Без двадцати: собачий зной

Я допиваю остатки вина — очень неплохого вина, между прочим. Но, боюсь, оно не произвело должного эффекта.

Мой отец в гостиной один, перед ним машинописный текст и стакан содовой.

— Привет, — говорю я. — Думал… разжиться виски.

— Привет. — Он смотрит так, словно пытается поймать мой взгляд в комнате, полной народу. — А почему бы тебе не выпить со мной?

— Э-э… Мне вообще-то нужно еще кое-что написать. Но сколько ты здесь еще пробудешь?

— Тридцать, сорок минут.

— Ну, тогда, может, я приду попозже. Валентина нет, верно?

Отец настороженно вскидывает голову:

— Верно.

— Просто хочу взять кое-что у него в комнате.

— А, понятно. Надеюсь, увидимся вскоре после двенадцати.

Комната Валентина была когда-то моей. Мы поменялись, когда мне было пятнадцать. Думаете, я противился этому? Ничуть не бывало. Я приветствовал перемены. В то время чердаки казались мне до ужаса романтичными.

В темноте я встаю коленями на подоконник и впускаю внутрь ледяной воздух. Я вспоминаю опыт, сформировавший мою гетеросексуальную ориентацию. Это не займет и минуты.


Первое постбронхитное лето Хайвэев.

Мать переживала климактерический всплеск, и отец убедил ее в одну из суббот устроить у нас на лужайке вечеринку — в терапевтических целях и чтобы завести новых друзей среди местных. Матери помогала Дженни и… Зуки, ее подруга из Суссекса, приехавшая погостить. Зуки сразу произвела на меня особое впечатление. Я только что прочел «Мельницу на Флоссе» и был мучительно влюблен в Мэгги Талливер (самый сексуальный персонаж в литературе), чью волшебную цыганскую красоту, как мне казалось, разделяет Зуки. Более того, девушка с таким именем — так представлялось подростку — должна быть готова на все; для девушки с подобным именем не было никаких запретов.

Мать командовала приготовлениями в состоянии буйной истерии. Мальчикам было предписано сидеть в комнатах, чтобы не путаться под ногами. «Кого они пригласили, черт подери, — ворчал мой старший брат, — Марию Антуанетту?» Я наблюдал из окна. Чтобы обеспечить бесперебойную подачу горячей воды, прямо под окном установили трехконфорочную газовую плиту. А каков был стол: песочные замки тортов, влажные напластования хлеба и ветчины, руины печенья, мраморная пирамида вареных яиц!

В четыре часа на лужайке собрался шабаш ведьм; некоторые, дыша по-собачьи, встали в очередь за чаем; другие, сидя в шезлонгах, глазели на груду садовых инструментов, словно в киноэкран. Не позднее четверти пятого мать лишилась чувств: либо вечеринка усугубила ее инстинкт внутривидового отторжения, либо транквилизаторы, в течение дня нейтрализуемые адреналином, обрушились на нее всей своей вялой массой. Ее привели в себя и помогли добраться до комнаты. Дженни осталась развлекать ведьм. Ответственность за раздачу чая и горячей воды перешла к Зуки.

На Зуки было легкое ярко-красное платье с глубоким вырезом. И вот, если Зуки наклонялась, а она была вынуждена постоянно это делать, и если я в тот момент вытягивал шею, а я постоянно это делал, мне была видна львиная доля ее высоких, смуглых и крепких маленьких грудей, а однажды я на мгновение даже увидел темный сосок. Я просидел на подоконнике больше часа, держа для отвода глаз в руках книжку. И по мере того как Зуки все больше суетилась, и на ее лбу и плечах проступал пот, и она все чаще убирала волосы с глаз — ее движения казались мне все более замедленными, они постепенно теряли всякую связь с наполнением чашек, тяганием чайников и лужайкой. Слабое голубое свечение газовой горелки обволакивало Зуки горячей дымкой, мерцая, поднималось по внешней стене и вливалось мне в рот тяжелым воздухом. Затем ее тело принялось корчиться и извиваться; я не мог сфокусировать на ней взгляд, хотя кроме нее там больше ничего не было.

