Записки о Рейчел

Одиннадцать десять: Записки о Рейчел, том 2

Дошли и до «клубнички». Та еще работенка — беспрерывно метаться между трудом «Завоевания и Методы: Синтез» и «Записками о Рейчел». Мои архивы и впрямь нуждаются в серьезной реорганизации. Как вам такой способ провести свой двадцатый день рождения?

Уверен, что Норман спланировал все от начала до конца. Сперва он всех напоил. Для Рейчел он выбрал джин с тоником, упирая на то, что это чисто женский налиток, даже не спорьте, и беспрестанно ей подливал. Затем он велел ей позвонить домой и сказать, что она остается здесь ужинать. Рейчел протестовала до тех пор, пока Норман не предложил:

— Давай номер. Я сам позвоню.

Рейчел позвонила сама.

Потом, не прошло и пяти минут, Норман заявил, что они с Дженни идут в ресторан и что в холодильнике полно сосисок, если мы захотим есть. Он подмигнул мне, а Дженни пожала плечами. Пока она обсуждала с Рейчел способы приготовления сосисок, Норман кивнул мне, ткнул пальцем в сторону бутылки с вином, затем посмотрел на Рейчел и плотоядно облизнулся.

Но я чувствовал себя все более по-дурацки. Она не хотела быть здесь. Когда мы останемся одни, я, конечно же, извинюсь, предложу вызвать такси, попытаюсь оправдаться, сославшись на устрашающую напористость Нормана. Когда этот антрепренер уже был на пороге, он напоследок заставил меня поморщиться от своей очередной сальности:

— Веди себя хорошо, — сказал он, — а если не получится хорошо, веди себя осторожно.

Дженни последовала за ним с таким видом, будто получила за это взятку.

— Пока, — сказала Рейчел.

Было около полвосьмого, и в комнате уже сгустился сумрак. Свет фонарей с улицы играл дымом от сигареты Рейчел, как бы напоминая, что мы остались одни.

— Ты правда можешь остаться?

Она кивнула.

Я налил еще выпить, решив побаловать себя неразбавленным джином. Ну и что дальше? Я взвесил в уме несколько гамбитов — не стоит и пытаться; просто я чувствовал себя усталым.

— Как дела у Дефореста?

Она не ответила.

Из женских романов (в моей комнате валялась парочка) я почерпнул, что синдром уступчивой мягкотелости больше не считается привлекательным, — силу набирает синдром самоуверенной независимости.

— Расскажи мне, как дела у Дефореста, — продолжал я настаивать.

Опять тишина. Что же ей нужно? Особый подход? Я решил прибегнуть к старым добрым проверенным способам.

— У Блейка в «Песнях опыта» есть такие стихи, — сказал я монотонным голосом:

По правилам, Рейчел должна была процитировать следующую строфу, но она, вероятно, ее не знала.

— Я рад, что ты здесь, ведь я так по тебе скучал. Но мне все же нужно кое-что от тебя услышать, хотя твой ответ может мне и не понравиться. — Я глотнул джина. — Вот еще строфа:

Рейчел терпеливо выслушала эти идиотские душеизлияния и печально кивнула. (И не важно, что там говорят: поэзия, если ты можешь заставить себя что-нибудь продекламировать, беспроигрышна. То же самое и с цветами. Сунь им букетик, прочти стишок — и они у твоих ног.) Итак:

— Я собиралась тебе позвонить.

— Правда? Но когда я позвонил тебе в то воскресенье, ты рассказывала мне о машинах, дорогах и прочем.

— Нет, я собиралась вчера тебе позвонить.

Я был благодарен ей, и она поняла это по хрипоте в моем голосе:

— Для чего?

Она не могла или не хотела отвечать. Но все и так было ясно. Я собирался сказать: «Прости, мне надо несколько минут побыть одному». На деле же я произнес:

— Погоди — только схожу отлить.

За две минуты я побрызгал под мышками, посыпал тальком в паху, отхаркался, как смог, в раковину, поправил покрывало на кровати, зажег огонь, раскидал по полу обложки от пластинок и журналы левого толка, выкинул какие-то замызганные трусы и вонючие носки прямо в окно, задернул шторы, убрал «Записки о Рейчел» со стола и помчался наверх, даже не особенно запыхавшись.

— Давай… давай спустимся вниз.

Она встала и требовательно посмотрела на меня. Не сумев придумать ничего более уместного, я просто подошел к ней и поцеловал.

— С Дефорестом не вышло, или как?

— Ничего хорошего.

Моя левая рука соскользнула с ее ягодицы и схватилась за бутылку с вином.

— Пойдем вниз — там поболтаем.

