значению Замойского. Приверженцев последнего было на этом сейме не много, да и сам он отсутствовал; по этому враждебная ему партия могла дать полный простор выражению накопившейся ненависти и неудовольствия: среди громкого шума, брани и бряцания оружием она стала требовать, чтобы привлечь Замойского к ответственности за все, что происходило в прошлое царствование. Между прочим поднят был вопрос и о недавно появившемся сочинении Гейденштейна, внесены были предложения о полном уничтожении и совершенном истреблении этого произведения: оно было ненавистно преобладающей на съезде партии, с одной стороны, как прославление прошлого царствования и в особенности идей и деятельности Замойского, а с другой, как заключающее в себе страницы, прямо оскорбительные для некоторых сторонников партии Зборовских. Обвиняли, впрочем, книгу не только за то, что было в ней, но также и за то, чего в ней не было, находили, на пример, что в ней не воздано надлежащей чести подвигам в Московскую войну одного знатного литовского магната [XIV] (именно Радзивила). Bсе рассуждения и постановления сейма были потом изложены в письме, которое адресовал к Замойскому примас королевства, архиепископ Гнезненский Карнковский, желая разыграть роль посредника и примирителя и выставляя условия возможного соглашения. В своем ответе Замойский между прочим остановился с некоторою подробностию и на том пункте, который касался Комментариев о Московской войне. Весь этот эпизод, равно как и содержание ответа Замойского, переданы как самим Гейденштейном — в позднейшем его труде «Польской истории двенадцать книг», куда вошли и Комментарии и продолжение их до 1602 года[18], так и в одном анонимном произведении (заглавие будет приведено ниже), посвященном времени междуцарствия после смерти Батория до утверждения на престол Сигизмунда III. Упоминается о нем и в изданных недавно дневниках конвокационного съезда 1587 года[19]. Отсюда мы видим, что 12 февраля против истории о войне Московской говорил воевода Трокский, называя ее пасквилем, потому что в ней в ложном виде представлено отношение к войне народа литовского, да умалена честь и самого польского народа тем самым, что все приписано одному лицу; видим, что 28 февраля Чарнковский просил о разрешении преследовать автора «Московских дел» за личную обиду (albo mu wolno bulo contra scriptorem [XV] rerum Moscoviticarum de injuria), что за тем было рассуждение о Гейденштейне в заседании 9-го марта (стр. 54) и т. д.

Сам Гейденштейн говорит об опасности, угрожавшей его книге, и об ее защите Замойским довольно кратко. На съезде не решались ничего предпринять прямо против Замойского, но только выставили и предложили на общее одобрение условия соглашения, и в числе их шла речь именно об уничтожении Комментариев о Московской войне, а также книжки, которая вышла под именем Андрея Ржецицкого, королевского инстигатора (прокурора), и содержала обвинение против Христофора Зборовского[20]. Что касается Комментариев, то они почти ничего не заключали в себе, касающегося дела Зборовских, и возбудили против себя ненависть преимущественно Чарнковского и еще одного литовского сенатора; эти люди отчасти негодовали за правду, которая о них была написана, отчасти за то, что им не воздано было похвал, которые были бы ложными[21]. Намек на непоименованного члена литовской рады разъясняется вполне удовлетворительно у Оржельского, который также жил и писал в эту эпоху. Говоря об экспедиции Христофора [XVI] Радзивила, отправленного в 1581 году, при начале Псковской осады внутрь Московского государства к Старице и Ржеву, Оржельский выражает такое мнение, что будто бы Гейденштейн, впрочем отличный писатель, в своих Комментариях славу этого похода, неизвестно по какому побуждению, совсем оставил во мраке[22]. На самом деле экспедиция вовсе не пройдена молчанием, напротив описана с достаточною подробностию, но только без всяких особых выражений удивления или прибавления похвальных эпитетов мужеству или же предприимчивости вождя (см. Записки Гейденштейна в предлагаемом переводе стр. 219–222). Возвращаемся к обвинениям конвокационного съезда и к передаче их у Гейденштейна. Он утверждает, что вышеозначенные условия подписаны были не всеми присутствующими, и что многие удалились, не дав на них своего согласия. Когда они тем не менее сообщены были Гнезненским архиепископом канцлеру, то Замойский дал на них письменный ответ, в котором о Комментариях было объяснено, с какою целию и в каком честном духе они были написаны и изданы[23]; сверх того Замойский указывал на опасности для общественной свободы, если будут преследовать то, или другое сочинение, говорил, что [XVII] такой способ борьбы с книгами вовсе не пригоден, что чем больше их преследуют, тем больше находится охотников их читать[24]; если кто полагает, что в книге содержится что либо несообразное с действительностию, то может это обличить в собственном произведении, написанном иначе, как это не стыдились делать величайшие государи или полководцы (imperatores): истина с одной стороны говорить уже сама за себя, а с другой — еще более разъясняется от столкновения с ложью, и насколько с каждым днем укрепляется правда, на столько — же ложь само собою рушится[25]. О том, какое имели действие эти замечания, у Гейденштейна ничего не говорится, равно как из его слов не видно, чтобы кто-нибудь в самом деле перешел от слов к делу и принялся за истребление печатных экземпляров его произведения[26].

С большими подробностями вся эта история гонения на издаваемое теперь в русском переводе [XVIII] сочинение передается в анонимном сочинении другого современника, описавшого события 1586–1588 годов еще ранее Гейденштейна. Нужно думать, что оно принадлежало Варшевицкому[27].

По словам Варшевицкого вопрос о книге Гейденштейна подняли литовцы при чем, однако, он не объясняет, почему именно они взяли на себя в этом деле почин, и ничего не говорит о неудовольствиях Радзивила. Литовцы желали, чтобы на основании публичного авторитета, принадлежащего съезду, было издано постановление об уничтожении сочинения Рейнгольда Гейденштейна о (Московской) войне, как произведении лживом, при чем некоторые высказывали мнение, что действительный автор сочинения есть сам канцлер: в самом деле, прибавляет от себя Варшевицкий, хорошо известно, что оно было внимательно пересмотрено и исправлено и королем и канцлером[28]. В этих Комментариях Рейнгольда, продолжает объяснять [XIX] Варшевицкий, подвергался весьма тяжким обвинениям Чарнковский, хотя это совсем не относилось к обещаемому в заглавии предмету, то есть к Московским делам, и хотя Гейденштейн, никогда не видавший ни Московии, ни Московских войн, точно также не знал и Чарнковского — таким, как его описывает[29]. Кратко изложив с своей точки зрения дело о Чарнковском, а затем указывая на последния страницы сочинения Гейденштейна, где о нем идет речь, Варшевицкий выражает еще более прямое сомнение в истинности несколько длинного повествования и решительно высказывается против его уместности. «Сам подрывает к себе доверие тот, кто без особенной нужды и без точного знания, но больше по пристрастию и притом нелепым образом предается разысканиям о вещах, находящихся вне связи с предметом повествования[30].

Из дальнейшего изложения о заседаниях съезда видно, что предложение литовцев было принято, решение об уничтожении произведений Ржецицкого и Гейденштейна было утверждено в публичном заседании съезда, правда, уже не имевшем обычного многолюдства.

Ответ Замойского на это постановление, сообщенное ему в письме примаса, передан Варшевицким с гораздо большею отчетливостию, чем у самого Гейденштейна, на первый взгляд ближе заинтересованного в [XX] этом деле, если бы только он не желал уклоняться от щекотливых вопросов о сотрудниках. «Требование об истреблении сочинений Ржецицкого и Гейденштейна — несправедливо: комментарии Гейденштейна служат свидетельством славных деяний, совершенных не только королем, но и Речью Посполитою; сам король не только видел их, но и поправлял; экземпляр с сделанными королем исправлениями находится в руках автора[31]. И почему — это требуют уничтожения Комментариев, прежде чем они были подвергнуты проверке? Не следует — ли скорее допросить тех которые не только присутствовали при событиях, но и заправляли делами, и посмотреть, существуют ли в самом деле какия неверности в этих Комментариях? Иначе тщетны будут попытки затушить истину; напротив чем больше будут преследовать сочинение, тем больше будут содействовать его распространению. (Следуют примеры из классической древности: Анти-Катон Цесаря, Филиппики против Антония).

«Комментарии Рейнгольда разошлись не только внутри, но и вне королевства, они находятся в руках многих и даже очень многих ученых людей; если в них чего-либо не достает, следует это указать; не все сразу можно, как следует, увидеть и рассмотреть»[32]. [XXI]

В последних словах как будто заключается намек на возможность новых исправленных изданий сочинения. Вероятно, в том же смысле нужно понимать и заключительную мысль письма, очень неясно и дурно выраженную Варшевицким «типографщик новым и последним изданием, без сомнения, отнимет цену у предшествовавших»[33]. Нужно, де, желать не уничтожения книги, а того чтобы автор получил возможность сделать в ней исправления, необходимость которых ему будет доказана; когда появится новая исправленная редакция, она, конечно, вытеснит старую, так как никакой издатель не станет перепечатывать книгу в старом виде, раз признанном за неудовлетворительный. — Таким именно образом разъясняется смысл приведенных слов в полной редакции письма Замойского — (на польском языке), которою мы, однако, не считаем возможным пользоваться вследствие сомнений возникающих относительно ее подлинности[34]. [XXII]

Новые издания книги Гейденштейна действительно появились и в очень скором времени, но только не в Кракове. Прежде всего Комментарии о Московской войне были перепечатаны в Базеле у Вальдкирха; на заглавном листе этого издания in 4°, экземпляр которого тоже находится в Императорской Публичной Библиотеке, стоит 1588-й год[35]. Никаких исправлений оно в себе не заключает, да и перепечатано, вероятно, без ведома автора, так как в данное время обычай контрафакции [XXIII] был весьма распространен и особенно процветал в Базеле; права литературной собственности ограждались специальными привилегиями государей, но только в пределах известной страны и на определенный срок. Тоже самое следует думать и относительно кельнского издания Комментарий в виде приложения к сочинению Кромера, издания, относящегося к 1589-му году[36].

Во всяком случае повторяющияся одно за другим издания свидетельствуют о том внимании, с каким в тогдашней Европе, интересовавшейся, правда, и борьбою Стефана Батория с царем Московским, относились к сочинению Гейденштейна. По словам Замойского, оно обращалось в руках самых ученых людей тогдашнего времени. Что эти слова были сказаны канцлером Батория не без основания, в этом мы убеждаемся из переписки современных корифеев науки и вместе публицистики. Приписка в письме Бруто, обещавшего пересдать книгу тотчас по отпечатании в Вену, нам известна.

