Записки о московской войне

КНИГА II-я

Отправившись из Вильны накануне июльских календ [78] , король прибыль затем в Свирь. Тут он увидел часть литовской конницы, которая была отлично снабжена всем нужным, в особенности та, которая приведена была фамилией Радзивилов и королевским крайчим Иваном Кишкой. Король, считая нужным предварительно решить главный вопрос войны, держал здесь совет о том, в какую сторону лучше всего направить поход. По мнению почти всех Литовцев, следовало идти через Ливонию ко Пскову, так как этот город по обширности и по значению достоин был того, [43] чтобы из-за него подвергнуться величайшим трудам и всяческим опасностям; к тому же его считали мало защищенным против нападения, ибо стены его, вследствие ветхости, были в упадке, и никаких мер предосторожности не было принято, как в месте совершенно безопасном и отдаленном от театра войны. Поэтому Литовцы выражали надежду, что король мог бы без большого труда и опасности овладеть им. Король был противного мнения; главнейшею задачею войны он поставил — освобождение Ливонии от неприятеля, и понимал, что если перенести военные действия на Ливонскую территорию, то в стране, обладающей частыми городами и крепостями, в продолжении стольких лет разоряемой, при недостатке припасов и при необходимости многократно прибегать к осадам, военные действия были бы медленны и трудны при том он не только бы передал страну, ради освобождения; которой предпринял войну, снова в жертву опустошениям неприятеля и своих, но и Литву, лишенную защиты, открыл бы в тоже время для неприятельских нападений, направив все военные средства в другие места. Если же направиться на Псков по другой дороге, чрез неприятельскую землю, то он считал противным правилам военного искусства, оставив в тылу столько вражеских гарнизонов, через край неприятельский и трудно проходимый углубляться, так далеко в страну противника; в случае какой-либо неудачи, не было бы оттуда ни удобного отступления, ни возможности вызвать подкрепления из соседних пунктов. Он видел, что избегнет того и другого взятием Полоцка, так как этот город, расположенный у реки Двины, открывает легкий доступ в Ливонию и в Литву; продолжая затем постепенно движение вперед, он мог бы внести потом войну в самое Московское государство и потом, как — бы обойдя Ливонию и преградив к ней доступ неприятелю, он мог бы овладеть ею вполне, не удаляясь далеко от Литвы; притом обеим, и Литве и [44] Ливонии, он мог бы подать руку помощи в случае неприятельских нападений. К этому присоединялось и то обстоятельство, что король кроме возвращения Ливонии очень много думал о том, чтобы доставить Литовцам и Ливонцам судоходство по реке Двине, которою одной только держится Рижская гавань; плавание по ней много содействовало бы охранению Ливонии и недопущению к ней неприятеля, а вместе доставило бы большие удобства для торговли и промышленности. Король видел, что завоеванием Полоцка будет сделано много для таковой цели, ибо гарнизон Полоцка господствует на значительное протяжение над течением Двины; из этого города посылаются вспомогательные войска и провиант в Кокенгаузен и в другие крепости Ливонии, отсюда производятся набеги, вследствие которых останавливается торговля Риги и Вильны. Наконец, так как Полоцк очень недавно был взят неприятелем, то чем свежее сохранялась память у людей о той потере, тем живее была бы радость при его возвращении и большая слава досталась бы его освободителю. Другие говорили, что осада Полоцка дело слишком трудное, чтобы предпринимать его при самом начале военных действий: Полоцк — город сильно укрепленный самою природою, а также и искусством, и в виду своего пограничного положения, весьма тщательно снабженный припасами, пушками, порохом и всеми военными снарядами, так как неприятель не мог сомневаться, что (в случае нашествия) ему придется выдержать первое нападение. Во всяком деле много значит самое начало, так как по первому впечатлению люди легко склоняются в ту или другую сторону; общее настроение во время войны, уверенность в успехе зависит оттого, чтобы не встретить неудачи при начале. Но король полагал, что нет ничего непреодолимого для мужества, и был того мнения, что чем больше будут побежденные в начале трудности, тем ревностнее будут все стремиться к достижению прочих целей [45] войны, и что если встретятся какие либо затруднения, то во всяком случае они будут гораздо меньше, когда все будет с тыла спокойно и недалека помощь из дому. Поэтому король полагал не отступать от ранее принятого решения. Соображая, что слух о предпринятом походе распространился уже на огромном пространстве по различным народам, и кроме того, что у него войско собрано из различных племен, и желая, чтобы всеми была одобрена не только война, но и повод к ней, он обнародовал манифест, сперва написанный по латыни, потом переведенный на польский, венгерский и на немецкий языки, ибо из этих народностей исключительно состояло его войско; в манифесте он напоминал об оскорблениях, нанесенных ему Московским царем, и излагал, по каким причинам он предпринимает войну против него. Затем решено было послать наперед кого-нибудь с частью войска для того, чтобы согласно правилам военного искусства задерживать неприятеля в стенах и открыть дорогу остальному войску, пока оно не подойдет. Так как наибольшее влияние и главная власть и право команды в лагере принадлежали польскому (коронному) гетману, и притом не все польские войска собрались, то король, удержав при войске Мелецкого, послал наперед Радзивила с сыном Христофором и с несколькими литовскими войсками в Полоцк; с ними же он приказал отправиться Каспару Бекешу с венгерскою конницей и несколькими полками. Затем из Свири он направился в Дисну в следующем порядке: так как с правой стороны на дороге были неприятельские крепости — Красный, Суша, Туровль, то по этой стороне двигался Мелецкий с польским войском, при чем Иван Збаражский получил приказание быть у него в авангарде. Король шел по левой стороне. По дороге к королю пристали отличнейшим образом снаряженные войска других литовских магнатов, воевод: Степана Збаражского, воеводы Трокского; [46] Николая Дорогостайского, воеводы Полоцкого, и некоторых частных лиц; войска эти были им осмотрены. В продолжении нескольких дней непрерывно шли сильные дожди, что до такой степени затрудняло перевозку тяжелых военных снарядов, особенно пушек, что король счел нужным уступить лошадей, которые у него были при собственных повозках, для того, чтобы поскорее подвинуться к цели похода. Это затруднение, явившееся при самом начале, даже без слов опровергало мнение тех, которые полагали, что нужно идти таким далеким путем прямо на Псков. В Дисне Мелецкий показал королю конницу и польское войско почти в полном сборе, превосходнейшим образом на вид устроенное и разделенное на эскадроны и полки, которые проходили перед королем под знаменами. Всадники, покрытые железными панцырями и шеломами, кроме копья все были вооружены саблею, дротиком и двумя пищалями, прилаженными к седлам, так что и всадники во время маневров производили такой же треск и гром, как и пехотинцы, принадлежностью которых были ружья. Туда же явились и запоздавшие литовские войска; в числе их 900 отборнейших всадников Ивана Ходкевича, кастеляна Виленского, одержимого в то время весьма тяжелой болезнью, от которой немного спустя он умер; также были всадники и Ивана Глебовича, кастеляна Минского и других. В тоже время пришло с Христофором Розражевским, и Эрнестом Вейером и немецкое войско; хотя они не имели позволения на открытую вербовку и производили ее только урывками и тайно, однако приведенные ими люди не уступали всем другим в мужестве, а также по роду оружия и по опытности в военном деле они нисколько не были ниже остальных. Вообще все войска, как по роду и числу людей, так и по уменью владеть оружием были таковы, что Мелецкий не поколебался уверить короля, что войско составлено гораздо даже лучше, [47] чем того требовала важность начатой войны, и что оно снаряжено так удачно и хорошо, как ни одно из виденных им, в коих он служил на родине и на чужбине в качестве ли полководца, или простого воина, ибо прежде он всегда замечал, что с какой нибудь одной стороны войско бывает неудовлетворительно, либо со стороны пехоты, либо конницы.

После осмотра войск, за герцогом Курляндским, который, как мы выше сказали, был отправлен в Дисну, было подтверждено обыкновенным порядком владение Курляндским и Семигальским герцогством, и сам он был принят под защиту и покровительство короля. Спрошенные о том все литовские сенаторы, большая часть которых присутствовала, и те из магнатов польских, которые тут также находились, были согласны покончить дело, несколько исправив те условия, которые, по их мнению, были заключены королем Сигизмундом Августом по обстоятельствам того времени недостаточно выгодным образом. В таком же смысле письменно дан был ответ не присутствовавшими тут сенаторами Великой Польши, также Руси, Пруссии и Мазовии. Большая часть сенаторов Малой Польши, которые в то время случайно собрались в Люблине для судебных дел, так как в то время там были первые аппеляционные суды, о которых выше было сказано, полагали, что следует передать это дело на сейм, повидимому из опасения того, что при малочисленности польских сенаторов сравнительно с литовскими, права королевства относительно этого княжества недостаточно будут приняты во внимание. Но королю казалось недостойным дольше задерживать герцога, в котором после раз данного слова, он никогда не замечал колебания, но всегда видел искреннее расположение к Польше; и кроме того он не считал достаточно безопасным оставлять в неизвестности при настоящем положении Ливонии свое ленное право по [48] отношению к владельцу области, соседней с неприятелем. По этому, дело было решено главным образом на тех условиях, чтобы герцог обещал королю верность и повиновение и дал присягу на его имя, что он не будет признавать над собою никакой верховной власти, как только королей Польских; и чтобы король с своей стороны принял на себя защиту и покровительство его против всех; относительно же юрисдикции над подданными герцога было предусмотрено, чтобы аппеляции на приговоры герцога поступали на сейм ливонский, который король намеревался учредить после присоединения остальной Ливонии. Когда герцог приближался к лагерю, Мелецкий выслал людей, чтобы проводить его к нему в палатку; пробыв здесь некоторое время, пока его не позвали, герцог затем был приведен к трибуналу и при распущенных знаменах и при собрании всего войска произнес торжественную клятву королю, при чем коронный канцлер ему подсказывал слова. Между тем неприятель, дошедши до Пскова, послал наперед часть войск в Ливонию. Последния, перейдя тихонько реку Двину у Кокенгаузена, которым, как выше сказано, Московский царь овладел раньше, отбросив, благодаря неожиданности нападения, около 150 всадников Курляндского герцога, находившихся в карауле по сю сторону Двины, и опустошив области Зельбургскую герцога Курляндского и Биржанскую Христофора Радзивила, поспешно вернулись за Двину [79] . Мы выше сказали, что войско, находившееся в Ливонии, отправилось в след за Христофором Радзивилом в Вильну для получения жалованья. Между тем король послал в Ливонию Ивана Талвоша, кастелана Жмудского, с теми войсками, которые можно было собрать наскоро; Филону же Кмите, начальствовавшему в Орше, приказал наблюдать на Днепре, [49] чтобы с этой стороны не понести от неприятеля какого либо урона. Войско, посланное вперед с Виленским воеводой в Полоцк, переправилось чрез Двину при Дисне по мосту, устроенному в Ковне из кораблей таким способом, как выше было описано. Неприятель ничего не предпринимал, чтобы воспрепятствовать ему в переправе, или по той причине, что согласно правилам московской дисциплины войско не осмеливалось выйдти из крепости без приказания государя, или потому, что возгордившись недавними успехами, он с пренебрежением относился к слухам о польских силах, сосредоточивавшихся в Свири. За Двиною некоторое время немного задержали наших частые леса, ибо с того времени, как Московский царь взял Полоцк, почти впродолжение 16 лет его господства, поля, которые тянутся от Двины и Дисны к Полоцку, оставались необитаемыми и невозделанными, а вследствие того на этой плодородной почве выросли многочисленные и очень густые пущи. Но венгерская конница принялась за дело, стала рубить топорами лес и живо окончила работу, так что в скором времени войско преодолело эти препятствия.

