Записки о московской войне

КНИГА V-я

По отъезде короля из лагеря, Замойский тем с большим тщанием стал утверждать военную дисциплину, бывшую предметом всегдашнего его попечения, чем яснее понимал необходимость соблюдать величайшую осторожность, находясь среди стольких затруднений и в неприятельской земле. Из начальников, выдававшихся перед прочими как своими летами, так и чином и знанием военного дела, он выбрал шесть человек, которым можно было бы доверять тайные и важные дела; из сенаторского сословия он выбрал Станислава Тарновского, кастеллана Радомского, Стефана Грудзинского, кастеллана Накленского, из других Эрнеста Вейера, Мартина Казановского, Иоанна Лесновольского, Сигизмунда Розена (Sigismundus Rosnius), а для прочих дел он приглашал на совещание всех. В то же время, согласно с тем, как было условлено с королем, он стал прилагать все свое старание к тому, чтобы в случае, если не состоится мир с неприятелем, иметь все заранее наготове и в запасе для продолжения как можно дольше осады и к принуждению жителей города к сдаче голодом и недостатком во всем. В успехе же он был уверен, так как от писца Шуйского, Сутурны (Suturna), который был взят в плен вместе с братом при одной вылазке, или, если верить его словам, сам добровольно перебежал к нам, он точно знал, сколько в городе сил, военных снарядов, хлеба и запасов; все хорошо расчитавши, он нашел, что [236] город может держаться немногим долее мая месяца, если прервать наперед подвоз провианта и приход подкреплений. На основании этого им был составлен следующий план дальнейших действий: либо продолжать теснить город осадою из ранее устроенного лагеря, как это делалось до сих пор, либо в случае, если жестокая зима или недостаток в съестных припасах, которые уже почти все были уничтожены войском, помешают этому, дать сначала роздых войскам, позволив грабеж в неприятельской области, за тем придвинуть всю пехоту и часть пушек к Печоре; по этой причине он не увез оттуда посланные туда раньше пушки; по занятии Печоры взять соседние крепости Порхов и Гдов, поместив там гарнизонные войска, и таким образом держать неприятеля запертым внутри стен Пскова. Если бы он заметил, что осада тех крепостей будет представлять слишком много трудностей, чтобы стоило ее предпринять, то, следовало бы, устроив деревянные больверки из зданий соседних деревень, занять самые наивыгоднейшие дороги, в особенности же идущие от Гдова, Порхова и Пскова к Новгороду; при этом он сам предполагал остановиться с частью войска против Новгорода выше озера Ильменя под бараками на Пребузии Симеона, а другою частью занять Старую Русу и Осташков, пока озеро не покроется льдом, и из этих местностей теснить как Псков, так и Новгород, и на обширнейшем пространстве опустошать кругом лежащие выше Новгорода по направлению к Твери и Москвы местности. Все-таки он имел в виду держаться как можно дольше первого плана, то есть, непосредственной осады Пскова и не отступать от него, пока к тому не принудит или жестокость зимы, или недостаток в провианте. Войско, расставленное на удобном месте, как выше было указано, около Святогорска выше Пскова для занятия Гдовской дороги, он совсем не считал нужным переводить на другое место, но, чтобы [237] неприятели не могли его захватить врасплох сделанным нападением, он прибавил к нему значительное количество пехоты и несколько пушек малого разряда со Станиславом Пенкославским. В случае, если бы неприятель сделал на них нападение, он приказал, если это было днем, поднять военный флаг, чтобы по усмотрении его можно было сколько возможно скорее поспешить к ним на помощь; а если бы это случилось ночью, приказал зажигать огни. При этом, дабы неприятель не думал, что с отъездом короля он освободился от всякого страха, Замойский не пропускал никаких случаев завязать с ним дело. Соображая, каково было своеволие наших фуражиров при разделении военной власти между двумя лицами, при чем значительная часть волонтеров совсем не допускала необходимости какого бы то ни было начальства, как они (то есть фуражиры), не боясь ни неприятеля, ни начальства, бродили повсюду, и нередко подходили без приказания к самым стенам, Замойский понял, что в этом представляется возможность удачного военного предприятия. Разместив в засаде на удобных местах войско, он приказал в день Св. Николая, особенно почитаемого Русскими, провести несколько телег на близком расстоянии от стен. Но, так как неприятели, соблюдая честь праздника не обратили никакого внимания на находившуюся как бы перед глазами их добычу, то он приказал повторить это и на другой день. В засадных пунктах, в двух соседних ямах, образовавшихся вследствие дождей, расположились в одной венгерские всадники, в другой юноша Станислав Жолкевский и Иван Кретковский, — наместник хоругви Пршиемского с Поляками. При первом виде добычи, неприятели тотчас сделали вылазку, будучи завлечены в место засады, они скоро были разбиты поднявшимися оттуда Венгерцами. Так как Поляки были на более дальнем от них месте и по причине очень крутого всхода чрез холмы, [238] находившиеся против них, должны были делать обход и от того не могли подоспеть к бою, то они напали на неприятеля с правой стороны и бросились на него после того как тот уже обращен был в бегство, и соединившись с Венгерцами, преследовали неприятеля до самых стен. Не смотря на то, что Венгерцы, находившиеся в первом засадном месте, были самые отборные всадники и между ними Петр Баторий, Георгий Сибрик, Иван Каллай, (Iohannes Kallajus) и все имели превосходейших турецких (фракийских) лошадей, тем не менее они с трудом могли равняться в быстроте бега с лошадьми русскими, хотя последние большею частию малорослы и безобразны на вид. Однако и при первом нападении было убито около 30 человек бояр и взято в плен 12 человек и в том числе весьма храбрый и известный некоторыми подвигами военными Петр Колтовской [155] . После этой потери Шуйский, спустив с большим трудом несколько пушек большого размера к нижним отверстиям стены и болверков и скрыв в удобном месте недалеко от рвов города значительный отряд пищальников, стал высылать из задних ворот всадников приблизительно по двадцати человек, чтобы раздражать наши караулы, стоявшие по сю сторону реки Плесковы (Plescovia) и завлечь их в засаду. Но когда Замойский, получив известие о вылазке неприятелей, сам с тремя эскадронами всадников переправился через реку, то все, бывшие в засаде, при первом виде одного нашего всадника, которому Замойский приказал подойти ближе к месту засады, до одного выпалили в пустое пространство из ружей, и одна почти только близость города и ров, служивший препятствием для наших всадников, [239] спас неприятелей от смерти. В то время, как все это происходило у города, пришли послы от Московского царя для переговоров: Дмитрий Петрович Елецкий (Demetrius Petri filius Ilecius), Роман Васильевич Олферьев (Romanus Romani f. Olphirio) и данный им в качестве дьяка, Николай Басенок (Nicolaus Bassorekus) [156] . Когда навстречу им отправился за Порхов Антоний Поссевин с польским отрядом, и когда пришли туда и наши послы, то спустя короткое время начались переговоры о мире. Сначала предложено было включить в договор Шведского короля. Хотя несправедливый захват крепостей сильно изменил мысли короля, но вследствие просьб королевы Анны, которая из любви к сестре своей Шведской королеве и вследствие постоянных ее писем, обняв колена короля, умоляла его не заключать мира без Шведов, король обещал ей постараться о том, чтобы был включен и Шведский король в мирные переговоры, притом и Поссевин, страстно желавший устроить мир между христианскими государями, весьма сильно домогался того же; так что король приказал послам, чтобы вели переговоры, начав с того [157] . В то время как произошла остановка в этом деле, некто Богдан, знавший о всех тайных наказах послов, перебежал из посольства московского к Брацлавскому воеводе и тотчас был отправлен последним к Замойскому [158] , от [240] него Замойский и узнал, что послы имеют следующие наказы: если они увидят, что король и войско отошли от Пскова, то пусть, выдумав какую нибудь причину, прервут переговоры; если же заметят, что осада упорно продолжается, то без обмана пусть ведут переговоры о мире и заключат его на том условии, что уступят всю Ливонию, если король возвратит им кроме Велижа и всего княжества Полоцкого, которая Московский царь уступает королю, Луки и другие крепости, взятые в предшествовавшие годы. Заметя, что, хотя король уехал, а осада продолжается, послы согласились на многие условия мира, но надеясь на какие либо неблагоприятные слухи о положении войска вследствие сильных морозов и недостатка провианта, так как вся область была опустошена, они в то же время стали делать разные проволочки и отправляли гонцов к своему государю по самым пустейшим делам. Поссевин написал с дороги Замойскому о том, что послы ему объявили, будто Московский царь питает сильное желание удержать хоть какую либо часть Ливонской земли, чтобы пользоваться титулом Ливонского государя. Замойский отвечал в письме, что он оставит опустошенные и не имеющие никакой пользы крепости Нейшлосс (Новый замок, Novacastrum), Серенск и Нейгаус (Новгородок Ливонский Novogrodcum) с тем уговором, что во власти короля останутся Луки, Заволочье, Невель. Когда послы объявили, что у них нет никаких полномочий относительно Лук, Замойский отвечал, что без Лук не уступит Московскому царю даже ни одной пяди Ливонской земли. В это время, когда до войска дошел слух о том, что некоторые части войск стягиваются в Новгород для того, чтобы отправиться на помощь жителям Пскова, Замойский послал туда, дав [241] ему несколько конных эскадронов, Иордана Спытка (Spitko), совершившего уже раньше несколько славных дел, между прочим в сражении при Дершове. Последний нагнал сильный страх на передовые посты неприятелей, находившиеся недалеко от стен, на самый город и на всю соседнюю область. Ему же Замойский приказал потом расположиться в удобном по подожению селе между Порховым и Новгородом как для того, чтобы препятствовать подвозам и подкреплениям, если какие либо будут посылаться неприятелем на помощь Псковитянам, так и для того, чтобы производить более широкие фуражировки, но главным образом, чтобы устрашить неприятеля. Однако еще до него опустошили здесь все находившиеся, как выше указано было, при Опочке казаки, переведенные после того Замойским к Зайончковскому за Русу. И уже раньше по той же причине Замойский приказал Симону Карлинскому (Simon Charlenscius) прогнать гарнизон из крепости Кобылий город (Kobilogradum), так как, когда замерзло озеро Пелбское (l. Pelba), граничащее с Псковом, Дерптом, Кобыльим городом, то в этой крепости засело некоторое количество из прежнего Дерптского гарнизона, и затем поставил его при Пребуже выше реки Плюсы, по которой, по замерзании озера, открывается дорога из Дерпта и Гдова к Новгороду; отсюда затем опустошения пошли дальше. Вследствие этого, как и раньше он предполагал, недостаток в провианте не мог принудить его уйдти от Пскова, потому что наши почти по всем сторонам могли свободно собирать фураж; а с другой стороны, после опустошений на обширном пространстве с одной стороны выше Старой Русы и Новгорода по направлению к Твери, с другой до реки Вологды и Ладожского озера (lacus Lahoda), и по занятии нашими самых удобных дорог, страх неприятеля, теснимого со всех сторон, с каждым днем все более увеличивался. Иордан послал Замойскому двух [242] знатных Москвитян, захваченных им при внезапном нападении. От них было узнано о смерти старшего сына государя, Ивана.