Но мы отвлеклись еще на один поцелуй и вскоре уже, обнявшись, сидели на диване и разговаривали.

Дефорест за время моего Упадка, кажется, вышел из игры. Конечно же, ненормальная сука не сказала ему, что собирается поехать ко мне, и это бесило его больше всего. Кроме того, хотя Дефорест и не заговаривал об этом, Рейчел чувствовала, что он уверен, что я в тот раз ее трахнул. Я был польщен, узнав, что Рейчел в один прекрасный момент заявила ему, что вовсе не трахалась со мной (хотя Дефорест и не ждал подобных откровений). Он вроде бы ей поверил, но через пять минут разрыдался. Псих. Это было десять дней назад. Что произошло потом? Он дважды разбивал свою машину; непрерывно плакал; ушел с работы; однажды заявился к Рейчел в класс и вытащил ее оттуда прямо во время занятий. Рейчел имела потом неприятный разговор с директором школы и решила, что с нее хватит. В заключение она высказалась в том смысле, что не хочет делать несчастными сразу двоих, так что лучше она осчастливит хотя бы одного, если сможет.

— Меня? — спросил я без выражения.

— Если ты меня еще хочешь.

Вот так.

Что касается композиции, комедия шагнула далеко вперед со времен Шекспира, который в финале своих легкомысленных историй мог поженить любое старое дерьмо с любой престарелой блядью (возьмите хотя бы Клавдио и Геро из «Много шума из ничего»), и это сходило ему с рук. Но финальный поцелуй давно уже ничего не символизирует, а пьяная свадьба больше не может быть метафорой страсти. Теперь поцелуй стал началом комедийного действия, а вовсе не его концом, лишь дающим надежду на новое действие, к которому зритель в любом случае не допускался. У нас уже выработалась привычка заходить все дальше и дальше за посулы вечного счастья: как результат — упадок человеческих отношений, но зато каждый может увидеть себя со стороны, может учиться на своих ошибках.

Итак, на этой стадии, с устраненными препятствиями (Дефорест, Глория) и при наличии непосредственно любовного акта, комическое действо подходит к счастливой развязке. Но кто теперь этому верит?

Готовы?

Дня начала я решил испробовать кое-что весьма замысловатое. Я поднялся, налил выпить. Пока мы пили, не отводил от Рейчел глаз, затем забрал у нее стакан. Для этого трюка нужно хотя бы метр восемьдесят роста, но я все равно решил попытаться: опустился перед ней на колени и притянул ее голову к себе… Плохо, не хватает роста — ей пришлось сложиться пополам, груди на коленях. Я подался вперед и принялся обрабатывать уши и шею, лишь изредка скользя по ее губам. Затем, когда боль в коленях стала нестерпимой, я вместо того чтобы грубо завалить ее на диван или тащить в свою комнату, стянул Рейчел на пол, так что она оказалась наполовину на мне, наполовину рядом со мной. (Там были голые доски, и мое решение должно было выглядеть достаточно спонтанным.) Я схватил ее за бедро, чтобы зафиксировать в этом положении.

Едва ли стоило заниматься ее грудями. Практически одновременно я задрал ей юбку, втиснул свою правую ногу между ее ногами, а моя рука приземлилась на ее мягкий живот. «Делая» одно из ее ушей, я скосил глаза на пол. Вторая фаза.

Веду руку вверх по ее смуглой ляжке, огибаю бедренную кость, рука уже на ягодице, ползет вниз по задней стороне ноги, разворот в районе колена, снова вверх, и так много раз, то нахально приближаясь к ее промежности, то стыдливо держась от нее на почтительном расстоянии. Вот рука зависает на четверть минуты в воздухе и наконец опускается, мягко, но уверенно, прямо ей на пизду.

Рейчел начинает громко дышать — но рука мастера, не дожидаясь ответных действий, уже вновь отправилась исследовать ее ляжки. Я наращиваю темп поцелуев, облизывая уголки ее губ змеиным язычком. Это должно быть так эротично. Как только она терпит?

Тем временем моя вездесущая рука останавливается у кромки ее трусиков, раздумывает и, наконец, выбирает обходной путь. Я пытаюсь ощутить ее тело своими пальцами, ощупываю каждую пору на коже, хочу прочувствовать весь простор ее живота. Рот тем временем действует сам по себе, на автомате. Коленом я слегка надавливаю ей между ног и сам удивляюсь тому, с какой готовностью Рейчел их раздвигает. Рука тем временем миллиметр за миллиметром продвигается к цели.