Знаменитый ученик Меланхтона, профессор университета в Ростоке, со вниманием следивший за политическими и церковными делами Европы, Давид Кохгофф больше известный под именем Хитрея (Chytraeus), приветствовал автора Комментариев о Московской войне весьма лестным письмом. "Я, — так говорится в нем — прочитал записки о войне храброго и мудрого короля Стефана против Московского тирана с великим [XXIV] удовольствием и пользою для себя, удивляюсь политическому смыслу и здравому суждению автора, правильности выражения, ясности, изяществу и чистоте речи»[37]. Не имев до тех пор никакого знакомства и никаких сношений с Гейденштейном, Хитрей решился ему писать, и желая ответа, посылает в подарок новое отдельное издание собственного сочинения «Вандалия», в котором идет речь тоже о севере[38]. Труд Гейденштейна не остался безызвестным и для знаменитого французского историка Де-Ту (de Thou, Thuanus), который отзывается о нем в следующих выражениях: «Книги о Московской войне, обращающияся с именем Рейнольда Гейденштейна, королевского секретаря, изложенные, если я не ошибаюсь в своем суждении, с большим изяществом и точностию, написаны либо [XXV] самим Замойским, либо каким-либо другим лицом, опытным в латинском стиле, под диктовку самого Замойского, или же на основании сообщенных им его собственных записок[39]. — Таким образом прославленный автор «Истории своего времени» (1553–1617) относительно самостоятельности Гейденштейна разделял взгляд некоторой части польских его современников. — Заключение выведено им, повидимому, из близкого знакомства с Комментариями и, конечно, не лишено основательности. Обращают на себя внимание похвалы литературным достоинствам книги Гейденштейна, ее изложению и языку. Похвалы эти, хотя оне отчасти и повторяются новейшими писателями, могут быть приняты только с большими ограничениями[40]. Правда, что в Комментариях заметно старание о хорошей внешней форме, есть стремление к группировке фактов, к некоторому объединению однородного содержания, к последовательному излoжeнию мотивов действующих лиц, что достигается посредством сжатого изложения произнесенных ими речей и соединения нескольких речей в одну; документы, на которые автору приходится ссылаться весьма часто, приводятся не в подлинном сыром виде, и не в буквальных извлечениях, а в сжатом изложении [XXVI] их существенного содержания. Тем не менее остается в силе основная форма записок — то есть рассказа о событях шаг за шагом, с соблюдением хронологического порядка, и неудобства этого способа повествования сказываются по местам в бессвязном нагромождении фактов, в внезапных переходах от Пруссии в Крым и обратно при перечислении разного рода дел посольских и сеймовых. Что касается собственно языка, которым пишет Гейденштейн, то, конечно, латынь его никак не может быть признана изящною или даже просто хорошею. Старание подражать «недосягаемому» образцу, то есть Комментариям Юлия Цесаря, очень заметно; но именно это самое придает речи какой-то школьный искусственный характер. Все эти длинные периоды, непременно начинающиеся придаточными предложениями с союзом quum, и вмещающие в себе один или несколько ablativi absoluti, и если возможно accusat. cum infinit., составлены довольно механически, так что при переводе почти всегда безопасно можно начинать не задумываясь опущением союза, с тем чтобы превратить придаточное предложение в самостоятельное. Школьную латинскую грамматику Гейденштейн несомненно знал, привычку строить латинския фразы ловко и скоро он имел, но пишет он по латыни все-таки довольно тяжело, свободы и плавности в его слоге совсем нет, фразеология довольно скудная и однообразная. Правда, что некоторые современники Гейденштейна в Польше писали еще хуже, но настоящие гуманисты, превосходили его безконечно, хотя бы тот же самый Бруто, прославлявший в своих письмах Стефана Батория. [XXVII]

В этом отношении, пожалуй, можно было бы пожалеть о том, что итальянский гуманист, занятый своею венгерскою историей, предпринятою по желанию короля Стефана, не нашел времени и досуга — исполнить другое свое намерение, о котором заявлял в поздравительном послании к Баторию после второго московского похода — прославить современные подвиги своего мецената и героя[41].

Но с точки зрения исторической достоверности потеря, конечно, небольшая. Талантливые гуманисты умели льстить еще лучше, чем посредственные латинисты. Возвращаясь к оценке этой стороны в сочинении Гейденштейна, мы можем ограничиться несколькими краткими замечаниями, так как входить в подробности не наше дело, а будущего специального историка, войн за Ливонию. Нельзя, конечно, удовольствоваться общими заверениями Гейденштейна, что он мог знать истину и не желал отступать от нее в своем изложении, равно как нет причины и заподозривать искренность таких заявлений. Впечатление, производимое фактами даже на очевидцев, бывает не одинаковоу здесь многое зависит от субъективного настроения, от личного предрасположения, от характера и темперамента данной личности, и очень много от ее общественного положения. В этом отношении нужно иметь в видо следующия данные, которые выяснились из предыдущего изложения. Уже вследствие своего полунемецкого происхождения, Гейденштейн был отчасти чужд собственно польскому магнатскому и шляхетскому обществу, [XXVIII] польским национальным увлечениям и страстям: он мог относиться с известною холодностию и объективностию к соперничеству и вражде, которые все-таки существовали между различными составными частями польско — литовского государства. Во время походов Батория, как мы знаем из других источников, довольно резко и раздражительно обнаруживался антагонизм между разными народными группами, входившими в состав ополчения короля Стефана, обнаруживались соперничество и неприязнь между поляками и литовцами, и особенно нерасположение и прямая вражда тех и других к мадьярам, приведенным Баторием с родины. Не разделяя таких чувств уже по своему происхождению, Гейденштейн еще менее мог отдаваться им по своему положению, как чиновник так сказать дипломатического ведомства и как оффициальный историк, ибо и король и Замойский не имели интереса возбуждать и распалять эти страсти. Нельзя сказать, чтобы Гейденштейн совсем не касался означенного щекотливого пункта. Он замечает (стр. 56 русского перевода), что король опасался племенного соперничества, он упоминает о ссорах между поляками и венграми (стр. 72 и стр. 86), в одном месте (стр. 78) он не умолчал о неодобрительной жестокости немецких солдат; но все это указано бережно и осторожно. То или другое настроение отмечается как факт, но писатель не желает показать, что он разделяет его, что он сочувствует той или другой стороне; он стоит либо выше, либо вне подобных увлечений. Не нужно, однако, совсем обольщаться таким наружным бесстрастием очень возможно, что тут, ради осторожности, затушеваны [XXIX] и прикрыты некоторые проявления неприятного для правительственных лиц племенного антагонизма, что самые факты, при которых обнаруживались эти антипатии или которые после были предлогом для взаимных укоризн и попреков, представлены в намеренно смягченном виде. Указания на то, что это действительно по местам встречается в Записках о Московской войне, будут сделаны ниже. Прибавим здесь, что безпристрастие Гейденштейна в известной степени простирается и на неприятеля, то есть на русских людей Московского государства. Делая их характеристику в начале своего сочинения (см. особенно стр. 31), Гейденштейн вовсе не отказывает им в добрых качествах и природных дарованиях, объясняя несимпатичные черты дурными влияниями и худыми привычками. Выносливость и стойкость, которую проявляли москвитяне во время войны с Баторием, также выставляются на вид польским историком. Конечно, и вдохновители Гейденштейна могли понимать, что унижать врага, с которым пришлось бороться и которого удалось победить, не значит возвышать значение и блеск своего торжества над ним. — Очень важное значение для определения тенденции записок о Московской войне имеют отношения автора к Замойскому. Мы видели, какия отсюда выводились заключения современниками его. С одной стороны утверждали, что Гейденштейн был как — бы подставным лицем, за которым скрывался действительный сочинитель — сам канцлер, а отчасти даже и король Стефан. Taкие слухи мы должны считать явным преувеличением. Справедливого в них разве только то, что в самом деле без помощи [XXX] материалов, сообщенных в том или другом виде Замойским, никак не могло быть частным и посторонним человеком или даже членом королевской канцелярии написано сочинение, так подробно и точно передающее речи Замойского на сейме, его советы королю, данные устно без посторонних свидетелей, его распоряжения в лагере. Одних дипломатических документов королевской канцелярии для этого было бы недостаточно, и сам Гейденштейн ссылается на сообщения ближайших участников в делах военных. Очень возможно, что Замойский просматривал и поправлял сочинение еще в рукописи, нельзя решительно отвергать такого же участия короля; но уже, конечно, ни тот, ни другой не могли взять на себя утомительной и в сущности мелочной для них работы сопоставления документов, извлечения из них существенного содержания и т. д… Это было делом Гейденштейна, который и после занимался совершенно такими же работами — уже совсем независимо от Замойского. Только то несомненно, что в сочинении не сказано ни одного слова которое не соответствовало бы видам Замойского, а вместе с тем и самого короля. В какой степени это повлияло на правдивость историка? Вопреки слишком раздражительным и резким обвинениям современников, принадлежавших к другой партии, мы должны прежде всего признать, что именно Замойский, не говоря о короле Стефане, был способен сообщить наиболее верные и точные сведения о действительном ходе военных дел, о намерениях и планах, которые давали им направление. Так или иначе Замойский, а не Радзивил был руководящим [XXXI] лицом — особенно во втором и третьем походе, и он является центральною фигурою в Комментариях не вопреки исторической истине. Какой смысл имели вопли недоброжелательных современников на сейме 1587 года, об этом можно судить по некоторым произведениям предшествующих годов, посвященным прославлению Радзивилов, писанным их клиентами в Литве — в роде Франциска Градовского [42] . Превознося до небес своих героев, приписывая им даже небывалые подвиги, завоевание городов, которых не отыщешь ни на современных, ни на древних картах, они желают нам внушить, что именно Радзивилам польско-литовское государство было обязано своими успехами; если бы не движение Христофора Радзивила к Старице и Волге, напугавшее Грозного, то, пожалуй, война и не кончилась бы так благополучно — Запольским миром. Очень легко решить, на которой стороне находится беззастенчивое преувеличение. О странице в конце Записок о Московской войне, посвященной Чарнковскому, не зачем много рассуждать. Она, действительно, не относится к главному предмету сочинения, она могла быть выпущена без вреда для дела, но Гейденштейн с самого начала держался такого плана, чтобы на ряду с военными и политическими делами говорить и о внутренних домашних событиях. На Гейденштейна злились, что он в неблагоприятном свете представил, общее отношение литовцев к войне с Москвою; но если обратиться к показаниям других современников, [XXXII] хотя бы к дневнику Пиотровского (о нем см. ниже), то легко будет убедиться, что действительно походами своего короля всего более тяготились литовцы, что именно они постоянно надоедали требованиями скорейшего мира — конечно и потому, что от войны всего более страдали их экономические интересы и вообще их родина, истощаемая продолжительною борьбою с соседом. В сущности Гейденштейн здесь еще сгладил многое согласно с оффициальным характером своей задачи. — Все сказанное не исключает, однако, возможности, что верное в общем воззрение все-таки в частностях выразилось некоторыми погрешностями в смысле преувеличения и односторонности, в смысле исключительности и неравномерного признания заслуг второстепенных деятелей. Нельзя поручиться и за то, что все сообщения руководящих лиц, разумея тут и самого Замойского, на сколько речь идет о позднейших хотя бы на несколько лет устных сообщениях, отличались совершенною точностию и не были окрашены субъективною неизбежною примесью. Но такого рода мелкия извращения и недостатки могут быть открыты только путем тщательного изучения подробностей при помощи вновь издаваемых документальных источников, и в особенности долго остававшихся под спудом, но немалочисленных современных польских дневников. Следует пожалеть, что собственно русские источники, которые бы представляли ход дел с московской точки зрения, почти совсем отсутствуют за первые два года Баториевой войны. Сказание о Псковской осаде [43] в высшей степени любопытно [XXXIII] по своему основному духу и тону; проникнутое религиозным одушевлением и крепкою верою в непосредственное действие Божественной силы в пользу православных людей против иноверцев, оно представляет такой же выразительный резкий контраст с произведением польским, какой бы мог получиться при сопоставлении средневекового жития, наполненного чудесами, с комментариями Юлия Цезаря о Галльской войне; имеем в виду образцы обоюдного подражания. Тем не менее повесть о прихождении короля Стефана на Псков не только дает нам понять и почувствовать общую причину стойкости и твердости русского сопротивления, заключавшуюся именно в религиозном настроении, но и в подробностях может служить к исправлению и восполнению показаний, идущих с другой стороны. Так или иначе, она все-таки написана непосредственным свидетелем и очевидцем; помимо того, что внутри псковских стен можно было лучше знать, что здесь именно происходило, каждая отдельная фактическая черта самостоятельного русского источника, хотя бы она касалась и внешних по отношению к городским стенам явлений, может пригодиться для разрешения недоумений, возбуждаемых пpoтивopечиями польских свидетелей, то есть, другими словами — при критике Гейденштейна. Некоторые указания такого рода сделаны ниже. Вообще дельный и трезвый труд Гейденштейна о Московской войне, не смотря на недостатки [XXXIV] изложения и формы, на сдержанность и некоторую сухость тона, соответствующую его оффициальному происхождению, в конце концев отличался такими большими достоинствами, что с ним не могли выдержать соперничества другия польския произведения, касавшияся того же предмета и появившияся еще при его жизни — ни хроника Стрыйковского, на сколько дело касалось ее последней части, ни сочинение Соликовского или даже писанная на польском языке Хроника света Мартина Бельского продолженная сыном. В новейшей польской исторической литературе наиболее подробным изложением царствования Стефана Батория и соответственного периода борьбы за Ливонию остается посмертный труд Альбертранди, выходивший несколько раз с различными дополнениями [44] . Рассматривая его, мы видим, что автор в своем рассказе следует здесь исключительно за Гейденштейном и держится своего руководителя столь усердно, что вся его работа есть в сущности простой перевод латинского подлинника с легкими пропусками эпизодических второстепенных отделов летописного характера (об отправлении и приеме посольств и т. п.), с отступлениями, обусловливаемыми требованиями стиля или хорошего слога, одним словом — это есть сокращаемый по местам, близкий к подлиннику перифраз.