Когда отец его хвастался огромным количеством своих богатств и сокровищами, последний сказал, что предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми, хотя бы имел меньше того богатства, которое имеет царь в изобилии, он тем не менее мог бы опустошать мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства. Другие передают, что царевич слишком настойчиво стал требовать от отца войска, чтобы сразиться с королевскими войсками. Так или иначе, но отец, разгневавшись на него, ударил его в голову жезлом и не много спустя, как рассказывают, тот или от удара, или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер. Это происшествие сверх остальных невзгод причинило тем большую горесть Московскому царю, что сын хотя и развелся, по приказанию отца, с первой женой, с которой жил весьма согласно, и женился на другой, однако умер, не оставя детей; второй же сын Московского царя, Федор, был еще слишком молод и по мнению царя был неспособен, по несовершенству своего ума, для царствования и вообще для какой бы то ни было деятельности.

С другой стороны Шуйский, видя огромную силу морозов и получая от перебежчиков известия, что повсюду в лагере распространяются от того лихорадки (именно вследствие сильных морозов невозможно было, чтобы дело обошлось без перебежчиков), стал изыскивать способы, как бы к славе спасения города присоединить еще славу взятия польского лагеря и уничтожение неприятельского войска. Почти третья часть в лагере была поражена болезненностию, ибо всякий, раз подвергшись сильному ознобу, чего никто не мог избежать, тотчас заболевал лихорадкой; однако все таки [243] немного умирало от нее. Тем не менее и Замойский желал, чтобы представилась возможность вступить в битву, так как видел, что солдаты предпочитают бороться с неприятелями, чем с напастями сурового климата. Хотя и прибегал он к различным средствам, чтобы выманить неприятеля из-за стен и окопов, но всем его планам мешали, как мы выше сказали, жестокие морозы. Морозы были так сильны, что лишь только кто нибудь выходил из палатки, как отмораживал все члены, в особенности же те, которые преимущественно открыты для действия воздуха: нос, уши, лицо, и затем умирал. Что писалось удивительного об этом свойстве русского климата некоторыми, будто морозы в тех местностях бывают таковы, что и вода замерзает при своем падении, когда ее выливают, то теперь многие испытали на деле. Но всего более страдали от этих жестоких морозов, что по необходимости и должно было быть, наши караулы, и потому вообще их редко выставляли, а когда это делалось, то только немногие из караульных возвращались назад с неотмороженными членами. Особенно замечательный случай был с одним знатным всадником из хоругви Сигизмунда Розена: когда у него совершенно были отморожены обе голени, и он впал в лихорадку, а затем в беспамятство, то в это-то время доктор отрезал ему обе ноги, и когда тот пришел в себя, то стал спрашивать о потерянных ногах так, как будто искал какую либо часть одежды. Другой кто-то, хотя со смешным исходом, тем не менее подвергся величайшей опасности. Будучи оставлен Василием Сураницким (Basilius Surannicius) на первом карауле, не-далеко от городских рвов, он заснул среди ночи; когда он совершенно окостенел от холода, то лошадь, как часто бывает при морозе, вдруг сделала сильный прыжок, и он, не имея возможности держать лошадь и держаться на ней, ибо совершенно уже замерз, упал с коня и запутавшись [244] ногою в стременах, висевших с седла, был протащен лошадью, бежавшей вскачь, до самых городских ворот, прося о помощи у других громким голосом, так как сам не имел сил выпутаться. Замойский тотчас послал, чтобы поймать его, но запретил в случае, если нельзя этого сделать безопасно, подвергать себя безрассудно опасностям. Стоявшие на стене неприятели, полагая; что тут кроется обман, с своей стороны стали смеяться и браниться, говоря, что уже довольно обманывать и жалостно кричать, вед таким образом нельзя нас обмануть. Благодаря этому, тот невредимо был взят нашими. Тогда было такое время года, когда, как известно было из ходячих рассказов Москвитян, в тех местностях бывают самые сильные морозы; желая обозначить их силу, последние называют их морозами Никольскими и Христовскими. Так как вся Московская область находится под самым созвездием Большой Медведицы, то обыкновенно ни в каком почти другом месте, за исключением лежащих около Ледовитого моря, не бывает морозов более сильных, какие бывают в Псковской области. Вследствие того и всякого рода животные, как замечено, имеющие в прочих местностях черный или рыжий цвета, как например: прежде всего вороны, совы, дикие куры, медведи, волки, зайцы и другие подобного рода животные, или от влияния климата, или от силы морозов здесь обыкновенно все белого цвета. Длина же здесь ночей такова, что во время самой большой долготы день вообще не продолжается более 5-ти часов. Не смотря на все это, войско с весьма большою твердостью переносило все трудности, и Замойский, на сколько возможно было ему, разумно и старательно устранял их. Он сменял денные караулы четыре раза в сутки; три смены из них делал с помощью других; около сумерок же и при рассвете, чрез своего родственника Станислава Влодко (Stanislaus Vlodeko), которого он взял к себе в [245] наместники по отсылке Збаражского, Брацлавского воеводы (Sbarasius p. Braslaviensis), на совещание с Москвитянами, ибо в это время всего более нужно было ожидать вылазок со стороны неприятелей. Для того, чтобы меньшее число страдало от морозов, он, по обыкновению предшествовавших лет, расставлял на постах и на караулах немного только людей, не столько для противодействия вылазкам неприятелей, сколько для того, чтобы давать знать о приближении тех другим. Уже и раньше с тех пор, как только войско подступило к городу, Замойский соблюдал этот обычай, так что, расставив весьма тщательно караулы, он сверх того всегда имел наготове в лагере резервные войска для защиты от неожиданных вылазок, и он всегда назначал для этого по очереди в рассылаемых приказах известное количество людей. Вследствие того, хотя и тут, как обыкновенно бывает при осадах, нередко делались вылазки, и неприятель довольно часто показывался, однако никогда вообще не было смятения и крика браться за оружие, за исключением разве одного раза после отъезда короля, когда Замойский нарочно для возбуждения бдительности солдат поднял тревогу. Только те, которые были в очереди, садились на коней, выступали против неприятелей и прогоняли его в то время, как другие ничего не знали. В настоящее же время он считал тем более необходимым тщательно соблюдать это правило, чем меньшее число караульных он ставил вследствие жестоких морозов, не желая подвергать им солдат; он видел, что если бы он стал выставлять и более сильные караулы, то все одно, пострадав от мороза, они были бы бесполезны в случае завязавшегося дела с неприятелем. Вследствие этого он приказал, чтобы в самых палатках, устроенных частию из разобранных построек соседних деревень, частию из выкопанных землянок, прикрытых прутьями и соломой, как каждый сумел это сделать для собственной защиты от [246] (1582) непогод, — постоянно находилось в готовности попеременно известное количество людей в качестве сторожевых, имеющих наготове коней, чтобы на них сесть, и оружие; в случае известия о какой либо вылазке, эти свежие, не пострадавшие от непогоды, люди могли тотчас, севши на лошадей, дать надлежащий отпор неприятелям. Такая мера много содействовала как безопасности лагеря и спокойствию солдат, так и их удобствам.

