Записки о московской войне

КНИГА I

(1576) Стефан Баторий, после своего избрания в короли, думая, что по заключении мира извне и по установлении дружественных отношений со всеми соседями легче будет прекратить и внутри раздоры, возникшие вследствие избирательной борьбы, и тем доставить государству полное спокойствие, написал к большой части соседних князей грамоты, в которых по обычаю, принятому между государями, объявлял о том, что королевство вручено ему, и, заявляя о своих добрых чувствах к ним, выражал желание хранить со всеми мир. Между прочим он послал также и к великому князю Московскому Ивану Васильевичу поляка Геория Груденского и литовца Льва Буховецкого с грамотою о том, что призванный на королевство божественным провидением и желанием сейма, он решился вести дела так, чтобы быть в мире и дружбе со всеми христианскими государями, и что к нему, как к соседнему и христианскому государю, он питает такие же добрые чувства. Если же между ним, великим князем с одной стороны, королевством Польским и [2] великим княжеством Литовским с другой и существуют какие несогласия, наследованные от предшественников обоих их, то их можно уладить дружелюбными переговорами согласно с справедливостью. На это царь Московский отвечал, что хотя он и слышал об избрании в короли Максимилиана, тем не менее, однако, не отказывается быть в дружбе и доброй приязни и с ним самим. Ему желательно, чтобы по обычаю предков были посланы великие послы, а в ожидании послов с обеих сторон пусть будут прекращены незаконные и враждебные действия [59] . Получив такой ответ, король всецело предавшись заботе о внутреннем успокоении и в особенности о прекращении бунта жителей Гданска, созвал сейм в Торне и на нем же порешил с одобрения рады послать в Москву послов для переговоров о мире. Послами были избраны Станислав Крыский, воевода Мазовецкий, — Николай Сапега, воевода Минский, — Федор Скумин, литовский надворный подскарбий [60] . (1577) Так как королю после этого приходилось приводить к покорности город Гданск оружием, то Московский царь, полагая, что теперь для него настало [3] самое удобное время занять Ливонию, к насилию и военным действиям прибавил еще лукавство. В то время Ливония находилась под управлением Ивана Ходкевича с титулом администратора; в крепостях было мало Поляков, большая часть начальников были с Литовской стороны. Туземцы подвергаясь от них дурному обращению и вместе с тем видя, что они не располагают достаточными средствами против московского могущества, расположены были в пользу какой бы то ни было перемены. Хорошо зная об этом, Московский князь послал в Ливонию Магнуса, Голштинского герцога, которого он держал при себе, связав обещаниями и родственными узами. Царь распространил слух, что если Ливонцы передадутся принцу, то он передаст последнему для управления Ливонию на ленном праве, по примеру Пруссии, с тем, чтобы все управление и власть сосредоточивались в руках Магнуса, а за ним оставалось бы верховное господство и соответствующий тому титул. Жители края, побуждаемые с одной стороны нерасположением и ненавистью к чужеземной власти, с другой надеждою и горячим желанием иметь начальников того же языка и происхождения, вместе с тем, под влиянием некоторых беспокойных и мятежных людей, прогнали почти из всех городов польские гарнизоны, и сами собрались в Венден, где в то время находился Магнус, возложили на него здесь титул и знаки королевской власти и присягнули на его имя. Между тем Московский князь, собрав огромнейшее войско, проник в Ливонию без всякого препятствия, так как изгнаны были все гарнизоны и большая часть крепостей были заняты Магнусом. Приняв под власть сдавшиеся Мариенгаузен, Режицу, Люцин, Динабург, Когенгаузен до самого Ашерадена, и не делая им никакого вреда, для того, чтобы слух о его милосердии распространился при самом начале управления, Иоанн отправился дальше. В Ашерадене собралось огромное множество [4] людей обоего пола и всякого сословия, в особенности же много женщин и девиц; там же находился ландмаршал, человек почтенный и по летам и по тем высшим должностям, которые некогда он занимал. Московский князь, перебив без разбора всех, способных носить оружие, не воинственный пол, женщин и девиц, отдал Татарам на поругание; затем прямо отправился в Венден. Находившиеся там жители, перепуганные слухом о таком жестоком поступке Московского князя, заперли ворота. Магнус, вышедший за них просителем с униженным видом и умолявший на коленях о помиловании, ползая у его ног, был обруган князем, который даже ударил его в лицо. Убедившись, что влияние Магнуса нисколько не может послужить к их спасению, так как даже ему самому угрожает опасность, и видя себя со всех сторон окруженными и обманутыми вероломным неприятелем, жители под влиянием гнева, страха и отчаяния подложили под здания порох, и от этого взрыва погибло огромное множество людей обоего пола, всякого возраста и сословия, и почти весь цвет знати ливонской, сколько ее еще оставалось до сих пор. Овладев таким образом Венденом, и в то же время сдавшимся Роннебургом, соседним с Венденом, Московский царь уже имел под своею властию всю Ливонию, за исключением Ревеля, Риги и немногих пограничных с ними крепостей. После отъезда Генриха, во время безкоролевья, он захватил Пернов, от Шведов взял славную, искусственно и естественно очень укрепленную крепость Вейссенштейн, Нарву же и Дерпт, Феллин и Мариенбург и некоторые другие уже гораздо раньше он отнял отчасти у епископа Рижского; частию у Ливонского ордена св. Марии. Положив такое начало, Московский князь делал затем постоянные вторжения к Ливонию, нанося ее жителям множество вреда, и тем заставил их отдаться под власть и покровительство Сигизмунда Августа и [5] польских королей. И вот это то обстоятельство, вместе с прежними спорами и притязаниями по отношению к великим князьям Литовским из за некоторых русских местностей, служило затем постоянным предлогом враждебных действий между ним и Польскими королями. Эта война, иногда прерываемая перемирием, большею частию веденная с переменным успехом как в Ливонии, так и в Литве, досталась по наследству и королю Стефану. Впрочем Московский князь, уведя с собою воеводу Ходкевича, Александра Полубенского и прочих начальников, вернулся в Москву. На дороге он написал королю письмо, чтобы тот совсем отказался от Ливонии. В письме он выводил свой род от какого то Прусса, брата Августа Цезаря, никому раньше неизвестного, о котором он утверждал, будто бы он управлял в Хойнице и Мариенбурге и на обширном пространстве в остальной Пруссии, для того, чтобы тем заявить притязание на господство до самых границ Пруссии [61] . Послы, которые были отправлены для переговоров об условиях мира, тем не менее продолжали свой путь, получив на дороге новые инструкции — жаловаться на несправедливые действия, совершенные под прикрытем перемирия, и требовать удовлетворения. Пока король стоял лагерем под Гданском, он не имел в готовности никакого войска в Ливонии и Литве, как в виду существующего по наружности мира, так и вследствие недостатка денег в казне, сильно ощущаемого в начале царствования; услышав же о вторжении неприятеля, он обратился с военным призывом к литовской шляхте и передал [6] военную власть в этом княжестве Николаю Радзивилу, воеводе Виленскому, так как Григорий Ходкевич, который раньше там начальствовал, в это время умер. Радзивил с значительным отрядом охотников прибыл в Сеельбург. Между тем когда, благодаря посредничеству послов со стороны многих немецких князей, жители Гданска снова покорились королю, он всецело обратился к войне против Москвы, которую уже гораздо раньше имел в виду. Много причин побуждало его начать войну, кроме полученных оскорблений и кроме возвращения Ливонии; прежде всего он питал весьма справедливое желание каким нибудъ великим подвигом оказать услугу, не только людям своего государства, но множеству других, которым московская власть, соединенная с ужасною жестокостию, внушала страх или была невыносима, и тем самым стяжать своему имени в потомстве такую славу, чтобы все знали, что он не только по имени был королем, но и был достоин этого сана. Сверх того он рассчитывал, что сломив Москву, он получит возможность обратиться к другим еще более великим предприятиям, которые у него были на уме и о которых он сообщал папе Григорию XIII чрез отправленного в Рим посла Павла Зайончковского. В таком настроении он назначил на январь месяц сейм в Варшаве [62] . Это было уже в 1577 году. В это время возвращен был под власть короля Динабург, [7] взятый обратно Борисом Савою и Вильгельмом Платером. Эти бдительные военноначальники, внимательные ко всяким обстоятельствам, заметив, что московский гарнизон страдает от недостатка съестных припасов, под видом дружбы и доброй военной приязни, послали туда несколько явств и питья, и в том числе бочку с водкой, — которую особенно любят Москвитяне, по причине недостатка в настоящем вине. Когда Москвитяне напились до пьяна, те заранее это предусмотрев, ночью приставили лестницы, взбежали на валы, которыми только была окружена крепость, и проникли в самую крепость, выгнали оттуда едва успевших опомниться от сна и опьянения Москвитян и овладели таким образом ею. Немного времени спустя затем и Венден был возвращен таким же образом. Под начальством Матвея Дембинского находился какой то плотник Латыш, сестра которого находилась во власти Москвитян; пользуясь предоставленною крестьянам свободою сношений, он часто приходил в Венден под предлогом свидания с нею. Раз улучив удобное время, он сделал восковой оттиск городских ключей, и, приготовив по этому образцу другие, доставил их Дембинскому. В назначенный день, который Москвитяне праздновали у ворот города, Дембинский, подошел со своим наскоро собранным отрядом, и когда с одной стороны были приставлены лестницы, а с другой сбежались Латыши, находившиеся в Вендене, то один из них отворив ворота, впустил Поляков.