В настоящее время задача специального исследования по истории царствования Батория была бы совсем [XXXV] другая. Вследствие издания целого ряда документальных источников как для изучения дипломатических сношений, предшествовавших Московской войне и сопровождавших оную, так и для точнейшего ознакомления с ходом военных дел, теперь представляется возможность подвергнуть ближайшей критической проверке сочинение Рейнгольда Гейденштейна. Между этими изданиями первое место занимают русския публикации:

Тургенева «Historia Russiae Monumenta» (Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов и библиотек 1 Т. I–II) и Supplementum (дополнения). С.-Петербург 1841–1842.

Погодина и Дубенского «Книга Посольская Метрики Великого Княжества Литовского» издана по поручению Императорского московского общества Истории и древностей (том второй 1843).

Проф. М. О. Кояловича Дневник последнего похода Стефана Батория на Poccию и дипломатическая переписка того времени (издано по поручению Императорской Академии Наук). С.-Петербург, 1867.

А также новейший том польских исторических актов, издаваемых Краковскою Академиею, именно XI том, составленный Игнатием Полковским и посвященный военным деяниям короля Стефана Батория[45]. Весьма важны также публикации неутомимого Варшавского проф. А. И. Павинского, хотя для Московской войны оне уже не могли дать много нового, так как Литовская [XXXVI] метрика, главнейший резервуар подлинных актов, была уже исчерпана в двух томах Археографической коммисии; притом эти публикации захватывают главнейшим образом начальные годы правления Батория и останавливаются на первом годе Московской войны[46]. Достопамятный эпизод папского вмешательства, вызванного просьбою о посредничестве со стороны Грозного, и участия в мирных переговорах Антония Поссевина, эпизод, которого Гейденштейн касается только вскользь и без особенной охоты, в последнее время разъяснен усердными исследованиями и публикациями иезуита Пирлинга, русского по месту своего рождения и образования[47]. Не говорим о многоразличных других [XXXVII] изданиях более общего содержания, каковы Памятники Рачинского, прилагаемые при новых изданиях Альбертранди, Реляции апостольских нунциев, продолжение Церковных летописей Барония Тейнерово и т. д. В Актах Литовской метрики, изданных Археографическою коммисиею, заключаются те самые документы, которыми располагал Гейденштейн. Как он ими пользовался — всегда-ли точно и внимательно передавал их существенное содержание, об этом отчасти можно судить по сделанным нами примечаниям, сопровождающим русский перевод.

Мы не считали своею задачей дать полную систематическую проверку, что завело бы нас слишком далеко, но если из сделанных по местам кратких указаний достаточно выяснились необходимость и польза постоянного сопоставления сообщений Гейденштейна с подлинными актами, на которые он в своем предисловии ссылается, то наша цель уже достигнута; специальная и более детальная работа всецело принадлежит будущему исследователю данного периода. Прибавим, что, как сейчас окажется, существуют основания сомневаться, чтобы Гейденштейн всеми русскими документами пользовался в их первоначальном подлинном виде или даже в полном переводе на польский язык; иногда он, очевидно, предпочитал готовое латинское изложение их содержания, которое было доступно не только для него, но и для других его литературных современников. Польския сношения с Москвою входили собственно в компетенцию литовской рады и литовского канцлера, и первое знакомство с содержанием иных русских предложений получалось [XXXVIII] поляками чрез их посредство, — если при этом имели в виду и короля, то непременно на латинском языке, потому что Стефан Баторий не понимал польского. — Такого рода сообщения или resumes, по видимому, были в распоряжении Гейденштейна.

При изучении собственно военных дел изложение Гейденштейна, как уже указано, следует поверять показаниями свидетелей-очевидцев, оставивших нам свои дневники или диариуши: очень распространенная и любимая у тогдашних поляков литературная форма. Кроме дневника ксендза Пиотровского, относящегося к Псковской осаде и напечатанного профессором М. О. Кояловичем, теперь изданы еще два, посвященные второму году войны; о них мы скажем ниже[48]. Далее следуют разного рода правительственные сообщения: королевские манифесты, в которых излагались причины и поводы войны с Московским царем, предписывались благодарственные молебствия по случаю одержанных успехов; королевския послания к чинам и сословиям, а также к провинциальным сеймикам, в которых, по поводу предлагаемых новых податей и сборов, указывались и довольно подробно описывались уже достигнутые утешительные результаты, а также и нужды будущего. Такого рода документы, вообще довольно обширные, [XXXIX] тогда же предавались публичности и печати; в отдельном, виде они составляют обыкновенно большую библиографическую редкость, но уже во времена Гейденштейна их можно было найти в исторических сборниках Пистория и Гваньини[49]. Сюда относятся 1) Еdictum regium Svirense ad milites, ex quo causae susceptae in Magnum Moscoviae ducem belli cognoscentur. (Pistor. pag. 118 Rerum Polonic. tomi tres 1, 223).

На эдикт или манифест к войску, данный 12 июля 1579 года, объясняющий причины войны, ссылается и Гейденштейн (стр. 45, русского перевода).

2) Edictum regium de supplicationibus ob rem bene adversus Moschum gestam. Anno 1579 30 Augusti (Pistor. pag. 114. — Rerum Polonic. tomi tres 1, 214).

3) Rerum post captam Polociam contra Moschum gestarum narratio (Pistor. pag. 123 Rerum Polonic. 1, 288).

4) Edictum de supplicationibus, a serenissimo Rege Stephano Vuielicoluco ex Moschovia missum. Die 5 mensis Septembris Anno Domini 1580. (Pistor. pag. 126. Rerum Polonic. 1, 249).

5) Stephani Poloniae regis litterae ad ordines Regni Polonici, De rebus a se in bello adversus Moschos [XL] superiori aestate gestis. Anno 1580 Die 6 Septembr. ad VieIikolucum scriptae (Rerum. Polоnic 1, 357).

Такие манифесты и подобный им другия королевския грамоты к сословиям отдельных земель, встречающияся в новейших изданиях[50], содержат на столько подробное изложение по крайней мере главного хода событий, что давали хорошую и удобную руководящую нить для позднейшего дееписателя; ему оставалось вставить и развить подробности. Что Гейденштейн пользовался таким источником, едва-ли можно в том сомневаться, тем более что о некоторых документах этого разряда он упоминает в своем сочинении, как например о манифесте к войску, данном в Свире. Во втором эдикте — О молебстии по случаю взятия Полоцка — в начале излагаются соображения, побудившия начать войну именно походом на Полоцк, и Неринг (польск. стр. 63, 64; лат. pag. 83; 34) находил, что в изложении Гейденштейном тех же мотивов видны следы буквального заимствования из оффициального акта. Впрочем, мы думаем, что это едва-ли справедливо: в документе передан только результат совещаний, а у Гейденштейна сообщаются противоположные мнения, высказанные при обсуждении вопроса, с их мотивами; равным образом и рассказ об осаде Полоцка у Гейденштейна, конечно, гораздо подробнее; полного сходства фразеологии не встречается ни там, ни здесь. В отчете о военных действиях после взятия Полоцка подробно расказывается о взятии Сокола и [XLI] происшедшем при этом избиении защитников, почин которого приписывается немцам; у Гейденштейна (стр. 73, 74) в фактическом отношении — согласно, однако признаков буквального заимствования не заметно; у него есть и свои дополнения.