Шуйский, узнав от перебежчиков о численной слабости внешних постов и о количестве оных, возъимел намерение, захватив сперва нечаянным нападением караульные посты, напасть на самый лагерь; с этою целью он собрал около 700 лошадей, оставшихся еще живыми после всех бедствий осады, и посадил на них самых смелых людей [159] . Против города находилось два поста со стороны лагеря; один стоял за рекою Великой, наблюдая за Печорской дорогой, второй — по сю сторону реки выше лагеря. С другой стороны за безопасностью наблюдали отряды, стоявшие при Святой горе. Шуйский выслал около 300 отборных всадников за реку Великую против тех, которые стояли на постах, как указано было, при Печорской дороге; он, как потом стало известно от пленных, имел в виду следующий план: как скоро, по занятии им тех постов, другие, стоявшие на караулах с верхней стороны лагеря, как он имел основание рассчитывать, покинут свои места и переправятся по покрытой льдом реке для помощи своим, то лагерь таким образом будет обнажен и ему будет возможно ворваться в него неожиданно, не встречая никакого препятствия. В тот день пришлось занимать посты хоругви Зборовского, которая состояла из 300 всадников; Фома Оринский [247] (Thomas Orinscius) расположился приблизительно с 40 человеками из этого числа за рекою Великой, а с прочими занимал караулы по сю сторону реки Плесковы выше лагеря Лаврентий Скарбек (Laurentius Scarbecus), наместник хоругви. Но уже до этого Замойский дал приказы вообще всем сторожевым постам при вылазке неприятеля не давать ему возможности завязать тут же сражение, но тотчас, обходным движением отступать к лагерю не только для того, чтобы легче можно было с более близкого места отправить им подкрепление, но и чтобы завлечь неприятеля и заставить его вступить в битву подальше от города. Оринский (Orinscius) так и сделал. Шуйский выслал часть пехоты из города, которая, заняв какую-то долину, так как все место было пересечено неровностями, и, отрезав отступление, открыла сильную пальбу из ружей. В это время Замойский приказал Скарбеку, державшему, как выше указано было, караул на более отдаленном посту тотчас переправиться через реку и произвести нападение на неприятелей, и вместе с тем сам, сев на коня, приказал следовать за собою находившимся в резерве, как объяснено было выше. Когда Скарбек очень скоро переправился через реку, то Шуйский, лишь только заметил, что лагерь лишен охраны, тотчас выслал из разных ворот всю пехоту и конницу для взятия лагеря. В это время составлявшие, как выше было сказано, караулы в палатках, которым Замойский приказал следовать за собою, уже приготовились к битве и прежде всех Венгерцы, занимавшие часть лагеря при реке Великой, затем Иван Кретковский (lohaunes Kretkovius) с хоругвию Станислава Пржиемского, (Stanislaus Prijemscius), Сарнацкий (Sarnacius) с хоругвию Иеронима Гостынского (Hieronymus Gostinius), коих они были наместниками; за ними и другие с такою стремительностью бросились вперед, что при одном их движении, при одной стычке и натиске около 300 человек неприятелей пало, [248] более 60 было взято в плен и весьма много ранено [160] . Шуйский, ожидавший на ближайшей стене исхода вылазки, видя это поражение и бегство своих, тотчас, отозвав их, увел в город. С нашей стороны также погибло несколько чело-век в этой стычке, так как при занятии неприятелями долины невозможно было другим придти на помощь окруженным. Взят был в плен знатный всадник Пентковский (Pientkovius) и уведен неприятелями. Оринский (Orinscius), долго храбро сопротивлявшийся неприятелям, также погиб, пораженный с более высокого места, пулею в плечо и грудь. Петр Грудзенский (Petrus Grudsenscius) был убит выстрелом со стены из пушки большего размера в то самое время, когда уже открыл себе дорогу мечом сквозь неприятелей и почти добрался было до безопасного места у наших и почти до самого лагеря. Из венгерских всадников пал Франциск Кобор (Franciscus Kobor) и Барраб Балог (Barrabus Balog), мужи храбрые. Если бы не слишком скоро нашим нужно было выдти из лагеря для защиты их, которые вместе с Оринским были окружены, то нисколько не следует, как кажется, сомневаться в том, что все неприятельские войска легко можно было бы завлечь к самому лагерю и, уничтожив их, почти покончить войну. Тогда был 4 день января месяца. К ночи Замойский, зная, что Москвитяне вообще очень заботятся о предании погребению своих, приказал Николаю Уровецкому занять караулом место сражения и быть готовыми на все случайности, если как нибудь представится возможность к сражению, когда неприятель выйдет для взятия тел. В ту ночь Москвитяне не двинулись ни в одну сторону. На другой день он дал такое же поручение [249] Мартину Лесновольскому (Martinus Lesnovolscius), начальнику, известному своей храбростью; когда последний показался вместе с другим всадником в то время, как некоторые, выйдя из города, начали убирать самые близкие к ним лежавшие трупы, то они снова быстро убежали в город и после этого все оставались внутри стен. Замойский видел, что уже нечего более рассчитывать на вызов к сражению и полагал, что следует добровольно предложить неприятелю то, чего требует долг благочестия или человеколюбия; и потому он послал сказать осажденным, что он отдает им мертвых и прикажет собрать их солдатам и передать им, или если они желают, пусть сами возьмут их, объявив им наперед, что могут делать это безопасно, полагаясь на данное слово. Бывшие на стенах стали сильно восхвалять это благочестие и христианский образ мыслей; и, сообщивши об этом Шуйскому, просили его на следующий день около полудня вернуться к ним, чтобы в это время можно было устроить это дело.