(1578) В то время, как король направлялся в Варшаву на сейм, он получил на дороге известие, чуждое отношения к тем делам, которые его занимали [63] . Границею между королевством Польским и великим княжеством Литовским большею [8] частию служит Днепр, который начинаясь в Московском княжестве, течет с небольшими изгибами на запад, затем на юг и потом вливается в Черное море, неся огромное количество воды; более верхняя часть реки принадлежит к Литве, у более нижней части соединяются границы различных народов. Кроме Москвитян и Русских, находящихся под польской властью, здесь соприкасаются некоторые владения Турок, на небольшем же расстоянии начинаются владения Валахов. При соседстве стольких народов, притом сохранивших воинственный характер, с древних веков и до сих пор здесь не может держаться мирный порядок. Огромное пространство полей, множество земли остается там не возделанным и не населенным по причине разбоев или вследствие страха. Всякий, кто был в тяжкой нужде или был осужден за уголовные преступления, и все те, которым или обстоятельства или законы не дозволяли жить в отечестве, как из других народов, так и из Поляков и Литовцев, — собирались сюда, чтобы жить грабежем и добычею. В прежние же времена, при общем мире между народами, даже некоторые знатные юноши стремились к этим местам, ненавидя спокойную жизнь, избегая праздности и бездействия, и желая упражняться в военных подвигах. Все подобного рода люди большую часть жизни проводят здесь на воде, в рыбной ловле и в разбоях, считают врагом всякого, от кого надеются получить больше добычи; но так как среди их все-таки численно преобладают христиане, то они питают особенную вражду к неверным (варварам) и в особенности к Татарам, и не раз оказывали усердное содействие Польским королям. Так как они занимают самую нижнюю части Польши, соприкасающуюся с рекою, то назывались по месту Низовыми, и среди остальных казаков, — таким именно общим именем называются как конные, так и пешие люди, которые собираются по доброй [9] воле для занятий разбоем на границах и для того, чтобы тревожить соседей набегами, — эти Низовые в особенности имели значение и силу, как по своей многочисленности, так и по отважности. Среди этих людей жил с некоторого времени Иван Подкова, по народности Валах, человек низкого происхождения, но отличавшийся физическою силой и приобревший себе прозвание Подкова тем, что разрывал рукою железные лошадиные подковы. При сходстве образа жизни и занятий, он своими обещаниями легко уговорил людей, живших грабежем, напасть вместе с ним на Валахию и передать ему власть над нею. Они захватили Петра, воеводу Валашского, совершенно в расплох и лишили его власти, прежде чем тот мог заподозрить, что ему грозит откуда нибудь оружие. Король, узнав об этом, недовольный уже тем, что без его приказания затронуты были войною чужие границы, и сверх того желая восстановит власть Петра, которому он благоприятствовал, отправил письма в Польшу к некоторым лицам и в Трансильванию к брату своему, князю Христофору, с просьбою оказать помощь Петру. Когда этот последний (т. е. брат) прислал несколько эскадронов всадников и пеших под предводительством Стефана Батория, сына брата своего Андрея, то Подкова, принужденный отступить в польский город Немиров, попал в руки Николая Сенявского, кастеляна Каменецкого, начальствовавшего над пограничными войсками в Руси, и был отослан им к королю. После того как собрался сейм, в первый день совершено было торжественное богослужение, а на другой день было доложено сословиям, каждому порознь, об оскорблениях со стороны Москвитян и Татар, и король спросил: желают ли они вести войну с Москвитянами и Татарами, или с которым нибудь одним из этих двух народов. Решена была война с Москвою, а с Татарами пока отложена. [10] Татарский хан, по отъезде Генриха, делал набеги на границы в то время, как государство было обеспокоено и занято другими делами, и тревожил их опустошениями, грабежом и всякого рода безчеловечием; во время же осады Гданска он сделал хищнический наезд в больших размерах. В самые дни сейма, узнав по слухам о свадебном торжестве, которое справлял для своей родственницы князь Константин Острожский, воевода киевский, хан сделал набег на Волынь и осадил князя Острожского. По усмирении восстания в Гданске, король отправил войско, бывшее под Гданском, в Русь для защиты границ, и уже несколько полков достигли Волыни, когда дошел слух о вторжении Татар. Временное начальство над этим войском король поручил Яну Збаражскому, воеводе Брацлавльскому [64] . Некоторые из польских отрядов, не подалеку от Торчина наткнулись на толпу Татар, которые, еще не зная о приходе войска, совершенно беззаботно занимались грабежем; завязалась тотчас битва и польские полки вышли победителями. Татарский хан, узнав из этого о приближении войск, выслал против Збаражского отборных воинов с обычным поручением, разузнать о намерениях и силах неприятеля. Последние встретились с нашими у Заславля, и когда нападение их храбро было отражено нашими, тотчас возвратились, — а татарский хан, заключив договор с полководцем, между прочим и о том, чтобы тот хлопотал пред королем об удалении от Крымских границ Низовцев, разбои которых он выставлял единственною причиной войны, удалился. Тем не менее решено было на этом сейме не поднимать пока речи о наказании Татар. Да и какой богатой добычи можно было [11] ожидать от неприятеля бедного, кочевого? а между тем на их защиту легко могли подняться войска Турок, тем более, что турецкий султан утверждал, будто земля, на которой они находятся, принадлежит ему и будто они владеют ею как его подручники. Молва приписывала несравненно больше могущества Московскому государству: тем большую славу в настоящем и в потомстве можно получить победою над ним; наградою победы будет служить Ливония, провинция цветущая, некогда богатая средствами и городами, представляющая и теперь множество выгод, особенно вследствие своего приморского положения.