Приблизившись вплотную, рука останавливается, чтобы принять стратегическое решение. Пришло ли время для атаки? Готов ли мой оркестр играть туш? Чего мне и вправду хотелось больше всего — да, чего мне и вправду хотелось больше всего на свете, так это выпить чашку чая и хорошенько подумать. Я украдкой посмотрел на лицо Рейчел и вот что я там увидел: зажмуренные глаза, раздвинутые губы, скромных размеров лоб, на котором было написано желание; но я не смог прочесть там непринужденности.

Вы не найдете ее и здесь. И все это уже начинает меня беспокоить. Я запутан, напуган. Я в отчаянии. Мы подошли к самой сути, и что же? Я пытаюсь посмотреть со стороны, отделить сознание от тела — тут же возникает страх безумия, ощущение, что я мечусь как белка в колесе. Как здорово было бы просто сказать: «Мы занялись любовью, а потом уснули». Да только ничего подобного не было; все происходило совсем иначе. Свидетельство передо мной. (Если эти записи когда — нибудь попадут в руки одному из наших уважаемых докторов, у него не будет выбора, кроме как отрезать мне голову и отослать ее на судебную медэкспертизу, — и я не стал бы его винить.) Я знаю, как это должно быть, — я читал Лоренса. Но я знаю также, что чувствовал и о чем думал; я знаю, что это был за вечер: совокупность унылых подробностей — и ничего больше; бессмысленный, истощающий, техничный бег с препятствиями. Не надо обманывать себя. Я думал позабавиться. Не вышло. Я весь в поту. Мне страшно.

Вернемся к происходящему на полу столовой — мои пальцы ждали указаний. От них поступали сигналы, что я имею дело с лобковыми волосами равносторонне-треугольного типа, самого лучшего типа — это не какой-нибудь там ирокез, клиновидные бачки или редеющий клок щетинок и завитушек. Итак, побуждаемая — как знать — приступом неподдельного любопытства, непосредственной близостью таинственного магнита, моя рука начала постепенное нисхождение.

И вот что мне подумалось. С появлением «Тропиков» Генри Миллера стало очень трудно сказать новое слово в вопросе о пизде. (Точно так же юные поэты вроде меня самого навсегда осмеяны теми явлениями, о которых в наш циничный век уже невозможно писать: небо на закате, прекрасный взгляд, роса, все, что касается любви, разница между космической реальностью и тем, как ты порой чувствуешь себя с утра.) Помню, я подслушал в одном оксфордском баре, как некий студент — немец, насколько я понял, — говорил другому студенту, что шведки — они, в общем-то, ничего, но у них слишком большие щели. В другой раз, в том же заведении, я беседовал о сексе с одним парнем из Ньюкасла, который с пеной у рта отстаивал точку зрения, что оксфордским девчонкам далеко до ньюкаслских, поскольку их щелки слишком малы. Нарциссическая чушь. Размер не важен, если, конечно, вы не страдаете от проблем, неведомых автору данного опуса.

Но это вовсе не значит, что все пизды одинаковы. Что касается Рейчел, то ее пизда была наиболее приятной из всех, какие я когда-либо встречал. Не похожая ни на мокрую мочалку, ни на гамбургер в бумажном пакете, ни на засаленный карман пальто, или разрезанный мышиный желудок, или слипшийся ком сосудов, труб и желез, — она была бесконечно влажной, но не мокрой, обладала изысканной формой, сохраняя при этом должную аморфность — чернила и бархат, запрятанные среди лобковых волос, которые были так же похожи на мои, как персидский ковер на половичок у двери. И она была теплее, чем я; на самом деле она была просто горячей.

Тем временем я погружал туда то один, то сразу два пальца, сантиметр за сантиметром, с каждым разом все глубже и глубже, не забывая поглаживать клитор. Рейчел покрякивала и издавала трели: тем не менее, когда я прижал губы к ее уху, а свою могучую эрекцию (а то как же!) к ее бедру, слова, которые я произнес, прозвучали неожиданно:

— Где расстегивается это платье?

Она мгновенно замерла. Ее глаза распахнулись.

— Я не принимаю таблетки.

— Правда? — сказал я.

И тогда мы сделали то, что тинейджеры делают довольно часто. С подачи Рейчел мы решили, что можем запросто съездить в круглосуточную аптеку и — пускай они подавятся — купить там презервативы. Справившись с замешательством, я вскоре пришел в должное расположение духа. Выпив вина и одевшись, мы отправились в путь.

Даже скинувшись, мы не могли позволить себе такси — Рейчел надо было оставить на дорогу домой, да и мне казалось разумнее поехать на автобусе. Лето еще не ушло настолько далеко, чтобы было действительно темно, вдобавок хулиганы никогда не пристанут к тебе, если ты с девушкой.