Когда вечеринка стала близиться к концу и Зуки присоединилась к ведьмам, я скатился с подоконника, бросил книжку и закружил по комнате, буквально ломая себе руки. Я не мог понять, как вообще когда-то мог играть в «Эрудит», или читать книгу, или причесываться, или чистить зубы, или обедать, если в мире есть такое лицо и такие груди. Я распластался на кровати и лежал там содрогаясь, пока не почувствовал холод, хотя было очень жарко, и не услышал женские голоса, будто бы зовущие меня из сада.

На следующий день я проснулся весь в поту, и меня лихорадило, так что я решил остаться в постели. (Вдобавок как бы я смог взглянуть Зуки в глаза?) Все считали, что у меня рецидив бронхита, но я-то знал, что это не так. Нет. Гомик встретил достойную девушку и отверг прошлое.


Стоя на коленях, я могу разглядеть в свете окна гостиной небольшой серый участок внизу, где трава так до конца и не восстановилась после того вращающегося газообразного вечера. Я закрываю окно с чувством осознания некой завершенности. Мне кажется, я вижу, чем все обернется. Проходя по узкому коридору мимо комнаты матери, я слышу ее голос: «Гордон?», — но, мгновение поколебавшись, на цыпочках продолжаю свой путь — нужно держать сюжет.


Позапрошлый вечер — вечер накануне моей поездки на собеседование в Оксфорд был квинтэссенцией безумия.

Днем мы пили чай вчетвером. Меня все обхаживали, и это было приятно: Джен сказала, что встанет пораньше и приготовит мне «достойный завтрак», Норман предложил утром подкинуть меня на вокзал, Рейчел неоднократно подчеркивала, что это собеседование будет обыкновенной формальностью. Позже мы с ней заперлись внизу и на полчаса залезли в постель. Я полагал, что это, возможно, моя последняя тинейджерская поебка: наши тела — гладки, как шкурка гриба, наше дыхание — неуловимо, наши запросы — бесхитростны, наши оргазмы — синхронны. И когда я снял кондом и, замотав в салфетку, положил на дно корзины для бумаг, я не таил злобы и не чувствовал себя обманутым. Мы одевались молча, и тишина ласкала нам слух. Я чувствовал себя сильным, провожая Рейчел на автобус в угасающем свете воскресного дня.

В семь часов я уже сидел за своим письменным столом и в последний раз просматривал подшивку с названием «Собеседование»: шестьдесят страниц ценных советов и рекомендаций, систематизированные в разделах — Акценты, Избегать Подробного Обсуждения, Одежда, Женщина-профессор — с подзаголовками — «Моргание», «Вхождение», «Скрещивание Ног», «Косвенная Лесть», etc. Но я не мог толком сосредоточиться. На этом этапе я либо представлял, что блестяще написал экзамен и затмил сами первоисточники, а литературные критики прежних лет рядом со мной теперь отдыхают, либо начинал поглядывать в окно, опасаясь увидеть там санитаров в белых халатах (поднятых университетом по тревоге), вооруженных сетью и хлороформом. Не буду ли я по приезде обманом завлечен в туалет и избит там университетскими надзирателями? Или на вокзале меня встретят вице-канцлер с мэром, провезут по улицам города в открытой машине, а я буду махать рукой толпам людей и смеяться, отряхивая серпантин и конфетти со своих волос?..

— Алло? — произнес строгий женский голос. — Какой номер вам нужен?

— Э-э, Западный 28–14.

— И ваш номер?..

Я назвал.

— В чем дело? — спросил я. — Проблемы с оплатой?

— Абонент просил проверять все звонки на этой линии.

— Что же случилось? Извращенцы?

Девушка рассмеялась, и ее голос стал мягче:

— Вообще-то я сама точно не знаю. По-моему, кто-то звонил им днем и ночью, а затем вешал трубку. Еще он звонил из автомата и оставлял трубку снятой.

— С ума сойти. Ну, я думаю, со мной они захотят говорить.

— Одну секунду.

— …Гордон Хайвэй у телефона.

— Отец? Это Чарльз.

— Чем могу помочь?

Не многим, как выяснилось. Я хотел узнать, не удалось ли выжать какую-нибудь информацию из сэра Герберта. Отнюдь. Мой отец был вынужден сказать, но, конечно, не прямо, а обиняками, что у Герби есть нужные мне сведения, но его друг Гордон забыл, блядь, его об этом спросить.

— Ага… — сказал я. — Кстати, я звонил домой — думал ты там.

— Нет, нет. На следующей неделе мне не нужно быть в офисе, так что я собирался ехать домой завтра. Может, тебя подбросить?