Кроме правительственных документов, современно с событиями появлялся неизбежный ряд похвальных речей и стихов, так называемых Панегириков — в прозе и героических поэм, писанных гекзаметром. Здесь не за чем перечислять эти произведения словоохотливой к льстивой латинской элоквенции и версификации, выходившия не только в Варшаве, Вильне, Ковно, но даже в Риме и Падуе; заслуживают внимания из речей — Панегирик Варшевицкого, содержащий обозрение первого и второго года войны Московской (Panegyricus ad Stephanum regem: Rerum Polonicar t. 1, 1 — 48) и его же поздравительная речь к королю Стефану по случаю заключения мира (Rerum Polonic. 1, 255; ср. Turgen. Histor Russ. Monum. 1, 374, 240–273); из стихотворных поэм — Московская Стефанеида Германа Прусса (Danielis Hermanni Borussi Stephaneis Moschovitica) в двух книгах вышедшая в Гданске (Данциг) в 1582 году и содержащая довольно подробный рассказ о первом и втором годе войны (в позднейшем издании прибавлено начало и Псковского похода). Но какого-либо прямого отношения к сочинению Гейденштейна эти произведения не представляют. Наконец нужно иметь в виду так называемые Ведомости, Zeitungen, то есть летучие листки и небольшия брошюры, выходившия преимущественно в Германии и касавшияся животрепещущих интересов [XLII] современности, к которым для немцев принадлежал и вопрос о судьбах Ливонии, а ради того и ход борьбы между Баторием и Московским тираном . Так как король Стефан при начале этой борьбы обращался к помощи и содействию князей немецких и отчасти пользовался их денежною помощью, так как он вербовал в Германии целые значительные отряды военных людей, то и он с своей стороны обращал внимание на современное общественное мнение Германии, образованию и выражению которого служила публицистика Ведомостей: мы их не называем газетами только потому, что оне еще не имели характера периодичности. Вследствие того в числе собственно так называемых "Польских ведомостей" (Polnische Zeitungen) были такия, что уже при первом знакомстве с ними возникает большое предположение об их происхождении в польском лагере среди ученых гуманистов, группировавшихся вокруг Замойского. Наша императорская публичная библиотека в своем отделе «Rossica» представляет наиболее полное собрание означенного рода листков, выходивших непосредственно в след за событиями, к которым они относились. Как они ни любопытны сами по себе, мы здесь не можем ими заниматься; а должны будем остановиться на двух только латинских брошюрах, посвященных событиям второго года войны, потому преимущественно, что одна из них прямо считалась то произведением Гейденштейна, то его источником. Но предварительно не лишним считаем указать одно обстоятельство, касающееся первого (Полоцкого) похода, до сих пор остававшееся незамеченным. Давно уже сделалась известною любопытная карта военних [XLIII] действий между русскими и поляками в 1579 году, изданная первоначально в Риме в следующем 1580 году с приложением планов отдельных, городов на отдельных листах (Полоцка, Туровли, Ситна, Козьяна, Красного, Суши и Сокола). Все это составлено было, как объяснено надписаниями, в самом лагере Пахоловичем, секретарем коронной канцелярии, и награвировано в Риме И. Баптистом Каваллери [51] . При картах — сверху их — находится объяснительный текст на латинском языке, особенно подробный относительно Полоцка. И вот теперь оказывается, что объяснительный текст, помещенный на верху карты, а также на плане города Полоцка, представляет столь близкое родство с соответствующим описанием у Гейденштейна, что необходимо предположить заимствование — очевидно со стороны последнего, так как, римское издание вышло paнеe Комментариев. О степени сходства предоставляется судить по прилагаемому ниже под литерою А сопоставлению обоих текстов. Но при этом возникает вопрос, ужели Гейденштейн — историк до такой степени сознавал за собою скудость литературных средств, что стал бы прибегать к столь мелочным и нищенским [XLIV] заимствованиям из оглавлений к географическим картам Можно догадываться, что карта и планы явились не отдельно, а сопровождали цельное историческое повествование о походе 1579 года, по чему-либо до нас недошедшее или пока скрывающееся в неизвестности и что заимствования Гейденштейна не ограничивались однеми выписками географического содержания — предположение, получающее новую силу от обнародованной в сборнике профессора Павинского привиллегии короля Стефана, в силу которой составление всякого рода изображений и рисунков, относящихся к военным действиям Полоцкого похода было предоставлено одному лицу, а этим лицем не был ни Пахолович, ни Италианец Каваллери [52] .

Что касается второго года войны, то именно здесь должны быть приняты во внимание те две подразумевавшияся печатные, в высшей степени интересные брошюры, вышедшия тотчас за окончанием похода и теперь сделавшиеся большою библиографическою редкостью. Первая из них появилась в 1581 году без означения места печати, равно как без имени автора. На заглавном выходном листе она имеет следующий титул: Historia rerum a Poloniae rege in Moscovia superiori anno fortiter et feliciter gestarum; а на начальном листе, вверху текста: Вгеvis narratiorerum a Regia M. Poloniae contra Moscum, Julio, Augusto, [XLV] Septembri et Octobri mensibus bello gestarum, Anno 1580. Сверх того в брошюре, как это и обозначено на заглавном листе, напечатаны сведения (narrationes), почерпнутые из письма, полученного в Январе 1581-го года из Константинополя, сведения, касающияся происходившей тогда турецко-персидской войны. Автором Краткого повествования прежде считали самого Гейденштейна, но таковое мнение опровергнуто Нерингом. Из самого рассказа анонимного автора мы видим, что он лично участвовал в походе, а Гейденштейн, как известно, не ходил на войну и оставался дома; далее — Гейденштейн ведет счет расстояний на римския мили в тысячу шагов, а безыменный автор имеет в виду польския мили (milliaria), из коих каждая, как оказывается по сравнению параллельных указаний, заключает в себе пять тысяч шагов. Сверх того нужно обратить внимание на следующее обстоятельство, которое Неринг упустил из виду. Вышеупомянутая турецкая статья — по крайней мере с внешней стороны — тесно связана с повествованием о Великолуцком походе короля Стефана; она начинается не с новой страницы, а на той самой странице, где кончается Краткое повествование, по средине ее. Автор константинопольского письма, из которого в брошюре сделано извлечение, в конце его назван по имени; там приведена его подпись: «Венцеслав Будович из Будовы». Wenceslaus Budowitz a Budowa. Само собою ясно, что Будович, находившийя в 1580-м году в Константинополе, никак не мог быть автором Краткого повествования о Великолуцком походе. [XLVI]

От чего-же, однако, сообщенные им сведения изданы за раз и вместе с польскою статьею? Объяснение заключается, вероятно, в личности издателя. По всем признакам брошюра, заключающая означенные две статьи, появилась в Германии и напечатана была Хитреем, тем знаменитым публицистом, о котором у нас речь была выше (стр. ХIII). Насколько дело касается второй части, это — несомненно, потому что о сношениях чеха Будовича, личности тоже весьма достопримечательной, с Хитреем существуют очень определенные известия, да и в самом письме 1581 года, приводимом в брошюре, находятся на эти сношения косвенные указания. Припомним, что Хитрей до присылки ему Гейденштейном Комментариев о Московской войне не имел с ним никаких сношений (см. на стр. XXIV); отсюда будет следовать, что он получил статью о польских делах, обнародованную им вместе с извлечениями из письма Будовича, не от Гейденштейна, а от кого-либо другого. При некотором знакомстве с перепискою Хитрея, можно отыскать другие следы, указывающие действительного автора краткого повествования. О делах польско-литовских сведения доставлялись Хитрею отчасти королевским секретарем (при Стефане Баторие) Тидеманом Гизе (Гизиус), частию известным протестантским пастором Одерборном, автором известного жизнеописания царя Иоанна Васильевича (Грозного). Именно последнего считаем мы автором занимающей нас реляции о походе 1580-го года, изданной Хитреем под названием Краткого повествования. Есть прямые указания, что Одерборн сопровожал Батория во время Полоцкого похода; он [XLVII] же написал после брошюру об осаде Пскова и об условиях мира, заключенного в Запольском яму. Последняя тоже была издана Хитреем, и что замечательно, она была напечатана — конечно, в Германии — совершенно тем же шрифтом, как и Краткое повествование.

Краткое повествование о походе 1580 года заслуживает внимания и само no себе, так как принадлежит хотя и не военному человеку, но за то очевидцу, сопровождавшему польскую армию или точнее немецкий наемный отряд при ней, а во вторых оно ставится и новыми исследователями в прямое отношение к Комментариям Гейденштейна. Неринг положительно утверждает, что Краткое поветствование, не принадлежа самому Гейденштейну, все-таки служило для него источником, что в Комментариях находятся очевидные следы прямых и буквальных отсюда заимствований. В доказательство этого приведены два примера, из коих один, впрочем, оказывается неудачным и основанным на простом недоразумении[53], за то второй, действительно, представляет несомненное и близкое родство между сопоставляемыми отрывками из [XLVIII] обоих сочинений. Мы с своей стороны можем привести, и ниже приводим, подобных случаев, указывающих на буквальное сходство между двумя рассказами, не один, а несколько, и тем не менее мы все-таки должны будем усумниться в прямом заимствовании Гейденштейном у анонима, или что тоже у Одерборна, этих буквально сходных мест. Дело в том, что Нерингу осталось неизвестным существование другой брошюры, тоже современной и тоже посвященной описанию похода 1580 года. В 1582 году некто Фламинио Нобили издал в Риме полученные им от знакомых польских духовных сановников различные оффициальные манифесты, касающиеся Полоцкого и Великолуцкого похода: Edictum regium Svirense, Edictum de supplicationibus и т. д., а вместе с ними анонимное частное повествование, озаглавленное Commentarius rerum a Stephano rege Poloniae in secunda expeditione adversus magnum Moscorum Ducem gestarum Ann. 1580. Сборник находится в Императорской Публичной Библиотеке в отделе Rossica. Для нас представляет интерес последняя пьеса, наиболее обширная. Происхождение ее до сих пор оставалось совершенно темным; но не далее как в прошлом году мадъярским ученым, графом Сабо (Szabo), посредством фототипии переиздана была еще более редкая отдельная брошюра, не находящаяся даже в С.-Петербургской библиотеке, с тем же самым (только более кратким) заглавием, но с обозначением места и года издания: Соmmentarius rerum a Stephano rege adversus magnum Moscorum Ducem gestarum, Anno 1580. Сlaudiopoli in Officina Relictae Casparis Helti. Anno 1581. [XLIX]

Сверх того в этом, очевидно, первоначальном издании брошюра сопровождается письмом автора, Павла Гиулана (Paulus Giulanus) к Вольфгангу Ковачевичу (Kouacciocio), Трансильванскому канцлеру. И так автор Комментария о военных действиях 1580 года, изданного первоначально в Седьмиградском Клаузенбурге, а за тем перепечатанного через год в Риме, был известный по своей ученой деятельности местный гуманист, принадлежавший к кружку вышеупомянутого Бруто; о прибытии Гиулана в лагерь при Полопке говорится в современном стихотворном описании подвигов Батория, в Стефанеиде Германа Прусса, при чем он называется питомцем муз и харит и любимцем короля Стефана, посвященным в его секреты. Гейденштейн, как увидим ниже, тоже упоминает о Гиулане при рассказе о взятии Великих Лук — во втором походе.