Около того времени Станислав Жодкевский (Stanislaus Solkevius), весьма даровитый юноша, Мельхиор Завиша (Melchior Savissa), конюший Замойского, и некоторые другие знатные юноши без приказания отправились все вместе, нарядившись великолепнейшим образом, на отличнейших турецких лошадях. Какой-то перебежчик, узнав Жолкевского, сообщил неприятелям, что он кроме того, что находится в близком родстве с Замойским, еще обладает знанием многих секретов, потому что Замойский обыкновенно пользовался большей частью его услугами при докладывании королю более сокровенных дел, так как видел в нем, не смотря на его возраст, отличные способности и ум. Москвитяне под влиянием этого, переменив свое намерение и отдав предпочтение представлявшейся в настоящее время выгоде перед долгом благочестия к мертвым, стали тянуть на словах дело, а между [250] тем тайно расставили на стене много больших пищалей и около 500 пищальников. Жолкевский, замечая, что под разными предлогами тянется дело, стал уговаривать их наконец объясниться; тогда один из пищальников, прицелившись из пищали в Завишу и выстрелив в него, дал промах вследствие крепости орудия, а в это время разом выпалили и другие из всех пищалей. Жолкевский и бывшие с ним, повернув коней, быстро ускакали; неприятели тотчас пустились за ними и преследовали их выстрелами из других пищалей со стен, и чем дальше те уходили, тем из больших орудий в них стреляли. Не смотря на это, наши благополучно вернулись в лагерь ко всеобщему изумлению, что избежали столь сильного дождя пуль. Уже раньше наблюдавший за пушками Иван Остромецкий предлагал Замойскому такого рода вещь. В железный ларь рядом положил он двенадцать пищальных дул, нарочно сделанных тонкими, чтобы тем скорее их разорвало; их же, равно как и самый ящик, наполнил самым мелким порохом; а в средине он поместил, взведенную и готовую, ту ружейную часть, которая посредством колеса и прилегающего кремня возбуждает огонь для воспламенения пороха; ларь этот был положен в деревянный ящик; и за тем к той пружинке (fibula), которая, быв притянута, обыкновенно повертывает колеско и возбуждает огонь, он прикрепил два шнурка — один к нижнему дну деревянного ящика, другой к самой покрышке железного ларя; таким образом, что вынет ли кто железный ларь из деревянного или тронет крышку самого железного ларя, по необходимости в том и другом случае потянул бы пружину, и тогда порох воспламенился бы и все присутствующие были бы поражены осколками разорвавшихся стволов и железного ящика [161] . Остромецкий полагал, что, если [251] в таком виде послать его Шуйскому, то последний не удержится, чтобы не раскрыть его и тем даст ввести себя в обман [162] . Замойский не хотел до того времени допускать, чтобы подобного рода хитростями вести дело с неприятелем. Но так как уже тот первый нарушил данное публично слово, то по настоянию Жолкевского и всех других, участвовавших на собрании у Замойского, последний позволил отомстить подобным образом за вероломство против них и все предоставил дело Остромецкому. Последний, взяв пригодного пленника, в продолжение нескольких дней хорошо с ним обращался и, как будто намереваясь посвятить его в большую тайну, заставил дать клятву и обязал его себе верностью. Он выдумал, будто он какой-то Иван Моллер, служивший некогда с Фаренсбеком у государя Московского; впоследствии, когда тот перешел на сторону короля, то и он де, последовал его примеру и, не смотря на то, что имеет теперь некоторое положение у короля, все-таки желает де, снискать прежнюю милость к себе Московского государя и потому, убив сперва главнокомандующего войском, в то время, когда тот будет совещаться с ним без свидетелей — по поводу его искусства в артиллерийском деле, имеет будто бы намерение перейдти снова на сторону Московского царя. Пока же он просил его отнести этот ящик Шуйскому, говоря, что положил туда самые драгоценные вещи и другие важные дела, что и сам скоро затем придет, сперва оказав ту услугу, о коей выше сказал, Московскому государю; — ему очень важно, чтобы ящик был открыт до его прихода. Он дал пленнику письмо такого же содержания, чтобы отнести Шуйскому. Московский пленный, вдвойне обрадованный тем, что по его мнению, может получит свободу и принесет столь приятное известие Шуйскому, будучи проведен [252] Остромецким чрез караулы, прибыл к Шуйскому. Последний занят был в то время разными делами, но тотчас приказал другим, собравшимся сюда случайно на совещание открыть ящик, не дав себе времени разузнать; очень многие прибежали также сюда, привлеченные как новинкой дела, так и по врожденному людям любопытству. Самый храбрый между всеми и соперник Шуйского, другой воевода, Андрей Хворостинин, как потом было узнано как от Александра, посланного послами к Псковитянам по заключении мира (о чем будет речь ниже), так и от многих других, упершись ногою в деревянный ящик, силился рукой вытащить железный ларь. В это время, приведена была в сотрясение пружина, порох воспламенился, железный ларь и трубки разорвало, и не только все присутствовавшие были рассеяны, но даже сорвана была некоторая часть крыши от силы огня, и разрыва железных стволов; из числа погибших при этом особенно известны Андрей Хворостинин, о коем сейчас была речь, и Косецкий (Kosetsius) [163] . Думали тоже и о Шуйском, так как он в продолжение нескольких целых дней не показывался по болезни; в особенности же у наших твердо держалось это предположение, так как он потом больше не показывался никогда, между тем как до этого случая постоянно был на стене и сам объезжал все посты. По поводу этого происшествия Шуйский написал бранное письмо Замойскому и в брани своей доходил до того, что вызывал на поединок. Но, когда Замойский в назначенный день вышел на условленный пункт с указанными выше начальниками, неприятель не явился.

