Записки рецидивиста

ГЛАВА 1 ВОЛКОДАВЫ ВЫХОДЯТ НА МОЙ СЛЕД

Без особых приключений мы с Бульдогом (такую кликуху я дал Витьку) доехали до Баку. Обедали уже у бабки Моти. С того момента, как я застрелил Бормана, а Витек вырубил Санчеса, хоть и прошло часов пятнадцать, а напряжение и тяжесть в голове все еще давили.

— Так, Витек, давай сейчас пару часиков «клопа придавим» (поспим), а к вечеру в город поедем, — предложил я и пошел к себе.

Татьяна возилась на кухне. Сославшись, что себя неважно чувствую, я разделся и лег спать. Часа через два встал, помылся во дворе под колонкой, разбудил Витька.

— Витек, сейчас в город покатим, надо боны в бабки перегнать. Внизу на площади Красина есть часовая мастерская, в ней азербайджанский горский еврей Мамед работает. Я знаю, он скупает «темные вещи», пойдем к нему.

Мы оделись, спустились на площадь. Она, как всегда, шумела людьми, ларьками, машинами. Зашли в мастерскую, кроме Мамеда, в ней никого не было. На азербайджанском языке Витек предложил Мамеду боны и в доказательство вытащил пачку из кармана, сделал ее веером и обмахнул лицо. У порхатого разгорелись глаза.

— Сколько? — спросил Мамед.

— Полторы.

— Даю десять к одному. Сейчас пойдем ко мне домой.

По дороге Мамед зашел в гастроном, вынес две бутылки коньяку. За гастрономом стояло пятиэтажное здание. Мы зашли в первый подъезд, поднялись на пятый этаж, Мамед позвонил. Дверь открыл высокий молодой парень. Мы вошли. Мамед что-то сказал парню, и тот стал накрывать стол. Накрывал, а сам глаз с нас не сводил. Боялся, наверное, что своруем чего-нибудь. «Дурак ты. В твоем клоповнике нам задарма ничего не надо», — хотел я сказать парню, но передумал. Сели за стол, распили одну бутылку.

— Ну, теперь за дело, — сказал Мамед.

Мы выложили на стол боны. Мамед хотел их пересчитать, положил на них руку.

— Зачем обижаешь, Мамед? Здесь ровно полтора «куска». Давай деньги.

— Сабир, принеси сумку, — сказал еврей.

Парень принес большую черную сумку. Мамед отсчитал пятнадцать тысяч и положил передо мной. Я отодвинул их Витьку, а боны подвинул Мамеду. Тот пересчитал их, и мы пожали друг другу руки. Когда допили вторую бутылку, барыга сказал:

— Если еще будут, приносите. Я вас теперь знаю. Где меня искать, вы тоже знаете.

Мы вышли на площадь.

— Поехали, Витек, на главпочтамт. Может, тебе из Брянска что есть. А потом в шашлычную двинем. Жидовский коньяк на меня волчий аппетит нагнал, — сказал я.

На автобусе мы доехали до почтамта, зашли. Витя подошел к окошку «до востребования», спросил:

— Кулакову Виктору письма есть?

— Есть одно, — сказала девушка и протянула Вите письмо. Он взял, глаза его сияли.

— Что-то толстое письмо.

— Ладно, Витек, прячь его. Приедем домой, почитаем, — предложил я.

Купив в гастрономе две бутылки водки и бутылку марочного вина, мы зашли в шашлычную. Заказали двенадцать шашлыков, сидели уплетали и выпивали не спеша. Потом поехали домой. Зашли к Витьку, бабы Моти дома не было. Видно, моталась по своим делам где-то. Витя лег на кровать, я на кушетку.

— Вот теперь, Витек, читай, что там у тебя на родине.

Витя вскрыл конверт. В нем оказалось письмо и тридцать рублей. Витя стал читать письмо от Татьяны. Она писала:

— «Дорогой мой! Наконец-то я получила от тебя письмо и узнала, что у тебя все хорошо, ты жив и здоров. Пока ты служил, я окончила школу, поступила в бухгалтерскую школу и тоже окончила. Сейчас работаю бухгалтером. Но все эти годы я все время думала о тебе. Я люблю тебя и прошу отнестись ко мне справедливо. Все эти годы я жду тебя, переживаю, сердце ноет и болит. Может, у тебя нет денег на дорогу? Высылаю деньги, только приезжай. Прошу тебя, мой самый дорогой и любимый. Жду тебя каждый день. Приезжай скорей. До свиданья. Твоя Таня».

Витя закончил читать письмо, лежал с повлажневшими глазами и о чем-то думал. Я лежал, у меня по щекам катились слезы. Витя заметил, спросил:

— Что с тобой, Дима?

— Да так просто. Ты знаешь, Витек, как хорошо быть любимым и любить по-настоящему, — сказал я, вытирая платком с лица слезы. — Нет, это не водка во мне плачет. Это, Витек, твоя Татьяна достала мое бандитское сердце, растрогала душу. Я бы не задумываясь полжизни отдал бы, если бы кто меня так любил. Сам-то я воспитан по-другому, на сплошных грубостях и жестокостях. И руки у меня в крови по самые локти. Не знаю, смогу я их отмыть когда-нибудь. Так что, дорогой Витек, собирайся в дорогу домой. А то ты будешь сидеть в «кичмане», и очень долго, где-нибудь далеко на Севере на лесоповале. И дождется тебя твоя Татьяна или нет, это бабка надвое гадала.

— А как же ты, Дима?

— Ты на меня не смотри, я у Советской власти в большом долгу. Меня в любую минуту могут поймать или убить прицепом и тебя замести, ведь ты со мной. А там — «дыба и кичман». Они по мне давно плачут. Я и этого Бормана подписался «уделать начисто» ты знаешь почему? Не из-за бабок поганых, нет. Приду на «кичман», а мне воры скажут: «Дим Димыч, ты что, западло? Сходняк решил, Кнут тебе доверил „осудить“ (убить по приговору сходки) Бормана, который „гнал ерша под законника“ (выдавал себя за вора в законе)». И все: прощай, авторитет, ты уже в зоне никто. Это в «ментовке» (уголовном розыске) знать не будут, кто завалил Бормана, а в зоне все знают. Вот так-то, Витек. Поверь уж моему тюремному опыту. Пока, Витек, ты перед законом чист, больше со мной ни на какие дела не пойдешь. А в дальнейшем забудь все плохое, что было. Подвалит Ваня Чурбан, заменит тебя в «экипаже» (банде). Правда, у него нет такого удара, как у тебя, но головорез он, однако, отменный, не раз проверенный. А ты, Витек, женись на Таньке. Баба тебя любит беспредельно. Желаю тебе счастья и долгих лет жизни на свободе. Ты по специальности радист, устроишься на работу, и все у вас с Танькой будет тип-топ, одним словом, ништяк. Завтра начнем собирать тебя в дорогу. Деньги у тебя есть, хватит и на свадьбу, и на хатенку приличную. Может, и я к тебе когда наскочу, если на свободе буду. А сейчас надо письмо это отметить как следует. Таких писем или вовсе не бывает, или бывает у человека раз в жизни. Считай, Витек, что тебе повезло, и ты вытащил козырного туза. Сейчас я спущусь вниз в магазин, возьму бухалова, жеванины, а ты пока погладь рубашки и брюки. Банкет так банкет в натуре должен быть.

Я взял сумку, спустился вниз, зашел в гастроном, в окно заметил, как около дамской парикмахерской стояли разговаривали два мента и двое гражданских. Я стал за ними наблюдать. Майор показывал, кому куда идти. Я понял, начинается «вязаловка», идет охота на волков, волкодавы взяли след. Значит, и здесь меня засекли, но об этом думать было некогда. Задача была одна: вовремя слинять. На улице темнело, в гастрономе находиться было рискованно: перекроют выходы, и ты в западне. Я оставил сумку под столиком в магазине, вышел и направился к ступенькам лестницы, ведущей вверх. Прошел не более двадцати ступеней, как услышал сзади окрик:

— Стой, Пономарев! Руки вверх!

Не оборачиваясь, я кинулся рвать когти вверх по ступеням. Чуть тормознув на площадке, я выглянул из-за бетонной тумбы: менты бежали следом за мной. Я снова припустил галопом, за спиной раздался выстрел. Понял, если и дальше буду бежать по ступеням, менты меня пристрелят. Как на грех, свою «собачью ногу» я дома оставил, «отмахнуться» нечем. Свернул влево на тропинку, выскочил к высокому забору, погнал вдоль него. Потом дорожка пошла вниз. Я знал: она ведет к площади Красина, только с другой стороны. Туда нельзя. Увидел ворота, а в них дверь. Заскочил в нее. Во дворе пенсионеры резались в лото, до меня доносились выкрики: «пятьдесят пять, двадцать, тридцать три…» В конце забора заметил маленькую калитку. Нырнул в нее и уперся в небольшой домик. Передо мной была дверь в квартиру, справа — два окна. Я заскочил в комнату. В углу стоял большой приемник «Беларусь». Около него спиной ко мне сидела девушка блондинка и крутила волны джазовой музыки. Был большой шум, и она не слышала, как я заскочил в комнату. Я крикнул:

— Девушка!

От неожиданности девушка вздрогнула, обернулась и смотрела на меня широко распяленными глазами.

— Девушка! За мной милиция гонится. Можно у вас на время укрыться? — спросил я.

Девушка подбежала в коридоре к длинному ларю под пшеницу, сказала:

— Помогите отодвинуть.

Я отодвинул ларь, под ним была крышка люка в подпол.

Девушка откинула крышку.

— Спускайтесь по лестнице вниз.

А сама закрыла за мной крышку и ушла в комнату. Послышался стук в дверь.

— Кто там? — спросила девушка.

— Милиция! Откройте!

«Все, — думаю, — хана. Сейчас накроют, как крота в норе». Открыв дверь, девушка спросила:

— Что вам надо?

— К вам не забегал парень? — спросил мент и указал мои приметы.

Сидя в подполе, я все хорошо слышал.

— Я все время дома была и вообще никого не видела, — ответила девушка.

— Извините. Служба, — сказал мент, и шаги удалились.

«Неужели пронесло?» — подумал я, сидя в темноте среди каких-то банок и бочек. Мой нос уловил приятный запах. Я стал шарить рукой по банкам, у одной крышка была открыта. Я обмакнул пальцы в банку, попробовал на язык. Оказалось малиновое варенье. Недолго думая, я присосался к трехлитровой банке, облился в темноте, но полбанки варенья выдул. Меня от погони мучила жажда, а варенье было не очень густое, как компот, и вкусное очень.

Через некоторое время девушка открыла крышку люка, сказала:

— Выходите. Они ушли.

Я вылез из подвала. Девушка посмотрела на меня и рассмеялась чистым звонким смехом.

— Ты что? — спросил я.

— Вы только посмотрите на себя, на кого вы похожи.

Я посмотрел в зеркало и тоже не выдержал, рассмеялся. Лицо, подбородок, китель были вымазаны вареньем. Девушка набрала большую кружку воды, стала поливать мне на руки. Я умылся, обтер китель, сказал:

— Спасибо, девушка, тебе за мое спасение. Только что милиция в меня стреляла, и я чудом не попал в ад, а попал в рай и встретил фею-спасительницу. Меня Димой зовут.

— Лида.

— Ты поступила, Лида, как настоящая комсомолка, как Зоя Космодемьянская. Кстати, Лида, это какая улица?

— Четвертая Баиловская.

— Тогда, Лида, выполни еще одну просьбу: сходи на Шестую Баиловскую к бабе Моте. Там товарищ меня ждет, Виктором зовут. Скажи, что я здесь, и приведи его.

— Хорошо, — ответила девушка.

Лида вывела меня в палисадник за домом. Там стояла кровать, я сел и стал ждать. Лида вернулась с Витей. Я рассказал ему все, что случилось со мной.

— «Боланы» сели на хвост натурально, обложили со всех сторон. Надо рвать когти за красные флажки.

— Тебе, Дима, просто никуда из дома не надо выходить. Пусть забудется немного. И форму морскую надо сменить на гражданскую, — сказал Витек.

— Ладно, Витек, это потом, а сейчас сходи в магазин, возьми водки, закуски. Надо отметить наше знакомство с такой прекрасной девушкой. Лида спасла мне жизнь. А не то бы валяться мне сейчас где-нибудь в морге да ждать, когда брюхо вспорют, чтобы посмотреть цвет моих потрохов, — пошутил я. — Со мной в зоне Навои зек один сидел, кликуха Нафталин. Так с ним случай был, его менты тоже стреляли. Изрешетили так, что думали, готовый: и не дышит, и сердце не бьется. Отвезли в городской морг, бросили на полку. Ночью Нафталин очухался, слез с полки, пошел в дежурку и говорит медбрату: «Браток, дай закурить». Санитар от неожиданности брык с копыт и отключился. А Нафталин пошарил в столе, нашел водки две бутылки, сигареты. Сел за стол и бухать стал. А когда санитар очухался, стали на пару бухать, у санитара еще спиртишко оказался. Утром смена пришла, смотрят: санитар с покойником в обнимку на полу лежат…

Витя ушел в магазин, а мы с Лидой сидели в палисаднике, она рассказывала мне о своей жизни:

— Фамилия наша Красильниковы, в Баку живем давно. Я и три мои младшие сестренки родились здесь. Сейчас они у бабушки. Недавно к нам горе большое пришло: мама наша умерла. Живем с папой, он один работает. Скоро я тоже пойду работать, хочу устроиться на обувную фабрику в городе.

Пока беседовали, к нам подошел седой мужчина.

— А вот и папа мой, — сказала Лида.

Я встал, поздоровался, представился:

— Дима.

— Виктор Павлович. А вы, Дима, откуда будете?

— Из района, хочу устроиться на работу в рыбный флот, а живу сейчас здесь рядом, тоже на Баилова.

Пришел Витя, а я обратился к Виктору Павловичу:

— Вы нас извините, у нас сегодня вечер свободный, и, если вы разрешите, мы посидим у вас немного.

— Сидите, сидите, ребята. Я ничуть не возражаю.

Лида принесла столик, маленькие скамеечки, стаканы. Здесь же в беседке и расположились вчетвером. Виктор Павлович тоже подвалился к нам. Когда выпили, он стал рассказывать:

— Мы тут во дворе в лото с мужиками играли, когда милиция заскочила. Видимо, ищут кого-то. Здесь такое часто случается! На Баилова часто убивают, грабят людей, вот милиция и шныряет по дворам.

Потом Лида пошла проводить нас немного.

— Только не долго, Лида, — сказал Виктор Павлович.

Посреди аллеи мы остановились, я сказал Вите:

— Ты иди, я сейчас. Догоню тебя.

Остались вдвоем. Лида была тоненькая как тростинка, белые длинные волосы свисали на плечи, талию можно было обхватить двумя ладонями, что я и сделал. Она прижалась ко мне, глаза ее светились в полумраке аллеи. Я сильнее привлек Лиду к себе и поцеловал в пухлые губки. Она ответила крепким поцелуем. Когда мы оторвались, чтобы перевести дыхание, я спросил:

— Лида, у тебя есть парень?

— Нет. Ты первый у меня.

Я снова привлек Лиду к себе, сказал:

— А что, соломинка, приходи завтра ко мне домой. Хозяева с утра уходят на работу, и мне будет скучно одному. Сейчас мне особо и сунуться никуда нельзя. Везде капканы. Приходи.

— Хорошо, — ответила Лида. — Часиков в десять я приду.

— Пойдем, теперь я провожу тебя до дома, — сказал я.

— Да тут я сама дойду.

— Я мужчина все же, и мне спокойнее будет на душе, когда ты дома будешь. Район у вас вон какой неспокойный: бандитов развелось что собак нерезаных.

Я проводил Лиду и сам домой пошел.

Утром я разбудил Витю, послал в магазин. А сам подошел к попугаю, стал учить его фразе «Здравствуй, Лида». Повторил раз десять. Кузя уныло смотрел в мою сторону, свесив голову набок и не проявляя к учебе никакого интереса. Меня это задело, я не выдержал.

— Что, фраер, с похмелюги мозги не работают? У, кобра позорная, — сказал я и вышел во двор, сел на лавку.

Пришел Витек, принес мясо, выпивку. Как раз во двор вошел дядя Гриша со своей немкой. Я попросил ее приготовить жаркое, она согласилась. Взяла мясо и ушла домой. А мы, пока суть да дело, открыли бутылку вина и втроем выпили. Сидели, разговаривали. Немка вынесла жаркое, тарелки, сели кушать и выпивать квартетом.

— Вы меня, господа, извините, я немного гостю, которого жду, отложу, — сказал я.

В тарелку положил мяса, взял бутылку вина и отнес к себе в комнату. Вернулся к компании. Мы хорошо выпили, поели. Дядя Гриша окосел, немка потащила его домой. Мы тоже разошлись по хатам. Я лег на кровать, лежал и думал: «Зачем, собственно, мне эта девчонка? Зачем ей жизнь ломать? Кто она и кто я? Мне тюрьма, лагеря корячатся. Вон как волкодавы меня обложили. Лучше бы она не приходила».

Только так подумал, стук в дверь. Я поднялся, открыл дверь, на пороге стояла Лида.

— Здравствуй, Лида, — сказал я. — Проходи в комнату.

Лида вошла. В это время оживился Кузя. Будто в него влили сто пятьдесят, он стал прыгать по клетке и кричать как сумасшедший:

— Здравствуй, Лида! Лида! Лида! Здравствуй, Лида! У, кобра позорная!

У Лиды от ужаса округлились глаза. Она недоуменно смотрела на меня, заикаясь, спросила:

— Дима, что это такое?

— Да не слушай ты его. Вольтанулся, наверное, сам не знает, что говорит. Пойдем отсюда.

Мы зашли в мою комнату. Лиду посадил на кровать, подвинул столик, сам сел. Выпили с ней вина, поели. Лида говорила о своей предстоящей работе на обувной фабрике. Я сидел, слушал, смотрел на ее одухотворенное лицо, и какая-то жалость накатывала на мою зачерствелую душу.

— Лида, послушай, что я тебе скажу. Сейчас ты поднимешься и уйдешь, причем навсегда. Я не хочу портить тебе жизнь. Ты ведь не знаешь, кто я на самом деле.

Лида удивленно посмотрела на меня, сказала:

— А мне все равно, кто ты. Я тебя такого полюбила.

— Ты меня не дослушала. Ты знаешь, почему меня милиция ищет? Словом, я вор и бандит и имею известность как особо опасный рецидивист. Поэтому и идет охота на меня от южных гор до северных морей. Следующий раз если не застрелят, то поймают, и мне придется долго-долго приносить пользу Родине, только за колючей проволокой. А может, из тюрьмы я уже никогда и не выйду. Даже при большом желании ты меня не дождешься. Поэтому прости меня. Не хочу брать на душу еще один грех. Мне потом будет тоже нелегко, разве что изливать свою душу в тюремной газете «Солнце всходит и заходит», — сказал я и лег на подушку.

Лида сидела, плакала, потом разрыдалась. Легла мне на грудь и, задыхаясь в слезах и соплях, стала целовать мне лицо.

— Димочка, сколько бы ни пришлось ждать, я буду тебя ждать. Я никогда еще никого не любила, а тебя полюбила всем сердцем за твою честность ко мне и откровенность. Я не боюсь отдать тебе свою честь, я даже хочу этого.

Я обнял ее, положил рядом с собой.

— Ты, Лида, думаешь, что говоришь? Ты комсомолка, у тебя впереди прекрасное будущее, счастливая жизнь, а я лишен всего этого, я из другого мира, страшного и жестокого. Ты это понимаешь?

— Я все понимаю, но я хочу сделать так, раз я встретилась на твоем извилистом пути. Я хочу отдать тебе свое сердце, чтобы потом, где бы ты ни был, оно согревало тебя в твоей трудной и опасной жизни, — говорила Лида, уже немного успокоившись.

«Ладно, будь что будет. Не я, так кто-то другой будет на моем месте сливки снимать», — подумал я и стал раздевать Лиду. Сам разделся и полез на нее. Закричав: «Ой, мама!» — Лида сначала забилась в моих лапах, но постепенно успокоилась. Она была такая хрупкая, от силы тянула килограммов на сорок, а я был «буцефал» под девяносто и все боялся, как бы не переломать ей руки и ноги в дополнение к тому, что уже сломал. Лида неумело вела себя в постели, в отличие от тех женщин, «бикс» и шалав, что встречались на моем пути.

Но она старалась. Вспомнились слова великого полководца: «Трудно в ученье, легко в бою». И в доказательство справедливости мудрых слов второй и третий акты нашей любовной увертюры прошли спокойнее, легче и приятней.

Потом мы встали, помылись, и я предложил Лиде:

— Хочешь с нами в город поехать? Витька надо в дорогу собрать.

— Поехали, Дима. С тобой я хоть на край света готова ехать, — ответила Лида.

Позвал Витю, собрались, на улице поймали такси и поехали в город. Пока ехали, я несколько раз смотрел в заднее стекло — нет ли хвоста. Все было нормально. В универмаге купили большой черный чемодан, фату Витиной невесте.

— А это кому? — спросила Лида.

— Витек домой в Брянск уезжает, невеста там ждет его не дождется, — ответил я.

— Завидую ей доброй завистью, — сказала Лида.

Потом купили обручальные кольца, черный костюм Витьку, белую рубашку, туфли, все сложили в чемодан.

Я и так авантюрист по натуре, а тут вообще какая-то блажь накатила. То ли замкнуло, то ли моча по большому кругу пошла и ударила в голову, только появилась бредовая идея:

— А что, Витек, если и мне свадьбу настоящую сделать? Когда у меня еще такая возможность представится? Вот и невеста у меня хоть куда, комсомолка и красавица притом. После моей свадьбы ты и поедешь на свою.

Витек только плечами пожал, но бульдожья его челюсть отвалилась от неожиданного поворота событий.

— Лида, а ты не против, если и мы с тобой поженимся по-настоящему? Пусть мало поживем, так хоть вспомнить потом будет что.

— Ты это серьезно, Дима? — удивленно спросила девушка.

— Да уж куда серьезнее, — сказал я. — Такой уж я человек. Или прямо сейчас, или никогда. Ну что, согласна?

— Да, — последовал робкий ответ.

Здесь же купили Лиде платье, фату, туфли на «шпильках», обручальные кольца. Мне взяли черный костюм, белую рубашку, галстук, туфли. Опять схватили такси и поехали домой. Заехали к Лиде, все вещи оставили у нее, еще я дал ей три тысячи рублей, сказал:

— Отдашь отцу. Пусть свадьбу делает, столы накрывает. А ты, Лида, помни: будь готова ко всяким неожиданностям. Отцу пока насчет меня ничего не говори. Пусть он хоть немного повеселится, порадуется. Помогай ему во всем.

