Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Пейзаж (из неоконченной сюиты)

Он ушел (гри́новщина)

Картинка

Сон

Style russe[639]

Девальвация

В воздухе

Меконг[640]

Меконг демонстрирует свою сомнительную нравственность. Покачивает бедрами, словно женщина, знающая себе цену (между нами, вот строго между нами, не меньше сотни франков).

Меконг! Чарующее название, в котором звенят медь и тайна. Индокитай! Тут же вспоминаются ритмы, желтые лица, кабаре, где танцуют обнаженными, рисовые поля, вся эта дешевая канитель.

Меконгу на нас плевать: куда нам до него. Нельзя представить себя купающимся в Меконге. Банды крокодилов сплоченно и целенаправленно бороздят реку. Интеллектуал и школьник грезят о Меконге.

Однако, жареная щука ― куда лучше. Не поспоришь. А как насчет минералки с гранатовым сиропом? А лимонад? А кружечка пива и долить, когда пена осядет?

Эскиз кота

Phrase (dans le genre de P. Valéry)[641]

Longues et les ramures de qui pendent les songes.

Без заглавия

Черкес

Мгновенная запись

Грустная сказка

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были король с королевою. И было у них двое сыновей: Иван-королевич и Семен-королевич. Живут-поживают король с королевою, ан глядь, уж и королевичи подросли, большими стали. Что с ними делать, как занять? И выдумали король с королевой такую штуку: позвали они лесную колдунью и, обещав ей богатое вознаграждение, спросили ее: «Ой ты, гой еси, лесная колдунья! Так и сяк, скажи, что нам делать с королевичами? Ведь они большими стали, выросли; настала пора чем-нибудь их занять да вдобавок и женить, а то бьют баклуши и с жиру бесятся…»

Призадумалась колдунья, призадумалась, а потом так ответила: «Добрые король и королева! Посылайте вы Ивана и Семена-королевичей в ту землю, что за тридевять земель, в дальнее царство, в тридесятое государство. Пусть добудут они там жар-птицу, и принесут живёхонько царю той земли. А у того царя ― две дочери, и пойдут они за тех молодцов, что принесут им жар-птицу; так вот и делайте…»

И обрадовались тому король с королевой да наградили колдунью щедро и отпустили с почетом. Позвали они обоих сыновей и сказали им о своем решении: «Так и сяк, мол, поедете вы за тридевять земель, в дальнее царство, в тридесятое государство, добудете жар-птицу и женитесь на царевнах».

Тут Иван-королевич и Семен-королевич переглянулись. «Чего?» ― кратко спросил Иван. «Ни черта!» ― заявил Семен. «Ничего не выйдет», ― сказали они хором. «То есть, как это… собственно говоря… понимать?..» ― спросили король с королевой. «Очень просто, ― ответили королевичи, ― сейчас всё объясним. Во-первых, мы ни за какой жар-птицей не поедем, так как нам и здесь хорошо. Во-вторых, насчет царевен можете не беспокоиться ― они нам не нужны; мы вполне удовлетворяемся нашими любовницами. А теперь перейдем к сути дела: ты, папаша, и ты, королева, давно уж нам надоели. Только мешаете жить и деньги тратить. Вот мы и порешили от вас избавиться: подкупили колдунью, чтобы она вам с три короба про жар-птицу наговорила. А ведь нужно же кому-то поехать за этой жар-птицей (между нами, никакой жар-птицы, конечно, и в помине не было; но все-таки, для виду…), иначе в сказках и не происходит. Вот вы и поедете. Собирайтесь». Тут король с королевой запротестовали: «Но ведь так в сказках не бывает, чтобы королевичи на печи сидели, а король с королевой за жар-птицею гонялись!»

Но Семен и Иван стояли в столь явно угрожающей позе, что пришлось повиноваться…

…Местные жители одной деревушки в тридевятом царстве, в тридесятом государстве рассказывают о том, что в округе скитаются старик со старухой, нищие, оборванные; они воруют куриц, говоря, что это жар-птицы, и всё твердят: «Без-зобразз-зие! Не сказка, а ччорт знает что такое!»