Тем не менее, между тем шли рассуждения с той и другой сторон, как выше было указано, об условиях мира. [253]

Уже сначала Москвитяне ответили относительно Шведского короля, что их государь не отказывается заключить с ним мир, но он должен по обычаю предков отправить кого либо к воеводе Новгородскому, чтобы договориться с последним об условиях мира. Вообще ему нельзя ничего делать против обычаев и постановлений предков. Когда нельзя было никак отклонить их от этой мысли, тогда перешли к главнейшему условию о возвращении Ливонии и других крепостей с обеих сторон. Всего более было спора по этому пункту, так как они оставляли Ливонию не с меньшим горем, как если бы шло дело о самой Московской области, ибо с трудом она была приобретена войною в продолжение 29-ти лет и стоила много крови; в ней кроме того успели народиться люди русского происхождения; весьма многие из них там прочно основались, устроившись домами. Под конец Москвитяне, уступая остальные города и почти все крепости, сильно спорили из-за Дерпта и Ливонского Новогродка, потому что, как говорили они, в провинции этой была введена их вера, в ней поставлен ими епископ, и она посвящена была Печерской Божией Матери. Наконец дело состоялось, так как Москвитяне стали замечать, что дела у Пскова идут сверх ожидания еще не так, как бы им хотелось, и даже величайшие затруднения, как во всех вещах, так и от морозов, нисколько не отвлекают наших от осады, и уже наступает более мягкое время года, ибо большая часть зимы прошла; Поссевин, который оставался среди Москвитян ради того, чтобы не возбуждать в них недоверия к себе, с своей стороны настаивал на мире пред тою и другой стороной с величайшею прямотою и свободою, дабы не пропали даром его хлопоты в деле столь благочестивом. Постановивши условием, чтобы им позволено было взять священные сосуды из Дерпта и Новогродка, и чтобы епископ или священники не подвергались [254] оскорблениям, послы уступили всю Ливонию, бывшую под властью их государя; от имени короля с другой стороны были уступлены им Луки, Заволочье, Невель и некоторые другие крепости, взятые у неприятеля в прежние годы, при чем возвращены были им Велиж и вся Полоцкая область. Относительно Нарвы и других крепостей, занятых Шведами, долго происходили прения; по мнению наших, оне достались Шведам благодаря медлительности Москвитян (в деле мирных переговоров), а Москвитяне возражали, что до них вовсе не касается дело отдачи этих крепостей, ибо эти крепости и не были упомянуты между Ливонскими крепостями, которые они предложили королю, к тому же оне и теперь не находятся в их власти. Наконец, когда вследствие этого стало затягиваться дело, и когда спор стал таким, что послы короля начали свидетельствовать, что король никак не уступит своего права на Нарву и другие крепости, находящияся в руках Шведов, то послы Московского царя стали уступать Вейссенштейн, предложенный королю уже раньше Московским царем, после чего стали говорить о размене пленных. Между тем как Москвитяне желали возвращения пленных с обеих сторон без вознаграждения, послы короля требовали за пленных Заволочье, Невель и в крайнем случае Себеж, и, так как у короля было очень много сановных Московских людей, а у тех не было ни одного знатного пленника из королевских, притом и царь Московский был того мнения, что ему следует принимать во внимание не столько людей, сколько земли, то все это дело было отложено до другого времени, когда с обеих сторон пришлют послов для принесения взаимно друг другу присяги в хранении мира. Относительно пушек и военных снарядов, находившихся в крепостях, условлено было так, чтобы, оставив все то, что было там при взятии, увезти с собою каждому то, что с той и другой сторон туда после [255] было доставлено. На таких-то условиях было заключено перемирие на десять лет[59]. При этом Московского царя, крайне огорченного потерею провинций, не оставляла надежда вернуть назад в более удобные времена отнятое у него, воспользовавшись какими нибудь беспорядками во время безкоролевья или другими случаями. А с другой стороны и король, нанеся такое поражение и раззорение Московскому государству, что оно не могло никоим образом в немного лет поправиться, несовсем был недоволен тем, что не исключается для него возможность совершить еще более великие дела в случае, если бы Московский царь вздумал возобновить войну, когда между тем провинция Ливония была бы закреплена за Польшею и защищена всеми необходимыми способами. Послы тотчас скрепили эти условия клятвой; относительно государей было постановлено так, чтобы великие послы посланы были сперва от короля к Московскому царю, а затем от Московского царя к королю для принесения присяги. В продолжение нескольких дней спорили о редакции договора; Москвитяне хотели сперва, чтобы царь их был назван царем всей России, потом отступившись от этого титула, но требуя наименования его Московским и Владимирским и многими другими, хотели назвать его еще царем Астраханских и Казанских Татар; наши же возражали на это, что не могут противно обычаю предков ничего лишнего приписать ему.

Уже несколько раньше Замойский узнал от Томаса Эмбдана (Thomas Embdanus) и некоторых других, трудами [256] коих пользовался при разузнавании обстоятельств, что Пернов, осаждавшийся Шведами, сильно стеснен вследствие недостатка в провианте, и едва ли Москвитяне в состоянии выдержать в продолжении четырех недель; кроме того от Ивана Зборовского, вернувшегося в Польшу, вследствие тяжб весьма важных и необходимых для себя и своей фамилии, он узнал, что Ливонцы возбуждаются к бунту и распространяются между ними слухи, будто король намерен разделить всю Ливонию, по получении ее, между Венгерцами. Так как само собою разумелось, что этого сделать невозможно, если туземные владельцы не будут прогнаны со своих мест, то по необходимости многие волновались по этому поводу. В то же время от имени Шведского короля объявлялись эдикты, в которых обещался возврат каждому его имущества и владений, которые предки его, в прежние времена, держали на ленном праве, и приглашались те, кому принадлежат имения, явиться для вступления во владение ими. В числе других некто Беринг, имевший во власти несколько королевских крепостей, как потом было узнано от Москвитян, уходивших из Пернова, написал Москвитанам письмо, в котором убеждал их, если не могут дольше выдерживать осады, сдаться лучше королю Шведскому, нежели Польскому. Хотя Замойский и не терял надежды, что наконец Псков будет взят либо силою, если король, как условился он с ним, пришлет ему вспомогательные войска, либо сдастся в его власть вследствие голода и недостатка провианта не позднее июня, дольше которого, он ясно видел, осажденные не выдержат, тем не менее в виду такой возможности потерять Ливонию в пользу Шведов, он также склонялся в пользу мира.