Лида потом мне рассказала, что, как только я с Витьком уехал, она кинулась примерять платье, фату, туфли. Тут отец пришел, увидел ее в наряде, спросил:

— Это еще что за бал-маскарад?

— Папа, я замуж выхожу за Диму. Кольца мы тоже купили. А вот тебе деньги для свадебного стола, — ответила Лида.

Отец взял деньги, заплакал. Успокоившись, спросил:

— Когда свадьбу делать?

— Как стол будет накрыт. Хоть завтра. Так Дима решил, а то уйдет в плавание, когда потом?

Отец заказал машину, привез столы, стулья, тарелки из столовой. Нашел старушек соседок, которые стали готовить еду. Через два дня все было готово к свадьбе. Гулянье решили начать на третий день после обеда. С утра я пришел, глянул на столы — красота. Столы выходили во двор, на столах вазы с букетами роз; на кухне громоздились, где только возможно, блюда с едой. На улицу провели провода, повесили лампочки.

С Витьком мы сходили во Дворец культуры, пригласили шесть человек музыкантов, сразу им заплатили. Те пришли, подключили свои электроинструменты.

После обеда собрались гости, расселись за столы, и свадьба пошла полным ходом. С моей стороны «родственников» было мало: тетя Таня с дядей Колей, дядя Гриша с немкой своей, баба Мотя да Витек за дружку. Зато с Лидиной стороны родственников и приглашенных собралось много. Тамадой был высокий крепкий мужчина — брат Виктора Павловича, а помогал ему весельчак дядя Миша-армянин.

Гремели стаканы, раздавались крики «горько», мы с Лидой целовались. Музыканты молотили по своим электронным «снарядам». Молодежь лихо откалывала твист, шейк. Я этих вещей не признавал и танцевал с Лидой вальс и танго.

Кто-то принес гармонь, публика постарше собралась в комнате и пела песни под гармонь. Сосед дядя Миша пригнал свой «ЗИМ», его украсили лентами, впереди прикрепили куклу. Нас с Лидой дядя Миша возил по Баилова. Два дня прошли хорошо. На третий день вечером собрались только близкие родственники Виктора Павловича. Все разместились в комнате. Витек сидел слева от меня, окна были открыты во двор, на улице сгущались сумерки. Я заметил, как мимо окна прошли два мента и один в гражданском. Сердце екнуло: хана, приехали. Локтем я толкнул Витька, он тоже заметил ментов. Кинулся к двери, а мне сказал:

— Капитан, вали через окно, я тормозну их в хате.

Раздался стук в дверь и мужской голос:

— Откройте! Милиция!

Шепнув Лиде: «Встретимся на кладбище», я прыгнул в окно под недоуменные вскрики гостей.

Через палисадник дяди Миши я чесанул вверх, перепрыгнул забор и побежал вдоль нефтяных станков-качалок. За ними находились два кладбища: азербайджанское и еврейское. Я свернул к еврейскому кладбищу. Сел около одного склепа, отдышался, прислушался, нет ли погони. Было тихо. В слабом свете «волчьего солнышка» я открыл склеп, пролез туда и только лег возле гробницы, как услышал легкий всхрап и бульканье. С испуга я вскочил и больно ударился головой о свод склепа, чуть не вырубился. Пока шепотом сложно матерился, немного успокоился. Достал из кармана пиджака «складник», откинул лезвие, вытащил спички, чиркнул и только тогда успокоился окончательно. Тусклый свет спички осветил человека, лежащего в углу с другой стороны гробницы. Рядом стояла початая бутылка водки. По одежде и помятой роже мужик походил на бомжа. Держа в левой руке нож, правой я взял его за горло, спросил:

— Ты что, сука, здесь делаешь?

Мужик спросонья, шамкая губами и пуская бульбы, забормотал:

— А, что, кто тут?

— Я смерть твоя, — почему-то вырвалось у меня.

— Ваня, ты что ли? — спросил мужик. — Да отпусти ты, сейчас свечку зажгу.

Я убрал руку с горла, мужик стал возиться в темноте, зажег спичку, поднес ее к огрызку свечи. В ее слабом свете бессмысленно уставился на меня, спросил:

— Ты кто?

— Не видишь, человек. Заблудился я.

— Так бы сразу и сказал. Пить будешь?

— Не помешает, — ответил я.

Мужик глотнул из горла бутылки, протянул мне. Я тоже приложился. Окончательно успокоившись, стали беседовать. Мужик месяц как освободился из тюрьмы, никого у него нет родственников, бывший беспризорник тридцатых годов, детдомовец, в настоящее время «скиф» (бродяга).

«Вот и встретил родственную душу», — подумал я. Допили водку. Из кошелки мужик вытащил пирожки, яйца вареные, протянул мне.

— Да ты, парень, закусывай, закусывай. У меня еще «дурман» (вино) есть.

— Смотрю, ты тут в могиле ништяк устроился, не хуже чем в гостинице «Интурист». Баб вот только не хватает, — сказал я больше для юмора.

Но мужик оживился, когда я упомянул о бабах.

— Есть тут две, пойдем. Я знаю, в какой могиле они ночуют. Мы с Иваном не раз уже ходили к ним. Ништяк бабы, балдежные и не старые совсем, лет под тридцать, может, под сорок, но не старше пятидесяти.

— А Иван кто? — спросил я.

— Товарищ мой. Его торченого еще днем на рынке менты замели, а я слинял. Вот я и подумал, он вернулся. А я ждал, ждал его и уснул.

— А тебя как звать?

— Меня? Федя, — ответил мужик. — А может, я баб сюда притащу? У меня бухалова два вермута есть, с ними и дербалызнем.

Чтобы не огорчать любителя женских компаний, я сказал:

— Давай, Федя, к женщинам как-нибудь в другой раз сходим. Теперь-то я знаю, где ты живешь. Возьмем ящик бухалова и пойдем.

— Смотри сам, как хочешь, — ответил бомж.

Распив с Федей еще по бутылке вина, мы легли спать. Я лежал и думал: «Вот ведь жизнь какие гримасы корчит. У меня свадьба. Мне бы сейчас с молодой женой в брачной постели лежать, а я в могиле лежу чуть не в обнимку с покойником и бомжем. Бомж Федя будто неплохое впечатление оставил, а вот мертвец еще неизвестно, что за мерзавец при жизни был. Здесь действительно только баб еще и не хватает. Когда-нибудь расскажу кентам в зоне, вот смеху будет». Потом в мозгу всплыли слова песни: «Снова луной озарился старый кладбищенский двор, там над заросшей могилой плакал молоденький вор…» Со словами этой песни в голове я и уснул.

Спал я долго. Сказалась нервотрепка последних событий. Проснулся, солнце было уже высоко, а мой новый знакомый по могиле Федя — далеко. Видимо, с утра пораньше двинул на свою трудовую вахту — собирать по свалкам пустые бутылки. Я вышел из склепа, прикрыл решетку, смотрю: Витя чешет с авоськой в руке. Я свистнул, Витя подошел.

— Ну, что там было, Витек, расскажи.

Мы сели под деревцами, Витя стал рассказывать:

— Я припер дверь хаты, менты стали ломиться. Потом я резко открыл дверь. Два мента, попытавшиеся высадить ее, шмякнулись на пол, влетели под стол. Вылезли, прыгнули в окно, но ты, видимо, был уже далеко. Лида сказала мне, что ты будешь на кладбище. Вот я принес поесть и выпить. А сама Лида побоялась идти одна, чтобы менты не выследили. Взяла с собой подругу Раю-армянку, сейчас они по горе петляют.

Пока мы с Витьком выпивали, закусывали, увидели Лиду. Нас она не видела.

— Пойди, Витек, приведи ее.

Витя подошел к Лиде, о чем-то они поговорили и направились в мою сторону. Увидев меня, Лида кинулась на шею, стала целовать.

— Мы их, Дима, провели. Райку я отправила домой, сказала ей: «Если спросят, где я, скажи, к бабушке пошла».

Я прижал Лиду к себе, сказал:

— Эх ты, соломинка моя. Как ты теперь будешь без меня?

— Я все равно буду тебя ждать. Ты же, Дима, вернешься ко мне?

— Если повезет. Ладно, давайте сядем, устроим прощальный обед. Да подумаем, как Витька проводить на поезд.

Сели, выпили.

— Отец мой и все родные сильно взволнованы, — сказала Лида. — Отец плачет, говорит, что я дура и нашла дурака себе.

— Правильно говорит. Это я во всем виноват. Не надо нам было свадьбу делать. Побыли немного вместе и разбежались.

— Я тоже виновата, что полюбила тебя. Но я ни о чем не жалею. Буду помнить тебя, Дима, и ждать.

— Все, — сказал я. — Закругляем банкет. Иди, Лида, на трассу, лови машину. Сейчас едем, берем чемодан Витька — и на вокзал, а потом со мной решим.

Лида поймала такси. Заехали за чемоданом, не доезжая вокзала, остановились. Лиде я сказал:

— Пойди возьми билет до Брянска, мы тут посидим.

Лида вернулась с билетом, до отправления поезда был еще час времени. Я попросил шофера подъехать к магазину. Лида сходила, принесла две бутылки коньяку, колбасы, беляшей горячих. Прямо в машине устроили Витьку проводы. Шофер-азербайджанец оказался веселым малым. Травил анекдоты, пил с нами коньяк.

Из открытого окна вокзального ресторана нас обдавала эстрадная музыка. Играли ча-ча-ча. Пока сидели, болтали, выпивали, подошел поезд, объявили посадку. Мы стали прощаться, Витек заплакал.

— Может, Дима, со мной поедешь? А там что-нибудь придумаем.

— Нет, Витек, я только мешать буду в твоей нормальной жизни.

Витя еще сильнее заплакал. Шофер сказал:

— Э, что ты воду кидаешь? В жизни люди расстаются и опять встречаются. Слушай, дорогой, у меня брат умер, я так воду не кидал.

Витя вышел из машины, взял чемодан и пошел к вагону, занес чемодан, потом спустился на перрон и помахал нам рукой издалека.

— Идите, проводите, — сказал шофер, — я подожду.

— Не надо, нам так лучше, — сказал я. — А сейчас, друг, гони на морской вокзал.

Когда подъехали к морскому вокзалу, Лиде сказал:

— Узнай, когда идет пассажирский пароход на Красноводск, и возьми билет.

Лида сходила, принесла билет.

— Я взяла на пароход «Туркменистан», идет в десять тридцать вечера, — сказала Лида.

— Вот и умница моя. Теперь едем к тете Тане.

По пути мы заехали в магазин, набрали продуктов, выпивки. Гулять так гулять. Прощаюсь с женой, возможно, навсегда. Рассчитавшись с шофером, вошли в квартиру. Дома никого не было. Бросив продукты на кухне, мы разделись и упали на кровать. До вечера мы с нее не слазили. Все трахались, как если бы последний раз в жизни.

Когда пришла тетя Таня, я сказал ей, что уезжаю. Лиду послал помогать Татьяне на кухне готовить. А когда пришел с работы дядя Коля, как всегда пьяненький, сели за стол.

Выпили по одной, по второй, дядя Коля и говорит:

— Милиция на Баилова двух каких-то парней ищет. Говорят, на свадьбе пришли жениха арестовывать, а тот сбежал от них в окно. А я так думаю: свадьба была, Дима, только у тебя. И что ты от милиции скрываешься?

— Да вы что, дядя Коля, — удивился я. — Неужели я похож на тех, кого милиция разыскивает? Видно, в нашем районе где-то еще свадьба была.

— Вот я и думаю, что ты мог натворить? Такой парень спокойный. Лидке твоей повезло, с тобой не пропадет.

«Да, — подумал я. — Велико же твое, дядя Коля, заблуждение».

Еще выпили по одной, второй. Дядя Коля скапустился, тетя Таня повела на диван раздевать ударника пятилетки, а мы с Лидой пошли в мою комнату, и я стал собираться в дорогу, Лиде сказал:

— Меня не провожай. Пойдешь сразу домой. Так надо. Расстанемся здесь сейчас.

— Я все, Дима, понимаю, — ответила Лида.

Резким движением я привлек ее к себе, поцеловал, сказал:

— Все. Иди.

Около порога Лида обернулась, ее глаза были полны слез. Она открыла дверь и вышла. А я подумал: «Прощай, моя Красная Шапочка. Твой Серый Волк уходит искать себе новое логово. Волкодавы впритык сели мне на хвост».

Поймав такси, я доехал до морского вокзала. Но сразу в него не пошел, стоял невдалеке и ждал, когда начнется посадка. Началась посадка, я затесался в толпу, проскочил по трапу на палубу. Людей было много, все лезли и напирали сзади, как бараны. Я нашел свою каюту, там уже были три человека. Мое место было внизу, я расположился. Когда пароход отчалил от пристани и закачался на волнах, я вышел на палубу. Была почти тихая осенняя ночь. Я стоял, смотрел на огни удаляющегося города и думал о Лиде, о ее и своей исковерканной судьбе, и такая безысходная тоска сжимала грудь и сердце, что хотелось закрыть глаза и прыгнуть в волны Каспийского моря. И только когда почувствовал во рту соленый вкус, понял: плачу. Слезы сами катились из глаз. Я обернулся, не видит ли кто, но поблизости никого не было. Рукавом рубашки я вытер лицо, вернулся в каюту. Мои попутчики уже дрыхли. Достал из портфеля бутылку водки, сорвал пробку и выпил всю бутылку из горла. Потом разделся и лег, почувствовал, как приятная теплота разливается по телу и я куда-то проваливаюсь, проваливаюсь.

Когда утром проснулся, попутчики были уже на ногах.

— Что там за бортом? — спросил я.

— Подплываем к Красноводску, уже берег виден.

Я оделся, вышел на палубу, глазам открылась панорама города Красноводска. Пароход подходил к причалу, стали швартоваться, кинули трап, люди повалили к трапу. Чуть выждав, пошел и я в народ. Сошел на пирс, он стоял на подводных столбах и далеко выдавался в море. Надо было идти метров семьдесят-сто. Впереди меня шли солдаты и несли полные корзины яблок. За ними шел мужчина и говорил: «Осторожней, братки, осторожней, не рассыпьте. Помогите донести только до камеры хранения. Я вам хорошо заплачу».

На середине пирса я остановился у перил, пропуская мимо себя людей. Стал наблюдать за берегом. Наверху у берега были высокие решетчатые ворота. У ворот стояли пять милиционеров. Смотрю, они останавливают солдат и отбирают корзины с яблоками. Волчье чутье подсказало мне: «Все, хана, Дим Димыч. Западня. И назад ходу нет». Первая разумная мысль: «Надо избавиться от ствола». Я присел, сделал вид, что зашнуровываю туфли, вытащил револьвер и рядом со стойкой пирса бросил в воду. Револьвер с легким всхлипом успел шепнуть прощальное «бульк» и выпустить пару маленьких пузырьков воздуха.

Я пошел по пирсу, но до конца не дошел, а спрыгнул на берег с левой стороны и чуть-чуть по песку не съехал в море. Выкарабкался и пошел вдоль берега в сторону большой пивной. Я не видел, как менты наверху засекли меня и пошли в обход по трассе. Зашел в пивную, взял пива и сел к столу в кучу к мужикам. Паспорт, что был у меня, я тоже успел «спулить» в урну. Не допил я еще кружку пива, как они тут как тут. Ввалило человек восемь, окинули взглядом столы и прямехонько ко мне. Выхватили пистолеты, направили на меня, крикнули:

— Встать! Руки вверх!

Сопротивление было бесполезно и бессмысленно. Только я поднялся, на моих запястьях щелкнули «браслеты». Людей в пивной было много, все с удивлением и испугом смотрели в мою сторону. Кто-то из публики высказал предположение, до меня долетели слова: «Взяли, бандита взяли, что кассиршу застрелил и двух инкассаторов». «Вот только этого мне еще не хватало для полного счастья», — промелькнула у меня мысль.

Отстраняя людей по бокам, делая коридор, милиционеры повели меня из пивной. Перешли трассу, подошли к камере хранения. Возле нее стоял майор, а солдаты вываливали из корзин яблоки прямо на землю. Другой мент вытаскивал со дна корзин упаковки в плотной бумаге. Один солдат сказал:

— Товарищ майор, мы не знали, мы думали, в корзинах только яблоки. Нам хозяин так сказал, попросил донести только, обещал заплатить.

Здесь же стоял растерянный хозяин яблок. Лупатые глаза его бегали из стороны в сторону, верхняя губа с тонкими усиками подергивалась, как у пса в ожидании случки. Майор, повернувшись к хозяину шафрана, сказал:

— Разверните одну упаковку.

Дрожащими руками тот развернул. В упаковке был прессованный гашиш.

— Вот, смотрите, ефрейтор, что вы несли, — сказал майор и, повернувшись к капитану, добавил: — Возьми у них письменное объяснение, и пусть едут к себе в часть. — Потом посмотрел на меня. — А этого уведите в камеру. Его надо спецэтапом отправить в Ташкент. Там давно его ждут не дождутся. Отбегался, парень, пора и в родные пенаты.

Ночью меня в наручниках посадили в вагонзак. Утром мы были в Ташкенте. Меня уже поджидал «воронок». Отвезли в железнодорожное отделение милиции и кинули в камеру. Часа через два меня вывели из камеры и повели в здание милиции. Когда шли по коридору, то «милицейские женщины» — работники милиции — открывали двери кабинетов и смотрели на меня с любопытством, как если бы у меня было две головы, четыре руки и хвост в придачу. За своей спиной слышал, как они переговаривались между собой: «Бандита привезли. А он не похож на бандита. Очень даже милый парень». «Что поделаешь, — подумал я. — Работа у них в милиции скучная и сволочная, развлечений никаких, а тут на бандита посмотреть как в цирк сходить — все какая-никакая радость».

Подошли к угловому кабинету. Я обратил внимание: на полу лежали ковры, костюмы, покрывала, куча обуви. Понял: где-то «бомбанули» универмаг, да, видимо, «спалились». Завели в кабинет. Ко мне подошел высокий худощавый мужчина в штатском. Потом я узнал, что это был начальник уголовного розыска железнодорожного отдела милиции Топорков. От наручников руки у меня сильно отекли и болели. Я обратился к штатскому:

— Наручники снимите.

Он снял наручники, сказал:

— Ну, Пономарев, рассказывай, что ты натворил, пока был на свободе.

Я не успел и рта открыть, как получил сильный удар апперкотом под дых. Но на ногах устоял. Высокий вылупил на меня глаза, повернулся к капитану, сидящему за столом, сказал:

— Ты смотри, какой стойкий.

И с поворота снова ударил меня правой рукой в солнечное сплетение. Я опять устоял на ногах. Тогда он врезал мне по челюсти, я упал на пол. Из разбитой губы у меня хлынула кровь, я сидел на полу и вытирал губу. Высокий с ухмылкой сказал:

— Поднимайся! Такой крепкий парень и падаешь.

Потихоньку, скрипя зубами, я стал подниматься. И, еще не разогнувшись как следует, я ногой с разворота что есть силы, врезал длинному по коленной чашечке. И точно. Раздался звериный рев, мент, как перочинный нож, сложился пополам, обхватив ногу. Правым прямым в нос я наглухо вырубил его. Он распластался на полу и не шевелился.

В это время кто-то сзади сильно ударил меня по голове. Перед глазами пошли темные круги, и я упал. Не знаю, сколько я пролежал без сознания, но когда очнулся, увидел: старушка уборщица поливала мне лицо водой из графина и говорила:

— Признайся, сынок. Они же убьют тебя. Из этого кабинета часто на носилках уносят.

— Мне, бабушка, не в чем признаваться. Я ничего не сделал, чтобы так надо мной издеваться. Это милиция здесь или гестапо?

— Я, сынок, сама удивляюсь. Сколько я здесь работаю, это впервые вынесли на носилках моего начальника всего в крови и недвижимого. Это, видно, ты его так саданул. Вот они со злости тебя и избили всего.

Я лежал на полу, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой; грудь так сильно болела, что не мог кашлянуть.

Видимо, меня били и топтали ногами, когда я вырубился. С огромным трудом я поднялся с пола, сел на стул. Попросил старушку полить на руки. Умылся, снял с вешалки большое полотенце, утерся, и только успел сесть на стул, как дверь кабинета открылась. Вошли два майора, солдаты с автоматами и полковник Матюшин из управления тюрем. Я знал его не понаслышке, приходилось встречаться в зоне. Он был заместителем генерала Яхьяева. Полковник спросил:

— Идти можешь?

— Плохо, но смогу.

— Тогда пойдем, машина ждет.

Снова надели мне наручники и повели; в «воронке» привезли в управление, завели в кабинет. Невысокого роста генерал стал на меня кричать:

— Из-за вас, Пономарев, из зоны ушло еще девять человек. Где твой напарник?

— Не знаю. Мы сразу разбежались кто куда, — сказал я, а про себя подумал: «Молодец, Гена, раз до сих пор менты его не нашли. Надо им еще мозги попудрить, ложную наводку дать». — Гражданин начальник, он в Челябинск собирался, говорил, невеста у него там. А я на Кавказ подался, жил в Баку. Ничего противозаконного не делал. Даже женился, свадьбу сыграли. Жена моя, Лида Красильникова, на Четвертой Баилова живет, — рассказывал я то, что бессмысленно было скрывать и выглядеть круглым идиотом. — Хотел на работу устроиться в рыболовецкий флот, но ваши «волкодавы» не давали, постоянно на хвост садились. Вот и приходилось когти рвать. А ведь хотел на честный путь встать, работать.

— Ладно, Пономарев, хватит нам лапшу вешать, работать он хотел, прямо рвался. Мы еще посмотрим, что ты успел наработать, пока на свободе рыскал, — ухмыльнувшись, сказал генерал.

Глава 2 СНОВА ЗОНА, СНОВА «ДЫБА»

После беседы с генералом меня сунули в вагонзак, и я снова очутился в зоне Навои. До суда кинули в БУР. Примерно через месяц в БУР кидают и Генку Циркача. Он был весь в ранах, покусанный собаками. Так менты взять его не смогли, вот и затравили собаками. Раны на Генке кровоточили, гноились. Постоянно приходилось вызывать санчать, смазывать раны.

Потом над нами был суд. Он проходил прямо в зоновском клубе. Зеков набилось полный зал. Все болели за нашу с Генкой команду.

Судья была женщина. Меня она спросила:

— Обвиняемый Пономарев, вот здесь, по данным следователя, вы были в Крыму. Как и на что вы там жили?

Я подумал, решил валять дурака и ответил:

— Понимаете, без документов меня на работу никуда не принимали. Приходилось жить за счет женщин легкого поведения.