Возмездие

Мещане

Московский климат (1941)

Под звуки джаза (1941)

Творец (1942)

Intérieur[649]

За мечту

Поезд мчится по шахматной доске, как в «Traversée du miroir»[650]. Воздух совершенно прозрачен; облака отчетливо выделяются белыми барашками на голубом небе.

Красивый принц верхом на белом, фыркающем коне встречается с милой пастушкой; они любят друг друга; возникают препятствия к их счастию, но они устраняются при помощи лесного колдуна. Посадив пастушку на доброго своего коня, рано утром, в солнечном сиянии, принц приводит ее к за́мку, виднеющемуся в глубине цветущей долины…

Чудесные цветы плавают в бассейне внутреннего двора гарема во дворце султана… Одалиски поют протяжные песни; нега расстилается, подобно дымке, по пышным тепличным садам; цветут орхидеи; бассейн озарен отражением садов…

Бедняк взрыхляет почву около старого дуба для посадки скудных семян; лопата его наталкивается на что-то твердое; сундучок… клад!..

Я ушел от нее, чтобы завоевать мир; теперь мы вновь встретились; я ― победитель, она же ― осталась верна…

«Мечта!» ― А почему бы и нет?

Мечта, мечта! Почему, несмотря ни на какие издевательства и удары злой судьбы, скажи мне ― почему ты паришь, как и прежде, паришь, как всегда, неизменно и неуклонно, в чу́дных облаках воображения?

Ты ― сильнее судьбы, мечта! Твое золотое знамя ведет за собой и ум ученого, и сердце возлюбленного; благодаря тебе слепой ― все же видит, а смертельно больной ― уже выздоровел…

Мечта, мечта, не обман ли ты? Не ты ли ― Гаммельнский крысолов, уведший за собою в водные пучины добрых горожан ― мечтателей? Мечта, не призрак ли ты, манящий лишь туда, куда не суждено войти?

А хоть бы и так!.. Что ж! Все же ― мечта прекрасна; она доставила нам сладкие мечтания несбывшегося; она унесла нас от злой страны действительных фактов в область грез; в ту область, в которой нет обмана именно потому, что в ней все грядущее ― в воображении и никогда не свершится.

И счастие ― не в осуществленном желании, не в выпитой чаше; оно ― в том, чего не будет, но есть в самом тебе, в стране Кэрроля и Перро, Гофмана и Грина ― в МЕЧТЕ.

Мрачно-испанское

Délire nocturne[651]

Песенка идеалиста

О любви

Красота

Ее пытались определить.

Ей очень хотели наклеить на лоб какой-нибудь научный ярлычок; ее страстно хотели опозорить насильственной классификацией; ее жаждали включить в какую-нибудь категорию; ее хотели «легализировать», чуть ли не оправдать.

По отношению к ней применяли все методы изучения, начиная с алгебры и кончая фотографическим аппаратом.

Ученые мужи и «специалисты» клали ее на операционный стол своей медленной или быстрой, неповоротливой или блестящей мысли, важно орудуя скальпелем.

Ей выдумывали сложные родословные, рылись в ее прошлом, трубили об ее кончине и возрождении, бегали и кричали вокруг нее, называя разными названиями.

…Но скальпель не помог ученым мужам.

Пациентка была здорова. Оперируя ее, они хотели ее смерти.

Но скальпель сломался. Даже шрама не осталось. И операция не удалась. Никакие теории не были оправданы, и пациентку умертвить так и не удалось.

Она не пожертвовала собою ради науки.

Не довольствуясь тем, что плод сладок и прекрасен, вы хотели раскусить, непременно раскусить его косточку.

Так и вы хотели «раскусить» сущность красоты. Именно потому, что вы ее не любили, именно оттого вы хотели объяснить ее сущность, забывая, что совершенство, сущность совершенства объяснить нельзя.

Как скальпель, зубы сломались.