Около того же времени прибыл в лагерь какой-то купец от коменданта Нарвского, присланный Шведами для того, чтобы жаловаться на разные обиды на границе обоюдных [257] владений, будто бы нанесенные нашим войском, стоявшим выше Гдова на Пребуже. Когда сверх ожидания Шведов ему дан был слишком любезный ответ, то потом к Замойскому пришел от Понтуса Делагарди Каньоли Итальянец (Cagnolus Italus), коего деятельность особенно была замечательна при занятии Нарвы, и, высказав приветствие Замойскому вместо короля в почтительных выражениях и отдав письмо Понтуса к королю, просил позволения по его личному желанию отправиться к послам московским. Замойский, хотя и знал хорошо о том, что делается в Ливонии, однако полагая, что нужно держаться его обычной учтивости перед иностранцами, теперь на просьбу Каньоли благосклонно отвечал, что королю не могло придти в голову, когда он особенно так долго оставался в лагере и никто не приходил к нему от Шведского короля, что потом будет прислан посол, и потому с одной стороны король не дал ему на этот счет никаких приказаний, а с другой стороны он не может ничего разрешить ему, не имея на то королевского приказания и без его воли; он с своей стороны готов послать письмо с курьером к королю, или, если ему угодно, разрешить ему самому поехать к королю, причем он даст ему конвой. Получив такой ответ и оставив курьера с письмом, Каньоли вернулся к Понтусу; за ним, когда еще не был послан из лагеря гонец к королю, отправился в Ливонию вестник о заключении мира.

Уже раньше прибыл к Замойскому Александр[60], присланный московскими послами из Заполья, возвестить жителям Пскова о заключении мира, и когда Замойский пригласил последнего на завтрак, то тот отвечал, что он сочтет за величайшую милость, если ему будет позволено, [258] как можно скорее пройдти к городу. “Пока, говорил он, я буду здесь пировать, осажденные будут между тем пить кровь”, и прибавил, что он будет завтракать у него тогда, когда вернется назад, сообщив своим радостное известие о мире. Дав ему конвой, Замойский приказал проводить его к городу. Когда тот подошол к Покровской башне, прикасавшейся к реке Великой и разрушенной, как выше было сказано, пушками Венгерцов, и объявил, кто он, то стоявшие на стенах выказали такую сильную радость и благодарность, что тотчас, схватив его, подняли вверх на стены и, нисколько не стыдясь ни своих, ни кругом стоявших наших, бросились целовать его ноги, называя его в радостных криках архангелом и вестником мира; затем, обратившись к нашим, называли их братьями и приглашали их без боязни подойти к ним ближе и свободно ходить. На следующий день тот же Александр с несколькими другими знатными людьми, вернулся в лагерь к Замойскому; так как, по их мнению, мир уже состоялся, то они просили у Замойского дозволения свободно рубить дрова, и чтобы он как можно скорее отвел войско. Замойский отвечал на это, что хотя уже переговоры о мире кончились, но он еще не получил грамоты, в которой написаны условия мира, и еще не пришли от их государя те лица, которые должны передать крепости; затем он пригласил их к своему столу. Так как завтрак был очень роскошен, то те, которые были убеждены, что наши терпят сильный недостаток в провианте, тем более были удивлены при виде запаса не только всех нужных предметов, но даже и очень многих таких, о которых они сами никогда и не знали. Замойский, как он это сделал в предшествовавший год, так и при начале этого похода, кроме пушечного пороха, для потребностей набранной им пехоты, сам заготовил и военные снаряды, равно как и огромнейшее количество провианта, а [259] сверх того, не малое количество более тонких запасов для угощения чужестранных гостей; одна часть этих заготовлений, сделанных в Риге и Гданске, на подводах, вытребованных у герцога Курляндского и города Риги, была перевезена и сложена выше Кокенгаузена, находившегося еще в руках неприятелей, и оттуда на судах вверх по реке доставлялась в Дисну и далее в Заволочье; другую же часть он свез на телегах. Когда во время обеда вспомнили также о посылке ящика к Шуйскому, то Александр рассказал и о случившемся с Хворостининым, о чем мы выше сказали, и также прибавил, что если бы в это время не был заключен мир, то они, чтобы не показаться побежденными изобретательностию наших в свою очередь послали бы им вместо того 300 золотых яблок. Это довольно ясно показывало, что они ни к какому другому происшествию не относились с большим негодованием, как к этому. Уже и раньше до заключения еще мира, когда Венгерцы слишком близко подходили и весьма часто с усмешкою говорили им об ящике, они до того по собственному признанию возмущались этим, что, когда те же Венгерцы бросили как то перед ними ящик на реку, покрытую льдом, то они стали давать по нем в досаде и гневе многочисленные выстрелы из пушек. Подобным же образом они потом довольно часто стали приходить к Замойскому, который всегда их ласково принимал. Прийдя однажды для обмена пленных, они встретились тут с начальником хоругви Прокопием Пенионжеком, дававшим в то время пир. Если они раньше были того мнения, что Замойский, находясь в стесненном положении от недостатка в провианте и фураже, отведет сам назад войско, то теперь увидели, что не только главнокомандующий, но и все войско пользуется большим изобилием. На следующий день послали к Замойскому Федора Мясоедова и многих других просить его по заключении мира увести наконец свои войска и тем [260] освободить город от осады; если же он не сделает этого в трехдневный срок; то, они заявляют, что не будут считать себя связанными миром. На это Замойский отвечал, что по его мнению они говорят, по заключении мира, не то, что думают, так как он знает, что мир им не неприятен, и конечно приятнее чем тому сословию людей, которое живет жалованьем; он уведет войско, когда то будет удобно.

