Записки рецидивиста

Глава 1 НЕУДАВШИЙСЯ ПОБЕГ ИЗ ЗОНЫ

Третью ночь я не мог уснуть. Лежал на нарах в каком-то «распятии». Со всех сторон раздавались всхрапы, стоны и всхлипы из «страны дураков» других заключенных. Эту безрадостную картину тускло освещало «солнце зека» (электролампочка) в углу камеры и «волчье солнышко», с трудом просовывающее свои лучи сквозь решетки узких монастырских окон. В голову лезли воспоминания из прожитой жизни, чушь какая-то лезла, отрывки из ранее прочитанных книг, стихи, причем с каким-то угрюмым уклоном. Вспомнился отрывок из «Равенны» Александра Блока. Его я читал еще в детстве на Ванинской зоне.

Казалось, вот-вот в камеру войдет сумасшедшая девка Галка в прозрачном балдахине и подкатит к моим нарам, размахивая руками и щерясь своей безумной улыбкой.

А началось с того, что три дня назад вечером после работы меня вызвал к себе опер Шаров. Последнее время нарушений у меня не было. Зачем я «Куму» понадобился? Тем более у меня «катушка была на размотке», я доматывал в Изяславском монастыре — зоне особо строгого режима последние дни. Так было по моим расчетам.

Когда надзиратель завел меня в кабинет Шарова, то он с каким-то радостным оскалом на своем страшном лице сказал мне:

— Ну что, Дим Димыч, можно поздравить? Пора сидор тебе в дорогу собирать и на свободу. За пять лет ты мне всю плешь проел. Я здесь документы оформляю и хотел у тебя узнать, куда направление выписать.

— О, начальник, обрадовали вы меня. А я сначала не врубился, зачем это меня «родственник» вызывает к себе. Думал, начальник, вы освобождаетесь — такое радостное лицо у вас было. Вы-то подоле моего в зоне паритесь.

— Все шутишь, Пономарев? Пора за ум браться, сколько можно сидеть? Я тут полистал твое личное дело, кошмар какой-то. Двадцать шесть лет ты по тюрьмам и зонам почти без перерывов. Да смотри последние пять дней не натвори чего. На пятнадцатое октября я подписал твое освобождение. Так куда «путевку» выписать?

— На Украине, начальник, останусь. Родня у меня тут далекая в Бериславе есть, к ней поеду, — соврал я.

— Ладно, так и запишем. Все, иди. Надеюсь, ты понял, что я тебе сказал.

— Да как уж тут не понять, начальник.

— Все, иди в камеру.

Надзиратель отвел меня в девятую камеру.

Неплохой он человек наш опер. Это благодаря ему мне срок не добавили за неудавшийся побег из зоны, а только на год в БУР кинули. Случилось это на третьем году. Мысль «стать на лыжи» (совершить побег) у меня всегда была. Кто долгие годы сидел в тюрьмах и зонах, поймут меня. Вот и я всегда пытался использовать малейший шанс. И не поверил старожилам зоны, что из нее нельзя убежать. После моей неудачи еще один зек, Рашпиль, испытает свою судьбу. Но и его финиш будет не лучше моего. У нас, побегушников, как у саперов, шаг в сторону и — «передайте братве».

Еще в начале срока, когда я работал в строительной бригаде, за монастырем со стороны столовой приметил люк канализационный. В него повара помои выливали. Я понял, что здесь под землей проходит главная канализационная труба от монастыря, которая по склону идет к речке, куда за зоной все «добро» и сливается.

Рядом с люком, метрах в двадцати, стояла вышка с часовым. Но была опасность еще с другой стороны: вдруг на выходе канализационной трубы стоит решетка?

И вот по осени на третьем году срока проверить наличие решетки я попросил шофера Колю Лысого из Шепетовки. Мужик он был надежный, опытный, сам имел не одну «ходку», часто нас выручал, привозил в зону «грев» и «отгоны» (деньги). Как-то на полигон зоны он привез груз, я подошел к нему, сказал:

— Привет, Коля. Дело к тебе есть серьезное.

— Давай, Дим Димыч, говори. Ты меня знаешь. Что в моих силах, я сделаю. Ты мне скажи, я хоть раз подвел вас?

— Нет, Коля, такого не помню. Но здесь особый случай. Надо проверить, есть ли решетка на выходе канализационной трубы за зоной. Ты на машине подкати туда, с понтом машину мыть. Покрутись там, посмотри. А еще лучше удочку забрось против трубы на всякий случай. Если что, всегда отбрехаться можно: клюет, мол, хорошо в этом месте. Рыба тоже не дурней нас с тобой, знает, где «хавка» (еда) выскакивает. Вот и прет сюда косяком. Понял?

— Понял. Попробую. Только, Дим Димыч, не говори мне, зачем это тебе нужно. Я уже сам «рюхнулся» (догадался).

— Ну, раз так, еще одно запомни: у нас с тобой на этот счет никакого базара не было.

— Да понимаю. Мне самому не катит пойти прицепом к твоей самодеятельности, — засмеялся Лысый.

— Вот и класс. А если кто сейчас «секет» (наблюдает) за нашим базаром, можешь потом в натуре сказать, что Дим Димыч просил жеванины подогнать и чаю. Кстати, что ты и сделай на самом деле, — сказал я и дал Лысому бабки. — Себе на магар отстегни сколько надо.

На этом мы с Колей разошлись, как в море корабли. Через неделю Коля снова появился на полигоне и сказал мне, что он все проверил и никакой решетки на трубе не обнаружил.

Ночью в камере я разбудил Слепого, он рядом на нарах спал, и поделился с ним этим открытием. Он спросонок сначала не понял, куда я клоню. Потом врубился, когда я предложил ему вместе «уйти в эмиграцию» из «дядиного дома». Он долго думал, а потом сказал:

— Ты знаешь, Дим Димыч, стар я стал в бега пускаться. Силы уже не те. Хочу спокойно досидеть срок и выйти на волю, перед смертью с дочкой хоть пожить немного. Кроме нее, у меня никого на свете нету. Нет, вру я. Внук еще есть у меня. В последнем письме дочка писала, что внук родился у меня. Пишет, что ждут меня. Ты, Дима, только не обижайся на меня. Я понимаю твое уважение ко мне. Тебя еще пацаном помню в Ванино.

— А может, Володя, из братвы кого с собой взять?

— Нет-нет, не надо. Один иди. И хипиша меньше, и надежи больше: одного хапанутся менты или кодлы целой. Разница есть?

На этом мы и порешили: один ухожу в «эмиграцию». Но сам я как-то к побегу охладел немного. А тут и холода начались. Подумал, зиму уж перекантуюсь в «дядином доме», а по весне видно будет.

Пришла весна. Как-то в апреле в рабочей зоне мы сидели с братвой за цехом и радовались солнышку. Оно уже стало хорошо пригревать. Нас было шесть человек «отрицаловки», и мы сидели, скинув стеганки, а некоторые и нижнее белье. Карасю удачно с воли «грев» подогнали, мы сидели ели, пили самогонку. А тут наш отрядный с мастером нарисовались. Отрядный стал кричать:

— Что за сборище в рабочее время?

— Начальник, не базлань. Сейчас поедим и пойдем работать, — ответил я.

А он еще больше расхипишевался:

— А ты, Пономарев, только и знаешь сходняк собирать. Не знаю уже, что с тобой делать.

— Козел ты, начальник, — в сердцах сорвалось у меня. — Ну чего тебе надо? Ты же видишь, мы спокойно сидим кушаем. Зачем базар? Были бы мы не в зоне, я бы тебе устроил. Ты же людям житья не даешь своим апартеидом, всех уже достал.

— Прекрати, Пономарев! Уж тебя-то после смены я точно достану. Поживешь в карцере суток пятнадцать.

Я ему чуть по морде не дал, да ребята меня удержали. Такой кайф мудак сломал.

А когда вечером возвращались с работы и колонной проходили за монастырем со стороны столовой, я увидел, что люк канализационный открыт и даже решетка на нем сдвинута. Вот так подарок судьбы! И тут в памяти у меня всплыла давняя картина: зона Навои, мы колонной тащимся по улице, начальник конвоя — узбек с красными выпученными глазами и слюной, свисающей изо рта, как у пса, его гортанный лающий крик: «Колонна, подтянись!», открытый люк сбоку от дороги, зек Майборода, как хорек, ныряет в люк.

Сам не знаю, как получилось, но у меня молниеносно созрел план. Рукой я тронул Слепого за плечо, сказал:

— Все, Володя, прощай! И братве передай. Пришел мой час. Когда начнется шмон, ты с ребятами немного хипишнитесь, сделайте «отвод» ментам.

Все так и получилось по моему сценарию. Во время шмона в колонне зеков завязалась для понта «заруба». Шмон-надзиратели и конвоиры кинулись с дубинками растаскивать зеков. Это зрелище отвлекло внимание и часового на вышке. Из колонны я шустро «юзонул» в люк, а кто-то из ребят успел ногой решетку поправить и даже крышку на люк накинуть. Это-то меня и погубило, точнее, наоборот: спасло меня от неминуемой смерти. Менты быстро «щекотнулись». Когда хипиш утих, часовой, что стоял на вышке, увидел, что люк закрыт. Только открыт был, и вдруг — закрыт. «Дубак» (охранник) и «рюхнулся». «Дубак», он и есть «дубак», скинул автомат с плеча, передернул затвор и, не долго думая, въебошил очередью в воздух. Тут уж все менты забегали.

А я тем временем в кромешной темноте, согнувшись в три погибели, локтями и головой постоянно ударяясь о трубу, да еще по шею в говне, катил по трубе. Часто поскальзывался, падал, окунаясь с головой в помои. С каждым шагом дышать становилось все труднее: вонища — не приведи Господь. Сколько я плескался в этом дерьме, не знаю. Думал, что этот кошмар никогда не кончится. И только когда увидел точку света впереди, понял, что это спасительная оконцовка ада. И я по-собачьи, где руками, где ногами, карабкался по этому темному вонючему царству. На крыс, которые в изобилии с визгом то и дело прыгали на меня, я уже внимания почти не обращал. Руками хватал их и швырял под ноги. Стеганка на мне стала тяжелая-тяжелая, и у меня не было ни сил, ни возможности сбросить ее с себя. Хорошо еще уклон трубы больше стал и помоев меньше.

В конце трубы я сильно провалился, с головой ушел в дерьмо, хлебнув изрядную дозу при этом. Видимо, в отстойник попал. Но самым страшным потрясением для меня было, когда я вынырнул и увидел перед собой решетку. От бессильной злобы я повис на ней обеими руками и заскулил, завыл, как бешеный волк в западне, задыхаясь и кашляя. Все, подумал я, это конец для меня, зато у крыс сегодня будет большой пир. У меня даже сердце остановилось, и весь я содрогнулся, представив крысиную трапезу с моим участием в качестве изысканного фирменного блюда.

Как уже потом выяснилось, решетку к трубе приварили совсем недавно, месяца полтора назад. Так что осенью Коля Лысый давал мне точную информацию насчет решетки. Но в данный момент я ничего этого не знал и материл Лысого на чем свет стоит. Вдобавок я уже ничего не видел: глаза сильно разъело, и они слезились без остановки. Почти теряя сознание, я услышал голос, как с того света:

— Тут он, тут, товарищ капитан!

Притащили сварочный аппарат, обрезали решетку и только тогда вытащили меня полуживого. Первым делом меня отволокли во «вшивобойку», раздели и долго из шланга поливали, а уже потом в санчасть отнесли, где я пробыл десять дней. Потом надзиратели меня прямым ходом в БУР отвели и кинули в одиночную камеру. Приходил Шаров. Он так мне и сказал:

— Год, Дим Димыч, будешь в БУРе сидеть. Срок тебе решили не добавлять. Как такового, побега из зоны не было, была попытка. А попытка — не пытка. Только ты, Пономарев, мог до такого додуматься: бежать через канализацию. За шестьдесят лет зоны такого здесь не было. А я как предчувствовал, почему и приказал приварить к трубе решетку. Я еще раньше заметил, ты часто к люку нездоровый интерес проявлял, крутился вокруг да около. Ну не помои же и объедки тебя интересовали? От греха подальше я и решил решетку поставить. А что ты большой любитель бегать, это я из твоего личного дела узнал. Ведь нет ни одной колонии, ни одной тюрьмы, из которых ты бы не бежал или не пытался бежать. С малолетства бегаешь. Не зря же мы на твоей личной карточке красную полосу вмандячили, а за твою склонность к побегам. Вот посидишь годик под землей в каменном мешке, подумаешь как следует. Здесь мозги выправляются в лучшую сторону, никаких извилин потом не остается для дурных поступков, одни прямые линии, да и тех всего две: одна — пожрать, другая — для стока мочи, поссать, одним словом.

После такой воспитательной беседы я сказал Шарову:

— Не знаю, гражданин начальник, что мне делать теперь: то ли «лаять» (ругать) вас, то ли благодарить?

— Ты лучше, Пономарев, Бога благодари, что живой остался, да ребят из охраны, что оперативно сработали.

Об этом и многом другом вспоминал я в последние ночи перед освобождением. Лежал с открытыми глазами и думал, думал. Это и товарищ мой по нарам заметил, эстонец Хари из Таллина. А Володя Слепой «откинулся звонком» (освободился) из зоны, когда я в БУРе еще сидел. Уехал к дочке своей. Мне ксиву через братву передал, звал к себе, когда «откинусь».

— Дим Димыч, — говорил мне Хари, — как ни встану ночью поссать, а ты лежишь в потолок смотришь. Не спится, что ли?

— Да, Хари, не спится мне перед оконцовкой срока. Пятнадцатого октября, сказал мне Шаров, готовиться на выход с вещами. У тебя ведь тоже «катушка на размотке»?

— Два месяца осталось.

— А как дальше на свободе жить — не знаю. Собственно, я на ней и не жил толком, все больше в тюрьмах, зонах да в бегах. А в бегах что за жизнь, только и знаешь, что «ходить по бритве», чтобы не «затяпаться» ментам. Смогу ли прижиться на свободе, не знаю. Свобода для меня всегда была как свет незакатный, все где-то на горизонте маячила. А как натурально «солнце засветило», тут я и забуксовал. Это у Ивана Бунина стихотворение есть. Оно так и называется «Свет незакатный». Я как вспоминаю его, у меня ощущение такое, будто этот мужик прямо в душу заглянул. Вот, Хари, послушай:

— Чуешь теперь, Хари, — продолжал я разговор с товарищем, — как мужик красиво базар держит? Ладно, Хари, спи, отдыхай. Что-то в оконцовке меня сильно на сантименты потянуло. Старею, однако.

Глава 2 НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Вот и кончил я «сидя лакать» (отбывать срок лишения свободы) и вышел за лагерные ворота в очередной раз. За спиной остался Изяславский монастырь — зона особо строгого режима, одна из самых страшных зон, в которых мне доводилось бывать. Не зря эту зону называют «Долиной смерти». В ней и дня не проходило, чтобы кого-то не тащили на «участок номер три», а то и троих-четверых. В «Долине смерти» я оставил пять лет своей жизни.

Казалось, радости моей предела не должно было быть. А на деле что-то не так, какая-то щемящая тоска давила на грудь. Человек, оно понятно, ко всему привыкает. Но к тюрьме привыкнуть невозможно. Просто там, за решетками и колючей проволокой остались годы жизни, остались товарищи, с которыми ты делил крохи радости и горы печали. Кто-то из них выйдет на волю, а кому-то не суждено, навечно останутся на лагерном кладбище.

Так что же я имею в конечном счете, чего достиг в свои сорок три года? Двадцать шесть лет тюрем и лагерей — вот и весь мой багаж. Одним словом, «мои года — мое богатство», как поет Вахтанг Кикабидзе. Люблю я этого певца за душевное исполнение песен.

Последние дни в заключении я много думал, как дальше жить. Пришел к простой истине: все, пора «уходить в шурш» (прекращать преступную деятельность) и начинать новую жизнь. Хоть немного пожить человеком на воле. Думаю, мои товарищи поймут меня и не осудят. Я всегда «жил положняком» (пользовался авторитетом среди осужденных). И никому я ничего не должен. Я отсидел за всех, за все и про все. Ну да посмотрим, куда кривая вывезет, куда меня новая жизнь приведет. Пути-то Господни неисповедимы.

В Херсонской области на берегу Днепра есть город Берислав, очень красивый небольшой городок. В него я приехал после освобождения из «Долины смерти». Стоял на берегу Днепра, смотрел на пробегающие по нему «Ракеты» и не мог налюбоваться. «На берегу пустынных волн стоял я, дум великих полн, и вдаль глядел…»

Перво-наперво я решил устроиться на работу. Когда освобождался, получил расчет. Братву нашу в зоне «подогрел», на общак отстегнул, но кой-какие бабки еще оставались у меня. Надолго ли их хватит?

Первую ночь на воле я провел на вокзале, а утром посунулся к автобусным остановкам. На остановке обратил внимание на одного мужчину лет тридцати пяти — сорока, ростом выше среднего. Подошел к нему и поинтересовался:

— Слушай, братан, ты, случайно, не знаешь, где тут на работу можно устроиться?

— А ты что, только приехал?

— Да. Вот, освободился только.

— О, так я сам червонец «хозяину» оставил. Тоже думаю на работу устроиться.

— Так мы с тобой родственные души, чуть не братья, — пошутил я. — Свояк свояка видит издалека.

Тут же познакомились, мужика звали Володей. У него уже была наводка (информация).

— Ты знаешь, Демьян, я вчера ездил тут в винсовхоз «Красный маяк». У них прямо в совхозе большой винзавод и общежитие есть. Давай туда поедем, может, возьмут на работу кем-нибудь?

— Давай. Только в дегустаторы проситься будем, — пошутил я. — Ты знаешь, сколько я в жизни не допил, пока по зонам «чалился»?

— А я? Если мы серьезно возьмемся за эту работу, то плакал их винзавод, — в тон мне ответил Володя.

Сели в автобус, поехали. Язык у Володи оказался как помело. Пока ехали, он все время болтал, но болтал красноречиво, виртуозно и с юмором. Без смеха его невозможно было слушать. Из болтовни я узнал, что сам он из Челябинска. Там у него мать живет и жена. Жена на мясокомбинате работает, а пока он сидел, она замуж вышла. Я спросил у Володи:

— А ты кем хочешь на завод устроиться?

— Да хоть кузнецом пойду. Им кузнец на четвертое отделение нужен.

Посмотрел я на Володю, на его руки и понял, что из него такой же кузнец, как из меня хирург. Но я ему ничего не сказал. Пусть лапшу на уши директору вешает. Нам сейчас главная задача устроиться и «кошару» (общежитие) получить.

Из автобуса пошли прямо в контору. Около кабинета отдела кадров я сказал Володе:

— Заходи первым.

Минут через десять он вышел, сказал;

— Берут кузнецом в четвертое отделение. Просись и ты туда, вдвоем веселей будет.

Зашел я. За перегородкой сидели три женщины. Я спросил:

— А кто здесь начальник?

— Я, — ответила крупная женщина с красивым полным лицом.

— Хочу к вам на работу устроиться.

— А кем вы хотите? — последовал вопрос.

Из сумки я вытащил все свои «оправилы» (документы) — двадцать четыре удостоверения: тракториста, сварщика, плотника, столяра-краснодеревщика, слесаря, токаря… и протянул «быдле» (девушка крупного телосложения) со словами:

— Выбирайте, какая специальность вам нужней.

Женщина стала перебирать мои удостоверения, воскликнула:

— Ой, девочки! Вы только посмотрите, сколько у человека специальностей! А вы хоть работали по этим специальностям?

— Как же, как же. Двадцать шесть лет только на номерных и секретных заводах работал. Неужели это ни о чем не говорит? — «гнал я подливу» (сочинял) на ходу.

— А трудовая книжка где ваша?

— Трудовая моя сейчас в спецотделе Госбезопасности находится. Сказали, как устроюсь, они подошлют, — затулил я.

— Да, такого специалиста широкого профиля я впервые вижу. Согласно этим документам, вам давно пора директором или главным инженером работать, — сказала начальник отдела кадров.

Но я парировал ее предложение, войдя во второй кинжальный вираж:

— Но эти же должности у вас заняты. Люди работают и пусть работают. А вы директором, главным инженером мне предлагаете? Не надо, не надо мне таких подарков.

Женщина рассмеялась приятным грудным смехом.

— Я вам еще ничего не предлагала, — сказала она и сняла трубку телефона. — Сергей Николаевич, зайдите ко мне. Тут человек пришел, хочет на работу к нам. Зайдите, посоветуемся, куда его направить.

В кабинет вошел директор, маленького роста мужичок. Я глянул на него и сразу погоняло ему придумал: «Мистер Питкин в тылу врага», так он был похож. Посмотрел на меня, на удостоверения, которые дала ему начальник отдела кадров. Из всех моих «оправил» Питкин отстегнул «корочки» тракториста, сказал:

— На четвертое отделение тракторист нужен. Оформляйте его туда, Мария Ивановна.

Мне даже смешно немного стало: на воровском жаргоне «мария ивановна» означает пистолет. А здесь не пистолет, а целая гаубица. Я уже успел обратить внимание на ее «корму», которая не умещалась на стуле.

Тут же я написал заявление. Директор подписал мое и Володино заявления и сказал:

— Пока будете комиссию проходить, поживете здесь в общежитии. Я скажу коменданту, чтобы она вас устроила.

Пока с Володей мы дошли до «кошары», комендант уже все знала, ей позвонили из конторы. Она поселила нас в большую общую комнату.

— Да, это не Европа, — сказал Володя. — И ванны нет, и удобства на улице.

Когда мы вошли в комнату, там за столом уже сидел один пассажир. Был он изрядно пьяный, а на столе стоял еще бидон с вином. Комендант показала, какие кровати нам занять, и молча ушла. Я сразу плюхнулся на свою шконку, а Володя подошел к аборигену «кошары» и сказал:

— Что, пьешь? Заливаешь истерзанную душу свою? Ну-ну. Настрадался, видать, бедолага?

— Да, — ответил мужик. — Нагоревался я много. Все у меня было, и ничего не осталось.

— Пропил, что ли, все? — пошутил, улыбаясь, Володя. — Не горюй, браток.

Мужчина протянул Володе руку, сказал:

— Давай познакомимся. Жора.

— Володя.

— А того? — показал на меня Жора.

— Его Демьяном зовут, — ответил Володя.

— А, Демьян Бедный, — сказал Жора. — Слыхал о таком. Вы чего сюда приехали? Сказки писать? А то знаем мы этих стихоплетов.

— Да нет, отписались уже, на работу приехали устраиваться.

— Тогда другой разговор, — сказал Жора. — А чего он лежит? Пусть поднимается, за знакомство выпить надо. Вот еще бидон вина стоит.

Я лежал и улыбался, слушая их диалог. Но после Жоркиного предложения Володя подмигнул мне и сказал:

— Поднимайся, Демьян. Человек просит, один не справляется, помочь надо. Да и мы с дороги, пожевать немного не помешает, чтобы зубам не скучно было.

Я поднялся с кровати, сели с Володей за стол, он разлил по стаканам. Выпили, по горячему следу еще повторили. У Володи еще больше развязался язык.

— Ну, старый, — обратился он к Жоре, — расскажи, что с тобой случилось, как ты докатился до жизни такой?

— Жил я, ребята, в этом же совхозе. Жена была, хозяйство крепкое имел. На винзаводе работал, да спился окончательно.

— По воде ходить да не замочиться только Христос мог, — вставил в разговор Володя. — Ну и потом что?

— Да жена взяла и выгнала, сказала: «Алкоголик мне в хате не нужен». И вот я здесь.

— Постой, Жора, постой. Она что у тебя, дура ненормальная? Кормил ее, поил, одевал и на, теперь не нужен. Да, несправедливо, несправедливо жена к тебе отнеслась, — сказал в сердцах Володя и ударил кулаком по столу. — Разве можно на старости лет кидать человека на произвол судьбы? А в милицию ты не жаловался на нее?

— На жену, что ли? Как же, обращался. Это она обращалась. Милиция и пообещала в ЛТП меня отправить.

— Да, дела, — с сожалением говорил Володя, а сам не забывал из бидончика наливать в стакан.

Пока Жора рассказывал про свою жизнь-невезуху, мы с Володей бидончик вина приговорили. Тут дверь в комнату открылась, ввалил пьяный парень лет двадцати пяти. Я поднялся из-за стола, пошел и лег на кровать. А парень подошел к столу, долго пьяно смотрел на Володю, потом сказал:

— Здорово, земляк!

— Привет, ежели не шутишь, — ответил Володя.

— Валек меня зовут, — представился парень.

— А меня Володя, Ульянов который, но ты можешь называть меня Владимир Ильич. Это — Жора, Георгий Рогоносец, а то — Демьян Бедный, — шутил Володя, а я с интересом наблюдал за спектаклем.

— Жорку я знаю. Выпить у вас есть чего?

— Было, да кончилось. Опоздал немного, тут Сталин до тебя заходил, допил, что оставалось, — катил Володя дурочку.

— Ну ты че! — наехал парень на Володю. — Найти, что ли, не можешь? Да тут в каждом дворе вина навалом. Иди возьми.

Такой наглый тон пришельца мне не понравился и насторожил. Я подобрался на кровати, как волк, готовый к прыжку. А Володя спокойно продолжал объяснять парню:

— С бабками, Валек, у нас туговато. Это у тебя тут папа и мама. Вот ты и ходишь стаканы сшибаешь. Сейчас ты напьешься, утром встанешь, тебе мама молока даст с белой булочкой. А нам хер кто чего даст. Разве по мозгам в ментовке дадут. Кончатся у нас деньги, и пойдем мы воровать и грабить. А ты, вижу, любишь жизнь блатную только за чужой счет, а воровать — кишка тонка.

Шатаясь, Валек вскочил со стула, закричал:

— Да ты знаешь, кто я? Я — сын директора этого совхоза.

— А мне по фую, кто ты. Хоть сын Леонида Ильича. Думаю, и для него была бы великая радость иметь такого сыночка. А по мне, ты просто забулдыга. Пользуешься тем, что папа — коммунист, директор; мама — врач, тоже коммунистка, а сынок ходит бакланит (хулиганит) по совхозу и пьет на дурняк. Но тут, парень, тебе ничего не обломится. У нас, Валек, ты можешь поймать только за балду, — сделал Володя резюме своему выступлению.

После этого Володиного душевного всплеска я лишний раз убедился в его красноречии. Ему бы с трибуны выступать. Красиво говорит. Прямо-таки Цицерон двадцатого века.

В это время Валек кинулся на Володю. А я, как кирпич из катапульты, вылетел из кровати, схватил Валька за шиворот, развернул мордой к себе и сказал:

— Ты что, козел, сюда пришел? В гости или бакланить? Тебя-то папаша твой спасет, а нам что? Опять «дыба» и «постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза»? Ты дергай отсюда по-хорошему, а не то я тебя на запчасти разберу. Понял? Или же веди себя по-людски.

После этого я отпустил Валька, пошел и лег на койку. Тот стоял, что-то шевелил мозгами, потом сказал Володе:

— Ладно, давай померяемся силой на руках, кто кого положит. Если ты, то пойдем ко мне, я налью этот бидончик. А если моя возьмет, ты идешь за вином.

Володя засмеялся, сказал:

— Давно бы так, а то пришел тут нас пугать. Запомни, Валек: нас пугать не надо, мы сами кого хочешь напугаем. Мы — мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. А насчет рук я согласен. Только смотри, парень, не окажись фуфлометом. Ты хоть и сынок директора, но попасть в такое положение я тебе не советую.

— За кого ты меня принимаешь? Я слов на ветер не кидаю, — ответил Валек.

— Ну, тогда погнали.

Они сели за стол друг напротив друга и стали жать руки. Потом базар у них пошел: неправильно локти стоят. Я выступил в роли арбитра, подошел к столу, руками зафиксировал им положение локтей, сказал:

— Давите!

Было видно, что Володя положит руку баклана. Так и получилось. Примерно через минуту рука Валька лежала на столе.