В древнее время Полоцк имел своих князей и, около 980 года от Р. X. или по летосчислению русских около 6488 лета, повиновался князю Рогвольду (Rochuoldus); последний потерял жизнь вместе с двумя сыновьями и власть в борьбе с Владимиром, когда этот пошел на него войною с большим ополчением за то, что дочь Рогвольда Рогнеда, по рассказу русских летописей, отказалась выдти за него замуж. После этого Полоцк перешел во владение государей и князей Русского народа; когда их племя, княжившее в Южной Руси, угасло, Полоцк перешел к Литве, как и некоторые другие Русские области. Во время царствования Ягайла сперва у Литовцев, а потом и у Поляков, брат его Андрей захватил владычество над Полоцком почти в то самое время, когда [50] Ягайло принимал знаки королевской власти в Кракове, но потом Полоцк опять был возвращен посланными туда войсками и оставался под властью королей польских и великих князей литовских до 1563 года, пока не был взят и завоеван Иваном Васильевичем, Московским царем. Область Полоцкая простирается до 150 миль в длину, и столько же в ширину, не уступает ни одной области, как в плодородии почвы, так и в изобилии рек и озер. Она имеет много судоходных рек, главным образом Двину, которая, беря начало недалеко от Торопца, в Московской области, вливается в Рижский залив и из всех почти северных рек самая величественная и красивая. За нею следуют Дрисса, Усвяча, текущая из Московской области, Дисна, Ула из Литвы, Каспля от Смоленска, все впадающие в ту-же Двину. Положение литовских и русских крепостей по большей части таково, что оне находятся при устье какой нибудь малой реки, соединяющейся с большою; так как близость большой реки одинаково обща многим, то все почти эти крепости имеют названия от меньших рек. Отсюда Полота, небольшая речка, дала некогда название крепости и городу, а город целой области. До подпадения под власть Московского царя, вся эта страна имела один только укрепленный город, Полоцк, и крепость Озерище; а впрочем в этой области довольно много было местечек и селений. Благосостояние Полоцка, благодаря большим выгодам от реки Двины, до того увеличилось, что богатством он превзошел столицу Литвы, Вильну. Озерище; находящееся по направлению к Москве на озере, откуда берет начало река Оболь, имеет доступ только с одной стороны, так что едва можно пройдти пешему. После занятия Полоцка Московцами, здесь и там было построено несколько крепостей и поставлены гарнизоны, частию для того, чтобы удерживать за собою область, реку и судоходство и мешать плавать неприятелю, [51] частию для того, чтобы препятствовать неприятельским нападениям на эту область, весьма обычным там, где право владения окончательно не было решено ни в ту, ни в другую сторону. Король Сигизмунд Август основал Дисну при слиянии с Двиною реки того же названия, Воронеч при реке Ушаче и Лепель на острове озера, образуемого рекою Лепелем.

Так как мы дошли до этой местности, то кажется не лишним будет сказать несколько слов об ее положении и природе.

Через эту часть Литвы протекают две отдельные реки, обе судоходные; оне находятся между собою в таком отношении, что отстоят друг от друга не более 5000 шагов и обе вливаются в два большие и очень далеко отстоящие моря. Вышеупомянутый Лепель впадает в реку Улу, также судоходную, с нею вместе вливается в Двину, а чрез нее у Риги в Балтийское море. Другая река Березина, протекая в противоположную сторону, чрез посредство Днепра вливается в Черное море, так что если бы умиротворены были те народы, во власти которых находится течение этих рек, то при такой близости их и при возможности перевозить товары из одной в другую и наконец при удобстве соединения их, Север и весь Запад весьма легко могли бы сообщаться для торговли с Востоком. Вместо того, плавание по Двине уже ранее Московцы сделали небезопасным и за тем те же Московцы, Татары и другие, о которых выше сказано, теперь делают таким же и Днепр. Сигизмунд Август, пытался защитить также устье реки Улы крепостью, но принужден был уйти от сюда не без потерь, после того как строитель ее, какой-то Венецианец, был убит вместе со своими работниками; с другой стороны, когда неприятель вздумал укреплять эту местность, то и Август послал туда войско из Радошкович, и хотя осада, не смотря на все усилия, долго оставалась тщетною, все-таки наконец в следующем году воевода Брацлавский [52] Роман Сангушко взял укрепление, в то время как Московский царь вывел старый гарнизон для смены новым; верхнюю же часть этой страны и слияние реки Лепеля с Улою король еще раньше укрепил, устроив крепость Чашники. Подобным же образом, построив за Двиною 5 крепостей, Москвитяне с своей стороны вполне утвердили за собою владение этой местностью. На Псковской дороге, на полуострове, образуемом реками Дриссою и Нищею, против Литовских крепостей, Дисны и Дриссы, они поставили крепости: Сокол, Нищерду у озера того же имени, в расстоянии 30 миль от Заволочья, Ситну на дороге Велико-Лукской, при верхнем течении реки Полоты, затем Козьян на реке Оболи, которая тут как бы описывает круг около него, Усвят при судоходной реке того же названия, впадающей в Двину у Суража насупротив реки Каспли; Козьян противопоставлялся Уле, Усвят Витебску и Суражу. По сю сторону Двины царь выстроил Туровль, при устье реки того же имени, которым она впадает в Двину, и на озере, выпускающем реку Туровль, на месте очень укрепленном и окруженном со всех сторон водою, с особенными целями была воздвигнута крепость Суша, угрожающая Литве, так как царь уже замышлял войну Литовскую и мысленно представлял Вильну средоточием и главною целию будущих военных предприятий. Вследствие этого он укрепил искуственно и без того уже раньше природой весьма укрепленное место и снабдил его всякого рода военными снарядами, для того, чтобы держать там небольшой, но хорошо вооруженный гарнизон. Сверх того к ним он прибавил Красный, также лежащий на более высоком месте по направлению к Литве. И вот казаки литовские, собранные под начальством Франциска Жука на границах, при первом слухе о решенной войне, ночью внезапно напали на Красный; приставив лестницы и захватив гарнизон, они [53] овладели укреплениями и довольно большими запасами провианта. С таким же успехом был взят и разрушен казаками на другой стороне Козьян, Задвинская крепость, посредством внезапного нападения. В это же время Виленский воевода с войском, имевшимся при нем, подошел к Полоцку; неприятель, увидя это, тотчас вывел свои войска из-за укреплений, и у самых ворот выстроился в боевой порядок, но не дав никакого повода завязать сражение, вернулся в город; однако конница, жадная до битвы, пустившись за ним в погоню, преследовала его до самых стен и успела несколько человек поразить копьями. В то же время Венгерцы и Литовцы, бросившись вдруг от Полоцка по дороге Псковской на Ситну, сожгли ее неожиданным и внезапным образом. Идя к Полоцку и имея с левой стороны неприятельскую крепость Сокол, король боялся, чтобы неприятель не причинил какого либо вреда при подвозе провианта нашим, тем более, что он мог получить подкрепления из Пскова, и советовался с Мелецким, не повернуть ли с дороги для завоевания этой крепости, но потом, подумав что из-за такого рода маловажных осад часто теряется возможность совершить более важные дела, поспешил к Полоцку, как главному городу провинции, совсем оставив свое намерение и, в три перехода, для которых места (остановки) обозначил Мелецкий, ранее прошедший дорогу с легкою конницею, прибыл из Дисны к Полоцку.

В то время как войско направлялось к Полоцку, Московиты умертвили мучительным образом польских и литовских пленников, которых с давнего времени держали в тяжелых оковах, и привязав их трупы к бревнам, они спустили их по реке Двине на встречу шедшим, полагая тем возбудить в них ужас[80]. Взяв с собою только [54] канцлера Замойского и Каспара Бекеша, между тем как Мелецкий принял на себя заботу о войске, и расположил на удобной местности сторожевые отряди против вылазок, король, объехав город, осмотрел местоположение, и тут же совещался о том, с какой стороны лучше всего следует начать приступ.

Полоцк состоял из двух крепостей или замков — одна расположена на более высоком месте и приходится посредине; другую Русские называют на своем языке Стрелецкою, и из города Заполотья. С юга протекает река Двина, которая, сделав малое уклонение к западу, затем прямо течет к Риге и у нее впадает в море. С севера течет река Полота, у подошвы Стрелецкой крепости немного уклоняясь от прямого течения к востоку она затем снова отклоняется к северу и, обогнув подошву холма, на котором расположен Верхний замок, отделяемый ею от города, немного ниже того места направляется к югу и соединяется с рекою Двиной. Средняя крепость (или Верхний замок), которая, как мы сказали, расположена на холме, имеющем весьма обширный кругозор, с юга, как показано, граничит с рекою Двиной, с севера и востока рекою Полотой и городом Заполотьем, с западу крепостью Стрелецкою. Холм, на котором возвышается Верхний замок, со всех сторон обрывист и окружен повсюду весьма высоким валом и большими глубокими рвами, для усиления которых употреблены были все средства; стены же и башни ее очень тверды и состоят из нескольких связанных между собой рядов из весьма крепкого дуба. Стрелецкая крепость, расположенная на меньшей возвышенности по направлению к западу, на холме немного покатом с востока, соединялась коротким мостом с более высокой крепостью. Город некогда стоял по сю сторону реки Полоты при подошве холма, который Москвитяне впоследствии заняли Стрелецкою крепостью, но он был [55] разрушен при осаде неприятелем. Впоследствии, по закреплении владения, ради чрезвычайного удобства этого пункта для торговых сношений, Московский царь думал возобновить город на том же самом месте; но так как с этой стороны оказалось для него самого более удобным завоевание города, то, опасаясь, что и наши здесь откроют себе доступ, он перенес город за реку Полоту, а главную крепость на место, занимавшее середину между обеими реками, так что образовался, так сказать, трех-угольник, одну сторону которого защищала Двина, другую против главной крепости река Полота, а третью рвы и башни. Королю казалось несомненным, что осаду нужно начать с средней и в то же, время самой главной и сильнейшей крепости — по той причине, что сколько бы ни истратить труда и времени на осаду остальных мест, но ясно, что если самый важный пункт останется не взятым, то еще нельзя будет лишить неприятеля возможности к отступлению и надежды на возможность выдержать осаду; со взятием же этой части, по занятии более высокого и в то же время наиболее укрепленного пункта, в котором хранился весь провиант и воинские снаряды неприятеля, и город и другая, то есть Стрелецкая крепость достались бы в его власть без всякого труда. К этому присоединялось и то обстоятельство, что со стороны города взятие крепости оказалось бы все-таки довольно трудным по причине брода через реку Полоту, омывающую подошву холма, на котором расположена крепость. Несмотря однако на это, Бекеш полагал, что прежде нужно попробовать взять город Заполотье, который стоял прежде всех по течению реки Двины: если бы по завоевании его неприятели удалились в крепость, то во первых это усилило бы затруднительное положение всех осажденных, которые тогда были бы стеснены в одном месте, убавило бы у них надежду, уменьшило бы труд нашим, и придало бы им мужество; при том взятие замков со стороны города немного было бы труднее, [56] чем с другой стороны, ибо реку Полоту везде можно, говорил он, перейти в брод, едва обмочив ноги до колен. Действительно в то время река была так мелка. Главным образом Замойский побуждал короля настаивать на своем первоначальном плане, потому что, когда во второй раз с целию рекогносцировки он один подошел ближе к месту, на котором стоял прежде город, и который Русские по сожжении называли на своем языке как бы Пожарищем (Роzar), то заметил, что гораздо более легким представляется приступ с этой стороны, ибо тут нет ни рвов, ни высоких холмов, которые находятся с тех сторон, и что Стрелецкая крепость расположена на холме, покатом к низу, так что на вершине холма, на внешней ее стороне, поднимался как бы некоторый горб, который мешал находившимся в крепости метко бросать стрелы. В то время, как король думал поближе посоветоваться с Мелецким и другими сенаторами, немецкий отряд, по собственному побуждению перейдя р. Полоту, выбрал местность для лагеря у Двины в стороне от города против самой главной крепости и Стрелецкого замка. Поэтому король боясь, чтобы не произошло какого либо раздора вследствие племенного соперничества, позволил копать шанцы по направлению к городу и там, где стоял Бекеш с Венграми. Затем было выбрано место для королевского лагеря за рекою Двиной, между нею и каким то озером, ниже места, занятаго, как мы сказали, Немцами, и сюда Мелецкий в два дня перевел войско.