В это время прибыл в лагерь сам воевода Брацлавский и объявил, что ни на каком другом условии не мог состояться мир, как только на том, чтобы немедленно было отведено войско; равно как и для возвращения крепостей приняты такие условия, чтобы как можно скорее были посланы тем и другим государем к тем крепостям, которые должны быть возвращены, дворяне; и как скоро они прибудут, передающие должны вводить принимающих во владение землею и крестьянами. Между тем те, которые вступают во владение, должны доставить уходящим для перевозки их имущества нужные подводы; когда оне будут доставлены, то на восьмой день после прихода дворян крепость подлежала очищению. В случае, если нельзя будет перевезти чего либо из более дешевых вещей удобным образом, то такие вещи могли быть оставлены за печатью, с тем чтобы при первой возможности быть возвращенными своим владельцам. В этих то именно условиях Замойский видел большое затруднение. Так как в стране, опустошенной непрерывными войнами, естественно оставалось весьма малое количество лошадей, то он понимал, что почти во власти Москвитян будет по своему усмотрению оттягивать возвращение. Однако, чтобы узнать их намерения и вместе с тем выказать им свое доверие, он приказал передать им Остров прежде, чем пришол срок его отдачи; и хотя он понимал, что в том только и заключается вся надежда на получение обратно остальной Ливонии и на прочность мира, чтобы [261] удерживать Москвитян в верности договору страхом осады и близостью войска, однако для того, чтобы они не могли потом утверждать, будто им положено начало нарушению присяги, данной послами, — отозвав отовсюду фуражиров, Замойский приказал всей пехоте с пушками и более тяжелыми военными орудиями выступить вперед к Новгородку (Ливонскому), на расстоянии 8-ми дневного пути, где в крепости и думал все оставить. Отсюда он выслал вперед в разным стороны другие отряды для того, чтобы принять обратно порознь крепости Ливонские; за этими отрядами вслед им шел отряд, служивший для защиты больных, за ним следовали обозы. Сам он с остальным войском, двинулся из-под Пскова в,6-й день февраля. Москвитяне во множестве смотрели на переход войск частию со стен и болверков города, частию с берегов реки и других более высоких мест; они любовались преимущественно последней частью войска, которая, хотя, доходила приблизительно численностью до 24.000 всадников, но однако более обращала на себя внимание их скорее блеском и вооружением и красотой коней, нежели количеством и численностью; большая часть из них были в таком хорошем состоянии, что казалось, будто ничто или мало изменилось у них от перенесенных ими трудностей зимних холодов и продолжительной осады. В таком порядке Замойский перевел войско к Сескелии и к другим соседним селам выше Дерпта, имея в виду, что с этого места ему легко можно будет, если Москвитяне не станут исполнять условий мира, вернуться в Московские пределы, а равным образом отсюда представлялась возможность близкого наблюдения за Перновом; если бы Шведские войска не захотели отступить от него, как им о том было заявлено, то он сейчас же мог принять решение сообразно времени и обстоятельствам, потому что раньше еще, тотчас по заключении мира, он послал с несколькими хоругвями [262] всадников Ивана Лесновольского объявить начальнику города и крепости о том, чтобы тот оставил этот город, как по праву уже принадлежащий королю. Хота Москвитяне получили обратно Остров и даже прошел срок, в который они назначили возвратить Новогродок, однако они нарочно делали проволочки; может быть они ожидали того, чтобы наше войско было распущено, может быть они хотели, чтобы их люди успели достигнуть из более отдаленных крепостей до крайних пределов Ливонии и даже до самых границ Московии и переправить безопасно свои вещи; иначе, по удалении ближайших, последние, находившиеся в Кокенгаузене, Пернове и более других отдаленных местах, могли бы замедлить и подвергнуться обидам и притеснениям со стороны наших. Замойский, видя, что эта проволочка доставляет и ему, и войску величайшее неудобство, приказал уже раньше Уровецкому, послав его наперед с пушками к Новогродку, открыть себе вход в крепость. Последний, скоро вступив в дружелюбные отношения с комендантом, стал потом свободно бывать у него. Спустя несколько времени, прибыл сюда и сам Замойский, вместе с воеводой Брацлавским и 60 приблизительно солдатами, которые за ними поодиночке следовали; на обычный вопрос привратника наши отвечали, что идет сотник, и таким образом Замойский вступил внутрь крепости. Около того же времени туда прибыл Петр Волконский. Со времени переговоров в Заполье, при которых Волконский присутствовал, он знал воеводу Брацлавского и потому с упреком заметил коменданту, зачем тот впустил воеводу, когда говорил, что впустил только сотника; воевода отвечал, что не только он (Брацлавский), но и сам Замойский находится тут. Видя, что комендант смущен этим, Замойский сказал: “ведь все одно, эта крепость была уже потеряна для твоего государя, если бы даже ты не должен был по условиям мира отдать ее добровольно; никакого коварства в этом [263] нет со стороны моей, я пришел сюда, чтобы осмотреть крепость, принадлежащую моему государю”. И при этом он стал уговаривать этого человека уступить. Когда последний стал отговариваться недостатком подвод, то Замойский дал ему известное число из тех лошадей, которые везли пушки. Воспользовавшись ими для вывоза всех своих вещей, московский комендант сдал замок и удалился. Хотя Новогродок представляется небольшим по своей величине, но важен своим соседством с Московской областью и вследствие этого именно обстоятельства хорошо защищен валом, в особенности же тройною стеною и многочисленными башнями и одним замечательным болверком.

Отсюда Замойский прямо прибыл в Сескелию (Seskelia) и остановился там на несколько дней, чтобы узнать, возвращен ли Дерпт Москвитянами Сигизмунду Розену, отправленному для принятия города в качестве коммисара; видя, что Москвитяне все-таки не уходят, не смотря на подводы, которые туда Замойский послал в большом количестве, выпросив их при большом в них недостатке у герцога и у других, он сам направился в Дерпт и остановился в близком к городу монастыре. Отсюда он послал к начальнику города Николая Жебржидовского и Станислава Жолкевского сына с требованием, чтобы тотчас тот удалился, и согласно с условиями мира сдал город и крепость; если же он не сделает этого в продолжении 3 дней, то, как объявил, он переведет снова войско в Московскую область. В это время уже прибыл от Московского царя Василий Головин (Basilius Holovinus) из его первых дворян. Горько вздыхая, он говорил, что помнит то время, когда можно было Москвитянам быть гордыми и упрямыми; причиною же теперешней медленности выставлял то обстоятельство, что еще не достаточно приготовлено было лошадей и повозок и потому просил прибавить еще один день к [264] трехдневному сроку. Замойский, отдав ему из собственного запаса около 200 лошадей, принял Дерпт в 24 день февраля месяца. Московский царь владел Дерптом уже 29 год, и потому очень многие разлучались с этим городом с величайшею горестью и слезами, как с таким местом, где они родились или выросли. В особенности женщины, сбегаясь на могилы и своих мужей и детей, отцов и родственников, по обыкновению своему испускали страшные рыдания. Весь народ Московский, более чем какой другой, отличается суеверием — в особенности в деле почитания могил и умерших. От обычаев других народов у них есть здесь та особенная разница, что они не тотчас погребают умерших, но в продолжение одного года держат их в гробах в склепах со сводами, а затем, по прошествии года, предают земле со слезами и стенаниями.