— Нет, спасибо.

— Понятно. Прости, что не смог… погоди. Ванесса хочет тебе что-то сказать.

— Привет! У тебя какой факультет? — спросила Ванесса.

Я назвал.

— Верно. Они избрали нового парня.

— И что за новый парень?

— Ничего о нем не знаю. Кроме того, что он крут.


Дрожащими пальцами я листал страницы подшивки «Собеседование». По прошествии трех четвертей часа я заучил наизусть Высокопарные Обобщения, Волен, но Недоволен и параграф под заголовком «Жесты искренности». Затем я обратился к Изменению Внешности по Ходу Дела. Этот раздел заканчивался так:

17. Входить без очков: надеть: а) если профессору за 50, б) если профессор сам в очках.

18. Пиджак расстегнут; если старый пердун — входя, застегнуть среднюю пуговицу.

19. Волосы прикрывают уши; если старый пердун — входя, пригладить за ушами?

Сноска отсылала к Акцентам 7. Там я прочел:

Входи в доверие постепенно. Если сильно зверствует (сноб v.[18] деревенщина), закашляйся в начале второй фразы и скажи: «Простите, я чуть-чуть волнуюсь» — голосом, идентичным голосу самого профессора.

Я закусил губу. Где-то здесь должен быть общий знаменатель. Ну конечно! Ведь все профессора — гомики, не так ли? Может, стоит рискнуть — оставить одежду аккуратной стопочкой за дверью и зайти голым? Или надеть прозрачные брюки без трусов? Или хотя бы войти с членом, торчащим из ширинки. Хотя бы. Или…

Зазвонил телефон. Джен с Нормом ушли куда — то ужинать, поэтому я отложил подшивку и поскакал наверх, чтобы ответить. Может, это Рейчел?

Это была не Рейчел. Это была Глория.

— Боже! Как твои дела, черт бы тебя побрал? — воскликнул я.

Ее дела были не так уж плохи. Она стояла в телефоне-автомате за углом, и спрашивала, можно ли заскочить на полчасика или около того. Можно?

— Да, конечно. Увидимся через минуту.

Я встал в дверях, заводя часы, чтобы чем-нибудь занять руки.


— И мне это все так надоело! Он (Терри) не оставлял меня в покое ни на секунду, все время за мной шпионил, бесился, если я хотя бы заговаривала с другим парнем. Знаешь, поначалу это еще может нравиться, но очень скоро задалбывает до смерти. — Глория издала истерический смешок, прикрыв рукой мелкие неровные зубы.

— Бедняжка. И что ты сделала?

Она изучала свой джин.

— Послала его к черту.

— И что он на это ответил?

— Он меня побил. И сказал, что я шлюха. Вот и все.

Я произнес речь на идиоматическом языке низов среднего класса о вреде ревности в любых ее проявлениях. (Тем временем Глория, неотрывно глядя мне в глаза, сняла свой кожаный жакет, обнаружив под ним обтягивающую красную футболку, которая, на мой взгляд, дисгармонировала с ее микроскопическими шортами из коричневой замши. И хотя было очевидно, что она носит трусики, было столь же очевидно, что на ней нет ни колготок, ни лифчика.) Когда моя речь уже подходила к концу, опять зазвонил телефон.

— …Если не хочешь обречь себя на несчастье. Никуда не уходи.

Я припустил по лестнице.

Пиканье телефона-автомата. Терри? Нет, Рейчел.

— Чарльз? О, Чарльз, ты ни за что не поверишь, что случилось.

— Ну?

— Мамочка обо всем узнала. Она узнала про Париж.

— Как?

— Она поехала навестить Нянюшку — и все открылось.

— Но как?

— Не знаю! — Рейчел чуть не плакала, но все же продолжила: — Мамочка пришла, увидела, как мала комната Нянюшки, спросила, где я спала… Я не знаю.

— Понятно. Ты сейчас где?

— У Нянюшки. Мамочка выгнала меня из дому.

— Приезжай лучше ко мне.

— Давай. Но мне нужно тут еще немного побыть, — сказала она, оживившись, — потому что Нянюшка в плохом состоянии. Она считает, что это все из-за нее и…

— Это и вправду из-за нее…

— Который час? Слушай, я приеду около девяти. Ладно?

Спускаясь по лестнице, я вдруг на секунду замер, задумавшись.