Общий вид всего лагеря и всей осады был приблизительно таков: если идти вдоль по реке от Дисны к Полоцку лицем к Заполотью, то первыми у реки Двины стояли Венгерцы, в месте особенно удобном для доставки провианта, потому что нижняя часть реки была покорена, и все сплавы направлялись к этому месту; затем там же по устроенному известным образом из кораблей мосту был переход через Двину. [57]

Ниже Венгров, по сю сторону реки Полоты, все пространство, оставшееся свободным до этой реки, заняли лагерем Николай Радзивил, воевода Виленский, с сыном Христофором и находившиеся под их начальством служилые войска Литовцев, затем различные отряды охотников. По ту сторону Полоты, между рекой и каким то озером, находился, как мы сказали, королевский лагерь. Тут по большей части находились сенаторы и польская конница, кроме них Николай Христофор Радзивил, надворный маршалк Литовского Княжества, который начальствовал над всем королевским двором, по причине отсутствия маршалка польского. Почти всю средину лагеря занимали палатки сенаторов, и, смотря по тому, на сколько каждый выдавался саном и знатностию, на столько ближе занимал место к королю. Три ряда палаток, шедшие кругом образовали как бы две улицы, находившияся на равном расстоянии одна от другой; при этом также оставлены были по двое ворот для входа к ним; столько же было входов в лагерь, охраняемых караульными постами; наружную сторону лагеря защищали расположенные кругом повозки, соединенные между собой, по обычаю польскому, железными цепями; при ожидании нападения и вообще в случае большой опасности, Поляки проводят сверх того еще ров и делают насыпь перед телегами и таким образом придают лагерю вид неприступной крепости. Выше королевского лагеря расположились лагерем на указанном нами выше месте Немцы. В то время, как войско уже находилось у Полоцка, явились 500 отборнейших пехотинцев от Георга Фридриха, Прусского герцога, которые, согласно их желанию, получили назначенное им место между Немцами в одном с ними лагере. В таком же положении очутились и другие войска — из Подолии и иных пограничных областей королевства: не имев возможности вследствие отдаленности придти раньше, они примкнули к остальному войску у Полоцка; между ними в числе [58] волонтеров находился Константин, сын Острожского князя Константина, прибывший с отборнейшим отрядом всадников, и некоторые другие. Между тем Бекеш начал осаждать город Заполотье и, подведя к стенам подкопы, уже стал громить их орудиями. Отчаявшись в возможности защищать город, Москвитяне, согласно с общим наказом, какой получают от царя все, на кого возлагается защита городов, взяли с собою все вещи, зажгли город и удалились в верхний замок. Затем шанцы были подвинуты вперед к крепости и к реке Полоте, омывающей подошву горы, на которой находилась крепость, при чем венгерское войско обнаружило большую доблесть, так как эта работа требовала величайшего труда и терпения, при том ее приходилось вести отчасти городом, встречаясь с кладбищами, клоаками и другими очень грязными местами. План осады был установлен так: Венгры действовали с правой стороны, где был город; на небольшом от них расстоянии стояли Поляки, затем литовская пехота, приведенная Трокским воеводой Стефаном Збаражским, и Евстахием Воловичем (Eustachius Valovicius), Трокским каштеланом, а также некоторыми другими волонтерами; в средине между теми и другими, несколько ниже, недалеко от реки Полоты, находились 200 отборнейших венгерских пехотинцев, набранных Замойским, приблизительно так что при размещении остальной польской и венгерской пехоты выше их на двух противоположных позициях, эти 200 человек казалось, занимали как бы самую вершину треугольника; с другой стороны замка, за Полотою, где он примыкает к Стрелецкой крепости, Немцы, как об этом сказано было выше, вели свои подкопы против главной крепости (замка) из своего лагеря. Бекеш сперва начал громить крепость из пушек; когда же это мало имело успеха по той причине, что стены, состоявшие из дерева, хотя и пробивались в некоторых местах, но почти не разрушались, то Бекеш начал [59] бросать каленые ядра. Этот способ возбуждать пожар изобретен был еще ранее самим королем во время междуусобных войн венгерских; он еще тогда заметил, что все разнообразные средства, выдуманные другими для возбуждения пламени, более были рассчитаны на внушение ужаса призраком пожара, вовсе не имея действительной к тому силы. Ядра держатся на огне до тех пор, пока совершенно им не накалятся, и в таком виде опускаются в пушки — однако так, что между ними и пушечным порохом надлежащее пространство наполняется сперва песком или золою, потом свежею и влажною травой для того чтобы порох не мог загореться от раскаленного ядра, и в таком виде выбрасываются на предстоящие стены. Такие ядра, проникнув в дерево, дольше остаются незамеченными, и по этой причине не могут так легко, как огонь, быть потушены, а в силу того весьма действительны для возбуждения пожара. Таким именно способом король сжег маяк в Гданске. Однако в настоящем случае даже и этот способ мало оказывал пользы — по той причине, что, когда ядра бросались несколько выше, то они только проходили через стены; если же направлялись в нижнее место к основаниям стен, где могли бы засесть, то попадали в холм, на котором стояла крепость, и который так выставлялся, что противуположное место, где находились королевские пушки, хотя само по себе было не низко, всетаки было ниже того, и потому ядра попадали в землю. При этом вследствие дувшего впродолжении многих дней южного ветра и ливших весьма продолжительных дождей, река Полота поднялась так, что там, где прежде можно было удобно перейти ее в брод, теперь нельзя было безопасно переправиться и на коне. Река разрушила мосты между двумя лагерями; устоял только один, устроенный в начале, тотчас после прибытия к Полоцку Иваном Борнемиссою, который нашел под водою, подле какой то сожженной мельницы, [60] несколько свай и набросав сверх них перекладины на скорую руку, открыл переправу между окопами и обстреливаемою башнею.

Так как казалось, что не вполне удобно будет идти солдатам на приступ по одному мосту, то Бекеш, потопив несколько рыбачьих лодок, сделал там новый мост. Но когда и этот потом в короткое время был разрушен от постоянных пушечных выстрелов, направляемых сюда неприятелем, то оставался только один вышесказанный мост, так как его защищала от неприятельских пушек некоторая часть мельницы, уцелевшая от пожара. Заметив, что ни пушки, ни ядра не достигают цели, для которой их бросают, Бекеш стал уговаривать всех храбрецов, из стоявших по близости, поджечь факелами стены, обещая им большие награды, и отправил их через мост на противуположный холм прямо к крепости; за ними в след тотчас пошли другие из польских и литовских окопов. Но удивительная храбрость наших воинов встретила отпор во всех местах в весьма усердном старании неприятелей защитить крепость. Особенно большой урон причиняли нашим огромной величины бревна, находившияся на верху стены, где площадь была шире, нежели внизу, и заранее приготовленные на случай приступа неприятелями: при легком толчке они падали на наших и, катясь по холму, всех, кого только захватывали, увлекали с собой, неся с собою гибель. У всех осажденных так велико было старание потушить пожар, что ни дряхлые старики, ни женщины, ни даже дети не уклонялись от работ или опасности, приносили своим в большом количестве воду и другие средства для тушения пламени, обливали наших, когда те подходили близко. Когда за тем со всех сторон против крепости и ее башен направлены были выстрелы наших орудий, то произошло нечто, достойное удивления: многие решались [61] спускаться на канатах за стены и лили воду, подаваемую им другими, свешиваясь с более высокого места, для того, чтобы потушить огонь, приближавшийся извне; после того как эти погибли под хорошо направленными выстрелами наших пушек, то, не смотря и на это, впродолжение всего времени пока велась осада, всегда находились люди, подражавшие доблести предшественников в презрении смерти и заступали место убитых [81] . При всем этом дожди и непогода, о коих выше было сказано, до такой степени благоприятствовали осажденным, что простые солдаты считали это следствием волшебства, которому, впрочем, этот народ при своем злом суеверии действительно предан. Дожди с одной стороны мешали пожару, а с другой наполнили все рвы и залили водой землю, так что нигде почти не было места, на котором можно было бы солдатам расположиться. При этом приступе погибло несколько храбрых человек и в числе их Михаил Вадаш (Vadasius), принимавший деятельное участие во многих сражениях и за доблесть выбранный в предводители венгерского войска; он был пронзен ядром в то самое время, как совещался у орудий на позициях польских со Станиславом Пенкославским и другими польскими начальниками. Николай Христофор Радзивил, маршалк, также подвергся немаловажной опасности; он был тяжко ранен в глаз и лоб обломком дерева, отбитого от неприятельской стены ударом одного нашего большого орудия и занесенного в самый лагерь. Однако почти не меньший урон несли и неприятели: всякий раз, как они сбегались в одно место для тушения пожара, они были осыпаемы частыми выстрелами из пушек, как было сказано, направленных против того места, и они во множестве погибали не только от ядер, но также от осколков бревен и балок, приносимых ядрами; это [62] производило еще большее опустошение, нежели сами ядра. К трудностям осады присоединились недостаток в провианте и затруднительность подвоза, так как можно было доставлять запасы по одной только почти Дисне и по нижнему течению реки (Двины). Все пространство по направлению к Вильне, отстоящей от того места на расстоянии более 225 миль, вплоть до Постава, находящегося между Вильною и Полоцком, на равном расстоянии от той и другого, было опустошено неприятелем; затем неудобно было оттуда подвозить по той еще причине, что до сих пор в руках неприятеля находилась Суша: засевшие там гарнизоном люди ночью напали на литовских казаков, захвативших, как мы сказали, Красный, когда те ничего такого не ожидали, разбили их и сожгли лагерь, сравняв его с землей, а потом они стали нападать по дорогам на наши подвозы, приходившие из Вильны. По верхнему течению реки, вследствие присутствия там туровльского гарнизона, ни в которую сторону не было безопасных мест для фуража или пастбища. Франциск Жук делал набеги к Туровле; имея несколько легких орудий и надеясь овладеть ею скорее страхом, нежели силою, но всякий раз отступал без успеха, так как неприятель, благодаря тому, что Полоцк не был еще взят, всецело верил в свои силы и мужество. С других сторон по направлению к Пскову и Лукам почти на 100 миль простирались очень густые и непроходимые леса. Между тем Московский царь, который, как сказано было, с войском пришел во Псков, узнав об осаде Полоцка, тотчас послал на помощь осажденным отборнейшую часть всего войска под предводительством Бориса Шеина (Borissus Seinus) и Федора Шереметева (Theod. Seremetus).