— Ну, вот и все, — сказал Володя. — Вот тебе, Валек, бидончик, тащи «дурман».

Немного подумав, Валек сказал:

— Пойдем, Володя, со мной вместе. Я, возможно, тормознусь дома, уже готовый.

— Пошли, мне разницы нет, что эбать подтаскивать, что обаных оттаскивать, — сказал Володя, взял бидончик, и вдвоем с Вальком они свалили.

Только часа через два Володя вернулся, принес вино и полные карманы грецких орехов. Сел за стол и рассказал, как живет сынок руководителя совхоза:

— Живет Валек в отдельной от отца хате. Там кухня есть и отдельная комната. Машина у Валька есть, на ней он блядей возит. В холодильнике чего только нет, молока птичьего только нет. А вина вообще море. Спустились мы с ним в подвал, а там две бочки по восемьсот литров, из кранов вино в тазики капает, те полные уже. Я взял большую кружку, зачерпнул из тазика и выпил, а Валек базарит: «Еще пей. Сколько хочешь пей». А я понял: если еще выпью, то из подвала уже фуй вылезу. И будете вы меня до утра ждать. Набрал я бидончик, хотел свалить, так еле от Валька отвязался с его разговорами.

Втроем мы прикончили бидончик и попадали на койки.

Утром еле поднялись и с больными чанами поехали в Берислав в поликлинику на комиссию.

Комиссию я проходил как в тумане, как телок, ходил за Володей из кабинета в кабинет. Все, что мы успели пройти за первый день, так это флюорографию и анализы сдать. Только на последнем автобусе домой уехали. Когда выходили в совхозе из автобуса, снег с дождем повалил. А перед утром морозец ударил, асфальт сделался как стекло.

Автобус на Берислав не пришел, и мы сели на попутный «Москвич». В нем ехали два мужика, по «прикиду» и разговору похожие на «литеров». По дороге нам попадались перевернутые автомашины, возле которых копошились менты-гаишники.

Когда проскочили очередную аварию, наш «Москвич» развернуло поперек дороги и юзом понесло по асфальту. А навстречу нам метрах в сорока шел молоковоз. Тормозить бесполезно. Я весь подобрался и даже глаза зажмурил, чтобы не видеть, как молоковоз возьмет нас на таран. Но в самый последний момент наш рулила успел вывести машину из виража и съюзить в кювет, а «Гастелло» на молоковозе проскочил от нас в нескольких сантиметрах. Какое-то время мы сидели в машине, тихо молчали, никто не двигался, все были в шоковом состоянии. Первым из оцепенения вышел «литер», что сидел рядом с водителем. Он достал из портфеля бутылку водки, сорвал с нее «бескозырку» и приложился к горлышку, потом протянул бутылку нам с Володей.

— Глотните, мужики, успокоительного.

Прежде чем взять бутылку, я кивнул в сторону водителя.

— А ему? Ему сейчас больше нужно, чем нам.

— Вот ему-то сейчас как раз и нельзя. Еще ехать сколько, а гаишники на каждом шагу.

Против такого аргумента мы возражать не стали, я взял бутылку, и мы с Володей ее прикончили.

Потом мы вытолкали машину на дорогу и поехали. До Берислава добрались нормально. С Володей пошли в поликлинику, собрали результаты анализов. Надо было пройти еще остальных врачей, на что Володя сказал:

— Это долгая песня, да и вмазанные мы уже. Сейчас какая-нибудь коза в белом халате начнет возбухать. Вот мы сейчас что сделаем.

В коридоре Володя поймал какого-то парня, взял у него обходной лист и скопировал подписи врачей в наши обходные листы.

— Теперь порядок, — сказал Володя. — Осталось подписать у главврача и печать поставить.

Зашли в кабинет главврача. Им оказалась красивая, солидная женщина. Она взяла наши обходные, хотела было подмахнуть, но что-то заподозрила. Начала кричать:

— Как вам не стыдно? Зачем вы сами подписали? Нет, такие фальшивки я не подпишу.

Вот где пригодилось Володино красноречие. Чуть не плача, он стал рассказывать женщине, откуда мы. И что у нас нет ни копейки денег, третий день ничего не едим, и если она сейчас не подпишет, нам и рубля аванса никто не выдаст и мы помрем с голоду. И в качестве последнего и козырного аргумента Володя втянул живот, задрал под горло рубаху, обнажив выпирающие ребра, сказал:

— Вот, смотрите. Неужели вам не жалко?

Я и врач уставились на Володин скелет. Видок был действительно жутковат. Его смело можно было приглашать на главную роль в кино «Жертвы Бухенвальда». А, собственно, намного ли наши концлагеря лучше? Женщина даже поморщилась от увиденного натюрморта из ребер, посмотрела на меня, я тоже постарался сделать скорбное лицо, и сказала:

— Ладно, я подпишу вам, но с одним условием, чтобы вы не умирали с голода.

Главврач подписала наши обходные, шлепнула печать, и мы с Володей пулей вылетели из кабинета.

Вернулись в «Красный маяк», успели в конторе сдать свои медицинские справки, после чего в отделе кадров нам сказали:

— Завтра утром на четвертое отделение будет машина идти и вы езжайте. Там вас встретят, мы позвоним туда.

На другой день на бортовой машине вместе с другими рабочими мы приехали на четвертое отделение. Зашли в контору, за столом сидела маленькая худенькая женщина с большими черными глазами. Она мне с ходу понравилась, я даже не утерпел, спросил:

— А как вас зовут?

— Антонина Петровна, — немного смутившись, ответила женщина.

— Антонина Петровна, мы к вам на работу приехали. Возьмете? — спросил я.

— Конечно возьмем. Я уже в курсе дела, мне звонили. Вот ты, усатый, — обратилась женщина ко мне, — ты кем хочешь?

— Я — тракторист, а друг мой — кузнецом.

— Так, ты, кузнец, можешь идти в кузницу знакомиться, — сказала «Дюймовочка», и Володя ушел.

— А с тобой, усатый, мы еще побеседуем. Покажите ваше удостоверение тракториста.

Я протянул ей «корочки», она посмотрела их и сказала:

— Хорошо, идите на тракторный стан, механик уже там. С ним и решите, на каком тракторе будете работать.

Я шел по улице и думал: «Пока все складываемся ништяк. И люди приветливые. Одна вон Антонина Петровна чего стоит. Маленькая уж больно, жопка с кулачок, чем-то японку напоминает».

Пришел я на тракторный стан. Тракторы стояли уже заведенные, а сами трактористы были в мастерской. За столиком сидел мужчина лет пятидесяти с обветренным лицом, был он в телогрейке и кепке. Я подошел к столу, протянул мужику удостоверение и сказал:

— К вам на работу направили.

Мужик спросил:

— Ты на колесных тракторах работал?

Откровенно говоря, я на них никогда не работал. Думаю: скажу «нет», может не взять на работу. А это мне никак не катит. Поэтому я ответил:

— Работал, но очень мало. Больше на гусеничных приходилось.

— Вот и хорошо, — сказал мужик. — Тут один у нас в отпуск собирался, подменишь его. — И крикнул: — Петро Кавалышин, ты в отпуск хотел, сдай человеку трактор и иди.

Я познакомился с Петром. Подошли к трактору, к нему был прицеплен кормораздатчик. Петро показал, как он заводится. Залезли в кабину, Петро показал, где первая и вторая скорости, как включается кормораздатчик. После этого ознакомительного инструктажа я потихоньку поехал в коровник. Кормораздатчик сильно швыряло из стороны в сторону. Когда въезжал в ворота коровника, то не успел переключить скорость. Кормораздатчиком зацепил ворота и сорвал их с места. Услышал треск, обернулся назад и увидел, что ворота висят на кормораздатчике верхом и едут вместе с ним. Я остановил трактор, сдал назад, отцепился от бесплатного пассажира и поехал по коровнику, подавая силос в кормушки. Не заметил, как проскочил коровник. Заехал с другой стороны и снес вторые ворота. В общем, пока я закончил возить силос в четыре коровника, кормораздатчиком я посносил все ворота. А зима-то на носу. Доярки пожаловались управляющему. Пришла Антонина Петровна, посмотрела на меня, а у меня от напряжения пот градом по лицу. Да что там по лицу, у меня трусы к жопе прилипли от пота. Но это демонстрировать Антонине Петровне я не стал. А она сказала:

— Пономарев, вы не торопитесь, потихоньку заезжайте в коровник. А насчет ворот не беспокойтесь. Я вызову плотников, они поставят на место.

— Это с непривычки у меня, Антонина Петровна. Долго на тракторе не ездил. Сидел, только не на тракторе. Но я буду стараться, — пытался я оправдываться.

Когда после работы я уходил со скотного двора, увидел небольшую бойню. Зашел в нее, спросил:

— Кто здесь хозяин?

— Я, — ответил пожилой, но сильно пьяный человек.

— Давай познакомимся, — предложил я старику и пожал его руку. — Меня звать Дим Димыч.

— А меня все зовут дядя Дема.

— Так вот, дядя Дема, двадцать шесть лет я жевал у Советской власти сечку, овес и кукурузу и забыл, что такое мясо. Теперь я на свободе. Должен же я когда-нибудь мяса вдоволь покушать? Как ты считаешь?

Старик посмотрел на меня и ответил:

— Я все понял.

Отрезал по большому куску мяса и сала.

— Сало тебе на зажарку, — пояснил дядя Дема.

Потом он сало и мясо завернул в бумагу, положил в сумку и протянул мне со словами:

— Держи, мичуринец. Как кончится, приходи, еще обеспечу.

Я поблагодарил старика и пошел в контору. Антонина Петровна была еще там. Она сказала мне:

— Идите, Пономарев, к коменданту, получите матрац, одеяло и подушку. Кстати, у вас семья есть?

— Да, жена и двое детей, — соврал я.

Еще когда с Володей мы были в «Красном маяке» в отделе кадров совхоза, я наплел там, что у меня жена в Винницкой области с детьми живет. А почему? Мы узнали, что холостяков на работу не берут и жилья не дают. Вот и стали мы «мести пургу».

— Жена — доярка у меня. Как устроюсь, так заберу ее сюда, продолжал я «катить дурочку» Антонине Петровне.

— Вот и хорошо, Пономарев. Там, на краю, дом есть, из него семья электрика выехала, вот вы его и занимайте, устраивайтесь.

— Спасибо вам, Антонина Петровна. А друг мой где?

Антонина засмеялась и сказала:

— А ваш друг — никакой он не кузнец. Он даже не знает, с какой стороны к наковальне подходить. Так я к женщинам его послала на разные работы. И поселила его в маленьком доме, там раньше кухня была. Он сам захотел в этой хате жить. Он уже там обосновался.

Я вышел из конторы, комендант уже ждал меня. Он выдал мне барахло, которое я сложил на повозку, и вместе с комендантом мы подъехали к дому, где он, открыв замок, вручил мне ключи. Я сгрузил вещи и стал затаскивать в дом, а комендант уехал.

В доме было четыре комнаты и веранда под стеклом. Я шастал по комнатам, и сердце мое ликовало. Еще несколько дней назад скажи мне кто-нибудь, что у меня будет такая хата, я посчитал бы того дураком. А тут на ж тебе, фортуна подвалила. Только зачем мне столько комнат? Я занял самую маленькую, в ней стояли две железные кровати, я застелил их. Потом затопил печку, в хате тепло стало. Нашел кастрюлю, из крана во дворе набрал воды и поставил на печку варить мясо вместе с салом. Соли вот только не нашел. Думаю, схожу к Володе, может, он где раздобыл.

Пришел к Володе, он сидел растапливал печку. Поздравил его с новосельем. Посмотрел его апартаменты: маленькая аккуратная комнатка. Спросил Володю насчет кузницы. Он рассмеялся, ответил:

— У них, оказывается, есть кузнец. Стал он меня проверять, а я глухо не тащу в кузнечном деле. Тогда он мне сказал: «Не компостируй мне мозги. Ищи себе другую работу. Я-то в отпуск хотел пойти и надеялся на тебя, что заменишь». Теперь я с бабами работаю на общих работах. Да пойдет! Демьян, я тут собачку поймал, жалко стало, нога у нее перебита. В сарае она. Ты помоги ее разделать.

Я взял топор, и мы пошли в сарай. Я ударил собаку топором по голове, ножом перерезал горло. Потом мы ее подвесили, быстро сняли шкуру, порубили на мелкие куски мясо, и Володя поставил варить.

— А я на бойне был, дядя Дема мне мяса отвалил. Обещал и дальше «подогревать», — сказал я.

— А я с бабой тут познакомился, сторожем в конторе работает, правда, маленькая, щуплая и прихрамывает немного. Так хочу сойтись с ней, она тоже будто не против. Без бабы оно плохо: сам готовь, сам стирай. Правда, у нее ребенок от одного местного парня. Да отец, мать и брат тут живут. В общем, не знаю, что получится.

Я взял у Володи соль и пошел к себе домой. Мясо уже сварилось, я посолил его и поел без хлеба. Вскипятил чайку, попил и лег спать. Лежал и думал: вот и кончился мой первый трудовой день на свободе. И хату получил первый раз в жизни, настоящую хату, а не казенный дом у «хозяина». Володя, так вон ко всему еще чуть и жениться не успел, и тоже все за один день. В общем, пока все идет ништяк.

На другой день утром, еще затемно, я поехал в Берислав. Мне надо было стать в милиции на учет, под надзор. Об этом я еще вчера предупредил Антонину Петровну. Когда приехал в Берислав, уже совсем рассвело. Я нашел «белый дом» (милицию), спросил у дежурного, где ставят под надзор, он назвал четвертый кабинет. Зашел в него, за столом сидел инспектор. Я представился, кто я, откуда, где сидел. Сказал, что устроился на работу в «Красном маяке», получил квартиру. Инспектор почитал мою справку об освобождении, записал все мои данные, спросил:

— Что, Пономарев, бегать больше не будешь?

— Нет, начальник. Я сейчас, кажется, плотно сел на мель. Куда бежать-то? А здесь работа у меня, хата, хочу вот жениться. Да учебу продолжить надо, в университет поступать думаю, может, диссертацию напишу, — «чесал я по бездорожью» уже для юмора и понта.

«Вертухай» (инспектор) только головой многозначительно покачал и сказал:

— Вот это правильно ты решил. В общем, так, чтобы в восемь вечера ты всегда был дома, а сюда будешь приезжать на отметку каждый месяц двадцатого числа. Ясно?

— Ясно, начальник, — ответил я и расписался в ксиве.

Вышел из ментовки, пошастал по «тупикам» (магазинам), потом зашел в пивную, взял бутылку пива, сел за столик. Думаю, выпью бутылочку и поеду домой, бабок с собой я взял только на дорогу, остальные дома заныкал, думал, хату свою прибарахлить немного.

Но не тут-то было. Познакомился с местной братвой-алкоголиками, а это, известное дело, самые подельчивые люди в мире. Стали угощать меня. А когда узнали, что я только «откинулся» с «особняка» (особого режима) из «Долины смерти», тут и вовсе. Накачали меня так, что я на ногах еле стоял. Один из ребят спросил:

— А где ты живешь?

— В винсовхозе «Красный маяк» на четвертом отделении. На автобус надо идти, — ответил я.

— Санек, — обратился парень к товарищу, — пойдем посадим Дим Димыча на автобус, чтобы менты его не цепанули.

Как мы шли, как ребята меня заталкивали в автобус, как ехал, почти не помню. Очнулся, когда шофер крикнул:

— Дим Димыч, твоя деревня! Вылазь!

С трудом я протиснулся к выходу, вышел из автобуса, и он укатил. А я стоял на холодном ветру и пытался соображать. Понемногу отрезвел и пошел не к себе домой, а к Володе. Думаю, узнаю, как у него дела. Только переступил порог, увидел на полу маленького ребенка, он, как и я, еле передвигал ноги, держась рукой за табуретку, в другой руке он держал кусок мяса.

— О, Володя! — воскликнул я. — Так ты уже приучаешь своего приемыша собачатину жрать? Ходить еще не научился, а собачатину хавает.

Володя рассмеялся, ответил:

— Пусть привыкает к спартанской жизни.

— А хозяйка где?

— В магазин ушла.

— Все нормально у тебя? — спросил я.

— Нормально пока. Сегодня перешла ко мне. Мать ее уехала в Херсон к старшему сыну в гости. Пахан один дома остался, а ему до лампочки все. Вот она и перешла ко мне. А приедет мать ее, не знаю, что скажет. Но подождем — увидим. А ты это где так набрался?

— В Берислав ездил в «третью хату» (милицию), на учет становился. Потом в пивной с местными ребятами познакомился, вот они меня и угостили.

— Сядь, Демьян, покушай.

Я сел, поел жареной собачатины, попил чаю и поканал к себе домой. Пришел и сразу завалился спать.

Утром встал, оделся и пошел в коровник. Одна женщина там специально дояркам завтраки готовила. На столе всегда повидло, сыр, хлеб белый. Когда я вошел в комнату, где стол, женщина налила мне кружку кофе с молоком, сказала:

— Пей, Демьян, горячий кофе с молоком. Вижу, ты вчера добре перебрал.

— Ой, не говори, — замотал я головой. — Внутрях все трясется.

Стали заходить доярки после дойки. Садились за стол, завтракали. Я выпил только кофе, попросил еще. После второй кружки стало легче, чувствую, рубашка к спине прилипла, вспотел. Во, ништяк, думаю, отходняк пошел.

Завел я трактор, прицепил бочку с комбикормовой кашей и повез в свинарник. Потом отцепил бочку, прицепил кормораздатчик и стал развозить силос по коровникам. Это дело стало у меня получаться уже хорошо, больше ворот я в коровнике не сносил.

В обед на тракторе поехал в магазин, взял соли, хлеба. Потом купил кастрюлю, пару мисок, ложки. Сковородок не оказалось. Но тетя Вера, пожилая седая продавщица, сказала мне:

— Приедешь вечером ко мне домой, я дам тебе сковородку. А живу я у самого Днепра, да ты увидишь мою хату.

— Спасибо, тетя Вера. Обязательно заеду, — ответил я.

Погрузил все, что купил, на трактор и отвез домой. В общем, моя жизнь входила постепенно в нормальную колею.

Дня через два после работы я решил сходить к Володе. Взял две бутылки водки, рассовал их по карманам и пошел. Когда зашел в хату, стал немым свидетелем такой сцены: посередине комнаты стояла пожилая женщина и, как мельница крыльями, размахивала руками и давала команды:

— Ребенка заверни и неси домой, а я здесь побуду. Потом придешь за остальными вещами.

«Чувиха с синкача» (хромая женщина) молча заворачивала ребенка. Я посмотрел на Володю, он сидел хмурый и смотрел, как его несостоявшаяся жена собирается уходить, молчал и иногда вставал и помогал ей, если она забывала что-то взять. Она ушла с ребенком. Мы остались втроем. Володя сделал робкую попытку, обратился к теще:

— Мать, может, у нас в дальнейшей жизни все хорошо бы и сложилось. У нас так хорошо все началось.

Женщина посмотрела на меня, потом на Володю и закричала:

— Я не хочу, чтобы моя дочка жила с бандитом-тюремщиком. Этого не будет никогда, пока я живая. Даже и не думай. Знаю я вас. Вы побудете тут немного, она опять нагуляет, а ты уедешь, и останется она одна. Хватит, один обманул, второй попался.

Пришла Тайка, забрала последние вещи, вдвоем женщины пошли на выход, и уже в дверях мать сказала дочери:

— А ты, стерва, не вздумай сюда приходить. Узнаю, ноги поломаю и вообще из хаты выгоню, тогда иди куда хочешь.

Они ушли. Володя сидел подавленный и молчал. Я вытащил бутылку и поставил на стол.

— Думал, Володя, выпить с тобой за здравие, а придется пить за упокой. Да брось ты, не переживай. Эта пигалица, да хромая притом, твоего мизинца не стоит.

— Ты понимаешь, Демьян, я какой-то неприспособленный быть «сам на сам» (один). Все мне нянька требуется. А Тайка, как человек, неплохая, хозяйственная, и сготовить, и постирать может. Че я один, как хорек в норе? Раньше мать меня всю жизнь нянчила. Бывало, сяду, так она только успевала передачи мне таскать. Ты в этом отношении самостоятельней меня. Смотрю, ты все прибарахляешься, в хату все тащишь. Ну да ладно, наливай, Демьян. Выпьем. Может, что ни делается, все к лучшему.

Мы с Володей выпили по стакану водки, он и говорит:

— Вчера Валек-баклан заходил, гитару принес, оставил. Спой, Демьян, что-нибудь для души, а то эта теща-сука мне весь кайф сломала.

Из-под кровати Володя вытащил семиструнную, я ее немного поднастроил. Но, видя Володино состояние, не стал петь слишком веселую, а спел нашу уголовную:

— Все, Демьян, хватит «двигать от всех страстей», вот что я тебе скажу. Как-то с бабами я работал в саду, мы яблоки собирали и на машину грузили. Так ты не представляешь, сколько их там. А сад как раз за твоим домом. Если хочешь, давай сходим.

— Давай. А напиться мы и завтра успеем, — ответил я.

Мы пришли в сад, разгребли снег под яблонями, а яблок там море. Начали собирать, они хоть и примороженные чуть-чуть, но красивые и крупные. Набрали по мешку и понесли. Свой мешок я занес в хату, рассыпал под кроватью. За ночь яблоки оттаяли. Утром, когда я проснулся, в хате стоял аромат, как в оранжерее. Каждый вечер я стал ходить в сад, благо рядом, но уже без Володи. Натаскал яблок полкомнаты. Потом пошел на виноградник, а ему конца и края нет. Набрал винограду полное ведро. Принес домой, сел на кровать, сижу, а душа ликует. Яблоки есть, виноград есть, мясо есть, ну что не жить. Приду на зону, так никто из братвы не поверит, что я зимой собирал яблоки и виноград и жил не хуже персидского шаха.

Кстати, если мне чего и не хватало, так это баб. У шаха бабы еще были. Но и это дело поправимо.

Я положил в миску винограда и пошел к Володе. Он был дома, лежал на шконке и читал журнал.

— Вот, Володя, угощайся. Сегодня на винограднике был, а там его полно. Немного прихвачен морозцем, а так ништяк. Садись хавай.

Володя сел на койке, сказал:

— Да, много добра осталось под снегом. А местным жителям все до лампочки. Им только напиться да нажраться от пуза, и больше им ничего не надо. Кстати, Демьян, ты как-то говорил, что телевизор хочешь купить, да бабок маловато. Тут одна семья уезжает, их из совхоза выгоняют, мужика Пашей зовут, а жена его дояркой работает. Она каждый день на дойку пьяная приходит, а иногда вообще по два-три дня на работе не появляется, в запой впадает. Паша такой же забулдыга. В общем, алкаши, пара пятак, сдачи не надо. Так они, кажется, телевизор продают. Ты, Демьян, возьми водки пузырь да сходи поговори с ними. Может, по дешевке продадут?

На другой день после работы я зашел в магазин, взял бутылку водки и пошел к чете алкоголиков. Дверь хаты была закрыта. Я постучал. Дверь открыла женщина с опухшей мордой. Обдав меня волной застарелого водочного перегара, она спросила:

— Тебе чаво нада?

— Вам телеграмма от гиппопотама, — попытался я пошутить, но, испугавшись зловещего оскала вместо улыбки на лице женщины, поспешил добавить: — Я к вам пришел поговорить насчет кой-каких вещей, чтобы купить. — И вытащил из-за пазухи бутылку водки.

Увидев у меня в руках бутылку, женщина оживилась, сказала:

— Ну, заходи.

Я зашел в хату и первое, на что обратил внимание, был маленький телевизор на столике, «Весна», но показывал хорошо. Я сел на табуретку.

— Прежде чем говорить, давайте познакомимся, выпьем за знакомство, — предложил я. — А может, закуска у вас какая найдется?

Женщина полезла в стол, достала кусок желтого застарелого сала, порезала луковицу, хлеб. Крикнула во вторую комнату:

— Ты, чмо, вставай! К нам человек пришел, поговорить хочет.

Чмо оттуда не крикнул, а простонал:

— Надя, голову не могу поднять.

— Подыми! Он принес поправиться.

Этот Надин аргумент подействовал. Паша поднялся, выполз из комнаты, держась за косяк двери, и не сел, а упал за стол.

— Ой, браток, не могу, — промычал он. — Надька пустила меня в распутную жизнь. Уже пятый день не могу очухаться. Вместе с ней как ушли в запой, так не можем остановиться.

Я налил в стограммовые стопки, представился, они тоже. После принятия «бальзама» Паша и Надя немного повеселели, Надя смотрела на меня уже другими, более ласковыми, глазами, а я сказал короткую речь:

— Пришел к вам купить телевизор. Даю за него сто сорок рублей. Ваше слово. Пойдет, значит, пойдет, а нет, так я пошел, — и, увидев их немного растерянные морды, добавил: — Вы допивайте, я больше не буду, у меня дела еще есть.

После второй стопки они, как сговорившись, сказали дуэтом:

— Пойдет, пойдет.

А Паша покатил в торгах еще дальше:

— Мы и стол тебе продадим. А что, хороший стол, а, Надька?

— Ну, за стол я отстегну вам полтинник, итого сто девяносто рублей, — подвел я окончательный баланс нашим торгам.

Супруги уже закосели и смотрели на меня по-собачьи преданными глазами. Пашу потянуло на разговор.

— А что, Надька, у нас может никто не взять. Чем искать кого, а тут вот человек хороший.

Я вытащил деньги, начал считать, а посчитав, подвинул их по столу в сторону хозяев. Две грабки моментально устремились к деньгам. Но Надя первой успела сгрести бабки в «клешню», а Пашину отшвырнула в сторону со словами:

— Че хватаешь? Вон человеку лучше помоги.

Паша резво вскочил из-за стола, отключил телевизор от сети и сказал:

— Ты, Демьян, телевизор неси, а мы с Надькой стол потащим.

Я взял телевизор вместе с комнатной антенной и пошел, Паша с Надей понесли столик. Дома у себя я поставил столик, на него телевизор, антенну, включил в сеть. Испытание прошло успешно. Я угостил Пашу и Надю яблоками, дал еще с собой в пакете, и они свалили. А я развалился на кровати, зырил телевизор и думал: «Ну, теперь вообще класс. Теперь я буду в курсе всех политических событий. Эх, еще бы телефон мне поставить. А что? В коровник когда позвонить, в контору — насчет бабок узнать, когда давать будут. Да что там в коровник, в Кремль в Москву позвонить можно будет, узнать, как там у них дела. Когда амнистию кентам моим в зоне делать будут? Как там американцы и империалисты поживают? Не хипишуют?»

Жизнь у меня пошла самым лучшим образом. Дружба моя с дядей Демой с бойни, моим главным снабженцем по мясу, еще больше окрепла. Я стал помогать ему. Он заколет кабана прямо в свинарнике, затащим его на лист железа, я зацеплю лист трактором и притащу на бойню. Помогу дяде Деме затащить кабана внутрь, а сам уезжаю. А к вечеру заскочу, он «отпаханает» (отрежет) мне мяса и сала, на тракторе я быстро отволоку домой, и все ништяк. Холодильника у меня не было, зато подоконники в моих хоромах были завалены мясом и салом, которое я немного присаливал. А в воскресенье на полдня я становился шеф-поваром своего личного «кишкодрома» (столовой). Резал мясо, сало, накладывал полный ведерный чугунок и жарил в собственном соку. Мяса почти на неделю хватало. Приеду на обед, кину мяса на сковородку и с картошечкой, луком поджарю. Потом все наверну, чайку попью, яблок покушаю и вперед на трактор, к вершине трудового Монблана. Сила у меня стала — мерин позавидует. Бывало, застряну где на тракторе, вылезу из кабины, подыму передок трактора и вытащу вместе с кормораздатчиком.

Одного мне только не хватало — бабы. На отделении или все замужние были, или такое старье и непотребщина, что и мараться не хотелось.