В сущности, вы хотели покорить ее, сделать ручной, стерилизовать ее, записав в число ваших сторонников или друзей. Вы хотели проанализировать ее ― и показать удивленному миру ее квинтэссенцию. Но то, что вы сочли за квинтэссенции, оказалось лишь плохим суррогатом, «эрзацем», который никого не обманул.

…Сначала вы, впрочем, были сравнительно честны. Вы думали, опустошив ее и познав до конца, взять ее себе в жены.

Но она не разделила жесткое ложе никого из вас. Она вам изменила. Она изменила всем ― кроме самой себя и тех, кто ее по-настоящему любил и ценил. Для них она была настоящей подругой и любовницей.

Тогда вы разъярились… Но вы никогда ее не изнасилуете. В бессильной ярости вы будете над нею биться, но она никогда не отдастся вам.

И во веки веков вам ею не овладеть. В бесплодной лихорадке вы будете метаться вокруг нее…

Но она, многоликая и бессмертная, вечно юная и незабвенная, просто минуя вас, будет жить вечно ― вездесущая, непобедимая красота.

Rendez-vous[652]

Mea culpa[654] интеллигентика

Первая любовь

Воспоминание

О городе-друге

Еще о Париже

Amour bizarre[655]

Ключ

«Неужели минули те годы?..»

Это было

Столица

Месть за Париж

Avant-guerre[658]

Эпизод

Ташкентские зарисовки

28 августа 1942 г.

Сегодня – заседание Президиума Союза советских писателей Узбекистана. Заседание происходит в здании Союза, в крытой галерее с выходящими на двор широкими стеклянными просветами. Зимой в этой галерее находится столовая. Теперь, по причине жары, столы, стулья и буфет вынесены на волю, во двор, или, как принято говорить, в «сад» (в честь жиденького подобия фонтана). Обед начинается в два часа. Приходят проголодавшиеся писатели, их родственники, матери с детьми, сотрудники аппарата Союза, Литфонда, Охраны авторских прав.

Сегодня заседание Президиума. К двум часам заполняются столы. Но нет пока что признаков подавания. Со двора видны прения и выступления, происходящие в галерее, из открытых окон которой слышны отрывки речи, восклицания и валит табачный дым. Установка руководства Союза – максимальное присутствие писателей на заседании – все должны участвовать в общественно-творческой жизни Союза, знать задачи, стоящие перед писательским активом, выступать и говорить свое мнение о предыдущих высказываниях, en un mot[660], приносить свой вклад в дело выработки путей дальнейшего развития творческой мысли писателей, разработки бытовых вопросов и т. п. Все это прекрасно.

Но вот уже два часа, и значительная часть писателей вместо того, чтобы присутствовать на заседании, слушать речи и высказывать свое мнение по разным животрепещущим вопросам, начинает заполнять двор и сетовать на отсутствие обеда. Подавальщицы и кассирша спокойно сидят и едят суп, равнодушно поглядывая на сидящих за столиками творцов, семейства и служащих. Наконец появляется помощник отсекра Союза – быстрый, длинноносый, басистый и очкастый человек – и кричит подавальщицам: «Не подавайте писателям! Пусть идут на заседание Президиума! Только служащим!» Писатели возмущаются, начинают говорить, что никакого отношения к заседанию они не имеют, что их на это заседание не приглашали, что это безобразие, что им надо на срочное свидание, а тут сиди и дожидайся конца заседания Президиума. Толстая еврейка-подавальщица, жена какого-то украинского или еврейского писателя, картавя, кричит: «Очень интересное заседание! Товарищи писатели! Идите на заседание, подавать не будем!» Но у каждого из сидящих есть свой блат; начинаются шепотные мольбы официанток: «Подайте мне, я спешу, я не писатель». Во дворе гудит гул голосов, и этот гул мешает заседающим; подавальщицы кричат: «Тише!», что не мешает им поднять гвалт на кухне, споря из-за очереди на получение обедов. Бегают дети, лают собаки, жалуется библиотекарша: все места заняты, а у нее только полчаса перерыва, черт знает что такое. Кассирша наконец доедает суп, начинает выписывать чеки, и начинается обед.