Таким образом решена была война против Москвы, и при этом положено было вести ее в пределах неприятельских, так как прежний способ держать войска внутри собственных границ и только обороняться от врага был осужден на основании происходящего отсюда домашнего вреда и на основании примера прошлого года. Ближайшею затем заботой была забота о денежных средствах. В сенате выбрана была коммисия для того, чтобы обсудить сколько нужно солдат для войны, и какое жалованье положить на каждого солдата. Назначена была подать на каждый лан (югер) по одному злоту, учреждена была подать на пиво в городах и местечках, в размере одной восемнадцатой части с продажной цены каждой бочки. Это была тяжелая подать, подобной которой до того времени никто не помнил; однако все согласились, за исключением только послов воеводств Краковского, Сендомирского и Серадского, сопротивлявшихся на том основании, что они по их словам не имели никаких полномочий насчет одобрения такого налога [65] . Шляхта не [12] хотела подать голоса ни за войну, ни за налог пока король не установит для нее судов, которых она требовала еще во время Сигизмунда Августа, и какие во время междуцарствия сама собою учредила. В древности существовала аппеляция от гродских судов к воеводским, смотря потому, к какому воеводству принадлежал город, затем аппеляция к королю на сейме. Так как Сигизмунд Август весьма редко производил суд вследствие слабого здоровья, то шляхта постоянно просила, чтобы позволено было ей постановлять судей из своей среды. Король противился этому всю свою жизнь. Лишившись таким образом надежды испросить себе эту привиллегию у короля, шляхта во время междуцарствия, прежде чем выбрать королем Генриха, между прочим предложила ему и это условие о передаче судебных дел шляхте, и тот принял оное. Вследствие этого, после отъезда Генриха, шляхта в каждом воеводстве выбрала себе из среды своей в судьи кого ей было угодно для разбора аппеляционных дел. Как и следовало ожидать, отсюда произошла большая путаница во всем. Король Стефан, заметив это, хотел, сколько возможно было, поправить испорченное и восстановить порядок и однообразие, и ради того постановил, чтобы не в каждом воеводстве был особый трибунал, но чтобы каждое большее воеводство избирало по два, а меньшее по одному делегату от шляхты ежегодно, и чтобы эти делегаты, съехавшись с начала в Петроков, от дня св. Мартина до Пасхи заседали и судили для шляхты Великой Польши, а затем от Пасхи до убора жатвы в Люблине для Малопольской шляхты. Суд в частных делах переходил при этом всецело к шляхте; в делах, касающихся государства, королевских прав или казны, он оставался по прежнему за королем, равно как юрисдикция в тех землях, которые имели свои законы и особые от других права. Некоторая остановка в издании устава (конституции) произошла от того, что шляхта [13] домогалась, чтобы сенаторы (паны рады) были устранены от участия и заседания в тех судах, между тем последние напротив утверждали, что несправедливо будет, если их сан и достоинство вместо выгоды, как бы это следовало, будет служить им в ущерб и если бы они, выдаваясь среди шляхты своею знатностию и честью, были лишены привиллегии, даруемой целому сословию, при том в таком деле, которое относится к области публичного права и следовательно касается всех одинаково. Наконец согласились на том, чтобы шляхта могла выбирать делегатов в трибуналы, как из среды шляхты, так равно из среды сенаторов. Между королем и шляхтою был небольшой спор по тому поводу, что шляхта хотела, чтобы и королевские города зависели от нее в делах, ей подсудных (подчинялись ее юрисдикции), и в предшествовавшие годы она уже привлекала к своему суду некоторые дела такого рода. Уступила шляхта, и положено было, что подобные дела, не смотря на решение их судами шляхты, будут перенесены в высшую инстанцию и снова пересмотрены королем на этом же сейме. Шляхта домогалась, чтобы королевские урядники и старосты, главная обязанность которых заключается в исполнении судебных приговоров, были под властью шляхетских судов, поколику на них лежит обязанность исполнения судебных приговоров; говорили, что не зачем было бы вручать шляхте суд, если она не будет иметь юрисдикции над теми, которые должны приводит в исполнение решения ее суда. Король согласился на то, чтобы насколько дело будет касаться исполнения трибунальных приговоров, урядники и старосты были подвластны трибуналам. Оставалось решить спор между духовным и светским сословиями, так как последнее хотело чтобы духовные подчинены были тем же самым судам, как прочая шляхта; духовные лица утверждали, что эти суды шляхты, в состав которых, понятно, будут входить [14] и разноверцы (диссиденты), по многим причинам для них подозрительны, и потому духовные не хотели от них зависеть. Канцлер Ян Замойский поставил им на вид, что от подчинения этим судам они ничего не потеряют, равно как ничего не выиграют от того, что откажутся признавать их, потому что все-таки их будут подвергать заочным приговорам и штрафам за неявку, как это водилось ранее в судах воеводских, где между прочим один архиепископ был присужден к пене в 150 т. злотых. По внушению канцлера прибавлена была такая статья, чтобы каждый раз как будет подлежать разбору церковное дело, к шести судьям шляхетского сословия, которые будут разбирать дело, присоединялось столько же чинов духовного звания, и если окажется равенство голосов, то пусть дело переходит к королю на сейм. Спор об этом тянулся несколько дней, наконец было решено в таком именно смысле [66] . По обычаям Польского народа, на тех, которые, будучи присуждены ко взысканию за долги, или за другие частные дела, не повинуются решению суда, налагается пеня; если они откажутся заплатить, то налагается в три раза больший штраф; ежели и тогда даже не послушаются, посылается военная экзекуция в имение, и если кто воспротивится ей, то подвергается банниции (опале) постановлением старосты. Это весьма страшное оружие некогда было направлено против мотов, а в настоящее время, когда роскошь еще больше распространилась, а с нею и число должников умножилось, стали относиться с пренебрежением к этому постановлению, и на этот раз об нем много говорили, но не [15] принято было никаких действительных мер к его поддержке. По выслушании за тем послов иноземных государей, Георг Фридрих, маркграф Бранденбургский, был допущен к опеке над болезненным родственником его Альбрехтом Фридрихом, сыном Прусского герцога Альбрехта; приняв так называемую инвеституру, он дал торжественную присягу королю. При этой церемонии присутствовали и послы курфюрста Саксонского и герцога Вюртембергского. Когда послы Бранденбургского курфюрста от имени своего государя стали требовать права на одновременное участие в инвеституре, взявшись за знамя, то послы шляхты стали протестовать на том основании, что в условиях о ленной связи, заключенных между Сигизмундом и Бранденбургскою фамилией, ветвь Бранденбургских маркграфов не была упомянута; они высказывали, что считают незаконным то, что впоследствии было дано частною властию и без ведома сословий. Послы стали жаловаться королю на это и заявляли, что они готовы вести свое дело пред сословиями. Им был дан ответ, что они конечно хорошо знают (юридическое) значение всякой протестации и то, что ею как ничье право не уменьшается, так и не усиливается, и что потому предлагаемая ими мера не может быть признана ни своевременною, ни необходимою. Тут находились также и послы князей Померании ; от имени своих государей они признали верховную власть короля над Битовскою и Лауенбургскою областями и получили грамоты инвеституры. Между тем послы, отправленные, как мы выше указали, к Московскому князю, явились в Москву. Московский князь, жестокий по своему характеру, и еще более возгордившийся по причине удачных действий в Ливонии, сделал им недостойный и унизительный прием; многие поступки царя и слова были оскорбительны для Польского и Литовского народа; и так как обычай обоих народов требовал, чтобы уполномоченным другой стороны отпускалось содержание, то он приказал [16] доставлять послам пищу, но с величайшим неуважением, только самые простые и отвратительные кушанья, а покупать провизию в Москве и не в обычае, да и не было возможности, если бы они того захотели. Затем, когда во время переговоров послы объявили, что они имеют полномочия только о перемирии, он дал им перемирие на три года: при этом грамоту, которую послы должны были подписать, он приказал писать просто не внося никакого условия, а в грамоте, которую он должен был от себя передать послам и к которой он приложил собственную печать, он прибавил такие условия, что король уступает ему всю Ливонию, вместе с Ригою и Курляндиею, которые находились