Глория, сняв туфли, лежала на кровати. Я сел рядом.

— С тобой так приятно поговорить, Чарльз. Ты всегда знаешь, как меня утешить.

Было ровно восемь часов и три минуты.


Восемь ноль пять. Замысловато сплетенные тела. Пальцы Глории теребят пряжку моего ремня. Мои пальцы блуждают между замшей и влажным хлопком. Слюнявые поцелуи.

Восемь пятнадцать. Глория настроена серьезно: она встает и стягивает с себя футболку. Я безучастно расстегиваю рубашку. Затем прекращаю. Но Глория расстегивает свои миленькие шортики; они падают на пол, и она делает шаг наружу. Эти великолепно безыскусные, антихудожественные гигантские груди! Глория улыбается.

— Чарльз, я не принимаю таблеток.

— Еще одна… я хочу сказать — одна резинка у меня найдется.

Я снова засомневался, почувствовав отрезвляющий холодок. Глория большими пальцами оттянула спереди свои трусы. Они оттопырились так, словно внутри был здоровенный мужской член, а то и два.

— Да, резинка у меня найдется, — сказал я.

Восемь двадцать пять. После чреватой растяжением шейных мышц позиции «шестьдесят девять» и после недолгого пребывания у нее внутри без защиты я схватил маленькую розовую коробочку и извлек оттуда последнего троянца. (Не волнуйтесь — это мой эквивалент сигаретной пачки «на показ»; основной запас я держу в другом месте.)

Восемь тридцать пять. «Да, мне тоже было здорово. — Я говорю искренне. — Нет, спасибо, я хочу бросить. Глория, дело в том, что вот-вот должны прийти моя сестра с мужем. Тебе не доводилось беседовать с Норманом, нет? Понимаешь, у него очень пуританские взгляды — чопорность и все такое. Очень строгое воспитание. Поэтому он может…» — «Наверное, без пяти, нет — без десяти девять». — «Да, конечно. Никаких причин для паники. Просто он может напрячься. Ты же знаешь этих аристократов. Они никогда не в состоянии расслабиться. Вдобавок у меня завтра собеседование. В Политехническом в Лидсе».

— Да и мне все равно пора. Рада, что повидала тебя.

— И я тоже.

Презерватив примкнул к своему (ненамного) более тяжелому близнецу.

Восемь сорок пять. Глория хихикает, натягивая футболку на свои груди. Я тоже хихикаю, чтобы не обосрать от страха весь пол.

Восемь пятьдесят пять.

— Пока, моя сладость. Я позвоню тебе завтра.

— Спасибо, что ты был таким милым.

Я практически выталкиваю ее за дверь.

— Я? Это ты была милой.

Она снова хихикает и наконец уходит.


Безвольно повиснув на перилах, я наградил себя десятью секундами непрерывного глубокого дыхания. Затем спустился вниз. Я метался с высунутым языком, посыпая тальком простыни и гениталии, проверяя, нет ли на подушке следов косметики, обеими руками запихивая салфетки в корзину для бумаг и ногой загоняя под кровать стакан Глории. Я благодарил бога за то, что днем переспал с Рейчел: отсюда и устричный запах, и смятая постель. Полоща рот ментоловой жидкостью, я выискивал посткоитальные пятна. Лицо по цвету напоминало малиновое варенье. Я погрузил его в раковину, наполненную холодной водой. Если Рейчел что-нибудь скажет, мне останется только, заикаясь, поведать ей, как я страшно волновался из-за того, что случилось.


— Правда? Нет, это… я п-п-просто страшно волновался из-за того, что случилось. Что именно с-с-сказала твоя мать?

— Боже, в это трудно поверить, я знаю. Но тебе не стоит волноваться, любимый. Это не твоя вина.

— Я чувствую свою ответственность.

— Чепуха. Во-первых, это была моя идея… Но это было ужасно. Она просто зашла ко мне в комнату и сказала, довольно спокойно: «Я знаю, что ты не жила у Нянюшки. Может, скажешь, где ты была, или мне вызвать полицию?»

Полицию. Чертовщина какая-то. Да кем она себя мнит? Она что, не видит, что ты уже выросла? Тебе уже двадцать, черт подери, и она не может…

— Я говорила тебе, что она просто бесится из-за некоторых вещей. Думаю, что Папочка… — Рейчел переплела пальцы и потупилась.