Читая рассказ Гиулана о военных действиях 1580 года, писанный под живым впечатлением событий, мы замечаем то поразительное обстоятельство, что в нескольких местах рассказ этот представляет буквальное сходство — во первых с текстом анонима (Одерборна), а во вторых и с текстом Гейденштейна. Еще точнее: те именно места, которые сходны в Кратком повествовании и в записках Гейденштейна, в тоже время буквально сходны у Гиулана и у анонима (Одерборна). Прилагаемое в конце (под литерою В) сопоставление всех трех текстов в данных местах наглядно убеждает в несомненном их родстве. Что — же из этого следует? Так как Гиулан и Одерборн (аноним) писали в одно и тоже время — один [L] в Трансильванию, другой в Германию Хитрею, то, очевидно, они не могли списывать друг у друга, а вероятно имели какой нибудь общий источник. В польском лагере заботились об общественном мнении тогдашней Европы, с этою именно целию привлекали сюда образованных литераторов и гуманистов; они распространяли чрез посредство своих знакомых публицистов и ученых в Германии и других странах реляции или Zeitungen, соответствовавшия нынешним корреспонденциям с театра войны, и конечно, так же как и ныне, этим корреспондентам в случае нужды делались подходящия сообщения оффициозного характера. То, что есть общего у Гиулана и анонима именно и представляет след таких сообщений, сделанных, разумеется, на общедоступном для всех образованных латинском языке. Теже самые сообщения были после и в руках Гейденштейна. Иначе никак нельзя было бы себе объяснить такое странное совпадение, что Гейденштейн угадал и догадался заимствовать у анонима (Одерборна) именно только такия места, какия раньше были заимствованы либо анонимом у Гиулана, либо Гиуланом у анонима. Сходные места относятся: 1) к московскому посольству, прибывшему в польский лагерь после взятия Велижа, при чем совершенно одинаково передается на латинском языке содержание царской грамоты, писанной, конечно, на русском и в этом подлинном виде могшей быть доступною — по крайней мере для Гейденштейна; 2) к описанию военного движения от Велижа, при чем в тождественных выражениях говорится не только о наведении моста через Двину и о новом [LI] моссковском посольстве, но также и о дальнейших затруднениях, представляемых лесами и болотами; 3) к описанию осадных действий и взятия крепости Усвят (русский перев. стр. 123).

Если пойдем дальше, то заметим, что между повествованием Гейденштейна и рассказом анонима (Одерборна) не только нет тождества, но даже являются существенные отличия. Описание осады и взятия Великих Лук в анонимной брошюре, изданной Хитреем, очень кратко, так что оно никак не могло служить источником для гораздо более обстоятельного повествования Гейденштейна (стр. 128–144). Нужно припомнить, что здесь все дело вел Замойский, и следовательно его приближенному едва — ли предстояла надобность в этом случае обращаться за сведениями к кому нибудь другому. 0 резне уже сдававшихся и даже сдавшихся защитников, произведенной венграми и поляками (по Гейденштейну начали мадьяры, пристали поляки), аноним (Одерборн) говорит вскользь и только останавливается на убийстве Воейкова, сообщая, что его умертвили на пути к венгерским шанцам встречные солдаты (fol. В в начале). Гораздо подробнее здесь Гиулан, писавший по личным наблюдениям; от Гейденштейна (стр. 140) мы узнаем, что Гиулан (= Павел Юлан, Julanus) был посылан в крепость с требованием безусловной сдачи на милость короля. Не удивительно, что и он почел нужным остановиться на постыдном факте, избиения людей, которые уже отказались от сопротивления и сдались победителю; но Гиулан поступает здесь несколько иначе, чем Гейденштейн: [LII] извинения он приводит не от себя, а повторяет то, что тогда на этот счет говорили некоторые авторитетные и серьезные люди (pag. 12) в польском лагере. От себя он замечает, что при резне все — таки действовали не без разбора, и щадили детей и жен. Указания на почин в этом гнусном деле мадьяр у Гиулана не находится, действуют вообще солдаты (milites).

С именами московских воевод, полоненных в Великих Луках, аноним (Одерборн) справился лучше, чем сам Гейденштейн. В Кратком повествовании: In his Palatini tres initio ante militarem caedem in castra traducti fuere: knias Fedor Iwanouicz Likow, knias Georgius Aksakkow, knias Michael Kassen. His omnibus summa cum potestate praefuerat Iwan Voieiko. У Гейденштейна (pag. 114); knesium Theodorum Obalenscium Lichovum cum summa authoritate, secundum cum Michaelem Chassinum et Oxachovum praefecerat… loannem Viechovum primarium cubiculi ministrum. — Очевидно, что написание анонима (Одерборна) гораздо ближе к русскому произношению. Гейденштейна особенно затруднял Воейков; написав в тексте Viechovum, он в поправках к своему краковскому изданию на конце книги предлагает читать Vieichovum (так, впрочем, и в тексте ниже. pag. 125).

В Кратком повествовании с особенною подробностию описана экспедиция против Торопца и взятие этого пункта, так что приходится предполагать личное участие в ней автора. Существуют признаки, указывающие на родство рассказа Гейденштейна с изложением [LIII] анонима, но ведет ли это родство свое начало от непосредственного пользования брошюрою со стороны Гейденштейна — решительно сказать нельзя, потому что, если в начале замечается буквальное сходство в выражениях, то ниже у Гейденштейна помянут (стр. 143 русск. пер.) Станислав Сабоцкий, совсем непоименованный в брошюре. Вместо пятнадцати миль или собственно 15 тысяч шагов, указываемых Гейденштейном (pag. 127 = 144 русск. пер.), как конечный путь преследования Русских Поляками за Торопцом, автор Краткого поветствования, как всегда в таких случаях, считает милями: ad tria milliaria ultra Toropeciam.

В поименовании воевод, плененных Поляками около Торопца, опять есть разница между Кратким повествованием и Комментариями Гейденштейна. В первом: Gregorius Offannassovicius Nasczokinus, Dementinus Ceremistinus. У Гейденштейна в тексте (pag. 127) здесь читается Demetrio Ceremissino, de quo supra dictum est, et loanne Nassokino Offanasi filio, но имя Димитрия при Черемисинове есть очевидная ошибка, потому что выше (pag. 114) Гейденштейн назвал его Dementium Ceremissam; a в поправках к 127 pag. заметил — lege: Damiano Ceremissino. У Гиулана (pag. 16): Dementinus Cerementinus et Gregоrius Naschiochinus.

Из указанного при русском переводе, примечания Карамзина видно, что и в имени Нащокина ошибался Гейденштейн, тогда как другие правильно называют его Григорием.

За экспедициею Збаражского к Торопцу в [LIV] анонимном Кратком повествовании прямо следует рассказ о походе к Смоленску Филона Кмиты. У Гейденштейна (pag. 128, русск. перев. стр. 144) ему посвящено несколько строк, не упомянуто даже об убитом русском воеводе Игнате Блудове, о котором говорится в анонимной брошюре — по поводу великолепно сделанной железной кольчуги и булавы, оставшихся после него в добычу врагам и отправленных в дар королю Стефану. В остальном Гейденштейн очень близко сходится с автором Краткого повествования; однако, нельзя с уверенностию сказать, что именно отсюда он выписал свою заметку. По видимому, в основе лежит краткое оффициальное сообщение, к которому один ничего не прибавил, так как тут не было Замойского, а другой узнал об интересной присылке королю и нашел не лишним и это сообщить. — У Гиулана о Кмите ничего не сказано.

Замечательно и несколько странно близкое сходство Краткого повествования и Комментариев Гейденштейна в рассказе о московском посланце под Невлем и в передаче содержания грамоты царя Иоанна, им привезенной. В примечании на стр. 148 русского перевода уже указано некоторое искажение, допущенное Гейденштейном против подлинных слов документа, который, казалось бы, как и все другие подобные, должен был находиться у него в руках. На сей раз, однако, мы принуждены сделать такое предположение, что секретарь королевской канцелярии не дал себе труда внимательно изучить длинное послание Грозного, а воспользовался готовым изложением — тем самым, которое послужило анониму, если только не им самим составлено. Дело [LV] в том, что как неизвестно откуда взявшееся показание о Святославе Мстиславовиче, так и искаженное производство названия города Юрьева — Дерпта находится также и в Кратком повествовании, а затем и все остальное очень сходно.

Brevis narratio A (ошибочно вместо B).

Fuisse quendam ait in maioribus suis Suentoslaum Misceslavovicium: is antequam sacro baptismate christianae religioni fuisset initiatus, Jurg vocabatur, ab eo Jurgohorodum, quam arcem et civitatem alias Derbatum Glermani nominant, conditam, ac inde cunctam Liuoniam ad se tanquam verum haeredem per successionem deuolutam

Heidenst. Commentar. de bello Moscovit. pag. 131.

A Suentoslao quodam Misiclai filio genus suum deducebat. Eum antequam sacro baptismate christiana religione initiatus fuisset, Jurg vocatum: ab eoque Jurgo Horodum, quam arcem et urbem alias Derpatum Germani appellarent, conditam: inde cunctam Liuoniam ad se unicum. Micislai ejus Haeredem longa successione pertinere.

и т. д.

У Гиулана (pag. 18) любопытно только сравнение длины грамоты с величиною копья: tam longas literas attulit, ut earum charta facile hastae longitudinem aequaret. В передачу содержания он не пускается, говорит только, что Иоанн кроме Кокенгаузена готов был возвратить семь замков в Ливонии (вместо четырех у Гейденштейна, у анонима и в подлинной грамоте).

О взятии Озерищ Радзивилом в обоих сравниваемых источниках сказано кратко. В определении [LVI] расстояния от Невля употреблена каждым своя обычная система. Гейденштейн (pag. 132): lesericia, quindecim a Neuela millibus passuum[54]. Brevis narratio: Oseriscia tribus a Neuela milliaribus = тpи мили.

Об осаде Заволочья, которую вел Замойский, у Гейденштейна, как и всегда в подобных случаях, повествуется гораздо подробнее, чем у других, то есть у анонимного автора и у Гиулана.