до сих пор во власти короля, и все, что простирается до границ Пруссии ; что он не вступится за Ливонцев, хотя бы те и просили его помощи, а еще менее займет какой либо город, и вообще не окажет с своей стороны никакой поддержки или помощи. Затем, когда по обычаю следовало скрепить соглашение клятвою, то царь, отложивши в сторону грамоту, над которою присягали послы, взял только эту последнюю и над нею произнес клятвенное обязательство [67] . Так как после этого уже не оставалось места для дальнейших переговоров, то он приказал послам выехать из Москвы и в то же время, послав войска в Ливонию, он стал [17] осаждать Венден. Слухи обо всем этом, дошедшие при конце сейма, возбудили гнев и негодование в умах, уже и без того настроенных воинственно против Москвы. Однако Московский князь тщетно осаждал Венден. Когда Московиты в продолжении нескольких дней сильно били машинами в стены, и уже разрушили часть стены, то Дембинский, в виду малочисленности гарнизона опасаясь за город, пытался убедить своих войдти с ним в город, но не достиг цели, так как вследствие недостатка припасов и неуплаты жалованья, они были не особенно готовы подвергаться опасности, и притом большая часть была всадники, которые полагали, что запертым внутри стен им не будет места для проявления своей храбрости. Наконец он настаивал, чтобы они по крайней мере ближе подступили к стенам вместе с ним, дабы этим причинить тревогу караулу и лагерю неприятельскому. Достигнув этого, он в глубоком молчании, ночью, не задолго до рассвета, подвел их к воротам города и объявил, что так как они уже стали видны неприятелю, то могут быть легко окружены его превосходными силами, и потому лучше войдти, как следует храбрым военным людям, в город для того, чтобы своею храбростью, своим мужеством подать и ему помощь и себе найдти в нем защиту. Вступив в город, они действительно помогли сохранить и защитить его. Поправив старательно разрушенные неприятелем стены посредством спешной работы ночью, они затем везде оказали весьма храбрый отпор неприятелю. Вследствие этого Москвитяне, прекратив уже действительно начатую осаду, при наступлении весны, ушли, отправив наперед пушки. Александр Ходкевич, начальник Гродненский, племянник Яна Ходкевича, которого помощником он состоял по управлению Ливонией, хотя и был в то время болен, собрав однако отовсюду войска, преследовал их до Зевальда, но не мог все-таки настигнуть. Почти около того [18] же времени изменил Московскому царю герцог Магнус, перейдя под покровительство короля. Этот юноша, происходивший из очень знатного рода, прежде владел епископством Курляндским и Эзельским в Ливонии. Увлеченный советами некоторых дурных людей, московскими обещаниями и молодостию, так как по своему возрасту он еще не был в состоянии сам ведаться с своими делами, Магнус перешел на сторону московского властителя и получил от него в супруги дочь его двоюродного брата, при чем ему внушили надежду, что он, с помощию Москвы, может получить в виде королевства весь Ливонский край; затем он был послан с большим войском осаждать Ревель. Однако, принужденный отступить без успеха, он во время осады Гданска с теми же обещаниями был, как сказано выше, отпущен в Ливонию. Там, устрашившись жестокости Московского царя, так как тот замышлял, отняв у него крепости в Ливонии, отправить его к границам татарским, и узнав чрез донос, в какой он находится опасности, Магнус решился отпасть от него и мало по малу выходя из-под его власти, бежал в Лемпсал, затем ближе к Риге и королевским границам, и просил короля, при посредстве герцога Курляндского и чрез частных послов письмами о том, чтобы последний принял его снова под свое покровительство. Король, не имея ясного представления о положении дела, так как об удалении Магнуса ходили разные толки и неизвестно было, одобряет ли брат его, Датский король, это его намерение и вообще принимает ли он с прочими родственниками какое либо участие в его судьбе, не дал никакого определенного ответа относительно вступления под его верховную власть, однако дал понять, что ему дозволяется жить безопасно в Ливонии, пользуясь общим покровительством закона. Затем, когда отправился в Ливонию Николай Радзивил, воевода Виленский, то король [19] позволил ему там устроить дело с принцем Магнусом, как он найдет выгодным для государства. Когда тот прибыл в Курляндию и к нему пришел Магнус, то он принял его со всеми его владениями от имени короля под покровительство и привел его к присяге на верность королю. Условия сдачи были следующия: король либо оставит за ним те земли, которыми он теперь владеет, на тех правах, на каких владеют и другие ленные владетели, либо даст ему другие в каком нибудь ином месте нисколько не худшого положения, сообразно достоинству его рода и фамилии. Когда король узнал об исходе своего посольства, он послал тотчас к Московскому князю Гарабурду объявить, что он считает для себя обязательным перемирие не иначе, как только если тот устранит условие относительно Ливонии, не принятое королевскими послами [68] . Московский государь, задержав Гарабурду, назначил между тем посольство к королю, чтобы склонить его к утверждению условий перемирия и скреплению их присягою, и уже при наступлении конца лета отправил другое войско, гораздо сильнее прежняго, снабженное большим запасом, к Вендену, который был захвачен нами и потом был, как мы выше сказали, им осажден. Прежде чем пойти дальше, я хочу предпослать немного слов о происхождении Русских князей, могуществе, нравах народа и о положении всего государства. Древнейший престол [20] Русского государства сперва находился в Новгороде, потом в Киеве, в последующие же времена престол, прежде чем перенесен был в Москву, был во Владимире, который по этой причине еще доселе полагается в княжеском титуле выше Московского. Летописи относят по происхождению князей Русских к Варягам, народу теперь неизвестному, как и многие другие из древних народов, который, по свидетельству тех же летописей, жил однако за морем. Три брата из этого племени, будучи призваны сначала и приняты Новгородцами, принадлежащими тоже к Славянам, получили власть в Новгородской земле; главную власть получил в Новгороде старший из братьев Рюрик, а двоим другим, как передают, достались две области Русские: Белозерская и Изборская. У Рюрика затем был сын от Ольги Псковитянки [69] , Святослав. Последний, с большим войском проникнув в Болгарию до самого Дуная, победил Болгар и Греков, под властью которых находились тогда Болгары, и полюбив красоту и богатство этой земли, избрал здесь для себя столицу. Киев он оставил в управление своему сыну Ярополку, второму сыну Олегу дал Древлянскую область, Новгород же предоставил сыну Владимиру, рожденному от служанки Ольги, дочери, как говорят летописи, какого то Любечанина Малха. Владимир, будучи изгнан Ярополком из своего владения, бежал за море и, вернувшись оттуда с набранными морскими дружинами, занял как те земли, которые ему были отданы отцем, так вместе с тем и Киев, свергнув Ярополка. От Владимира произошли, как говорит предание, все русские князья. Оставив двенадцать сыновей и разделив между ними всю Русь, он передал власть и главный престол Киевский старшему сыну Святополку. Так как [21] последний умер бездетным, то ему наследовали на престоле по порядку другие два брата, Ярослав и Изяслав [70] , после их занял престол Владимир Мономах, сын Всеволода князя Владимирского, имя которого до сих пор пользуется почетом у Русских; он происходил из того же рода. Несмотря на то, что на некоторое время Всеволоду, внуку Святослава от Олега и правнуку Игорю, удалось получить обратно дедовский престол [71] , последний остался во власти потомства Владимира и в последующие времена князь Суздальский Андрей, происходивший из того же поколения Владимира, заключив договор с 11-ю другими родственными князьями, свергнул Мстислава, который владел Киевским престолом, принадлежа тоже к потомкам Мономаха, и посадил на него сына своего Мстислава. Он первый перенес столицу во Владимир и дал первенство Суздальскому роду; тот, кто владел этим городом, хотя бы и не имел власти над остальными родственными князьями, тем не менее пользовался титулом великого князя, а достоинством и почестями возвышался над прочими, которые чтили его величие, между тем как прежде эта честь доставалась кому либо одному, либо по наследству, либо по желанию всех остальных, либо, как это не редко бывало, достигалась силою или оружием. После того, как князья подпали под власть Татар, они стали выпрашивать великокняжеский престол у них. В летописях их о власти Татар упоминается около 6732 года, как считают Русские, от Р. X. уже в 1224, когда Татары, выступив с войском против Половецкого князя