Нет, решительно Президиум не может конкурировать со столовой.

29 августа 1942 г.

Недавно зашел к одному известному профессору-пушкинисту. Собственно говоря, знаком я не с ним, а с его женой; встречал ее в Наркомпросе, болтаем с ней о политике; она знает мою биографию и немножко воображает, что я – знаток международной политики, что не так уж неверно.

Дело под вечер; только что прослушали вечернюю передачу Совинформбюро; сводка плохая; настроение – en conséquence[661]. В комнате – седоволосый и седобородый проф<ессор> Ц<явловский>, его жена – с кротким, чуть-чуть уныло-ироническим выражением лица. Когда-то она была, наверное, красива; теперь поблекла, но сохранила некое обаяние доброты сердца. Он и она – типичные дореволюционные интеллигенты, перестроившиеся окончательно на новый лад, но сохранившие прежние привычки, manières de parler[662], какие-то повадки прошлого. Кроме того, сидят племянник – красноармеец и племянница – сотрудница местной областной газеты. Красноармеец – молодой, чуть застенчивый, улыбающийся человек. Мадемуазель – вспыльчивая брюнетка. Разговор – скользкий. Все, кроме красноармейца, настроены оппозиционно. Хотя, вернее, это типично интеллигентская фронда. Особенно кипятится молодая девушка. Она несдержанна на язык и клеймит колхозную систему. «Я была в районе, я видела, я знаю, что это такое…» Они с красноармейцем пикируются; она защищает частную собственность: «изначальное» и т. д. Он – «правоверен». Родственники посмеиваются над ее агрессивностью, но в душе согласны; советуют закрыть окно. Разговор неизбежно переключается на thème du jour[663]: Второй фронт. Потоки высказываний, предположений, стратегических данных; в общем, все сходятся на том, чтобы клеймить англичан за бездействие, и разделяют убеждение (прежнее) И<осифа> С<талина> о «загребании жара чужими руками». Профессор и его жена, племянник и племянница плавают, явно плавают в море относительности; подобные «военно-принципиальные» разговоры неизбежно приводят в тупик. Дело в том, что совсем открыто никто не высказывается, и даже если высказываются, то опять-таки приходят в тупик, к неизбежному выводу: «Мы ничего не знаем, все впереди». Но какого черта было так долго говорить, обсуждать положение, кипятиться и волноваться, чтобы прийти к этому выводу? Мне кажется, что этот пессимистический исход, этот вынужденный фатализм, этот тупик напрашивался сам собой с самого начала; с самого начала можно было произнести этот вывод, не прибегая к длинным рассуждениям. Мне все это напоминает басню Фенелона о Pyrrhus. Я это высказываю; все смущены и удивлены. Ясно, что надо было просто поговорить, хотя знаешь, что из этого ничего не выйдет плодотворного. Иными словами: да, мы знаем, что можно было сразу сказать, что мы ничего не знаем и не можем знать, что у нас нет данных, что мы можем только ждать событий, но для чего же мы собрались здесь; о чем говорить? Отчасти они правы, но как это несерьезно! Другое дело – салонный французский блестящий разговор, искупающий свою бессмысленность, бесцельность, бесплодность и бессодержательность своей формой, переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов. Но здесь все говорят искренне, кипятятся – в который раз! – как настоящие дети. Нелюбовь к четкости слова, к скупости в пользовании им, рыхлость, неопределенность; – passer le temps, causant de choses importantes, tout en sachant l’inutilité de pareilles conversations – et c’est tout[664].