Последние, видя, что нельзя безопасно пройти в Полоцк, так как все дороги были заняты нашими караулами, остановились в Соколе, и хотя не достигли Полоцка, тем не [63] менее делали набеги на Дисненскую дорогу и захватывали наших людей, высылаемых за съестными припасами. Сначала король отправил против этих войск Христофора Радзивила с несколькими отборными отрядами всадников, к нему присоединился Иван Глебович, каштелян Минский; неприятель держался то внутри окопов, то в своей позиции и не хотел принимать сражения; однако наши, наскакав на них, под самыми стенами завязали конное сражение, и когда с той и другой стороны несколько человек было убито, в том числе из наших славный всадник Николай Каменский, то, уведя несколько пленников московских, наши возвратились к королю; последний, полагая, что и тут нужно действовать с большими войсками, решил подождать окончания осады Полоцка, выставив пока против Сокола несколько конных пикетов. Все эти неудобства увеличивались и тем, что вследствие весьма сильных и непрерывных дождей дороги так испортились, что вьючные лошади, не имея возможности выкарабкаться из грязи, по большой части умирали от истощения, и все дороги устланы были конскими трупами. Дожди до такой степени увлажили почву, и без того жирную и влажную саму по себе, и все напоили водою, что даже под кожами в самых палатках магнатов не оставалось места, где можно было бы лежать. Следствием всего этого было то, что так как для наших со всех сторон был отрезан подвоз съестных припасов, и так как купцы при таком неблагоприятном начале только в небольшом количестве последовали за лагерем в эту даль, то съестные припасы и в особенности сено до крайней степени возрасли в цене; чего раньше и не слыхивали, особенно в Польше, — каждая мера овса покупалась за 10 талеров, так что им конечно кормили только более благородных коней; с другой стороны в числе Поляков и Венгерцев находились такие люди, которые не задумывались есть мясо падших [64] лошадей; и не столько казалось удивительным это само по себе новое и непривычное кушанье, сколько то, что питавшиеся им не замечали, чтобы от этого им приключилась какая-нибудь болезнь. При затруднительном положении всех, всего более страдали Немцы, не только потому, что привыкли вести войну в странах населенных частыми городами, но потому, что они явились менее других приготовленными к таким неудобствам, менее снабженными необходимыми вещами, да к тому же еще они расположились лагерем на таком месте, к которому последнему приходили съестные припасы. Впереди расположен был лагерь Венгерцев, затем Литовцев, за ними королевский, и ко всем трем подвозы должны были приходить ранее на столько, на сколько ближе они были расположены по направлению к Дисне. Однако Пруссаки, присланные маркграфом, вследствие большого знакомства с местностию и ее неудобствами, превосходно были снабжены своим государем как повозками, так и съестными припасами и другими необходимыми вещами. При такой нужде во всем, величайшей терпеливостью отличались в особенности венгерские солдаты, и преимущественно сам Бекеш, который иногда сильно мучился от тяжелых болей в членах (ревматизма) и вследствие слабости желудка, но, нисколько не теряя от всего этого бодрости, хвалился, что никогда не чувствовал себя лучше; он всегда был при орудиях, там ел, там отдыхал, и постоянно вращался на самых опасных местах, так что из числа ближайших его спутников многие были убиты и при том иные, как Иван Куровский, в столь близком от него расстоянии, что обрызгивали его своею кровью. Даже польская пехота, хотя и недавно еще только набранная, тем не менее нисколько не падала духом. Когда в виду столь тяжких отовсюду затруднений король держал совет относительно дальнейших действий, то большая часть мнений высказались в смысле тех предложений, которые уже раньше многими делались в частных [65] разговорах именно: что нужно, оцепив кругом город, со всех сторон всеми войсками попробовать сделать единовременный приступ. Король не был с тем согласен; он боялся, что в случае неудачи этого плана, на который все возлагают последнюю надежду, не оставалось бы ничего другого, как только отступить; ибо всякая надежда тогда была бы уничтожена; и потому, по его мнению, следовало испробовать с начала все другое. Обещанием больших наград, он подстрекал венгерских солдат снова подойти к стенам; убеждал всадников, отличавшихся в особенности проворством, отправиться туда же вместе с пехотой, без лошадей, чтобы зажечь стены; указывал, что в особенности не следует возвращаться назад, прежде чем пожар совершенно не войдет в силу, на что они прежде не обратили внимания; лучше наконец найдти смерть под стенами и стрелами неприятелей ради славы своего народа и ради доброй молвы о их мужестве, нежели без успеха отступить от приступа и тем подвергнутья безчестию [82] . И вот солдаты с большей смелостью подошли к стенам крепости, неся перед собою смоляные факелы и все, что уже раньше приготовлено было для этой цели. В это время, счастье как будто стало склоняться на нашу сторону; дожди немного прекратились, вследствие того огонь, подложенный под основания, быстро уничтожил часть городских стен и, распространившись отсюда на огромное пространство, свирепствовал впродолжении целого дня, так что нельзя было никак его потушить. Это было 29 Августа. Так как зарево пожара могло быть видимо на очень далеком расстоянии, то король опасался и того, что неприятель, для спасения своих и крепости от пожара, поспешит на огонь из соседних местностей и особенно из Сокола, где, как мы выше указали, находилась отборнейшая часть войска, [66] собранного Московским царем в Пскове, и того, что в то же время осажденные попробуют сделать вылазку из крепости; поэтому он вывел все войско из лагеря, оставив для защиты его надлежащий отряд пехоты, и построил его в боевой порядок на поле; сам же, взяв себе для защиты надворную конницу, чтобы лучше за всем следить, переправился через реку Полоту, так как там шла дорога к Соколу, да и вылазки, если бы таковая была предпринята, преимущественно должно было опасаться с той стороны. Устрашенные этим Москвитяне начали помышлять о сдаче, и 10 человек, спустившись со стен, перебежали к нашим. Бекеш отправил их к королю; но венгерские солдаты умертвили их с целью отклонить прочих от сдачи, которая лишила бы их славы завоевания крепости, плодов победы и всей награды за труды. Молва о древних богатствах знаменитого города и особенно находящейся в нем церкви св. Софии, о серебрянных статуях, о богатейших дарах древних русских князей, которые, как говорили, находились там, возбудила в солдатах надежду на огромную добычу; воспламененные ею, они переносили весьма равнодушно все невзгоды, лишь — бы овладеть крепостью. Уже стало вечереть; между тем казалось трудным и опасным взбираться через огонь на столь крутой холм, ибо до сих пор продолжался пожар, а никакой другой дороги в крепость не представлялось, как только через пламя: поэтому решено было отложить нападение до следующего дня. Однако, когда король возвращался в лагерь, некоторые с венгерских постов, сговорившись между собою, толпой направились через мост, о котором выше было упомянуто, к противулежащему холму и через пламя, еще не совсем потухшее, полуобгорелые, вторгнулись в крепость; к ним присоединилось много польских пеших солдат, возбужденных их примером. Но Московцы быстро провели ров в том месте, где прогорела стена и, [67] расставив за ним меньшие орудия, укрепились на все случаи. Когда наши были отброшены и принуждены отступить через пламя — оттуда, куда безрассудно зашли, Московцы, ободрившись успехом, преследовали их довольно далеко, поражая их с тылу стрелами. В это время 200 пехотинцев Замойского, охранявших, как сказано, мост, по которому шла дорога в крепость, завидя, что наши были прогнаны, поспешили им на помощь и принудили Московцев вернуться назад. Король, отошедший уже немного к лагерю, заметил между тем вторжение в крепость своих солдат и принял все нужные меры для подания помощи штурмующим, занявши как можно скорее дорогу в Сокол. Тоже сделал Мелецкий; сойдя с коня, он увлек за собою многих дворян, последовавших его примеру и все они побежали для защиты окопов и орудий. Неприятель тоже не дремал, и с высоких башен, особенно же с той, которая находилась посредине крепости и возвышалась над всеми прочими, сильно палил из пушек во все стороны. Король, разговаривавший с Замойским, подвергался не малой опасности вместе с своим собеседником от выстрелов. Когда Замойский после окончания беседы случайно повернулся, чтобы переменить лошадь, и какой то всадник слишком неосторожно бросился на его место, то последний упал, пораженный ядром подле самого короля. Ночь прекратила всю эту тревогу; вместе с тем она очень сильно изменила настроение умов, от величайшей надежды, возбужденной дневным пожаром, перешедших к унынию. Все горевали о том, что мужество неприятелей благодаря этому успеху увеличилось, наших же напротив ослабело. Начались также пререкания между различными национальностями. Поляки сваливали вину на безрассудство Венгров, которые всему были зачинщиками, а относительно дальнейшего хода дел после вторжения в крепость, другая сторона обвиняла противную в недостаточной ревности и энергии. Ради того, все утреннее [68] время следующего дня до полудня отдано было солдатам, чтобы они ободрились; затем снова начат был приступ. Накануне Московцы, как было сказано, очистили ту башню, которая была подожжена; положение ее было таково, что она находилась на самом выдающемся углу двух сходящихся боков стены, которые она как бы защищала, и вот Московцы, покинув угол и все пространство, заключавшееся между двумя другими самыми близкими и противуположными друг другу башнями, которых еще не достиг огонь, соединили эти самые башни между собою; вместе с тем полагая, что теперь удобное время вернуть назад оставленное ими раньше место, они стали снова направлять туда свои усилия. Когда об этом было доложено королю, то он, конечно, не желал им давать времени снова там укрепиться, и тот час приказал войску снова подойти к валу и, отбросив неприятеля, завладеть местом. Указанная часть холма была взята внезапным нападением Венгерцев, затем от нее, как приказано было им, они выдвинули шанцы вдоль ближайшего фаса, и, предшествуемые славным всадником венгерцем Петром Рачем, зажгли башню, в которую только что успели ворваться. Когда пожар, начавшийся от нее, продолжался целую ночь, то наши поставив с фронта несколько больших орудий, которыми тревожили неприятеля, работая непрерывно всю ночь, провели рвы так далеко, что при рассвете находились уже на близком расстоянии от неприятельских укреплений и почти касались нижнего угла того места, у которого кончался ров, проведенный накануне неприятелем; фланги же неприятельские так были открыты, что даже внутри своих укреплений они не могли оставаться в безопасности. Когда таким образом у неприятелей отнята была всякая надежда на защиту, то последние опять вернулись к переговорам о сдаче; были высланы от общего имени всех — бояр и ратных людей — послы, чтобы выговорить жизнь [69] находившимся в крепости. Они просили, чтобы всякому позволено было удалиться с одной одеждой туда, куда он захочет. Епископ, или, как они говорят, владыка, по имени Киприян, и воеводы, бывшие в крепости, одни только отговаривали от сдачи и настаивали, что лучше умереть, нежели отдаться живыми в руки неприятелей; они уже раньше пытались поджечь порох и за один раз взорвать крепость, убить себя и всех находившихся в ней, но были удержаны ратными людьми. Затем когда мнение их было отвергнуто вследствие общего страха остальных, они все-таки собрались в храм св. Софии, решившись не выходить из него, прежде чем не вытащут их оттуда силою. Задержав у себя послов, король отправил людей привести епископа и воевод. Будучи приведены пред его лицо, они, по обычаю, бив челом, приветствовали короля, причем один из них, Петр Волынский (Petrus Volenscius), стал обвинять другого своего товарища, Василия Микулинского (Basilius Mikolenscius), в том, что по его вине обнесенный пред своим государем, он был некогда заключен в оковы. Король, заметив, что теперь не время разбирать это, приказал передать пленных литовскому подскарбию, Лаврентию Войне, с тем, чтобы последний надзирал за ними. Затем он послал на другой день Венгерцев и Поляков принять крепость.