Котяна, опустошили Русь. Когда же Котян призвал на помощь Мстислава Романовича, князя Черниговского или Киевского (ибо [22] под тем и другим именем он упоминается в летописях), женатого на его дочери и многих других русских князей, тогда Татары в большом сражении при Калке 17-го июля победили их, перебив 11 русских князей и 70 богатырей (героев), как называют их летописи, составлявших храбрый конный отряд и многих взяли в плен. Возвратившись затем под предводительством Батые около 6745 года, Татары, покорив сперва Рязанских, Владимирских и почти всех остальных князей, поработили всю Русь и, хотя не редко потом Русские князья вступали с ними в войну, тем не менее почти всегда Русь должна была платить дань. И вот с этого то времени Татары начали назначать даже великих князей для Руси. Назначались же они, как мы выше указали, почти всегда из князей Суздальских. Упоминание о Московских князьях и о самом городе начинает встречаться в летописях со времени Батые, вместе с упоминанием о тех опустошениях, которые произведены были последним на Руси. Среди других городов, как передают, была завоевана Батыем Москва, и там был взят в плен Татарами некий воевода Филипп и Владимир, сын Юрия, великого князя. В 6812 году от сотворения мира, по смерти великого князя Андрея Александровича, между Михаилом Ярославичем Тверским и Георгием Даниловичем, Московским князем, произошел спор из-за власти и великого княжества Владимирского; когда оба они стали просить о том у татарского хана, то последний, удержав у себя Георгия, посадил на престол сперва Михаила, а потом, по прошествии некоторого времени, в 6825 лето, утвердил Георгия; с этого времени доселе, не смотря на то, что всякие другие Русские князья пытались выпрашивать у татарского хана Суздальское княжество, однако честь эта оставалась постоянно принадлежащею Московскому дому. Из этой фамилии произошел прадед нынешнего царя, Василий Васильевич, [23] наследовав княжение после отца; он был лишен престола вследствие заговора, составленного против него князьями Дмитрием Георгиевичем, по прозванию Шемяка, Северским князем, Иваном Андреевичем Можайским, Борисом Александровичем Тверским и ослеплен Георгием Северским, но потом с помощию Новгородцев он снова получил княжеский престол и затем княжил мирно. Василию наследовал сын его Иван, который первый положил основание тому могуществу, до которого теперь дошли Москвитяне. Лишив княжества князя Тверского, не смотря на то, что сам имел жену из того же рода, Иоанн овладел его уделом; затем он стал собирать и другие княжества и достиг такого могущества, что прочие князья от страху стали уступать ему, и не было никого, кто решился бы противиться его стремлениям. Он же первый свергнул и татарское иго, побужденный к тому речами умной женщины, своей супруги, Софии Греческой, из фамилии Палеологов, на которой он женился по смерти княжны Тверской. Затем сын его Василий подобным же образом почти до безконечности усилил могущество, основание которому положил отец. К землям, приобретенным отцем, Василий присоединил великое княжество Смоленское и что оставалось от Северского княжества; он воевал с моря и с суши Казанское царство, привел в полную зависимость всех родственных князей, лишив их владений, а также покорил и Псковскую область. Ему наследовал на престоле ныне царствующий Иван, который также с своей стороны еще более увеличил при помощи своего счастия и искусства обширное царство, полученное им от отца. Он покорил Казанское и Астраханское царства, против которых ходил с величайшими силами еще его отец, преимущественно с помощию нового в то время у тех народов способа, которым он стал пользоваться при осаде городов, т. е. посредством подкопов и пороха. Получивши с покорением этого царства власть над [24] Каспийским морем, он распространил пределы своего государства почти до Персии, занял, благодаря внутренним раздорам Ливонцев, большую часть Ливонии, часто наносил поражения Шведам; во время Сигизмунда Августа взял Полоцк. Когда же турецкий султан Селим вздумал соединить Дон с огромнейшей рекой Rha, которую Русские на своем языке называют доселе Волгой, с тою целию, чтобы отправившись на кораблях из Черного моря вверх по течению Дона в Волгу (Rha), подчинить своей власти Астрахань, расположенную в устье Волги, где она впадает в Каспийское море, и чрез то овладеть и всем Каспийским морем, то молва приписала ему победу над Турками. Именно Селим потребовал от Сигизмунда-Августа, чтобы король пропустил его войско чрез свои владения, и с этим требованием прислал чауша Ибрагима, польского шляхтича из фамилии Струсей, с детства однако воспитанного в турецком нечестии и потом за свои отличные способности достигшего величайших почестей. Когда он воротился с отказом Сигизмунда Августа, то Селим, не смотря на то, отправил войско чрез Татарию для прорытия канала там, где было самое узкое место между этими двумя реками уже на Московской земле. При явном нерасположении самих Татар помогать предприятию, войско это должно было совершить путь чрез обширные пустыни и в дороге сильно пострадало от всякого рода неудобств, и за тем встретившись с Москвитянами, принуждено было воротиться назад, не сделав ничего важного. Таким образом быстро образовавшееся могущество Московского князя стало внушать страх не только соседним народам, но даже и более отдаленным, и высокомерие его при таких обширных границах и великих удачах дошло до того, что он презирал в сравнении с собою всех других государей и полагал, что нет ни одного народа, который бы мог поспорить с ним [25] богатством и могуществом. До того времени Московские государи употребляли титул князя, прибавив к тому прозвание великий для обозначения превосходства над другими князьями, которые были под их властию; но отец Иоанна, Василий, первый захотел называться царем, названием, заимствованным из славянского перевода св. писания, которое на их языке означает короля, и хвастался, что Максимилиан Первый уже величал его этим титулом. Русский народ был приведен к христианской религии и посвящен в христианские таинства константинопольским архиепископом, некиим Василием, как указывают их летописцы и византийская история. Так как первыми учредителями религии были Греки, и так как были частые сношения между Греками и Русскими с одной стороны чрез Мизию и Иллирию, страны, занимаемые Славянскими народами того же племени, — с другой стороны чрез Киев, который соединяется через Днепр (Borysthenes) с Черным морем (Pontus Euxinus), то потому Славяне и удерживают по большой части как письмена греческие, так и обычаи, отличные, от постановлений Римской церкви; однако многое изменилось у них из этих постановлений частию от влияния времени, частию вследствие желания митрополита и других епископов угождать своему князю. У них существует немного законов, и даже почти только один — почитать волю князя законом. О князе у них сложилось понятие, укреплению которого особенно помогали митрополиты, что через князя, как бы посредника, с ними вступает в единение сам Бог, — и, смотря по заслугам их перед Богом, князь их бывает или милостивым, или жестоким. Вследствие этого они считают за долг, предписываемый верою, повиноваться его воле, как воле божественной, во всех делах, прикажет ли он постыдное или честное, хорошее или дурное; князь имеет относительно своих власть жизни и смерти и неограниченное право на их имущество. Это [26] обстоятельство, — что он один сохраняет во всем высшую власть, и что от него одного исходят все распоряжения, что он волен принимать те или другие решения и властен над всеми средствами для выполнения оных, что он может в короткое время собрать самое большое войско и пользоваться имуществом граждан, как своим для установления своей власти, — все это имеет чрезвычайно важное значение для приобретения могущества и для успешного ведения войн. Но если при этом увеличилась власть и могущество Московского царя, то с другой стороны тем сильнее поддерживался его жестокий и суровый образ управления. Он совершил безчисленное количество убийств, и между прочим замучил самыми изысканными пытками своего двоюродного брата Андрея, на основании каких то подозрений в мятежных замыслах, со всеми его детьми и всем родом, за исключением только одной дочери, которую он потом сосватал за герцога Магнуса; он почти совершенно истребил Новгородское знатное дворянство, которое он подозревал в расположении к брату. Где попадалось, он не щадил также простолюдинов, избивая их массами, так что иной раз попавшие ему на встречу толпы несчастных людей, умолявших его о расположении и милости, по его приказанию избивались его сателлитами, или же в большом числе утопляемы были подо льдом, которым там бывают покрыты большую часть