— А на Кавказе как вы жили?

— Тоже за счет женщин легкого поведения.

Судья встала, злобно посмотрела на меня, сказала:

— Подсудимый Пономарев, как вам не стыдно. Вы что, хотите сказать, что у нас в стране все женщины легкого поведения?

— Гражданин судья, мне действительно было очень стыдно объедать несчастных женщин, таким тяжелым трудом зарабатывающих себе на жизнь. От стыда я и сейчас готов провалиться сквозь землю. Есть, конечно, исключения среди женщин. Вот смотрю я на вас и вижу: вы лично женщина хорошая и самостоятельная. Поэтому сказанное мной о женщинах к вам никакого отношения не имеет. И я даже горжусь тем, что меня судит такая хорошая женщина, а не какая-нибудь потаскуха. Жалею, что не встретил вас на свободе. Да, такая женщина могла бы стать радостью и украшением любого нашего зека. Правильно, ребята, я говорю? — сказал я, апеллируя к уголовникам.

Зал загудел, как растревоженный улей, раздались истеричные взрывы смеха «плановых» ребят, возгласы: «Правильно, правильно, Дим Димыч! Нам бы такую бабу на барак».

Судья, возмущенная таким надсмехательством, закричала срывающимся голосом:

— Пономарев! Прекратите немедленно! — ударила кулаком по столу и плюхнулась на стул.

И только когда женщина немного успокоилась и зал притих, начала задавать вопросы Генке. На вопрос о причине побега Циркач выдвинул такую версию:

— Бабушку жалко стало. Старая, больная, присмотреть за ней совсем некому было. Вот и побежал, у нее и жил.

В общем, «отломили» нам по три года в довесок к оставшимся срокам. На другой день из БУРа нас привели в зону, кинули в свой отряд и погнали на работу. Все началось сначала, все вернулось на круги своя.

Год я переписывался с Лидой. Она и фотографию свою прислала. А однажды письмо от ее сестры получил. Пишет, что Лида встречается с одним шофером-армянином, на автобусе работает, и хотят пожениться. А мне она просто мозги крутит.

Прочитал это письмо, и мне сначала не по себе стало. Но приняв вовнутрь «фуфырь» «Тройного» и поразмыслив немного, я написал Лиде: «Больше не пиши. Выходи замуж и живи спокойно. Обиды на тебя не держу. Мешать никогда не буду, даже если выйду на свободу». И все, на этом наша переписка закончилась.

По-прежнему я ходил на работу, только нас с Генкой, как побегушников, теперь постоянно проверяли на рабочем месте. Грудь долго болела, а иногда я харкал кровью.

Местные ташкентские ребята спрашивали:

— Кто это, Дим Димыч, так тебя отделал?

— «Волкодавы» в кабинете у Топоркова.

— О, мы его знаем отлично. До него Богданчик был, так того убили. А у Топоркова привычка такая была, сам он боксер. Наловят менты за ночь полный отстойник, а утром Топорков проводит воспитательную работу. Подходит к первому задержанному, говорит:

— Подымайся!

Человек поднимается с нар, стоит перед ним.

— Когда ты перестанешь попадаться мне на глаза?

— Да я, начальник, первый раз попал.

В это время Топорков бьет того под дых. Человек падает. Когда очухается, Топорков говорит:

— А ну, марш отсюда!

И так, пока всех задержанных не пропустит через кулак, но всех отпустит. Это у Топоркова называлось — конференцией.

Постепенно легкие у меня зажили, и через четыре месяца я уже чувствовал себя отлично.

В зону пришел новый этап, а с ним один крымский татарин Бахтияр. Окружил себя своими, создал блок и все ко мне присматривался Он оказался родственником Курбана, которому в «зарубе» (драке) я развалил «складником» пасть до самого уха, за что отсидел шесть месяцев БУРа в Бухаре. Я готовился ко всяким неожиданностям.

Город Навои сильно вырос. Мы строили в основном девятиэтажные дома, так было задумано проектом. Кончилась зима, снова пришло лето, жара и духота.

Один раз солдат на вышке от солнечного удара потерял сознание и упал. Сам упал на волю, а автомат отлетел в зону. Наш зек, пятнадцать лет сроку, в это время проходил мимо вышки. Подобрал автомат и пошел на вахту отдать солдатам и сообщить, что у вышки солдат без сознания лежит. Крикнул солдатам:

— Идите заберите своего товарища.

Те выскочили, увидели зека с автоматом, кинулись кто куда, попрятались, как крысы. Зек стал их уговаривать, никто не выходит. Тогда он бросил автомат и ушел. А вечером в жилой зоне его вызвали к начальнику лагеря. Подполковник Лабуня выслушал зека, отпустил, а сам написал рапорт в управление. Из управления бумага пошла в Москву, а оттуда в зону пришла другая бумага, в которой зеку «за благородный поступок» скинули половину срока.

Напротив нашей жилой зоны в двух километрах был аммиачный химзавод, не дававший нам скучать. Завод периодически поддавал аммиачок для взбадривания наших заржавевших мозгов. А один раз вообще преподнес зоне сюрприз. Только мы колонной подошли с работы к жилой зоне, подул ветерок с химзавода и обдал нас аммиаком с такой силой, что дышать стало невозможно. Люди падали на землю, каждый пытался сделать себе ямку в земле и в нее дышать. Собаки сильно рычали, катались по земле, периодически вздыбливаясь в воздух, будто их подбросило катапультой. К счастью, минут через пять все прошло. Зеков, пошатывающихся на ногах и с зелеными мордами, запустили в зону. На другой день мы узнали: на заводе случилась большая авария, прорвало аммиачные трубы, и погибло много людей.

А чтобы жизнь в зоне не казалась нам уж совсем медом, природа тоже срывала на нас свой гнев и плохое настроение. Бывало, разыгрывались такие песчаные бури, что по месяцу солнца не видели, кругом одни пыльные столбы. В такие дни сидишь в бараке, ешь хлеб и баланду наполовину с песком и поневоле начинаешь верить словам из песни «Лучше нету того свету…» Но буря проходит, жизнь расставляет все на свои места. Город должен стоять во что бы то ни стало, и мы строим, строим. В город приезжает люди, живут, работают, ходят на стадионы, в школы, больницы. Город живет. У нас в зоне в уголовном мире жизнь тоже идет, но у каждого по-своему.

Выдался тихий погожий день, мы вышли на работу. Обычное с утра у зеков занятие на работе: кто чифирь варит, кто анашу «шабит», кто морфий колет, кто водку или «фуфырь» пьет. Только после этого утреннего моциона приступаем к работе.

Я разжег большой костер для растопления гудрона, поставил котел, накидал в него смолы и сел покемарить немного. Смотрю, ко мне двое парней подходят — один спереди, другой сзади. Который спереди, в руках топор держит и, чувствуется, вмазанный. Я сразу сообразил: люди Бахтияра пришли меня убивать. Только чуть-чуть я повернул голову ко второму парню, первый занес над моей головой топор. Я, как сидел на корточках, кинулся ему под ноги. Руками захватил под коленки, а головой ударил в живот. Парень упал на спину, но второй успел длинной плотницкой стамеской садануть меня по чану, хотя, наверное, метил в шею. Стамеска удачно прошла по черепу сбоку, сняв приличный кусок скальпа и часть уха.

От боли и от злости я вырвал топор из руки парня и с такой силой опустил ему на голову, что развалил череп на две части до самого подбородка. Страшный хряск костей потряс тишину мало-помалу нарождавшегося погожего дня. Это, видимо, испугало второго парня, он кинулся бежать на вахту к солдатам, я за ним. Сильная боль в голове и кровавая пелена перед глазами затмили мой рассудок. Все было как в бреду или во сне. Я видел, как солдаты распахнули решетчатые ворота, чтобы пропустить парня. Но счастье и Фемида оказались не на его стороне. Метров за десять до ворот я настиг парня и всадил топор ему в затылок. Парень рухнул на землю. Не помня себя от боли и от ярости, я продолжал рубить лежащего парня. Придя немного в себя, я поднялся, бросил топор и медленно побрел к солдатам. Я был весь в крови, из длинной рваной раны на голове сильно текла кровь. Солдаты, видя мое невменяемое состояние, меня не трогали. Потом надели наручники, посадили в машину и отвезли в жилую зону. В санчасти меня перевязали, отвели и посадили в БУР. Только в камере я окончательно пришел в себя. Через три дня меня этапировали в Ташкент, в сангородок, и определили в сумасшедший дом.

Глава 3 «КИЧМАН» ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ

Сангородок — это лагерь всех лагерей Узбекистана. В нем размещено несколько корпусов различных отделений. Есть хирургическое отделение, терапевтическое, гинекологическое, есть большой физкабинет для парализованных, а третий корпус самый «веселый»: здесь содержат буйнопомешанных, есть еще корпус для «тихих».

Меня определили в корпус для буйных. Локальная зона корпуса огорожена высоким железным забором с колючей проволокой по верху. Барак — самая обыкновенная камерная система. В камерах-палатах содержат по десять-пятнадцать больных, есть и одиночные камеры. Барак для женщин был расположен на одной территории с мужским, только прогулочные дворики разные. В них на час в день выгоняют больных на прогулку.

Принимали меня молодые санитары, тоже зеки, но с первой судимостью и общего режима. Один санитар-амбал толкнул меня, сказал:

— Проходи, — и указал, где мне встать.

— Не толкайся, — ответил я.

Санитар подошел вплотную, поднес к моему носу кулак. Это было уже слишком, я не выдержал. Ударом локтя в живот я сбил санитара с ног. Четверо других санитаров, под стать первому, кинулись на меня, стали бить. Двое меня держат, а трое пинают. Били в живот, по ногам, по голове только не били, она у меня в бинтах вся была и в крови. Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы в локалку в это время не зашел врач в белом халате. Это был мужчина лет тридцати с большой головой и высоким лбом. Он крикнул санитарам:

— Отставить!

Санитары отпустили меня, я стоял пошатываясь. Врач обратился ко мне:

— Пойдемте со мной, — завел меня в кабинет. — Садитесь.

Я сел, попросил воды. Врач налил в стакан, протянул мне. Стал спрашивать меня и записывать анкетные данные. Потом слушал меня, прощупывал, задавал вопросы:

— Каким видом спорта занимался?

— Штангой.

— За что привезли?

— Двоих зарубил.

— На что жалуетесь?

— Ни на что. Только в голову иногда сильно «стреляет».

Врач нажал кнопку на столе, вошли два санитара.

— Больного не трогайте, отведите в третью палату, — сказал врач.

Подошли к камере, кормушка была открыта, в нее выглядывал один мужик. Увидев меня, он затанцевал по камере, приговаривая:

— К нам пополнение, к нам пополнение…

Санитары, слегка прошмонав мои карманы, открыли дверь камеры. Я вошел, стоял на пороге и оглядывал своих будущих соратников. Когда дверь за мной захлопнулась, я сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Один пожилой идиот маленького роста подбежал, схватил меня за руку и, преданно глядя мне в глаза, сказал:

— Здравствуйте, Феликс Эдмундович!

От неожиданности такого обращения ко мне я опешил сначала. Потом сообразил, где нахожусь. Вспомнил пословицу: «С волками жить — по волчьи выть», тут же мысленно переиначил ее: «С дураками жить — дураком быть». В общем, надо включаться в этот КВН и «косить» (придуриваться, симулировать).

А идиот продолжал ораторствовать:

— Товарищи! Я же вам говорил, что Феликс Эдмундович скоро подъедет. И вот он здесь, с нами. Какая, товарищи, радость у нас сегодня!

Камера пришла в оживление, человек десять стали по очереди подходить ко мне, здороваться, представляться. Кого тут только не было. Был и Моцарт, все руками махал, дирижировал, были Наполеон и Чапаев, лейтенант Шмидт и Александр Невский. Обиняком от всех держался Геббельс. Не знаю, кто дал этому мужику такую кликуху, но рожа у него была действительно отвратительная.

Я понял: делать нечего, так просто от них не отделаюсь, поэтому пригласил всех сесть к столу. Одному дал команду стать на волчок, к двери. Ласковый идиот, видимо, старый марксист и революционер-каторжанин — так его тянуло на революционные темы, спросил у меня:

— Феликс Эдмундович, а вы не знаете, где сейчас Владимир Ильич?

— Вождь находится в Андижане и тоже скоро приедет к нам руководить революцией, — не стал я огорчать старого революционера. — Во главе революционного комитета стоят четыре человека: Владимир Ильич, Яков Свердлов, Иосиф Сталин и я. Революция, о которой все так мечтали, свершилась, товарищи!

Тут идиот от радости закричал:

— Ура!

— Утухни, недобиток! Соблюдай конспирацию. За дверями полный коридор белых, — сказал я на этот эмоциональный всплеск души больного.

— А потихоньку можно?

— Ну-с, разве что потихоньку.

Идиот сказал «ура» тихим голосом, почти шепотом. А я продолжал развивать мысль, которая, видимо, пошла в масть моим сокамерникам.

— Конспирация и еще раз конспирация, товарищи. Только тогда мы сможем победить контру. Я прорывался через кордон белых, бандитские пули изрешетили мне голову. Вот, смотрите, — сказал я и в доказательство рукой дотронулся до кровавых бинтов на своей голове. — Но мы их разобьем.

Все шизики с уважением смотрели на мою забинтованную голову, а кое-кто стал подходить ко мне и пальцами трогать бинты, говоря при этом: «Да, действительно».

— Я уже разработал план, как разгромить армию Деникина и Колчака, — продолжал я «гнать порожняк». — Армия Бонапарта пойдет с левого фланга, конница нашего легендарного Василия Ивановича ударит справа. С тылу со своей армией зайдет Невский, а посередине пустим на беляков танки. Может, господа офицеры предложат свою доктрину наступления?

Но мой гениальный план произвел на прославленных полководцев сильное впечатление. Чапаев вскочил из-за стола, стал ходить по камере, рубя воздух рукой. Бонапарт подошел к зарешеченному окну, сложил на груди руки, задумался, глядя вдаль. Один только низкорослый революционер, глядя на меня преданно, как кролик на удава, задумчиво спросил:

— А что, Феликс Эдмундович, сразу оба танка пустим на белых?

— Пустим еще и третий, если покрасить успеем, — ответил я. — А сейчас я с дороги, устал, хочу отдохнуть.

Я встал из-за стола, посмотрел, где свободная койка, подошел, разделся и лег, накрывшись одеялом с головой. Лежал и думал: «Нормальный я или тоже сумасшедший? Но мозги-то работают четко. А дальше как быть? Если даже я еще нормальный, то здесь недолго на самом деле с ума сойти. Надо постараться ко всему быть хладнокровным. Но чтобы не выделяться из общей массы психически больных, потихоньку „гнать по пятому номеру“ (симулировать психическое заболевание)». Так я уснул.

Часа через два я проснулся. Дуркоты занимались каждый своим делом. От нечего делать я решил прощупать Геббельса, что собой представляет. Он ходил с тоненькой книжонкой под мышкой и что-то бубнил под нос.

— Что, «Майн Камф» повторяешь? — спросил я. Геббельс что-то невнятно ответил. — Изучай, изучай, все равно скоро повесим или в газовую камеру отправим. Дадим твоим же салом тебе по мусалам, — продолжал я.

На удивление, мои слова развеселили Геббельса, он даже заулыбался. Видимо, перспектива быть задушенным в газовой камере ему очень понравилась и пришлась по душе. А может быть, он подумал, что я хочу угостить его салом?

— Феликс Эдмундович, что вы с ним разговариваете? Лучше я ему голову отрублю, — сказал Чапаев, поднимаясь с койки. Подошел к Геббельсу и ладонью руки ударил того по шее. Тот взвизгнул, как собачонка, отпрянул в сторону.

— А вот это, Василий Иванович, уже невежливо, — сказал я Чапаеву. — Комдиву это не к лицу, это тебе не Анку по заду шлепать. О, кстати, если кого нам не хватает, так это Анки. Скажите, полководцы.

— Анку надо, Анку надо, — приободрился Василий Иванович, да и другие полководцы загудели, повторяя имя Анки.

— Так в чем же дело? — продолжал я развивать мысль. — Долго ли нам восстановить революционную справедливость и Анку назначить. Слушайте сюда, генералы. Считайте это приказом революционного комитета. Первому, кто переступит порог нашей камеры, и быть Анкой. И будет она спать со всем генералитетом по очереди, — продолжал я ораторствовать с весьма серьезным видом. — Скажи, Василий Иванович, правильно я говорю?

— Правильно, Феликс Эдмундович. Это исторически необходимый факт. Это то, без чего революция может зачахнуть, — сказал легендарный комдив.

И тут произошло как в сказке. Дверь камеры открылась, и санитары втолкнули в нее еще одного психа. На пороге стоял толстый мужик с рожей одноглазого циклопа. Без смеха на рожу смотреть было нельзя. Я стал кататься и корчиться на койке. Придя немного в себя, сказал:

— Ну что, Василий Иванович, вот тебе и Анка. Приступай к делу, тащи ее в будуар.

В рядах полководцев наступило замешательство. Еще бы! Последняя Баба Яга в сравнении с этой Анкой могла бы показаться Мэрилин Монро. Одноглазый дурак и тот стоял в какой-то растерянности. Чтобы как-то успокоить полководцев, я сказал:

— Все, товарищи! Отставить дискуссии. К нам для усиления генерального штаба прибыл адмирал Нельсон. Ура, товарищи!

Послышались нестройные крики «ура». А Нельсон, поняв, что его признали, растянул рожу в улыбке и направился к моей койке, подошел, протянул мне руку и представился:

— Нельсон, адмирал.

— Феликс Эдмундович Дзержинский, — сказал я в ответ. — А это мои соратники. Ждем Ленина из Андижана. Он мне говорил, что вы, адмирал, дали согласие сотрудничать с нами.

— Так точно, Феликс Эдмундович, — отрапортовал великий флотоводец, став по стойке «смирно».

— Вольно, адмирал. Вольно, — закончил я диалог.

Утром санитары заставили всех шизиков вынести на улицу матрацы, одеяла, вытрясти и занести назад. Так начинался день в дурдоме. Потом мы помылись в умывальнике, и нас повели в столовую, усадили за длинный стол завтракать.

Пришел раздатчик, тоже зек, разлил по мискам. Когда мы съели первое и перешли ко второму, один псих, не найдя более достойного применения каше, а возможно, следуя принятому здесь этикету, взял миску с кашей и надел соседу на голову. Тот миску с головы снял, взял свою миску и надел на голову следующему. Санитаров поблизости не было, они в это время находились, у женского стола. Когда дошла очередь до моей головы, я, не узрев в этом этикете особого благородства, да и жрать сильно хотелось, взял миску с кашей у соседа слева и надел ее на голову соседу справа от меня. Моя голова оказалась как бы вне игры.

Пришли санитары, увидели эту грязную игру и сразу приступили к пробитию серии буллитов. Стали бить всех зеков подряд, меня только не тронули, я был чист и спокойно доедал свою кашу. Потом всех психов потащили под душ обмывать кашу. После этого нас всех повели на прогулку. Я ходил по дворику и увидел, как из женского барака санитары вынесли кровать. К ней простынями была привязана совершенно голая женщина. Она крутила головой и громко кричала: «Спасите сына!» Недалеко от меня стоял санитар, маленького роста мужичок. Я подошел к нему, спросил:

— Что с ней?

— На пожаре у нее сын сгорел, она и помешалась.

Мы разговорились с санитаром, познакомились. Он был из женского отделения, звали Николай, сам родом из Омска, сроку пять лет. Его попросили поработать в дурдоме, он согласился, здесь уже второй год. Николаю я рассказал про свою жизнь начиная с детдома.

— А сюда попал за то, что в зоне зарубил двоих. Что теперь будет, Коля, не знаю, — продолжал я. — Но сумасшедшим себя не считаю.

Коля посмотрел на меня и ответил:

— Всех, кто совершает в зоне тяжкие преступления, привозят сюда на обследование, а потом опять отправляют в зону.

Мои санитары водили меня по больнице сдавать анализы, на рентген. Коля попросил моих санитаров не трогать меня; сказал, что я вполне нормальный.

В сумасшедшем отделении постоянно что-нибудь случалось. Как-то на прогулке один больной кинулся на санитара, схватил того мертвой хваткой и держал в своих объятиях. Другие санитары пытались оттащить больного. Бесполезно. Стали бить, тоже бесполезно. Оказалось, у того был приступ. Когда приступ прошел, больной сам отпустил санитара. Санитары затащили больного в туалет и били до тех пор, пока не убили. Когда у санитаров прошел приступ гнева, они видят: дело плохо, больной уже не дышит. Потащили его в палату, положили на кровать и, пока еще не остыл, давай ставить ему на спину стеклянные банки от простуды. Помогло? Нет, больной как не дышал, так и продолжал не дышать, поскольку был мертв. Зато спина у бедолаги стала синяя-пресиняя и не отличишь, где синяки от побоев, а где кругляки от банок. Вот она, сила советской медицины!

Пришел врач в палату, спросил:

— Что с ним?

— Да вот, попросил банки ему поставить. Приходим, а он умер. Неужели от банок такое может быть? — сказал один санитар с чувством выполненного долга и удивленно пожимая плечами.

— Накройте его и отнесите в морг, — сказал врач.

Объект своего рукоделия и мастерства санитары сложили на носилки и отнесли в морг. Морг находился на углу терапевтического отделения. А того санитара, который побывал в объятиях у бывшего пациента сангородка, стали приводить в чувство. Санитар пришел в себя, а часа через два его уже видели в столовой уплетающего за обе щеки бутерброды и шницели.

А жизнь в нашей камере шла своим чередом, напряженная и плодотворная. Одни уходили, другие чудики приходили. Один обмотается до пояса в простыню, станет в углу и стоит, вперив глаза в потолок.

Я спрашивал его, зачем он это делает.

— Я памятник Тарасу Бульбе.

Другой сядет на кровать, в руке палочка, к которой привязана веревочка, и сидит, водит палочкой. Спрашиваю его:

— Клюет?

— Тише ты, а то рыбу распугаешь.

Полководцы больше ходят, сойдутся вместе, о чем-то поговорят и расходятся.

Как-то мы с Колей-санитаром сидели в прогулочном дворике. Я обратил внимание на одну женщину. Она сидела в стороне и курила. Это была крупная красивая женщина с волнистыми волосами, большими глазами и черными бровями. Я спросил у Николая:

— А за что она сидит?

— Мужу голову отрубила за измену, червонец сроку. Но голос у нее, я тебе скажу, ничем от Шульженко не отличишь. Пойдем, я попрошу ее спеть, послушаем.