Прежде всего король хотел совершить богослужение и принести за настоящую победу благодарность Богу, но не мог войти в город вследствие сильного запаха от разбросанных повсюду трупов, которые Московиты до сих пор оставили непогребенными, и приказал вывести сдавшихся Московитян, оставшихся еще в крепости. С этой целью были назначены пристава для защиты их от оскорблений солдат; выходившим было назначено на выбор два места: на одно шли те, которые желали поступить под власть и покровительство короля, на другое те, которые хотели возвратиться в Москву. [70]

Тем и другим предоставлена была свободная воля для решения вопроса о себе и о своих выгодах; большая часть избирала возвращение в отечество и к своему царю. Замечательна их любовь и постоянство в отношении к тому и другому; ибо каждый из них мог думать, что идет на вернейшую смерть и страшные мучения. Московский царь их однако пощадил, или потому, что по мнению его они были вынуждены к сдаче последней крайностию, или потому, что он сам вследствие неудач упал духом и ослабел в своей жестокости; он разместил их по крепостям: Лукам, Заволочью, Невелю, Усвяту, чтобы там они могли смыть с себя безчестие за сдачу Полоцка [83] . Король приложил величайшее старание, чтобы они не подвергались обидам со стороны солдат и сам с крепости смотрел на уходивших; когда же один солдат, надеясь в толпе остаться незамеченным, стал некоторых грабить, то король бросился на него с булавою и прибил его. Такой поступок короля внушил неприятелям большое уважение к нему; чем больше до сих пор милость, верность (данному обещанию) неизвестны были людям, находившимся в крайнем порабощении, тем более удивлялись они в нем этим добрым качествам. На площади крепости в разных местах найдено было несколько трупов наших воинов; некоторые из наших, как это было естественно при таком недостатке в пище и во всем, чтобы утолить голод, собирали травы в прилежавших Стрелецкой крепости садах, но были захвачены неприятелем, и те затащив их внутрь окопов своих, умертвили в страшных мучениях. Замечено было, что над Немцами они обнаружили гораздо большую жестокость, чем над прочими. Посадив их с ногами в котлы и подложивши огонь, они варили их живыми в кипящей воде; в то же время, [71] связав им руки за спиной веревкою, пропущеной по локтям, они самым гнусным образом изрезали у них животы и все тело частыми продольными ранами, так что это имело вид изорваного панцыря. По этому воины там и тут стали выражать свое негодование. Однако король, полагая, что ни коим образом не должно нарушать своего слова, данного однажды, тем, которые возвращались в Москву, дал 2 эскадрона всадников с тем, чтобы защищать их от оскорблений. На другой день совершены были молебствия за успешное окончание дела в лагере, так как в крепости они не могли совершиться по вышеуказанной причине. В Польшу также были посланы приказы о служении молебнов. Найденная добыча была гораздо меньше, чем можно было ожидать, особенно в сравнении с молвою о богатстве крепости. До взятия Полоцка Москвитянами, там хранилось огромнейшее количество золота и серебра не только казенного и церковного, но и частного, снесенного дворянами и купцами полоцкими, в виду опасностей осады, во храм; но по взятии города Москвитяне увезли с собою в Москву все сокровища, оставив немного пожертвований. Все найденное в замке отдано было в добычу солдатам; однако, их надежды совсем не были удовлетворены. В глазах образованных людей почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека. Кроме летописей, в ней было много сочинений греческих отцев церкви и между ними сочинения Дионисия Ареопагита о небесной и церковной иерархии; все на славянском языке. Большая часть из них, по свидетельству летописей, была переведена на этот язык с греческого Мефодием и Константином. В церковных порядках Московцы отличаются от прочих народов даже того же обряда главным образом в следующем: у них не позволяется священнослужителям говорить никаких проповедей к народу, которыми он бы наставлялся в вере, но они перевели на свой язык для этого [72] употребления то, что передано им древними греческими отцами, и тщательно сделав выборку, всенародно читают по писанному; так делается ради того, что люди, не обученные никаким наукам, не полагаются на свои способности, или же, что кажется ближе к правде, для того, чтобы стремление находить новое, при пытливости человеческого ума, не повело к отступлению от старины и истины. Снарядов военных, и в особенности пороха в крепости осталось столько, что хотя во все время осады его было истреблено огромное количество, однако повидимому у них хватило бы его для выдержания еще труднейшей осады; огромное количество съестных припасов и фуража, найденное в крепости, доставило войску возможность скоро оправиться от утомления и недостатка. Но так как после всех невзгод каждый при этом стремился прежде всего позаботиться о себе, то начались ссоры между Поляками и Венграми, дошедшие до того, что, выстроившись в боевой порядок, они едва не бросились друг на друга с обнаженными мечами. Уже раньше этого польские солдаты стали собираться в кружки, шумели по всему лагерю, говоря, что их храбрость пренебрегается Венгерцами, что те во всем присвоивают себе преимущество, одни только захватывают плоды победы и всю добычу, как будто война предпринята для их славы и выгод. Во время этих споров простых солдат, являлись также некоторые столкновения между людьми сенаторского сословия и самими полководцами; так между Мелецким и воеводою Виленским, хотя они были связаны весьма тесным родством друг с другом, явились какие то недоразумения, повидимому, из-за раздела власти; и хотя между Мелецким и Замойским было не менее близкое родство, при отсутствии впрочем достаточного расположения друг к другу, тем не менее и между ними проявлялись неудовольствия, так как Замойский считал для себя оскорблением, если гетман вмешивался во что либо, [73] касающееся его должности; Мелецкий же полагал, что Замойский не помогает ему своим авторитетом сколько бы это следовало в силу взаимного родства. В особенности скорбел достойный и влиятельный муж на то, что, по его мнению, Бекеш и другие иностранцы не достаточно уважали его величие, тогда как должность гетмана в этом королевстве всегда была в самом большом почете, и он с досадою чувствовал, что авторитет высшей военной власти подвергается ущербу в его особе. Эти несогласия поддерживались искателями почетнейших должностей, остававшихся не замещенными по смерти Ивана Ходкевича; соответственно тому, чего они себе ожидали от известного лица — содействия или же противодействия, они возбуждали других в ту или другую сторону. Желая прекратить между солдатами раздоры из-за того, что добыча не соответствовала их ожиданию, король роздал им от себя подарки.

До сих пор еще держались с помощью неприятельских гарнизонов в области Полоцкой крепости Сокол, Туровль, Суша и некоторые другие, и король понимал, что полное замирение покоренной страны невозможно, если он не разрушит их раньше своего ухода из нее. В особенности король тревожился из-за Сокола и Туровли; из них первый, слева касаясь дороги ко Пскову, был уже усилен посланными оттуда войсками; можно было опасаться, что это повторится и что Москвитяне из него предпримут вылазки с большими силами; Суша же беспокоила потому, что она расположена была у реки Двины, и через нее очень удобно было тревожить всю эту страну. Король отправил под Сокол Мелецкого; последний взял с собою польскую пехоту и конницу и немецкий отряд. К Туровле король намеревался послать Бекеша с Венгерцами. Между тем в это время Мартин Курц (Martinus Kurzius) с отрядом казаков предложил свои услуги Виленскому воеводе; [74] присоединив к нему Константина Лукомского, начальника в Уле, его послали против Туровли. Москвитяне, стоявшие там гарнизоном, заметив, что в эти дни не слышно было пальбы и не видно пожара, заключили по догадке, что Полоцк находится во власти короля и потому, не смотря на удерживание своих начальников, бросились через задние ворота и покинули крепость. Оставшиеся же воеводы были приведены к королю. Что касается до Суши, то король не хотел ее осаждать в настоящее время, так как она была самая укрепленная из всех, и Русские имели там в огромном количестве военные снаряды и провиант и притом казалось, что она, находясь на земле Литовской, по сю сторону Двины, по разрушении других крепостей и по заграждении всякого подвоза к ней провианта, должна будет добровольно подчиниться власти короля. По окончании всего этого, король решил заняться устройством дел провинции в отношении административном и духовном. В крепости был довольно обширный храм, выстроенный из камня, — принимая в рассчет местные средства, — с большим великолепием; так как храм этот находился в ведении людей греческого обряда, которых было очень много, и так как они имели на него все права на основании глубокой древности владения, то король передал его русскому епископу того же обряда, который уже и раньше, имея жительство в Витебске, титулован был по имени этого храма. Главным же побуждением к такому поступку служили для короля его дальнейшие виды; так как он намерен был внести войну далее в глубь Московии и понимал, как много значит религия для возбуждения умов в том или другом направлении, то он не хотел, чтобы из любви к своей вере, из опасения, что от нее нужно будет отречься, побежденные отказывались от сдачи ему и покорности. Для потребностей Римской Церкви король указал выстроить новый храм. В пользу его он записал [75] обширнейшие земли и угодья в ближайшем соседстве, а пока назначил определенный ежегодный доход из казенных сборов на построение церкви и на нужды священников, доколе опустелые поля не превратятся опять в плодоносные. Король поместил там монахов ордена иезуитов; в них он одобрял благочестие и ревность в деле отклонения людей от заблуждений, и считал тем более необходимыми эти качества в данном случае, что в тамошних людях и преимущественно в поселянах господствовало не только невежество по отношению к религии, но сильное нечестие. Существовал такой обычай, что, не имея в достаточном количестве людей для обработки полей, крестьяне к своим женам брали еще много других для своих малолетних сыновей и чтобы наполнить дом большим числом детей, сперва сами с ними вступали в связь, потом передавали их сыновьям, достигшим надлежащего возраста.

После этого король приказал венгерскому отряду засыпать рвы и шанцы, сделанные войском; указал, каким образом он желает возобновить разрушенную часть стены и как укрепить самую крепость; назначил для этого дела деньги и все другое, что нужно, поставил начальников.