года озера и реки. Тому, кто занимается историею его царствования, тем более должно казаться удивительным, как при такой жестокости могла существовать такая сильная любовь к нему народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходительности и ласки, и как могла сохраниться та необычайная верность его к своим государям. При чем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких возмущений, но даже выказывал во время войны невероятную твердость при защите и охранении крепостей, а перебежчиков было вообще весьма [27] мало. Много, напротив, нашлось и во время этой самой войны таких, которые предпочли верность к князю, даже с опасностию для себя, величайшим наградам. Это объясняется, кроме многих других причин, между прочим и тою, о которой мы говорили выше, двояким религиозным их убеждением. Они считают варварами или басурманами всех, кто отступает от них в деле веры, даже и тех, кто следует обрядам Римской церкви, и отвращаются от них, как от какой-то язвы, считая непозволительным иметь что либо общее с ними; вследствие такого убеждения явился обычай, что всякий раз, когда князья выслушивают иностранных послов, они имеют пред собою таз с водою, чтобы ею тотчас обмыть руки, как бы оскверненные от прикосновения иностранцев. По установлениям своей религии, считая верность к государю в такой же степени обязательною, как и верность к Богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо и наслаждаются небесным блаженством наравне с душами тех учеников нашего Спасителя, которые до конца остались тверды в своем благочестии и вере. Князья поддерживают суеверие, сколько это зависит от их власти. Они не позволяют никому ездить к чужестранным каким либо народам, не позволяют даже чужестранцам вступать с их подданными в сношения; отправляя кого либо послами, они распоряжаются так, что к каждому послу приставляют по одному сторожу, и никому из них не позволено переговариваться с кем либо без сторожа. Вследствие этого Москвитяне, ходя как бы в постоянных потемках невежества, не видев обращения других народов и не понимая вообще приятности свободы, настоящее предпочитают более лучшему, известное сомнительному. К этому присоединяется страх, любовь и забота каждого о своих близких — [28] обстоятельство, легко ослабляющее даже и великие характеры, привыкшие к свободе. От тех, кого князь выбирает начальниками войск или крепостей, или вообще назначает на какие либо должности, он всегда держит в виде заложников жен, детей, родственников и все то, чем всего более тот дорожит. Если кто либо из таких лиц изменит ему, или если какое либо дело сделает не по его желанию, или не по его воле, он предает заложников страшным мучениям. Относительно займов, долговых обязательств и других частных сделок у них очень мало писанных законов. Есть разнообразные и жестокие наказания смертью, есть разного рода штрафы и битье батогами; все эти наказания, при безграничной власти князя, налагаются столь же часто, как мы сказали, по его произволу, сколько по заслугам; содержание в тюремном заключении они считают больше, чем штрафом или пенею, наказание же ссылкою им совершенно неизвестно. Князь собирает думу более для вида, так как всем распоряжается по своей воле. Большая часть ее членов состоит, как известно, из князей, потомков тех первоначальных князей, которые были подчинены Московскими князьями, или таких, которых государь из уважения к заслугам или по своей милости возвел в это звание или чин. Более знатные отличаются от народа, как разными знаками, так и тем, что они, по примеру государя, одни пишут имя своего отца впереди других титулов, например: князя, что считается у них весьма высокой честью, и они употребляют такой способ только пиша к равным, или к более низким; пиша же к государю, они не только не употребляют имени отца, но даже не пишут своего, разве только в некотором испорченном виде, свойственном тому языку (в уменьшительном), для того, чтобы показать, что они в сравнении с государем не только рабы, но как бы маленькие человечки, а не люди. В войске каждый имеет маленький [29] барабан привешенный к седлу, который употребляется всякий раз, когда войску нужно остановиться; при первом ударе и звоне, перенятом ближайшими и переданном остальным, в короткий промежуток времени войско перестает двигаться вперед. Митрополит не входит в думу, но иногда государь пользуется также его советом, отчасти для того, чтобы снискать себе большое доверие у народа, отчасти чтобы показать по крайней мере вид, что его слушает. Войско князя состоит по обычаю и прочих народов из пехоты и конницы, лошади по преимуществу ногайские. Ни на одно средство князь не полагается так много, как на укрепления, и потому большая часть последних расположена на самых удобных местах между извилинами рек и озер; и гарнизоном, военными снарядами, провизией они снабжаются тщательнее, чем у какого бы то ни было другого народа. По видимому, они усвоили такой способ войны с того времени когда при незначительности своей они еще имели мало возможности бороться открытою силою с более могущественными соседями, и потому искали защиты большею частью в свойствах местности; захватывая удобные места, они понемногу усиливались, а за тем они удержали этот образ действий по неволе, так как видели, что при всяком сражении с соседями и в особенности с Поляками их воины остаются побежденными и таким образом они на самом опыте узнали, что нельзя много рассчитывать на храбрость своих в битве. Вследствие большого богатства лесного запаса, у них выстроены почти все крепостцы из дерева, из собранного в кучу множества огромных бревен, обыкновенно покрытых дерном; притом все крепостцы снабжаются больверками и башнями и кроме того окружаются искуственными рвами, если не было природных, валом и забором; вследствие чего эти строения не только не оказываются по виду некрасивыми, но до последней войны, во время которой [30] большая часть их была взята королем вследствие воспламенения от падавших бомб, считалось, что эти строения более безопасны для обороны и представляют большую выгоду, нежели каменные, так как с одной стороны таковое строение больше противится действию орудий, а с другой, если оно и пробито, то это не ведет за собою большого разрушения стены, что обыкновенно бывает с каменною постройкой. Что же касается Ливонии, то в ней есть и каменные стены. Ежегодно царь, по своему усмотрению, назначает в каждую крепость бояр и дворян в известном количестве и, распределив последних по укреплениям, держит всякого в одной крепости не дольше года. К ним он прибавляет стрельцов, т. е. воинов, на жалованье из среды народа. Воеводства также бывают годичные. По большой части назначается по три военноначальника; первого назначают для того, чтобы заботиться преимущественно об укреплениях, и ему не позволяется вообще ни в каком случае выходить за пределы укреплений, тем менее проводить ночь вне их; двое остальных назначаются наблюдателями или стражами к первому, из которых одному в случае нужды, и если он получил полномочие от князя, позволяется делать вылазки и выходить за укрепления. Этих начальников на своем языке, по примеру польских воевод, они называют воеводами, иначе сказать — как бы военными предводителями, хотя у них эта должность не бывает постоянною и ограничивается только одною крепостью, и притом власть эта разделена бывает между многими. Не могу утверждать, от самой ли природы, или по их неуменью находить, в Московском государстве нет золота, серебра и других металлов, все это у них привозное; из Персии они получают вышитые одежды, шелк, драгоценные каменья, жемчуг. С Германией и другими западными странами они большею частию ведут меновую торговлю, при чем за свои товары, за дорогие меха, которых у них множество, [31] за воск, кожу, они получали оружие, снаряды, порох, а также серебро и золото, и местом такой торговли Московский царь сделал Нарву, после того как она была покорена им. Англичане же, объехавши Норвегию, Лаппландию и почти весь север, открыли себе дорогу по Ледовитому морю, там, где река Вологда, берущая начало из более внутренней части Московской земли, образует гавань Св. Николая. В характере рассматриваемого нами племени, кроме верности к князю, можно отметить еще крайнюю выносливость при всякого рода трудах, при голоде и при других тягостях, а также презрение к самой смерти. Впрочем, мужчины склонны к любострастию, и предаются любви не только с женщинами, почему даже в юношеском возрасте женятся, но и с мальчиками. Они отличаются лживым характером, вследствие дурной привычки, чрезвычайно изворотливы во всякого рода обманах и кознях; но может быть столько же способны к быстрому усвоению и добрых художеств, если бы кто наставил их в таковых.