В ноябре я поехал в Берислав на отметку в ментовке. Отметился, потом выпил водки и пива в пивной и пришел на автовокзал. Тетка там пирожки горячие продавала. Из газеты я сделал кулек и купил десять пирожков. Отошел в сторону и хотел было приступить к метанию пирожков, но… Увидел девицу лет двадцати пяти. Она поразила меня своей внешностью: большие черные глаза, лицо донской казачки, большие груди, широкий зад, «Вот она, мечта моя! — подумал я. — Такая „коня на скаку остановит, в горящую избу войдет“».

Я еще не знал, сколь велико было мое заблуждение. Она не то что коня, козу не остановит, а в горящую избу ее и под дулом автомата хер загонишь. Но это я потом понял, а пока…

Девица подошла к старику, громко сказала:

— Дай прикурить.

Старик протянул ей свою цигарку, она прикурила и вышла на тротуар. Будучи в подпитии и хорошем настроении, я подошел к девице и, улыбаясь, сделал закидон:

— Слушай, красавица, мы с тобою не дружили, не встречались по весне, но глаза твои большие не дают покою мне, — сказал я словами из песни, что на днях слышал по телевизору.

Девица молча повернулась, уставилась на меня большими коровьими глазами.

— Пирожков хочешь? — спросил я.

— Да, — ответила «быдла» низким голосом.

— На, жуй, — сказал я и протянул девице кулек с пирожками.

Кобылица взяла пирожок, стала есть, я тоже.

— Меня Демьяном зовут, — представился я. — А тебя?

— Аня.

— Ты здесь живешь?

— Нет. В Каире. Это село за Днепром стоит.

— Так мы, Аня, с тобой соседи. Я на четвертом отделении живу совхоза «Красный маяк» по эту сторону Днепра, а Каир у нас как на ладони. Там мост еще есть, где Днепр поворачивает.

— Да я знаю. Я была у вас на отделении.

— А дома у тебя кто? — поинтересовался я.

— Мать и Савва — отец неродной. Больше никого, я у матери одна.

— А работаешь где?

— Нигде не работаю. Лето начнется, пойду с бабами работать в совхозе.

Чем больше я всматривался в лицо Ани, тем больше становилась моя уверенность, что она не совсем нормальная, а с прибабахом. Большие ее глаза были подернуты какой-то пеленой, и в них стояли маленькие блестящие росинки. Эти глаза напомнили мне другие, Надины глаза, моей любви по тюремному сумасшедшему дому в Средней Азии, где мы с ней встретились. Но это все пока были мои предположения насчет Ани. Я предложил ей:

— Если хочешь, сейчас водки возьмем, пива и ко мне поедем «погужуем». Захочешь домой, так через мост пройдешь, и ты дома. Жалко, Днепр не замерз, а то бы еще ближе было.

— Поехали, я не против, — ответила Аня.

В магазине я купил две водки, четыре пива, колбасы, сыра, хлеба. Сели в автобус на «Красный маяк», он всегда идет через четвертое отделение, и поехали.

По приезде домой я быстро затопил печку, поставил разогревать мясо. На скорую руку нарезал колбасы, сыра, и мы сели за стол. После первой бутылки водки я подошел к Ане сзади, обнял ее, вытащил из платья ее груди, больше похожие на вымя коровы. Она все воспринимала как должное. Видимо, ей было бы удивительнее, если бы я этого не сделал. Потом помог снять ей платье, трусы, сам разделся, и мы завалились на кровать. От голодухи и азарта как я ее «тележил», одному Богу известно. Что хотел, то и делал. И только когда мои силы иссякли, я поднялся с кобылицы, набрал в тазик воды, подогрел немного на печке, сам помылся и ей сказал:

— Иди помойся.

— А зачем? — был ее странный вопрос. Я даже опешил от него.

— Как зачем? Ты что, в натуре?

С большой неохотой Аня слезла с кровати совершенно голая, раскорячила свои толстые ноги над тазиком и… Мне даже не по себе стало от такой панорамы, я отвернулся и ушел в другую комнату. Потом мы с ней допили водку и легли спать. Больше я ее не трогал, близилось утро, и надо было идти на работу. Поспал я часа два, не больше, встал, оделся и пошел в коровник. Когда уходил, на улице еще темно было, моя Шахерезада спала обнаженная, только ее мощный зад, словно маяк в тумане, пускал блики в тусклом свете заглядывающей в окно луны.

Не хотел, но все же я разбудил Аню.

— Надумаешь уходить, ключ положи под порог. Поняла? — сказал я.

— Да.

— Ну, смотри.

Аня только одеяло натянула на себя, прикрыв зад, и перевернулась на другой бок.

По пути я зашел в кузницу. Санек, кузнец, посмотрел на меня, улыбнулся, спросил:

— Ну как, Димыч, ночь прошла?

— Как в тумане, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— Жинка моя вчера в автобусе из Берислава ехала, вот и сказала мне, что ты Аньку вез к себе, — прояснил Санек ситуацию. — Мы ее знаем, она немного ненормальная, всем даст. Вот мужики ее и испортили.

— А мне-то, Санек, какая разница. Главное, она — женщина. Не с Буренкой же мне в коровнике трахаться? — ответил я, и мужики, что были в кузнице, засмеялись.

— Такой бугай, как ты, Димыч, мог бы не только Буренку, но и Зорьку с Майкой оттоптать, — сказал кто-то из мужиков, и все похватались от смеха за животы.

Я тоже не выдержал, засмеялся.

— Смех смехом, а она-то кверху мехом. Кто это там артист-пародист такой? Правильно сказал, только начну-ка я, Райкин, с тебя, — пошутил я. — Быстро беги за мылом.

Нашлись еще артисты-юмористы. Кто-то крикнул:

— Петро, тебе же Дим Димыч сказал бежать за мылом. Так чего не шустришь? А то Димыч передумает.

Кто-то еще встрял в разговор:

— Да чего ему бежать, только время терять. Вон у Санька в углу бочка с солидолом стоит, так ее надолго хватит.

Мужики уже уссывались от смеха, выскакивали из кузницы и становились мыть забор. Я на шутки не обижался. Народ они простой, беззлобный, кроме работы и пьянки, никаких развлечений больше не видят. Пусть подурачатся.

В обед на тракторе я подрулил к дому. Когда вошел в хату, Анка, одетая, сидела за столом и курила, перед ней лежала гора окурков, в комнате не продохнуть. Я открыл дверь на веранду и возмутился:

— Ты что, очумела так смолить? Ты же знаешь, что я не курю. Да пока ты здесь, могла бы печку затопить, мясо подогреть, чайку вскипятить. Вместе и поели бы.

— А я не умею, — последовал ответ.

— Как не умеешь? — удивился я.

— За меня все мама делает. Я только кушаю, — ответило обиженное дитя природы.

Я затопил печь, разогрел мясо, вскипятил чай и сел за стол, а Анке сказал:

— Сейчас покушай и иди домой. Ко мне скоро жена должна приехать с детьми. Поняла? И больше сюда не приходи.

— Так пока ее нету, я буду приходить, — последовал ответ.

— Вот этого и не надо делать. Люди ей расскажут, и скандала не миновать. Ох и злющая она у меня, — вешал я Аньке лапшу. — Тебя поймает и без шерсти, и не только на голове, оставит. Это точно. Поняла?

— Да.

Мы поели, Анка снова закурила.

— Иди на улицу кури, а мне на работу надо ехать.

Мы вышли на улицу, я закрыл хату, сел на трактор и поехал, а Анка поканала к мосту через Днепр.

Вечером после работы зашел я в магазин, взял хлеба и бутылку водки на ужин. На улице увидел скотника Сашку с откормочного база, он стоял пьяный, пошатывался и держал в руке две бутылки вина.

— Саша, привет, — сказал я. — Ты чего такой пьяный? Только работу кончили, а ты уже «на бровях».

— Да с бабой поругался, она из дома убежала. Пойдем, Дим Димыч, ко мне выпьем.

Я подумал: идти мне некуда. Деревня, одним словом. Да и товарищ мой, Володя, уехал в Челябинск мать проведать. Обещал вернуться, он даже расчет не брал в совхозе. Когда вернется? Одному пить — совсем тоска.

— Пойдем, — ответил я скотнику, и мы пошли.

Зашли во двор. В нем лежали две большие овчарки, одна — самка желтого цвета, а рядом с ней кобель волчьей масти, длинный и худой. Кобель лежал, положив морду на вытянутые лапы, через его нос и всю морду шла глубокая рана, из нее сочилась кровь. Мы вошли в хату, в ней все разбросано, грязь кругом. Я видел Сашкину жену на свинарнике. Это была высокая, худая и смуглая женщина, она постоянно молчала, я даже голоса ее ни разу не слышал. Она сразу почему-то показалась мне ушибленной по голове, что потом и оказалось в действительности.

Когда мы выпили, Сашка рассказал мне про свою жену:

— Что за женщина, никак не пойму? Все время молчит, никогда как следует не сготовит. А немного выпью, так из дома убегает. Один раз в свинарнике я ее нашел, в яслях спала. Три года с ней живу, так в доску замучился.

Я рассказал ему про Анку из Каира, добавил:

— У нее точь-в-точь как у твоей жены привычки. Обе они прибабахнутые.

Мы посмеялись над этим нашим открытием. Когда уходил от Санька, уже в калитке спросил:

— А кто это кобелю морду так разрубил?

— Да я. Колол дрова, а он возле меня крутился. Я пьяный был сильно, хотел его отогнать, махнул топором, да неудачно. Вот морду ему и зацепил.

— Слушай, Санек, отдай мне кобеля. Вон он как мучается, а я его вылечу.

— Да забери, у меня вон Эльза еще есть.

Я подошел к кобелю, цепью зацепил его за ошейник. Он молча смотрел на мои действия своими темными собачьими глазами. Я пошел, кобель за мной. Когда пришли в хату, я снял с него цепь, на веранде постелил мешок. Кобель без разговоров подошел и лег на мешок.

— С сегодняшнего дня я буду называть тебя Джим, — сказал я кобелю. — Будешь ты у меня есенинским героем: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Ну как, годится? Одним словом, Джим, в нашем полку прибыло. Да и мне хоть поговорить есть с кем. С Анкой много ли наговоришь? У нее одна мечта только — напиться и потрахаться, а на остальное на все она плевать хотела. Мы тоже с тобой, думаю, не прочь этими делами подзаняться. Но не только же из этого жизнь состоит. Вот поправишься, Джим, мы тебе тоже сучечку найдем самую красивую.

Джим лежал, подложив лапы под голову, и внимательно слушал мои философские рассуждения, а глазами следил за каждым моим движением. Я принес ему мяса, он и смотреть на него не стал. У него, по всей видимости, пасть не открывается, подумал я. Тогда я вскипятил чай, сделал сладкий с сахаром. Потихоньку разжал Джиму челюсти и стал лить чай ему в пасть. Он с удовольствием попил. Потом я помочился на тряпку, и этой тряпкой обработал Джиму рану. Нашел в столе стрептоцид, растолок и присыпал порошком рану. Рана была очень широкая и разошлась по всей морде.

— Не мохай, Джим, все путем будет. Все заживет, как на собаке, — приговаривал я. — Шрам останется только. Но это ништяк, мужчину шрамы украшают. Попомни мои слова, дружище, все деревенские сучки еще будут у твоих ног валяться. Да что там деревенские сучки, из города приезжать будут. Анка вот тоже прибежит, чую я, хоть и прогнал ее.

Такие процедуры я делал Джиму каждый день. Сладким чаем поил по два-три раза в день. Где-то недели через две приехал из коровника на обед, открыл веранду, а Джим увидел меня, кинулся навстречу, ходит вокруг, хвостом виляет. Я посмотрел, рана у Джима затянулась хорошо, покрылась блестящей пленкой. Взял я мясо, нарезал маленькими кусочками, положил Джиму в миску. Он быстро все съел.

— О, дорогой, теперь у нас дела пойдут, — похвалил я четвероногого друга.

Вечером на тракторе заехал на бойню, набрал полный мешок отходов и привез домой. А когда отогнал трактор и вернулся, то нарубил Джиму свежатинки. Он поел, попил из чугунка воды и лег довольный. С этого дня Джим стал поправляться не по дням, а по часам. Каждый день я даю ему по полведра мяса и ведерный чугунок воды. Он все уплетает за милую душу. Нашел я длинную проволоку, протянул от сарая до веранды, посадил Джима на цепь, спать он теперь в сарай залазит. Но на морду Джим страшен стал.

Как-то я спустил Джима с цепи побегать, а мимо доярки на дойку шли. Как увидели Джима, повернули и быстро-быстро другой дорогой в обход пошли. Чужих к дому он не подпускал. Если кто приходит ко мне, то во двор не заходит, а в окно с улицы стучит. А Джим с цепи рвется, заливается, аж захлебывается от злости. Зато, когда я прихожу с работы, Джим подскакивает, встает на дыбы, лапы кладет мне на плечи, смотрит в глаза, скулит от радости, морду мне лижет своим шершавым языком.

— Харе, братан, «кочумай» (молчи, успокойся), — говорю я Джиму.

Вот что значит собака: понимает, кто настоящий друг у него. Один раз только Джим осечку дал. Сижу вечером, смотрю телевизор, пью чай. Открывается дверь, и заходит Анка. Я даже опешил немного от неожиданности. Обычно Джим меня предупреждал о всех визитерах, а тут — сбой. Я спросил:

— Аня, а как ты через двор прошла? Ты что, собаку не видела?

— Видела. Она подбежала ко мне, понюхала и отошла.

Вот тебе и раз, подумал я. Может, Джим своим собачьим чутьем догадался, что к хозяину сучка пришла, и не стал отпугивать? А может, собаки слабоумных и блаженных не трогают? Кто его знает. Еще одна неразгаданная тайна природы.

Я посмотрел на Анкино лицо. Обычно красивое, оно было помято и какого-то серого оттенка. Понял, последнее время она сильно пила. Спросил:

— А что это ты надумала приехать?

— Да хотела, Демьян, тебя увидеть. Я думала, к тебе жена приехала. А ты один.

— Ну, раз приехала, раздевайся.

Анка разделась, из сумки вытащила бутылку водки, поставила на стол.

— О, а это откуда у тебя? Ты же не работаешь, — сказал я.

— В Бериславе меня мужики в компанию пригласили, а сами напились. Вот я водку взяла и ушла. И к тебе приехала. Выгонишь?

— Че это я буду тебя выгонять? С какой стати? Ночуй на здоровье, — ответил я вновь объявившейся Шахерезаде.

Я накрыл стол. Только с Анкой мы по первой выпили, слышу, Джим мой сильно залаял, зарычал, с цепи рвется. Я вышел на крыльцо, смотрю, Санек, бывший хозяин Джима. Он сказал:

— Ты смотри, Демьян, старого хозяина не признает. Я его и так, и эдак, а он готов прямо разорвать.

Я взял Джима за ошейник, он поднялся на дыбы, а сам аж захлебывается от лая. Саньку я крикнул:

— Заскакивай на веранду.

Санек проскочил. Отпустив Джима, и я вошел в хату.

— Знакомься, Санек. Моя Шахерезада, — сказал я.

Саша познакомился с Анкой. Он тоже принес с собой две бутылки вина. Сели за стол, выпили.

— А жена твоя где? — спросил я.

— Опять убежала. Замучился я с ней, — ответил Санек, и, пока мы выпивали, он все жаловался на свою судьбу.

— А может, пить меньше надо? — сочувственно высказал я предположение. — И не будет тогда судьба к тебе раком становиться, а станет передом. Вон, тебя даже твоя собственная собака, а не только жена, и то разорвать готова.

На эту мою глубокую философскую мысль Санек только рукой махнул, допил вино и свалил домой. А мы с Анкой разделись, упали на кровать и часа три не давали ей покоя.

Утром, когда проснулись, я спросил Анку:

— Слушай, пулеметчица, ты когда-нибудь простыни стирала?

— Нет.

— Надо учиться. Об этом еще Василий Иванович Чапаев не раз говорил: любишь трахаться, люби и простыни стирать. А то совхоз до сих пор мне ни служанку, ни горничную не выделил. Хоть иди в профсоюз жаловаться или в Кремль пиши, — сказал я. — В общем, так: встанешь, согреешь воду, вон порошок, вот мыло, вот тазик. Постираешь и повесишь на улице на проволоку. На морозе они быстро просохнут.

— Ладно, — ответила Анка. — А этот Чапаев что, директор ваш?

— Ага, министр наш по коровам, — ответил я, смеясь. Так меня тронула Анкина политическая безграмотность. — Аня, ты вообще когда-нибудь в школе училась?

— Училась.

— И сколько же ты классов окончила?

— Два. Почти. Немного второй не доучилась.

— Что, на аборт легла? — рассмеялся я. — Да, негусто, негусто у тебя по образованию. Но если к твоим двум классам прибавить мой один, это уже что-то. Хотя все равно до академика не дотягивает. Ну, да ладно, — высказал я свое размышление. — А книжки, Аня, ты читала когда-нибудь?

— А зачем? В детстве еще читала. А сейчас много букв забыла уже.

— Ты бы хоть на заборах лозунги какие читала, повышала свои интеллектуальные знания, — предложил я.

— Ага, на заборах одни глупости пишут, а я их и так знаю, — ответила полиглот филологических наук.

— Все же, Аня, какие книжки ты читала? — взыграл во мне неподдельный интерес.

— Про мужика одного, как он собачку свою утопил. Жалко собачку.

— О, да ты классиков читала, «Муму» Тургенева. Правда, это не «Война и мир» Толстого, но уже что-то.

— Во-во, «Муму» называется, вспомнила я, — радостно воскликнула Анка. — А Тургенев ее утопил, гад.

— Сама ты Муму, только не лечишься. А меня теперь Герасимом зови, — сказал я и стал собираться на работу. — Кстати, Муму, я буду из коровника ехать, так ты обед приготовь.

— А че его готовить?

— Ах, ну да. Тебе-то что его готовить? Трусы сняла — обед и готов. Если я только этими твоими обедами буду питаться, то ноги быстро протяну. Так что ты подумай немного, если не хочешь, чтобы я с тобой сделал то же, что Герасим с Муму, — сказал я напоследок и ушел на работу.

Возле кузницы меня остановил кузнец Саня.

— Что, Димыч, любовь пришла?

— Пришла. Я уж гнал ее, опять пришла. Молодая, кровь играет. Ее медом не корми, только водки плесни да член дай подержать, — ответил я.

— Я мать ее хорошо знаю. По молодости тоже гуляла добре, а вышла замуж, перестала. Муж умер у нее.

— А Анка говорила, какой-то Савва есть.

— Это второй у нее. А Анька от того, от первого. Да Бог ее обидел, умишком слабовата, недоразвитая. Оно и неудивительно: росла как полынь в степи. Мать и Савва в беспробудном пьянстве. И Анька, глядя на них, такой же выросла. Вот и крутится на автовокзале постоянно: кто стакан нальет, кто в кусты затащит, так и живет.

— Знаю я это, Саня. Хочу приучить ее стирать, готовить. Кому она такая нужна? Да никому. Мне только еще и сгодится. За меня путевая баба какая разве пойдет? На коровнике бабы за глаза меня только бандитом да тюремщиком и называют, — сказал я.

— Смотри сам, Демьян. Удачи тебе, — пожелал мне кузнец, и я пошел в коровник.

На обед я приехал домой. Анка постирала простыни и повесила на проволоку во дворе. Я посмотрел на них, помотал головой, минут десять сложно матерился, потом вошел в хату, спросил Анку:

— Ты что же сделала с простынями?

— Постирала. Ты же сам говорил.

— Ты их не постирала, а застирала. Они стали не белые, а серые.

— Так я мылом их стирала.

— Каким мылом? Кто их мылом-то стирает? Мыло в жопу надо было себе засунуть. Надо было прокипятить с порошком, и всех делов-то. Ладно уж, на первый раз прощаю. Вечером покажу, как надо стирать.

Вечером, придя с работы, я снял простыни, закипятил в тазике с порошком, простирнул, кинул хлорки немного, сполоснул и повесил. Анка, хоть и исподлобья, но наблюдала за моими действиями. Не стал я ругаться, а, наоборот, ласково сказал ей:

— Видела, Аня, как я постирал? Всегда так делать будешь. Не мохай, все путем будет. Эх ты, Шахерезада моя ненаглядная. Чем тебя только делали? — попытался я докопаться до истины в столь деликатном деле, но ответа на свой вопрос так и не получил.

Анка заулыбалась. Видимо, мои комплименты пришлись ей в масть.

На другой день с утра Анка засобиралась домой.

— Мама говорила, чтобы я домой пришла.

— О, так она тебе это когда — позавчера говорила? Она уже и забыла про тебя. Ну ладно, иди. А мясо дома есть?

— Нету.

— Вот возьми домой, — сказал я, взял два больших куска мяса и положил Анке в сумку. — Матери скажешь — Демьян послал. Поняла?

— Да.

— Ну, иди, — сказал я, и она почесала через поле к мосту через Днепр.

Зима вошла в свои права, Днепр замерз капитально, люди в Каир ходят уже по льду. Анка как ходила ко мне, так и ходит. В деревне ничего не скроешь. Бабы в коровнике стали меня постоянно подкалывать. Одна спросила как-то:

— Ну что, Демьян, Анька ходит к тебе?

— Ходит. А что? Тоже хочешь? — ответил я.

— Да она молодая слишком для тебя.

— Зато у меня душа молодая.

— Жениться будешь?

— А как же! — с серьезным видом пошутил я.

— Так она же ненормальная.

— Сами вы все тут ненормальные. А мне и такая пойдет, — ответил я, а бабы засмеялись. — Зато тихая и спокойная, не то, что вы. Лишнего слова поперек не скажет. Для мужика это просто находка. Да вы, бабы, просто завидуете ей.

Как-то меня послали в «Красный маяк» на винзавод за пустыми ящиками. На тракторе я заехал на территорию завода, вошел в цех. Меня поразило обилие больших чанов. Вокруг были рабочие: мужчины и женщины. Из каждого чана внизу торчал кран, многие краны подтекали, и под ними стояли тазики. Я подошел к одному чану, у него под краном стоял белый пластмассовый тазик, почти полный вина. Я спросил одного мужика:

— Это что, вино?

— Конечно.

— Да, в жизни своей не видел я столько вина. А пить его можно? — спросил я.

— Мы же пьем, — ответил мужик. — Это «Лидия», самое лучшее вино.

А другой мужик взял да пошутил:

— Вот если выпьешь этот тазик, мы тебе вон ту флягу полную наберем.

В стороне стояла большая фляга из-под молока. Я подумал, было бы недурно отхватить столько вина. Прикинул: а что, попробую, где наша не пропадала, я же ведро пива выпивал. Обвел взглядом мужчин и женщин, взял тазик в руки и начал пить. Дышу через нос, останавливаюсь, когда надо выдох сделать. Вокруг меня собралась толпа зевак, раздавались восхищенные возгласы:

— Во, молодец! Во, дает!

А я пил, пил и выпил весь тазик вина. Рабочие дружно налили мне флягу вина, покидали на тележку ящики. Я залез в трактор, и у меня в глазах помутнело. Надо было ехать через весовую, но я не поехал, а двинул напрямик. Уже сильно стемнело. Была только одна мысль у меня — добраться до дома. И я поехал. С правой стороны виноградник, с левой — лесопосадка, посередине — разбитая колея. Я не видел ничего. Только когда выбивало руль из рук, я сознавал, что могу выскочить из колеи и опрокинуться. Не помню, как уж я доехал из «Красного маяка» до четвертого отделения. Хорошо, моя хата первая с края была. Флягу я затащил в хату. У меня еще хватило сил снова залезть в трактор, доехать до коровника, отцепить тележку, а трактор загнать в баз. Сил-то хватило, мозги только ничего не соображали. Видимо, я действовал как робот, как зомби. Еще дошел до дома и, как был одетый, упал на кровать лицом вниз и уснул.

Проснулся, открыл глаза, перевернулся на спину — темнота кругом. Не пойму, где я. Кое-как поднялся, присмотрелся. Дома! Ну, слава Богу! Прислушался, коровник «гудит», значит, дойка идет, значит, утро. На стене нащупал «клопа» (выключатель), включил свет, снова сел на кровать. Стал вспоминать, где же я так напился? А трактор где? Вспомнил, что был на винзаводе. А потом что? Повернул голову, и глаза мои вперились во флягу. А это что за фляга и откуда? Встал, открыл флягу, увидел что-то темное в ней. Сунул «клешню», понюхал, облизал. Что-то спиртное, смекнул я. Взял эмалированную кружку, зачерпнул, выпил и снова сел. Вот тут-то засветились мои мысли немного, как маяк в тумане. Все вспомнил: и винзавод, и трактор где, и кто мне флягу вина дал и за что. Еще одна мысль хорошая пришла: надо трактористов наших угостить.

Я встал, одеваться мне было не надо: я был полностью одет. Пошел на стан. Подошел к кузнице, здесь уже стояло человек десять.

— Мужики! — крикнул я. — У меня сегодня день рождения. Всех к себе приглашаю. Прям щас.

Кузнец Саня говорит:

— Сходим домой за закуской. — И все разбрелись.

У меня день рождения зимой, но на свободе я его еще никогда в жизни не отмечал. В это время я или в тюрьме, или в бегах где, скрываюсь. Думаю, надо хоть раз в жизни по-человечески отметить свой день рождения. Хоть число еще не подошло, да хрен с ним, с числом. Фляга-то ждать не будет.

Механика попросил на сегодня заменить меня на тракторе в связи со столь знаменательной датой в истории человечества и пошел домой. Ко мне в хату собралось человек двадцать, и пошла пьянка. Один черпает из фляги, наливает в стаканы, остальные пьют. Каждый пил столько, сколько мог.

Пришла Ивана-болгарина жена, а Ваня уже готовый, на ногах не стоит, выполз на улицу на четвереньках. Его жена взяла хворостину, так и погнала по улице на четвереньках. Бабы идут, смеются, спрашивают, где он так набрался.

— Да у этого бандита-тюремщика, — отвечает Ванина жена.

Флягу мы прикончили, и мужики постепенно все разошлись. А на другой день на конторе появилось объявление: «Всем трактористам явиться на товарищеский суд». Когда я утром подошел к конторе, мужики только и говорили:

— Всю жизнь проработали, и на тебе: один день прогуляли, и сразу на суд.

Я послушал их, подошел к доске и сорвал объявление. Вошел в контору, там уже заседал профком: три человека и какая-то женщина незнакомая. Я обратился к Антонине Петровне:

— Послушайте, не тяните трактористов на суд. Во всем я один виноват. В своей жизни я еще ни разу не отмечал свой день рождения на свободе. И вот, первый раз отметил. Судите и наказывайте меня. Хоть в тюрьму сажайте, а мужиков не трогайте. У них семьи, дети, а я всю жизнь один.

Комитетчики сначала долго молчали, потом о чем-то пошушукались и сказали:

— Ладно, Пономарев, наказывать мы никого не будем. Идите и скажите всем, пусть приступают к работе.

Я вышел на улицу, сказал:

— Все нормально, мужики. Суда не будет, комитетчики всем амнистию дали. Они-то не знали, какое важное событие мы отмечали. — И в шутку уже добавил: — Сейчас сидят решают, чтобы в дальнейшем мой день рождения сделать в совхозе всеобщим праздником и нерабочим днем. На этот счет я свое согласие уже дал.

Все дружно посмеялись и пошли по рабочим местам.

Как-то уже к концу зимы я поехал в Берислав отмечаться в милиции и встретил там знакомого мужика Володю из строительной бригады. Сам он из «Красного маяка», только не в самом «Маяке» живет, а в маленьком поселке на горе. Люди окрестили этот поселок Куба. Я спросил Володю:

— А ты что здесь делаешь?

— Да несчастье у меня, Димыч. Дома у себя на Кубе мы бухали с женой, баба еще, соседка, была у нас. Мы тогда крепко вмазали, соседка домой пошла, а сама в одной кофте была. А возле калитки свалилась и замерзла. Ночью как раз мороз сильный ударил. Утром ее подобрали возле моей калитки. Менты приехали, меня забрали и таскают теперь. Говорят, что я ее убил. Ты, Демьян, подожди меня сейчас. Менты под расписку меня отпускают.