Сейчас это кажется мне невероятным, но по дороге мы говорили о Дефоресте и о его нечастых и сомнительных подвигах в постели. (Мы, конечно, смеялись над ним, но совершенно беззлобно: пример юношеской жизнерадостности, которая после нынешней ночи станет для меня недоступной.) Его основной, хотя, конечно же, не единственной проблемой было то, что он кончал раньше, чем или Рейчел, или он сам успевали хлопнуть в ладоши. Он натягивал презерватив и задвигал ей с таким видом, будто бы только что вспомнил, что в это самое время ему надлежит быть совершенно в другом месте, и там его ожидают крайне важные дела — похороны матери, например. (Я просто пытаюсь передать словами то, что Рейчел изобразила на своем лице, показывая Дефореста.) Затем он сморщивал свою конопатую физиономию и замирал, лежа на Рейчел, а его конец тем временем выскальзывал и пропадал из виду недели на две, пока Дефорест не завершал полный цикл своих оправданий, объяснений и извинений. Все это меня смешило, но я старался не слишком бурно веселиться, отчасти из уважения к терпимости Рейчел, а также восхищаясь ее невозмутимостью. Но я просто рыдал от смеха, когда она рассказывала об одной из уловок, к которым Дефорест прибегал, чтобы продлить наслаждение. Он брал в постель учебник истории, который — так было задумано — изучал, пока Рейчел извивалась, лежа под ним. Когда ее возбуждение достигало максимума, Рейчел давала ему знать. После этого Дефорест откладывал «Англию Тюдоров» в сторону и награждал Рейчел четырьмя или пятью секундами конвульсий, прежде чем окончательно растаять. Нечего говорить, что это не срабатывало, хоть однажды Дефорест и показал рекордное время — одну минуту.

Не знаю, был ли у Рейчел умысел, но в результате я почувствовал самодовольство. Пару раз в своей жизни мне тоже доводилось преждевременно кончить, но лишь тогда, когда мне просто лень было озаботиться тем, чтобы этого не случилось. Обычно я регулировал параметры своего возбуждения, но для Дефореста у меня не нашлось бы готового рецепта.

— У тебя когда-нибудь был оргазм? — спросил я, когда мы сошли с автобуса.

— Ни разу, — сказала Рейчел.

— Я об этом позабочусь.

Но вскоре мне пришла в голову одна неприятная мысль. Ну да: я никогда раньше не пользовался резинкой. С девчонками, которые не принимали таблеток, я практиковал прерывание полового акта и кончал прямо им на живот или же на простыню, в зависимости от места, где это происходило, и того, насколько мне нравилась та или иная девушка. (Здесь не было четких правил, однако же всякий раз что-то подсказывало мне, как именно поступить.) Я неплохо усвоил учение от «Дюрекс», неоднократно мочась и дроча в презервативы, когда был помоложе. Более того, я прочел немало литературы по этой теме. Крайне важно было сжать кончик, чтобы оттуда вышел воздух, иначе презерватив может лопнуть, и не пытаться надеть его наизнанку, потому что тогда он, как правило, выпрыгивает, и ты как дурак ползаешь по полу, разыскивая его в темноте по всей комнате.

Аптека представляла собой кусочек Америки — неоновый лабиринт целлофанового изобилия, демонстрирующий пирамиды разнообразных средств для минимизации запахов, смягчения волос, запугивания прыщей, перевоспитания ног, отбеливания красных ушей. Мы остановились в дверях — застенчивая парочка, опоздавшая на официальную вечеринку. Суета и сверкание этого места заставили меня почувствовать, что я пьян и голоден. Охранники, домохозяйки и немощные старики бродили вдоль полок. В дальнем конце четверка торчков дожидалась, пока им вернут их фальшивые рецепты.

— И где же? — спросил я уголком рта. Рейчел взяла меня под руку, и мы двинулись вперед. Было ощущение, что здесь продается только жидкость для снятия лака да ракетки для бадминтона. Чувствуя, что наше веселье идет на спад, я указал на довольно убедительный с виду прилавок. Им заведовал мужчина средних лет с прогрессивной внешностью. Интересно, что там на самом деле продается? Мазь от чесотки? Детская присыпка? Притирка для увеличения полового члена? Вибраторы?

— Подойдем вместе или хочешь подождать?

— Я с тобой, — сказала она.

Я заготовил дебильную улыбку.

Но в тот момент, когда я уже направился к прилавку, прогрессивного вида мужчина уступил место седоволосой женщине в леденящей униформе. Ну вы даете, хотел сказать я, неужели вы сами не видите, как это смахивает на сценку из американского бульварного романа?