Нужно еще прибавить, что в настоящее время для истории второго похода против Московского государства короля Стефана мы имеем помимо вышеозначенных другие превосходные источники, отчасти более подробные, чем даже рассказ Гейденштейна. Мы разумеем два дневника, недавно (в 1887 г.) изданные Краковскою Академиею в Х1-м томе собрания: «Acta historica res gestas Poloniae illustrantia» [55] : Диариуш добывания замков Велижа, Усвята, Великих Лук, писанный Яном Зборовским, кастеляном Гнезненским (стр. 189–203) и Диариуш обложения и взятия Велижа, Великих Лук и Заволочья, писаный Лукою Дзялынским, старостою Ковальским и Бродницким (стр. 203–275), о личности которого упоминает и Гейденштейн (стр. 114). Особенно важен второй дневник; если даже исключить вставленные в него обширные документы (военные артикулы, московския грамоты), все таки останется в нем такое количество страниц, посвященных собственно описанию военных дел, что Комментарии Гейденштейна по объему, а вместе [LVII] и по изобилию подробностей останутся позади. Зборовский больше держался Радзивила, Виленского воеводы, Дзялынский стоял ближе к Замойскому и пользовался его доверием. Нет, однако, никаких признаков, чтобы второй дневник — о первом нечего и говорить — был известен Гейденштейну. Этими вновь обнародованными источниками можно будет пользоваться будущим историкам эпохи для критической проверки Гейденштейна и для более непосредственного ознакомления с духом и настроением в Польском лагере. Мы здесь не можем этим заниматься. Отметим только весьма любопытные и важные указания на соперничество между Замойским, стоявшим во главе Польских войск, и Литвою, во главе которой стояли Радзивилы: оно проявилось в виду Великих Лук в стремлении опередить друг друга появлением под стенами этой крепости (стр. 224). Вот где заключается источник обвинений, органом которых на сейме 1587-го года явился кастелян Трокский, то есть Христофор Радзивил. Упомянутый выше эпизод избиения безоружных и покорившихся защитников Великих Лук с наибольшею подробностию и откровенностию рассказан именно в дневнике Дзялынского (стр. 233, 234 — под 5 Сентября). Автор называет факт его настоящим именем «haniebnie wielkie morderstwo»; он не скрывает, что при этом не давали пощады ни полу, ни возрасту, и что разбор, который по словам других, при этом соблюдался, заключался только в стараниях «старших» спасти хотя некоторых, как это отчасти и удалось. Экспедиция к Смоленску Филона Кмиты в рассказе — гораздо более подробном — Дзялынского [LVIII] является совсем в ином свете, чем у других, и не только по результатам не удачною, но и по самому ходу дела довольно бесславною (стр. 257). На основании дневников Зборовского и Дзялынского могут быть сделаны и другия частные поправки в сообщениях Гейденштейна; например, если от Гейденштейна (стр. 118) мы знаем фамилию захваченного под Велижем местного боярина, то от Дзялынского (стр. 208) можем узнать имя казака, который его захватил, а что того важнее — о пытках, которым был подвергнут плененный местный боярин и которые вынудили у него сообщение нужных врагам сведений. Равным образом был подвергнут пытке и другой пленник, захваченный казаком Острожского Винцентием (Гейденшт. стр. 125. Дзялынского, Диариуш; Acta XI, 225); Гейденштейн называет пленника Уланецким (pag. 112: Ulanecius), — Дзялынский просто татарином, но Зборовский (Дневник: Acta XI, 196) сыном боярским Уланом Износковым, и последнее всего более похоже на подлинное наименование лица… Отметим, что в том же томе Краковского сборника напечатаны Акты Варшавского вальнаго сейма 1581-ю года (в Январе), на котором, как уже знаем от Гейденштейна (стр. 165–170), главным образом рассуждали о продолжении войны с Москвою, об изыскании средств для нового похода, а также переговаривались с Московскими послами. Все это с гораздо большею подробностию можно теперь изучать по сеймовому дневнику, представляющему настоящее украшение издания (Acta XI, 285–339).

Переходим к замечаниям относительно третьего похода и осады Пскова. [LIX]

Существует мнение, что в истории Псковской осады Гейденштейн пользовался, как источником, трудами своего современника и даже сослуживца по королевской канцелярии, который был еще более близок к событиям, так как участвовал в походе и писал непосредственно под впечатлением событий, а сверх того занимался и собиранием оффициальных документов. Разумеется при этом «Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию», только в новейшее время, двадцать лет тому назад, обнародованный русским ученым, проф. М. О. Кояловичем, по поручению Императорской Академии Наук, а в свое время веденный одним из младших секретарей королевской канцелярии, ксендзом Яном Пиотровским, по желанию его патрона, коронного маршалка Андрея Опалинского[56]. Оставшись дома, этот важный и влиятельный магнат не желал, однако, прерывать своих связей со двором, хотел иметь точные сведения о всем том, что там вдали происходило — о войне и политике, о раздаче мест и новых назначениях, о столкновениях между партиями и отдельными лицами и т. п. Клиент его, принадлежавший к духовному званию, но вращавшийся более всего в светских сферах, должен был лично следить за всем и сообщать о своих наблюдениях, о всем виденном и слышанном, что могло интересовать отсутствующего придворного и патриота. Отсюда [LX] произошел крайне любопытный сборник писем, не имеющих общего заглавия в рукописи, но обозначаемых каждое одним и тем же выражением: "письмо одного придворного приятеля к пану маршалку коронному». — Корреспонденция начинается с 20 Января 1581-го года, ведется сперва с промежутками, а за тем со времени прибытия в лагерь при Дисне (с 1-го июля) идет непрерывно до конца года (до 31 Декабря); систематично день за днем автор записывал свои впечатления в журнал и затем при случае отправлял его по частям своему приятелю. Пиотровский получил от коронного маршалка надлежащия рекомендации к канцлеру Замойскому, которому раньше был мало известен, а также и к другим лицам, стоявшим близко к королю; чрез посредство их он имел возможность, впрочем довольно ограниченную, получать сведения о скрытом и не для всех явном ходе дел, доставать и пересылать своему патрону копии с важнейших документов, имевших отношение к частным и личным интересам Опалинского, а также к делам государственным, потому что и это входило в задачу клиента, хотя с другой стороны Опалинский и сам непосредственно получал письма от короля и канцлера (см. № 70 и 71 — в издании проф. Кояловича): вообще обширный сборник документов, составленный для Опалинского и найденный в одной рукописи с дневником, обязан своим происхождением далеко не одному Пиотровскому.

Проф. Коялович высказал такое утверждение, что рукопись, большую часть которой он издал, была известна Рейнгольду Гейденштейну и что последний [LXI] пользовался ею в своем сочинении о Войне Московской. Не совсем ясно, что при этом разумеется: дневник — ли собственно Пиотровского, или же сопровождающая его в рукописном сборнике дипломатическая переписка. О последней едва — ли здесь может идти речь, так как, по собственному заявлению Гейденштейна, оффициальные документы доступны были для него в силу его служебного положения, следовательно не по каким либо частным отношениям и не из частных сообщений. К. Н. Бестужев — Рюмин (Русская история, том второй, стр. 296, примеч. 104) положительно говорит о дневнике, как источнике, который послужил Гейденштейну при описании Псковской осады и вообще похода 1581-го года. Мы не знаем, на чем основано такое мнение, но возбуждаемый им вопрос представляется в связи нашего рассуждения на столько важным, что мы должны на нем остановиться.

Прежде всего нужно иметь в виду, что письма Пиотровского имели совершенно частное, личное назначение и вполне конфиденциальный характер. Автор их постоянно делает оговорки, что сообщаемые им сведения должны оставаться в секрете, что он пишет одной его милости "scriptum sit soli W. M.". Дело в том, что корреспондент мало воинственного маршалка и сам не особенно сочувствовал предпринятому Баторием походу, и с своей стороны предпочел бы мирное соглашение с царем Московским на предложенных от него условиях; по этому с самого начала своего пребывания при армии он смотрит на дело несколько пессимистически, находит приготовления недостаточными, скоро впадает в уныние, не ждет впереди [LXII] ничего хорошего, последовавшия неудачи находит вполне естественными и — хотя не прямо — вину их возлагает на увлечение короля и нераспорядительность властей. Следов подобного настроения мы не найдем у Гейденштейна, и это объясняется, конечно, не только тем, что он лично не испытал на себе всех невзгод тяжелой экспедиции, всех волнений и тревог очевидца, но также общими условиями его положения в отношении к королю и Замойскому. Из этого, однако, еще не следует, что дневник Пиотровского совсем не годился для пользования позднейшему дееписателю, равно как первоначально доверенный его характер не исключал возможности того, чтобы он был предоставлен для означенной цели Гейденштейну либо самим автором, либо владельцем, хотя такия предположения, особенно первое, и несовсем вероятны. Чтобы придти к более решительному результату, нужно ближайшее сличение обоих произведений по их фактическому содержанию, и вот некоторые наблюдения, сюда относящияся.

При рассказе о нападении на Великую Русу (Гейденшт. стр. 171 русского перевода, Дневник похода в изд. Кояловича pag. 11) подробности несколько отличные: у Пиотровского не упомянуто об участии в экспедиции Сибрика, у Гейденштейна не сказано о порче соляных копей (варниц).

В Дневнике похода (pag. 11, 12) находятся любопытные подробности о советах Баторию Бельского, а у Гейденштейна (стр. 174) просто сообщается только об его переходе на сторону Польского короля, при чем один Гейденштейн называет его Богданом — ошибочно.

Гейденштейн (стр. 179) излагает содержание [LXIII] инструкции, данной Дрогоевскому, старосте Перемышльскому, при отправлении послом к султану, а Пиотровский в дневнике от 17-го июля (pag. 22) прямо заявляет, что она осталась для него тайною.

Пиотровский в дневнике от 22-го июля (pag. 35, 36) дает только краткую характеристику грамоты Иоанна, говоря, что она содержала удивительные аргументы и безпрестанные ругательства, а у Гейденштейна (стр. 182, 183) подробно изложено ее содержание.

При сообщении о тайном совещании 29 Июля относительно дальнейшего направления похода (на Новгород или на Псков) Гейденштейн (стр. 183) гораздо подробнее, чем Пиотровский (pag. 41, 42), излагает содержание различных мнений; видно, что последний пишет только по слуху о результате совещания, а первый имел сведения о самом ходе прений и о мотивах, которые были выставляемы участвовавшими в них. В дипломатической переписке, сопровождающей дневник, находится письмо самого короля к маршалку (№ 59 pag. 329), в котором говорится об этом самом совещании и о мотивах принятого решения, но также весьма кратко; не оно служило источником для Гейденштейна, да и препровождено оно было к Опалинскому, конечно, помимо Пиотровского.