Мы подошли к женщине, Коля попросил ее спеть. Женщина запела «Синий платочек». Я лег рядом на траву, слушал и думал: «Как хорошо поет, а голос действительно не отличишь от голоса Шульженко». Коля куда-то ушел, мы остались вдвоем. Я стал спрашивать женщину, откуда она и за что попала в дурдом. Она засмеялась и говорит:

— Я уже скоро год здесь. Привыкла, и меня в зону не тянет. Как только пожалуюсь на голову, так меня сразу сюда отправляют. А дали мне десять лет за мужа. Я его неоднократно предупреждала, чтобы прекратил по чужим бабам шастать. А ему хоть бы хны. Поймал триппер и меня наградил, оба потом лечились. Я в последний раз его предупредила, он не понял. Как-то пришел домой пьяный, вся морда в губной помаде. Я сильно психанула тогда, схватила топор и отрубила ему голову. Признали невменяемой, но срок все равно дали.

Такую грустную историю рассказала мне Надя, так звали женщину. Теперь, как только прогулка, я подхожу к ней, сажусь рядом, и Надя поет мне песни. Посидим с ней, поговорим и расходимся по камерам-палатам.

Один раз на прогулке я сказал своей знакомой:

— А что, Надя, если мы с тобой согрешим. Срок у нас большой впереди, годы уходят, что нас ждет, неизвестно. Надо попытаться при возможности хоть здесь использовать, что дано природой.

Надя внимательно посмотрела на меня, сказала:

— Те санитары, что у тебя, сволочи. Ты поговори с Колей Омским, он мужик вроде с понятием.

В обед я изложил Коле свое намерение, он только спросил:

— А с ней ты говорил?

— Да. Она согласна.

— Хорошо. Я вам открою одиночную камеру, она пустая сейчас.

После обеда я попросил своих санитаров разрешить мне помочь Коле по уборке территории. Коля подтвердил им свою просьбу. Санитары меня отпустили. Коля открыл одиночку, я вошел в нее. Минут через пять пришла и Надя. Прикрыв дверь, Коля ушел. Мы с Надей разделись, легли на кровать, накрылись простыней. Я целовал могучие Надины груди, губы, шею, а потом мы отдались друг другу. Несколько раз мы еще забывались. Потом поднялись, вышли на улицу, договорились встречаться каждый день после обеда. В это время все врачи уходят на обед, локалка закрыта. Теперь мы почти каждый день встречались с Надей и трахались в одиночной камере. Жизнь в дурдоме стала радостней, день пролетал за днем незаметно. Скажу откровенно: не каждому зеку улыбается такое счастье.

Как-то Надя призналась мне:

— Ты знаешь, Дима, я к тебе уже так привыкла. Проснусь ночью в палате, щупаю рукой, думаю, что ты рядом. Открою глаза, а тебя нет. Мне аж дурно делается, и не могу уснуть до утра, все жду той минуты, чтобы обнять тебя и поцеловать. До чего ты влез мне в душу.

— Эх ты, моя певица, Лолита Торрес, — ответил я.

Наша любовь длилась почти год. Врач меня часто прослушивал, спрашивал:

— Голова не болит?

— Иногда стреляет в голову сильно. Несколько дней ничего, а потом как начнется, — «косил» я.

Вот и Надю мою отправили этапом в лагерь, остался я один. Сокамерники мои тоже почти все поменялись, от бывшего генералитета и следа не осталось. Остались только угрюмый шизофреник лейтенант Шмидт да идиот революционер-марксист. Пополнение в камеру прибыло, но одна шалупень, спекулянты и взяточники: хирург-взяточник из Алмалыка, директор-взяточник из Ферганы, причем все спитые алкоголики и вольтанувшиеся на этой почве. Ну о каких «серьезных» революционных делах можно с ними говорить?

Поскольку мы все канали по графе «дураки», то поэтому, а может, для этого, нам всем делали уколы сульфазина. Более пренеприятнейшего укола я не получал в жизни. Сульфазин затормаживает человека, почти парализует, температура подскакивает под сорок, человека трясет, как в лихорадке.

Да и сама процедура введения больным сульфазина больше напоминает сцены из фильмов ужаса. Открывается дверь камеры, заходит медсестра Сульфазина Павловна, такую кликуху ей дали зеки, а с ней три санитара-амбала. Один мордоворот держит ящичек с лекарствами, двое ждут команды, как львы, готовые к прыжку.

Сульфазина Павловна, молодая еще женщина, но с мордой старухи Шапокляк, медленно набирает в шприц сульфазин на глазах у жертв. Зеки сидят на кроватях затаив дыхание, молчат и обреченно смотрят на шприц, как загипнотизированные. Набрав шприц, медсестра резким взмахом руки в сторону облюбованной жертвы выкрикивает:

— Вот этот!

Санитары кидаются, хватают больного, связывают. Тот орет не своим голосом. Сестра всаживает иглу шприца несчастному в задницу. Потом санитары его отвязывают, кидают на кровать. А Сульфазина Павловна готовит заряд для задницы очередной жертвы. И снова взмах руки, шум, гам в камере — и тишина. И так продолжается до тех пор, пока в камере не останется ни одной раненой жопы. Сатрапы уходят, а мы лежим на кроватях, остекленело смотрим друг на друга, нас трясет, корежит. Потом все проходит.

Наступила осень, с деревьев падали желтые листья. Как-то днем четверо наших санитаров упали за столик в прогулочном дворике играть в домино. От скуки я попросил у них разрешения подмести территорию. Санитары разрешили. Не спеша я махал метлой, подогнал листья к куче с углем. Увидел тупой топор, им разбивали большие куски угля перед тем, как отправлять их в последний путь, и, видимо, топор забыли убрать. Я вспомнил, как били меня санитары, когда принимали в свою обитель. Посмотрел на санитаров, те были заняты игрой, на меня никакого внимания не обращали. Мелькнула мысль: «Дай-ка я пугану их немного». Взял топор, направился к столику, не доходя метра два, крикнул на всю локалку:

— Ну, козлы! Вот вы где попались мне! Полетят сейчас клочки по закоулочкам!

С выпученными от ужаса глазами санитары какое-то мгновение смотрели на меня. Потом, как по команде, кинулись бежать. Вмиг перескочили высокие ворота, даже колючую проволоку не задели, что в тридцати сантиметрах проходила над воротами. А я подскочил к столу и со всей масти рубанул по нему топором, затем сел на лавочку.

Наступила тишина, только где-то через полчаса открылась маленькая дверь в железных воротах, и появился главный врач больницы. Он спросил:

— Ну что, Дим Димыч, ты успокоился?

— Я и был спокоен. Это я, гражданин доктор, их попугать решил в воспитательных целях. Помните, когда они впятером меня били, какими храбрыми были. Вот и решил я проверить, какие они герои.

Врач засмеялся, сказал:

— Пойдемте со мной, Пономарев.

Как томагавк, я швырнул топор на кучу угля и пошел за доктором. За мной, как эскорт, пристроились два солдата с автоматами, капитан ДПНК и санитары. Доктор завел меня в одиночную камеру и сказал:

— Теперь будешь один сидеть. С Ташли из института скоро профессор приедет, даст заключение, и тебя на суд повезут.

Доктор вышел, камеру закрыли и три месяца меня никуда не выпускали, кроме как на прогулку. Приехал профессор, просмотрел историю болезни, побеседовал со мной, сказал:

— Да, убийство вы совершили не умышленно. Суд должен на это обратить внимание. Я дал заключение, что в момент совершения преступления вы были невменяемы.

После уезда профессора меня отправили сначала в лагерь, а потом в тюрьму. Приезжал следователь-узбек, разговаривал со мной. Через месяц пришло обвинительное заключение, и меня отправили снова в лагерь на суд. Это была у меня пятая по счету «дыба». Прокурор запросил пятнадцать лет. Мне дали последнее слово, отказался от него. Что я мог этим фундукам доказать? Бесполезно.

Суд ушел на совещание. Часа два не было, потом пришли, сели за стол. Судья, пожилой узбек, налил в пиалу чай из чайника, пополоскал во рту, поднял край красной скатерти и выплюнул под стол. Достал из кармана маленький деревянный кувшинчик «насковак», насыпал из него на ладонь насвай (наркотическое вещество) и кинул под язык. Потом взял в руки приговор и начал медленно читать на ломаном русском языке. Кое-что я понимал, кое-что нет. Но главное понял: мне округляют все сроки и делают пятнадцать лет, из них пять лет тюремного режима, а для полного счастья добавляют к пятнадцати еще пять лет ссылки в северные края. А я подумал: «Все, Дим Димыч, век тебе свободы теперь не видать. Это конец. Такую „катушку отмотать“ вряд ли удастся, если учесть, что почти червонец я и так из тюрем не вылазил за свою короткую жизнь».

Глава 4 ДОЛГИЕ ГОДЫ «КРЫТОЙ» ТЮРЬМЫ

На тюремный режим меня везли через пересыльную тюрьму. В пересылке кинули в пятнадцатую камеру. В ней сидели те, кто идет на особый или тюремный режим. В камере сидел вор Каюм, он третий раз уже шел на тюремный режим. Только я зашел в камеру, Каюм сказал:

— Дим Димыч, мы знали, что в зоне ты долго не продержишься. Сколько «крытой» «отломили»?

— Пять лет по суду.

— Ништяк, привыкнешь. Только учти, Дим Димыч, в «кичмане» «хозяин» над крытниками старший опер Вахидов. Сволочь еще та. В какую камеру захочет, в ту и посадит. В отдельных камерах у него сидят свои люди. Когда приедем на «кичу», не вздумай, в натуре, Дим Димыч, тебе говорю, показывать Вахидову зубы, ругаться с ним. Сдержи себя, смолчи на все его придирки. А то кинет тебя в двадцать четвертую камеру, а там одни беспредельники. В подвале «крытой» в сороковой камере сидит белорус Прокоп, ништяк малый. Постарайся к нему попасть, у него есть чему поучиться, он отлично каратэ владеет.

— Уж кого-кого, Каюм, а Вахидова я знаю. Мы с ним «старые друзья». Встреться он мне на свободе, я бы ему голову отрезал.

Сидим на пересылке, каждый ждет свой этап. Как-то открывается дверь камеры, заходит молодой парень в солдатской форме с шинелью и вещмешком в руке. Я спросил:

— Ты откуда, солдатик? Притом в такую камеру, здесь одни бандиты и головорезы сидят.

Парень рассказал о себе. Зовут Володя Федотов, сам из Караганды, есть жена на воле и ребенок. В армии здесь служил, в Средней Азии.

— Командир отделения, — рассказывал Володя, — все время ко мне придирался. То воротничок неправильно пришил, то ремень болтается, то автомат плохо смазан. В общем, достал он меня основательно. Раз подняли нас «в ружье». Разобрали мы автоматы, выскочили из казармы на улицу. Там уже все офицеры стояли. Когда я пробегал мимо них, мой командир с ехидной усмешкой сказал: «Федотов, как всегда, последний». А тут я еще письмо на днях из дома получил: жена на заводе в аварию попала, лежит в реанимации. Как уж получилось, сам не знаю, только я развернулся, крикнул: «Нет, командир, в бою я первый!» — и всадил ему в живот очередь из автомата. Задел еще нескольких офицеров. Судил меня военный трибунал, дали двенадцать лет строгого режима, из них три года тюремного. И вот я здесь.

На другой день нас повезли в «крытку». В подвале тюрьмы нас стали шмонать надзиратели, от которых несло самогоном. У меня с собой было много литературы: толстые книги, между листами которых были вклеены пятьсот рублей и анаша в обложках. Все это я вез из лагеря. Когда сидел в зоновском БУРе, мне кенты передали через раздатчика баланды. Я сделал из хлеба клей и все аккуратно проклеил.

Ко мне подошел опер Вахидов, сказал:

— А, Дим Димыч, старый знакомый. Рад, рад встрече. Раздевайся.

Я разделся, стоял в одних трусах. Вахидов с интересом смотрел на шедевры лагерных Рубенсов и Рафаэлей, что украшали мое тело, спросил:

— Что, блатной?

Я не ответил.

— Что молчишь, козел? — крикнул Вахидов.

Я и на этот его выпад не среагировал, продолжал молчать. Надзиратели в это время шмонали мой мешок, ломали сигареты на мелкие кусочки, смотрели и трясли книги растопырив обложки.

— Слушай, ты, кретин, — не очень вежливо обратился ко мне капитан, — я могу так сделать, что ты быстро у меня заговоришь. У меня разговаривали даже абсолютно немые и глухие, причем на любом языке, который я назову. Так-то. Ты что, немой? — перешел Вахидов снова на крик.

Я посмотрел капитану в глаза, говорю, сдерживая в себе желание дать ему по морде:

— Гражданин капитан, сам я работяга, хочу работать, и другое меня ничего не интересует. А лично к вам, гражданин начальник, у меня просьба: посадите меня в сороковую камеру, товарищ у меня там сидит. Мы вместе будем ходить на работу.

Капитану, видимо, по масти пришелся мой миролюбивый тон, он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Стань в сторону. Следующий!

Этапом с нами шел армянин, Погос по имени. Подошла к шмону его очередь. Вахидов, глянув на Погоса, сказал:

— Что, козел, опять приехал?

Погос стал кричать:

— Это кто козел? Я козел? Ты сам козел. Я твою домовую книгу топтал.

На лице Вахидова появилась улыбка стервятника.

— Хорошо, Погос. Я козел. Сейчас я кину тебя в махновские камеры, а в конце месяца выпущу из самой последней. Вот тогда посмотрим, кто козел, — сказал капитан.

В тех камерах сидела махнота, беспредельщики, их в тюрьме называли «люди Вахидова».

После шмона уголовников стали раскидывать по камерам. Меня кинули в сороковую, как я и просил. Только вошел в камеру, как человек двадцать в один голос закричали:

— Привет, Дим Димыч! Наконец-то и ты здесь.

Когда дверь камеры закрылась за мной, я рассказал ребятам, как нас принимал Вахидов.

— Это его метод каждого прощупать, — сказал кто-то из зеков.

— Погос назвал Вахидова козлом, так тот его в махновскую камеру кинул на «прожарку», — продолжал я рассказывать.

В это время мы услышали крики Погоса и хипиш на весь коридор подвала. Погос так кричал, что, наверное, и на самых верхних этажах тюрьмы было слышно.

— Козлы позорные, куда вы меня кинули!

Надзиратели открыли дверь махновской камеры. Погос с вещами выскочил в коридор и кинулся к Вахидову со словами:

— Начальник, лучше сажай меня в изолятор.

Вахидов посмотрел на Погоса:

— Ну, что я тебе говорил, Погос? Не показывай зубы. Ты меня не послушал. Ладно, на первый раз я тебя прощаю. Отведите его в сороковую, — обратился капитан к надзирателям.

В одну камеру со мной попали Каюм и Федот, так я стал звать солдатика Володю. Потом к нам кинули и Погоса. Когда он вошел в камеру, все зеки стали над ним смеяться:

— Вот тебе Вахид «прожарку» устроил.

— Я его маму… — ответил Погос.

— А что там было в махновской камере?

— Только я вошел в камеру, с нар поднялся один амбал с кривой рожей, подошел ко мне и говорит: «Ну что, армян, тебя сразу „пиздить“ или ты сам уйдешь из камеры?» Вот я и ломанулся на кормушку, стал дверь долбить.

Поговорили, посмеялись, а когда успокоились, я решил угостить ребят. Никто не знал о моей заначке. Я подозвал Валька Уральского, сказал:

— Возьми газету, Валек, расстели.

А сам стал распарывать обложку одной книги и высыпать анашу на газету. Ребята стали «массовать» анашу, смешали с махоркой, свернули «косяки». Зеки сели кольцом, и «косяки» пошли по кругу. Каждый делает затяжку и передает другому. Такой уж принят этикет в этом обществе.

В «крытой» тюрьме такой порядок: месяц сидишь на пониженном пайке, месяц — на строгом, потом переводят на общий паек. Мы не работали и были и на пониженном пайке. Это значит, в сутки дают фунт хлеба и черпак синей баланды. А если выводят на работу, то вечером к пайке дают еще сто граммов хлеба добавочных.

Над нашей подвальной камерой была камера больничная. Сверху в потолок постучали и крикнули: «На „решку“». Оказалось, в больничке лежал Андрей Осетин, с которым мы раньше сидели на пересылке, Андрей крикнул:

— Дим Димыч у вас сидит?

— У нас, — ответил кто-то из зеков.

— Позови его.

Я вылез на «решку», крикнул:

— Привет, Андрей!

— Дим Димыч, ты пришел в «крытую» и сидишь молчишь.

— Так что теперь, объявлять на весь «кичман», что я пришел? Ну, был бы я Дуглас Фербенкс или хотя бы Марк Бернес, — пошутил я.

— Тех кентов, Дим Димыч, мы не знаем, а тебя знаем, — ответил Андрей. — Кстати, у вас на подвале сетка мелкая?

— Да.

— Тогда, Дим Димыч, постели газету, мы «черемухи» пошлем.

«Черемуха» — это раскрошенный хлеб с сахаром. Я постелил на подвале газету, крикнул:

— Сыпьте.

Сверху высыпали, я принял газету с хлебом, высыпал в миски. Получилось две миски тюри. С Андреем договорился, что пошлю им наверх бабки. Они отоварятся в ларьке и пришлют нам «подогрев». Андрей спустил по стене «коня», тонкую веревочку, сплетенную из распущенных носков. Я привязал двадцать рублей, «конь» ушел.

Я лежал на нарах и читал книгу «Отверженные». Слышу, клацнул замок, дверь камеры открылась, вошел надзиратель и бросил на нары матрац. За ним вошел небольшого роста худощавый зек уже в годах. Ко мне подошел Равиль из Ангрена, говорит:

— Дим Димыч, Игрушка из «кичмы» к нам пришел, вор в законе.

— О, как раз вовремя, — сказал я. — Зови к столу, будем тюрю есть.

Все сели за стол. Хоть по ложке, но каждый должен скушать. Так предписывает уголовный этикет преступного мира. Когда поели, разошлись по нарам. Игрушка подошел ко мне, сел на нары и сказал:

— Слышал я, что ты, Дим Димыч, на пересылке Сангаку «доверху положил».

— Было дело. Надо было мразь проучить, чтобы знал, как с ворами разговаривать. Сам из себя «тундра тундрой», а пытался пахана корчить.

— А в каких ты «кичах качался», на каких зонах был?

Я рассказал Игрушке про свою жизнь, с кем пайку довелось хавать, рассказал про Вафо Самаркандского, кто его зарезал на воле.

— Потом «объявил себе амнистию» из зоны Навои, был в бегах, — продолжал я свой рассказ. — Заходил на хату Вафо. Мать у него хорошая. Дала мне «прикид», ходили с ней на кладбище к Вафо на могилу.

Мы долго еще разговаривали с Игрушкой. Только потом легли спать. Слышу, кто-то наверху крикнул:

— Дим Димыч, ты где?

Я поднялся к «решке», крикнул:

— Я здесь.

— Дим Димыч, это я, Зойка. Давеча ты разговаривал с ребятами, я тебя по голосу узнала. Я приехала из зоны на больничку и работаю в рентгеновском кабинете уборщицей. Дим Димыч, ты завтра запишись на рентген, мы встретимся. Ты не забыл еще нашу любовь?

— Как забыть, Зоя, какой ценой мне эта любовь досталась.

— Девочки тебя тоже вспоминают. Как у тебя здоровье?

— Нормально.

— В общем, завтра жду тебя.

Поговорив с Зойкой, я лег на нары, но долго еще не мог заснуть. Вспоминал свою горькую жизнь, в которой, как лучи, вспыхивали и радостные моменты. Разве мог я когда предполагать, что доведется мне снова встретить Зойку, и опять в тюрьме.

Утром во время проверки я записался у дежурного на рентген. В полдесятого меня вывели из камеры и повели наверх. Сопровождал меня надзиратель — старый татарин с кривым носом и большими лупатыми глазами. Что я еще отметил в надзирателе, так это широченные галифе, в которые можно было всунуть еще троих человек, а кирзовые сапоги были размеров на пять больше. От этого надзирателя заносило то в одну, то в другую сторону вслед за сапогами. Было ощущение, что не он тащит сапоги, а они тащат за собой надзирателя, причем тащат неумело и хаотично.

Когда по лестнице поднялись наверх и пошли по коридору, за решеткой я увидел женщин с маленькими детьми. Это были «мамки», тоже заключенные. Подумал еще: «Ну, ладно, я с четырнадцати лет, с малолетки мыкаюсь по тюрьмам и зонам. Ну, а эти-то, эти-то, что их ожидает, если они вкус и запах тюрьмы впитывают с молоком матери?»

Потом мы свернули в открытую дверь направо. Там было еще две двери. Из одной двери выскочили две могучие женщины, я даже опешил, схватили меня за руки и втащили в кабинет. Тут я увидел Зойку, она кинулась мне на шею, стала целовать. А другая толстая баба пошла завлекать надзирателя, что-то говорила ему. Старик нараспев только одно повторял: «Давай быстрей, а то меня ругать будут».

Мы не стали с Зайкой терять столь драгоценное время. Здесь же в кабинете прямо стоя отдались друг другу. И сразу после этой процедуры, заправляя и застегивая штаны на ходу, я пошел в рентгенкабинет.

В кабинете в полумраке сидела женщина и что-то записывала в большой журнал. Увидев меня, сказала:

— Раздевайтесь.

Я разделся до пояса, встал в аппарат и тут же вышел.

— Одевайтесь, — сказала женщина.

Когда я вышел из кабинета, мой надзиратель сидел на диване между Зойкой и толстой Анкой и чему-то блаженно улыбался. Зойка поднялась, сунула мне за пазуху две пачки конфет. «Горошек». Поднялась и Анка, я поблагодарил их, поцеловал обеих, они меня. На этом наше свидание закончилось. И мы с надзирателем поканали в подвал. По пути татарин цокал языком, говорил:

— Ох и бабы. Они что, знают тебя?

— Да.

В камере я положил конфеты на стол, сказал ребятам:

— Угощайтесь. Честно заработанные. Зойка дала, сейчас трахнулись с ней в рентгенкабинете.

Ребята съели конфеты, заочно поблагодарили Зою. Потом нам «позвонили» сверху, чтобы приняли «грев» — отоварку из ларька.

Поскольку сетка на подвале была мелкая, дотянуться до нее невозможно, мне пришлось сделать целое приспособление из прутка и реек, чтобы дотянуться до сетки, выломать в ней несколько проволочек в шахматном порядке и сделать дырку размером с кулак. Теперь можно «грев» принимать. Эта работа, требующая силы и терпения, была только мне под силу. Ребята в камере от истощения были сильно ослабшие. Когда я делал дырку в сетке, один зек обязательно стоял у двери загораживал волчок, чтобы надзиратель не засек. Поймают — пятнадцать суток «трюма» обеспечено.