— И что ты ей сказала?

— Рассказала всю правду.

— Ты не могла что-нибудь придумать? Нет. Пожалуй, нет.

Она прижалась ко мне, дрожа и тихонько всхлипывая. Я обнял ее за плечи и допил джин. Я заметил, что фонари золотят пыль на окнах гостиной, словно бы ее посыпали для красоты.

Когда мы уже спускались ко мне, зазвонил телефон.

— Это может быть Мамочка, — сказала Рейчел.

Это была не Мамочка.

— Это Беллами. Чарльз, это ты? — спросил он пьяным, булькающим голосом. — Надо полагать, у тебя не вышло.

— Да. Простите.

— Ничего. Значит, завтра собеседование? Тогда — ни пуха! Может, мм, после того как… это… Чарльз, я буду рад тебя видеть. Я хочу…

— Нет. Простите. Всего доброго. — Я прервал его короткими гудками.

— Кто это был?

— Ошиблись номером.


Вы, верно, подумали, что Рейчел в такой вечер будет подавлена, но, когда мы залезли в постель, она дрожала от возбуждения. «Защити меня, — шептала она в темноте, — пожалуйста, защити меня». В ответ на эту просьбу, я замысловато обвил ее своими конечностями. Но она не прекращала шептать.

— Минутку, — сказал я.

Упаковка от «Пенекса» была, конечно, пуста, так что я полез в коробку от «Снайперов». Хотя это и не к чему, думал я. Если я и кончу, то одной лишь кровью.

Коробка была тоже пуста.

— Черт. Закончились.

— Нет, — сказала Рейчел. — Один должен быть. Я видела днем. Там было два.

Голосом, который мог бы принадлежать моему младшему брату, я спросил:

— Ты уверена?

— На сто процентов.

Я повернулся спиной и притворился, что роюсь в ящике стола.

— А, ну да. Вот он. Ой! Упал в корзину для бумаг! Черт!

Мои пальцы наткнулись на смоченного Глорией троянца, отодвинули его в сторону, и стали углубляться дальше в пучины салфеток, банановых шкурок и сигаретного пепла, пока не на шли презерватив, который я использовал с Рейчел днем. Да, у меня свои нормы, спасибо. Прошу прощения, но я не отступлюсь от своих принципов. Верно, кондом Глории был бы приятней, поскольку кондом Рейчел была намного грязнее, мокрее и, главное, холоднее. Однако воспользоваться им было бы, скажем так, невежливо, да что уж там — крайне оскорбительно для честной девушки.

К счастью, у меня все же было подобие эрекции, чему я обязан исключительно нашей давней дружбе с Рейчел. С расширенными от ужаса глазами я натянул презерватив.

— Готово.

Рейчел откинула одеяло, чтобы пустить меня к себе.

* * *

Двадцать минут спустя, за соседней дверью, я стоял, глядя в зеркало над раковиной. Лицо в зеркале было таким бессмысленным и равнодушным, что выглядело совсем незнакомым. Но пока я смотрел, оно начало приобретать осмысленность, затем превратилось в ухмылку, затем — в улыбку. Послушай, малыш: тинейджеры проделывают подобные штучки постоянно. Запомни: ты молод лишь однажды. Ведь молодость существует не для чувства вины, а для животной похоти; не для сожаления, а для ликования; не для стыда, а для раскрепощающего, грубого цинизма. Как ты сам это выразил в строчках из «Один лишь Змей улыбается», написанных под воздействием сенной лихорадки:

В лице — угар.

Поебок списки.

Как обелиски.

Течет Нектар.

В сортире вой —

В горячей дымке,

В веселой шапке —

невидимке: собачий зной.

Настоящий тинейджер — это эго, высаженное на необитаемом острове, но оно не ждет спасения от проходящих кораблей; у него достаточно сил, чтобы оставаться наедине с собой. Для нее, для Рейчел, день за днем, ты продавал свою юность. Помни об этом.

Я подмигнул своему отражению и потянулся за бритвой. Теперь надо перерезать кондому горло, чтобы все (двойная порция) вылилось в унитаз. Деликатный момент, поскольку, как правило, я занимался в уборной либо своим членом, либо режущим лезвием, но не обоими сразу, и сейчас я намеревался их совместить. С зажмуренными глазами я нащупал пупырышек — давай, оттяни его, посмотри вниз и режь. Тянулось весьма туго (сжатие в результате чрезмерного использования?) и я чувствовал непонятную боль. Поднеся бритву, я открыл глаза. Вместо резины я увидел свою крайнюю плоть, зажатую между большим и указательным пальцами.