Я подождал Володю на улице. Он вышел весь какой-то расстроенный, подавленный, я стал его успокаивать:

— Володя, если ты не убивал, менты ничего тебе не пришьют.

— Да, если бы не судимости, у меня до этого две «ходки» было, у оленей на Севере гостил. Ну, да хрен с ним. Что будет, то будет. Пойдем, Демьян, к моему знакомому сходим да бухнем. Давно я у Паши не был.

Мы пришли на хату. Пашей оказался пожилой человек, пенсионер, уже изрядно торченый. Только он увидел нас, закричал:

— О, Володя! Наконец-то ты появился.

— Не на конец, Паша, я появился, а в конце концов. На конец — имя существительное, — пошутил Володя.

— А это кто? — спросил Паша про меня.

— Товарищ мой, — ответил Володя.

После этого Паша вытащил пачку червонцев, сказал:

— За встречу выпить надо. Сходи, Володя, купи водки.

Володя ушел. А мы с Пашей сели и стали разговаривать.

Он рассказал мне о своей жизни:

— Один я тут живу, жена умерла. А с Володей мы вместе работали. Жену его знаю, курва еще та. По молодости я погуливал с ее матерью. В общем, с Володей мы как бы родня даже.

Пришел Володя, принес две бутылки водки. Дядя Паша выпил немного и свалился. Но отряд не заметил потери бойца, мы с Володей продолжали пить. Кончили эти две, Володя пошел и принес еще три бутылки. Тут уж и мы вырубились, я упал на диване, а Володя на полу. Очнулся я под вечер, разбудил Володю, сказал ему:

— Слушай, Володя, надо на хату сваливать, а то завтра мне на работу, и собака у меня не кормленая.

Володя посмотрел по сторонам блуждающим взглядом, сказал:

— Завтра поедешь, а собака потерпит. Ты лучше, Демьян, скажи, есть у нас чего выпить?

— Есть. Одна еще полная стоит.

— Ну, тогда наливай.

Мы еще выпили и снова упали. Короче, домой я попал только к обеду на следующий день. Но первым делом зашел в контору, стал объяснять Антонине Петровне свою версию моего отсутствия на работе, но она отфутболила меня к новому управляющему.

— Ему, Пономарев, объясняйте. Он с сегодняшнего дня управляющий, а я временно исполняла.

Новому «бугру» я сказал:

— Ко мне друг с Севера приехал, от белых медведей привет передал, и я не успел на последний автобус из Берислава. Вот и прогулял сегодня.

— А что у вас лицо такое опухшее? Не спали, что ли?

— Ага, ага, мало спал. От культурного отдыха всегда так бывает. Сначала с товарищем на концерт в филармонию ходили, а потом долго в шахматы играли.

Усмехнувшись, управляющий сказал:

— Ладно, шахматист, идите проспитесь. Но чтобы это было последний раз.

Я вышел из кабинета и подумал, как хорошо я отделался. А может, новый управляющий просто человек хороший и не захотел свой первый рабочий день начинать с репрессий и наказаний?

Пришел домой, а Джим от радости даже залаял на меня, заскулил, завилял хвостом. Я покормил его, налил чугунок воды, сам поел и лег спать. Думаю, завтра на работу, надо как следует отдохнуть, отоспаться, а то это пьянство беспробудное почти одолело меня. Проспал я до вечера, а вечером Анка пришла, в хату не вошла, а заплыла: толстая, красивая, улыбающаяся. Села на кровать около меня, закинула ногу на ногу, обнажив черные порванные колготки.

— Что, траур какой? — спросил я.

— Почему траур?

— По чему, Аня, это у тебя надо спросить. Колготки черные надела, да еще дырявые. Обычно такие надевают, когда по целке траур справляют, — пошутил я. — И почему, Аня, так: на всех Джим лает, а на тебя нет?

— Так он уже привык ко мне.

— Джим умный у меня, все понимает. Он понимает, что к его хозяину сучка на случку пришла, вот и пропускает без хипиша. На прошлой неделе Санек свою рыжую суку Эльзу приводил. Ты бы только видела, как он ее тележил, что он тут с ней делал.

— А я бутылку водки принесла и бутылку лимонада, — сказала Анка. — Ты же, Демьян, любишь лимонад?

— Молодец, Анка, и кстати. С этого и надо было начинать, а то отходняк никак не поймаю. А сейчас возьми почисти картошки, вон сковородка, и пожарь, — давал я указания, лежа на кровати.

Анка затопила печку, начистила картошки и поставила жарить. Я наблюдал за ней и думал: а что, ведь ее можно приучить все по хозяйству делать. Многое у нее уже неплохо получается.

— Теперь лук почисти, — сказал я.

Она все делала молча, сосредоточенно и с большой охотой.

— Посолила?

— Нет.

— Посоли теперь.

Когда все было готово, я встал с кровати, умылся и сел к столу. Анка последовала моему примеру. После первой стопки я сказал:

— А говорила, не умеешь ничего делать. Видишь, сделала, и неплохо. Вот так раз, другой, и тебя можно будет в ресторан «Арбат» в столице шеф-поваром посылать работать. Чую, Аня, ты в натуре решила мое сердце завоевать. Мужчину баба может покорить двумя качествами: большой жопой и хорошей жратвой, — продолжал я философствовать.

После такой похвалы Анка вообще расцвела, кидалась выполнять любое мое желание.

— Одно только плохо, — продолжал я поучать новоиспеченную Шахерезаду, — куришь ты много, а я задыхаюсь. Поменьше кури, а если куришь, то кури возле печки, чтобы вытягивало. А еще вот что я решил: пойдешь в школу вечернюю учиться в третий класс. Один хрен не работаешь, все болтаться по шалманам меньше будешь. Вот в школе и будешь повышать свой духовный и культурный уровень. Тогда нам будет с тобой хоть о чем поговорить. А то ты молчишь все время. Может, в тебе способности какие дремлют, так развивать их надо. Ты вот знаешь загадки какие-нибудь?

— Нет.

— Надо учиться, — сказал я и решил еще раз проверить ее способности на сообразительность. — Отгадай, Аня, такую вот загадку: не лает, не кусает, а в дом не пускает. Что это?

Анка поморщила лоб и ответила:

— Собака.

— Ну какая собака? Ведь не лает, не кусает.

— А может, она немая, как Муму, и зубов у нее нет, — последовал просто ошеломляющий своей логичностью ответ.

Тогда я решил попроще придумать загадку, с наводкой, так сказать. Вспомнил одну:

— Без окон, без дверей полна жопа огурцов. Это что?

— Жопа, — вкрадчиво улыбаясь, ответила Анка.

— Правильно, угадала, — похвалил я свою ученицу. — Но в третий класс тебе еще рано идти. Слабовата все-таки подготовка у тебя. Дальше жопы дело у нас не движется. Ладно, снимай трусы, иди ложись и поворачивай жопу. Сейчас огурец в нее запущу. Сама угадала, сама и радуйся теперь. Это приз тебе будет за находчивость.

Довольная игрой, Анка кинулась выполнять и это мое задание.

Концом моей карьеры тракториста стало одно культурное мероприятие. Управляющий собрал рабочих четвертого отделения и сказал:

— Так, товарищи! В воскресенье в «Красном маяке» состоится большой концерт художественной самодеятельности всех отделений. Все желающие могут поехать, будет автобус.

Я первый напросился ехать, сказал:

— Я поеду. Первым бронирую себе место в автобусе. Все слышали? Чтобы потом не возбухали, когда лишних начну из автобуса выкидывать.

Все засмеялись, а одна баба сказала:

— Вот кого давно надо привлечь в художественную самодеятельность. С Дим Димычем наше отделение одни первые места будет занимать.

— А что, надо подумать над этим, — ответил я.

— А что тут думать? Ты, Демьян, с собой Аньку еще прихвати. Будете с ней вдвоем на сцене выступать, Ромео и Джульетту играть, — бросил реплику кто-то из мужиков. — Ты у нас вылитый Ромео, а на роль Джульетты лучше Аньки не сыскать.

— Вот это идея! — воскликнул я. — А то все думаю, куда мне Анку бы приспособить. Только играть мы с ней будем не Ромео и Джульетту, а Отелло и Дездемону. Роль Отелло у меня лучше получается, я уже пробовал финальную сцену в натуре, когда Отелло говорит: «Ты перед сном молилась, Дездемона?» Одно жалко, работу тракториста придется мне бросить. Сейчас весна, там лето, и мне надо будет на солнышке целыми днями лежать, чтобы стать на Отелло похожим, пусть не совсем черным, но хотя бы бронзовым. Но для такой благородной цели, думаю, совхоз пойдет навстречу своему коллективу и не пожалеет платить мне по прежнему разряду.

Бабы и мужики падали со смеху. А меня уже понесло по кочкам.

— Мы с Анкой сейчас репетируем сцену из Тургенева, — сказал я.

— «Вишневый сад», что ли? — спросила одна образованная доярка.

— Ага. Только «Муму» называется. Я — Герасим, Анка — Муму. А действие в вишневом саду происходит на берегу пруда. Кирпича ей мало будет на шею, так я уже редуктор от транспортера килограммов на семьдесят приготовил. Вечером после работы у нас с Анкой генеральная репетиция будет, так желающие могут на Днепр прийти посмотреть. — А у меня мысль пошла еще дальше, причем с какой-то веселой легкостью. — А еще лучше мы с Анкой будем вам балет показывать. Правда, над головой я ее еще не кручу, тяжела больно, но уже научился ее ноги себе на плечи забрасывать. Скажу только откровенно: сцена не для слабонервных.

Одна баба от смеха вся в слезах срывающимся голосом крикнула управляющему:

— Кузьмич, меня не записывай на концерт в «Красный маяк». У нас тут свой концерт каждый день, Дим Димыч у нас своя ходячая художественная самодеятельность. Животы уже пооборвали с его шуток и приколов. Как рожать теперь будем?

Этот эмоциональный всплеск души женщины был встречен толпой выкриками и новым приступом смеха. А я в свое оправдание, пожав плечами, сказал:

— Бабы, дак я ж хотел как лучше для вас.

В воскресенье за нами приехал автобус. Желающих ехать оказалось до черта. Набился полный автобус поклонников народных талантов на халяву. Приехали в «Маяк», народу здесь собралось много. Самые нетерпеливые ценители музыки и фольклора бегали, искали, где выпить. Открыли кафе, все ломанулись в него. Наградой жаждущим были вино и пиво.

В кафе я встретил Володю с Кубы. Мы сели за столик, хорошо вмазали. Потом я потащил Володю, как он ни упирался, на концерт. Концерт мне в натуре понравился. В перерыве решили это дело отметить, а потом снова вернуться на концерт. Но этому не суждено было сбыться. Пьяные, прихватив с собой еще выпивки, мы пошли к Володе домой. Там нас ожидал приятный сюрприз. За столом сидела Людка, жена Володи, и Соня, соседка. Обе были пьяные, мы подвалились к ним и продолжили пьянку квартетом. Потом попадали на кровати.

Когда я немного очухался, чувствую, кто-то лазит по мне сверху. Оказалось, Соня. Я сгреб ее и сунул под себя. Трахалась она с какой-то животной страстью, извивалась подо мной, как змея. Под утро Соня ушла, а вскоре вернулась с трехлитровой бутылью вина. Пошла похмелка… Которая затянулась еще на два дня. Мы потеряли счет времени и толком не могли понять, когда у нас была пьянка, а когда похмелка, все перепуталось. Я пытался вспомнить, какое сегодня число, и не мог. Спросил у баб, те тоже не знают.

— А год хоть какой сейчас? — в сердцах воскликнул я.

И опять женщины продемонстрировали пробел знаний и в этом вопросе. Тут уж я окончательно не выдержал, закричал:

— А где я есть и как меня зовут, вы хоть знаете? Так скажите мне.

Общими усилиями нам удалось установить истину хоть в этом вопросе. И только на третьи сутки я все же немного очухался, сказал гостеприимным хозяевам:

— Мне надо домой ехать. Собака голодная который день, и на работе что скажут? А здесь, я смотрю, праздник не кончится никогда. Вы уж не обижайтесь, фестивальте без меня.

На попутной машине я приехал домой. Хата открытая, в хате Анка сидит в своих рваных колготках, курит. Ни слова не сказав, я упал на кровать. И моментально уснул. Проснулся к вечеру, Анка сидит телевизор смотрит, курит. Увидев, что я проснулся, она спросила:

— Ты где столько дней гулял?

— На Кубе был, — ответил я. — Голова раскалывается на восемнадцать частей.

— А я бутылку принесла, — сказала Анка. — Встань, Демьян, «погладь» мозги.

— Ах ты, моя радость, что бы я делал без тебя? — сказал я, поднялся с кровати и выпил полстакана водки.

Мозги немного заработали. Стал вспоминать свои похождения. Вспоминал и содрогался. Оказывается, по пьянке я и Людку «оттележил». Сонька ночью куда-то свалила, а я шастал в темноте и Людку нашел на другой кровати, и трахнул по ошибке. Не виноватый я, не виноватый. Она сама под меня попала в темноте. Такое с каждым может случиться, никто от этого не застрахован. А Людка потом не хотела меня отпускать от себя, но я насильно свалил. Володя, в это время отключенный, спал в другой комнате. Да, чего только по пьянке не бывает. И очевидное, и невероятное.

Утром я пошел в контору. Управляющий, увидев меня, вместо приветствия сказал:

— Пономарев, пишите заявление на увольнение. Я подпишу.

Я тут же написал заявление, «бугор» подписал, и я поехал в ментовку в Берислав. Там объяснил, что вынужден уехать по семейным обстоятельствам. Что я мог им еще затулить? Попросил, чтобы они подготовили мне документы. Потом в шалмане я попил пива и свалил домой. После обеда был уже на хате. Анка ждала меня. Посмотрела на меня своими безумными глазами, спросила:

— Что, уезжаешь?

— Да. Куда уж тут деваться? Хорошо еще, что по собственному желанию уезжаю. А могли бы и по тридцать третьей статье эбануть.

— Подари, Демьян, будильник мне на память, — попросила Анка.

— Возьми, Аня, — ответил я. — И помни, что я у тебя был.

А сам сидел и думал, куда теперь рвать когти. Не сегодня-завтра из хаты выкинут меня, и прощай, мои хоромы, совсем мало пожил. На работу в ближайшей округе и районах меня никуда не возьмут. Везде меня уже знают, понаслышались, земля-то, она слухом полнится. Одна перспектива у меня — в бомжи податься и идти «тальяну ломать» (скитаться, не имея ночлега). Надо, надо дергать отсюда. Куда только? Володя там что-то насчет Калмыкии говорил, Волгограда, где у него брат живет. Брат его писал, что там какой-то канал строят через всю Калмыкию, атомную электростанцию собираются строить, нужны рабочие и специалисты, звал Володю. А мы что, не специалисты, что ли? Да такого широкого профиля, как мы с Володей, пусть пойдут поищут еще. Не такие каналы наша братва строила, взять хотя бы Беломор, построим и этот. Надо туда юзить. Да и Володе оставаться тут — хана, менты задергают его из-за бабы, что замерзла под его забором.

Пока я так рассуждал сам с собой, заметил, как Анка с тоской смотрела на меня. Мне даже стало немного не по себе от ее безумного взгляда. На ум пришли слова из песни: «Безумная, безумная девица кричала: ясно Трою вижу павшей в прах…» Да, подумал я, рухнул и ее замок надежды.

— Пойдем, Аня, к тебе в Каир, — сказал я, «выйдя из распятия». — Джима отведу к деду Тихону, я обещал.

Мы собрались, вышли на улицу, я снял цепь с проволоки, взял Джима за цепь, и втроем мы пошли в Каир. Я шел молчал, Анка тоже молчала, только Джим слегка поскуливал, как будто чувствовал недоброе. А я думал, что с этими самыми близкими мне существами сейчас придется расстаться навсегда.

Пришли в село, я сказал Анке:

— Ты иди домой, а я буду идти от деда, зайду к тебе.

Я вошел в калитку, дед Тихон увидел меня, закричал:

— Демьян, это ты?

— Я, дед, я. Джима тебе привел, как обещал, а я уезжаю.

— Вот молодец, Демьян. Вот тебе спасибо за такой подарок. Век тебя не забуду. Заходи в хату. Бабка, накрывай стол, ставь магарыч! Смотри, какая у нас теперь псина.

Я привязал Джима к будке, вошел в хату. Бабка накрыла стол, поставила самогонки. Мы сели за стол и стали пить. Немного приторчав, я поднялся из-за стола, попрощался с дедом Тихоном и бабушкой и вышел из хаты. Когда дошел до калитки, Джим сорвался с места и ринулся за мной. Я захлопнул калитку, Джим встал на задние лапы, передние положил на забор, жалобно заскулил, глядя мне в спину. Я шел, не оборачиваясь, и уже в конце улицы вполоборота посмотрел на Джима. Он так же стоял во весь рост у забора. На какой-то миг наши глаза встретились. Джим громко залаял, будто хотел сказать: ну что ты меня бросаешь? Тогда я резко обернулся и крикнул на всю улицу:

— Джим, прости меня!

А сам смахнул с глаз набежавшую слезу и быстро свернул за угол. Шел и думал, что даже животное понимает, что я его покидаю. Прости еще раз, Джим. Ты был настоящим другом. Я тебя не забуду.

К Анке заходить не стал, зачем лишний раз ковырять рану на душе себе и ей.

Утром приехал в контору в «Красный маяк». У директора подписал заявление на увольнение и отдал в бухгалтерию. Сказали прийти в четыре часа за расчетом. Вышел на улицу. Весна набирала силу, на деревьях уже набухли почки. Подумал: куда идти? Решил к Володе на Кубу. Когда вошел к ним в хату, Володя пьяный лежал на кровати, Людка — на другой кровати тоже пьяная.

Я попытался разбудить Володю. Бесполезно, глухо в отрубоне. Тогда я переключился на Людку. Мои усилия не пропали даром и даже были вознаграждены. Людка проснулась, села на кровати в чем мама родила, ошалело повела глазами и увидела меня. Тут она окончательно пришла в себя, и взгляд стал осмысленней. Одной рукой Людка обхватила меня за шею, стала целовать, а другую руку запустила мне в мотню. Я поначалу заупирался, но тоже не железный, поэтому мне ничего другого не оставалось, как «оттележить» ее. Когда успокоились, я поднялся с кровати, оделся, сказал:

— Люда, разбуди Володю. У меня к нему разговор есть.

Ей удалось растолкать Володю, и я стал объяснять ему всю сложность нашей с ним ситуации. Он с трудом поднялся, написал заявление на расчет. Вдвоем мы пошли в контору, он отдал заявление в бухгалтерию. Но ему расчет пообещали дать только завтра. Мы пошли в кафе, взяли пива и до четырех часов сидели пили. Потом пошли в контору, и я получил расчет. На улице я предложил Володе поехать ко мне.

— Посидим, выпьем, помозгуем, куда ехать, куда копыта свои направить.

Сели на автобус и приехали ко мне на четвертое отделение.

— Ты, Володя, затопи печку и подогрей мясо, а я к тете Вере-продавщице схожу за самогоном, — сказал я и ушел.

Я так быстро обернулся, что, когда вошел в хату, Володя успел только печку растопить. Поставили греть мясо. Когда мы уже сидели выпивали и решали вопрос, куда нам лучше ехать, пришла Анка. Она хоть и ненормальная, но тоже понимала, что мы расстаемся навсегда. Я посадил ее рядом с собой, а Володе представил:

— Это жена моя временная.

Анка слегка рукой толкнула меня в бок. Я повернулся, посмотрел: у нее в глазах стояли слезы.

— Ты что, Аня? — спросил я.

— Мне, Демьян, будильничек жалко, что ты мне подарил. Савва пьяный разбил его.

Я сразу даже опешил от такой трагедии. Потом вытащил из кармана четвертную, протянул Анке.

— Возьми, новый купишь себе от меня на память, духи еще купи и колготки целые, — сказал я, а про себя подумал: «Эх, Анка, Анка, нашла, о чем жалеть. Здесь судьба твоя ломается. Я-то не пропаду, если не посадят снова. А что вот тебя, Анка, ждет? Пропадешь ты без меня».

Потом я сходил к соседу, предложил телевизор и две кровати, поскольку уезжаю.

— Мы слышали, Демьян, что ты уезжаешь, — сказал сосед. — А телевизор и кровати мы купим у тебя.

Все вместе мы отнесли к соседу телевизор, кровати и сели пить. Пили весь вечер, соседи ушли. Володя свалился на пол, мы с Анкой, еще держась на ногах, постелили на полу, легли и в последний раз с ней испытали вкус половой жизни.

Утром я собрал свои нехитрые пожитки в сумку, часть барахла и продуктов отдал Анке, и мы с Володей поехали в «Красный маяк». Он получил расчет в конторе, и мы пошли к нему домой. Людка была дома, и еще почти трезвая. Она помогла Володе собраться, достала бутылку самогона, и мы сели выпить на дорогу. Тут Соня пришла, узнала, что мы уезжаем, стала причитать:

— Вы что, с ума сошли? А как же мы без вас будем?

— Найдете себе других, а нас забудете, — ответил я.

Соня мое откровение восприняла как трагедию для своего организма, сразу побежала к себе, принесла трехлитровую бутыль вина. Из нее мы отлили две бутылки себе на дорогу, а остальное сели принять на месте. Когда выпили, стали всей кодлой собираться. Людка выбрала момент, отвела меня в сторону и с тоской в голосе прошептала:

— Дима, пусть Володька едет к брату, а ты оставайся у меня.

— Ну что ты? Так не бывает. Я же сам перестану уважать себя после этого. Как там у нас получится, не знаю. Но, даст Бог, может, и свидимся еще.

Бабы пошли нас провожать на автовокзал. Автобуса на Берислав еще не было. Когда он пришел, бабы помогли нам залезть в него. Я попрощался с женщинами, Соня поцеловала меня, сказала:

— Ты-то, Демьян, хоть не пей в дороге. А как устроитесь, напиши, мы с Людкой подъедем к вам.

— Ну, это как положено, — ответил я.

Автобус тронулся, Володя, пьяный, сразу уснул, я тоже прикемарил. В Бериславе пересели на катер «Ракета». Приплыли в Херсон, добрались до железнодорожного вокзала, купили билеты на Волгоград. И когда сели в поезд и вошли в свое купе, вот тут-то мы по-настоящему успокоились и отдохнули.

Через сутки были в Волгограде. С трудом на окраине отыскали хату Володиного брата. Но самого Николая дома не оказалось, его жена сказала:

— Вчера уехал на канал, будет через неделю.

Мы объяснили ей причину нашего приезда, на что она ответила:

— Да вы, Володя, оставайтесь, дождитесь Николая и с ним все решите. А поживете пока во времянке, у нас там кухня летняя, но пока мы ей не пользуемся. Так что располагайтесь, устраивайтесь.

И мы устроились, и неплохо. В кухне были кровать, раскладушка и кой-какая мебелишка. А чтобы не скучно было, мы решили за это время осмотреть достопримечательности города-героя, благо он встретил нас хорошей весенней погодой. Первые три дня предметом наших экскурсий стали самые посещаемые народом места: шалманы и кабаки. Этому способствовало и наличие бабок у меня и Володи, что мы получили при расчете да выручили за телевизор и кровати. Вечером мы еле приползали на хату. Володя вообще шел вразнос, я еще пытался немного тормозить, говорил Володе:

— Чую, Володя, эта пьянка нас до хорошего не доведет.

На что он отвечал:

— Да ты че, Демьян, в натуре, базаришь. Хоть немного можем мы красиво пожить? Как люди. А на канал устроимся, бросим пить.

На четвертый день я все же уломал Володю съездить на Мамаев курган, «Родину-мать» посмотреть. На это ушло у нас полдня. Думал, вечером еще в театр сходить, но… Обед в кабаке и «Кровавая Мэри» (смесь водки и томатного сока) спутали все мои карты. Из одного кабака мы «покатили колеса» в другой, и опять пошло-поехало. Как в песне у Володи Высоцкого: «А если не поймаешь в грудь свинец, гуляй, рванина, от рубля и выше…» Мы и гуляли. Только финал нашей красивой жизни оказался не столь красивым, трудно и представить было…

Глава 3 БЕГСТВО ИЗ РАБСТВА

Очнулся я от страшной головной боли и жажды. И ничего не мог понять, где я, что со мной. Немного присмотрелся в полумраке. Тусклый свет «волчьего солнышка» слабо пробивался в окно и щели крыши. Из дальнего угла помещения раздавался храп с захлёбом. Рукой нащупал, на чем лежу. Матрац, набитый соломой, а под ним доски. Нары, подумал я. Неужели «Курский вокзал» (барак)? Неужели в зоне? Как, когда и за что? Ничего не пойму. Надо ж так напиться.

Попробовал встать с нар, меня сильно занесло вправо, и я упал на что-то живое. Мужской голос спросонок воскликнул:

— А, что, кто это? — потом голос спокойнее произнес: — А, это ты, парень? Очухался? Тебе на двор, наверное, надо?

— Пить сильно хочу и поссать, — ответил я.

— Сейчас помогу, — ответил человек, поднялся с нар, прошел через помещение и вернулся с кружкой воды. — На, пей.

Когда я выпил залпом, человек взял меня под руку и вывел на улицу. В свете луны перед моим взором открылась дивная панорама. Насколько хватало глаз, была степь. Справа была длинная постройка, рядом чуть поменьше, одно окошко в ней светилось. Пока я справлял на землю малую нужду, подумал: «Ну, дела. Прямо-таки „Вечера на хуторе близ Диканьки“». Спросил у мужчины, который был ростом почти на голову выше меня, а возрастом лет тридцати пяти — сорока:

— Слушай, друг, где это я? Что здесь такое? И как я сюда попал?

— Пойдем сядем, поговорим, — сказал мужчина и направился за сарай, из которого мы вышли, сел на лавку за длинным столом.

Я прошел следом и тоже сел на лавку с другой стороны стола. Закурив, мужчина спросил:

— Как звать?

— Дима, — ответил я.

— Меня Александр. Что я тебе, Дима, скажу, думаю, не обрадую. Попал ты в рабство, причем самое настоящее, которое тебе и не снилось. Кандалы только не надевают, а права, что у рабов. А находимся мы на чабанской точке на севере Калмыкии, недалеко от Волгоградской области. Тебя вчера поздно вечером привезли на «Жигулях» еле живого. Я помогал тебя в сарай заносить. Очевидно, тебя в Волгограде цепанули.

— Точно, я в Волгограде с корешем четыре дня ошивался. А вчера в кабаке «фестивалили». Потом двое молодых парней к нам подсели за столик, взяли выпить и нам предложили, познакомились, побазарили, — вспоминал я прошедший вечер.

— Вот эти торговцы живым товаром тебя и привезли. Есть сейчас такая разновидность бизнеса, особенно на Кавказе и здесь в «Калмыкии» процветает. Ездят на машинах крепкие веселые ребята по городам, собирают по злачным местам бомжей и бичей, которые еще не совсем дохлые, а так, покрепче. Подпоят, клофилинчику подсыпят в пойло. А когда клиент вырубится, под руки его, в машину и везут на точки чабанам-кавказцам. За деньги и продают. У нас тут два брата чабанами хазыруют, Казбек и Султан, а надсмотрщиком у них мужик здоровый работает, Иваном зовут. Они вон в том доме все живут, — сказал Александр и рукой указал в сторону дома, в котором горел свет.

— Так сколько вас здесь, этих самых рабов? — спросил я.

— Шесть человек. Ты седьмой. Ты их, Дима, завтра спроси, они все, как и ты, по одному сценарию сюда попали.

— И что вы тут делаете?

— Как что? Все. Самую грязную работу делаем.

— И че башляют? — спросил я.

— Да ты, парень, я вижу, еще не врубился с похмелья. Член с маслом платят, — ответил Александр.

— Слушай, Саша, так на хрена такая «химань» (ночлег, гостиница)? Что, спрыснуть, что ли, отсюда нельзя?

— Я вижу, Дима, ты по «фене» ништяк ботаешь. Сидел? — спросил Александр.