Я крикнул наверх:

— Один конец «коня» кидайте на сетку, а жеванину связывайте колбасным порядком и тоже кидайте.

Они кидают, а я, потихоньку постукивая палочкой по сетке, все затягиваю в камеру. Все садимся за стол и начинаем есть. Жизнь в камере становится немного веселей. Каждый хочет рассказать что-нибудь из своей жизни.

В камеру пришел Вахидов, говорит:

— Один хрен вы ничего не делаете, поэтому хочу отдать вам тюремную библиотеку. Сделайте на потрепанных книгах переплеты, чтобы они выглядели культурно.

И пошла в камере работа. Если попадалась интересная книга, я ее прочитывал, а потом пересказывал содержание сокамерникам. Книгу «Отверженные» Гюго я рассказывал трое суток, всем понравилась. «Трудовой коллектив» уголовников нашей камеры постановил назначить меня рассказчиком. Работать я не буду, а буду только читать самые интересные книги и пересказывать. Работа не пыльная, но по-своему ответственная и, главное, получалась у меня неплохо. А чтение книг и раньше было моим хобби, начиная с детдома. Бывало и так: прочитаю книгу, а концовка у нее или плохая, герой погибает там, или непонятная, или обрывается на самом интересном. Тут уж, пересказывая ребятам книгу, мне приходилось самому придумывать сюжет и импровизировать на ходу.

Шло время. Я прочитал и пересказал очень много книг, в том числе такие серьезные, как «Консуэло», «Дженни Герхард», «Тавриз туманный», «Страшный Тегеран», много фронтовых книг. Особенно сильное впечатление произвела, и не только на меня, книга «Живые и мертвые», где главным героем был генерал Серпилин.

Как-то я сильно простыл, подскочила температура. Записался к врачу. Утром меня повели, надзиратель остался в коридоре, а я вошел в кабинет. За столом сидела маленькая толстенькая женщина в форме майора, лет пятидесяти на вид. Звали ее Галина Александровна, это я потом уже узнал. Женщина встала, надела халат, опять села, записала мои анкетные данные. Потом внимательно посмотрела на меня, сказала:

— Вы очень бледны.

— Где уж здесь, однако, тут? Не на Черном море отдыхаю, — ответил я.

— Раздевайтесь, я вас послушаю.

Когда я разделся, врач с интересом стала рассматривать на моем теле картины и пейзажи, выполненные в стиле уголовно-тюремного реализма, трогать мои мощные бицепсы, грудную клетку, которой мог бы позавидовать любой заштатный питекантроп.

— Ложитесь на диван, — сказала майор.

Я лег, она стала прослушивать мою грудную клетку, щупать живот, спрашивать: «Здесь болит? Здесь болит?» На что я ей ответил:

— Доктор, у меня нигде ничего не болит. Душа у меня одна болит, ноет, как вспомню, сколько мне сидеть.

— Ложитесь на живот.

Я повернулся, врач прослушала спину, сказала:

— Одевайтесь. Сейчас температуру измерим.

Когда я оделся, офицер в юбке сунула мне под мышку градусник, а сама села за стол, стала что-то писать. Попутно расспрашивала меня: откуда я, как сюда попал. Вкратце я изложил ей отнюдь не героическую свою биографию. Температура у меня оказалась тридцать девять градусов.

— Так, Пономарев, я вам выписала гематоген, будете пить. И вот еще дам вам поливитамины, тоже попринимаете, — сказала врач и насыпала мне полный карман куртки поливитаминов. — Потом я вас еще вызову.

В камере я рассказал ребятам о результатах похода к врачу. Каюм сказал:

— Сколько я в «крытой», не припомню, чтобы хоть одному «крытнику» выписывали гематоген, притом в камеру. Это неспроста.

На другой день я получил лекарства и бутылку гематогена. Стал понемногу пить. А через три дня меня вызвали в санчасть. Принимала меня маленькая майор Галина Александровна. Она, кстати, была начальником санчасти. Опять прослушала меня с обеих сторон и сказала медсестре:

— Этого полосатого тигра (а был я в полосатой робе) придется положить в санчасть. Оформите на него карточку, у него двухстороннее воспаление легких. Я ему выписала лекарства и глюкозу на десять дней. А вы, — обратилась майор в мою сторону, — идите в камеру, возьмите полотенце, ложку и кружку.

Я пошел, взял, что сказали, и меня отвели в больницу и положили в отдельную палату-изолятор. Вечером пришла Галина Александровна. Я лежал на кровати, укрывшись простыней. Майор присела на кровать, сказала:

— В других палатах лежат туберкулезники, поэтому я дала указание положить тебя отдельно, если ты сам не возражаешь.

— Нет, что вы! Я очень даже доволен. Мне тут хорошо.

Галина Александровна сидела не кровати вплотную ко мне. Я попытался отстраниться, отодвинулся чуть-чуть. Но майор села глубже на кровать, поудобнее, и опять я почувствовал ее тело. Потом она положила свою руку мне на спину и сидела, наклонившись надо мной. Ее большие груди маячили перед моими глазами. От такого изобилия этого продукта, да еще в такой близости, мне стало не по себе. Женщина заметила мое состояние, спросила:

— Что ты так покраснел?

— Видимо, температура у меня сильно подскочила, да и не только температура.

— Ладно, успокойся. Сейчас я пойду, а попозже зайду. Сегодня я дежурю и заодно сделаю тебе глюкозу.

Она ушла, а я еще долго лежал и не шевелился, так мне было хорошо. Я не знал, что и думать. Что это? То ли очередное испытание, то ли подарок судьбы. Я лежал и торопил время: скорей бы она пришла.

Когда небо в клетку за окном стало почти черным, я услышал в коридоре тяжелые шаги. В палату вошла Галина Александровна, сказала:

— Давай руку.

Сделала в вену глюкозу, дала витаминов, спросила:

— Что ты ел сегодня?

— Кашу овсяную давали и компот.

— А в подвале чем вас кормят?

— Дают хлеба четыреста граммов и овса немного, верней, каши синей. Я сижу на пониженном пайке, потому что на работу не выводят.

— То, что овсом тебя кормят, уже почувствовала, когда сидела рядом с тобой. А почему тебя на работу не выводят?

— Вахидов говорит, что я отрицательный элемент. Да я не один такой, «отрицаловки» в подвале навалом.

— Кстати, Витя, я сегодня еще ничего не ела, пойду перекушу.

— Галина Александровна, если там что останется, принесите сюда, сильно жрать хочется, — попросил я врача, на что она ответила:

— Все, что останется, я съем сама, — и засмеялась, а уходя, добавила: — Хорошо, если останется.

Я лежал читал, где-то через час Галина Александровна пришла, пододвинула табуретку к кровати, развернула сверток с колбасой и пирожками, сказала:

— Садись кушай. Вот, здесь осталось, — и снова засмеялась.

— А сколько времени? — спросил я.

— Десять. Надзиратели вывели из камер женщин-малосрочниц мыть полы в коридорах и лестницы.

Я ел, полулежа в кровати. Галина Александровна села на кровать около меня, чуть наклонившись в мою сторону. Из плохо запахнутого халата я увидел ее груди, на которых отсутствовал бюстгальтер. Мне показалось, даже не показалось, а интуитивно я почувствовал, что женщина испытывает ко мне симпатию и хочет меня. Поразмыслив, я пришел к выводу: терять мне нечего. В крайнем случае она просто выпишет меня из санчасти. Я поднялся с кровати, пошел, прикрыл дверь из предосторожности. Подошел к женщине, обнял, повалил на кровать и поцеловал в губы долгим поцелуем. Почувствовал ответную страсть. Тогда я расстегнул ей халат, положил удобнее на кровать, и мы отдались друг другу. Несколько раз мы терялись в забытьи. Галина Александровна целовала меня и только повторяла:

— Витя, успокойся. Ты такой горячий. Успокойся.

После третьего захода я отвалился на подушку. Доктор лежала с закрытыми глазами, ее массивные груди с большими коричневыми сосками свисали по обе стороны туловища.

Я стал ласкать и целовать груди, она только сильнее прижималась ко мне. В этот момент она, видимо, напрочь забыла, кто я и кто она. Любовь уравняла служебное положение бандита-каторжанина и майора — начальника санчасти.

Я приподнялся на локте, посмотрел на врача, спросил:

— Вы что, Галина Александровна, ночевать у меня в камере собрались?

— Нет, дорогой. Но мне так хорошо с тобой. Мне кажется, что за свои сорок девять лет я еще ни разу не получала такого удовольствия. Мне теперь и умереть не жалко.

— А почему, Галина Александровна, вы именно меня выбрали?

— Ты знаешь, Витя, когда ты пришел на прием и разделся, я посмотрела и подумала: такой здоровый красивый парень и пропадает. И вообще, почему-то ты понравился мне своим спокойствием, рассуждением. Я одна живу, без мужа. Лежала ночью на кровати и все время о тебе думала, решила хоть чем-то тебе помочь. А тебе хорошо со мной?

— Очень. Вы такая хорошая, мягкая и теплая. Я как дотронусь до вас, так мне опять хочется. Хочу и вот никак не могу одного понять: как вы, женщина с таким положением, вытащили меня из подвала грязного, небритого, больного и решили осчастливить? И где? В тюрьме! Спасибо, Галина Александровна, за все, за ваше благородное сердце, за простоту души. Хоть в тюрьме, но счастье и здесь мне улыбнулось.

Женщина заплакала, прижала мою голову к себе, сказала:

— Из твоего личного дела, Витя, я поняла, что сидишь ты с детских лет, в тюрьме прошла юность и пропадает молодость. Вот я и подумала: доставлю этому парню хоть мимолетную радость в жизни. Мой милый, мой ласковый.

Я лежал на спине, Галина Александровна лежала сверху, лазала по мне, целовала мои губы, грудь. Я задыхался от ее горячих поцелуев и почти терял сознание. И мы трахались снова и снова. Потом она встала, сказала:

— Сейчас пойду проверю, есть ли в душе горячая вода. Сходим помоемся, душ у меня в кабинете.

Галина Александровна ушла, а я лежал и думал: сколько это может продлиться у нас? А если все кончится, то мне будет еще тяжелее после расставания с ней.

Врач вернулась, сказала:

— Я прошла по этажам, везде тихо. Надзирателя предупредила: если кто будет меня спрашивать, пусть позвонит в мой кабинет, я приду. Воды горячей в душе не было, так я сходила в баню и сказала, чтобы мне в кабинет пустили воду. Собирайся, Витя, пойдем помоемся.

Я надел брюки, куртку и чепчик. Пришли в кабинет, я разделся, прошел в душевую и наладил нормальную воду. Вошла голенькая Галина Александровна, стала под душ, а я начал намыливаться, не сводя глаз с ее мощного крупа. Врач предложила потереть мне спину, потом я стал тереть ей спину. Она повернулась, поцеловала меня в губы. Тут я не выдержал, обхватил ее сзади, и в такой позе мы отдались друг другу прямо под душем. Время от времени женщина оборачивалась и целовала меня.

После душевой мы минут десять лежали на диване, распаренные и уставшие.

— Ох и развратники мы с тобой, Витя, — сказала милиционер. — Да простит нас Бог на том свете.

Галина Александровна поднялась с дивана, налила два стакана спирта, сказала:

— Давай, дорогой, выпьем за нашу подпольную любовь. Я-то ворона старая, знаю, чем может это обернуться. Но, встретив тебя, я уже ничего не боюсь. Только Бог мне судья.

Мы выпили и закусили. Пошли ко мне в палату и почти до утра разговаривали и трахались периодически. Под утро Галина Александровна ушла.

Утром, как обычно, тюремный день начался с проверки по камерам, смены дежурных, обхода врачей по палатам. Вошли ко мне трое в халатах. Галина Александровна с бледным серьезным лицом спросила:

— На что, больной, жалуетесь?

— Голова что-то кружится, — ответил я, потупившись.

— Это у вас от нехватки витаминов, но это пройдет, — сказала начальник санчасти, и они ушли.

Через какое-то время Галина Александровна вернулась одна, сказала:

— Я, Витя, пошла домой. На следующее дежурство принесу тебе поесть. Буду носить на себя и на тебя. А сейчас отдыхай, мой милый, и веди себя хорошо. — Поцеловала меня и ушла.

И началась у меня жизнь как в самой хорошей сказке. На тюремной больничной койке я жил лучше, чем многие живут на свободе. Когда дежурила Галина Александровна, у меня было все: и поесть, и выпить, и женщина нежная, ласковая и темпераментная. Мы трахались как сумасшедшие. Я чувствовал, что в этом мире это был ее финишный любовный бросок. Она тоже, по-видимому, это знала и себя не сдерживала. Была как лошадь, идущая галопом без уздечки. В такие страстные ночи я даже забывал, что нахожусь в тюрьме.

Через месяц Галина Александровна зашла ко мне в палату и говорит:

— Витя, ты знаешь, что ты со мной сделал?

— Нет. А что?

— У меня все платья по швам лопались, а сейчас висят на мне, как мешки. Юбки вообще невозможно носить, падают с меня. Надо их зауживать и замки перешивать. Все врачи мои заметили, как я похудела, и говорят, что мне так очень личит. Да я и чувствую себя так легко, будто лет двадцать скинула.

Я посмотрел на ее зад, на котором складками топорщилась юбка, и меня разобрал смех.

— Галина Александровна, вы правы. У вас зад был кобылам на зависть, а сейчас как у козочки.

— Это ты во всем виноват, — сделала вывод начальник санчасти.

— А я и не отрицаю. Так и на суде скажу, — пошутил я.

— Ой ты, дурачок мой, — сказала Галина Александровна, долго и внимательно посмотрев мне в глаза.

Я без особого труда прочитал в ее глазах грусть, спросил:

— Галина Александровна, что с вами?

— Надо, Витя, выписывать тебя. Больше держать нельзя, могут догадаться. А через месяц я тебя снова положу. Но этот месяц, как мое дежурство, ты будешь записываться к врачу. Я буду тебя поддерживать, чем могу. Только в камере веди себя хорошо. Вахидова я также предупрежу, что ты больной и чтобы к тебе меньше придирался.

Я взял кружку, ложку, полотенце и ушел в свою камеру.

В камере о своих отношениях с Галиной Александровной я ни с кем не делился. Никому об этом знать не положено. Среди преступного мира есть слабые люди, долго не выдерживающие сидеть на фунте хлеба. И таких Вахидов прибирает к рукам, пообещает им лишнюю пайку, и они становятся секачами.

Да и кому я что должен объяснять? Не столько я за себя боялся, сколько за человека, проявившего ко мне столько участия, тепла и доброты. Еще в детстве, когда я сидел во взрослой Ванинской зоне, я наглухо запомнил слова старых каторжан:

— Можно, Дим Димыч, всех ругать и ненавидеть, только не медицинский персонал: в нашем преступном мире это — единственное спасение.

В камере в книгах у меня были еще деньги и немного анаши. Ее я вытаскивал и угощал ребят только по праздникам, а деньги регулярно посылал наверх на ларек, а оттуда получали «грев».

Хоть мы и сидели на пониженном пайке, утром я поднимался раньше всех в камере и начинал делать физические упражнения: присев на корточки, ходил гусиным шагом, делал отжимания от пола на руках до предела. Этим я поддерживал свою спортивную форму. А когда приносили пайки, свою делил на три части и последнюю корочку съедал в отбой.

Некоторые зеки не выдерживали, сразу съедали всю пайку, а потом весь день баланду без хлеба ели. Так я приучил себя, хотя есть мне хотелось не меньше, чем ребятам. Они весь день под бушлатами лежали, а я еще и физическими упражнениями занимался.

Спасибо еще Галине Александровне, она меня подкармливала. Когда ее дежурство, я записывался к врачу. Меня вели наверх в кабинет начальника санчасти. Майор сажала меня за стол, и я быстро съедал все, что она приносила мне. Потом набирал разных таблеток и уходил в камеру. Если в кабинете, кроме нас, никого не было, мы целовались, а если медсестра или еще кто, то обменивались только взглядами.

Как-то в камере я принимал сверху «прогрев» из ларька, и меня на «решке» заметил в волчок надзиратель. Написал рапорт, а Вахидов наградил меня пятнадцатью сутками карцера.

Сидя уже в «трюме», я вызвал врача. Пришла Галина Александровна, измерила мне температуру, сказала:

— У него большая температура. Мы не можем держать его в карцере.

Меня увели назад в камеру. А когда я снова записался к врачу и встретился с Галиной Александровной, она меня отругала:

— Неужели ты не можешь спокойно сидеть в камере? Что, больше некому на «решку» лазить и «грев» принимать?

Я пытался объяснить доктору:

— Все ребята слабые в камере. Принять «грев» и затянуть в дырку не могут, только намучаются. Вот я и лезу. Я-то хоть у вас «греюсь», вот и покрепче их всех.

Галина Александровна покормила меня, поцеловала.

— Скоро, Витя, я тебя снова положу в санчасть. Очень уж ты бледный. Мне это не нравится.

Так я месяца три в году лежал в санчасти. А это было для меня настоящим земным раем. Хотя что такое рай земной, я только догадывался, но в сравнении с тюремной камерой — это был рай. Все познается в сравнении. И костер нашей любви с Галиной Александровной вспыхивал с новой силой и страстью. Палок для этого костра я не жалел. Месяц пролетал как во сне, и я снова уходил в камеру.

Заключенные камеры просились на работу, но Вахидов не выпускал, усмехаясь, говорил:

— На работу ходить не будете. Ловите «гревы». Я замучился сетку на подвале зашивать. Я знаю, это Дим Димыча работа. Имей в виду, поймаю — пятнадцать суток твои.

Атмосфера в камере была ненормальная и все больше накалялась. Все были злые, голодные. И разговоры в камере под стать атмосфере. Раз сидели, разговаривали, делились воспоминаниями. Уголовник по кличке Челкаш рассказывал угрюмо-юморную историю из своей жизни:

— Пришел ночью пьяный, голодный как волк. Жена спала уже. Пошарил по столу, нашел лампу керосиновую, но пустую, керосин кончился. Растолкал жену, спрашиваю: «Пожрать есть чего?» — «Там, на плите, чугунок, требуху варила сегодня», — ответила спросонок жена. Стал впотьмах шарить, нашел чугунок, запустил в него «клешню». Вытащил что-то липкое, длинное, стал жевать. Жую, никак ужевать не могу. У, сука, думаю, требуху доварить не могла, сырая совсем. А она стала поперек горла, а конец на полметра изо рта висит. Стал потихоньку глотать. Пошла. И заглотил целиком. Утром встаю, живот режет. Пошел до ветра, сел под плетень. Пыжусь, пыжусь, никак. Потом смотрю: тряпка из задницы торчит. Я ухватил ее рукой, тяну, не идет. Тогда приподнялся, зацепил тряпку за кол от плетня, стал дергаться. Бесполезно. Был бы разбег какой, а тут разбега никакого. Дергал, дергал, пока забор не завалил. А рядом к забору коза была привязана, так ее чуть не прибило. Лежит коза под забором и орет дурным голосом. Жена из хаты выскочила, накинулась на меня:

«А, мерзавец, весь забор завалил. Кто чинить будет, пьянь несчастная?» Тут уже я не выдержал, рванулся как следует в полусогнутом положении, как спортсмен со старта, так тряпку и выдернул. Забежал в хату, схватил двустволку и выскочил на улицу. Жена, увидев меня с лицом решительным, как у Александра Матросова, что шел на немецкий дзот, припустила по грядам и скачет, как коза. Кричу ей: «Не виляй, дура, не виляй! Не попаду ведь». Потом как дал дуплетом на вскидку. И точняком попал.

Зеки в камере сидели, слушали, угрюмо скалились.

— Так на самом деле, как потом разобрались, вот что оказалось, — продолжал рассказывать Челкаш. — Кошка залезла в чугунок и вытащила требуху, а тряпка, которой чугунок был накрыт, в него упала. По пьянке в темноте я эту тряпку и заглотил вместо требухи. Жалко, апосля об этом узнал, когда к жене в больницу ходил. Ей доктор из задницы пригоршню дроби наковырял. Долго жена потом скулила, на задницу сесть не могла. Я ее успокаивал: «Да не вой ты, Зин, а, Зин. Сбегай лучше в магазин, да отметим счастливый исход моей охоты. А что всю жопу тебе разворотил, так сама виновата. На кой хрен такую корму отъела, в калитку боком только и пролазишь, вот всю дробь от заряда и поймала». Эх, ребята, требухи бы сейчас вареной, да с маслицем, уксусом.

— Это че, Челкаш, — сказал Чижик, тощий зек. — Я что здесь голодный, что на свободе голодный ходил. Клавка моя пила, стерва, по-черному. Все бабки, что я зарабатывал, пропивала. Бывало, приду с завода уставший, голодный, а она пьяная в дуплину на кровати валяется, а пожрать — шаром покати. Начну ей говорить, она в крик, мат-перемат. А то еще сковородкой или чугунком, сука, в меня запустит. Напоследок только год хорошо и пожил, когда ее в ЛТП отправили менты. Вернулась, и все сначала пошло-поехало. А тут еще ее кенты-алкаши и подруги чуть не прописались в хате. День и ночь гужуются: Сашка Ворон, Жорка Блин, Светка Оклахома, Нюрка Шавка. Клавка у них за пахана канала. Раз вернулся с ночной смены раньше времени, подстанция на заводе сгорела. А они готовые все. Кто на полу спит, кто под столом. А Клавка моя на кровати с Вороном голые. У меня в башке помутилось что-то. Схватил топор и давай их на кровати кромсать. Только в ментовке очухался. Посадили вот. Об одном сейчас жалею: и чего я Клавку раньше не грохнул. Уже давно освободился бы.

В это время в камеру вошел Вахидов. Зеки кинулись к нему, стали уговаривать выпустить их на работу. Он ни в какую: нет, и точка. Тут один из камерников, Валек с Урала, выхватил из-за пазухи длинную заточку и ударил капитана. Все произошло так быстро, что никто из зеков, да и сам Вахидов, не ожидал. Удар пришелся в сердце. Когда капитан упал, Валек размахнулся и хотел еще раз долбануть. Но другой зек, Володя Сорокин, перехватил руку Валька со швайкой, закричал:

— Ты что, сука, с ума сошел?!

— А сколько он может кровь у нас пить? — ответил Валек.

Надзирателя, что в дверях стоял, ветром сдуло. Через некоторое время все сбежались: корпусной, начальник режима и сам начальник тюрьмы полковник Стакозенко. Валька увели в карцер, а Вахидова положили на носилки и увезли в городскую больницу.

У надзирателей мы спрашивали:

— Что там с Вахидовым?