Полоцкая земля в древности управлялась, равно как и Киев, королевскими наместниками, не имевшими титула воевод, так как во всей Литве было их не больше как двое: Виленский и Трокский, и столько же каштелянов. Впоследствии при увеличении литовского сената не только Полоцкое и Киевское княжества, но и Витебское показались достойными того, чтобы находиться под правлением воевод. Воеводой Полоцким при взятии его Москвитянами был Станислав Довойна; будучи уведен в Москву вместе с женою, происходившей из фамилии Радзивиллов, по имени Петронией, и проведя в неволе и оковах несколько лет, он не прежде возвратился оттуда как был выкуплен Сигизмундом Августом за несколько тысяч [76] золотых и после того, как жена его умерла в плену [84] . Когда последовало соглашение об унии между Поляками и Литовцами при Сигизмунде Августе, то, для уравнения числа литовских сенаторов с польскими, назначено было в Литве много новых воевод и каштелянов, и так как некоторая часть области Полоцкой еще оставалась за Литвою, то к воеводе здесь был прибавлен каштелян. По этому поводу Московский царь с надменностию, проявлявшеюся не только в делах, но и в словах его и объясняемою тогдашними его успехами, довольно остроумно заметил: “Король Август не имел никакого ущерба, что пленили воеводу, так как у него вместо одного воеводы уже пять; вместо двух он будет иметь десять, если я кроме первого воеводства отниму у него еще другое”. Пока был жив, Довойна пользовался званием и титулом воеводы, он умер во время безкоролевья. Когда король прибыл в Польшу, то вследствие стараний Литовцев о том, чтобы число их сенаторов не уменьшалось, он выбрал Полоцким воеводой Николая Дорогостайского. Ему он и отдал теперь в управление Полоцк. Должность городничего, — так они называют чиновное лицо, имеющее попечение об укреплениях и замках — он поручил ведению Франциска Жука и указал, из кого и в каком количестве будет состоять гарнизон, который следовало там оставить из конницы и пехоты. Шляхтичам Полоцкого княжества, лишенным Москвитянами своих имений, Сигизмунд Август дал во владение имения в других местностях на том условии, чтобы в случае, если когда либо их прежняя земля будет возвращена неприятелем, они снова ушли с них. Возвратив им теперь их старые имения, король тем не менее дозволил им держать и вновь пожалованные сроком до шести лет, пока они не возделают своих земель, [77] опустошенных неприятелем. В это время Мелецкий, отправившись, как было сказано, с войском под Сокол, на пути подвергся величайшим затруднениям, как от размытых сильными дождями дорог, так и от недостатка провианта. Пушки король отослал вниз по течению реки Двины до Дриссы, крепости при слиянии реки того же имени с Двиною; оттуда по Дриссе везли их до самого Сокола. Река Дрисса у Сокола несколько задержала войско, ибо мостом, сделанным в Ковне из кораблей, как о том мы выше говорили, пользовалась армия, остававшаяся у Полоцка, для перевозки провианта; и так как не было способа выстроить поскорее другой, то Иван Збаражский, воевода Брацлавский, переплыл с частию всадников чрез реку в стороне от Сокола, по направлению к Пскову и занял там сторожевой пост; переправе же остального войска содействовал Николай Уровецкий, человек благородного происхождения, начальствовавший над конницею; он предложил свои услуги Мелецкому, и устроил плот из весьма крепких бревен, связанных между собою железными цепями и другими крепчайшими связями. Между тем как войско переправлялось, неприятель почти ничего не предпринимал, хотя бы и мог легко воспрепятствовать нашим, задержанным трудностию переправы; только его караулы, по обычаю своему разъезжая для возбуждения в наших страха, выкликали — каждое по имени — войска разных народов, бывших под властию Московского царя, Рязанцев, Астраханцев и других племен. Вследствие дурного положения дорог и по недостатку обозных лошадей, потерянных при недавних невзгодах под Полоцком, войско не могло взять с собою повозок. Поэтому, не разбивая лагеря, оно расположилось в палатках за рекой Дриссой; немецкая пехота вдоль Дриссы, а польская по направлению к Нище и стала проводить рвы и окопы, чтобы, начав в разных местах, потом соединить их под крепостью. [78] Неприятель, располагая свежими силами и, видя, что наших не столь большое число и что они ослабели как от разных невзгод, испытанных при прежней осаде, так и от дороги, в притворном страхе (как потом было узнано от пленных), заперся на ночь внутри окопов, и за тем намеревался, подкрепивши свои силы и приготовивши все нужное для вылазки, до рассвета внезапно напасть на наших. Произошло совершенно случайно, что Доброславский, поставленный Мелецким в начальники над пушками, сделал пробу с тремя калеными ядрами, о которых мы выше говорили. Из них два ядра произвели пожар, потушенный неприятелем; но одно, застрявши в самом основании, не было замечено, и немного спустя произвело страшное пламя, так как стены были сухого материала. Мелецкий, заметив это, тотчас дал сигнал трубою, чтобы созвать всех к оружию. Смущенные нечаянностию, Москвитяне ожидали немедленного вторжения и не могши потушить пожара, в виду такой внезапной опасности, бежали из города разными воротами. Шереметев с частью конницы бежавший ко Пскову, встретился с воеводой Брацлавским Иваном Збаражским, с этой стороны наблюдавшим за неприятелем, и попался живым в руки неприятелей вместе с бывшими с ним всадниками. Те же, которые выбежали на другой день с другой стороны вместе с Борисом Шейным, встретились с Немцами. Последние, желая отомстить за бедствия, претерпеваемые их соплеменниками впродолжение стольких лет от Московской свирепой жестокости, новейший образец которой мы недавно видели при взятии Полоцка, умертвили всех и в том числе Шеина. Оставшиеся в крепости на коленях стали просить о пощаде, но при вторжении немецких солдат, убивавших без разбора всех, отчаявшись в спасении, опустили подъемную решетку, висевшую над воротами сверху, и перебили до 500 немцев, заперев их в крепости. Между тем [79] Разражевский и некоторые Немцы и Поляки скоро разломали ворота, и когда последние были открыты, тогда одна часть защитников была перебита, другая отчаявшись во всем сгорела, бросившись в пламя. Повсюду происходило великое убийство, так что многие и, между прочими, Вейер, старый полковник, говоря о своем участии во многих сражениях, не задумывались утверждать, что никогда ни в одном месте битвы не видели они, чтобы так густо и тесно друг с другом лежали трупы. Многие из убитых отличались тучностию; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела вынимали жир для известных лекарств от ран, и между прочим это сделано было также у Шеина. Вследствие этого Московский царь написал королю письмо, о котором мы скажем ниже, и в котором он укорял короля между прочим за этот случай, как за безчеловечное и жестокое злодеяние; сверх того он упрекал короля и в том, что тот употребил при осаде крепости каленые ядра, рассчитывая будто бы не на храбрость и войско, но действуя при помощи какого то ухищрения. Наградой за труд была добыча; у большой части людей боярского рода найдены были шкатулки, наполненные чеканным серебром, и эта находка не только ободрила воинов, сокрушенных предъидущими невзгодами, но даже обогатила их. Мелецкий, возвратившись с войском к королю, привел с собою большое число пленников, которых частию подарил публично королю, частию друзьям. Одарив полковников и многих сотников и даже солдат, особенно отличавшихся каким-нибудь подвигом, раздачею староств, бывших в то время свободными, или же простыми военными подарками за доблесть, король назначил, на какие стоянки какие войска должны быть отведены. Затем он отправился в Дисну; тут он оставил все пушки, за исключением тех, которые требовали починки, решившись в следующем же году перенести военные действия в Московское [80] государство. Отсюда он отправил грамату к Московскому царю, в которой по примеру, поданному сим последним после опустошения Ливонии, уведомлял его об успехе своего похода. Грамата эта написана в таком смысле, что король не столько де гордится вследствие успеха, сколько возмущается вследствие убиения столь многих не винных людей, и всю вину этого слагает на Московского царя и на несправедливые действия последнего по отношению к нему.

В то время как король находился у Полоцка, к нему пришло посольство от Генриха, магистра Тевтонского ордена. При начале царствования, когда король находился в затруднительном положении, и хотел избегнуть их на время Ливонской войны, он побудил герцога Голштинского Адольфа просить Ливонии на правах лена и зависимого владения, обещая, что он будет защищать его в этой войне против Московского царя. Из зависти к Адольфу, кастелан Виленский Иван Ходкевич тоже внушил магистру Тевтонского рыцарского ордена св. Марии; посланный им Иван Таубе, ливонец, убедил магистра, что если он будет просить, то без большого труда получит Ливонию, склонив на свою сторону подарками нескольких первейших сенаторов. Король отослал сперва посольство в Вильну, заявив, что эти дела будут подлежать обсуждению сейма; за тем он сам от себя включил в предложенные условия статью о деньгах, которые должен будет дать взаймы их господин для этой войны. Но послы объявили, что не имеют никаких к тому полномочий, но что донесут об этом своему господину; за тем испросив себе отпуск в Варшаве, они ушли ничего не сделав. Король, сев на корабль на Дисне, по течению Двины, много восхищаясь красотою этой реки, прибыл в Друю, затем сухим путем чрез Литовский Брацлавль он прибыл в Вильну. Андрей Калигарий (Andr. [81] Caligarius), папский легат, равно как и многие другие из шляхты, отправились к нему на встречу; при его приближении виленское гражданство в целом составе выступило для поздравления и приветствовало его нарочно сочиненной речью, — в которой вспоминалось, что из двух в особенности пунктов неприятели до сих пор мешали их безопасности и мирным занятиям, с одной стороны из Полоцка, с другой из Кокенгаузена; король же, благодаря божеской милости и своей доблести, уничтожил первое неудобство; теперь они просят его также удалить и второе. Среди других вышедших на встречу были также сдавшиеся Русские, которые предложили ему хлеб и соль, чем по обычаю своему обыкновенно встречают своего государя.

Получив известие о потере Полоцка и об истреблении гарнизона Сокола, Московский царь из Пскова удалился внутрь Москвы и может быть, самым делом убедившись, что единственную крепость государства составляет мужество и верность народа, с дороги послал грамоту к тем, кто находился в гарнизоне Суши, написанную не по его обычаю, и вручил ее для доставления нескольким различным гонцам. Он де узнал, что по воле Божией Полоцк и Сокол достались в руки неприятелей, и поэтому, мало имея возможности к ним, запертым со всех сторон, придти на помощь, он разрешает им, испортив пушки и в особенности порох и остальные военные орудия, которых не могут унести с собою, закопав в землю образа и священные вещи, чтобы оне не послужили предметом насмешки для неверных (ибо он считал такими всех, кто разногласил с ним в религии), спасаться каким бы то ни было способом не потому, чтобы он сомневался в их верности, но потому, что он не желает подвергать их доблесть, которую он желал бы сохранить для более важных подвигов, ненадежному испытанно и жестокости неприятелей. Эти грамоты попали Мелецкому, [82] который, всего более беспокоясь о пушках и военных снарядах, послал к неприятелю уговаривать его к сдаче. Неприятель, договорившись на том, чтобы ему позволено было уйдти каждый с одною одеждою, передал крепость, пушки и все военные снаряды, которые там только нашлись; по окончании этого Мелецкий, разделив войско на три части, отвел его на зимние квартиры. Над первыми поставил начальником Христофора, наместника Нищицкого (Christ. Niscicius), над вторыми Мартина Казановского (Martinus Kasanovius), над третьими Сигизмунда Розена (Sigismundus Rosnius). Уже раньше князь Острожский Константин приготовлялся к экспедиции в неприятельские земли, за Днепром, и король приказал тогда Николаю Сенявскому, начальнику Русских станиц (постов), присоединиться к Острожскому с теми войсками, которые стояли под его начальством на границах Руси, и вступить в неприятельскую землю со стороны Киева; но отдаленность места помешала Сенявскому исполнить это. Между тем наступила средина осени, и по этому князь думал, что не должно упускать времени для ведения дела; и так, набрав из среды своих клиентов, которых у него было довольно большое число, несколько тысяч человек и присоединив к ним других многих молодых людей, он переправился за Днепр с сыном Янушем и Михаилом Вишневецким, кастеляном Брацлавским. Разослав вперед легковооруженные отряды и приказав им во все стороны опустошать страну и вносить везде ужас, он сам с остальными войсками дошел до самого Чернигова и, расположившись лагерем, приступил было к осаде его с большою энергиею. Видя, что город защищен надежным гарнизоном, и что гарнизон готов мужественно держаться и снабжен всем нужным, что он сам пришел не запасшись хорошею пехотой и пушками, прочее же войско пострадало от больших тягостей пути и непогоды, он скоро, оставив осаду, стал просто грабить [83] окрестные места и, раззорив всю Северскую землю, распространив опустошительные набеги конными легкими отрядами до Стародуба, Радагоста и Почепа, удалился, взяв огромную добычу. Также успешно действовал Иван Соломерецкий (Joh. Solomirecius), после смерти отца вне обычного порядка управлявший староством Мстиславским. Он разграбил город Ярославль и много селений. Филон Кмита, староста Оршанский, которому было поручено несколько эскадронов всадников, присоединив к ним значительное количество людей всякого рода из соседних местностей, также вступил в неприятельские владения; сжегши около 2000 сел, дошедши своими опустошениями до Смоленска, он ничего не оставил в тех местах кроме голой земли на полях, и затем, обремененный добычей всякого рода, без всякого урона для себя воротился со своими назад в Оршу.