— Всю жизнь «чалился». Полгода, как с «особняка откинулся», — ответил я.

— Мне тоже довелось «ходку» сделать. А бежать отсюда бесполезно. Хозяева вооружены до зубов, с пистолетами ходят, и автомат притырен у них. И мотор у них постоянно на ходу. Двое тут пытались рвануть, так догнали, шлепнули. Я сам слышал автоматную очередь в балке.

— А ты, Саша, как сюда попал?

— Да так же, как и ты. Долгая история. Короче, я сам во всем виноват. Когда-то я прапором в армии был. Да пил здорово. Из армии погнали, так: и сказали: «Бери шинель, иди домой». Дома семья была, кстати, я сам из Ростовской области, жена и двое детей. Из армии ушел, а хобби оставил. Как пил, так и продолжил, даже больше стал. То хоть армия заставляла тормозить на поворотах, а так и вовсе вразнос пошел. Жена меня тоже прогнала. Куда деваться? Пошел по селам, «шабашил» то там, то тут. Пока не сел. С одним кентом по пьяни корову из совхоза слямзили, да «затяпались». Вот пять лет у «хозяина» и оставил. Вышел, думал, новую жизнь начну. И начал. На радостях «двигал от всех страстей», пока сюда не попал. Только сначала я попал к другим чабанам, а уже потом они меня сюда перепродали. Третий месяц здесь бурлачу.

— Знаешь, Санек, про рабство я в детдоме еще читал. В Древнем Риме это было. Там паханом у рабов Спартак был. Они потом восстали и бежали. Но чтобы рабство в Советской стране, это уж слишком. Что, сюда никто на точку не приезжает? — спросил я.

— Приезжают, Дима, приезжают. Автолавка приезжает, участковый бывает. Да только мы хрен кому нужны. Для государства мы люди как бы списанные. У тебя вот, Дима, прописка, документы есть какие?

— Нет.

— То-то. У меня тоже. Нас с тобой как бы и вовсе нет. Ну, пришьют нас. Кто же искать будет и кого, если мы нигде не зарегистрированы, не числимся? А жаловаться — кому? В зоне и то кому-то можно было пожаловаться. Если не ментам, так хоть пахану и авторитетам лагерным. А тут? Разве что Богу. Вот и весь сказ.

— Меня это, Санек, не устраивает. Я не из таких тюрем когти рвал и отсюда уйду.

— Ты смотри, Дима, послушай мой совет. Не спеши, присмотрись немного. Я и сам давно собираюсь бежать, да все никак удобный момент не поймаю. И главное, Дима, на рога не вздумай лезть. Обломать могут, «псы» они натасканные и пять овчарок у них в придачу, и не столько овец стеречь, сколько нас.

— Ладно, Саша, посмотрим, что это за рабство такое. Поживем, увидим. Кормят хоть как?

— Кормят, не скажу, чтоб совсем плохо. Но не хуже собак. Бывает, по праздникам ящик «керосина» (вина) привозят на нашу бригаду. Так мы официально значимся. Бригада наемных рабочих. Все чин чинарем. А бригадир у нас Иван — «пес» чабанский.

— Саша, а эти пятеро других, что за люди? — спросил я.

— Да так, барахло. Спившиеся алкоголики да бывшие презираемые в зонах. В общем, фуфло, бомжи и бичи. Для них и такая жизнь в радость. Так, ладно, Дима, пойдем поспим еще немного, а то скоро светать начнет, на работу поднимут.

— Пойдем, Саша. Голова только никак не проходит.

— Я тебе таблетку анальгина сейчас дам, — сказал Санек, вытащил из кармана рубашки таблетку и протянул мне. — На, проглоти. Может, полегчает? Я вчера у Людки-поварихи выпросил несколько штук. Здесь и повариха есть, чабанам жрать готовит и нам с собаками. Шалава, молодая еще баба, а спившаяся. Хозяева используют ее по всем статьям, но больше для секса. Кобыла она здоровая, на них всех хватает.

— Слушай, Санек, если те козлы меня чабанам продали, то мне даже как-то интересно, во сколько меня оценили. Сколько жизнь человеческая сейчас стоит на черном рынке? — спросил я напоследок.

— Я тебе точно не скажу, Дима, но вчера вечером я краем уха слышал их базар, так речь шла что-то о трех «кусках». Ну, это стоимость примерно полутора-двух десятков овец. Не зря они тебя, как жеребца, щупали, руки, грудь, шею. Ты-то бугай крепкий попался, вот и торговались. Меня так за два куска отдали. А вот те в сарае, утром ты их увидишь, так те по куску идут от силы. А если оптом, то и того дешевле, — ответил Саша, и мы пошли в сарай.

Мне даже смешно стало, как это людей стали поштучно продавать и оптом, прямо как раков на базаре. Про раков вспомнил рассказ одного одесского еврея: «Вот вчера, так по пять рублей были, но большие, а сегодня по три, но мелкие. Мелкие сегодня. Я бы вчера по пять взял, но денег не было. У меня и сегодня их нет. Но очень уж мелкие…» Вот и выходит, что за меня прилично еще отвалили, раз вчера взяли. Анекдот, и только. Кому потом расскажи, в жисть не поверят.

— На, прикройся, — сказал Александр, когда я лег на нары, и бросил мне какое-то подобие одеяла. — Зорьки еще холодные. А это летняя у нас фазенда, вся в щелях. Зимой-то мы с овцами в кошаре живем. Там с торца мужики себе пристройку сделали, зато тепло осенью и зимой.

Я лежал на нарах. Вот уж не думал, где придется окопаться. Куда только судьба меня не заносила. Ну, посмотрим, что к чему. Главное, не говорить, кто я на самом деле. Документов с собой у меня никаких не было, остались на хате у Николая. Надо «прихериться» (притвориться) пьянчужкой. А что до наколок на теле, не скрывать, что мотал срок пару раз по мелочевке. В общем, «чесать по бездорожью» и «щупать ноги» (готовиться к побегу). Уж больно Санек печальную картину нарисовал.

За мыслями я не заметил, как «улетел в страну дураков». Но это продолжалось недолго. Проснулся я от хриплого голоса:

— Подъем! На работу выходи!

Смотрю, уже светло, мужики стали слазить с нар, позевывая и матерясь, стали одеваться. Я последовал их примеру. Вышел с ними на улицу. Краешек солнца вывалил из-за горизонта. Было тихо, но немного зябко. Поеживаясь, мужики споласкивали рожи из рукомойников, которые были прибиты прямо к стене деревянного сарая. Здоровый рыжий мужик о чем-то разговаривал с Сашкой, рукой показывал на кошару. Подвалила деваха, эдакая «быдла» с опухшей мордой и ведром в одной руке. Под мышкой другой руки она держала «Чернышевского» (черный хлеб) две буханки. Один из мужиков из сарая притащил стопку мисок и ложки, расставил на столе. «Быдла» черпаком разлила по мискам похлебку. Шестеро сели за стол, я тоже сел. Чавкая, все принялись за еду. Я попробовал и пришел к выводу: в «Астории» и «Арбате» кормят лучше, но баланда оказалась не хуже лагерной. В ней плавала крупа и кости, и даже не голые. Сюда бы еще картошечки, подумал я, было бы совсем ништяк. Я ел и присматривался к мужикам. Небритые, помятые рожи, возраст где-то под пятьдесят и выше. Один Санек на их фоне выглядел поприличней. Потом в алюминиевые кружки разлили «байкал» (слабо заваренный чай). Хорошо, хоть горячий был. Я выпил, и мне полегчало, пот выступил на лбу, и голова немного успокоилась.

После трапезы все встали из-за стола. Двое мужиков пошли к кошаре, выгнали отару овец и погнали в сторону восходящего солнца.

— А нам, Саша, куда? — спросил я своего нового знакомого, когда остальные мужики сидели на бревне и курили.

— Сейчас на кошару пойдем, крышу будем перекрывать. А как закончим, будем кошару чистить, прошлогоднее говно вытаскивать. Потом саман начнем делать, кошару ремонтировать. В общем, работы хватит на все лето. Сейчас Иван давал задание мне, он как бы за бригадира у нас канает, а я — помощником у него. Бригада у нас с понтом строительных рабочих, и работаем мы все по найму, на подряде. Ты, Дима, это запомни и смотри не базлань с нерусью. Поработаешь, сам поймешь, что почем. Пиджак сними и свитер. Я тебе стеганку дам, старая, правда, но чистая, Людка постирала, для работы пойдет.

Я переоделся, пиджак и свитерок отнес в сарай, положил под подушку. Она, как и матрац, тоже была набита соломой. Экзотика, одним словом, а не жизнь. Потом впятером мы пошли на кошару. Так начался мой первый трудовой день в рабстве. Работали вручную, никакой механизации. Сбрасывали гнилую камышитовую крышу, потом эти рваные снопы стаскивали в кучу за кошарой. Перед обедом Сашка говорит мне:

— Казбек вон идет работу проверять.

О чем-то Казбек поговорил с Иваном, потом подошел ко мне, спросил с легким акцентом:

— Тэбя, мужик, как зват?

— Дима, — ответил я.

— А фамилий?

— Пантелеев, Ленькин брат, — соврал я, вспомнив выдающегося бандита Леньку Пантелеева.

— А, Лонкин брат? Лонка — эта каторый там Москва Крэмл сыдит? Каторый дарагой и горачий и лубымый? — сказал Казбек, оскалив два ряда «ржавых» зубов.

— Нет, другой Ленька и совсем-совсем холодный. Помер братан-то, — ответил я, а сам подумал: «Юморист, однако. Да был бы Леонид Ильич моим братаном, таскал бы я тут говно за твоим бараном?»

— Откуда будэш? Как суда прыэхал? — снова спросил Казбек.

— Сам я из Саратова, саратовский. А приехал? Узнал, что здесь бригады строителей нужны для сельского хозяйства, вот и приехал. По найму в вашу строительную бригаду на подряд устроился, — ответил я.

Видимо, мой ответ ему пришелся по масти. Он даже заулыбался.

— А сэмья ест?

— Была. Жена и двое детей, да разошлись. Давно уже, лет десять назад, — «гнал я порожняк».

— А сыдэл за что?

Я подумал, что лучше за баклана сойти, поэтому сказал:

— Когда жил с жинкой, один раз погонял ее как следует. Вот и сел за хулиганство. А второй раз — подрался на вокзале, одному менту рукав на кителе оторвал. Второй раз сел, а когда освободился, сюда поехал на работу.

— Давай, работай, раз хотэл, — засмеялся Казбек, и они с Иваном пошли в сторону дома. Иван обернулся, крикнул:

— Сашка, идите пообедайте и снова за работу. Крышу сегодня надо полностью снять.

Так проработал я неделю, вторая пошла. А тут праздник — Первое мая. С вечера к нам в сарай зашли Казбек с Иваном, Казбек сказал:

— Завтра саман пойдотэ дэлат.

— Начальник, — сказал кто-то из мужиков. — Так праздник завтра. День солидарности.

Тут уже Иван заговорил:

— Член тебе, Гнедой, солидарность. Ее можно только хорошей работой заслужить, а не бездельем. Что, лучше дурака валять?

— Да нет, начальник, мы просто хотели помыться немного, постирать.

— Смотрите, мужики, сами. Мы тут ящик вина привезли. Думали, вы завтра после работы свою солидарность и отметите. Раз не хотите, придется ящик увезти.

Тут остальные мужики всполошились, загалдели:

— Да ты что, начальник? Не слушайте Гнедого. Конечно, лучше поработаем, а потом выпьем.

— Вот, мужики, и договорились. А ты, Сашка, проследи, чтобы без халтуры работали.

Я сидел на нарах и прикидывал в уме. Это ж надо, как ловко придумано. На чувствах алкоголиков сыграли. За ящик «дурмана» семь человек будут весь день вкалывать.

Так и получилось. Весь день работали, как обычно, а вечером состоялась попойка. Сашка забрал нашу долю «крови сатаны» (красного низкосортного вина), принес шесть бутылок в сарай. Мужики пили на улице за столиком, а мы в сарае на нарах.

Я уже успел присмотреться к Сашке, понял, мужик он неплохой и умеет держать язык за зубами. Мы с ним как-то враз скентовались. Я рассказал ему то, что другим знать было не положено, сказал, что в преступном мире меня зовут Дим Димычем. Рассказал про свою жизнь с детства. Он только головой качал, говорил:

— Это, Дим Димыч, непостижимо, двадцать шесть лет в тюрьмах и лагерях. И сейчас ты попал не в лучшее место. Я вот еще что тебе скажу: отсюда, считай, возврата нет. Для хозяев мы почти дармовая рабочая сила. Они заплатили за нас торговцам живым товаром, и мы стали их собственностью, как бараны.

— Так сколько у них всего баранов в отаре? — спросил я.

— Не считая, Дим Димыч, нас с тобой, тысячи полторы будет, восемьсот совхозных и семьсот собственных, а может, наоборот. Но не в этом дело. Перед тем, как тебе к нам попасть, ночью мы два трейлера загрузили овцами, которые на юг ушли. Контрабандой овцы уходят на Кавказ. А мы свидетели всему этому. Вот хозяева отлично понимают, что если нам удастся уйти отсюда, то мы можем их потом в милиции заложить. Хотя, я полагаю, местная милиция у них куплена с потрохами. Они больше боятся, что мы дальше где в России можем порассказать за весь этот разбой. Вот и вывод: живые свидетели им не нужны. А свидетель тогда только безопасен и сговорчив, когда он мертвый. Так что мы здесь фактически смертники, правда, без нашего на то мнения и согласия. Я вот, когда был у прежних рабовладельцев…

Но Саша не договорил, я влез со своим вопросом:

— Тоже кавказцы?

— А то кто же? Местная публика — калмыки — на такое зверство не способны, они более миролюбивый народ. Я-то их хорошо знаю, не первый год в Калмыкии ошиваюсь. Чего от калмыков не отнимешь, так это напиться и подраться. Это они любят, ни одна калмыцкая свадьба без драки не обходится. Собственно, чабанов-калмыков, этих исконных овцеводов, почти не осталось в республике. Кавказ вытеснил. Хотя кавказцы тоже разные бывают. Но это так, к слову. Ладно, Дима, давай выпьем.

Мы выпили по стакану крепляка, и Саша продолжил свой рассказ:

— Вот у прежних хозяев нас шесть рабов было. Один мужик, Петрович, сильно заболел, да и в годах уже был. Лежал уже и с нар не поднимался. Мы говорили Юсупу: доктора надо или в больницу Петровича отвезти. А тот только усмехается: «Что ваш доктор, Аллах, что ли?» А на другой день заходит Юсуп вечером к нам в барак и говорит: «Поехали, Петрович, поселок, больница. Заодно расчету получи». И сует Петровичу пачку денег. Не знаю уж, сколько там было, но все происходило демонстративно, на глазах у остальных рабов. Мы помогли Петровичу подняться с нар, вывели из барака, посадили в «Москвич». С Петровичем два джигита поехали. Через какое-то время слышу шум мотора. Я даже удивился, что они так быстро вернулись, а до поселка километров сорок было, да назад столько. Но поначалу я не придал особого значения. А у Петровича куртка была красивая клетчатая, такая запоминающаяся. Как-то сунулся я в хату к чабанам по делу, глядь, а на вешалке куртка Петровича висит. Я никому ничего на сказал. Но понял: отмучился Петрович на этом свете. Или вот я тебе, Дима, рассказывал, как двое от нас бежали. Возьми свою стеганку, что я дал тебе для работы, посмотри со спины.

Я взял стеганку, стал разглядывать, заметил на спине чуть наискось штопку в трех местах, спросил:

— Ну и что, Санек? Дырки тут заштопаны.

— Во-во, дырки. Только от пуль автоматных. Я-то уж знаю, в армии пришлось пострелять на полигоне по мешкам и силуэтам. Вот и смекай теперь, далеко ли убежали наши побегушники. А стеганки Людка потом постирала и заштопала, чтобы вата не вылазила в дырки. В прошлом году мне обрывок какой-то газеты попался, а у нас в степи тут так, как у Некрасова в стихотворении: «Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном. Выйдешь в поле покакать, далеко тебя видать. Ветерок мудя колышет, жопа нюхает цветы. О, деревня, где же ты?» — сказал Санек и засмеялся. — «Керосин» хорошо подействовал, на поэзию потянуло. Давай, Дима, наливай.

У меня тоже кайф пошел, выпили еще по стакану, и Санек продолжил свой рассказ:

— Так на чем я остановился?

— Обрывок газеты тебе попался.

— Во-во, обрывок. Так прежде чем использовать его по назначению, я прочитал забавную статистику из уголовной хроники. Оказывается, у нас в стране ежегодно исчезает шестьдесят-восемьдесят тысяч человек, целый город, считай. Это называется: пропали без вести. Ты только подумай — восемьдесят тысяч. Ну была бы война, тогда понятно. Были люди, и нет их. Они что, испарились, или их инопланетяне утащили? Так восемьдесят тысяч, это на которых в розыск подали. А с тобой или со мной что случись, кто нас искать будет? Да никто. Может, Дима, я ошибаюсь? Может, тебя будет кто искать?

— Да кто меня искать будет? Никого у меня нет. А менты если узнают, что я пропал, так для них это праздник будет. Этот день в календаре красной рамкой обведут и петь будут: «Этот день мы приближали, как могли…», — смеясь, ответил я Александру.

В это время с улицы послышалось нестройное пение, поддавшие бывшие бомжи, а теперь рабы затянули песню: «Бродяга к Байкалу подходит, в рыбацкую лодку садится…» Не окончили они песню, как дверь сарая распахнулась, и пожилой щуплый мужичонка, перекосясь одним плечом вперед, вкатил в сарай. Нетвердо перебирая ногами, два шага вперед, один назад, он подошел к нарам и, вскинув руки над головой, упал плашмя на них лицом вниз, успев забросить только одну ногу, вторая зависла над землей.

— Один бродяга уже приплыл к своему берегу, — пошутил Санек. — А те продолжают грести. Давай, Дима, и мы наляжем на весла. Что у нас там осталось?

— Еще два пузыря.

— Давай наливай.

Выпили мы по стакану, Санек закурил, несколько раз глубоко затянулся и сказал:

— Я вот, Дима, про Петровича тебе рассказывал. А какой души это был человек. Мы с ним часто беседовали, он и рассказал мне про свою жизнь и как он дошел до жизни такой. Ему всего-то пятьдесят шесть было. А сам он ученый, кандидат физико-математических наук, в университете еще не так давно преподавал. За что и выгнали. Сейчас оно как, умные стали не нужны, они только тень на дураков бросают, от них избавляются всеми правдами и неправдами. Блатным дебилам, у которых связи, деньги и родственники на высоких постах сидят, тем дорогу расчищают, зеленую улицу дают. Жил Петрович один, жена у него сильно болела и лет пятнадцать назад умерла. Был сын, да в Афгане погиб. Второй раз не женился. Так и жил, прибитый горем и поглощенный наукой, он еще докторскую диссертацию писал. А еще он в приемную комиссию входил, знания поступающих в университет оценивал. Но наступили новые времена, новые порядки. Перед экзаменом ему стали задание давать, кому какую оценку ставить. Это, Дима, ты мне поверь, Петрович мне сам рассказывал. А Петрович не мог над совестью глумиться, ставил столько, на сколько знает человек. Одному парню он двойку поставил при поступлении, девчонке — трояк. А им надо было пятерки ставить. Пацан был сыном прокурора, а девчонка — дочкой второго секретаря. После этого Петровича замордовали глухо. Вон на кого, дурак, замахнулся, чуть ли не на Советскую власть. А он все никак понять не мог, говорил: «Как я мог пятерку поставить, если двойки и то много. Человек в университет поступает, а таблицу умножения не знает, задачу с одним неизвестным за третий класс решить не может. Он же дебил в самой запущенной форме, его лечить надо». Ублюдок и деваха в университет, конечно, поступили. Пересдали экзамен более сговорчивому преподавателю. А Петрович чудом уцелел в университете, и то благодаря выдающимся заслугам перед наукой. Но понял, с властью и начальством шутки плохи. Пошел на компромисс. Но чтобы сохранить хоть какую-то объективность, стал на экзаменах ставить только две оценки: «отлично» и «хорошо». Если абитуриент хоть что-то знает, ставит «отлично», если ничего не знает — «хорошо». И опять кому-то не угодил. Плохо, что в экзаменационном листе после фамилии абитуриента не пишут, чей он родственник. Ну, к примеру, Квазимодов — сын директора театра, Взяткина — дочь секретаря исполкома, Шлямбуров — сын слесаря. Тогда даже экзаменовать не надо, можно сразу смело оценки ставить. А Петрович возьми да одному недоумку вместо пятерки четверку поставь. В общем, Петровича попросили из университета по собственному желанию. Самое страшное потом наступило. Жил он в ведомственной квартире. Его тут же раз и выкинули из квартиры. Он к прокурору пошел справедливость искать. А прокурор ему: «Иди-ка, иди сюда. Я тебе еще статью припаяю за тунеядство хотя бы. Мне бы человек хороший был, а статью я всегда пришью». Припомнил ему прокурор «неуд» сынку своему. Сажать, правда, не стал, но с квартирой отказал помочь. Пока были какие-то сбережения, Петрович по чужим углам ошивался, а как кончились… И пошли они, солнцем палимы, как бродяги пилигримы. Это я так, к слову сказать. А Петрович покатил по вокзалам да по свалкам «хрусталь» собирать, пока в рабство не попал, а из него в могилу. Ладно, Дима, плесни, помянем Петровича, да пойдем «ухо давить». Завтра опять с ранья подниматься на вахту трудовую, коммунизм строить своим палачам.

Мы допили с Саньком последнюю бутылку.

— Ты, Санек, не мохай. Уйдем мы из этого рабства. Я еще не из таких переделок выходил. Кое-что уже подготовил. Вот, смотри, — сказал я и вытащил из-под матраца маленький «козырь» (топорик). — Нашел в навозе, ржавый весь был. Так я его камнем до блеска надраил.

— Слушай, Дима, будь осторожен. Что-то Иван с Казбеком к тебе подозрительно присматриваются. Что я еще заметил, мужиков наших мордовать перестали. А перед твоим появлением они «на уши поставили» Гнедого и Ерика (старика), что сейчас на нары упал. Они какой-то дряни наглотались и попадали на работе. А когда раб не работает, что с ним делают?

— Я, Санек, сам к ним присматриваюсь. Ты заметил, я почти ни с кем не базарю, хотя поботать я большой мастак, но в кодляке с кентами. А здесь обстановка не та. Еще в подвале Таштюрьмы, где я «сидя лакал», в какой-то книге прочитал мудрые слова царя Соломона, они сильно врезались мне в «калган» (голову). Ты, Санек, только послушай, как клево, с вывертом сказано: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои — разумен». Все, Санек, «сдаем рога в каптерку» (прекращаем разговор) и «садимся на спину» (ложимся спать).

Работали мы, как негры, от зари до зари. Хорошо хоть жратва более-менее сносная была, а не то можно было и ноги протянуть. Тут ни передачу, ни «грев» никто не подгонит. Наша баландерша Людка-«быдла» на рабов отдельно не готовила, а готовила в одном котле для нас и собак. Сначала овчарок кормила, а потом нас тем, что останется. Благо к хозяевам гости часто ездили, так они баранов на шашлыки резали, ну и нам кости перепадали.

В середине мая у хозяев большой сабантуй был, на пяти машинах: «Волгах» и «Жигулях» гостей понаехало. И что примечательно, одни мужики были, баб — ни одной. Оказалось, у Султана сын родился. Попойка была грандиозная, пили с утра. Нам Иван пообещал тоже пойла дать, только вечером, когда кончим работать.

Я работал до обеда. После обеда не пошел, а Сашке сказал:

— Спросят, где я, скажи, заболел, голова сильно болит. Пойду на нарах полежу, понаблюдаю. Чую, наш момент подходит, все уже глухо торченые.

— Смотри, Дима, избить могут, — сказал Сашка.

— Ничего, Санек, у меня самого руки давно чешутся.

Я зашел в сарай, лег на нары, только головой в обратную сторону. В этом случае через окно сарая мне хорошо была видна хата чабанов и стоящие перед ней машины. Где-то часа через полтора послышались крики, песни. Из хаты на улицу вывалили гости и стали из пистолетов и ружей палить в воздух. Потом гости с главным виновником торжества попрыгали в машины, дали по газам и попылили по дороге. Тихо стало. Я немного задремал, но, услышав голоса, вмиг проснулся. Рядом журнал потрепанный и наполовину без страниц лежал, я взял его, открыл, с понтом читаю.

В сарай ввалили Казбек с Иваном, оба сильно пьяные. Казбек шел впереди, пиджак у него был расстегнут, за поясом брюк торчала «марья ивановна» (пистолет). Подошел к нарам.

— Слушай, ты зачем не работать, книга читать? Акадэмик? Давай, сука, поднимай, работай ходы, — сказал Казбек и ногой сильно ударил меня по бедру.

Я заскрипел зубами, и не столько от боли, сколько от злости. За двадцать шесть лет тюрем и зон ни одна падла не смела так со мной обращаться, а тут какая-то мразь так меня оскорбила. С понтом от боли я перевернулся на другой бок к краю нар. Согнул ногу и одной рукой обхватил ее, подтянув колено к подбородку. Правой рукой в это время из-под матраца выхватил топорик, на нарах вскочил на ноги и от всей масти обухом врезал Казбеку промеж глаз. Такой прыти тот не ожидал, как подрубленный, распластался спиной по полу. Иван, увидев эту картину, развернулся и стал делать «ноги, мои ноги», но дальше дверей не ушел. Я бросил «козырь» ему в затылок, в свое время на лесоповале я натаскался этому делу. В самый последний момент Иван, хватаясь рукой за косяк двери, немного отклонил «калган», и топорик воткнулся ему за ухом. Иван распластался лицом вниз прямо в дверях сарая.

Я присел на нарах, немного успокоился, понаблюдал за «клиентами», те не двигались. Выглянул в окно, тишина, возле чабанской хаты никакого шевеления. Из-за угла дома выглядывала красная морда хозяйских «Жигулей». Неужели мой шанс подвалил, подумал я, надо действовать.

Быстро соскочил с нар, выхватил у Казбека из-за пояса пистолет, у Ивана — кинжал в ножнах и побежал к кошаре.

— Санек! — крикнул я.

Санек вышел, увидел мое взволнованное лицо, спросил:

— Дим Димыч, что с тобой? Лица на тебе нет.

— Санек, ты машину водишь?

— Какой разговор, в армии первый класс получил. А что?

— Надо сваливать. Я сейчас «грохнул» Казбека с Иваном. Кажется, в хате никого не осталось, вся кодла с Султаном на тачках свалила куда-то.

— Это они в поселок к блядям поехали.

Мы кинулись к дому чабанов, на всякий случай я передернул затвор у «макарова». Заскочили в дом, никого, только в маленькой комнате спала пьяная Людка. Выскочили на улицу, Санек открыл дверцу машины, закричал:

— О! Да тут и ключи. Садись, Дима, поехали.

— Да куда в рваных стеганках ехать? Пойдем в хату, переоденемся, я там на вешалке барахло клевое видел.

Мы снова вошли в дом. В прихожей висели приличные шмотки, две кожаные куртки, плащ, пиджак, шляпа и кепка «аэродром», стояли два больших саквояжа. Я покидал вещи в саквояжи. Заметил маленькую дверь, обитую железом, дернул ее, она оказалась закрытой.

— Санек, тащи «фомича». Может, здесь у них бабки, — сказал я.

Из машины Санек принес монтировку, я засунул ее конец между дверью и косяком, и вывернул «нутряк». Это оказалась маленькая подсобка без окон. Я нащупал на стене «клопа», включил и опешил. На верстаке лежал автомат «ППШ», десантный, военного образца, с откидывающимся металлическим прикладом и два рожка патронов к нему. На стене висело двуствольное охотничье ружье с вертикальными стволами и патронташ.

— Санек, этот арсенал нам тоже пригодится. Забирай. А я сейчас бабки пошарю.