— Чудом остался живой. Врачи долго боролись за его жизнь, швайка чуть-чуть зацепила сердце. Если бы ваш подонок еще раз ударил, то Вахидову был бы конец.

— Пусть капитан спасибо Сорокину скажет.

Дошло это и до начальника тюрьмы. На другой день он пришел в камеру, спросил:

— Кто Сорокин?

Володя вышел. «Хозяин» расспросил его, как было дело. Тот рассказал. Стакозенко посмотрел на заключенного внимательным взглядом и ушел. Говорили, что Стакозенко встречался с женой Вахидова. Она узнала от него фамилию зека, который спас ее мужа капитана Вахидова, и написала письмо в Москву в Верховный Суд СССР с просьбой о помиловании Сорокина. Из Москвы пришел запрос: дать характеристику поведения заключенного Сорокина на тюремном режиме.

На самом деле Володя Сорокин числился как отрицательный элемент. В нашей камере сидели одни головорезы и «отрицаловка». За игру под интерес у Володи были неоднократные постановления о «награждении» карцером, а в личном деле, как в семейном альбоме, красовались подшитые игральные карты: тузы, короли, дамы.

Несмотря на это, полковник вырвал из дела все постановления, королей и тузов и написал на Сорокина такую характеристику, что можно орден давать. И отправил ее в Москву.

Прошло месяцев восемь, об этом случае давно забыли. И вот открывается кормушка, начальник спецчасти спрашивает:

— Сорокин есть здесь?

— Есть.

— Распишитесь. Вам пришло помилование. С вас скидывают десять лет срока, вы идете на свободу.

Володя стоял с ручкой в руках, но не мог ни расписаться, ни слова сказать, так потрясла его эта неожиданность. Я подошел к нему, взял его руку и расписался в помиловании. А буквально через полчаса за Володей пришли. Он попрощался с нами и ушел.

Через пять дней на мою фамилию приходит посылка. Открылась кормушка, и женщина, что разносит в тюрьме посылки и бандероли, спросила:

— Пономарев есть?

— Тут я, начальник. Где мне еще быть? — ответил я.

— От кого посылку ждете?

От такого вопроса я забуксовал. Никого у меня нет на свободе, и ни от кого никогда я никаких посылок не ожидал. Разве что от Международного Красного Креста как гуманитарную помощь жертвам советских лагерей и тюрем. А не скажешь, от кого посылку ждешь, унесут и будь здоров. Вспомнил, как-то с Володей Сорокиным у меня был разговор, я говорил ему, что положена посылка, а прислать некому.

И вот Володя ничего мне не обещал, и на тебе. Но я, еще будучи неуверенным, стал крутить вокруг да около. Дескать, родственники есть, да раскидало их по свету, что бурьян по степи.

Женщина не выдержала:

— А Сорокин кто вам будет?

— О родная, так это брат мой двоюродный.

— Распишитесь вот здесь.

Я расписался и получил посылку на пять килограммов. Володя, оказывается, после освобождения зашел в магазин, купил сала, сухарей сладких и отправил мне посылку.

В камере начался пир. Часть продуктов я отделил, чтобы «подогреть» соседнюю камеру. «Грев» аккуратно завернул в целлофан, потому что посылали через туалет. Там стоял большой мусорный ящик: кидаешь туда, крутанул колесо, и все упало в ящик.

Приставив кружку к стене, передал соседям, что на оправку мы первые идем, вы за нами, заберете «грев». За стеной отстучали: поняли. Вечером пошли на оправку, пакет я кинул в мусорный ящик. После нас на оправку повели соседнюю камеру, а через некоторое время по стене оттуда передали: «грев» дома.

А наша камера ожила немного. Мы сидели, пировали, даже анекдоты в ход пошли, и рассказы из жизни уголовников повеселее стали.

На другой день на утренней проверке в камеру вошел среднего роста худой остроносый майор и сказал:

— Я майор Жабин, старший оперуполномоченный.

— Очень приятно, гражданин начальник. Будем знакомы: Дим Димыч, рецидивист, — сказал я, подойдя к оперу.

Пригляделся к нему, заметил наколки на руках. Как потом оказалось, он сам был из бывших воров, но потом отошедших. Воевал, имеет награды. На теле у опера необычная даже для нашего преступного мира татуировка: вокруг всего тела выколота, толстая змея, голова которой выходит к горлу. Это не то что «купающаяся колхозница», или русалка, или портреты вождей. Его шедевр нательной живописи, по-видимому, принадлежал игле самого Рафаэля, только лагерного. Голову змеи майор прятал под галстуком рубашки. Как-то было жарко, и майор зашел в камеру без галстука, с расстегнутой верхней пуговицей рубашки. Все зеки увидели голову змеи. Вообще-то змея придавала авторитета майору, зеки стали к нему привыкать и особой ненависти не выказывали.

Жабин сказал:

— Завтра все пойдете на работу. Годится?

— Да, да, — хором ответили камерники.

На другой день нас вывели на работу. Она заключалась в следующем: со свободы в тюрьму завозят детали для хлопкоуборочных машин, какие-то литые чугунные болванки с отверстиями. Наша задача с помощью бородков и кувалдочек килограммов по шесть выбивать в отверстиях болванок окалину, а потом на большом наждаке обтачивать сами болванки. Если дашь сто процентов выработки, то вечером дают к дневной пайке еще сто граммов хлеба и хорошую баланду, в которой чувствуется жир. Если не дашь сто процентов, то на работу вообще не выводят.

Честно говоря, работа мне не понравилась: хотя и не сложная, но не было у меня к ней призвания и духовного тяготения. Поэтому норму за меня делал заключенный по кличке Барбули, причем он сам предложил:

— Норма, Дим Димыч, маленькая. Ты не работай, я все сделаю за тебя и за себя.

Был этот Барбули, мягко говоря, немного чокнутый. Да оно и понятно: годами сидеть в камере и видеть почти одни и те же рожи, здесь у любого крыша может поехать. Захочет Барбули уйти из камеры на больничку, начинает ложки глотать. А один раз проглотил партию домино. Его увезли в сангородок на операцию. Когда вернулся оттуда, вскорости проглотил несколько крючков от кровати. Снова увезли в сангородок. После возвращения из сангородка Барбули признался мне:

— Ты знаешь, Дим Димыч, что мне хирург сказал? Сказал, операцию больше делать не будут, кишок почти не осталось. Если еще наглотаешься какой дряни, умрешь, больше вырезать нечего.

На что я ему слегка в резкой форме, но внушительно сказал:

— Барбули, перестань дурью маяться. А не то я сам тебе такую операцию в камере сделаю, что не только наш коновал, но и академик Виноградов со своей кодлой тебя после этого не соберет.

Подействовало. Барбули притих после этого. А когда нас стали водить на работу, то Барбули весь накопившийся в нем талант и изобретательность бросил на покорение трудового Монблана. И это его желание делать работу и за меня входило, по-видимому, в план его социалистических обязательств. А может, боялся, что я сдержу свое обещание насчет операции.

Работали в тюрьме в маленьком дворике. Как только нас выводили на работу, я уходил в картонажный цех к мужикам, там тоже «крытники» работали. Так я «закрывался бушлатом» (числился на рабочем месте, но не работал). В этом цехе делали бумажные коробки для магазинов. Мужики знали, что чифирь я не пью, заваривали мне купеческий, а я угощал их анашой. Давал им деньги, а они, если где чего достанут из продуктов, приносили мне. Хоть они были тоже «крытники», но не с таким тяжелым режимом, как у нас — «отрицаловки», сидящей в подвале. Продукты я потом относил в камеру своим ребятам, а то они отощали в доску. Так сидим в цехе, ребята «дурь» «шабят», я чай пью, разговариваем, рассказываю им прочитанные книги, стихи. Когда Вахидов доверил нашей камере переплетать библиотечные книги, ох, я тогда много их перечитал, да и сейчас постоянно читал и выписывал в дневник, особенно стихи, увлекшие меня в последнее время. Читал Гумилева, Блока, Бунина, Смелякова, Тарковского, Николая Заболоцкого, Ахматову, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву, Есенина, Твардовского, Ольгу Берггольц, Фатьянова. Это уже наших современных поэтов. Как было не запомнить отрывок из Александра Блока:

А некоторые стихи очень удачно ложились на мотив лагерных песен, были близки по духу и по содержанию нашему преступному миру, особенно тем, кто хавал пайку в сибирских лагерях. А таких здесь было много. Ну как не вспомнить было стихотворение Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана». Видимо, поэт сам там побывал, что придавало ему еще больший авторитет в наших глазах.

Далее зекам, которые не прочитали в своей жизни ни одной книги, разве что «Курочка Ряба», «Муму» и «Колобок», не говоря о стихах, и тем очень нравились стихи, которые я им читал. Порой слушали затаив дыхание. Какого зека со стажем не тронет за душу до самой прямой кишки такое родное стихотворение Ярослава Смелякова «Земляки»? Каждому кажется, будто про него написано:

А у одного старого зека, по кличке Чмырь, даже слезы выступили на глазах, когда я прочитал всего лишь четверостишие из Бунина. Так, видно, тронули старика слова:

К концу рабочего дня в цех приходил Барбули, отдавал рапорт о проделанной работе:

— Все, Дим Димыч, класс. Двести процентов сделал как леду.

Напоследок мужики подкурят «плана», и мы расходимся по камерам.

У солдатика Федота «крытая» кончилась, он ушел на «эстафету» (этап) и уехал в зону. На его место к нам в камеру кинули молодого парня Юру Пряхина, тоже солдата после демобилизации, четверых убил. Парень оказался славным малым, с ним я крепко подружился и поддерживал его, как мог, и кликуху ему дал Робин Гуд. Это после того, как Юра рассказал мне свою историю. Вот о чем поведал мне бывший десантник, отличник боевой и политической подготовки.

— Были у меня, Дим Димыч, мама и сестренка младшая Ирочка. Теперь никого, почитай, нет. Служил я на Черном море в морской пехоте, мама работала, Иришка в техникуме училась. Все было хорошо, как у людей. Последние два месяца перед демобилизацией я не получил из дома ни одного письма, хотя до этого приходили раз-два в месяц. Меня это как-то насторожило. В чем дело, почему? Но я еще близко не догадывался, что случилось. Может, думал, мама приболела и не хотят меня расстраивать перед дембелем. И вот приезжаю в родной город, почти бегу домой, звоню — бесполезно, никто не открывает. Я к соседу дяде Мише, инвалиду. Он почти всегда дома, мы раньше у него иногда ключ оставляли от квартиры, помогали ему, как могли: продукты покупали, мама стирала ему, убирала перед праздниками. Дядя-то Миша и поведал мне эту страшную историю. В нашем районе два года банда насильников бесчинствовала, шесть человек их было, молодых лоботрясов под предводительством Коржика. Я до армии знал этих ублюдков, но никогда с ними не дружил. И рожи у всех как на подбор были дебильные, прыщавые. А может, Бог таким образом нечисть метит. Троим по восемнадцать лет было, двоим по семнадцать и одному шестнадцать. Двое только в ПТУ учились, остальные не учились нигде и не работали. Развлекались в основном, благо родители у всех богатые: торгаши, спекулянты и жулье сплошное. А чем эти подонки развлекались, так напьются, девчонок в парке ловят и насилуют. И им хоть бы что. Родители пострадавших девчонок заявляли не раз в милицию. Бесполезно. Откупались. Так мало того, родственники этих подонков начинали запугивать девчонок и их родителей. Некоторые не выдерживали, забирали свои исковые заявления. А беспредел вспыхивал с новой силой. Перед Пасхой эта банда поймала вечером Иришку, — шла с тренировки, гимнастикой занималась. Затащили в кусты и издевались, как хотели. Никакие мольбы, никакие просьбы на этих извергов не действовали. А потом взяли и повесили ее на дереве, чтобы не заложила их. Когда мать узнала, то парализовало ее, и язык отнялся. В больнице третий месяц лежит.

Сделав паузу, выкурив сигарету, Юра продолжал:

— После этого рассказа дяди Миши я три дня пил у него, не мог даже через порог родной хаты переступить, так все меня потрясло. Сходили с дядей Мишей на кладбище к Иришке. Мы ведь без отца жили, так я ей и за брата и за отца был, на моих руках, считай, выросла. И на ж тебе. Здесь же на могилке я и клятву Иришке дал, что она будет отомщена, и ни один мерзавец не уйдет от кары моей и Бога. Как сказал, так и сделал. Сначала, правда, обошел нескольких девчонок, ранее пострадавших от банды. Поспрашивал их самих и их родителей. И везде были слезы, когда рассказывали, сколько горя, издевательств и угроз натерпелись от банды и их родственников. Потом по вечерам и ночью я стал выслеживать банду, ловить мерзавцев по одному, когда они расползались после своих гульбищ, и убивать. А этому ремеслу, слава Богу, меня в армии добросовестно учили. Сделаю сзади захват на хомут и душу. Головы мразям отрезал, такая злость на них во мне кипела, и относил ночью на кладбище, ставил на могилку в ногах у Иришки, чтобы видела головы палачей у своих ног. Четверым я успел отрезать головы, Коржик вторым был. А двое успели сквозонуть, уехать из города, уж больно сильный переполох в городе начался, только и говорили о бошках отрезанных и сваленных на кладбище у одной могилы. Сашка Карлик и Гурам Окоп поняли, кто и за что мстит их банде, вот и сорвались. Да и четвертый, Гришка Брэнд, никуда по вечерам и днем из дому не стал вылазить. Пришлось его днем на хате долбануть. Когда позвонил ему в квартиру, он из-за двери спрашивает: «Кто тут?» Отвечаю тонким голосом: «Я». «Кто я?» Говорю: «Смерть твоя». Пришлось выбить дверь, так он мерзавец успел выпрыгнуть с третьего этажа, но далеко не ушел. Со сломанной ногой далеко ли уйдешь? Достал его, затащил в какой-то подъезд, как он ни орал и ни сопротивлялся, и отрезал ему голову. Кинул ее в сумку и оторвался. Дома я не жил, вся милиция была поднята на ноги, на меня устроили настоящую облаву.

В лесу прятался, как волк, и на кладбище по ночам. Воинскую часть подключили, с автоматами лес прочесывали.

Взяли все-таки, против армии не попрешь. Был суд, рассказал все как есть, мне нечего было скрывать, я бился за правое дело, вершил возмездие палачам. Да и народ был на моей стороне. Когда зачитали приговор — двенадцать лет, три года тюремного режима, так люди кричали: «Свободу, свободу!» Я даже в последнем слове на суде сказал: «Ни о чем не жалею. Об одном только жалею — два мерзавца гуляют на свободе, а сестренка в могилке лежит. Но мой карающий меч и их достанет, я не век в тюрьме собираюсь сидеть».

После этого рассказа Юрки я сказал ему:

— Ты правильно, парень, поступил. На твоем месте я бы сделал то же самое. А поэтому ты есть Робин Гуд, боец за справедливость. Так теперь я буду тебя звать.

— А еще, Дим Димыч, я вот о чем думаю: хочу побег совершить да закончить начатое дело. Должен же я свою клятву перед сестрой выполнить? А там будь что будет.

— Не спеши, парень. Сейчас это почти невозможно. Кончится «крытая», и, если попадем в одну зону, я «уйду на траву» и тебя с собой возьму. Я тоже об этом думаю, сам по максимальному сроку канаю, и за плечами у меня уже без малого пятнадцать лет «кичманов». Что же мне теперь, всю жизнь сидеть?

В нашей камере сидел цыган по фамилии Паркин, мужик вздорный и болтливый, мелет языком что надо и не надо. А в соседней камере сидел Толик, по кличке Душанбе. Зашел как-то в камере разговор про этого Толика, а Цыган говорит:

— Да что ваш Толик? Он никто. Выламывается только да «ерша гонит».

На самом деле Толик был, как у нас в преступном мире говорят, в калашном ряду парень хороший, уркач, одним словом, «блатняк» (человек из уголовной среды).

Я послушал Цыгана и сказал:

— Харе (хватит), Цыган, прекрати болтать, что не надо, «кочумай» (молчи). А свои мнения оставь при себе и не забывай, что ты в «ломбарде» (тюрьме) и с тебя могут спросить за твои слова, и крепко. Так что сиди и «кочумай».

На другой день мы вышли на работу, старички позвали меня на чай. Мы сидели в цехе и разговаривали, когда прибежал Барбули, крикнул:

— Дим Димыч, Цыгана кокнули!

Я выскочил во дворик, смотрю: Цыган сидит с пробитой головой. Его Погос ударил молотком. Цыган был еще живой. Я надел на него чепчик, поднял с земли и повел к калитке, где стоит надзиратель. Тот нажал кнопку, дверь открылась. Цыган сделал пару шагов за калитку и рухнул замертво. Прибежали надзиратели, Погоса увели, а нас сняли с работы.

Вечером в камеру пришел Жабин, сказал:

— Все, на работу ходить не будете. Никак не можете вести себя по-человечески.

И поканали наши дни опять под замком. Как-то зимой Жабин изловил меня на «решке», я «грев» принимал, выписал пятнадцать суток карцера.

На третьи сутки за мной в камеру пришел надзиратель, свернул постель, вынес в коридор, я махнул ребятам на прощанье рукой и пошел в карцер. На фронтоне изоляторов этот надзиратель передал меня другому надзирателю. В тюрьме в подвале было три фронтона. Помимо фронтона изоляторов, еще фронтон смертников, кто ждет утверждения приговора, и фронтон «крытников», это кто на тюремном режиме.

На другой день ко мне в «трюм» кинули парня-татарина лет двадцати. Он получил год тюремного режима за отказ в лагере от работы. Карцер был не приведи Господи, могила раем покажется. Дунешь — пар идет, а в углах и на потолке иней лежит. Парень просидел в камере на корточках часа четыре. Когда я глянул на него, он весь был синий-пресиний. Я понял, парень до утра не дотянет, окочурится. Стал я бить в дверь, пришел надзиратель.

— Начальник, вызывай любое начальство, Жабина вызывай, — сказал я.

Пришли Жабин и корпусной, открыли дверь. Я им говорю:

— Начальник, пожалей пацана. Посмотри, он весь синий, до утра будет готовый. Я-то уже привык, а его хоть заберите отсюда.

Парня увели, я остался один. Сверху постучали:

— Кто в трюме?

— «Крытник» Дим Димыч, — ответил я.

— Между стеной и угольником сетки есть маленькое пространство. Мы тебе сейчас пошлем от веника длинную соломинку с проволочкой на конце, будешь «коня» принимать.

Ребята тоненькими ломтиками нарезали колбасу и сало, привязали их каждый в отдельности на веревочку и опустили. Я из камеры принимаю «коня». Выполнять эту работу неимоверно тяжело, работать восемь часов кайлом — детская забава в сравнении с ней. Приходится высоко залазить на лежак-таганку, который пристегнут к стене, и упираться в него одной ногой. Другую ногу я ставлю на вертикальную стену. Одной рукой подтягиваюсь за решетку, которая почти под потолком, а другой ловлю соломинкой и подтягиваю на себя «коня». Пока его поймаешь и затащишь в камеру, весь мокрый как мышь. Хотя в камере температура около нуля градусов, а то и ниже.

В карцере через одну камеру сидел Погос. Я спросил у него:

— Погос, ты «гревы» принимаешь?

— Нет, Дим Димыч. Сил у меня нету на «решку» лазить.

— Жаль, Погос. И я тебя «подогреть» никак не могу.

Потом я сел поесть. Съел все до крошки, чтобы надзиратели ничего не нашли. За принятие «подогрева», если поймают, «отломят» сверху еще пятнадцать суток карцера.

Так проходили дни в «трюме». Днем я дремал на корточках. В отбой в десять часов вечера в камеру заходили два надзирателя, отстегивали от стены единственную мебель и уходили. Остальная недвижимость камеры была сплошной бетон, и тот под шубу.

Утром общий подъем по всей тюрьме. Опять в камеру заходят два надзирателя и ключом закрывают таганку к стене. Я беру парашу и несу в туалет выливать. Параша в камере у меня, как собака, на цепь пристегивается, а конец ее в коридор выходит. Я даже кличку параше дал Джульетта. Сколько сижу в тюрьме, никак не пойму, для чего цепь нужна.

Может, тюремное начальство боится, как бы я не стащил этот тюремный инвентарь. Смешно и дико. Просто они боятся, как бы я парашей башки надзирателям не проломил, когда те заходят в «трюм» таганку пристегивать. А цепь действительно не дает размахнуться парашей как следует.

Потом камеру опять закрывают и все тихо кругом. Начинаю делать физзарядку, без движений нельзя. Когда разогреешься, все легче телу переносить холод и сырость.

Как-то вечером, еще до отбоя, я спал на корточках. Сквозь сон услышал женский голос, какую-то женщину вели в карцер. Запомнилась фраза: «Мало я этой суке дала». Женщину кинули в соседнюю конуру. Только ушли надзиратели, с ней Погос стал разговаривать, я слушаю и чувствую: голос знакомый. Но я молчал. Женщина рассказывала Погосу, как она надзирательницу супом облила за то, что та ее оскорбила. За это выписали ей пятнадцать суток карцера. Узнал — это же Зойка-карманница из Самарканда, моя первая тюремная любовь. Когда Зойка замолчала, я сказал:

— Здравствуй, Зоя, луч света в темном подземелье.

Зойка закричала:

— Дима, Димочка, это ты?! Вот так встреча!

Зойка рассказала, что должна была скоро уезжать с больнички в зону, да попала в карцер. Я ей рассказал, что тоже лежал в больничке. Нам не довелось там встретиться, так как лежали в разных корпусах: она в женском, я в мужском, а сообщения между ними никакого.

Вечером пришла смена надзирателей. Пришел Ваня, высокий худой парень, он всегда приходил слегка в подпитии. Когда принимал смену, на весь фронтон кричал:

— У, волки, я вам покажу, как нарушать!

Потом подойдет к какой-нибудь камере, откроет кормушку и часа два может болтать с зеком на разные темы. Пока напарник с фронтона смертников не позовет. Тогда они садятся с напарником играть в шахматы. Я часто подшучивал над Ваней:

— Ты, Ваня, обыграй этого фундука. Пусть узбек потом дежурит и за тебя, и за себя, а сам спать ложись.

На этот раз Ваня был изрядно торченый. А тут еще баба в карцере. Ваня подошел к соседней камере, открыл кормушку и стал разговаривать с Зойкой. А поговорить — это его медом не корми. Я сидел сначала слушал их разговор, а потом «впал в распятие» о своем. Я знал, сейчас на дежурстве Галина Александровна. Можно вызвать врача. Но сколько раз она может меня выручать? Да и начальство тюремное может догадаться, тогда ей хана. Зачем подводить женщину, ломать ей судьбу. У нее своя жизнь, у меня своя. Я и так по гроб ей обязан за все, что она для меня сделала.