Король, выступив из Варшавы, для устройства русских дел направился во Львов. Прежде чем отправиться, он назначил сеймики в воеводствах Краковском, Сандомирском и Серадском, так как эти воеводства, как мы выше упомянули, при установлении налога не согласились с общим мнением. На дороге он узнал, что воеводство Серадское потом согласилось, остальные же два упорно настаивали на своем отказе. Поэтому он остановился в Сандомире и сюда вызвал всех сенаторов Малой Польши. По их желанию он снова назначил съезд для тех же воеводств в Корчине. Здесь наконец согласились и эти два последние после того, как король уменьшил налог на пиво, так чтобы выплачивалась 18-я часть дохода в имениях королевских и духовных и 24-я в имениях шляхты. Во Львове король [32] выслушал татарских послов. [72] Султан турецкий по просьбе Татар присоединил к посольству их и своего посла. С Татарами был заключен мир на тех условиях, на каких они его имели при прежних королях. Посол их привез грамоту своего повелителя, в которой он требовал мира, нечто упоминал относительно границ, и заранее делал прямо угрожающие оговорки относительно Низовцев. Король, не взяв письма, отвечал, что он будет держать мир с ним на тех же условиях, на каких его хранили предки, и что он будет давать такие поминки, какие те обыкновенно давали. Таким образом, все время войны с Москвою был мир с Татарами. А чтобы со стороны Низовцев, во время отсутствия его, не произошло какого либо замешательства, король, желая их сдержать примером и страхом, казнил смертию Подкову, тогда как султан турецкий требовал чрез послов его выдачи. Король находил тем более поводов поступить так, что казаки, не смотря на несчастный исход прежней экспедиции в Валахию, не отказывались от своего намерения и, взяв с собою младшего брата Подковы, Александра, снова с опасностию для себя свергли воеводу Петра. Александр попался живым в руки неприятелей, и посажен был на кол, а часть Низовцев, захваченная Турками, была отослана в цепях в Константинополь. Однако и самому Петру, столько раз низвергаемому как бы за его малодушие или беспечность, это послужило к беде. Когда убит был Магомет-паша, занимавший первое место между турецкими вельможами, то его место заступил Ахмет, и по его навету Петр был лишен власти, а на его место затем был назначен некий Янкола, родом из Трансильванских Саксов, ложно утверждавший, будто он не только принадлежит к народу [33] Валашскому, но даже и к роду князей Валашских. Покончив таким образом дела русские, король отправился в Краков, туда же явилось и московское посольство; старейший и сановитый начальник посольства умер на дороге от болезни [73] . Остальные же были по обычаю приняты высланными им на встречу людьми, затем введены были в городе, в дом, для них назначенный, и после представлены королю. Послы объявили, что не будут говорить, если сперва король, с открытою головой, стоя, не осведомится у них о здоровье и о состоянии их государя. Помимо унизительности такого требования, король вообще был того мнения, что не следует увеличивать уступчивостию высокомерия врага и без того уже напыщенного диким тщеславием, и проявившего едва выносимые гордость и надменность. Послы с своей стороны упорствовали в своем требовании и твердо объявляли, что они в противном случае уедут не исполнив поручения. Король позволил удалиться им в их помещение, не дав им аудиенции, и затем уехать в Литву [74] . Здесь же оказалось, что налог, утвержденный на Варшавском сейме, дает гораздо меньше, чем некоторые утверждали, и что он совсем не будет соответствовать потребностям войны, ради которой он был утвержден сеймом. Король видел, что ему нельзя ни созвать сейма в это время, пока еще не совершено ничего важного, дабы потом его не упрекали некоторые, будто он под пустым предлогом войны ищет способов собрать как можно более [34] денег, ни созвать шляхту на сеймики, дабы не стали жаловаться, что он против обычая предков слишком часто обращается к этому средству. Так как в данный период времени шляхта заседала в судах, то король счел нужным объявить через эти собрания о том, чего он может себе ожидать от утвержденного налога, потому что были люди, которые до безконечности преувеличивали в речах своих величину налога. Затем он назначил послов к соседним государям, чтобы еще больше укрепить доброе расположение к нему друзей и воспрепятствовать планам недоброжелателей. Августу, курфюрсту Саксонскому и Иоанну-Георгу Бранденбургскому он сообщил о своих планах войны. Последние с негодованием взирая на то, что Московский царь так долго свирепствует против Германского племени с варварскою жестокостию, дружески поощряли короля предпринять войну за Ливонцев, так как сами, будучи отделены от границ их другими землями, не могли им ничем помочь. Бранденбургкий же курфюрст даже прислал ему в подарок военные пушки. Когда польские послы явились к турецкому султану, то Магомет, умнейший советник последовательно трех восточных государей, питавший расположение к королю, узнав о его намерениях вести войну с Московским царем, объявил, что он сочувствует его попыткам и желает ему успеха, но при этом прибавил, что король берет на себя трудное дело. “Велики силы Московцев, говорил он, и за исключением его повелителя, нет на земле более могущественного государя”. Отпустив посольство, король обратил свое внимание на внутренние дела. Так как утверждали, что уставы королевства не допускают назначения наместника, то он объявил, что он будет сноситься с первейшими из сенаторов, в случае если произойдет что либо во время его пребывания на неприятельской земле. Он обезпечил строгими постановлениями общий мир, дабы предупредить [35] всякие волнения среди диссидентов (несогласных о вере), что бывало в другие времена, особенно в Кракове. Король издал такое постановление: в случае, если кто в городе или местечке совершит какой либо слишком дерзкий своевольный поступок, особенно если будет какое нибудь сомнение относительно законного судебного приговора по отношению к нему, тот пусть будет содержаться под стражей до его прибытия; тогда как, по обыкновенному и общему порядку судопроизводства, разбирательство вновь совершенных преступлений принадлежало старостам вместе с городскими урядниками (магистратами) и только в случае несогласия между ними следовало обращаться к королю. В то время, как король находился в Кракове, получено было известие об одержанной нами победе при Вендене; это известие принесло с собою как бы предзнаменование о ходе всей войны. Венден, как мы выше сказали, снова подвергся осаде со стороны Москвитян с далеко большими чем прежде силами, при чем послано было к городу четверо воевод, пользовавшихся особенным уважением: Петр Татев, Василий Воронцов, Петр Хворостинин и Андрей Щелкалов. В продолжение нескольких дней они тщетно осаждали город, и тем самым дали время нашим собраться с силами и войдти в сношение с начальником шведской милиции Георгом Бойе. Под городком Стропою соединились Андрей Сапега, вождь тех войск, которые в небольшом количестве находились в Ливонии: не смотря на весьма незначительные силы, он с большим мужеством до сих пор воевал против неприятеля, — Матвей Дембинский; кроме того пришли из Ливонцев Николай Корф и некоторые другие как из Поляков и Литовцев, так и из Ливонцев, с отрядом из нескольких всадников. При реке Говьей, в средине между Вольмаром и Венденом, к нам присоединились шведские войска. Выступив отсюда, они встретили неприятеля, [36] который в боевом порядке, с распущенными знаменами, ожидал их у Вендена. Наши очень храбро сражались, ибо Поляки, Литовцы и Шведы поощряли друг друга, чтобы отомстить за свои оскорбления, а Ливонцы, чтобы достичь свободы, все же вообще стремились к чести и славе; конница неприятельская была обращена в бегство, при чем Татары прежде всех бросились бежать. К ночи воеводы стали задерживать бегущих и собирать их в лагере, увещевая во имя давнишней славы народа, во имя верности своим князьям, лучше подвергнуться крайней опасности и гибели, чем покинуть лагерь и военные снаряды, вверенные их мужеству государем. Однако, когда страх стал увеличиваться с приближением опасности и ночи, которая вместе с тем, казалось, прикрывала их позор и стыд, то исчезла всякая возможность сдерживать толпу, и двое воевод, Петр Хворостинин и Андрей Щелкалов, начальствовавшие над конницею, вместе с нею бежали; другие двое, коим вверены были пушки и снаряды, оставшись почти одни в лагере, охватили руками более важные военные орудия, дабы показать, что они до последнего вздоха охраняли лагерь, военные снаряды и верность к государю; в таком положении они были найдены на другой день рано утром, когда наши ворвались в лагерь и окопы, и взяты живыми вместе с лагерем и с 30-ю приблизительно орудиями. Другое не менее замечательное доказательство верности представили простые бывшие при наряде пушкари. У Москвитян такой способ управления орудиями: они зарывают пушки в землю; впереди их, там, где приходится дуло, проводят ров надлежащей глубины, в нем прячутся те, которые заряжают пушку; к жерлу дула прикрепляют веревку, и когда нужно зарядить ее, то пушку пригибают ко рву, когда же нужно стрелять, снова опускают. Из орудий особенно замечательны были следующия: одно под названием волк, другое ястреб, два под названием девушки, [37] столько же с именем и изображением соколов, сверх того несколько отнятых у Шведов с их же знаками. Когда из поставленных при этих орудиях пушкарей большая часть была перебита, а другие разбежались, то остальные, видя, что наши овладели лагерем, потеряв надежду на спасение орудий, и вместе с этим любовь к жизни, добровольно повесились на веревках, которые, как мы выше сказали, спускались сверху жерл. Эта победа была замечательна: много неприятелей было убито, не мало взято в плен, причем с нашей стороны был незначительный урон. [75] Потеряв названные пушки, Московский царь тотчас приказал вылить другие с теми же названиями и знаками и при том еще в большем против прежнего количестве; для поддержания должного представления о своем могуществе, он считал нужным показать, что судьба не может взять у него ничего такого, чего бы он при своих средствах не мог в короткое время выполнить еще с знатным прибавлением. Около того же времени жители Ревеля, умоляя короля о помощи и милосердии, просили помочь им некоторым количеством хлеба, так как вследствие продолжительной войны, они приведены неприятием в ужаснейшую крайность; отрезанные почти от всяких сношений и загнанные в город, они уже долгое время лишены были возможности заниматься земледелием. Король подарил 100 мер хлеба.