Саша забрал оружие и понес в машину. А я заглянул под верстак, в шкаф, за стропила, но бабок не нашел. Да и время нас поджимало. Ладно, подумал я, оружие есть, будут и деньги, а сейчас сваливать надо. Я выскочил на улицу, Санек уже сидел в машине с включенным мотором. Я сел рядом, и мы поехали.

— Санек, а с этими что делать, с мужиками? — спросил я. — Их-то мы не потащим с собой. А орда прикатит, их всех перестреляет. Может, сказать им, чтобы разбегались кто куда?

— Точно, так и сделаем. Давай только Хому возьмем с собой. Мужик он хороший, у него и семья есть, так уж у человека в жизни сложилось.

Мы подрулили к кошаре, я выскочил из машины, забежал в помещение, крикнул:

— Мужики, разбегайтесь, если жить охота.

Мужики кинулись ко мне. Что да почему? Я объяснил им, а Хоме сказал:

— Быстро прыгай в машину.

— А мы? — закричали остальные.

— А вы ножками-ножками, у нас ведь не автобус и оружия только на троих. Вдруг придется в бой вступать?

Видимо, этот аргумент их отпугнул, они не стали больше настаивать.

Сначала мы ехали по проселочной дороге, потом Санек свернул в степь.

— Ты куда, Санек? — спросил я.

— Эта дорога приведет нас в поселок Иджил, это километров сорок отсюда. Нам туда не стоит заезжать. Наши басмачи скорей всего там балдеют, можем на них напороться. Нам лучше выйти на Чкаловский.

— Слушай, командир, ты, я вижу, попал в свою тарелку. Командуй, — сказал я.

— Да мне приходилось раньше проездом быть в этих местах, вот и запомнил немного. А наши чабаны про Иджил часто базар вели, на блядки туда ездили, за продуктами.

Солнце стояло еще высоко и только готовилось к походу за горизонт. Степь была ровная, и Санек гнал машину под сотню километров. Чувствовался его высокий водительский класс, на поворотах он почти не тормозил. Иногда «Жигули» становились на два колеса, и мне казалось, вот-вот опрокинемся.

— Санек, да не гони ты так. Перевернемся. Стоило бежать из рабства, чтобы потом на машине хоркнуться.

— Не боись, Дима. Это моя стихия, я раньше в автогонках участвовал, ралли называется. А ты, Хома, что приуныл, молчишь сидишь?

Хома сидел на заднем сиденье и только затравленно вращал шнифтами. Видимо, он впервые был в такой переделке. Но тоже попытался понтануться, даже пошутил:

— Еще не подошло время сказать и мне свое слово.

Один раз минут на пятнадцать мы сделали привал. Вышли из машины слить отработанную из себя воду да шмотки переодеть. Барахла хватило на троих, а рванье выкинули. Мне подошла кожаная куртка и шляпа, костюм шевиотовый будто на Санька шили спецом, а Хома в другом кожане да еще с седыми усами и бородой клинышком смахивал на кардинала Ришелье. Глянув на него в новом «прикиде», я чуть не рассмеялся. Постоянно видеть человека в рваной рубахе и стеганке, и вдруг такая метаморфоза. Я так и сказал ему:

— Если, Хома, нас кто встретит и спросит, кто мы такие, ты скажи, что профессор ботаники, изучаешь здешнюю фауну и флору, бабочек ловишь. Ну, а мы — твои ассистенты научные.

От этой своей выдумки я засмеялся, так она понравилась мне самому. Хома с Саньком тоже рассмеялись.

— А вот Саньку больше бы подошел офицерский мундир с погонами полковника.

— Все, мужики, поехали. Не время болтать и шутки разводить, — сказал Санек.

Мы сели в машину и тронулись в путь. Минут через двадцать увидели поселок.

— По идее, Чкаловский должен быть, — сказал Санек.

Въехали в поселок на центральную улицу. Впереди я увидел дом поприличнее других и косяк людей около него.

— А это что может быть? Сельсовет? — спросил я.

— Магазин скорей всего. Кто в такое время у сельсовета толкается? — ответил Санек.

— О! Как раз то, что нам надо. На ловца и зверь бежит. У нас ни денег, ни жратвы. Надо, командир, пополнить нашу полевую кухню. Давай, подруливай, — сказал я.

— Ты что, Дима, хочешь сделать?

— Сейчас узнаешь. Терять нам уже нечего. Семь бед — один ответ. Держи, Санек, это тебе, — сказал я и протянул ему пистолет. — Автомат я возьму, а Хома с ружьем в машине посидит за атасника.

— Может, Дима, не надо?

— А куда мы без бабок и жратвы денемся? Мне уже жрать охота. От машины рано или поздно, а избавляться придется. И что потом? — сказал я. — Ты, Санек, сам смотри. А то в машине тоже оставайся, я сам в магазин пойду.

— Вдвоем пойдем, — ответил Санек.

— Сказано, бывший десантник, защитник Родины. Давай, Швейк, подруливай и один зембель захвати.

Санек лихо подрулил к самому входу в магазин. Стайка женщин недоуменно шарахнулась в сторону. Я первым вышел из машины, держа под полой куртки автомат. Санек с саквояжем двинулся за мной. Я вошел в магазин и тормознул на пороге. Нескольких секунд мне хватило, чтобы оценить обстановку и сделать рекогносцировку.

За прилавком стояла мордастая женщина средних лет. Возле прилавка толпилось человек пятнадцать покупателей, в основном женщины и несколько мужиков. Вытащив автомат и держа его одной рукой за рукоятку, я громко сказал:

— Граждане-товарищи, во избежание несчастных случаев прошу всех лечь на пол лицом вниз.

Очередь обернулась на мой призыв, ошалело смотрела на меня и не спешила выполнять команду. Помахивая автоматом из стороны в сторону, я еще раз повторил:

— Вас же, граждане, попросили. Вы меня еще благодарить будете. А мыло потом купите себе жопы подмывать.

Какой-то пьяный мужичонка, сунув за пазуху бутылку водки, попытался выскочить из магазина. Мне ничего не оставалось, как дать короткую очередь поверх голов. Пули прошлись по верхней полке стеллажа, на котором стояли трехлитровые банки с томатом и маринованными огурцами. Раздался звон разлетающейся посуды и глухие удары падающих на пол спелых огурцов. Эти весомые аргументы сыграли свою положительную роль. Публика с визгом отпрянула от прилавка и попадала на пол. Продавщица залезла головой под прилавок, из-под которого торчала только жопа, обтянутая замурзанным белым халатом. Я подошел к прилавку, откинул крышку и прошел за прилавок. Свободной левой рукой похлопал продавщицу по упругой части тела и сказал:

— Вот так, Маруся, и сиди. И смотри не вытаскивай свою жопу без команды, — а Саньку крикнул: — Швейк, зембель!

Санек прошел к прилавку. Первым делом я выдвинул ящик, где лежала выручка, и ссыпал содержимое в саквояж. Взял несколько вязанок колбасы, пару булок хлеба, шесть бутылок водки и отправил туда же. Чуть поразмыслив, снял с верхней полки не расстрелянный балон с огурцами и тоже положил. Потом сунул ствол автомата в зад продавщицы, в то его место, где сходятся ягодицы, образуя мокрую щель. Женщина с испугу завизжала.

— Да не верещи ты, как коза, — сказал я. — Лучше покажи, где тут у тебя телефон. Председателю сельсовета позвонить надо о проделанной работе.

Женщина с опаской высунула голову из-под прилавка и рукой указала в дальний угол прилавка. Там, в закутке на стуле, я увидел телефон. Оборвал провод, идущий к розетке, и для «верочки» оторвал и телефонную трубку. Подошел с ней к продавщице, приставил к ее жопе и сказал:

— Ответь, Маруся, председателю сельсовета. Он подтвердит наши полномочия. — И, обернувшись к Саньку, добавил: — Все, Швейк, съем. Заводи, поехали.

Мы вышли из магазина, сумку с деньгами и жеваниной я бросил ошеломленному Хоме на колени.

— Ну что, кардинал, ты тут не наложил в штаны, пока мы реквизицию делали? — пошутил я.

— Да я ничего, я тут сидел, — заикаясь, заблеял Ришелье.

— Ладно, мушкетеры, вперед. Труба зовет, — сказал я.

Санек включил зажигание и резко рванул с места. Машина, как мустанг, дернула передком, вздыбилась и понеслась по пыльной дороге, распугивая кур и уток в разные стороны.

Я давно заметил по себе, что в таких критических ситуациях появляется какая-то лихость, беспричинная веселость, а мозг выхватывает из памяти отрывки наиболее ярких впечатлений, которые тут же трансформируются и реализуются, сообразуясь с ситуацией. Вот и сейчас, увидев впереди уже на окраине поселка прижавшегося к плетню небольшого пятнистого поросенка, я крикнул:

— Санек, притормози антилопу, я цепану поросенка. Наш Паниковский что-то приуныл. Гуся для него не вижу, но и поросенок будет неплохой заменой.

Наш рулила так лихо крутанул «Жигули» правым боком у плетня, что мне не составило большого труда приоткрыть дверцу, схватить завизжавшего поросенка за заднюю ногу, втащить в салон и кинуть назад на колени вконец ошалевшему кардиналу. Теперь в салоне автомобиля визжали двое.

— Паниковский, попридержи поросенка, я дам ему прикладом по чану, — крикнул я.

Но эта затея, понял я, обречена на провал. В салоне ружьем не размахнешься. Хотел попросить Санька остановить «антилопу» и на улице привести приговор над поросенком в исполнение. Но, обернувшись и посмотрев в заднее стекло, увидел двух баб, стоящих на дороге и отчаянно размахивающих «клешнями» в нашу сторону. Приговор пришлось отложить на неопределенное время. Постепенно и Паниковский, и поросенок успокоились, визжать перестали.

— Ты-то, кардинал, чего визжал? Тебе, что ли, «лобешник зеленкой намазали»? — спросил я. Но тут в голову мне пришла новая мысль. — Слушай, Санек, ты не расслышал, что там бабы кричали на дороге?

— Нет, не расслышал.

— Давай вернемся. Паниковский пойдет и спросит у них, может, они чего хотели? — сказал я, и мы с Саньком дружно рассмеялись. Молчавший Хома и тот стал щериться.

Отъехав от поселка километров двадцать, мы свернули с шоссе в сторону небольшой лесопосадки. Остановились, вышли из машины, хором слили воду. Кинжалом Ивана я быстро освежевал поросенка, мясо сложил в мешок, обнаруженный в багажнике «Жигулей» и посетовал:

— Людку надо было с собой прихватить. Она бы нам шашлыки приготовила.

— А потом ее куда, что с ней делали бы? — спросил Санек.

— Хому женили бы на ней, свадьбу сыграли. Баба она молодая, здоровая, хомята пошли бы, — сказал я.

— Так у Хомы семья есть, — ответил Санек.

— Ну, тогда бы отправили следом за поросенком, — пошутил я.

— Нет, Дима, Людка нашла свое место в жизни, лучшего ей не видать, — сказал Санек. — У нее мать где-то в поселке живет, тоже алкоголичка. А больше никого нет. Ну, кому она нужна? А так у нее все есть: хата, пойло и жратвы навалом. Ты сам видел, какая у нее корма дебелая, а кобелей, хоть убивай половину. Один устанет трахать, другой лезет. Чего бабе еще надо? Никуда бы она с нами не поехала. Искать на жопу приключений? Это у нас другого выхода нету.

Против Сашкиных аргументов я возражать не стал.

— Надо двигать, — сказал Санек. — А то солнце садится, темнеть скоро начнет. Хотя бы до Садовки засветло дотянуть.

Я глянул на солнце, коснувшееся нижним местом горизонта, и увидел самолет, идущий на посадку. Это был «АН-2», «кукурузник», как его называют.

— А этот что здесь делает? — спросил я.

— Да вон вышка буровая стоит. Не видишь, что ли? — спросил Санек. — Может, вахту привез, может, жратву рабочим. Они часто тут летают. Тут буровики разведку нефти ведут.

Услышав от Санька такое известие и чуть-чуть помыслив, я сказал:

— Все, поехали.

Мы сели в машину, и Санек ударил по газам. Когда выехали на дорогу и немного проехали в сторону севшего самолета, я сказал:

— Давай, Санек, сворачивай к самолету.

— Ты что, Дима, это уж слишком, — разгадав мой замысел, сказал Санек. — Мы так не договаривались.

— Не мохай, Санек. Зато через пару часов мы будем далеко-далеко отсюда. Рванем на Кавказ. Теперь врагов у нас прибавилось, кроме хозяев, еще «волкодавы» сядут на хвост за «рундук». Было у меня, из зоны в бега уходил на катере из порта Провидения в Соединенные Штаты, но самолеты угонять еще не приходилось.

— Вообще-то ты прав, Дмитрий, — ответил бывший прапорщик Советской Армии, крутанул баранку и направил машину прямо на самолет. — Отступать нам уже некуда.

Мы видели, как люди в брезентухах вытащили из самолета какую-то болванку и потащили в сторону буровой вышки. Два летчика, справив легкую нужду под крылом самолета, залезли в него. К самолету шли от вагончика еще двое цивильно одетых мужиков. Наверно, «литеры», подумал я. Но мы на машине их немного опередили. Я с автоматом в руке выскочил из машины, заскочил в самолет. Летчики уже сидели в своих креслах, спросили:

— Кто еще там подрулил к нам?

— Мы, ребята, биологи-мичуринцы, — сказал я. — Подбросьте не в хипиш до Грозного или до Махачкалы.

Оба пилота от моей просьбы разом обернулись, увидели направленный на них ствол автомата и растерялись.

— Ты что, дядя? — справившись с растерянностью, сказал пилот, что постарше. — Нам туда при большом желании не долететь, горючего не хватит.

— А куда хватит, если на юг лететь? — спросил я.

— Только до Элисты хватит.

— Тогда быстро заводите свою керосинку и вперед, — сказал я, переводя дуло автомата с одного пилота на другого. — За это свой «жигуль» вам дарю. Вернетесь, заберете.

— Приказ есть приказ, — ответил пилот и включил мотор.

Тут в самолет заскочил Санек с саквояжем в руке и захлопнул дверь.

— А кардинал где? — спросил я.

— Он ни в какую не захотел в самолет лезть, даже под дулом пистолета. Говорит, на таких самолетах боится летать и тошнит его сильно, — ответил Санек.

— Так, может, ему «ТУ-134» надо было подать? — смеясь, спросил я.

— Ага, сейчас я выгляну и спрошу у него. А то, может, на «боинге» захочет? Да мужик просто в штаны наложил, когда понял, что к чему.

Тем временем пилоты развернули самолет по курсу и начали разбег. Когда «летающий гроб» оторвался от земли и стал набирать высоту, Санек, сев рядом со мной на сиденье, спросил:

— Так куда, Дима, ты сказал лететь?

— Сказали, смогут дотянуть только до Элисты, до Махачкалы «мазута» не хватит, — ответил я.

— Да ты что, Демьян? Это же амба. Быстро назад надо. На буровой рация есть. Мужики, что к самолету шли, поняли, что это вооруженный захват самолета, я у них перед носом сейчас «несчастьем» (пистолетом) махал, когда они возмущаться стали. Сейчас по рации свяжутся с Элистой, и там нас хорошо встретят: рота автоматчиков и вся милиция столицы Калмыкии. А ну, ребята, — крикнул Санек пилотам, — разворачивай и быстро назад.

На что пилот радостно произнес:

— Приказ начальника — закон для подчиненного.

После чего сделал вираж, развернул самолет и пошел на посадку. Когда самолет сел, и мы с Саньком выскочили из него, то увидели: наша машина стоит там же, где мы ее бросили. Санек предусмотрительно перед посадкой в самолет ключи от машины сунул себе в карман. Кардинала в ней, разумеется, не было. Возле вахтового вагончика сновали люди в брезентухах. Мы кинулись туда, работяги расступились. Когда мы забежали в вагончик, увидели в нем несколько человек и нашего плененного террориста — собрата по несчастью, сидящего на стуле и дающего предварительные показания. Санек заметил включенную рацию, спросил:

— Кто выходил на связь?

После небольшой паузы плотный мужчина в клетчатом костюме, видимо, их начальник, сказал:

— Я хотел связаться с базой, не получилось. Время не подошло, у нас связь только по расписанию.

Я ткнул дулом автомата в грудь другому худому мужику, спросил:

— Кто он такой у вас? — и рукой указал на мужика в клетчатом «прикиде».

— А это бурильщик наш, — чуть не заикаясь, ответил худой.

— Вот что, бурила, — сказал я. — Вы нас не знаете, мы вас тоже. Поэтому давайте жить дружно. Мы сейчас сваливаем, и во избежание дальнейших неприятностей отойди от своего «ящика с хипишем», — повернул автомат в сторону рации и передернул затвор.

— Не надо, — сказал Санек и взялся рукой за дуло автомата. — Зачем нам лишний шум? Сейчас я вытащу пару ламп из рации, и все будет на мази. — Подошел к рации, вытащил две маленькие лампы и сунул себе в карман. — При случае верну.

— Давай, Козлевич, забирай Паниковского в машину и двинем, а то солнце уже совсем село, — сказал я. В этой ситуации я не стал называть товарищей настоящими именами и кличками, а воспользовался фамилиями персонажей из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.

Не знаю, были такие люди на самом деле и было ли это в действительности, о чем писали Ильф и Петров, или все это бред сивой кобылы, но у нас в жизни получалось почти по их сценарию, только в своеобразном варианте.

Короче, мы втроем с двумя сумками и оружием запулились в «Жигули» и попылили по проселочной дороге. Обернувшись, я увидел, как рабочие с буровой столпились около вагончика, провожая нас. Быстро мы докатили до асфальтированной трассы. Санек вырулил на нее и свернул.

— Пойдем на Волгоград, — сказал он. — Часа через полтора будем там, если никакая блядь не помешает.

Вот только теперь дошла очередь проверить нашу наличность. Я вытряхнул из сумки жеванину и пересчитал деньги, одолженные нам продавщицей магазина. Оказалось около четырех «кусков». Ну что, на первое время нам хватит, подумал я, надо будет найти «химань» и «лечь на дно». А там видно будет, что дальше делать.

— Вот теперь пора ливер заправить и «вздрогнуть» (выпить), — сказал я.

Взял бутылку водки, сорвал «бескозырку», порезал хлеб и колбасу, раздал товарищам.

— Плохо, стакана нет, придется из горла, ну да не впервой, — посетовал я.

И первым приложился к бутылке, вмазал граммов двести, протянул Саньку. Одной рукой придерживая руль, он второй рукой запрокинул бутылку. Когда оторвался, в ней осталось еще граммов сто пятьдесят. Посуда перешла к Хоме. Тот не спешил, как бы раздумывая: пить или не пить.

— Пей, кардинал. Когда еще такой случай представится? — сказал я. — Вон еще пять пузырей лежит. Надеюсь, нам хватит, пока до Волгограда докатим. А как ты, кардинал, считаешь?

— Дак уж я что, я не против.

Распили вторую бутылку. Почти не подействовало. Сказывалось перенапряжение последних часов. Шутки и бравада с нашей стороны были чисто внешними и позволяли хотя бы временно упрятать свой страх поглубже. Я сидел и размышлял, дело-то не шуточное раскрутилось. Порубал чабанов, но я надеялся, что они останутся живы. Убивать в мои планы не входило с самого начала, просто надо было их как-то временно выключить. Что я и сделал. Угнали авто, потом вооруженное ограбление магазина. А попытка угона самолета — это уже не халам-балам. «Старший дворник» такое деяние может расценить как террористический акт. Хорошо еще обошлось без захвата заложников. Разве что Хома проканает заложником. Но не думаю. Во! Пойдет соучастником, если «спалимся». На него мы поросенка «повесим». «Да что это я в самом деле? Раньше времени нас хороню», — чуть не вслух сказал я.

Стало почти совсем темно. Санек включил фары.

— Подъезжаем к Садовке, — сказал он. — Пост ГАИ должен быть. Может, отрываться придется.

— Надо полагать, менты уже хапанулись и обложили нас, устроили засады на дорогах. Может, выкинем оружие? Или дадим ментам бой? Последний и решительный. Санек, ты человек военный, сам решай, как быть в этой ситуации. Для меня, считай, все уже потеряно. Если не «намажут лоб зеленкой», то остаток жизни я точняк проведу за колючей проволокой, — сказал я.

— Я не раз слышал, что смертникам лоб зеленкой мажут. Только не могу понять, для чего так делают? — спросил Санек.

Меня чуть смех не разобрал. Меня не раз об этом спрашивали другие, но я на полном серьезе стал Саньку объяснять:

— А это чтобы заражения не было. Пуля-то, она не стерильная, да и башка у человека не всегда чистая бывает. Вот пуля, входя в мозги, может и занести инфекцию. А чтобы этого не случилось, лоб и мажут зеленкой.

Санек как-то нерешительно посмотрел в мою сторону.

— Шучу я, Санек, шучу. Это у нас в преступном мире такое образное выражение «лоб зеленкой намазать». Когда о ком-то так говорят, это значит, что человек приговорен к «вышаку». Для этого человека значит: все, амба, конец.

— Собственно, я так и думал, — ответил Санек. — А бой ментам давать я, честно говоря, не собираюсь. Я их врагами не считаю. Если кто во всем виноват, так я сам и эти мои «друзья», что довели до жизни такой. — Рукой Санек показал на кучу полных и пустых бутылок, лежащих на полу автомобиля у моих ног. — Вот этих «друзей» давно пора расстрелять. В общем, так, Дима, если сейчас проскочим — хорошо. Если нет — сдадимся. Ты что скажешь?

— Ладно, действуй, как решил. У меня тоже нет другого выхода.

Перед въездом в поселок на обочине увидели милицейский мотоцикл и стоящих рядом двух милиционеров. Еще мы не доехали до них метров семьдесят, как один из них стал махать палкой, показывая на обочину дороги. Санек сбавил скорость и сделал маневр, будто собирается остановиться, но в самый последний момент резко дернул ручку передач и газанул. Машина, взбрыкнув, рванулась вперед. Я смотрел в заднее окно. Сначала менты прыгнули на мотоцикл и пошли за нами. Но уже на выезде из поселка с противоположной стороны мотоцикл отстал, а потом и совсем остановился.

— Лихо, Санек, ты их сделал, — сказал я и заметил, что у него все лицо было в капельках пота.

Ни слова не сказав и не сбавляя скорость, Санек сидел, ухватившись руками за баранку. И только километров через десять он сказал:

— Будто пронесло, — и тыльной стороной ладони вытер пот со лба. — Коммунисты так просто не сдаются.

— А ты что, Санек, коммунист? — спросил я.

— Был когда-то, — последовал ответ. — Когда в армии служил.

Я, откровенно говоря, всегда коммунистов ненавидел за то, что они убили моих родителей и меня самого почти всю жизнь держали в своих тюрьмах и лагерях. В большинстве своем это были подонки и мерзавцы, которые хапали партийные билеты как беспроигрышные хлебные карточки. Хотя встречал я коммунистов и порядочных людей, но редко. Да тот же «кум» Шаров на «особняке» уж на что зверь был, но честный и справедливый. Не зря же в народе пословица есть: «В семье не без урода». Да! Еще я кинофильм в зоне видел, «Коммунист» называется. Вот тоже человек был ништяк. Мужики даже говорили: «Если этот Урбанский придет на зону, так ему лучшие нары и пайка всегда будут».

Километров за двадцать до города-героя Санек повеселел, остановил машину и сказал:

— А давай-ка, Дима, еще вмажем. Да надо машину бросать, на ней я в город не поеду. Точняк заловят.

Всю дорогу молчавший Хома тоже оживился, спросил:

— А ночевать где? Здесь, что ли? У меня брат в Волжском двоюродный. Можно было к нему заехать.

— Пока, Хома, заезжать никуда не будем. Я что думаю, — сказал Санек, — сейчас надо от «антилопы» избавиться. А не то мы на ней как раз в ментовку попадем. А добираться до Волгограда на попутных будем.

— Слушай, Санек, ты прав. Давай лайбу сейчас куда-нибудь под откос пустим покувыркаться, — предложил я. — И пусть менты потом нас по больницам ищут. Дадим ментам такую наводку.

— Этот вариант не пройдет. Я сам, пока ехали, думал над ним. Менты, они тоже не дураки. Могут не клюнуть на эту инсценировку. Лучше мы машину в кювет отгоним и оставим прямо с ключами. Ночью до хрена любопытных тут ездит. Пусть угоняют. Могут подумать, какой-нибудь пьяный любитель «лохматых сейфов» с бабой в кусты заперся. Рядом видишь, какая чудная лесополоса для этого дела приспособлена. Если кто угонит наш «жигуль», пусть тому вдвойне хуже будет. Пусть сам потом с ментами разбирается и за все наши похождения отдувается, — сказал Санек.

— Ну ты, братан, голова. Прямо Черчилль настоящий, — подумав, ответил я. — Тогда давай сваливать. Оружие и жратву забираем. Ты, Санек, от ружья приклад отстегни, а то в сумку не влезет. Главное, из рабства мы вырвались, теперь нам не хватало ментам «затяпаться».

Мы быстро собрали шмотки. Санек отогнал «Жигули» с обочины дороги в кювет, выключил мотор. И мы, немного отойдя от машины, стали дожидаться какой-нибудь попутной. Наш классный «прикид» давал основание полагать, что и ночью нас кто-нибудь подберет на дороге. Да и «отмазка» у нас была клевая: вон машина обломалась, стоит. И, глянув на пустую машину, я подумал: когда я еще на такой покатаюсь? Всю жизнь меня на «воронках» и в вагонзаках катали. Вот где всласть я накатался. Бывало, «идешь по блоку» (из одной зоны в другую), так по два-три месяца из вагона не вылазишь, кроме как на оправку. Пожалуй, года два я на колесах и провел.

Только третья машина остановилась на наши взмахи руками. Это был красный «Москвич» с астраханскими номерами, за рулем сидел молодой парень кавказской наружности. Через открытое окошко он спросил:

— Что, обломались?

— Да, землячок, — ответил я. — До Волгограда подбрось?

— Садитесь.

Втроем мы сели в машину. Я сел спереди, а саквояж с оружием поставил у себя между ног. Пока ехали, разговорились. Парня зовут Курбан, сам из Махачкалы, а в Астрахани брат старший живет, и машина брата.

Санек ничего лучшего не придумал, как представить нас учеными, занимающимися раскопками курганов, что остались после Чингисхана.

— И нашли чего? — поинтересовался Курбан.

— Ага, нашли. Мы там в районе Элисты нашли вставные челюсти размером с самогонный аппарат, — пошутил я, вспомнив слова из песни Володи Высоцкого. — Нам тоже не помешало бы сейчас свои челюсти размять немного. Давай, Санек, банкуй, а то наш профессор Паниковский совсем что-то загрустил.

Санек достал из сумки водку, закусь. Курбан оказался малым с понятиями. Он свернул на обочину и остановил машину. Стали ужинать. От водки Курбан отказался, поел только. А мы выпили, закусили. Настроение поднялось. Я спросил Курбана:

— Тебе, Курбан, в день рождения отец с матерью подарки дарили?

— Конечно. У нас так принято, — ответил парень.

— Мы тоже хотим тебе подарок сделать.

— Так у меня день рождения еще не скоро.

— А это не имеет значения. Это на будущий твой день рождения, — сказал я и достал из сумки разобранное ружье, подумав при этом: «Зачем нам оно? Куда мы с ним? Автомата и пистолета за глаза нам с Саньком хватит». Хому я в расчет не принимал. Я давно определил ему роль «каина» (нестойкого участника воровской группы).

— Вот, держи, Курбан. Будешь на сайгаков охотиться, — сказал я и протянул парню ружье. — Патронташ тоже возьми.

Парень взял в руки ружье, и я заметил, как заблестели у него глаза. Он долго ничего не мог сказать от неожиданности, а потом сказал:

— Большое вам спасибо за подарок. Таких подарков у меня в жизни еще не было. Если вы скажете мне сейчас отвезти вас в Нью-Йорк, я, клянусь, отвезу вас туда.

Потом Курбан вырулил на дорогу, и мы поехали. Въехали в Волгоград, проехали «Родину-мать», освещенную ночными огнями.