Я позвал Ваню; попросил принести мне воды попить. Он принес, открыл кормушку. В знак благодарности я рассказал Ване историю из морской жизни. Ваня внимательно, слушал, облокотись на кормушку, а в руках вертел большой ключ от дверей камер. Потом Зойка позвала Ваню ей воды принести. Ваня ушел, а ключ забыл на кормушке. Я взял ключ, стал думать, куда его заныкать. Некуда. За лежаком на стене найдут, на «решке» — дотянутся. Глаза мои остановились на параше. А что, если в нее на веревочке опустить? Это можно. «Давай, Джульетта, помогай», — подумал я. Так и сделал, вряд ли надзиратели станут в параше ковыряться. Пусть только Ваня немного забудется.

Ваня заболтался с Зойкой возле ее кормушки, а про меня и мою открытую кормушку забыл. Потом подошел ко мне, спросил:

— Случаем, я у тебя давеча ключ не оставлял?

— Да нет, Ваня, я не видел. Это ты от женщины голову совсем потерял. Такие ласточки к нам в «трюм» не часто залетают.

— Куда я его сунул? Ну, да черт с ним. У меня запасной есть, — сказал Ваня и пошел опять к Зойке.

А я подумал: «Черт не черт с твоим ключом, а я с ним в натуре». Пришел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Ваня закрыл все кормушки и ушел. В десять вечера зашли надзиратели, отстегнули таганку и ушли. Я лег, Зойка легла на свой лежак, нас разделяла только стена. Я спросил Зою:

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Мне тоже не холодно. Твоя, Зоя, близость меня согревает даже через стену.

Так мы лежали, тихо разговаривали, но слышимость через стену была хорошая, будто мы рядом лежали. Я стал мечтать и фантазировать:

— Представь, Зоя, лежим мы с тобой голенькие на кровати, на перине, вокруг большие пуховые подушки, и мы утопаем в них. А ты такая страстная и горячая.

— Дима, не надо, не заводи меня.

Я поднялся с таганки, прислушался: Ваня хлопал фигурами по шахматной доске, тренируя одновременно свою словесную изящность в области нецензурной брани. Столик, на котором надзиратели играли в шахматы, стоял на углу фронтона, как раз на повороте, и коридор практически из-за столика не просматривался.

— Зоя, — сказал я, — сейчас я попробую к тебе прийти.

— Как? Шутишь, Дима.

— Сейчас увидишь как. Для любви не может быть преград.

Я знал одно и твердо: если надзиратели поймают меня на коридоре, то отобьют полжизни, если не всю. Отобьют все, что можно отбить у человека: яйца, почки, печень, легкие. Но об этом я уже не думал, надо было ловить момент, а не «впадать в распятие». Игра пошла по-крупному: или пан, или пропал.

Кормушка на двери застегивалась оконным шпингалетом. Руками я сильно надавил на нее, шпингалет выскочил из гнезда. Потихоньку, придерживая пальцами, я опустил кормушку в горизонтальное положение. Вытащил ключ из параши, вставил его в скважину с наружной стороны двери и открыл замок. Приоткрыл дверь и вышел в коридор. Подошел к фанерной заслонке в нише стены. Сюда надзиратели обычно кладут тормозки с жеваниной, что из дома приносят. В нише лежал пакет, я развернул его. В нем оказались колбаса, хлеб и жареная рыба. Я забрал пакет, подошел к камере Погоса и открыл кормушку. От удивления всегда болтливый Погос лишился дара речи. Я протянул ему кусок колбасы и хлеба.

— Ешь, Погос, но так, чтобы ни одной крошки нигде не осталось. Понял? — сказал я и закрыл кормушку.

За углом фронтона «Алехин» долбил «Корчного». Я открыл Зойкину камеру и вошел. Зойка сидела на лежаке, распялив глаза.

— Ну что, моя курочка, Мэрилин Монро преступного мира, не ожидала своего Дугласа Фербенкса? А я как сказал, так и сделал: сквозь землю, решетки, надзирателей прошел, а свою Красную Шапочку нашел, — пытался я даже шутить.

— Ну, Дима, ты дьявол какой-то, а не человек, — сказала Зойка, еще не придя в себя.

— Так, Зоя, быстро, быстро. Времени в обрез.

Подгоняемые страхом и временем, мы трахались с Зойкой как сумасшедшие. Потом я поднялся, оставил ей поесть, закрыл камеру и ушел к себе. Зашел, закрыл свою камеру, постоял, подождал немного и, когда у будущих обладателей шахматной короны начался очередной хипиш, прихлопнул кормушку.

Скушал свою пайку из Ваниного тормозка всю до крошечки и лег на лежак. Только теперь отпустили меня мандраж, внутренняя дрожь и напряжение. Это сейчас смешно и грустно вспоминать, а тогда было не до смеха. Очко, оно ведь не железное. Спросил Зойку:

— Ну, как тебе?

— Мне очень хорошо, Дима. Я за тебя очень боялась, вдруг поймают. Они ведь звери, запинали бы. Но, слава Богу, все обошлось.

Примерно в час ночи я уже стал засыпать, услышал в коридоре хипиш. Ваня хотел поесть, подошел к импровизированному бару, глядь, а там одна сетка пустая. Позвал напарника, думал, тот подшутил, а тот клянется Аллахом, что не брал харчей у Ивана. Поскандалили, поскандалили, пошли и съели харчи узбека. И как Ваня ни просил того сознаться — бесполезно. Так они и сменились, каждый при своем мнении.

В коридор я выходил каждую смену и всегда забирал еду у надзирателя нашего фронтона. Делил на три части: Логосу, Зойке и себе. Каждый раз заходил в камеру к Зойке, и мы отрывали с ней от жизни кусочек радости. Это продолжалось целую неделю. Живя в карцере на голодном пайке, я стал худым и бледным, ходил уже и качался. Если бы не тормозки надзирателей, которые я по-братски делил на троих, я бы уже, наверное, ползал к Зойке на карачках. И не страх расправы надзирателей, если поймают, и не их жеванина толкали меня в коридор. Зойка — вот причина моих «подвигов», она как магнитом тянула меня.

Очередной раз надзиратель Ваня заступил на смену. Как всегда в подпитии, он разговаривал или со мной, или с Зойкой. Рассказывал, куда ходил, кого любил, как познакомился с одной элегантной дамочкой, теперь любовь у них. Рассказывал за жизнь на свободе, истории разные. Мне запомнилась одна юмористически-драматическая история.

— Ты знаешь, Дим Димыч, молодежь сейчас не та стала, что раньше. А все почему? Тлетворное влияние Запада. Твисты, шейки танцуют, бражничают без меры. Соплячье по двенадцать-пятнадцать лет что вытворяет. Я тоже пионером был, тимуровцем. Помню, мы помогали старикам и старухам одиноким: за лекарством, за продуктами ходили или дров напилить, наколоть. И даже радость великую от этого испытывали, и старички были довольны, из своей скудной пенсии покупали и старались сунуть нам что-нибудь вкусненькое. А старушка, за которой я был закреплен, иначе, как внучок, меня и не называла, любила. Уж сколько лет прошло, умерла давно старушка, а я, как бываю на кладбище, обязательно ее проведаю, цветочки положу, могилку подчищу. А сейчас оболтусы какие-то растут. Живу я в микрорайоне, там девятиэтажки в основном стоят, за ними пустырь. Пацанов стаи собираются. Пока они развлекались, кошкам и собакам к хвостам консервные банки привязывали, обливали животных бензином и поджигали, это только радость и улыбки у их родителей вызывало. Пока двое сами не сгорели: кошка подожженная опрокинула баллон с бензином на пацанов. А дальше — больше. Не так давно пацаны старушку одну поймали, та с зембелем через пустырь шла, продукты несла. Вот и решили пацаны ей помочь. На свалке еще приличную детскую коляску нашли, засунули в нее старуху и зембель с продуктами и пустили под уклон. Коляска на ухабах развила скорость гоночной машины, и, как бабка ни кричала, ничего не помогло. С километр потом продукты собирали, а старуху в капремонт в больницу отправили. Там хирург, седой старик, весь обмяк и даже сник: он семь суток ее раны зашивал. Но, слава Богу, выжила старушка, крепкая попалась. А могло и хуже быть. Как в четырнадцатом доме. Там пацаны подпили, затащили двух девчонок на чердак, стали измываться над ними, в секс играть, потом в Зою Космодемьянскую. Одну девчонку повесили на стропилах, а другая как-то вырвалась, выскочила в чердачное окно на крышу. Упала, покатилась, но зацепилась кофтой за край крыши. Один мерзавец пытался ногой ее отцепить и столкнуть с крыши, но сам сорвался и вниз полетел. А внизу машина «Волга» стояла директора гастронома. Пацан попал как раз на машину, сам всмятку и машину помял капитально. Так суд был, девчонке срок дали. Она из бедной семьи, жила вдвоем с матерью, а пацан был сынком одного туза местного. Вот девчонка и виновата оказалась. Такие сейчас порядки, такие нравы, то ли еще будет. Девчонку, значит, в малолетку отправили, а директор гастронома ничего лучше придумать не мог, как подать иск в суд на ремонт и восстановление машины. И ты знаешь, Дим Димыч, на кого он иск подал? На девчонку. Но поскольку она малолетка и в тюрьме, то исполнительный лист суд выписал на ее мать.

— Вот приходит судебный исполнитель на квартиру матери девчонки, — продолжал Ваня свой рассказ после перекура. — Протягивает убитой горем женщине документ. Та как глянула на сумму иска, сразу в обморок и ноги кверху, а сама по-домашнему в халате была, да и возраст еще не старый, лет тридцать пять от силы. А этот исполнитель оказался то ли шизофреник, то ли маньяк какой. Не выдержал, увидев женские прелести. Прикрыл входную дверь, скинул брюки и упал на женщину. Где еще представится такой случай задарма? Но женщина, однако, вскорости очухалась. Смотрит, мужчина на ней лежит. Ей бы помолчать, а она кричать давай. Мужик испугался, но слазить с женщины не хотел. Схватил ее руками за горло и придавил. Женщина кричать перестала, но и дышать тоже. Тут-то мужик испугался по-настоящему, когда почувствовал под собой остывающее тело, — сказал Ваня и замолчал.

Я спросил:

— А потом что было?

— О, потом как в анекдоте. Мужик давай ноги делать. Выскочил на улицу, идет, смотрит, в одной многоэтажке пожар на шестом этаже. Пожарные уже лестницы подняли, залезли и поливают из брандспойтов. А этот исполнитель, видимо, не совсем дурак был, — решил и на этой людской беде себе пользу поиметь, алиби обеспечить. Стал бегать между машинами, кричать, давать указания пожарным, как тушить. Те уже материться на него стали. Но мужичка запомнили капитально. Теперь, если спросят его: «Где был?» — «Где был, где был? Пожар тушил», и свидетелей куча в придачу. Но есть Бог на свете. Одна пожарная лестница сломалась, пожарник, что был на ней, успел на балкон соскочить, а лестница вниз рухнула. И удачно. Накрыла мерзавца, только хряст костей раздался. Кинулись к нему люди, пожарники, потом…

Я не узнал, что было потом. Подошел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Уходя, Ваня внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Смотри, Дим Димыч, будешь прятать мой тормозок, побью, обещаю.

А я подумал: «Точно побьет. Тем более он хорошо вмазавши. А я совсем ослабел, почти в дистрофика превратился».

В эту ночь я из камеры не вышел. Да и базар по тюрьме уже идет среди надзирателей, чуть до «зарубы» у них не доходит. Но в воскресенье ночью я опять вышел из камеры. Забрал у узбека надзирателя харчи, разделил на троих. Когда уходил от Зойки, сказал:

— Надо на время прекратить наши встречи. Можно «затяпаться». И так все смены уже мной наказаны, пусть успокоятся.

Пошатываясь, я добрался до своей камеры и упал на таганку. Эти ночные похождения Невидимки дошли до Жабина. А в понедельник старший опер, хитрый и опытный, стал «трюмников» «дергать» по одному. Вызвал Погоса, Зойку, дошла очередь до меня. Открыли камеру. Смотрю, в коридоре двое стоят: Жабин и капитан из управления.

— Пономарев! Выходи! — сказал Жабин.

Повели по коридору, в самом конце открыли дверь, вошли.

Оказался довольно-таки просторный кабинет с хорошей обстановкой. В левом углу стоял сейф, с правой стороны — диван, между ними большой стол, к которому Т-образно был приставлен другой стол и стулья. Около самой двери стоял железный стул с замурованными в бетон ножками. «Это кресло для меня. Не думаю, что на диван посадят», — подумал я.

— Садись, — сказал Жабин, кивнув на стул.

Сам сел прямо на стол, свесив одну ногу на пол. Капитан сел на диван и все время пристально смотрел на меня. После продолжительной паузы майор сказал, обращаясь к капитану:

— Этот человек уже впритык меня замучил. Постоянно рвет сетку на подвале, за что в карцер сажал его неоднократно. И так-таки не кается.

Капитан стал спрашивать меня: где родился, где жил, воспитывался. Я стал рассказывать про детдом в Петропавловске-Камчатском, про горячие ключи, что из-под земли били недалеко от нашего детдома.

Жабин перебил меня:

— Ближе к делу, философ, не тяни кота за яйца. Кроме тебя, на такое никто не пойдет. Это де-факто. Скажи только, как ты выходишь из камеры по ночам. Я ничего тебе не сделаю. Знаю, вы нам не верите. Но я тебе лично обещаю и даю слово коммуниста: на оставшиеся сутки карцера и на те, которые я обещал тебе за то, что ты «лаял» меня, даю полную амнистию.

— Гражданин начальник, век свободы мне не видать, но я не вас ругал, а надзирателя. Через волчок не видно, кто за дверью смотрит. А они меня вконец достали своим апартеидом. Ну что там смотреть в бетонный мешок, метр на полтора территория. Может, боятся, что испарюсь или убегу. Да куда из этой «сучьей будки» убежишь? Разве что в могилу. Думаю, в ней и то получше будет. По крайней мере ваши «драконы» (тупицы) зырить не будут.

— Да ты, Пономарев, еще и демагог, однако, — остановил меня Жабин. — Ну так что, расскажешь? И прямо сейчас уйдешь в баню, а потом в свою камеру.

Я знал, что майор врать не будет. У него слово — закон, сказал — сделает. Да и мне терять тоже нечего. В камере не рай, но как-никак получше, чем в бетонном мешке.

— Ладно, пойдемте, — сказал я.

Мы подошли к моему карцеру, я зашел и меня закрыли. Я выдавил кормушку, сказал:

— Отойдите подальше.

Высунул из кормушки руку и ключом отомкнул дверь. Когда вышел из камеры, двое надзирателей кинулись на меня с кулаками, но Жабин остановил их:

— Отставить! Стоять! Надо было ночью ловить, а не спать, козлы фуевы. И не вздумайте его тронуть. Отведите в баню, а оттуда в свою камеру, — закончил майор, дав команду одному из надзирателей.

Когда я с матрацем в руках зашел в свою камеру, ребята удивились.

— Что-то, Дим Димыч, ты раньше срока вернулся.

— Ударно трудился — досрочно освободился. Карцер на ремонт закрывают, вот меня и выкинули, — шутил я. — Лучше бы за тюремные ворота выкинули. Жабин амнистию мне дал за художества.

И я рассказал ребятам, как я выходил по ночам из карцера, забирал харчи у надзирателей и трахался с Зойкой. За что и получил амнистию от Жабина.

— По краю пропасти, Дим Димыч, ты ходил. Надзиратели поймали бы — убили.

— Да они и так хотели меня сейчас избить, Жабин не дал, — ответил я.

— Но похудел ты наглухо. Видно, Зойка все соки из тебя вытянула.

— Все ништяк, ребята, в натуре говорю. В санчасть надо записаться, может, положат.

На другой день я записался в санчасть. Меня отвели наверх, завели к главврачу. Я поздоровался, а когда надзиратель вышел, Галина Александровна посмотрела на меня, вздохнула и сказала:

— Ну что с тобой делать? Опять в карцере был. Посмотри, на кого ты похож. Почему меня не вызывал?

— Галина Александровна, только поймите меня правильно. Вы и так сделали для меня хорошего выше головы. За что я вам благодарен на всю оставшуюся жизнь. Честно сказать, за вас боялся, «спалить» ведь мог. Догадаться элементарно могут о наших отношениях, и так вы часто меня на больничку кладете и печетесь о моей персоне больше, чем о своей собственной. А это неправильно. Мне-то терять нечего, а вы можете всего лишиться в момент: и звания, и положения.

— Ладно, Витя, меньше разговоров. Я сама знаю, что делаю. Иди в камеру, бери кружку, ложку, полотенце, я положу тебя. Иначе ты умрешь: еле стоишь, качаешься.

Поместили меня в палату-изолятор. Пришла медсестра, сделала в вену глюкозу. А перед отбоем пришла Галина Александровна, сказала:

— Сегодня я дежурю по санчасти. Сейчас схожу в магазин, возьму продуктов и приду.

Галина Александровна принесла консервы, сыр, колбасу. После отбоя мы сели за стол, выпили спирту. Я уплетал жеванину, а она сидела, смотрела на меня и твердила:

— Кушай, кушай, тигренок мой полосатый и глупый. Ну и характер у тебя.

Потом я откинулся на подушку, сказал:

— Все. Теперь я наелся, всю обойму зарядил.

Майор стала гладить мне лицо, грудь, живот, приговаривая:

— Не будь таким буйным, веди себя тише, пропадешь ведь. Я слышала, по тюрьме разговор идет, что какой-то заключенный-«крытник» выходил по ночам из камеры. Случаем, не ты ли?

— Случаем, я.

— Мое предчувствие не изменило мне. Только ты мог дойти до такого идиотизма. Убить ведь могли надзиратели, если бы поймали.

Я рассказал Галине Александровне все как было, кроме встреч и сношений с Зойкой, дабы не вызвать приступ ревности. Бабы везде они бабы: хоть в тюрьме, хоть во дворце. И в доказательство своей верности и преданности я поднялся с кровати, обнял начальника санчасти и крепко поцеловал в пухлые губы. Потом, отвалившись от меня, Галина Александровна сказала:

— Пойдем, Витя, под душ.

— Пойдем, — сказал я. — Заодно искупаемся. Я теперь наглухо в твоих руках.

В душевой мы намылились, я стал тереть мочалкой Галине Александровне спину и не выдержал, видя перед собой мощный голый зад. Обхватил его обеими руками и, как говорят поляки, впшеджил. Мы трахались с такой страстью и остервенением, что под конец упали, лежали на полу, только вода из душа хлестала по нашим голым телам. Отдышавшись, Галина Александровна сказала:

— Ну, Витя, ты дикарь, питекантроп какой-то. Чуть не разорвал меня на части. Разве так можно над женщиной издеваться.

— Это я от любви к вам, Галина Александровна.

— Да я сама дура старая тебя люблю. Но нужно, Витя, понежнее и аккуратней. А то сделаешь меня калекой. Старая, да еще и калека. Кому я тогда нужна буду?

Пришли в палату, выпили спирту, я еще поел, и мы упали на кровать и продолжили неплохо начатое дело. Если кому я не позавидовал в эту ночь, так это казенной кровати. Казенка скрипела и стонала почти до самого утра. И это тяжелое испытание кровати продолжалось до тех пор, пока я лежал в санчасти.

Но всему бывает конец. Наступил день, когда кончился мой тюремный режим. Я попрощался с Галиной Александровной. Она заплакала, обняла меня, сказала:

— Веди себя в зоне хорошо. Не попадай сюда. Будешь работать, и срок быстрей закончится. А освободишься, приезжай ко мне. Я буду тебе рада, хоть и буду к тому времени совсем бабушкой, но ты станешь мне сыном. У меня ведь тоже никого нет на этом свете.

Меня дернули на этап. Сначала привезли в пересыльную тюрьму, а уже потом отправили в лагерь строгого режима под городом Бекабадом.

Глава 5 ЛАГЕРЬ В БЕКАБАДЕ

Начальником лагеря в Бекабаде был подполковник Щербаков, замполитом — майор Корнев. На работу меня определили делать деревометаллические парты для школьников.

Порядки в лагере были не просто строгие, а жестокие. За то, что я после отбоя вышел из барака в туалет, мне «отломили» пятнадцать суток изолятора. Ночью привели в штаб СВП (секция внутреннего порядка), и начальник штаба Юрка Куряев сказал мне:

— Или, Дим Димыч, мы тебя сломаем, или ты будешь наш и вступишь в секцию.

На что я ему ответил:

— Мент ты поганый. Век свободы не видать, но меня ломать что «кобылу искать» (заниматься бесполезным делом).

Отсидел я пятнадцать суток и вышел в зону. Как раз новый этап пришел, а с ним Кирюша Хамурар, кент мой по Ванинской зоне.

Я организовал Кирюше хорошую встречу. Ребята приперли поесть, достали бутылку самогона и пару «фуфырей» «Тройного». Мы с Кирюшей выпили, покушали. Стал я к нему приглядываться, вижу: он какой-то грустный, понурый. Спросил его:

— Кирюша, что с тобой?

Он и рассказал мне, что на этапе одному зеку проиграл ногу.

В азарте игры в карты Кирюша сказал:

— Если я тебе проиграю, то отрублю себе ногу.

На что зек ответил:

— Ловлю на слове. Отрубишь.

Кирюша проиграл.

— Кто он такой? — спросил я.

— Равиль из Ангрена.

— О, да я этого татарина отлично знаю. Вместе в «крытой» сидели. В каком он бараке?

— В первом.

Я пошел в первый барак. Равиль лежал на нарах, увидя меня, воскликнул:

— Дим Димыч, привет! Какая встреча! Что тебя привело ко мне?

— Равиль, молдаванин говорит, что ногу тебе проиграл. Вот я и пришел послушать твое мнение: отрубать ему ногу или как.

— Дим Димыч, если он твой кент, то ничего не надо делать.

— Нет, Равиль, так не покатит. Он со мной ел из одной миски. Тебя кинут на этап, и ты потом будешь говорить, что Дим Димыч с фуфлыжником ел. А мне западло. Ты же сам, Равиль, знаешь наши законы преступного мира. Был Дим Димыч в авторитете с Ванинской зоны и все — хана. Лучше я отрублю молдаванину лапу на ноге. Все равно руб, и вы с ним будете в расчете. Годится? Делай перевод карточного долга Хамурара на меня.

— Ладно, годится, Дим Димыч. Даю перевод.

Я пошел на выход из барака, а татарин крикнул вдогонку:

— А может, не надо, Дим Димыч? В натуре тебе говорю.