— Могу я вам чем-то помочь, юноша? — Она изобразила дежурную улыбку, обнажив угнетающе — искусственные зубы, тускло-белые, как газета трехнедельной давности.

— Надеюсь, что да. Нельзя ли получить пачку презервативов, пожалуйста?

Она взглянула на Рейчел.

— Конечно, сэр. «Лура» или «Пенекс»?

— «Пенекс», пожалуйста, если не трудно.

— За двадцать пять или за тридцать пенсов?

— Думаю, за тридцать, пожалуйста, если можно.

Когда она отвернулась, я почувствовал, как рука Рейчел проникла под клапан моей куртки. Она ноготком царапнула мне спину, заставив меня передернуться. Рейчел зафыркала, давясь смехом. Продавщица посмотрела на нас. Я встретился с ней глазами. Хриплым голосом я сказал:

— Давайте лучше две пачки.

— Прошу прощения?

— Я дико извиняюсь. Нельзя ли получить две пачки, пожалуйста?

— Разумеется, сэр.

На обратном пути я развлекал Рейчел поддельными фактами из моей интимной биографии. К данному моменту у меня было десять девушек. Я собирался удвоить, а может быть, даже и возвести в квадрат эту цифру. В конце концов я разделил ее на два. Все пять, и я подчеркнул это, были важными и серьезными отношениями. Очень жаль, но у меня нет времени на отношения другого рода. Прошу прощения, но мне не интересно просто заниматься сексом, большое спасибо, хотя надо признать — и мне неприятно об этом говорить, — что большинство ребят, которых я знаю, хотят, мягко говоря, кое-чего другого, — нет, я к ним, должно быть, несправедлив. Конечно, я пробовал и это, просто из любопытства. Странно, но — не знаю, как и сказать, — женское тело оказывалось… пустым, если тебе не нравилась его обладательница. Конечно же, особо красивые девушки в процессе этих экспериментальных отношений получали свою порцию удовольствия — ведь они так сексуальны. И это можно понять. (Одна или две, и я не стесняюсь ей об этом сказать, были весьма разозлены, даже впадали в истерику. И это тоже можно понять. Но мне приходилось им объяснять — тактично, насколько это вообще возможно. Нет, черт подери, оставьте свои деньги при себе; парни не могут ничего симулировать.)

Что такое хороший секс? Ну, хороший секс не имеет никакого отношения к искусности, к тому, как много ты знаешь разных французских штучек (как бы убедительно вы не жрали друг за другом дерьмо, etc.). Нет: если есть влечение и желание, этого уже достаточно.

Мое сердце стучало как барабан, когда я вел Рейчел вниз по лестнице, мимо уборной в спальню.

В комнате, казалось, пахло каждым носком, который я когда-либо снимал, всей ушной серой, что я размазывал под кроватью, каждой козявкой, приклеенной к стене, и всем тем дешевым тальком, который я распылил в воздухе, чтобы все это скрыть. Наследие Упадка. Или просто мои обостренные чувства.

Пока я пытался приглушить свет с помощью шарфа, обмотанного вокруг настольной лампы, Рейчел великодушно сняла пальто. Мы сидели на полу у огня и пили вино, которое я захватил из столовой. Сияние пламени выставляло нас в выгодном свете. Оно придавало лицу Рейчел еще большую восточность, смягчая черты, уменьшая нос и заставляя ее глаза светиться. В противоположность этому мое лицо должно было выглядеть еще более угловатым и мрачным, еще более изможденным и… зловещим, линии скул — более выраженными, а рот — еще чувственнее. Пора переходить к делу, подумал я.

— Чарльз, — сказала Рейчел, — когда я рассказывала о Дефоресте, тогда, в автобусе, надеюсь ты не решил, что я совсем бессердечна. На самом деле у нас с ним очень теплые отношения. Просто…

— Лишь осмеянием ты бесов изгоняешь, — произнес я голосом гипнотизера, — и только в смехе ты спасение найдешь. Не обременяй себя чувством вины. Давай разденемся.

Когда ноют яйца, иногда выдашь и не такое. Одна из проблем чрезмерной образованности — когда ты лучше владеешь языком, нежели своими эмоциями, — это то, что любой поворот разговора, любое изменение внутреннего настроя открывает перед тобой целый веер вербальных улиц, с массой переулков и тупиков — и нет никаких указателей, только искренность и хороший вкус, а в этом-то я никогда и не был особенно силен. Но я уверен, что могу отправиться по любой из этих улиц, и повсюду меня будут встречать цветами.

В данном случае я изображал мудрого Френчи, придворного поэта и бражника; так что «давай разденемся» было вполне естественным, можно сказать, неизбежным. Я полностью разделся и почувствовал себя сиротливым и несчастным. В эту трудную годину нам лучше держаться вместе.