Некогда Дерпт был богатейшим городом Ливонии, доказательством чего служит даже доселе вид публичных и частных зданий. В Ливонии нет нигде лучшей и более плодородной земли, чем Дерптская. Прежде, чем Немцы, переселявшиеся в Ливонию, принесли в эти места христианскую религию и свой язык, все это пространство от моря выше Пелбского озера (l. Реlbа) до Пскова находилось во владении варварского племени Судетов (Sudetes), с которыми, по рассказу Московских летописей, происходили многочисленные войны у Русских. После того как эта страна сделалась христианскою, она подчинилась епископам, под властию которых и состояла до Германа Весселя (Vesselius). Когда Московский царь по взятии Нарвы и Нейгаузена заставил его вместе с городом сдаться под свою власть, то противно данному обещанию увел его в Москву. Большое вероломство показал он в отношении к живому епископу, но не меньшую ненависть обнаружил и к умершим, трупы которых спустя немного времени он выбросил из [265] храма и из гробниц. Некоторое время затем в городе на равных правах жили и Ливонцы, и Москвитяне; по прошествии же некоторого времени, когда Ливонцы вследствие не-справедливых действий со стороны Москвитян составили заговор с целью умертвить их, и когда Ливонцы без труда были усмирены Москвитянами, превосходившими их числом, то очень многие из прежних жителей в это время были перебиты, а остальные отведены в Москву; с тех пор город этот имел жителями только Москвитян. Уже раньше, уходя из Новгородка, Москвитяне подложили огонь под его основание, но он был тотчас во время захвачен нашими и потушен. В Дерпте были замечательны два здания: замок, в котором прежде жил епископ, а когда город подпал под власть Москвы, — владыка, — и другое здание, предназначенное для государя, которое сам князь, заняв несколько частных лучших домов и убрав их по своему, выстроил для себя. Жители Дерпта полагали, что Замойский остановится в замке, так как по обычаю их считается уголовным преступлением для частного человека поместиться для жительства в доме государя; на основании такого соображения, в разных местах под замком они подложили пороховые мины, так чтобы, сообразно с тем, когда догорят проведенные к ним затравки (Funiculi), одне из них должны были взорваться через 24 часа, другие чрез 48 часов, после их ухода. Остановившись прямо в доме государя, Замойский отплатил за опасность, которой он подвергался, тем, что велел казнить нескольких крестьян, на которых лежал уход за замком. Несмотря на это, принятые по отношению к неприятелю обязательства были соблюдаемы самым тщательным образом, и Замойский не только не мстил за это никому из тех Москвитян, которые оставались в Ливонии, но даже, когда один мальчик, родственник Дерптского воеводы Плещеева, не столько подученный нами, сколько прельстившись [266] ребяческим образом некоторыми детскими приманками, добровольно пристал к нашим, и Плещеев сильно о нем беспокоился, то Замойский приказал весьма ревностно искать его и возвратить. Подобным же образом заняты были другими начальниками и прочие крепости, которых было не мало. Прежде чем сделалась известною сдача Дерпта, Москвитяне скорее были вытесняемы из них нашими ловким и хитрым образом, чем сами их оставляли. По занятии Дерпта также были отданы приказы королевским наместникам, начальствовавшим в Заволочье, Луках и других Московских крепостях, передать означенные крепости Москве. До этого же дня, ни одно владение, кроме Острова, не было передано Москвитянам, но потом все были честно сданы.

В это время де-ла Гарди, когда Лесновольский от имени Замойского, объявил ему то, о чем мы выше сказали, увел войско от Пернова, после того как ему полюбовно были указаны границы; сняв осаду, он распределил войско по крепостям, собрав его с полей. Около этого же времени Замойский отправил к нему Эрнеста Вейера (Ernestus Veierus) и Михаила Конарского (Michaeles Konarscius) по делу о Вейсенштейне, чтобы объявить об уступке его Москвою королю и спросить, намерен ли он воспрепятствовать его переходу в наше владение. Тот на это отвечал, что его король сам пошлет к Польскому королю послов, чтобы переговорить по поводу этих спорных вопросов.

Вот таков то был исход войны, веденной Московским князем с меньшим мужеством, чем то, какое он показал во время прежних войн, или даже какое он обнаружил при ее начале, или наконец какого требовала старая слава об его могуществе. Во первых, он не сделал совсем никакой попытки остановить движение нашей армии, когда она встречала препятствия при переходе через леса и реки, хотя он весьма легко мог это сделать, прежде чем она [267] проникла в открытую Московию и в самое сердце государства; а кроме того многие находили удивительным, что он ни разу не дал своим (воеводам) полномочия и возможности вступить в битву с надлежащими силами. Я не могу положительно сказать, поступал ли он так потому, что рассчитывал, будто он может посылками своих посольств отнять время для действия и ослабить между тем напрасными издержками силы короля; или же потому, что, наученный неудачами прежних лет, он считал невозможным полагаться на (искусство) своих в открытом бою, или же тут было то, что обыкновенно делает Господь, отнимающий с начала разум и мужество у тех, кого Он хочет наказать за их злодеяния, то есть, что страх, постоянный спутник и мститель жестокости, не позволял ему надлежащим образом позаботиться о своих делах, ни мужественно за них взяться. Хорошо известно только то, что в начале был весьма удобный момент, когда, среди всех тех затруднений от лесов, болот и рек, он мог бы сильно обуздать стремление вперед нашего короля и войска, и что если бы он отважился на решительную битву, то едва ли мог бы понести больший ущерб, чем тот, какой он испытал на деле — вследствие того, что, постоянно сомневаясь в исходе и избегая всякого сражения, он в разных отдельных случаях и в разных местах противопоставлял своих нашим по одиночке, так что они были окружаемы многолюдством нашего войска. Известно, что во время опустошения Московского государства на весьма обширном пространстве от Днепра выше Стародуба и Радогостья вплоть до Чернигова, затем от реки Двины до Старицы и в сторону Новагорода до Ладожского озера, во время завоевания стольких крепостей и при сдаче многих, погибло около 300.000 человек, до 40.000 взято было в плен, так что повидимому на счет такого количества можно было бы вести не одну войну. Сколь велико было [268] число молодых людей, взятых в плен, можно заключить из того, что почти не было ни одного частного человека из дворян, который не имел бы одного и двух у себя в неволе, многие имели их больше; конечно, эта потеря по наружному виду была меньше выше упомянутой, но на самом деле была гораздо больше. Ясно, что, так как все почти юноши из некоторых провинций, особенно же Лукской, Заволочской, Псковской и Новгородской были уведены, то все эти местности, теперь населяемые только более взрослыми, сами по себе, при недостатке подростков, должны были бы обезлюдеть. На основании окончательного договора он потерял приблизительно до 18 городов и замков, бывших прежде под его властию, а именно: Дерпт, Феллин, Лаиш, Мариенбург, Кокенгауз, Пернаву, Вольмар, Румбург, Гассель, Новогродок, Мариенгаузен, Лудзень, Розиттен, Трикат, Берсон, Ландеск, Сесвег[61], Вейсенштейн, который, хотя занят Шведами, но не мог быть по праву требуем обратно, затем (утратил) местности, которые раньше взяты были королем и находились под его властью, именно: Полоцк и в том же княжестве Сушу, Сокол, Красный, Ситну, Озерище, Козьян, Нищерду, выше Витебска Велиж, составлявший наиболее древнее владение Москвы, область которого простирается почти на 120 миль; в Ливонии: Венден, Леноварт, Дюнебург, Пиркель, Салу, Киремпешь, Эльсен, Фабианов; между тем как царь сам получал обратно из земель, которые завоеваны были королем оружием: Луки, Заволочье, Остров, Невель, Холм, затем только крепостцы, разрушенные им самим, Красный, Красногород, Воронеч, Велий. Из всех этих потерь может быть самою важною была та, что, уступив все гавани на Балтийском море, Московский царь, уже и раньше отрезанный оружием Турок от судоходства по [269] Днепру, был как бы изгнан почти со всех морей, за исключением только Ледовитого, не имеющего никаких пристаней и весьма опасного; он как бы оттеснен был от всех торговых сношений с другими западными и южными народами в глубь Московского государства, и на него наложены были как бы оковы, мешающие ему двигаться в ту или другую сторону.