Пришел я в свой барак, у шныря (дневального) взял топор, а молдаванину сказал:

— Все, Кирюша, пошли расчет получу, если ты не хочешь, чтобы перестали меня уважать в зоне и тебя тоже. Твой долг карточный Равиль на меня перевел.

За бараком лежал пенек от дерева. Кирюша скинул ботинок с левой ноги, поставил ее на пенек. Коротко, но резко взмахнув топором, я рубанул ступню наискось. Кусок ступни и три пальца с прохудившимися на них мозолями шлепнулись на землю. Охнув, Кирюша упал на землю, вырубился. Вот где пригодилась мне прошлая «хирургическая» практика в зоне Навои, когда я рубил пальцы, руки, ноги налево и направо.

Я поднял Кирюшу на руки и отнес в санчасть. Так я спас репутацию человека и свой авторитет в преступном мире.

В бараке на нарах недалеко от моих спал москвич Сережа, высокий красивый парень. Вечером он мне говорит:

— Дим Димыч, Юрка Куряев ходил к «хозяину». Требует, чтобы тебя из зоны отправили куда-нибудь, потому что он боится спать ложиться, пока ты в зоне. А всех зеков-общественников заставляет следить за каждым твоим шагом.

— Сережа, передай суке, пусть не боится и спит спокойно. Я его не трону и к нему ничего не имею. Пусть только в душу не лезет со своими идиотскими призывами и лозунгами. Это ему не завод, а зона, и здесь не комсомольцы-добровольцы, а преступный мир со своим законами и порядками.

Сережу (Швед кликуха) я сразу приметил. Мне нравился этот спокойный крепкий парень. Был он «блатняк» и «окраски» (принадлежность к определенной преступной группировке) нашей. «Старший дворник» «отломил» ему червонец за «рубль сорок шесть». Поэтому я ему сказал:

— Ты знаешь, Сережа, я и сам давно думаю «уйти на траву». Пять лет я «качался в крытой киче», до этого червонец по зонам накрутил, да еще «петра» тащить. Что ж, мне теперь всю жизнь по «царским дачам» скитаться? Вот и хочу «объявить себе амнистию». Думал с кентом Кирюшей «эмигрировать», да он теперь навсегда отбегался. Ты мне скажи: ты видел когда-нибудь безлапого волка? Вот то-то и оно. Так что без обиняков, Сережа, предлагаю и тебе кончать пайку хавать и «идти менять судьбу» со мной. Ты натурально подумай, не спеши с ответом. На этот счет я уже кое-что надыбал, не первый раз «эмигрирую». Да и апартеид здешний мне не по масти.

— Хорошо, Дим Димыч, я подумаю, — ответил Сережа.

И в доказательство моих слов к нам подошел дневальный, сказал:

— Дим Димыч, тебя «хозяин» вызывает.

В кабинете у начальника Щербакова сидел и замполит Корнев. У Щербакова через всю щеку шел широкий шрам, след от топора. Когда он нервничал, больная щека начинала сильно дергаться.

— Пономарев, — сказал начальник, — я просмотрел твое личное дело, сплошные постановления. Ты когда нарушать прекратишь?

— Да я же, гражданин начальник, вовсю, однако, как будто, то есть стараюсь, все силы отдал, — начал я было «пургу мести» (бессмысленный разговор), но Щербаков перебил меня.

— Вот что я тебе скажу, Пономарев, — повысил голос «хозяин», — прекрати собирать сходняк возле себя. Вступай в художественную самодеятельность, парень ты авторитетный, энергичный. Майор тебя познакомит. Будешь сам петь и коллективом руководить.

— Гражданин начальник, дак я же, кроме блатных, ни одной песни не знаю. Сызмальства только по тюрьмам и скитаюсь.

— Ничего, научишься, — добавил Щербаков.

— Ладно, гражданин начальник, я обязательно подумаю над вашим предложением.

Они еще долго проводили со мной воспитательную работу. Но это было бесполезно. У меня был уже свой план дальнейшей жизни, план побега из лагеря. Но реализовать его не удалось. Последовал ряд непредвиденных событий и обстоятельств, одно за другим. А Швед на другой день отозвал меня в сторону и сказал:

— Дим Димыч, я согласен идти с тобой «менять судьбу».

— Держи пять, Сережа, — сказал я и протянул Шведу руку. — Уйдем на пару, нас хватит и двоих. Но учти: возможно, придется «идти на складку дубака» (решиться на убийство охранника).

— Какой базар, Дим Димыч. Я, как пионер: «Всегда готов!»

Как-то сидели около барака на одеяле я, Швед, Мишка Перс, Маноп и еще человек шесть уголовников. Я играл на гитаре и пел песню Александра Галича «Облака».

Не допел я песню, смотрим: «эстафета» (этап) в зону заходит. Тут я увидел Сангака — старого своего «друга» по Красноярской пересыльной тюрьме. Я отложил гитару в сторону, поднялся, а ребятам сказал:

— Надо в натуре достойно встретить Сангака. Из-за этой сволочи ментовской я всласть в «трюме» на пересылке покувыркался, — и пошел к «кишкодрому».

Около столовой находился пожарный бассейн, вокруг него стояли скамейки. На них сидело много зеков, пришедших с этапом, сидел и Сангак. Я подошел к нему, спросил:

— Узнаешь меня, Сангак?

— Узнаю.

Со словами «Должок за мной, расчет получи» я ударил Сангака кулаком в челюсть. Перевернувшись вверх ногами, он плюхнулся в бассейн. Зеки прекратили разговоры и уставились на бесплатный спектакль. Когда Сангак вынырнул и хотел было вылезти из бассейна, я ногой, надавив на голову, вернул его в царство лягушек. Эту процедуру я проделывал до тех пор, пока не понял, что Сангак вот-вот «сыграет соло на прямой кишке» (обосрется) и пойдет на дно. Кто-то из общественников тоже увидел этот водевиль и побежал в штаб.

Прибежали надзиратели и общественники, меня забрали и повели в изолятор. Один общественник попытался схватить меня за руку. Свободной рукой я так втер ему промеж шнифтов, что он долго перебирал ногами пятками вперед, а руками пытался зацепиться за воздух. Но это ему не удалось, и он приземлился на жопу. На меня навалился надзиратель Куликов, тоже пытался схватить за руку, я вырвал руку и ударил из-под низу ему под дых, он тоже упал, сложившись пополам. Со словами: «А вы меня не троньте, моя жена на фронте, я фронтовички муж» я пошел, а за спиной слышал дружный смех зеков.

Меня кинули в изолятор. В это время Куликов собрал солдат с вахты и привел в изолятор, чтобы они избили меня. Дверь камеры открылась, зашел высокий казах-сержант, в дверях столпились молодые солдаты-таджики и исподлобья смотрели на меня. Я притулился к противоположной стене камеры, сказал:

— Ну что, начинайте, кидайтесь. Больше, чем убить, вы ничего мне не сделаете.

Сержант спросил:

— Ты что наделал?

— В зоне «на уши поставил» одного змея, продажную тварь.

Сержант внимательно и продолжительно смотрел мне в глаза, видимо о чем-то размышляя. Потом повернулся к солдатам и сказал:

— Это их зековские дела. Пусть сами и разбираются. А нам не стоит вмешиваться, пошли отсюда. А ты, парень, не серчай на нас. Не палачи мы.

И они ушли.

В камеру вошел Куликов с двумя надзирателями. На руки надел мне «браслеты», затянул их. Закрыв камеру, они свалили, в коридоре воцарилась тишина. Наручники с каждой минутой давили все сильнее и сильнее, руки в них уже невозможно было провернуть, я стал вздыхать и скулить на всю камеру. К двери подошел надзиратель узбек и сказал в волчок:

— Не будешь прыгать. Следующий раз будешь знать, кого бить, — и ушел.

— Тебя, суку, первого в следующий раз зарежу! — крикнул я вдогонку надзирателю, но больше от бессильной злобы.

Боль становилась невыносимой, я начал кричать. Дежурный вернулся, спросил:

— Может, снять?

— Вали отсюда, тварь поганая! Иди кайфуй со своими кентами-сатрапами! — заорал я.

Надзиратель ушел. Через какое-то время вернулся с напарником и Куликовым. Открыли камеру, вошли. Куликов снял с моих рук наручники, и, ничего не сказав, они свалили. Руки мои ничего не чувствовали и висели как плети. Потихоньку о ноги я стал растирать их. Не меньше часа прошло, прежде чем я смог нормально шевелить пальцами.

Выписали мне пятнадцать суток изолятора. Я отсидел их и вышел в зону. Сангак к этому времени стал шеф-поваром, с широкой повязкой на рукаве ходил по зоне с общественниками.

В один погожий день мы, человек десять зеков, сидели на полянке в жилой зоне, разговаривали, молодой парень Макс играл на аккордеоне. Потом Мишка Перс рассказывал случай из своей жизни:

— Бичевал я как-то по осени в Волгоградской области. Да замели меня менты в одном поселке, кинули в КПЗ до выяснения. В камере уже был один «пассажир», пожилой мужичонка-бомж.

— Ну, Перс, ты прямо как Максим Горький шастал по берегам Волги, — пошутил кто-то из зеков.

— Да уж, довелось, — продолжал Перс. — Кинули к нам в камеру еще одного здоровенного малого с кривым носом. Сам он из Калмыкии, Толяном звали, кликуха Дутур. А тут морозы как раз сильные ударили. Утром просыпаемся, а старичок околел. Мы об этом надзирателю сказали. Думали, заберут жмурика. Фуя, какой там. День лежит покойник, неделю, другую. Хорошо еще, в камере дунешь — пар идет, не завонял старичок. Где-то через полмесяца только зашел в камеру капитан и говорит: «Хотите, мужики, по бутылке вина заработать? Надо покойника на кладбище оформить, похоронить, одним словом». — «Конечно хотим, — ответил Толя. — Только по одной бутылке мало. По три на рыло, начальник, даешь? Работа не из приятных, да и земля сейчас мерзлая, попробуй-ка, капитан, подолби». — «Да копать ничего не надо. Ямобур в совхозе достали», — сказал капитан. «Ну так бы сразу и сказал, начальник. Это упрощает задачу, — сказал Толик. — Но по два пузыря все же надо для сугреву». — «Будет», — ответил капитан.

В общем, взяли мы старика, кинули на трактор, выехали за село. На краю кладбища стал тракторист ямобуром копать. Прикинули, надо по пять ям в два ряда пробурить, потом лопатой подавить, и могила готова. На третьей яме бур обломился, не выдержал. Что делать? Не хоронить старика — значит пойла лишиться, да и жмурика опять в камеру тащить масть не канает.

Толя говорит тогда: «Наша задача похоронить человека. А как мы ее решим — наше дело. Давай, Миша, сейчас лопатой уберем перемычку и подровняем две ямы, а старика стоя воткнем в могилу. Какая ему разница: лежать в могиле или стоять?»

Так и сделали. Соединили вместе две ямы, стали покойника в яму заталкивать вниз ногами. Без гроба, разумеется, будут менты для бомжа еще на «деревянный бушлат» расходоваться. А старик задубел капитально, как бревно корявое стал, не хочет в яму лезть. С трудом загнали его в землю по грудь, а плечи и голова торчат. Что делать? Не вытаскивать же назад. Засыпали голову и плечи землей, получился холмик, вернулись в ментовку, доложили, что сделали все чин чинарем. Получили свою бормотуху и пошли в контору поминки по старику делать.

На этом, закончил Перс свой не очень веселый рассказ. А зеки сидели, щерились. Макс стал играть на аккордеоне полонез Огинского.

В это время к нам подошел лысый узбек Мансур возрастом лет под пятьдесят, сказал:

— Макс, дело есть. Пойдем поговорим.

Мансур был шнырем из шестого барака. Я сказал ему:

— Никуда Макс не пойдет, а будет играть на аккордеоне.

— А это, Дим Димыч, не твое дело. Что ты везде вмешиваешься? — ответил Мансур.

— Послушай, Мансур, не нарывайся на неприятность. Сваливай отсюда по-рыхлому, если не хочешь, чтобы твою лысую башку развалили, как гнилой арбуз. Понял?

Мансур передернул плечами, потоптался на месте, как гнедой мерин, но ушел.

Когда Макс закончил играть, я спросил:

— Макс, что эта лысая башка к тебе имеет?

Макс замялся как-то, но я понял, что он не хочет говорить при посторонних.

— Иди, Макс, отнеси аккордеон, — сказал я.

Макс отнес. Вдвоем мы пошли на летнюю эстраду, сели на скамеечку.

— Рассказывай все как есть, — обратился я к парню.

Макс рассказал мне про свою жизнь. Ему двадцать лет. С детства любит музыку. С отличием окончил музыкальную школу, подавал большие надежды. Но умерли родители, и его жизнь пошла наперекосяк. Попал в малолетку, из нее на год на общий режим. А сейчас шесть лет дали строгого. А попал за то, что двоих подрезал, приставали к его девушке. В зоне один раз сел играть с земляками из Ферганы в карты под интерес и проиграл.

— Мансур попросил их сделать перевод долга на него, — продолжал Макс. — А те сволочи, мои земляки ферганские, согласились.

— И что теперь? — спросил я.

— Теперь Мансур говорит: деньги не надо, будешь ходить ко мне в каптерку.

— И ты ходил?

— Нет. Но он все время пристает.

— Сколько ты должен?

— Двести рублей.

— Деньги есть?

— Нету. Да он не берет деньги, он меня хочет.

— Возьмет, куда он денется, — сказал я. — А вообще-то на твоем месте я бы его давно зарезал.

— Да я нож уже приготовил, в матраце у меня лежит. Момент никак не подберу.

— Молодец, парень. А то я подумал, ты не мужчина. Короче, сегодня я достану бабки и пойдем вместе отдавать, а когда отдашь, тут же его «на уши и поставишь». Понял? Но после этого, Макс, запомни раз и навсегда: если услышу или увижу, что играешь под интерес, тебе будет очень плохо до конца твоей жизни. Понял? — сказал я напоследок.

— Да, — ответил Макс.

Вечером я рассказал про этот случай Шведу, Персу и Манопу, сказал в заключение:

— Считаю, надо помочь пацану, а «тундру» эту проучить немного. Хочу слышать ваше мнение.

— Натурально, Дим Димыч, ты считаешь. Преступный мир тебя поддерживает. Если что, рассчитывай на нас, только «цинкани», — сказал Миша Перс, обменявшись взглядом с остальными участниками совещания, которые кивками подтвердили правильность принятого решения.

Я взял деньги, и вдвоем с Максом мы отправились к Мансуру. Зашли в каптерку, в которую зеки обычно складывают свои личные вещи. В каптерке сидели трое, пили чай.

— Салам алейкум, — сказал я.

— Алейкум салам, — последовал ответ.

— Мансур, я к тебе пришел как полномочный представитель преступного мира. Пусть эти люди выйдут, есть разговор, — начал я несколько высокопарно.

Мансур что-то сказал двоим, те вышли. Я закрыл дверь на щеколду, сказал:

— Вот тебе бабки за этого парня, — и кинул деньги на тумбочку.

А Макс подошел к Мансуру.

— Скажи этому человеку спасибо. Если бы не он, я бы тебя, сволочь, зарезал, — сказал Макс и рукояткой «кишкоправа» со всей масти врезал Мансуру по лысому чану.

Мансур упал на пол, из головы потекла кровь. Я наклонился к нему, сказал:

— Помни, тварь, не трогай молодых пацанов. Следующий раз ты у меня не сорвешься, на голову сделаю короче. Мало тебе, что ли, проституток лагерных: Катек и Манек, что под нарами «лазиют» и дают за сигарету, глоток чая или кусочек сахара?

Напоследок я пару раз пнул Мансура ногой, а Максу сказал:

— Все, Макс, съем, уходим.

Через полчаса в барак прибежали надзиратели и общественники, говорят мне:

— Пойдем, Пономарев.

Я оделся и под конвоем пошел в штаб. Здесь уже сидел Мансур с перевязанной головой и майор Корнев.

— Пономарев, вы когда прекратите режим нарушать и людей избивать? — спросил майор. — За что вы избили дневального?

— Пусть он сам расскажет, — ответил я.

Мансур исподлобья посмотрел на маня и выругался по-узбекски. Тут в штаб и Макса привели. Оказалось, что после нас в каптерку зашел завхоз отряда, увидел лежащего на полу Мансура в крови, побежал в штаб. И вот любезная компания снова в сборе. Макс честно рассказал все, что и мне рассказывал. В конце добавил:

— Гражданин начальник, я хотел зарезать мерзавца. Но этот человек заплатил за меня, и он отделался легким ушибом.

— Гражданин начальник, я во всем виноват. Пацан ни при чем. Меня наказывайте, — сказал я.

— Сейчас пойдем к начальнику лагеря. Как он решит, так и будет, — подвел майор резюме нашей дискуссии.

Нас отвели в кабинет к начальнику лагеря. Глянув на нас и выслушав майора, «хозяин» сказал:

— Выйдите все. А ты останься, — кивнул он в мою сторону.

Когда дверь кабинета захлопнулась, оставив нас двоих с глазу на глаз, подполковник сказал:

— Я уже не знаю, Пономарев, что с тобой делать. Ты уже не можешь, чтобы не отколоть какой-нибудь номер. Неужели ты совсем не думаешь о свободе?

— Ей-ей, начальник, еще как думаю. Ночи не сплю, все думаю. Все от дум этих вот и прет одна невезуха, — перебил я подполковника.

— По твоим «подвигам», Пономарев, об этом не скажешь. Вот смотри, — продолжал Щербаков. Открыл сейф, налил маленький стаканчик коньяку и выпил. — Видел? А сейчас я выйду за зону, меня там женщина ждет. Неужели тебе этого всего не хочется? Опомнись, парень. Подумай хоть раз: есть свобода, а всех не перебьешь. Это лагерь. Но больше тебя в зоне я держать не могу. Посидишь шесть месяцев в БУРе, подумаешь обо всем, что я тебе сказал. А еще заморю тебя вконец, может, тогда ты поймешь. А то вон какую морду отъел, как в санатории. И лично сам проконтролирую, как тебя кормить будут.

«Хозяин» нажал кнопку, вошел надзиратель.

— Увести. Сначала пятнадцать суток, потом в БУР перевести. А тому пятнадцать суток изолятора.

Меня и Макса увели в изолятор. Отсидели мы пятнадцать суток, и меня кинули в БУР, а Макс в зону ушел. А мне сказал:

— Дим Димыч, я буду «подогревать» тебя.

— Не надо, Макс. «Спалишься» и тоже будешь сидеть в БУРе со мной.

— С тобой, Дим Димыч, я уже ничего не боюсь. В общем, жди ночью.

— Ты лучше, Макс, Шведу скажи, пусть пойдет в «эмиграцию» без меня, мне еще полгода в «сейфе качаться», пусть не ждет. А я, как только вернусь на зону, сразу «уйду на траву».

В камеру через дежурного надзирателя я вызвал библиотекаря. Тот пришел, я выписал себе кучу хороших книг. И читал их запоем, так время быстрее проходило. И вообще установил себе жесткий режим. Утром поднимался и целый час делал физические упражнения; потом обтирания мокрым полотенцем. На час меня выводили на прогулку. В прогулочном дворике я бегал, прыгал. Придя потом в камеру, я ложился на телогрейку и читал. Матрац на день надзиратели выносили в коридор. Обычно заключенные, побывавшие в этом бетонном мешке на «обезжиривании», через полгода превращаются в мумий и редко кто еще ноги таскает.

Как-то ночью сквозь сон слышу тихий голос:

— Дим Димыч.

Решетка в камере высоко расположена. Поднял глаза вверх, на «решке» Макс висит. Я даже опешил как-то. Не представляю, как он смог добраться до моей решетки. Сзади БУРа находился прогулочный дворик с высокой бетонной стеной, примерно на метр отстоящей от стенки БУРа. А сверху до решетки моей камеры было метра три. Чтобы добраться до нее, надо было раскорячить ноги и, упираясь в стены, спускаться вниз. Не каждому циркачу такая задача под силу. Да еще, прежде чем добраться до стены и вскарабкаться на нее, надо было из зоны пролезть в предзонник, что в любую секунду мог заметить солдат на вышке. Все преодолел этот отчаянный парень.

— Ну, Макс. Ну, молодец. Здесь же змее не проползти, орлу не пролететь. Как ты умудрился? — спросил я.

— Все на мази, Дим Димыч. Как у тебя дела?

— У меня ништяк пока.

— Держи «грев», — сказал Макс и передал мне сахар, чай и пряники. — Ребята сильно скучают без тебя, шлют привет. А Швед сказал, что тебя будет ждать. Без тебя из зоны «на траву» не пойдет. Дим Димыч, возьмите и меня с собой в «эмиграцию», я тоже буду ждать тебя.

— Ладно, Макс. Беру тебя в свой кагал. Уйдем втроем из зоны, а пока «точите копыта», — сказал я и через решетку пожал запястье правой руки Макса. Пальцы обеих его рук крепко сжимали прутья стальной решетки. — А сейчас, Макс, «сыпь», руки сильно устанут висеть на решетке, а тебе вон сколько еще карабкаться наверх. Ребятам привет. Будь осторожен, Макс, с Богом.

По двум стенам Макс не спеша пополз вверх. А я лег на таганку, «волчье солнышко» тускло пробивалось через маленькое окошко моей камеры. Лежал я и думал. Сколько можно мне еще сидеть по тюрьмам и колониям? Век свободы мне теперь, что ли, не видать? И так уже пятнадцать лет пайку хаваю. И еще надо «петра» тащить. Так вся жизнь и пройдет за колючей проволокой под дулом автомата. Подогнало «идти менять судьбу». Пока молодой, хоть немного на воле побыть. Кончится мой БУР, так и «уйду на траву» с Серегой и Максом. Хорошие ребята, а тоже оставляют молодые годы на «кичмане». Сам уйду и их уведу «за красные флажки». Хотя, если подумать с другой стороны, что хорошего ждет меня на воле, когда менты пристрелят где-нибудь? Родных у меня нет, никто меня не ждет. А может быть, ждет кто? Может, Зойка-воровка, любовь моя тюремная, по расчетам, свою катушку она уже размотала. Или эти проститутки с «бана» Райка Кочерга и Верка Мотыга ждут меня? Нужен я им, когда у меня бабки колом стоят в кармане. А как на голяке, так и смотреть в мою сторону не станут.

Так размышлял я, «впав в распятие». Не знал я еще, что моим планам не суждено будет сбыться. Не знал я еще, какие испытания выпадут на мою долю, какие зигзаги и гримасы готовит мне судьба.

А пока предстояло долгих шесть месяцев выживать в каменном мешке БУРа. Спасибо, зона БУР не забывала, и Макс, рискуя жизнью, таскал мне «гревы».