Приходят два поэта: Павел А<нтокольский> и Владимир Л<уговской>. Павел А. – маленький, черноглазый, с обезьяньим лицом, живой человек. Владимир Л. – человек высокого роста, ходит с палкой, прекрасно одевается; густые брови, великолепная шевелюра, regard léonin[665]; курит трубку. Англофил, говорит медленно. Говорят, что он – дворянин, и называют какую-то знатную фамилию; en tout cas il en a tout l’air[666]. От него пахнет водкой. Все писатели пьют. В разных дозах, но скорее мало, чем совсем нет, скорее много, чем мало et ainsi de suite[667]. Пьют Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий, пьют все. В.Л. рассказывает, как он побил человека, кричавшего «бей жидов», причем Павел А. будто бы это видел. Павел А. неуверенно поддакивает. Постепенно центр тяжести разговора переходит к двум писателям. Как большинство из своих собратьев, когда они соберутся вместе, они начинают говорить о недалеком довоенном прошлом. У этих двух в воспоминаниях явно перевешивает тоска по выпитому и съеденному. Все они ездили на съезды в республики, где их угощали; сколько выпито и съедено! Мне смешно. Представляю себе, как бы матернулся рабочий или крестьянин, слушая описание выпивок и пиров этих «паразитов» (обязательно бы так выразился!).

А. и Л. рассказывают, главным образом, о Грузии, драках в ресторанах, выпивках, имитируя акцент грузин. Все это занимательно, ибо Л. – прекрасный рассказчик, а А. – остроумный человек, но крайне примитивно. Нашли о чем вспоминать! О кафе и окороках! Ну и источники вдохновения. А ведь это официальные сливки интеллигенции. Все-таки насколько они ниже западной. А может, они правы? Ведь, действительно, описываемые наслаждения – «бесспорны». Это, конечно, так. Но это очень грубо и примитивно, и то, что наслаждения такого сорта перевешивают в их сознании, – показательно и характерно, hélas[668]. Такой «чувственный материализм» хорош и терпим только в гармоническом равновесии с préoccupations[669] и увлечениями высшего, даже иррационального порядка. Ce sont des poètes, que diables[670], надо быть тоньше! Не говоря уже о несоответствии облика их творчества и облика их жизни: прославление сурового труда, с одной стороны, ненависть к буржуазии и т. д., а с другой – идеалы жизни, тождественные с устремлениями капиталистов: хорошая выпивка, хороший обед, хорошая квартира. Это выходит очень неловко.

____________________________

Еще об интеллигенции. Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги – без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя. В случае поражения что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. Страх перед этой резней. «Власть непрочна». Любопытно, как несдержанна и словоохотлива русская интеллигенция. С одной стороны, немец – «фриц», «мы их истребим», «сволочи» и т. д., с другой – «будет резня» и оханье при слухах об отступлении. А при победах – вы видите! Я это всегда говорил! Я это еще, помните, когда предвидел! Вот мы какие! Да мы без англичан обойдемся! Нельзя же такому человеку отвечать: «Позвольте, уважаемый! Тогда вы говорили о резне, и мрачно говорили, водя пальцем по карте: путь отрезан, отступление невозможно, что мы здесь будем делать, будет резня!» Это, конечно, сказать нельзя ни в коем случае.

Любопытно отношение интеллигенции к англо-саксонским союзникам. С одной стороны, все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, «исконной вражде» этих стран по отношению к СССР. Говорят о «загребании жара», «политике non-intervention[671]», Гессе, капитализме. С другой стороны, наличествует симпатия к этим странам, ибо кто после войны будет «нас снабжать продовольствием, кто будет помогать восстанавливать промышленность»? Никому из них не хочется новых пятилеток. «Одни мы восстановимся только через 50 лет». Все мечтают о «condensed milk»[672], американском шоколаде, ширпотребе. И не только об этом. Многие фрондеры мечтают о том, что Англия и США сумеют сделать наш строй более гибким и либеральным, будет новый НЭП, увеличится свобода слова и печати и т. д. В интеллигентах борется сознание, что союзники слишком много говорят и слишком мало делают, и желание попользоваться в будущем благами, исходящими от этих же союзников. Из разговоров явствует, что жалеют не о Днепрогэсе и майкопской нефти, а о санаториях в Кисловодске и дачах. Им бы очень хотелось, чтобы союзники разбили немцев, восстановили границы СССР, а потом завалили продуктами, восстановили промышленность и немного смягчили «систему». И когда оказывается, что все-таки союзники не благотворительное учреждение, когда союзники медлят ли, мало бомбят ли, начинается возмущение, разговоры о предательстве. Это очень любопытно. Несмотря на интеллигентскую тенденцию к оппортунизму, к приспособленчеству, они отнюдь не трезвые политики. Их аппетиты и воспоминания их – главенствуют, и когда создается угроза этим аппетитам в настоящем или будущем, то вешаются носы и слышатся слова возмущения. Любят советскую власть гораздо больше за то, что она материально дала, дает и должна дать именно им, интеллигентам, чем за то, что она вообще сделала.