Король, понимая, что необходимо созвать сейм как ради других важных дел, так в особенности ради продолжения войны, уже назначил его в Варшаве на 23 ноября; между тем он порешил с литовскими сенаторами о мерах, касавшихся безопасности Литвы, и на случай отпора против возможных неприятельских вторжений, назначил, кто из них останется дома для защиты края и кто отправится на сейм. В Вильне он оставил воеводу Виленского Радзивила, облеченного военною властью. В это же время он распределил и должности, остававшияся свободными. Большая часть их досталась Радзивилам: кроме епископии Виленской, которая была назначена и раньше Юрию Радзивилу, кроме воеводства в соединении с высшею военною властию (гетманства с большою булавою), а также начальства над надворным войском (гетманства с малою булавою), из коих одно было в руках Николая, отца, другое — сына Христофора, король прибавил тому же Христофору кастелянство Трокское и дал малую печать; Новогрудское воеводство он отдал второму сыну [84] воеводы, по имени также Николаю, кроме того сан великого маршалка он дал Николаю Христофору, а звание надворного (низшее) — Альберту, сыновьям второго Николая, бывшего Виленским воеводою; кастеланство Виленское отдал вместе с большою печатью Евстафию Воловичу, кастелану Трокскому, так как воевода Виленский отказывался от нее — с тем, чтобы должность Воловича была передана его сыну Христофору. Жмудское староство, которого многие домогались весьма сильно, отдано Ивану Кишке. Затем из Вильны король двинулся в Гродно, где посвятил несколько дней охоте, ибо в этом приятном занятии он обыкновенно находил отдохновение от величайших своих трудов. Там же умер Гаспар Бекеш, о котором было выше говорено, известный как своей сильною неприязнью, которую некогда питал к королю, так и своею храбростью. Бекеш родился в Трансильвании и воспитывался в семействе знакомого барона Петровича (Petrovicius); выросши же, приобрел такую любовь князя Трансильванского, Ивана Сигизмунда, что тот, умирая без наследника, назначил его своим преемником. Когда же Баторий получил перед ним предпочтение, благодаря влиянию народной партии, тогда между ними началась борьба: Бекеш пытался возмутить государство Трансильванское, за то был лишен королем Фугараша и других крепостей, и бежал в Германию к императору Максимилиану; собрав здесь несколько войска, он пробовал затем силою и оружием завоевать княжество. Будучи однако разбит королем, он вторично удалился в Германию. Когда же потом увидел, что его соперник призван на Польское королевство и не смотря на всяческие противные интриги, единственно своею доблестию, достиг высокого места, то, сознавая в душе его великодушие, он увидел в нем единственного человека, которому бы мог совершенно вверить себя, и решив от него одного ожидать себе выгоды и всяческих почестей, [85] добровольно предложил ему свою верность и услуги. Король не только изгнал из сердца озлобление на него, но, милостиво приняв его, осыпал деньгами и почестями. Умирая, Бекеш поручил королю и Замойскому жену и двух несовершеннолетних своих сыновей.

Между тем в Польше были не одни и те же чувства у всех; обнаружились разнообразные и взаимно враждебные настроения. Много было таких, которые относились к королю почти неприязненно за то, что не получили того, на что надеялись, так как король, обещав им всевозможные богатые дары, потом, вследствие затруднительного положения, не нашел возможным, при всей своей чрезмерной щедрости, удовлетворить их ожиданиям. Вследствие того, что каждый шляхтич при избраниях королей мог подавать голос, весьма много было таких, которые полагали, что король лично им обязан престолом, ибо они поддерживали его своими голосами при избрании на королевство. Видя, что Радзивилы возвеличены столькими почестями, Мелецкому дана должность самого высшего разряда, что с ними соединился родством и Замойский, что таким образом, высокие и почетные должности находятся в руках людей, соединенных друг с другом фамильными узами, — многие досадовали в душе и толковали так, что все то клонится к их гибели. Считая себя оскорбленными тем, что им не давали милостей, пользуясь существующею в этом государстве возможностию для каждого с полною свободою говорить, что думает, они стали все заподозревать, все — даже славные — дела короля извращать, истолковывая их в дурную сторону. Уже при начале, когда король отправлялся по поводу русских дел во Львов, были такие люди, которые распространяли в народе ложный слух, будто он, собрав сокровища, оставшияся после Сигизмунда Августа, вследствие неудовольствия удаляется в Трансильванию; когда же увидели, что он назначил срок для сбора войска в [86] Свирь, то стали распускать слухи, что он и не думает предпринимать что-либо против неприятеля, так как могущество Московского царя слишком велико, чтобы можно было какими-либо силами его пошатнуть; но что король ищет предлога, дабы захватить в свою пользу податные деньги, количество которых они в своих разговорах преувеличивали до безконечности. Некоторые, зайдя дальше, стали расстраивать королеву: указывали, что король пренебрегает ею за ее лета, замышляет развод и что по этому поводу послан Петр Вольский, епископ Плоцкий, к папе; что королевство столько же принадлежит ей, как и королю, ибо она, будучи как бы отпрыском древнего рода Ягеллонов, оказавшего болышие услуги королевству, и сама провозглашена была на том же сейме королевой и коронована с такими же священными обрядами, как и король. Делали это они с тем, чтобы склонив ее на свою сторону, иметь возможность выставить любимое народом имя, и тем большую иметь возможность производить смуты в государстве и мешать планам короля. Почти все жаловались на то, что король не исполнил условий, принятых им в Трансильвании, когда ему предлагали королевство; пришлые люди получают староства и почести, указывали преимущественно на Бекеша, коему король дал Ландскоронское староство. К этому прибавляли, что герцог Курляндский утвержден во владении тем княжеством не в том месте и не в свое время и на менее выгодных для государства условиях, чем прежде. Время опровергло большую часть этих обвинений и в особенности показало, что поездке Львовской и Свирскому походу придано было ненавистное толкование самым ложным образом; и вот теперь те же люди, при получении грамоты о сейме, намеренно преувеличивая возникшие между Поляками и Венграми раздоры, жаловались на то, что приводятся чужестранцы, что военная власть ими презирается, значение наивысшего начальства [87] ослабляется; говорили, что король, не смотря на взятие Полоцка, потребует на сеймиках и на сейме новых налогов. Но хотя бы и вся Московия поступила под нашу власть, то, спрашивали они, найдется ли надлежащее средство при таких обширных границах управлять такою громадой; и какая будет польза от того, когда уже давно раны республики заставляют искать необходимого и более надежного врачевания? Некоторые полагали, что нужно потребовать в силу какой то Августовской конституции, толкуемой ими в желаемом смысле, чтобы король брал со старост три части доходов староства, говоря, если это будет сделано, то таким образом навсегда будет положен конец всяким другим поборам. Когда король заметил, что все эти толки проникают в народ, он счел нужным противодействовать более открыто, чем прежде, и вот канцлер Ян Замойский, в первый же день, как только получил возможность говорить на сейме о делах государственных, произнес следующую примененную к обстоятельствам речь.

Речь Замойского.

Если было когда либо время, когда нужно было бы благодарить Божество за величайшие благодеяния, оказанные им государству, то всего более это кстати теперь, когда мы одержали столь славную победу над неприятелем, которого все страшились вследствие высокого мнения о его могуществе и о его воинской доблести, о его победах над другими народами; никто не думал, что он сам может быть побежден. Случилось, однако, по особенной милости Божией, то, что неприятель не только побежден, но лишен Полоцка, который будет служить вечным памятником этой победы, лишен славы своих прежних побед; все его трофеи, какие он только получил впродолжение стольких лет над [88] Ливонцами, Шведами, над покоренными Казанцами и Астраханцами, над Татарами и Турками, пытавшимися было соединить Дон с Волгою и Каспийское море с Черным, над другими воинственными и дикими народами, все эти трофеи с него сняты этою победою; их будут нести впереди при настоящем триумфальном военном торжестве. Видя, продолжал Замойский, сколь велики к нам благодеяния Божии, будем охранять дарованное своею доблестью и твердостью; при бездеятельности своей мы не получим от них никаких плодов, тогда как мы можем иметь величайшие выгоды, если надлежащим образом воспользуемся божественною милостью. Велик подвиг этот; в прежние времена едва казалось ли даже позволительным питать такие надежды на будущее, чтобы нам получить обратно от неприятеля обширнейшую область которою он владел впродолжение стольких лет и на которой главнейшим образом опиралось некогда благосостояние Литвы. Враг, упоенный успехом в стольких удачных делах остановлен на пути своих дотоле постоянных побед; оружие его, обращенное на опустошение и гибель этих областей, отклонено. Однако, все это нам не только не принесет никакой пользы, если мы не довершим остального, чего требует продолжение войны, но окажется даже не стоившим понесенного труда и издержек.

Перед нами враг очень могущественный; всякий из нас знает, каковы и сколь велики его силы, о них свидетельствует огромное множество побежденных им народов. Можно ли думать, что он равнодушно перенесет обиду, нанесенную ему отнятием провинции, или что он останется в покое? Он уже в ярости и, как какой нибудь дикий зверь, запертый в клетке, ищет всевозможных средств и способов возвратить себе потерянное и отомстить за нанесенные ему оскорбления. Неужели мы дадим ему своею медленностью, своею готовностию заключить с ним мир, — время [89] собраться с силами, поправить причиненный вред, залечить домашние раны, восполнить недостаток знаний, все то, что обнаружила эта война? Будет ли кто из нас столь беззаботен, чтобы не предвидеть с его стороны нападения на нас с гораздо большими силами, с целью загладить свои потери? Власть его столь сильна, что его не может отклонить от войны никакая трудность, и вероломство его столь велико, что его не может удержать в мире никакая святость договора. Поздно тогда будет искать средств для борьбы; тогда как теперь, если бы мы и не легко могли вполне совладеть со врагом напуганным и устрашенным, все таки легче могли бы победить его. О, если бы Бог дал нам уверенность, что нам не следует его опасаться, и что он, потерпев урон, успокоится совершенно, и что нам никакой опасности не грозит от него? Кто другой, кроме Бога, мог бы в таком деле быть достаточною порукою? Разве, раз достигнув такой славы в этой войне, мы впредь будем совершенно равнодушны ко мнению о нас людей? И как мы могли бы сохранить репутацию, приобретенную этою войною, если бы мы взявшись за предприятия столь великие, вдруг остановились бы на средине пути? Не припишет ли тогда всякий эти успехи скорее счастью, чем нашей доблести? Если дело направляется умом и доблестию, при малом вмешательстве фортуны и случая, то середина соответствует началу, а конец той и другому; а прихоти счастья — на сколько слепы, на столько же редко концом соответствуют началу. Есть не мало и таких, которые опасаются трудностей управления при слишком большой обширности владений и думают, что не следует разширять далее границы власти, ибо приобретение потребует издержек и большого труда, а пользы от этого республике не будет никакой. Но может показаться удивительным, от чего в своих частных делах никто не рассуждает так, как по отношению к государству. Существует ли хоть один [90] человек, который не предпочел бы десяти поместий одному? Тяжелы заботы, налагаемые обширным именьем, но оне вознаграждаются большими выгодами и удобствами. Положение нашего государства, мне кажется, таково, что если только мы хотим иметь пружину дел (нерв войны) и если желаем сохранить настоящее положение республики, то совершенно необходимо присоединить к ней какое нибудь новое королевство. Все подчиненные области, присоединившияся к нашему государству, получили полное гражданство на равных совершенно правах, нет ни одной, которая обращена была бы в зависимую провинцию, или поставлена в условия данничества; таким образом при одинаковой для всех свободе, для всех уравнены и податные тягости. Если бы мы захотели облегчить их для себя, то какое могли бы иметь к тому средство, кроме присоединения к государству нового владения, по образцу всех бывших великих империй; установив в нем подати и пошлины, мы могли бы освободить себя от некоторой значительной доли общих тягостей. После своего подчинения оружием, Русь некоторое время была данническою, и республика имела не мало облегчения от средств ею доставляемых. Когда Великое Княжество Литовское управлялось королями польскими по древним правам, то мы помним, оно справлялось большею частио собственными силами и с Москвою и с Татарами; по соединении же его с королевством, каждый знает по опыту, сколько прибавилось к общим тягостям. Если некоторые считают нужным прикрывать свою недеятельность бедностью и скудостью материальных средств, то пусть они ограничат свои страсти и роскошь, обратят на лучшее употребление и те деньги, которые они тратят на пустые и бесполезные вещи, и тогда они увидят на самом деле, что они вовсе не лишены необходимых средств для каких бы то ни было наиблистательнейших предприятий. Я не порицаю тех, которые полагают, что нужно [91] устроить домашние дела; но помимо того, что всегда будет в их власти исправить внутренние недуги, а удобный случай для войны с Москвою, какой мы теперь имеем, мы не всегда будем иметь, нужно еще подумать о том, что забота о безопасности важнее всякой другой. Есть и такие, которые полагают, что до сих пор они слишком скудно были вознаграждены за свои заслуги. Им открывается теперь свободное поприще, как для того, чтобы в полном свете выказать свою доблесть, так и для того, чтобы выслужиться пред королем; пусть они отправляются на войну, пусть посвятят государству свой труд и усердие, и за тем ожидают от любимейшего короля самых богатых наград. Если им не дозволяет сделать это или возраст, или здоровье, или положение каждого, то есть честные пути к отличию и в мирной гражданской жизни; но пусть никто не рассчитывает злословием и особенно запоздалыми стараниями произвести смуту, выслужить себе те награды, какие даются за доблесть и честные заслуги.