Стоя в сторонке, я наблюдал за методично обнажающейся Рейчел. Она через голову сняла платье и расстегнула лифчик. Я все еще прятался за стулом, когда Рейчел в одних трусах прошла к кровати и юркнула под одеяло. Только не снимай их, бога ради; чтобы возбудиться, для меня теперь важна каждая мелочь, любой примитивный стимул. На тот момент, когда я прошествовал через комнату и лег на краешек кровати, мой сучок был размером с зубочистку, он не достал бы до колена и кузнечику.

Из-под одеяла виднелась лишь ее голова. Некоторое время я целовал голову Рейчел, зная из множества источников, что это эффективнее любых хитроумных ласк. Результатом я остался доволен. Мои руки, однако, вели себя как опытный образец автоматического манипулятора, который был продан прежде, чем конструкторы довели его до ума. Так что, запустив одну из рук под одеяло, я сперва дал ей там нагреться и освоиться и только потом отправил обследовать низ живота Рейчел. Трусы на месте? Трусы на месте. Я откинул с нее одеяло, чувствуя, как в моей голове роятся заметки, инструкции, директивы, советы, подсказки, бессмысленные каракули.

Прелюдия состояла из работы-над-ушами, хрипло-нежных нашептываний, ласкания подмышек (это подействовало на меня особенно благотворно), поглаживания ляжек и задницы. Звездный час для Рейчел настал, когда Чарльз — сбежавший робот — сел в кровати, наклонился, положил ладони ей на бедра и стал буквально сдирать с нее трусы. Вскоре она начала проявлять признаки нетерпеливой неловкости (приметой чего, как водится, послужила приподнятая правая коленка), и тогда я, внимательно глядя ей в лицо, сильными рывками стянул с нее трусы и отбросил подальше, куда-то на середину комнаты.

— Не пора ли надеть эту штуковину?

«Пенекс ультралайт» продается в скучных розовых упаковках, по три штуки в пачке. Сидя на кровати, отвернувшись от Рейчел, которая, чтобы чем-то себя занять, гладила меня по спине, я извлек резинку и уставился на нее. Эластичное кольцо размером с крупную монету, с непристойным пупырышком посередине. Непослушными пальцами я раскатал презерватив.

— Секундочку.

Но было похоже, что мне понадобятся как минимум три руки, чтобы его надеть: две, чтобы держать резинку, и одна, чтобы направлять член. Через тридцать секунд мой член был уже величиной с детский мизинец, и то, что я делал, напоминало попытки запихнуть зубную пасту обратно в тюбик.

— И как же, черт подери, надеваются эти штуки? — Я осуждающе смотрел на презерватив. — Нет, ну как, ну как их надевают?

Рейчел решила посмотреть.

— Дружок, — сказала она, — не надо было раскатывать его заранее.

Последовали новые ласки, пустые, формальные ласки, повторная проверка ее тела по описи.

На этот раз, под чутким руководством Рейчел, держась за пупырышек большим и указательным пальцами, другой рукой я раскатал скользкую резину по своему члену.

— Ага, теперь понятно, — сказал я.

После всего этого потения и дрочения стоило ли даже пытаться найти в себе хоть на волосок страсти, хотя бы шепоток истинного желания, направленного на этот сосуд клокочущей вагинальной жидкости?

Опираясь на локти, я взгромоздился на Рейчел и просунул колено между ее ног, там, где они сходились. Я взглянул вниз — член в этом розовом чехле выглядел крайне неестественно, нелепо, как декоративная собачонка в своей дурацкой одежке. Затем я вновь принялся обрабатывать уши и шею, и, наконец-то занялся ее грудями, исходя из предпосылки, что они должны находиться в непосредственной близости от красновато-коричневых сосков.

— Да, — сказала Рейчел.

А, привет. Ты еще здесь?

Ну да. У нее тоже есть груди. А то я чуть не забыл. Я, на пробу, укусил сосок; она клацнула зубами. Я потерся щекой о другой сосок; она, в свою очередь, потерлась промежностью о мою коленку. Я обхватил сосок губами; в ответ она схватила меня за голову.

Чувствовалось, что в ней возник определенный ритм. Самое время поддержать его. Я сползал по ее телу, не отрывая от него руки и губы, пока мое лицо не оказалось у нее между ног. Там было слишком темно (и слава богу), чтобы разобрать, что именно находится у меня перед носом — похоже было на какой-то поблескивающий мешочек, пахнущий устрицами. Как снайпер, целящийся во врага из-за кустов, сквозь лобковые волосы я наблюдал за ее лицом.