Прежде чем оставить Краков, король посоветовался с сенаторами относительно назначения главного предводителя войска; сенаторы говорили, что он может назначить либо пожизненного гетмана, либо чрезвычайного на известный срок, как например на один или на два похода, но большинство [38] высказывалось в пользу назначения для одной только этой войны. Король, отправляясь из Кракова в Варшаву, вызвал туда Подольского воеводу Николая Мелецкого. Он еще при жизни Сигизмунда Августа снискал себе большую славу храброго и знающего военное дело человека, так как, сопровождая Богдана в Валахию и будучи неожиданно окружен многочисленнейшим войском Валахов и Турок, он сумел отвести войско назад в Польшу с честию и без всякого урона. Мелецкий извинялся своим слабым здоровьем и разными другими препятствиями, но наконец принял начальство только над этою экспедицией. По этому король, условившись с ним о том, каких и скольких он желает набрать полковников и ротмистров, отпустил его домой для приготовлений. (1579) Отсюда король двинулся в Гродно; он находился в большом затруднении, потому что суммы, поступившие от установленного налога, были пока незначительны сравнительно с важностию предприятия, и если бы даже оне поступили все в целости, то он видел, что и тогда их было бы далеко недостаточно для предстоящих военных потребностей. В виду всего этого он с величайшею энергиею принял ряд необходимых мер. Что касается денег, то он частию взял взаймы, частию отдал свои, которые имел, как частный человек, в казне. Повсюду в Польше он приказал набирать солдат, послал к брату Христофору, князю Трансильванскому, чтобы он прислал ему несколько рот старой венгерской пехоты и несколько конных эскадронов. Дал поручение вербовать солдат в Германии Христофору Розражевскому и Эрнесту Вейеру. Литовские паны, которым он сообщил о своих затруднениях, обещались выставить солдат, каждый сообразно со своими средствами, и при этом каждый в отдельности заранее обозначал количество, которое он имел привести с собою; когда это число стало доходить до 10.000 человек, то король, ободренный усердием [39] Литовцев, с большим одушевлением занялся остальными делами и устроив их сообразно с требованиями времени, прибыл в Вильну. Воевода Виленский Николай Радзивил, которому король еще прежде отдал Литовское гетманство, а позднее, по сдачи Ходкевичем управления Ливониею, поручил на время попечение и об этой провинции, с своей стороны передал начальство над войском, находившимся в Ливонии, своему сыну Христофору, королевскому подчашему и гетману надворному литовскому. Сей последний успел совершить экспедицию к Дерпту и опустошив на огромном пространстве неприятельские земли, захватил и разрушил, при первом нападении, Киремпешь; к этому же времени он явился в Вильну к королю и к отцу, а за ним последовало войско, требуя заслуженного жалованья. Там же король приказал приготовить и все другое, что нужно было для войны; он приказал выливать военные пушки по известному образцу, который он признал сам по опыту и пробе самым удобнейшим; приказал навести мост в Ковне, чтобы воспользоваться им при следующих экспедициях. Мост составлялся из отдельных судов, которые затем соединялись между собою посредством досок, так что всякий раз, когда нужно было, суда эти могли быть разъединены и, будучи поставлены вместе с разобранными досками на телеги, могли быть перевезены куда угодно без всякого затруднения на запряженных попарно лошадях. Вместе с тем, так как и не все войска собрались, и не прекратились морозы, которые в этой стране, находящейся под созвездием Большой Медведицы, в этом году продолжались дольше обыкновенного, до дня св. Ивана, так что никакие травы не показывались до того времени, — король занялся рассмотрением литовских дел, отложенных было уже на более долгий срок. Затем он отправил Василия Лопатинского [76] с [40] письмом к Московскому князю, в котором он объявил ему открытую войну, выставляя следующие причины: несмотря на объявленное перемирие, царь опустошил огнем и мечем провинцию Ливонию; послов его принял неуважительно, обманул их двойственностью перемирных грамот и в это самое же время отправил в Ливонию войска, осадил Венден, и наконец чрез посредство своих собственных послов прибавил к прежним оскорблениям новую обиду и насмешку. Около того времени, Московский царь отпустил Гарабурду, которого до сих пор он удерживал, дав ему только ту отповедь, что он пошлет к королю спустя немного своего человека переговорит об этих делах. И действительно, за Гарабурдой тотчас отправился кто то с письмом. [77] Царь требовал чтобы король сохранял перемирие раньше заключенное; если же есть еще какое либо несогласие относительно Ливонии, то пусть он покончит его с ним полюбовно чрез посредников, выбранных с обеих сторон. Король отвечал тоже что и прежде, что он никак не может допустить перемирия на таком основании. Что же касается прибавления относительно Ливонии и полюбовного решения спора о ней, то это напрасная и смешная выдумка; ибо, если бы он (король), однажды приняв и скрепив клятвою перемирие, по которому он отступался от всякого права на Ливонию и заявлял, что впредь не будет иметь притязания на какую бы то ни было часть ее, затем снова захотел бы вести о ней речь, то — разве возможно для кого сомнение в том, что он пошел бы против своей клятвы, [41] и уже по этому самому должен был бы проиграть свое дело. Если царь желает, чтобы был мир между ним и королем в Литве и Руси, а спор о Ливонии в тоже самое время решался бы на месте оружием, то такой вид перемирия ему (королю) кажется чем-то новым и странным, и хотя он хорошо знает, что во время Сигизмунда Августа и безкоролевья Польше было навязано перемирие такого же рода, однако он сам, когда ему представляется случай заключить новое перемирие, желает иметь надлежащее. Нет человека до такой степени тупого и неопытного, который бы не видел, что еслибы, получив некоторый успех в Ливонии, царь пожелал возобновить войну в Литве, то благодаря тому перемирию, к которому он прибавил условие об уступке Ливонии, у него всегда нашелся бы предлог к перенесению военных действий в Литву, как только показалось бы ему это удобным; достаточно было бы сослаться на то, что король нарушил вышеозначенное условие, ведя войну в Ливонии. По отпуске этого посла, рассмотрены были предложения татарского хана. Последний в это время прислал послов к королю, зная, что предпринимается война против Московского царя; согласно договору, по которому он обязан был помогать Польским королям против всяких неприятелей, за исключением одного турецкого султана, хан предлагал с своей стороны вторгнуться в Московское государство, просил даров, требовал обуздания буйства Низовцев. Хану отвечали, что он, обещая свою помощь против Московского царя, исполняет свою обязанность, и что ему присланы будут дары: дано было действительно несколько тысяч золотых монет и известное число одежд; что же касается до Низовцев, то ответом было, что этот сброд из всяких народов не находится во власти короля, и при том часто сами Турки и Татары к ним присоединяются, но король всетаки постарается, на сколько это возможно, [42] оградить Татар от обид с этой стороны. Татарский хан, вопреки обещанию, совершенно не участвовал в войне против Московского царя, будучи занят другою войной против Персов, веденной тогда турецким султаном. Явился и Готтард, князь Курляндский и Семигальский, и просил подтверждения своих владений и инвеституры. Король приказал ему остановиться в Дисне и обещал между тем предложить об этом сенату. Затем он дал приказ собраться войску к началу июля месяца в Свирь. В Вильну в это время пришла венгерская пехота, присланная Трансильванским князем Христофором и значительный эскадрон всадников. Мелецкий, возвратившийся тогда же к королю, заметил, что вследствие медленного доставления денег сборщиками податей и запоздавшей по этому уплаты военного жалованья, уже обнаруживается некоторое охлаждение усердия со стороны солдат, стал настойчиво побуждать, чтобы польское войско собиралось как можно скорее на призыв короля.