Пиотровский (pag. 42) передает весьма кратко содержание ответной грамоты Батория Иоанну, хотя он сам участвовал в ее составлении и переводе на русский язык; он рассчитывал на то, что будет иметь возможность сообщить своему корреспонденту полную копию документа; Гейденштейн (стр. 186) подробно излагает содержание очень длинного документа. [LXIV]

Артикулы военной дисциплины, о которых говорится у Гейденштейна (стр. 189), сообщаются Пиотровским (pag. 45, 46) в подлиннике; но процедура их обсуждения у Гейденштейна передается иначе, чем у Пиотровского; по первому проект предложен сначала сенаторам, а потом военным людям (ротмистрам), по дневнику же он обсуждается в совете короля в присутствии всех ротмистров.

О назначении Замойского гетманом 10 и 11-го Августа у Пиотровского (pag. 45, 52) говорится гораздо короче, чем у Гейденштейна; Пиотровский ничего не знает о беседе короля с Замойским: это интимные подробности, которые можно было узнать только от канцлера; самое содержание речи Замойского к ротмистрам после избрания сообщается только у Гейденштейна (стр. 190), у Пиотровского приведена одна фраза из нее.

Описание укреплений Острова под 12 Августа у Пиотровского (pag. 57) несколько отлично от того, какое находим у Гейденштейна (стр. 192); Пиотровский: стены не очень крепкия; Гейденштейн: довольно крепкия каменные стены; Пиотровский: четыре каменные башни; Гейденштейн: очень много башен или больверков. Совещания короля с Замойским относительно осады Острова делаются нам известными только чрез посредство Гейденштейна (стр. 192): опять интимные подробности, которые можно было узнать не иначе, как только из благосклонных сообщений канцлера. Первая стычка под Псковом 24-го Августа передана у Пиотровского (pag. 61) в другом виде, чем у Гейденштейна (стр. 194); первый обвиняет [LXV] венгерцев в том, что засада, сделанная Брацлавским воеводою, оказалась безполезною, так как была преждевременно открыта, благодаря их горячности и невыдержанности, а по Гейденштейну было две засады и оне исполнили свое назначение и не были открыты Москвитянами прежде времени, но только первой засады они не испугались, а уже вторая обратила их в бегство. Автор дневника не преминул заметить, что «бранят венгерцев», но Гейденштейн вообще избегает всяких нападок и обвинений против той или другой племенной группы, тем более против мадьяр, выписанных королем с родины.

В описании Пскова у обоих авторов есть сходство, но не на столько близкое, чтобы нужно было предполагать прямую зависимость одного от другого; оно было обусловлено единством самого содержания.

Николай Черкашенин Гейденштейна (стр. 201) у Пиотровского назван Мишкою Черкашенином (pag. 60).

Ответ, данный Турецкому гонцу в лагере под Псковом, сообщается только у Гейденштейна (стр. 205); у Пиотровского под 31 Августа (pag. 69) описывается одна внешняя церемония приема.

Приступ 8 Сентября описан Пиотровским в качестве очевидца (pag. 75–79); всего скорее следы заимствования Гейденштейном могли бы оказаться именно здесь, но этого незаметно. Конечно, есть много общего, так как оба описания относятся к одному и тому же событию, но подробности отчасти расходятся, при том в довольно существенных пунктах: у Гейденштейна (стр. 207) сказано, что Замойский советовал повременить приступом, у Пиотровского этого нет, а [LXVI] сказано только, что гетман считал полезным предварительную разведку местности и пролома, что по Гейденштейну являлось уже его уступкою противоположному мнению о пользе немедленного штурма. Пиотровский ничего не говорит об изменении первоначально указанного порядка приступа, вследствие чего, по словам Гейденштейна, немцы устремились будто бы не туда, куда им следовало по диспозиции; у Пиотровского немцы и венгерцы первые занимают одну из башен, у Гейденштейна (стр. 209) напротив поляки первые пролагают себе путь среди столпившихся у (внешнего) рва немцев и овладевают одною башней, а затем уже немцы и венгерцы занимают другую башню. Как дело было в действительности, всего лучше можно судить по диспозиции, напечатанной в приложениях к дневнику Пиотровского (Кояловича, Дневник похода Стефана Батория стр. 351, 352 № 73), с замечаниями об ее исполнении. Отсюда видно, что относительно нарушения диспозиции немцами Гейденштейн прав, но за то он ошибается относительно первенства поляков: Уровецкий и Выбрановский заняли башню при польском участке стены только тогда, когда увидели, что венгры подняли знамена на своей. Главною причиною неудачи штурма у Пиотровского (pag. 116) является то обстоятельство, что поляки, прошедшие чрез пролом, очутились на обвале стены, соскочить с которой в город было высоко и трудно, тем более, что за стеною стояли массою неприятели; и в этом Гейденштейн не совсем сходится с автором Дневника похода, потому что у него главную роль играет ров, заранее выкопанный русскими [LXVII] (стр. 210). За тем по Гейденштейну москвитяне два или даже три раза стараются поджечь башню, занятую поляками, а о венгерской не сказано, чтобы она была подожжена; у Пиотровского подкладывают порох под обе башни, как под ту, которая занята была поляками, так и под ту, в которой находились венгерцы с немцами, но с большим успехом — под первую. Несомненно, что мы имеем два независимых рассказа, из коих один принадлежит очевидцу, хотя не военному человеку, а другой только основан на показаниях очевидцев, но за то ближе стоявших к делу. Согласить их между собою или же решить, которому следует отдать предпочтение, будет делом критики, а эта последняя входила бы в обязанность всякого историка, который вновь поставил бы себе задачею подробное повествование о походе Батория или же о Псковской осаде. В данном случае точкою опоры для критических соображений может служить русское сказание «О прихожении короля Степана на великий град Псков». Здесь дело представляется так, что литовская сила появляется на стенах и в башнях, враги стреляют во град, сходу своего пути очищают ; рва не предполагается, напротив замечено, что в то время еще не была сооружена против проломных мест деревянная стена с бойницами (со многочисленными бои), долженствующая служить дальнейшею защитою, но что пока готово было только ее основание (стр. 24); а ниже (стр. 35) мы узнаем, что ров между каменною стеною и деревянною выкопан был только после приступа. Далее видно, что враги, которых сказание, не различающее составных частей королевского ополчения [LXVIII] по национальностям, называет просто литовскими людьми, но под которыми следует разуметь венгров, дольше всего держались в Покровской башне, но в конце концев защитники «и под тою башнею зажгоша» (стр. 32). И так в обоих случаях более точными оказываются показания Пиотровского. Рассказ Гейденштейна отчасти противоречит еще более авторитетному, хотя не столь подробному изложению в письме самого короля Стефана к вице-канцлеру (от 13-го Сентября: Tyргенев, Historica Russiae monum., I pag. 357, № 230; Кояловича, Дневник похода Стефана Батория, стр. 346, № 70) после двухдневной канонады, когда в стене сделан был пролом, он нашел нужным выслать известное число отборных воинов для разведки, открылись ли места, удобные для вторжения в город; но прочие тоже не могли сдержать своего пыла; не дождавшись знака, который должны были подать высланные для разведки, они развернули знамена и пошли на приступ; однако дело не получило хорошего оборота вследствие неудобного положения местности внутри стен и вследствие крутого и высокого спуска — ob loci intra moenia iniquitatem et praeruptum altumque descensum; — тем не менее занятые башни удерживаемы были довольно долго, хотя враг и обстреливал их сильно из пищалей, пока не приказано было самим королем отступить назад внутрь шанцев. Впрочем о рве и при том глубоком говорится в письме Дзержка от 22-го Сентября (ibid. pag. 359, № 232); самая дата письма, относительно поздняя, ослабляет его авторитетность.

Показания о числе убитых и раненых с польской стороны опять не одинаковы у Пиотровского и [LXIX] Гейденштейна. Первый (pag. 77) пишет «не знаю, сколько наших легло при этом штурме, потому что говорить об этом не велят", но полагает, что убитых было до 500 человек[57], а в след за тем перечисляет поименно наиболее известных между ними, но только он не называет француза Гаронна, по Гейденштейну (стр. 209) павшего в самом начале приступа. Гейденштейн о потерях вообще распространяется еще меньше Пиотровского, и общей цифры совсем не дает, ограничиваясь приблизительным определением погибших из среды знати (по 40 человек с польской и венгерской сторон).

В рассказе о дальнейшем ходе осады опять встречаются существенные отличия. Известно, что после неудачной попытки штурма осаждающие обратились к подкопам. У Гейденштейна (стр. 213) говорится о двух подкопах, которых нельзя было довести до конца, потому что копающие встретили твердую и толстую скалу, и еще о третьем секретном (венгерском) подкопе, который, однако, тоже был открыт осаждающими и взорван. У Пиотровского (pag. 88 и 90) напротив — о двух взорванных и о третьем секретном, которого нельзя было вести далее, потому что он уперся в скалу. Русская Повесть о прихождении короля Степана (стр. 37) считает девять подкопов, но за тем прибавляет, что каждый из начальников разных земель вел свой подкоп: был большой королевский или [LXX] польский подкоп, подле него литовский, угорский, немецкий и иные (последние, вероятно, меньшие); они начаты были 17-го Сентября, а за тем с большими подробностями Повесть (стр. 38) объясняет, как главные из них были открыты русскими: 23-го Сентября вследствие указаний полоцкого стрельца Игнаша, перебежавшего от поляков во Псков, были переняты два, очевидно, важнейшие подкопа, а иные литовские подкопы за городом сами обрушились (стр. 39). Следовательно, и на этот раз Дневник Пиотровского ближе сходится с русским источником.

Расходится Повесть с дневником Пиотровского в обозначении времени, когда были начаты подкопы. По дневнику (pag. 79) уже на другой день после первого штурма, то есть 9 Сентября, стали думать о подкопе; 12 Сентября по крайней мере один (нужно думать польский) подкоп был начат, и при этом уже оказалось, что копать приходилось в каменистом грунте (pag. 81); под 13 Сентября сообщается о продолжении подземной работы (pag. 81), под 17 Сентября, как оказалось из перехваченных писем, во Пскове уже знали о подкопах и даже об их направлении (pag. 85), 23 Сентября в польском лагере надеялись, что подкоп будет скоро готов (pag. 88); ночью с 23-го на 24 Сентября русские подвели мину под один из подкопов близ венгерских шанцев и взорвали его (pag. 89); оставался еще другой скрытый, но 27 Сентября осажденные взорвали еще один довольно значительный подкоп, а также и тот третий секретный, о котором никто не знал (pag. 90).