После этой речи, уполномоченные ни сколько не колебались дать согласие на продолжение войны и дальнейшее взимание налога для нее, так как шляхта, обрадованная успехом военных действий и возбужденная надеждами на будущее, на многолюдных частных сеймиках уже ранее склонялась в такую сторону; тем не менее для того, чтобы оправдать мнение других о себе, они сочли нужным заняться некоторыми предметами из тех, о которых, по их замечанию, больше толковали в народе: прежде всего они подняли речь об условиях (договора избирательного), будто бы неисполненных королем, и особенно об уплате государственных долгов. Им было поставлено на вид, пусть они взвесят, сколько король ранее своего прихода переслал денег для защиты королевства, сколько он их привез с собою, сколько выплатил на жалованье ратным людям за [92] службу ранее его прибытия, на усмирение мятежа в Гданске, и наконец сколько он истратил из своей частной казны в текущей войне, и пусть рассудят о том, что он впредь намерен сделать, — что у него нет ничего приватного, ничего отдельного, но что все свое и самую жизнь он готов принести в жертву государству: после этого легко будет решить, может ли республика по справедливости предъявить к нему какие нибудь жалобы и требования. Что же касается до отдачи в залог некоторых мытных (пошлинных) сборов, то до-вольно ясно, что для него было бы гораздо выгоднее выкупить их, так как они дают не малый доход, чем тратить деньги на войну; но образ мыслей короля таков, что он при настоящем положении государства предпочитает частной выгоде общую пользу и честь государственную.

Относительно предложения о трех частях дохода со староств, был дан такой ответ, что об этом не говорится прямо в конституции Сигизмунда Августа и что не следует вопреки постановлениям, запрещающим отступать от буквального смысла конституции, придавать словам той конституции такой широкий смысл, что такое толкование заставило бы шляхту, лишив ее всех наград за доблести, заниматься только земледелием и своим хозяйством. Если не поощрять доблести и храбрости наградами, то кто захочет оказывать услуги королевству на войне, в отправлении посольств и других общественных должностей; кто станет служить ради величия и славы своего отечества, если ему не будет обещано за то никаких выгод? Когда зашла речь об уменьшении наивысшей военной власти и предпочтении, оказываемом иностранцам, то король отвечал, что он не желал ни в чем ослаблять авторитет той должности; он назначил Бекеша начальником над Венгерцами не для того, чтобы предоставить ему возможность распоряжаться в каких-нибудь военных делах по своему усмотрению, но чтобы, подчиненный власти верховного вождя [93] (гетмана), он служил ему посредником и толмачем при венгерском войске.

Побуждаемый крайностью, пользовался он во время этой войны услугами иноземных войск потому, что королевство, имея хорошую конницу, которая может не только поравняться с другими государствами, но даже превзойти их, не располагает достаточною пехотою; в трансильванских своих владениях он тоже пользуется помощью других иностранцев и военными услугами частных лиц. Много было рассуждений по этому предмету, следует ли пользоваться помощью иностранцев, и как со стороны послов шляхты, так и со стороны сенаторов много заявлено было мнений такого рода, что не заслуживает порицания, если кто захочет за чужое государство подвергаться опасности и трудам, проливать свою кровь ради славы и чести его; не есть признак мудрости желать кровью граждан достигнуть того, что может быть достигнуто помощью иностранцев; подобным образом в начале образовались величайшие государства и тем же путем достигли необычайного величия. В этом самом королевстве многие первейшие фамилии произошли от иностранцев; в числе других и славнейший род Тарновских относит свое происхождение к иностранцам. Скорее следует привлекать таких людей, которые желают свою доблесть связать с величием нашего государства, и это могло бы принести большую выгоду республике; но только надо смотреть за тем, чтобы с одной стороны иностранцы не отделялись от остальных граждан ни особыми законами, ни отдельными властями, но чтобы те и другие были у них общи с прочими гражданами, а с другой, чтобы иностранцы не достигали такой силы, которая давала бы им возможность теснить самих граждан, и чтобы не давались бы им почетные должности. Пусть им поручаются приватные (частные) службы; а общественные почести и должности пусть будут доступны только гражданам, [94] но в тоже время, как соблюдается в других государствах, следует награждать иностранцев за доблесть землями и подобного рода милостями; при получении же почетных должностей преимущество должно принадлежать гражданам. После этого относительно данного вопроса последовало молчание, так как не нашлось никого, кто стал бы отрицать необходимость иметь пешее войско из иностранцев.

Относительно герцога Курляндского было отвечено, что это герцогство в то время, когда Ливония только что присоединялась к королевству, было отдано герцогу королем Сигизмундом Августом на условиях гораздо более невыгодных для государства; совершенно правильно и в порядке вещей, что дело, уже paнеe решавшееся прежними королями, на основании их авторитета, повершено и теперь королем, при том на более выгодных для республики условиях, как свидетельствует и самый представленный документ (жалованная грамота): не сделано ничего такого, что было бы не сообразно с обычаями и примерами предков. За все времена было принято, чтобы лены, установленные прежними королями, были утверждаемы последующими, если в условиях владения ничего не изменялось и ничего не прибавлялось; если даже оказывалось нужным прибавить что новое, то короли делали это без обращения к сейму, посоветовавшись только с радою. Так как в сенате была речь о посольстве епископа Плоцкого, то теперь была оглашена причина этого посольства и повод, о котором уже во время предшествующих сеймов в сенате было говорено; тем самым уничтожено было всякое подозрение касательно замышляемого королем развода. И так без всяких возражений был снова утвержден на этот год такой же налог, какой был назначен в прошлом году. Старосты, устроив между собою совещание, сами предложили королю внести вторую четверть годовых доходов со своих старостств в общественную казну в г. Раве, [95] прибавив условие, чтобы об этом не издавалось наперед никакого постановления, и чтобы потом это не служило примером. Между прочим заявлено было требование к королю, чтобы он вел войну через наместников, и держался бы сам вдали от опасностей военных действий; но король считал это недостойным своего сана и мужества; сверх того прибавлено было соображение, что на войну придет больше добровольных охотников, если можно будет сражаться на глазах короля, и кроме того, присутствие его будет полезно для ослабления раздоров, могущих возникнуть из-за соперничества между польскими и литовскими должностными лицами. На этом же сейме были постановлены выборными от того и другого сословия некоторые законы, касавшиеся между прочим ленных отношений зависимых владетелей, военной власти и наказаний преступников. Однако эти законы не были обнародованы; только ради удержания Низовцев в пределах повиновения, было прибавлено в тех грамотах, в которых объявлялось о налоге, что король впредь до будущего сейма имеет чрезвычайную власть наказывать их по своему усмотрению. На предъидущем сейме было сделано такое постановление, чтобы никакие судебные приговоры не были постановляемы относительно лиц, находящихся в отсутствии на войне для пользы государства, разве только дело шло о предъявленном кем-либо требовании относительно исполнения ранее постановленного приговора, или же обвинение касалось учиненного отсутствующим насилия (самоуправства), или наконец заключено было кем-либо добровольное обязательство к известному сроку явиться в суд в случае неуплаты долга. Эти-то исключения, при помощи сутяжнического кривого толкования, обращались иными во вред обвиняемых: к тяжбам, начатым еще при предках, привлекали теперь первого попавшегося под руку потомка, или же вновь подымали дело, вследствие глубокой давности почти совсем забытое. [96]

Ради того на этом сейме было присоединено дальнейшее разъяснение, что ссылка на ранее постановленный приговор или же на учиненное насилие тогда только будет иметь силу, если приговор был постановлен или преступление самоуправства совершено было недавно; а обязательства о добровольной явке к суду должны быть считаемы поводом к изъятию из правила только тогда, когда они заключены на известный срок, не выходящий из пределов ближайшего десятилетия.

Король с сейма письменно уговаривал Мелецкого, который не был на этом сейме, чтобы тот приготовлялся к будущему походу и оказал бы свое содействие в этой войне, но последний отказался. В то время, как король находился в Варшаве, он получил известие о том, что Нищерда, о коей мы выше говорили, покорилась его власти. Вначале, когда Московский царь взял Полоцк, то он увел всех тамошних дворян и всех крестьян в Московскую область; потом, когда уже укрепилось за ним владение этой областью, он, полагая, что у туземцев от долгого времени пропала любовь к прежнему управлению, снова поселил на прежних землях некоторых из них, и в том числе некоего Коссонского, выдававшегося над крестьянами не столько телесною силою, но и умом, вместе с его сыновьями и братьями, также весьма сильными людьми. Лишь только Полоцк воротился под власть короля, Коссонский стал измышлять, как бы ему возвратиться с некоторой почестью к прежней власти. Он указал Полоцким казакам, в каком положении дела неприятелей. Когда последние, с разрешения воеводы Полоцкого, в назначенное Коссонским время подступили к Нищерде, то они нашли, что окопы, как предупреждал их Коссонский, даже не окончены, и без всякого труда овладели этой крепостью. Тем не менее Коссонский, по своему обыкновению, продолжал вращаться между Москвитянами, не возбуждая никакого подозрения, так как они считали [97] приход казаков под Нищерду случайным, и вот он задумал таким же образом передать нашим и Заволочье. Тем же казакам он назначил день для прихода под Заволочье, условился, что он сам зажжет башню, и, пока Москвитяне будут заняты тушением этого пожара, введет их в крепость. Когда же план этот был открыт, то Коссонский вместе с двумя сыновьями был посажен на кол в виду Заволочья. В то же время казаки возъимели надежду таким же неожиданным нападением захватить и Усвят. С ними соединился Николай Зебридовский, сын Флориана, бывшего некогда начальником над войском надворным и Люблинским кастеланом. Наскучив праздностию на зимних квартирах в Витебске, оставив конницу, чтобы обмануть неприятеля, Зебридовский был проведен казаками по известным тропинкам к Усвяту; но оказалось, что крепость снабжена была сильным гарнизоном и всем нужным. Неприятель, однако, устрашенный неожиданным прибытием, сожег посад, прилегавший к крепости.