— Куда вас везти? — спросил Курбан.

— Никуда, Курбан, не надо. Довези нас до железнодорожного вокзала, — сказал я.

— А потом вам куда надо ехать? Случаем, не в Астрахань? Я туда сейчас поеду, к утру там буду.

— Да нам как раз туда и надо, — сообразил я выгодность такого маршрута. Главное, нам нужно слинять как можно дальше, не светясь на вокзалах. Это прописная истина уголовных наук, одним словом, аксиома.

— Все, значит, едем вместе, — воскликнул Курбан. — За такой подарок я вас на край света отвезу.

Только Хома запротестовал, попросил высадить его в Волгограде на автостанции, к брату в Волжский поедет. Заехали на автостанцию, что за железнодорожным вокзалом, вышли из машины. Попрощались с Хомой. Я достал пятьсот рублей, протянул Хоме.

— Это тебе, «профессор», на первое время хватит. Езжай к родственникам своим, может, у тебя жизнь наладится. Не поминай лихом, если что не так было.

Пьяненький Хома долго нас благодарил, обнимал со слезами на глазах. Уже потом у Санька я спросил, правильно ли я поступил с кодляковыми бабками.

— Правильно, Дима. Если мы не поможем старику, то кому он нужен? Да и атасником бедняга был, когда мы магазин «бомбили». Так что он честно заработал свои бабки, — ответил Санек.

Прихватив в буфете автовокзала еще бухалова, втроем уже мы сели в машину, заехали на заправку, Курбан заправил «Москвич» под завязку.

Я вспомнил кента Володю, с которым мы «фестивалили» в Волгограде и «оттягивались» по полной программе, после чего я и попал в рабство. А какова его судьба? Надо заехать к его брату Николаю, узнать да свои «оправилы» и шмотки забрать. Я попросил Курбана заехать по адресу, что он и сделал. На хате была жена Николая, она-то и рассказала о событиях с того дня, как я пропал совсем. Володя, оказывается, в тот вечер в «трезвак» (вытрезвитель) попал. Менты его замели, когда он из кабака, где мы сидели, отлить вышел. А сейчас Володя у Николая на строительстве канала работает. Должны дня через два приехать.

— Передайте Володе привет. Скажите, что у меня все нормально. Но обстоятельства заставляют уехать. Друзей встретил, у них и гостил все это время, — сказал я, забрал свою сумку и вышел из хаты.

Потом мы выехали на астраханскую трассу. Часа два мы с Саньком покемарили на заднем сиденье. Я проснулся, захотел по малой нужде, сказал Курбану остановиться. Разбудил и Санька, вышли из машины. В свете «волчьего солнышка» нам открылась дивная панорама: Волга, камыши по-над берегом, повыше — кустарник. Вдалеке я заметил несколько костров на берегу. И мне пришла в голову хорошая мысль:

— А что, если мы здесь заночуем? Лучше «химани» и не придумать. Курбану тоже отдохнуть надо, вон за баранкой сколько сидит уже. Кстати, Санек, нам поросенка надо зажарить, а то пропадет мясо. Курбан-то все равно свинину не ест, так мы схаваем.

Решили сделать привал. Курбан пошел спать в машину, а мы развели костер. Кинжалом я вырубил две рогатины, воткнул в землю у костра. На палку-вертел насадил поросенка и подвесил ее на рогатины. Пока крутил вертел и жарил поросенка, сам немного задремал. Запах горелого мяса вернул меня из «страны дураков». Хотя чуть-чуть и подгорел у поросенка один бок, но вкуснятина получилась изумительная. Вдвоем с Саньком под водку мы почти прикончили поросенка и упали на землю, успев постелить на нее чехлы с сидений.

Было светло, солнце нехотя вылазило из-за горизонта, когда нас разбудил Курбан.

— Дим Димыч, Александр Петрович, ехать надо, — сказал Курбан. Так мы представились ему, когда знакомились вчера. Он нас, как старших, и называл по имени и отчеству.

Мы поднялись, было свежо, все-таки только середина мая. Однако я не преминул снять с себя шмотки и пойти окунуться в Волгу. Когда, отряхиваясь, вышел на берег, то увидел очень удивленное лицо Курбана. Его сильно поразили полотна живописи на моем теле, на что я даже пошутил:

— Налетай, не скупись, покупай живопись.

А Курбан сказал:

— Я много видел разных наколок, но таких еще не видел. Вы, наверное, много сидели в тюрьме?

— С чего ты взял, Курбан? Какая тюрьма? Это я наколол еще в детском саду, а потом в пионерском лагере, — смеясь, сказал я. Но потом уже серьезно продолжил: — Да, Курбан, я много сидел. Еще в детстве при Сталине сел. Вот они, ошибки молодости, и остались на моем теле.

Когда собрались, сели в машину и поехали, я заметил знаки немых вопросов на лице парня. Он первым нарушил затянувшееся молчание.

— У меня дядя в Махачкале, так он почти всю жизнь в тюрьмах и зонах просидел. Но он, понятно, вор в законе. У него тоже много похожих наколок. Я еще пацаном был, так он нам много про тюрьмы и зоны рассказывал. Часто имя Дим Димыч упоминал в рассказах. Говорил, это шайтан какой-то был, что в тюрьмах вытворял.

— Так не Гасан его звали, дядьку твоего, а кличка Архимед? — перебил я парня.

— Да, точно, Гасан, — обрадованно воскликнул Курбан. — И кличка у него Архимед.

— Знаю, знаю я, Курбан, твоего дядьку. Вместе нам довелось в зоне Навои сидеть и в подвале «крытой» тюрьмы в Ташкенте. Где он сейчас?

— В прошлом году опять сел, — разочарованно произнес Курбан.

— Жаль, Курбан. А то бы к нему заехали, будь он на воле. Нам-то с ним есть о чем поговорить, что вспомнить.

Что я еще заметил, после такого откровенного разговора с Курбаном, он стал еще уважительнее относиться ко мне и Саньку. Курбан предложил отвезти нас в Махачкалу, если мы хотим. В Астрахани он долго не задержится, заберет только товар и сразу в Махачкалу. Под товаром он имел в виду икру черную и осетрину. Контрабанда, одним словом.

Поразмыслив с Саньком, мы пришли к выводу, что оторвались мы прилично, нигде не засветились, и сейчас рисковать вообще нет никакого смысла. Вдруг Курбан «затяпается» со своей контрабандой, и мы с ним прицепом. Поэтому под благовидным предлогом мы отказались от дальнейшего автопробега до Махачкалы, сославшись на неотложные дела в Астрахани. К обеду мы были в Астрахани. Попросили Курбана высадить нас у Главпочтамта. Он написал мне свой махачкалинский адрес, еще раз поблагодарил за подарок, сказал:

— Дим Димыч, Александр Петрович, если будете в Махачкале когда, обязательно заходите. Мой дом — ваш дом.

На такси мы доехали до «бана», взяли билеты на вечерний поезд в сторону Баку. Времени было еще много в нашем распоряжении. Барахло мы сдали в камеру хранения, а сами пошли в ресторан при вокзале.

Первым делом я по-братски поделил деньги, что взяли в магазине. Получилось по полтора с лишним «куска» на рыло.

Я предложил Саньку ехать со мной в Прибалтику, в Таллин. Там у меня кент хороший, на «особняке» в «Долине смерти» вместе сидели. Санек отказался.

— Ты, Дима, хоть обижайся, хоть нет, а я решил домой ехать, в Ростовскую область. Соскучился по детям, жене. Хватит псом бродячим по стране скитаться. Может, жена простит. А с этим делом хочу завязать наглухо, — сказал Санек и показал на графин с водкой. — Лучше в ЛТП пойду лечиться, чем в тюрьму или опять в рабство.

— Смотри, Санек, сам. Хотя тоже считаю твое решение единственно верным. А из оружия что возьмешь себе: автомат или «несчастье» (пистолет)?

— Ничего не возьму. Я в армии с этим «несчастьем» натаскался вдоволь. Забирай оба ствола. Хотя и тебе посоветовал бы тоже с ними не таскаться. Оставь их в камере хранения и всех делов-то. Еще неизвестно, в каких делах эти стволы были и что за ними в угро числится.

— Так-то оно так. Но кто его знает, что меня впереди ожидает. Авось и пригодятся стволы, на тропу рано или поздно, а выходить придется, другого варианта у меня нет. Так что я их с собой заберу, да и барыгам всегда «спулить» можно, все бабки.

— Тебе, Дима, видней.

Доехали мы до Махачкалы, там пересели на поезд Баку — Москва. В Ростове Санек сошел с поезда, на перроне мы с ним попрощались. Напоследок он мне сказал:

— А может, Дима, тоже останешься? Будем работать, невесту тебе найдем.

— Нет, Санек, поеду я. Ничего путного у меня из этого не получится, да и тебе только мешать буду.

— Ну, давай, Дима, с Богом. Будь осторожен. Если что, приезжай ко мне, — сказал Санек, повернулся и быстрым шагом пошел на выход с перрона.

Я вернулся в свое купе, лег на верхнюю полку, и было мне так тоскливо на душе. Опять я один и еду в неизвестность. Долго я лежал, «впав в распятие». Вспоминал детский дом, легендарный крейсер «Климент Ворошилов», на котором я плавал юнгой, товарищей моряков с крейсера вспоминал. Хотя и прошло с той поры тридцать лет, но их лица проплывали перед моим внутренним взором очень четко, будто это вчера было. Вспоминал «бессрочку» (колонию для малолеток) под Абаканом, вспоминал свой первый побег из бессрочки. Володю Носа, Сашку Татарина вспомнил. Где они сейчас? Как у них жизнь сложилась? Под эти воспоминания и мерный стук колес поезда я улетел в «страну дураков».

Глава 4 НЕДОЛГО МУЗЫКА ИГРАЛА

В Ленинграде я сделал пересадку, сел на скорый Ленинград — Таллин. Столица Эстонии встретила меня теплым майским вечером. На привокзальной площади я подошел к кодле «волков» (шоферов такси), перебазарил с одним, и он отвез меня по названному адресу. Это оказался небольшой особняк. Я подошел к двери, увидел на ней «клопа» и позвонил. Дверь открыл высокий молодой парень, спросил:

— Что надо?

— Мне Хари нужен. Скажи ему, Дим Димыч приехал.

— Подожди, — сказал парень и ушел, закрыв дверь перед моим носом.

Дверь снова открылась, на пороге стоял Хари. Со словами:

— Дим Димыч, какой судьбой? — Хари стал меня обнимать.

Когда мы вошли в большую комнату, я, только одним взглядом окинув ее, понял, что попал в «кайф-базар» (притон наркоманов). Везде царил беспорядок, на столе громоздились горы немытой посуды вперемешку с объедками жеванины.

С кособокого дивана Хари поднял двух телок, сказал им:

— Все убрать и помыть. Через пять минут чтобы на столе ничего не было. И накрыть стол по новой.

Девицы быстро все прибрали, накрыли стол. Разбудили еще трех парней. Я, Хари, высокий парень и эти трое с девицами сели за стол. Хари налил в бокалы вино, поднялся и сказал:

— Выпьем за нашего дорогого гостя Дим Димыча. Я с ним вместе «сидя лакал» в Изяславском монастыре, что в Западной Украине. Кто бывал в этом «крематории» (тюрьме, зоне), тот его никогда не забудет. Эту зону называют «Долиной смерти», из нее мало кто выходит живым. Нам с Дим Димычем повезло. Прошу любить и жаловать.

Я познакомился с ребятами, девушками. Мы выпили. Но я понял, что они выпили вино так, чисто символически, поскольку оно им не в кайф, все они «шировые» (наркоманы), и девушки такие же. После этого они занялись своим делом, и только я и Хари остались за столом, выпивали, разговаривали, вспоминали нашу лагерную жизнь. Промежду делом я наблюдал за «наркотой». У одной девушки, видимо, ломка началась, кумар из нее полез вместе со слезами. Она, всхлипывая, просила одного парня:

— Уколи меня, прошу тебя. Ну чего ты меня мучаешь?

Парень в это время на плите вываривал мак, мешал его с димедролом и пенталгином и говорил девушке:

— Потерпи немного. Сейчас уколю тебя этим «бутором», а завтра достанем что-нибудь получше.

Потом парень стал искать у девушки вены, а их нет, все исколоты наглухо. Тогда девушка сняла с себя трусы, сказала:

— Смотри, там сбоку есть.

Парень нашел вену возле самого влагалища, ввел в нее «бутор», после чего девушка завалилась на кровать со словами:

— Ой, родненький мой, как мне хорошо.

Я спросил у Хари насчет девушки, с которой, будучи в зоне, он заочно переписывался, а потом она приезжала к нему на свидание. Это из-за нее мы чуть майора-замполита не убили. Когда девушка приехала в зону первый раз, мы ее видели с крыши цеха. Маленькая она была, худенькая, черненькая. Я ей с ходу кличку присобачил Цыганочка. У нее с майором разговор состоялся, он сказал ей:

— Ты к кому сюда приехала, глупая? Тут же сидят одни бандиты и головорезы.

Девушка взяла и уехала, а потом Хари письмо написала, что ей майор сказал. Так мы его поймали в жилой зоне и чуть не «замочили». Заставили написать девушке письмо, извиниться и попросить ее снова приехать. Так она второй раз приезжала.

— Ты знаешь, Дим Димыч, я когда «откинулся», к ней в Донецк поехал. Встретили меня хорошо, пять дней я у них гулял. Потом сказал ей, что домой съезжу и сразу за ней приеду, заберу к себе. И вот как приехал, так и застрял. Ты сам, Дим Димыч, видишь, каждый день одно и то же. Никакого просвета нет. Я-то сам не «жалюсь», только пью, вот и закружился. Ну, а ты-то где был?

— Я поначалу, как от «хозяина» свалил, на Украине тормознулся. Потом в Калмыкию подался. Думал, заведу хозяйство, миллионером стану. И стал, как видишь. По пьяному делу в рабство попал, испытал жизнь по-собачьи. Но бежал из рабства с двумя кентами, захватив три ствола и «Жигули». Сначала двух «псов» на кошаре вырубил. А потом пошло-поехало. Когда сваливали на «ландо», в каком-то поселке «рундук» «прихватили» (ограбили) внаглую. Потом чуть самолет не угнали, но вовремя одумались. Только круг почета сделали и на вираж ушли.

— Так ты, Дим Димыч, сейчас в бегах и розыске? — спросил Хари.

— Правильно ты, Хари, «рюхнулся». Кстати, Хари, ты «самурай» этой «химани»? — спросил я.

— Да, Дим Димыч. Можешь у меня балдеть, сколько хочешь. Девочек навалом на любой вкус. Не хочешь этих, какую хочешь, тебе достану. А с бабками как у тебя?

— Пока бабки еще стоят в «чердаке». Ну а дальше видно будет. Придется на тропу выходить. Теперь-то мне отступать некуда, мосты сожжены. Не для понта же я с собой «удостоверение личности» в кармане таскаю, а на «бане» в камере хранения автомат отдыхает, — сказал я товарищу.

— Ну ты даешь, Дим Димыч! Ты бы еще гранатомет с собой прицепил, — засмеялся Хари.

— А что ты, Хари, смеешься? Я и гранатомет мог прихватить. Да слишком тяжело таскать с собой, и плечо сильно болит, — пошутил я. — А пошерстить здесь, надеюсь, есть кого, иностранцев пруд пруди. А дома и стены помогают. Я ведь, Хари, на этой земле родился в городе Тарту. Это моя родина. Только я здесь не бываю. Зигзаги судьбы да «царские дачи» мешают, вот и не могу до родины добраться. Лет пятнадцать назад я с кентом одним, Витьком, заскочил сюда на «гастроли». Тоже «орлом» (в бегах) был. Да недолго по родной земле походил. В этот же вечер один валютчик порхатый попался. Шастал возле ресторана в морской офицерской форме и боны скупал у пьяных матросов. Так пришлось с него «шерсть содрать» и «юзонуть» из Таллина по-шустрому.

Так сидели мы с Хари и разговаривали. Молодежь нам не мешала, занималась своим делом: «шоркались», смотрели порнуху по видику.

Я почему так откровенно с Хари говорил? Был уверен в этом человеке. За годы на «особняке» мы с ним скентовались. Хари был наполовину немец, наполовину эстонец, говорил по-русски, но с немецким акцентом. Характер у него был спокойный, уважительный, что присуще западным европейцам. Хотя внешне он и не отличался привлекательностью. Был некрасив даже, нескладен телом и сутуловат вдобавок, зато глаза были голубые и с каким-то холодным стеклянным блеском.

— Слушай, Хари, не западло будет тебе сказано, это что за шелупень (сброд)? — спросил я и кивнул в сторону «шировых». Неужели твоя «пристяжь» (лица, окружающие авторитетного вора)?

— Нет, Дим Димыч, ни в коей мере. В целом ребята неплохие, но «шакалье» (мелкое ворье).

— Пойдем, Хари, погуляем немного по Таллину, — предложил я. — Время будто еще не позднее.

— Пойдем, Дим Димыч, об чем разговор, — ответил Хари.

Мы вышли на улицу. Шли по вечернему городу, и я никак не мог налюбоваться. Нет, это была не Рязань, не Тула, это был какой-то сказочный город удивительной архитектуры, весь в рекламах, огнях. Прошли мимо кинотеатра, ресторана, людей — море. И что удивительно, я почти не услышал русской речи. Вышли к ночному пляжу. Некоторые парочки освежались в море. На берегу я увидел русалку, высеченную из гранита. В свете луны волны блестят, переливаются изумрудным блеском. Иногда сторожевой катер шарахнет прожектором по небу и по пляжу. Красота! Сказка, одним словом. Я смотрю в одухотворенное лицо Хари, он что-то рассказывает, показывает рукой, а я не слышу, нахожусь в ином мире, в каком-то другом измерении. Очнулся я, когда Хари рукой взял меня за плечо и сказал:

— Пойдем, Дим Димыч, на бульвар, погуляем.

Мы пошли по бульвару, несколько раз к нам подходили женщины в юбках почти до пупка, предлагали свои услуги. Но мы отказывались. Как сказал Хари:

— Это, Дим Димыч, не тот товар, нет сертификата качества. После него можно в «трипер-бар» или в «трип-дачу» (кожно-венерический диспансер или больницу) попасть. Тебе, Дим Димыч, я достану блядь чистую.

Потом мы зашли в ночной ресторан, взяли с собой четыре бутылки шампанского и пошли домой. В хате все парни и девушки были глухо обкайфованные, лежали кто где и смотрели видик. Мы с Хари сели за стол, попили шампанского. Потом я поднялся, взял матрац, постелил на полу и «сел на спину» (лег спать). Хари спросил:

— Дим Димыч, женщину хочешь?

— Нет, Хари, не хочу. Сегодня хочу отдохнуть и не ломать свой кайф от такого чудесного вечера, — ответил я. И даже сам удивился: первый раз в жизни я отказался от бабы.

— Можешь спать спокойно. Хата моя не «спаленная», менты сюда вообще не приходят.

Хари еще что-то говорил, но я уже его не слышал, улетал все дальше и дальше, пока не попал в «страну дураков».

На другой день я проснулся только к обеду. В доме тишина, «шировых» никого не было: ни парней, ни телок. Все кругом прибрано, помыто. Хари лежал на софе, смотрел телевизор. Увидев, что я проснулся, он поднялся, взял со стола фужер с шампанским и протянул мне. Я с большим удовольствием выпил шампанское, сходил в «светланку» (туалет) и пошел в ванную комнату. Пока я принимал душ, Хари приготовил обед. А когда я закончил водный моцион, Хари принес мне толстый махровый халат. Я надел его, вышел в комнату, посмотрел в трюмо, и мне даже не по себе стало. Ну, вылитый дворянин, князь, не меньше. И это после стольких лет тюрем и лагерей, серых, черных и полосатых роб. Разглядывая себя в зеркале, я даже смеяться начал. Хари спросил:

— Ты, Димыч, чего смеешься? Халат, что ли, не понравился?

— Нет, Хари, халат классный. Я просто подумал, будем мы когда-нибудь жить по-человечески, по-дворянски? Или нам только робы тюремные на всю жизнь уготованы? Неужели власть коммунистов никогда не кончится, и райская жизнь только им предназначена? А народу только работа, работа и еще раз работа. У них даже лозунг есть: «Труд облагораживает человека». Как же, облагораживает, горбатым его делает, в обезьяну превращает. Это факт.

Мы сидели с Хари за столом, пили шампанское, ели, разговаривали за жизнь.

— Я вот, Хари, сейчас вспомнил случай один, — рассказывал я. — Это когда в Винницкой области в тюрьме сидел в Стрежевке. Так со мной мужик сидел, Замихора звали. Он до тюрьмы кооперативом каким-то руководил. Он мне много чего порассказал. Говорил, как он каждый месяц первому секретарю обкома Таратуте деньги посылал от своей прибыли. А попробуй не пошли, все — хана. Ни работать тебе не дадут, ни жизни. А таких, как Замихора, сколько? Навалом. И все отстегивают. Ну чем не рэкет, только авторитетов от компартии. И им за это хоть бы фуй. А я вон не успел с одного жида в Жмеринке «шерсть содрать», так на меня всесоюзный розыск объявили. За что пять лет в «Долине смерти» «чалился». Это хорошо еще «сыч» (следователь) и менты хорошие попались, сто сорок четвертую (кража) отломили, а пришей они мне «растрату с криком» (разбойное нападение), так это до двенадцати лет. Вот и думай. Ну это я так, к слову сказать. О чем я там рассказывал?

— Как барыга один первому секретарю бабки отстегивал, — подсказал Хари.

— Во-во, точно. Один раз этот Замихора прикатил в заповедник по срочному делу к Таратуте. Смотрит, а тот голый развалился на травочке, а по нему девчонка лет пятнадцати ползает, веточкой мух отгоняет. А до этого по радио передали, что стая гусей перелет делала и в Швейцарии села. Так весь народ вышел гусей встречать и кормить, потом проводили. И оказывается, следили за дальнейшим их перелетом, по рации передавали. И надо ж было несчастным птицам в нашей стране сесть в заповеднике, когда там тузы обкомовские и райисполкомовские балдели. Так эти мерзавцы, как будто им жрать не х… было, давай стрелять гусей, полстаи перебили. И ты думаешь, Хари, им что-нибудь за это было? Ничего. Правда, потом шведы по радио на весь мир передали, что русские вурдалаки с птицами сделали. Наше правительство, конечно, не могло не отреагировать на такое «наглое вранье империалистов и их злобные происки». Поймали в заповеднике какого-то пьяного мужичонку с поломанной одностволкой и все на него повесили. Показательный суд для понта устроили и за решетку кинули. Вот тебе, Хари, и коммунисты-юмористы.

— Да, крепко, Дим Димыч, крепко тебя коммунисты достали, сказал Хари.

— Еще бы. А родителей моих за что расстреляли? На моих глазах прямо. Я хоть и маленький тогда был, под стол пешком ходил, но все запомнил. Как сейчас помню, заскочили они в хату, двое их было. У коммунистов указ такой был: все, кто буржуазно настроен, подлежат ликвидации. Так они прямо в хатах и расстреливали. Отец мой успел в окно выскочить. Один из чекистов за ним, а второй подскочил к окну и дал очередь из автомата по отцу. Мать в отчаянии выхватила из-за пазухи маленький пистолет и выстрелила палачу в спину. Но он бугай здоровый оказался, развернулся как ни в чем не бывало и шарахнул очередью по матери. А я сбоку от нее стоял, за юбку держался. Как меня не зацепил? Но от этого грохота у меня язык начисто отнялся. До одиннадцати лет я не разговаривал. Спасибо воспитателю в детском доме: вылечил меня таким же способом — испугом. А сколько таких детей, как я, без отцов, матерей осталось? Тысячи. Ничего у меня своего не осталось: ни имени, ни фамилии, языка своего не знаю, дня рождения не знаю. Это все мне потом в детдоме присобачили. А «затырили» (спрятали) нас куда? Аж на Камчатку завезли.

— Понимаю тебя, понимаю, Дим Димыч, хотя у меня судьба немного получше оказалась, — сказал Хари.

А меня словно прорвало на воспоминания о неблаговидных делах коммунистов.

— Я вот, Хари, когда еще пацаном сидел в Ванино, так у нас в зоне много политических было, это кто по пятьдесят восьмой статье сидел. Их считали врагами народа. Так лагерное начальство нас, уголовников, специально на них натравливало, и мы их убивали. А когда вся зона объявила голодовку, чтобы пайку прибавили, так наша братва первая не выдержала, взяла пищу, а «глухари» (политические) насмерть до последнего стояли. Вот тогда и мы поняли, что не правы и попали под влияние коммунистов. На что дядя Ваня Фунт, вор в законе и пахан зоны, и тот на сходняке признал: «Виноваты мы сами, и первые дешевнули в их глазах. Вот так, братва, с сегодняшнего дня „глухарей“ и „тузов“ не обижать и делиться с ними последним. Узнаю, кто будет беспредельничать, шкуру спущу». Я тоже начинал понимать, что к чему. Понимал, что политические, хоть и бывшие коммунисты, но из тех, кто не побоялся и бросил вызов режиму коммунистов. А сколько и каких хороших людей сидело в зоне, сколько военных командиров было, даже командующий Черноморской флотилией в нашей зоне был. А Константин Федорович, подполковник, он во время войны фронтовой разведкой командовал. Так ему уже после войны недостачу военного обмундирования и сукна пришили и «четыре петра» (двадцать лет) отломили. А это человек был: он не то что моток сукна, он нитку чужую не возьмет. Это его я спас, когда два вора «замочить» его хотели, я их сам чуть не зарезал. Я-то хоть и пацан был, но входил в «пристяжь» (окружение авторитетного вора) самого Фунта. А сроки какие у «глухарей» были если не двадцать, то двадцать пять лет и «до особого распоряжения». Даже когда Сталин умер, никого из них не амнистировали, только нас — уголовников. А они в большинстве своем из лагерей не вернулись, так и остались лежать на чужбине в безвестных могилах. Вот и мне с детских лет не везет: то в тюрьме, то в бегах. Сейчас опять в бегах, и сколько это протянется, одному Богу известно. Но чую, погорю, и опять потянут лес валить или уголек долбить. Да что это я, Хари, нюни распустил. Давай лучше выпьем, пока на свободе.

Мы выпили, и я предложил Хари:

— Пойдем на вокзал сгоняем, возьмем мой сидор с барахлом да бухаловом еще затаримся, раз масть пошла.

Вышли из хаты, на улице поймали такси и поехали на вокзал. «Волка» отпускать не стали. В камере хранения я забрал сумку, и с этим же «волком» мы стали рыскать по «тупикам», затарились выпивкой, едой и приехали на хату. Снова вдвоем с Хари сели за стол, он включил магнитофон. Под музыку мы продолжили «двигать от всех страстей». Но на этот раз поговорить нам толком не пришлось. Подвалила шобла ребят с девушками. Мне они тоже привели и обрадовали прямо с порога.

— Дим Димыч, это тебе подарок.

Телка с ходу подрулила ко мне, села рядом и, нагло разглядывая меня, сказала:

— А ты, дядя, ничего. А любить ты умеешь? И есть чем?

От такого «душевного» обращения ко мне сразу я немного опешил даже. Но быстро сориентировался, решил «играть» в таком же ключе и достойно выйти из этой ситуации. Улыбаясь и чтобы не обидеть девушку, я взял ее руку и засунул в свой карман брюк, как раз тот, который изнутри был сильно порван, и ласково сказал:

— Попробуй, помацай мой снаряд. Может, подойдет?

А сам стал наблюдать за девушкой. По мере того как ее рука опускалась все ниже по снаряду, я видел, как глаза девушки делаются все шире и шире и отвисает подбородок.

— Ну что? — спросил я.

— О Боже ты мой, мамочка родная, — испуганно прошептала девушка.

— Тогда надо приступать к делу, — сделал я вывод после ее слов.