Весьма важным моментом в ходе осады было [LXXI] проникновение во Псков подкрепления, приведенного 7-го Октября Мясоедовым; и об этом у Гейденштейна рассказывается иначе, чем в дневнике Пиотровского. Наиболее резким и наглядным образом это различие выражается в представлениях о судьбе, постигшей самого предводителя отряда. Пиотровский 7-го Октября (pag. 99) полагает, что Мясоедов либо был убит, либо ушел назад, и еще под 16 Октября (pag. 115) вспоминает о нем, как о лице, только покушавшемся войдти в город. Между тем Гейденштейн (стр. 216) думает, что Мясоедов успел благополучно пробраться в самый Псков. Из русской Повести о нахождении короля Стефана (стр. 41) мы убеждаемся, что на сей раз прав Гейденштейн, а не автор Дневника похода и очевидец осады.

Гейденштейн (стр. 222, 223) точнее и подробнее знает о том, что предлагал королю Поссевин, воротившийся из Москвы в польский лагерь 5-го Октября, и что король ему отвечал. Пиотровский знает о свидании Поссевина с королем 6-го Октября (pag. 99), но так как кроме сенаторов никого туда допущено не было, то относительно содержания привезенных из Старицы предложений он ограничивается одними догадками, и еще 8-го Октября (pag. 101) ему неизвестно было, с какими вестями приехал не особенно ему приятный иезуит; по секрету ему сообщили только то, что в этих вестях нет ничего утешительного.

Очень естественно, что Гейденштейн имел впоследствии более определенные сведения о роли Поссевина, хотя и он останавливается на его деятельности не с такою подробностию, какой бы можно было ожидать. Во [LXXII] всяком случае он не имел нужды прибегать здесь к дневнику Пиотровского. За то из дневника, веденного ксендзом, можно придти к такому заключению, что, может быть, Гейденштейн, как, впрочем, и другие позднейшие военные писатели в подобных случаях, слишком рано начинает говорить о суровости русской зимы, придавая морозам преувеличенное влияние на ход военных дел и мирных переговоров уже с начала Октября. Правда, что 6-го Октября выпал снег и был порядочный мороз (pag. 99) и что это повторилось 8-го числа (pag. 100, 101), но за то с 30 Октября наступила оттепель, снег стаял и шел дождь (pag. 189), 19-го Ноября опять была оттепель (pag. 155). С 15-го Февраля снова наступили теплые дни и дождливая погода (pag. 171). Об этих переменах в состоянии атмосферы, имевших важное влияние на ход осады, мы ничего не узнаем от Гейденштейна.

У Пиотровского много говорится о резкой оппозиции Литовцев против продолжения осады после неудачных подкопов (pag. 119 = 20 Октября; pag. 125 = 23 Октября и т. д.). Нельзя сказать, чтобы Гейденштейн совершенно умалчивал о волнениях и неудовольствиях в лагере, но он касается этого пункта бережно и осторожно; ничего не специлиазируя, он говорит, что волонтеры требовали отпуска, что нашлись такие, которые считали более выгодным уступить часть Ливонии царю, чем продолжать осаду (стр. 224 и дал.). Что это были Литовцы, прямо не сказано.

Попытка нового приступа, последовавшая 30-го и 81-го Октября, опять передается не с одинаковыми подробностями в Записках Гейденштейна [LXXIII] (стр. 229–230) и в Дневнике Пиотровского (pag. 139). Вот, например, одна черта, касающаяся любопытного приема защиты против венгров, старавшихся разрушить стену, поместившись внизу ее. Псковитяне спускали огромной величины бревна, со всех сторон обитые железными зубцами и прикрепленные цепями к длинным шестам; действуя ими искусно, они поражали врагов с низу направленными ударами. Так у Гейденштейна; у Пиотровского, напротив, венгерцы против высовывающихся из за стен русских закидывали на стены острые железные крючья на длинных веревках и, зацепивши кого-нибудь за платье или руку, сбрасывали со стены. В примечании к переводу Гейденштейна мы уже указали место из русской повести, где означенная военная сноровка приписывается именно защитникам и описывается так, что скорее подтверждает Гейденштейна, чем Пиотровского. «Государевы бояре и воеводы — великие кнуты повелеша на шесты вязати, по концам же привязывати повелеша железные пуги с вострыми крюки, и сими кнуты егда из града за стену противу Литовских подсекателей ударяху, пугами же теми острыми крюками, яко ястребьими носы испод кустовья на заводях утята извлачаху, кнутяными же теми железными крюками, егда литовских хвастливых градоемцов за ризы их и с телом захватываше, и теми их испод стены выдергаше» (стр. 40).

Остается прибавить несколько слов о разных более поздних изданиях сочинения Гейденштейна и об его переводах на новейшие языки. Кроме [LXXIV] вышеупомянутых трех изданий Краковского, Базельского и Кельнского Записки о Московской войне выходили в свет еще несколько раз, то в отдельном виде, то как составная часть более обширного труда, обнимающего историю Польши от времени Сигизмунда Августа до 1602-го года. Библиографам известно франкфуртское издание 1600-го года в Rerum Moscoviticarum auctores varii (Francofurti, 1600). Затем только в 1672-м году, через пятьдесят слишком лет после смерти Гейденштейна (умер в 1620 г.), уже наследниками автора издано было его обширное творение, образовавшееся из Комментариев, вследствие прибавления в начале и продолжения в конце, и получившее такое заглавие: «Rerum Polonicarum ab excessu Sigismundi Augusti libri duodecim». Московская война составляет здесь третью, четвертую, пятую и шестую книги, то — есть четыре книги из двенадцати. В новейшее время изданы были Старчевским в собрании иностранных писателей о России XVI-го века (Historiae ruthenicae scriptores exteri saeculi XVI. Berolini et Petropoli, 1841) опять отдельно одни Комментарии о Московской войне. Они помещены здесь под № XVII во второй части (pag. 87–186). Русский переводчик пользовался двумя последними наиболее новыми изданиями, между которыми почти нет никакой разницы. Сам Старчевский перепечатал, повидимому, из Кельнского издания Кромеровой Польши [58] . Но единственным более исправным изданием следует считать то, [LXXV] которое вышло под наблюдением самого автора в Кракове и которое теперь составляет библиографическую редкость. Именно новейшия изобилуют погрешностями и искажениями текста. Во введении, когда дело касалось латинского подлинного текста, делались ссылки на Краковское издание 1585-го года. Существуют старинный немецкий перевод Комментариев и новейший польский всех двенадцати книг Польской истории от смерти Сигизмунда Августа. Немецкий перевод принадлежит Ретелю ; он появился еще в 1590-м году с посвящением курфюрсту Саксонскому Христиану, в котором указывается, что освобождение несчастных угнетенных христиан в Лифляндии от жестокой тирании бывшего Великого князя Московского Иоанна Васильевича (Iwan Wasilowitzen) совершилось не без участия и совета немецких князей именно курфюрста Саксонского Августа (отца Христиана), курфюрста Брандербургского Иоанна Георга, и маркграфа Георга Фридриха, но даже при помощи с их стороны деньгами и другими вещами. Так как описание войны, прославившей польского короля Стефана Батория, написанное на латинском языке благородным и высокоученым Рейнгольтом (Reinholt) Гейденштейном, недоступно для немецких читателей, не знающих латинского языка, а между тем оно должно интересовать многих добрых немцев, принимавших личное участие в войне, то Ретель и взял на себя труд перевода. Переводчик надеется, что посвящение будет принято благосклонно курфюрстом Христианом — из уважения к памяти отца, который вместе с другими князьями был возбудителем и [LXXVI] поощрителем в деле освобождения Лифляндии, а также из любви к историческим сочинениям, которые он охотно читает не только на латинском, но и на немецком языке. Перевод имеет следующее заглавие: "Warhaffte grundtliche und eigendtliche Beschreibung des Krieges welchen der nechstgewesene Konig zu Polen Stephan Batori etc. etliche Jahr nach einander wider den Grossfursten in der Moschkaw Ivan Wasilowitzen gefuhret Dadurch er das hochbedrengete Lifflandt von des Moschkowiters vieljahriger hefftiger Verfolgung erlediget et ct. Durch Herrn Reingolt Heidenstein der kron Polen secretarium in VI Buchern ordentlich beschrieben: Nunmehr in Deutscher Sprache aussgangen. 1590 (с портретом Стефана Батория). Подпись под посвящением, дата которого в конце обозначена 21 апреля 1590 г. в Сагане, в Силезии: Heinrich Ratel. Нужно заметить, что тот же самый Ретель перевел на немецкий язык и сочиненную Одерборном биографию Иоанна Васильевича Грозного.

Заглавие польского перевода, который сделан Глищинским и вышел (в 1857-м году) под редакцией В. Д. Спасовича, приведено выше (стр. II примеч.). О качествах его мы должны сказать, что он вовсе не отличается близостию к подлиннику и точностью, но часто представляется свободным перифразом или даже сокращенным изложением; при сравнении с изложением Альбертранди (см. выше стр. XXIV) не редко оказывается, что перифраз последнего, вовсе не выдаваемый за перевод, гораздо точнее передает текст подлинника, чем перевод Глищинского. Сверх того последний вовсе не чужд погрешностей даже в передаче на польский язык [LXXVII] латинской терминологии, служащей для обозначены должностей и званий Польского государства, так например слова structor regius (в начале второй книги) в польском переводе объяснены: budowniczego krolewskiego, тогда как речь идет о крайчем или стольнике (стр. 42 русск. перев.). Значительный по объему отрывок из Гейденштейна, касающийся осады и взятия Полоцка, а также других городов, входящих в состав нынешней Витебской губернии (в первом и втором походе), переведен был г. Сапуновым и напечатан в четвертом томе, его издания: «Витебская Старина» (Витебск, 1885) — стр. 200–232.

Предлагаемый ныне, перевод приготовлен был собственно еще ранее перевода г. Сапунова кандидатом С. — Петербургского Универститета И. И. Виноградовым, но издание и печатание его по разным причинам замедлилось. Переводчик стремился не только к верной передаче смысла, но и к буквальной близости перевода к тексту подлинника, насколько это вообще возможно. Ради этого обстоятельства следует извинить те литературные неловкости и шероховатости, какия при такой системе перевода, имеющей, конечно, свои хорошия стороны, неизбежно являются. Переводчик однако, совершенно справедливо не считал необходимым при титуловании московского государя удерживать везде с педантическою точностию выражение Великий князь, соответствующее постоянно употребляемому в подлиннике Magnus Dux; оно было сохранено им только тогда, когда титулу придавалося особенное, так сказать дипломатическое значение, а во всех других случаях допускалася передача его словом царь. — Редакция [LXXVIII] перевода была поручена Археографическою Коммиссиею члену ее В. Г. Васильевскому, который присоединил с своей стороны к переводу введение и некоторые примечания сверх ссылок на Карамзина и Соловьева, сделанных переводчиком.