30 августа 1942 г.

Вчера и сегодня в парке им. Пушкина (в Старом городе) организованы «грандиозные гуляния». Весь сбор – в фонд помощи эвакуированным детям. В комиссию по организации этих гуляний (привлечение артистов и т. п.) входят «дамы-сливки» Толстая, Иванова, Абдурахманова. Толстая, помню, говорила о неразберихе и кутерьме и порхала от одних к другим – днями – для организации всего этого дела. Вчера по просьбе Радзинской (делегированной бригадиршей всех дежурных в парке) дежурил у ворот парка. Etaient censées[673] дежурить также и многим другим дамам, но они выполняли чисто декоративную функцию. Я – modeste![674] – дежурил лучше всех. Все заключалось в том, чтобы не пропускать никого без билетов и по блату. Вся соль этого гуляния в том, что можно купить по дешевке разных продуктов. Это-то и должно всех привлечь и набрать деньги для детей. Это-то и привлекает народ. Делается же это в Старом городе потому, что узбеки в своей массе гораздо богаче русских, жадны на продукты и могут свободно тратить деньги, CQFD[675]. Усевшись на главных воротах входа, маленький узбекский оркестр начинает протяжно какофонить, завлекая прохожих. Я усмехаюсь: совсем сидят они, как на верху мечети. Раньше завлекали на молитву, теперь – на гуляние. Marrant![676] Я должен никого не пропускать без билетов и пропусков, но эта музыка настолько взвинчивает нервы, настолько влияет на всех, что я теряюсь, а посетители, обезумев коллективным помешательством, прут вперед с выпученными глазами. Вообще я часто наблюдаю, как толпа легко подвергаема самому настоящему помешательству, и понимаю, как могут воевать армии, понимаю штурм, и героизм, и штыковые атаки. Я сам в толпе теряю волю. До черта влияет скопление. В толпе становишься безвольным идиотом – боишься, радуешься, теряешь равновесие. Коллективная душа… Да, если хотите, но невысокого качества. Большинство дам, привлеченных комиссией помощи эвакуированным детям, приехали в парк для закупок пирожков, винограда, коврижки, булок. О детях никто и не знает, и не помнит. Но хоть деньги идут им. «Тугие на подъем» артисты хотят, чтобы им возможно больше платили, а устроители – ибо деньги должны идти на детей возможно больше – хотят платить возможно меньше. D’où[677] – «конфликт» (как любят выражаться наши учебники по истории литературы). Поражает количество инвалидов. Инвалиды – проблема. 99 % получают спецснабжение и спекулируют получаемым всюду – на базарах и улицах. Все инвалиды пьют. Очень много разложившихся военных – преимущественно из раненых или вернувшихся с фронтов из комсостава. Поражает огромное количество вульгарных «подруг» командиров. Проституция во Франции изящнее все-таки. Узбекская публика симпатичнее русской. Пьяные узбеки симпатичнее пьяных русских. Пьяный русский обязательно полезет драться, а узбек ограничится горланством. И уж конечно, le mauvais exemple[678] водки, пьянства исходит от русских. Нищие, хулиганы и темные элементы в Ташкенте – почти поголовно русские, армяне, евреи, а узбеки – почти совсем нет, или уж заразившиеся от вышеупомянутых. Узбеки – преимущественно торгово-земледельческий народ. На заводы идет сравнительно мало; много – в театры и оркестры. Конечно, в такой парк девушке нельзя пойти одной. Да и, в сущности, делать там – кроме жратвы и питья – абсолютно нечего. Галдеж, а выступления – низкокачественны (узбеки, конечно, поражаются жиденькими фейерверками). Я не имею понятия о том, как было раньше в Ташкенте, но развлекаться