Моей первой мыслью, когда лезвие звякнуло о пол, было, что я чуть не сделал себе обрезание. Второй мыслью было: куда все подевалось?

Я нашел резиновое колечко на основании члена, затерявшееся среди волос.

Он порвался. Рейчел беременна.


Время было детским, даже если про меня этого уже не скажешь.

Рейчел сидела, опершись спиной о подушку, и курила — как парень.

— Где был?

— Слегка освежился.

Она подвинулась, давая мне место.

— Рейчел, ты хочешь чтобы я сказал тебе что-то, из-за чего ты будешь сильно беспокоиться, даже если потом может оказаться, что беспокоиться не стоило? Даже если в этом может не быть необходимости?

— Конечно. И теперь тебе придется сказать, в любом случае.

— Даже если я мог бы сказать тебе позже, когда волноваться будет уже не о чем?

Она поцеловала меня в щеку.

— Да. Потому что я тоже хочу тебе кое-что сказать.

— Правда? Что?

— Сначала ты, потом я.

— Нет, сначала ты. Давай. Обещаю не сердиться, что бы там ни было, — с чрезмерным, может быть, пылом сказал я.

Она сделала затяжку. Изо рта и ноздрей у нее шел дым, когда она сказала:

— Все, что я рассказывала тебе о своем отце — ложь. Я никогда в жизни его не видела, не говорила с ним и не слышала о нем.

Я глядел в потолок.

— Что, все эти истории про Париж?..

Она помотала головой.

— И он никогда даже не звонил тебе и ничего такого?

— Все ложь.

— Ни единого письма?

— Ничего. Ни разу.

Я пошевелил ногой.

— Боже.

Она торопливо меня поцеловала.

— Это так глупо, но я всегда это делаю. Не знаю почему. Как-то само получается.

— Но почему?

— Не знаю. Просто я чувствую, что это делает меня более…

— Что? Более… значительной?

— Может быть. Нет, не то. Просто тогда я чувствую себя не такой жалкой.

Ее голос зазвучал по-новому.

— Не такой жалкой, — повторила она.

— …Ну, детка, прекрати, не плачь. Честное слово, я совершенно не сержусь.

Пока Рейчел плакала у меня на плече, я пересматривал фикцию по имени Жан-Поль д'Эрланжер. Тут, по меньшей мере, была пара удачных моментов. Например, мне нравились их гневные телефонные разговоры. К тому же впечатляло, как искусно она заметала следы: все эти тонко продуманные замечания насчет того, как все были тактичны и как мило было с их стороны не поднимать этой темы. Возможно, Дефорест до сих пор пребывал в неведении. Но Страстный Парижский Художник — и вся эта дешевая чушь насчет гражданской войны в Испании: ну, право же… вы только вообразите!

Со свежим любопытством, с обновленным ощущением сокрытой в ней тайны, я поцеловал влажные уголки глаз Рейчел. Потому что — чего уж там — она ведь сумасшедшая. Я врал, фантазировал и обманывал; мое существование также было призматической паутиной лжи — но для меня это было гораздо в большей степени — чем? — гораздо в большей степени литературой, отвечало скорее интеллектуальным запросам, нежели эмоциональным. Да, в этом-то и разница. Я снова обнял ее. Какой любопытной штучкой она была! Мне казалось, я лежу в постели с кем-то другим.

Спустя час Рейчел выиграла раунд в пользу того мнения, что я ее люблю и не слишком сильно презираю. Тогда она спросила:

— А о чем ты собирался мне рассказать?

Какая-то часть моего мозга, должно быть, по инерции все время продолжала думать об этом. Когда я заговорил, у меня не было никаких сомнений.

— А, ты об этом. Ну, звучит глупо, по большому счету. Просто мне кажется, я… завалил экзамены и не поступлю в Оксфорд. Похоже, я недооценил сложность поставленной задачи.

Пока Рейчел изливала на меня поток своих уверений, ветер снаружи, не переставая дувший на протяжении всего вечера, начал издавать зловещие звуки, ворча за дверью и сотрясая оконные рамы.

Загрузка...