Наконец, когда в ритме стали появляться синкопы и ее движения начали подгонять сами себя, создавая иные, совершенно новые ритмы, и когда до поры сокрытый в ней трепет, прежде лишенный ритма, стал накладываться на простые возвратно-поступательные движения ее тела… тогда я вытер рот о ее ляжку, как о салфетку, и потянулся вверх, предусмотрительно подведя руки под ее коленки, чтобы они поднялись вместе со мной. Моя левая рука, действуя снизу, направила сырую сосиску в зияющий провал у нее менаду ног. Голова Рейчел откинута? Проверено. Глаза закрыты, рот улыбается? Проверено. И в тот момент, когда я проник в нее, она поцеловала меня в губы, отбросив все комплексы, трогательно и демократично разделив со мной собственный солоноватый желатин.

В тот момент — клянусь — я честно пытался забыться в ее объятьях, полностью раствориться в простых движениях, сбросить с наших тел покров нарочитости. Все без толку. Истинная сексуальная раскованность для мужчины равнозначна оргазму, и, таким образом, ему дозволено почувствовать ее лишь в завершение. Непринужденность возможна для него только в праздности или насилии. (И в таком случае, конечно же, меня нельзя ни в чем обвинить.)

Наступает момент, и я, сжигая предохранительные пробки своих нервов, подаюсь назад и выхожу из нее. Рейчел затихает, продолжая подрагивать. С влажными от потрясения и боли глазами я кладу голову ей на грудь. На долгие девяносто секунд человек и его сфинктер сходятся в поединке. Я побеждаю.

Далее мы проходим по старому доброму списку сексуальных позиций. Например: я кладу ее ноги себе на плечи; встаю на колени, складывая ее почти втрое; лежу прямо, как гладильная доска. Переворачиваю ее, вхожу сзади. Вхожу сбоку. Ставлю ее на четвереньки; мои бедра шлепают по ее ягодицам. Но опять же, сексуальна сама смена позиции, а вовсе не позиция, и бог запретил мне насладиться сексом.

И вот я снова лежу на ней — никаких тонкостей и изысков, лишь тяжкий труд в поте хуя своего. Дважды два — четыре. Трижды два — более того — шесть. Хватит целовать ее в губы, займись ушами. Дай мне кончить. Прекрати вообще двигаться и поцелуй ее медленно, медитативно, так, чтобы она прочувствовала это и поняла, что тут происходит: ее целуют. Вытащив на девять десятых, щекочу клитор своим детородным органом, чувствую, как она вся сжимается, плотоядно улыбаюсь в полутьме. Вынимаю настолько, что внутри остается лишь головка, чувствую, как напрягаются все ее мышцы, а руки умоляюще притягивают меня к себе, но продолжаю ускользать, и вдруг — шшух. Она мгновенно деревенеет, но сразу же расслабляется. Двигаюсь, как поршень, — давай, наяривай, кобелек! Замедляю темп. Теперь три медленных удара, затем три быстрых, затем снова три медленных. Медленно и пристойно, затем быстро и зло, затем снова медленно и пристойно. Она вдруг вскрикивает, приподнимает и еще шире раздвигает ноги, издает звуки с другого конца света, руки трут мои ягодицы. Не надо. Дважды тринадцать двадцать шесть, трижды тринадцать сорок девять, тринадцатью двадцать шесть сорок два. (Что касается физического аспекта, все это совершенно невыносимо.) Производственные травмы, прыщи, пчеловодство, гной, говно, «Тампакс», экзамены… Выбери поэта — ведь я не надеюсь перевернуть русалок со спины и не надеюсь что ты уберешь с меня руки и не думаю что они запоют на окровавленных простынях ведь там ничего не останется и не надеюсь что боль обернется болью. Тело хлещут гигантской плетью, а богомола скоро съедят вместе с пряжками. Я взрослею я взрослею она вонзила ногти и слышно ее ржание дай мне силы… О народ мой не торжествуй пред миром и будь чист пред муравьями в том саду конец всему конец любви пяти десяти в сортире вопиющего в пустыне плюющий яблока увядшее зерно. (Я уже кончаю, невидимая сперма заполняет резиновый наконечник; но кому какое до этого дело.) Швыряю себя вперед с удесятеренной силой, агонизируя, со скрежетом сталкивая наши гениталии.

Затем меня, беспомощного, бросало на волнах ее оргазма, который бился и бурлил, словно разрываемый тысячами враждующих подводных течений. И она кончила, затихнув под моим бездыханным телом.

Ее глаза лучились. Она улыбалась, чуть виновато и немного стыдливо. Я попытался что-то сказать, но мне удалось только пошевелить губами. Но она все видела, хотя и было темно.