здесь средне-культурному человеку негде. Есть кино, есть театры. Есть парки. Театры дороговаты и утомительны. Дансингов, cabarets, boîtes de nuit[679] абсолютно нет. Ходить танцевать в парки считается – для людей, достигших некоторого культурного или материального уровня, – mauvais ton[680]. Там публика самая разношерстная, и тереться в ней не представляет никакого интереса. Все боятся поздней ночи; одна из постоянных, неизменных тем разговоров – ночные грабежи и убийства, чрезвычайно частые в Ташкенте. Итак, остаются только театры и кино. Зимой – концерты. В Москве часто устраивались вечеринки – танцы на дому у знакомых; иногда с выпивкой, иногда – без. Но в Ташкенте это не распространено в связи, очевидно, с трудностями материально-бытового порядка: и негде, и не на что. В Ташкенте, в связи с эвакуацией, живет явно чересчур большое количество народа. Улицы с утра до вечера полны людьми. Негде погулять одному, всюду скопления народа, как retour de manifestation du temps du Front Popu[681]. Раньше, начинает казаться, люди меньше покупали. Теперь все, страшась голода, спешат объесться – «что завтра будет», а потом ходят голодные и без денег. Никакой регулярной жизни. Впрочем, русские регулярностью не отличались никогда, а теперь особенно. Международно-политическое положение настолько запутано и непонятно, что все спешат насладиться, чем можно. Оттого так полны базары, оттого так полны театры и кино, оттого так безудержно пьют. Пили и раньше, но все-таки не в таких массовых размерах. Молодежь раскололась на два больших лагеря: одни соглашаются терпеть лишения и учиться или учиться и кое-как подрабатывать, другие – идут на завод и в армию, махнув рукой на образование и стремясь, аu détriment de leur avenir[682], к легкой наживе именно сейчас – «завтра могут мобилизовать», а на заводе, постаравшись, можно вышибить неплохую деньгу, а потом «гулять» и пить. Кроме того, для русских силачей легко дается физическая работа. И не надо думать – а это весьма существенно для большинства. Вопрос женщин. Нормального образованного человека поразит в Ташкенте чрезвычайная вульгарность, примитивность женщин. Огромное большинство из них (я говорю о молодых) исключительно верно воспроизводит тип уличных девок. Любопытно, что ужасно редко встречаешь красивых. Или это тип крикливой, вульгарной работницы, или «мамзель», подыгрывающаяся под дешевенькую актрису и напоминающая проститутку низкого пошиба, с подведенными ресницами и ртом; или тип ученицы, близко соприкасающийся с предыдущим типом. Есть тип девушки-мещанки, некрасивой, refoulée[683], работящей; из таких иногда выходят агрономши или наркомпросовки. Есть тип студентки, порой пренебрегающей своей внешностью, ушедшей в чертежи, книги, общественную работу. Женская молодежь, à des exclusions très rares[684], исключительно непривлекательна. Женщины лет 25–30 – уже лучше; среди них встречаются ничего себе. Но это тоже очень редко. Вообще народ очень, очень уродлив. Лучше, оригинальнее узбечки: изящнее, лучше одеваются. Но им, конечно, очень недостает культуры; они часто грубы и крикливы. Ташкент – царство дисгармонии.

2 сентября 1942 г.

Писатель Басов. Сед, как лунь, седая борода и усы. Толст, коренаст, мал ростом. Похож одновременно на Тургенева и на Чернова. Из народников. Член ВКП. Действительно светлая личность, идеалист, вера comme à 18 ans[685]; это – редко. Пишет, правда, плохо, но ничего. Явно честен. A côté[686], молодая работница ушла с фабрики…