— И я тебя люблю, — сказала она.

Теперь я немного успокоился. Возможно, «Записки о Рейчел» не в таком уж и беспорядке. Немного работы с «Завоевания и Методы: Синтез» и моим каталогом?.. Когда мне стукнет двадцать, все это будет уже в прошлом. Тинейджер имеет право на некоторый беспорядок, да и, в любом случае, завтра — начало новой эры.

— Произошло что-то особенно страшное?

— О боже, — сказал Алистер Дайсон, зубной врач, обмахиваясь моей медицинской картой. — Чем питалась твоя мать, когда носила тебя? Кусковым сахаром с кремом?

— Бананами с мороженым? — подхватил я.

— Нет, — он зажег сигарету. — В мороженом есть кальций.

— Совсем плохо, да?

Я отлично знал своего дантиста. Я его знал, поскольку с тех пор как мне исполнилось десять, ездил к нему из Оксфорда по шесть раз в году, для того чтобы он мог вставлять и вынимать все эти идиотские скобки, пластинки и прочее дерьмо, с помощью которого он пытался приручить мой рот. Алистер был одним из самых молодых косметических дантистов в Лондоне. (В его кабинете стояло новейшее и наиболее устрашающее оборудование, включая футуристическое белое зубоврачебное кресло, которое уже помнило форму моего тела.) Мне он нравился; он меня забавлял. Я также уважал его за то, что он был единственным (как мне казалось) английским практикующим врачом, изобретательно пользующимся демоническим аспектом своей профессии, о котором так много пишут в современных американских книжках-ужастиках. Например, он трахал всех хоть сколько-нибудь приемлемых своих пациенток. Но ему уже было, наверное, лет тридцать пять.

— Да нет, ничего нового. Понадобится другой суппорт для этого переднего нижнего и, как обычно, с десяток пломб. Нет. Ничего нового. Просто у тебя ломкие зубы. Пломбы не держатся. Остерегайся твердой пищи. Никакой морковки или яблок. Особенно яблок.

— Но разве одно яблоко в день не…

— Чушь собачья. Имбирное пиво раз в два года даст тот же эффект — это если говорить о витаминах. А что касается укрепления зубов — то ты все равно уже опоздал.

— Как мило.

— Аккуратнее с бифштексами. И даже не помышляй о жвачке, если, конечно, не хочешь, чтобы она захрустела у тебя на зубах.

— В двадцать пять, — сказал я, — я смогу есть одни супы.

— Ты будешь питаться через соломинку.

— Или внутривенно.

— Ничего, скоро я тебе уже не понадоблюсь — когда у тебя останутся голые десны.

— Не хочу даже слышать об этом.

Мы засмеялись. Он выкинул окурок в окно.

— Ты беспокоишься?

— Как-то не слишком. А что, другие беспокоятся?

— Да. И они так серьезны. Ты — счастливое исключение. Я уже устал рассказывать всем этим теткам, что их рот — шкатулка с жемчугом, тогда как они не хуже меня знают, что чем скорее перейдут на протезы, тем лучше во всех отношениях. Особенно для меня. — Он достал книжечку бланков для рецептов.

— «Мандракс»?

— Пожалуйста.

— Тридцать?

— Если можно. И нельзя ли меня поскорее назначить на эти пломбы? Сделаем только самые срочные. Остальные могут и подождать, верно?

— Это твой рот.

— Да. Просто у меня в следующем месяце вступительный в Оксфорд.

— Ну? Осторожнее с «Мандраксом», если так. Скажи Джуди, чтобы тебя записала. Придется встретиться как минимум дважды. Был у врача насчет астмы и прочего?

— Да, пару часов назад. — Мы одновременно пожали плечами. Доктор Будрис просто послушал как я дышу, пощупал мои яйца, попросил харкнуть на стеклышко и вынес вердикт в старческо-оптимистическом духе. Да я никогда ему и не верил.

— Ничего особо впечатляющего. Он то и дело вздрагивал и морщился, когда слушал меня стетоскопом. Он пишет обо всем моей матери. Думаю, ему кажется, что мне все еще девять лет.

Без всякой связи мне вспомнилось время, когда я приезжал в Лондон к дантисту вскоре после того, как начал носить длинные брюки. Я тянул с поездкой долго, как только мог, поскольку думал, что теперь уже не смогу там плакать, — а я неизменно плакал, вовсе не считая это неуместным, когда носил короткие штаны. Но я плакал и в длинных.

— Скоро мне будет двадцать. Может, тогда он скажет мне правду.

Алистер открыл мне дверь.

— Будет очень мило с его стороны.