Встал из-за стола, подхватил «биксу» на руки, понес в другую комнату и положил на кровать. Дальше было делом техники: прикрыл дверь, включил магнитофон, раздел девушку и сам разделся. Девушка с трепетной жадностью стала целовать мне грудь, живот и ниже. А потом, потом «забил снаряд я в пушку туго», но тут игра плохая вышла, как будто я всадил ей дышло. Телка заорала нечеловеческим голосом, за дверью раздался дружный хохот кодлы «шировых», а я сказал:

— Тише, дура, расслабься и лежи, как дрова.

Девушка стала скулить все тише и тише и окончательно успокоилась. Трахались мы часа полтора почти без остановок. После этого поднялись, шутя, я сказал:

— А ты, дурочка, боялась, только юбочка измялась. Пойдем, а то компания, наверно, ждет результата.

— Ты, дядя, шутник, оказывается. Хороши ваши дурацкие шутки, если полчлена оказались в желудке, — довольно улыбаясь, ответила «бикса».

Шатаясь, мы пошли в ванную комнату. Помылись, привели себя в порядок, оделись, вышли в большую комнату и подвалились к компании за столом. Себе и девушке я налил по стакану водки, сказал:

— Давай за встречу и знакомство выпьем, только до дна.

Я выпил стакан, она осилила половину. Немного закусив, я снова налил себе, предложил Лиле, так звали девушку — мы с ней только сейчас познакомились, — выпить на брудершафт.

После этой дозы Лилька закосела, стала болтать лишнее.

— Наконец-то мне мужчина настоящий попался. Раньше все слюнтяи да гомики попадались. А это настоящий мужчина.

Я стал толкать Лильку в бок, говорить:

— Ну, во-первых, на конец ты мне попалась, а во-вторых, Лиля, прекрати болтать лишнее, а то расхвалишь меня и твои подруги тоже захотят попробовать. А я-то не железный, вдруг уломают? Тогда что?

Она сообразила немного, ответила:

— И то правда, Дима. Так и увести могут.

Потом Лиля стала рассказывать про себя, про родителей своих. Отец у нее, оказывается, профессор, а мать — врач. Живут они в достатке, ни в чем не нуждаются. И живет она в свое удовольствие. Я слушал Лильку, а сам думал: «Вот, родители у тебя образованные, а ты самая настоящая блядь, только, может, почище и поопрятнее уличных. Неужели родители ничего не знают о твоей жизни? Была бы моей дочкой, так убил бы, наверно. Я и сам-то по происхождению дворянин, но если бы ты, дура, узнала, что я убийца, бандит-рецидивист и нахожусь сейчас в бегах, то не знаю, как бы ты отнеслась к такому известию. В общем, не известно, кто кого стоит». Но я не стал испытывать судьбу и отпугивать девушку, поэтому, пораскинув уже захмелевшими мозгами и не найдя ничего лучшего, сказал ей с серьезным видом:

— Ты знаешь, Лиля, а я внук полковника Кудасова. Может, слышала о таком? Он в армии генерала Деникина служил начальником контрразведки.

Мое сообщение произвело на публику хорошее впечатление. Разговоры за столом смолкли, все уставились на меня, как бы заново увидев. А я продолжал «гонять подливу»:

— Я прибыл на Родину из-за кордона, чтобы помочь стонущему от коммунистов народу вернуть отобранную свободу и независимость. Хари может подтвердить мои полномочия, — кивнул я в сторону Хари.

Он сделал многозначительный кивок и сказал:

— Да, господа, это так.

Тут я вспомнил, что Хари только вчера говорил всем, что мы с ним «чалились» на «особняке» в «Долине смерти». Но подумал: уж если я сам забыл об этом, то «шировые» тем более. Поэтому продолжил:

— Кстати, господа, я не представился. Прошу извинения. Я Дмитрий Кудасов, ныне подполковник ЦРУ. Позавчера ночью я с группой диверсантов был выброшен с «боинга» в районе Тарту. А сегодня, господа, я с вами сижу за одним столом, — сказал я, а для большей убедительности нагнулся, из своей сумки вытащил десантный автомат, взял его за ствол, протянул к дальнему концу стола и рукояткой, как кочергой, зацепив бутылку с шампанским, подвинул ее к середине стола. Взял бутылку и разлил содержимое по фужерам.

Все сидели затаив дыхание, кто-то выключил магнитофон. А я, почесав автоматом себе спину и бросив его в угол комнаты на матрац, сказал:

— Господа, я предлагаю выпить за свободную Эстонию. Ваша помощь скоро потребуется. Родина с надеждой смотрит на вас. Зиг хайль!

Раздались робкие «зиг, зиг», потом все разобрали фужеры, стали чокаться и пить. А я продолжил свой монолог и еще долго «гонял подливу», так уж у меня масть покатила. В конце своей речи, обращаясь к Лильке, я сказал:

— А тебя назначаю своим личным ночным секретарем. Все гениальные мысли меня посещают ночью. Еще думаю, но это опосля, внедрить тебя в «сучий парламент» (административные органы), чтобы иметь полную информацию, что там еще затевают менты и коммуняки. Будешь нашей Матой Хари.

В этот момент я почувствовал, как, видимо, в знак признательности за столь высокое назначение рука новоиспеченной Маты Хари полезла в карман моих штанов. Но на интимный диалог с ней в данный момент я был не расположен, поэтому поднялся из-за стола, жестом поднял Хари, и мы вышли с ним на улицу. Хари, улыбаясь, сказал:

— Ну, Дим Димыч, в натуре ты молодец. Я узнал еще одну сторону твоего таланта. Если бы я не знал тебя по зоне столько лет, я бы сам все принял за чистую монету. Ты так красиво «чесал по бездорожью», что я уверен, ни одна блядь не усомнилась в истинности твоих слов.

— Да уж, Хари, вдохновение так нашло, на лирику и поэзию потянуло. Конечно, я мог и Швейком представиться, бравым солдатом. Но был бы не тот кайф, естественно. До Джеймса Бонда тоже не дотягиваю. Жалко, Хари, у тебя гитары нет, а то бы я выдал сейчас лучшие номера. Кстати, твою молодежь я, случаем, не сильно «нашарохал» (напугал)? А то я еще хотел припороть для дела, что хата твоя заминирована и так запросто мы ментам не сдадимся, но не стал. Сдернуть могли бы все.

— Насчет парней и девушек, Дим Димыч, ты не переживай, это такая публика, сейчас еще шоркнутся и закайфуют по-черному, тогда им хоть атомную бомбу в хате взрывай. А гитара у соседа через дорогу есть, семиструнная, сейчас сделаю, — сказал Хари.

Пошел к соседу, принес гитару, я поднастроил ее, и мы вернулись в хату. Сели с Хари за стол, выпили водки, и я спросил у ребят, что им сыграть.

— Про нас что-нибудь, — сказал кто-то из «шировых».

Про «шировых» в лагерном фольклоре песен было мало. Разве что у Володи Высоцкого была песня, где есть слова: «Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше, сорок душ посменно воют — раскалились добела… вместо чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться…» Так это про сумасшедших. Хотя и эти «морфушники» (морфинисты) далеко от них не ушли.

Так я кайфовал на Хариной блатхате целую неделю. У молодежи была одна забава — шоркнуться, травки курнуть и кайфовать под музыку. Они даже не трахались. Этот их пробел в культурном отдыхе я героически восполнял с Лилькой. Бывало, как зайду на ней из бреющего полета в кинжальный вираж, так Лилька аж кричит, как коза недорезанная. Шировые и плановые только по полу катаются и за животы держатся. Бывали у них проколы — бабок нет, не на что омнопон или морфий купить. Тогда я давал свои. К концу недели от моих полутора «кусков» хер остался. Я сказал Хари:

— Надо, Хари, на дело идти. Ты тут абориген, знаешь, что, где и почем. Ты накнокай что-нибудь путевое, может, «тупик» какой, может, кассу какую на отшибе, может, фраера какого «пухлого» «прихватим».

— Я, Дим Димыч, давно один ювелирный магазин пасу. К «сливкам» (золотым вещам) у меня давно слабость. И кент у меня один есть, «шнифер» («медвежатник») классный, он тоже недавно «с кичи откинулся». И ты, Дим Димыч, вовремя подвалился к нам.

— Вот это, Хари, уже путевый мы с тобой базар держим. А пока суть да дело, ты своих дармоедов «шировых» на дело отправь. Не лапу же нам завтра сосать. У меня уже голяк в «чердаке». Пусть шелупень поработает, хватит им на нашей шее сидеть. Пусть хоть «торчков бомбят», если на что дельное не способны. Вон сколько по городу иностранцев шастает с «чердаками», набитыми валютой, пьют, гуляют в кабаках, баб наших трахают. Совсем совесть потеряли. Надо напомнить им, чтобы не забывали, где находятся, — немного распалившись, сказал я. — И вот еще что, Хари, «одеяло» мне надо сделать. Под своими «оправилами» я «затяпаться» могу.

— Дим Димыч, я поговорю с парнями. И «одеяло» тебе сделаю, у меня один маклер кент, — сказал Хари и ушел в большую комнату.

За музыкой я не слышал разговора Хари с парнями, но минут через двадцать Хари вернулся.

— Все, Дим Димыч, завтра пойдут на дело. Только просили меня, чтобы я взял для них у подполковника Кудасова автомат.

— Да они что, фуцаны, ох…ли, на такие дела с автоматом ходить? Может, им еще танк дать и пару «боингов» для прикрытия? — рассмеялся я. — На такие дела «потеху» (нож) и «припас» (кастет) иметь и то много. «Спалятся», и «цугундер» им по самый гроб обеспечен.

— Вот и я им то же самое сказал, — ответил Хари.

— Ладно, Хари. У меня там в сумке «мекердыч» (кинжал). Возьми и дай им, но скажи, чтобы в дело не пускали и работали без «мокроты». Ну, попугать фраеров разве что.

Три «прихвата» (грабежа) прошли у парней удачно. Они по вечерам тормозили пьяных иностранных моряков торгового флота и «сдирали с тех шерсть». Появились бабки, и Харин «Шанхай» (притон) снова погрузился в кайф. Но мое волчье чутье улавливало запах надвигающейся беды. На всякий случай в маленькой комнате около стены под плинтусом я оторвал доску и «затарил» (спрятал) под нее автомат. «Несчастье» тоже старался при себе не держать, а спрятал его в поддувало печки и присыпал золой. И близко под рукой, если понадобится, и относительно надежно.

И вот, на четвертом гоп-стопе (грабеж) шакалье «спалилось». В этот вечер на хате были Хари, я, Юрка — высокий парень и три телки. Сначала в большой комнате у нас было бухалово, потом я с Лилькой свалил в свою комнату на порево. Вот тут-то менты и нагрянули на логово. Видно, кто-то из ребят раскололся. Взяли меня, что называется, тепленьким и голеньким прямо из постели. Документы, кто, откуда? Назвался Орловым Дмитрием Ивановичем из Ленинграда, в Таллине проездом, сам — инженер по технике безопасности, а документы потерял. Я говорил, а сам чувствовал несостоятельность своей версии. Обилие наколок на моем теле было красноречивее любых документов. Менты заставили меня одеться, прошмонали, надели «браслеты» и отвели в «синеглазку». Привезли в «третью хату» (милицию) и кинули в отстойник до выяснения, успев сфотографировать при этом. Хорошо еще, оружия при мне не оказалось, весь арсенал остался у Хари на хате «заныкан».

На другой день меня из КПЗ «дернули» в кабинет к дежурному капитану.

— А, гражданин Орлов? — сказал капитан. — Прошу садиться.

Я сел на стул напротив капитана. Тот внимательно посмотрел на меня, потом на разложенные перед ним фотографии, сказал:

— Вот уж удивительное совпадение. Вы Орлов, а тут у меня телефонограмма и фотография по фототелеграфу с неделю назад поступила, разыскивают какого-то Пономарева, причем гриф стоит «ООР» (особо опасный рецидивист). Никак не пойму: будто два разных человека, а похожи, как братья-близнецы. Может, вы мне объясните, как так может быть?

Когда капитан произнес мою фамилию, у меня даже сердце сжалось от предсмертной тоски. Если еще минуту назад во мне теплилась какая-то призрачная надежда, то сейчас я понял: все — амба, западня захлопнулась. Тут уж «на куклима» (под чужой фамилией) не прокатишь и «лепить горбатого» бесполезно. Тут «подливу не погоняешь», не на тех нарвался. Это тебе не дуркоты Хари, для которых я проканал внуком начальника деникинской контрразведки полковника Кудасова. При таком раскладе карт можно вообще игру не начинать. Однако суки оперативно работают.

— Да, гражданин капитан, я — Пономарев, — сказал я и не удержался от сарказма. — Только ООР — это не я, а вы, капитан, вы ООР — очень, очень рады, что взяли меня. Это у вас сегодня праздник.

— Неплохо, Пономарев, совсем неплохо начали, — ответил капитан на мое признание. — А что, собственно, они надумали вас искать? Неужто соскучились? Ну-ка, лейтенант, запросите Калмыкию, нет ли за Пономаревым чего интересного?

Молодой парень — лейтенант — включил какой-то ящик и стал на нем стучать, как на пишущей машинке. Потом лейтенант встал из-за ящика, отошел и сел за другой стол. А ящик, падла, вдруг ни с того ни с сего сам забарабанил, только каретка по нему забегала, и лента бумажная полезла. Мне даже интересно стало. Во, волчара деревянный! Надо же так полено натаскать! А лейтенант снова подошел к ящику, оторвал полосу бумаги и протянул капитану. Это я потом уже узнал, ящик у них телетайпом называется.

— Так, — начал читать капитан. — Разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев. Совершил тяжкое преступление. При задержании будьте осторожны, может быть вооружен и владеет приемами каратэ. Доставить спец-этапом в Калмыцкую АССР.

Капитан дал команду. Ко мне подошли двое, надели наручники, и через полчаса я уже сидел в таллинской тюрьме в одиночной камере.

Тюрьма стоит на берегу моря. Постоянно слышен шум волн и их плеск о стены тюрьмы. От тоски и безысходности я залазил на оконную решетку почти под потолком камеры и смотрел на море. Сижу и смотрю, как сейнеры уходят вечером в море на лов рыбы, а утром возвращаются. Я даже их считать начал: сколько уходит, сколько возвращается. Порой сильно штормит, бушует. Сижу и думаю: моя жизнь тоже проходит, как бушующее море, и впереди никакого просвета на штиль. И так сердце ноет, такая печаль на душе, что хочется выть и рычать по-звериному. Да что там хочется? Откровенно говоря, и выл, и рычал, и башкой об стену чуть не бился.

Вы, мои дорогие читатели, видели когда-нибудь израненного, загнанного в клетку и умирающего волка? Вы видели его глаза? Глаза, полные слез, предсмертной тоски и ненависти. Я видел эти глаза, и не раз, в Сибири на лесоповале после волчьей охоты. Хотя в своей жизни я сам не раз смотрел смерти в лицо, сам не раз и не два убивал людей, но и мне становилось не по себе от этого волчьего взгляда.

Вот и я был не лучше того волка. Порой казалось: зайдет надзиратель в камеру, и я кинусь в последнем смертельном броске и вцеплюсь зубами ему в горло. Пусть застрелят лучше! Пусть! Только ни одна сука ко мне в каменный мешок не заходила. Видно, не судьба. А чуть отпускала меня ярость, и я гнал эти мысли прочь. Вчера только девочки были, водка и вино, как море, плескалось, а сегодня опять тюрьма, опять клетка. И как глупо «затяпаться». И зачем я только с этой шелупенью связался. Уж сколько раз твердили миру… Самое обидное, голым взяли прямо на бабе. Много раз меня брали менты, и погони были, и отстреливался до последнего патрона, но чтобы так… Ввалили в хату, похлопали по спине, сказали: «Все, приехали, дядя, слазь с „раскладушки“ (проститутки). Хватить компостировать свой пистон. Сам прокомпостировал, отойди, дай другому…» Ну чем тебе не анекдот? Приду на зону, расскажу кентам, вот смеху-то будет.

Только недели через две заклацали замки, заскрежетала не смазанная со времен Людовика Четырнадцатого дверь и в камеру вошли три надзирателя. Надели мне на руки «браслеты», повели и кинули на этап. Везли меня через ленинградские «Кресты».

Да, много тюрем я прошел в своей жизни, но такой тюрьмы еще не видел. Это натуральная крепость, вторая Бастилия. И еще что я подумал: сбежать из такой тюрьмы невозможно. Меня кинули в транзитку (транзитную камеру). Камера была большая, под потолком горела очень тусклая лампочка, как у нас называют, «солнце зека». В углу стояла одна двухъярусная шконка.

Я сел на шконку, развязал свой сидорок, хотел перекусить немного. Вдруг дверь камеры открылась, ввалили два надзирателя, втащили пожилого мужика и стали бить палкой. Я вскочил со шконки, подбежал сзади к надзирателю, который был с палкой, и, когда он замахнулся для очередного удара, я выхватил у него палку и сильно саданул ей ему по шее. Надзиратель завизжал, схватился руками за шею, а я закричал:

— Что вы, твари, делаете?!

Надзиратель, что держал шею в руках, ломанулся в дверь, за ним второй. Дверь захлопнули. А я спросил старика:

— За что они тебя так?

— Я инвалид сам. Один, пьяная рожа, толкнул меня в туалете, я его локтем отпихнул от себя, а он упал. Вот они и набросились на меня.

— У, суки позорные, — сказал я. — Такие амбалы, а инвалида палкой бить.

— Это не палка, это рука моя, — сказал мужик.

Я посмотрел на палку, которую продолжал держать в руках. Точно. На конце увидел слегка загнутые пальцы. Я повесил протез старику на плечо, сказал:

— Да, дед, твоей рукой чуть тебя же не ухоркали. Но ты не бойся, пока я здесь. Тебя больше никто не тронет.

Прошло минут пятнадцать-двадцать. Дверь открылась, и в камеру ввалила целая орда, человек восемь надзирателей. И сразу кинулись на меня. Я упал на пол лицом вниз, левой рукой обхватил ножку кровати, а правой левую руку. Получился своеобразный замок. Так они, падлы, схватили меня, за что могли: кто за предплечье, кто за ногу, кто за шею и поволокли вместе со шконкой к дверям. Пытались разогнуть мои руки, чтобы вытащить меня в коридор. У них из этой затеи ничего не получилось. Тогда они стали ногу выкручивать, голову крутить, а другие в это время пинали меня ногами. Но и здесь у них ничего не получилось, отчего «дубаки» приходили в еще большую ярость. Все, подумал я, хана, «мотня натурально порватая» (совсем плохое дело), долго не продержусь. И вдруг я услышал резкий голос:

— Что это такое? Что здесь происходит?

Ну, думаю, спасение пришло. Как по команде, надзиратели бросили меня, встали с пола. Поднял голову и я. В дверях стоял высокого роста капитан. Он обратился ко мне:

— Может, вы мне скажете, что здесь происходит?

— О, начальник, сразу и не расскажешь, — ответил я. — Играемся. Игра у нас такая, гестапо называется. А мне роль разведчика досталась.

— А, Штирлиц? — удивился капитан. — Ну-ну. Ладно, пойдемте со мной, господин штандартенфюрер.

— Пусть они отойдут, — сказал я в адрес надзирателей.

Капитан только посмотрел на них, и они отступили от меня. Я поднялся с пола и, хромая, пошел за капитаном, на втором этаже мы вошли в кабинет. Капитан сел за стол, я — напротив на железный стул, привинченный к полу. Капитан стал расспрашивать меня: где родился, откуда и куда везут. Я рассказал. Потом он спросил:

— А что там в камере случилось?

Я рассказал, как надзиратели били старика, я заступился, так они принялись меня долбить.

— Хорошо, гражданин начальник, что вы появились, а не то они бы разорвали меня на части.

— Ладно, идите в камеру.

— Что? Нет, начальник, я сам не пойду. Вы идите сзади.

Когда я спустился на первый этаж и уже сворачивал в коридор, надзиратели, как псы, кинулись на меня. Я отпрянул назад, капитан увидел эту свору, у него самого глаза на лоб полезли, он закричал:

— А ну быстро отойдите!

Мой коридорный открыл мне камеру, и уже из нее я крикнул:

— Начальник, деда заберите! Пусть при вас его переведут, а не то они его удолбят или вторую руку ему оторвут. — А старику сказал: — Иди, дед, пока спаситель есть. А то эти гладиаторы тебя без второй руки оставят. Ты же видишь, они хуже бешеных псов.

Старика увели, я остался один в камере. Вечером, когда выводили на оправку, тех надзирателей уже не было. Видимо, капитан перевел их на другой фронтон, тюрьма-то огромная. Но эти «Кресты» запомнились мне на всю оставшуюся жизнь. Каких зверств я только не насмотрелся в других тюрьмах, но «Кресты» по этой части им всем пару очков форы дадут.

Из «Крестов» я ушел этапом в Москву. Сутки «погостил» в «Матросской Тишине». Тюрьма тоже, надо сказать, особой радости не вызвала. Как следует я не успел ее разглядеть, ночью привезли, ночью увезли. Но тоже громадная. Что особенно запомнилось: бесконечные решетки по коридору, решетки сверху, решетки снизу, натуральная мышеловка изнутри. В транзитной камере я спросил товарищей-уголовников:

— Из этой тюрьмы кто-нибудь когда убегал?

— Ты что, парень, думаешь, что говоришь? За годы Советской власти из этой тюрьмы не убежал еще ни один человек, хотя находились артисты, что дергались. Отсюда только в могилу можно убежать.

Глава 5 НОВЫЕ ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ТЮРЕМНОГО ПУТИ

Из «Матросской Тишины» этапом я пришел в столицу Калмыкии город Элисту. Потом отправили меня в село Троицкое и кинули в подвал «третьей хаты». Вечером «дернули» к следователю на допрос. «Сыч», не разобравшись толком в обстоятельствах дела и предъявляя мне топорик, которым я «погладил» чабанов, и показания потерпевших, пытался мне пришить 102-ю статью (покушение на убийство). Кстати, оба чабана остались живы после моего с ними диалога. Только один в дурдом попал, а другого, пока я бегал, убили. Казбека убили, а кто — неизвестно. Собаки чабанские его в степи нашли.

— Начальник, я это подписывать не буду. Я ни в чем не виноват, они вынудили меня это сделать, я защищался, — сказал я.

— Так, если, Пономарев, ты ни в чем не виноват, зачем тогда в бега ударился? — последовал вопрос следователя.

— Да потому что вам хер что докажешь. Первым делом вы на что смотрите? На биографию. Ах, бандит, рецидивист, убийца! Да что тут доказывать? Ясно как день — пытался убить. Другого и быть не может. Вот она, начальник, вся ваша гнилая логика. Нет-нет, ничего я подписывать не буду. Зачем мне «лишний груз»? Давайте сюда прокурора, — распалившись, сказал я.

На другой день меня повезли к прокурору в Элисту, завели в кабинет. Я стоял впереди, два мента сзади. «Старший дворник» прочитал состав преступления и сказал:

— Здесь все правильно написано, Пономарев. Вам вменяется сто вторая статья.

Тогда я упал на пол кабинета, стал по нему кататься и кричать:

— Гражданин прокурор, так не бывает! Я не виноват, я защищался. А они были вооружены и хотели убить меня.

А в доказательство сказанного я несколько раз ударил лбом в пол, потом вскочил на колени и разорвал на груди рубаху. Это был один из моих проверенных приемов. Иногда срабатывал.

— Успокойтесь, Пономарев! — крикнул прокурор и, обращаясь к следователю, добавил: — Так, проверьте факты, еще раз допросите потерпевших, и если подтвердится, что сказал Пономарев, то тут уже другая статья.

Вот это-то мне и надо было. Во-первых, свидетелей нет, а во-вторых, из двух потерпевших один в могиле, другой в дурдоме. Мало что там дурак может наплести. Значит, мои показания должны стать решающими. Еще бы не помешало от этого «сыча» избавиться, подумал я.

После этого я поднялся с пола и сказал:

— Гражданин прокурор, я прошу вас заменить мне следователя. Если этот будет вести мое дело, то я удавлю его прямо в кабинете. Вот это я вам лично обещаю.

— Хорошо, заменим, — сказал прокурор, и меня увели.

Привезли опять в подвал. Через несколько дней вечером меня «дернули» из камеры.

— Пономарев, выходи!

В коридоре стоял мой новый следователь. Это был молодой калмык, худой и маленького роста. Он мне сразу чем-то понравился, что-то было в его лице и глазах доброе, человеческое. Он сказал мне:

— Пономарев, я теперь буду вести ваше дело. Пойдемте со мной.

Мы зашли в дежурку, сели. Следователь развернул на столе папку с документами, сказал:

— Я ознакомился с вашим делом и сделал вам двести шестую статью, часть третью.

— Ну, начальник, уважил. Это же совсем другое дело. Это я хоть сейчас подпишу, — сказал я и поставил свою подпись.

Когда шел в камеру, думал: «Вот что значит человек разобрался, вник в суть дела. Для меня-то разница огромная: или по сто второй лет восемь отломят, или по двести шестой за хулиганство года три тащить». Мне на душе даже легче стало. Но самым удивительным в этом деле было то, что «прихват» (ограбление) магазина не фигурировал. То дело у ментов, видимо, проходило по другой графе: вооруженное ограбление бандой. Банду и искали по другому уголовному делу. А я был один даже по показаниям самих чабанов. Про рабство вообще не могло и речи быть. Какое рабство? И это-то в соцстране? Немыслимо. В уголовном кодексе у нас и статьи-то такой нет.

Дело я закрыл, поставив свой крючок, и теперь ждал этапа на Элисту в тюрьму. А там через месяц получу обвинительное заключение, повезут меня на «дыбу», и покачу я к белым медведям и оленям, где «самолет — хорошо, пароход — хорошо, а олени „лутце“». А пока…

На другой день ко мне в камеру кидают молодого парня-калмыка. Был он высокого роста, широкоплечий, голова большая, лоб широкий, а большие красивые и чуть раскосые глаза были как у девушки, но немного будто мутные. Про такие глаза в народе говорят «с поволокой».

Сел парень на край нар как-то виновато, голову свесил. Я спросил у него:

— Ты откуда?

— Из Ики-Бурульского района, — ответил парень немного растерянно и виновато.

Мне почему-то его жалко стало. Я поднялся с нар, стал ходить по камере. Время от времени я останавливался и смотрел на глаза парня. У меня мысль проскочила: а может, он ненормальный?

— А в чем тебя обвиняют? — спросил я.

— По двести шестой статье, части второй.

— А что ты сделал?

Парень рассказал мне свою историю:

— Я сам киномеханик. Поехал в поселок к механизаторам кино ставить, а ленты старые попались, начали рваться без конца. В зале крик начался: «Сапожника на мыло!» А лента рвется и рвется. Тогда шесть человек пьяных заскочили ко мне в будку и кинулись драться. Я выскочил из кинобудки, выдернул кол из плетня и шесть человек положил. Вот меня и забрали.

— А кто у тебя дома остался? — спросил я.

— Мама, — сказал парень жалобно.

— Ты первый раз в тюрьме?

— Да.

Собственно, на этот вопрос он мог не отвечать. По его лицу и так было видно, что он в «цугундере» первый раз. Бывают дети, смотришь, ему лет десять-двенадцать, а он как звереныш, другому лет двадцать, амбал вымахал, а он все как ребенок. Про таких говорят: великовозрастное дитя. Вот и этот парень походил на такого. Мне по-человечески стало его жалко. Решил помочь парню вырваться на свободу. Я стал ходить по камере, шевелить мозгами. Потом подошел к парню вплотную, спросил:

— Ты какой нации?

— Калмык, — ответил парень.

— Так, парень, слушай сюда внимательно и запоминай, если хочешь увидеть чистое небо, а не в клеточку. Ты — японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке.

Парень ничего не ответил, а подозрительно стал смотреть на меня. Я прибавил шаг; стал ходить по камере из угла в угол. Парень только головой крутил, куда я иду, туда и он глазами зырит. Потом я резко остановился около него и крикнул:

— Ты — японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке!

И я опять быстро зашагал по комнате, глядя в пол. Моя версия была такова: если парень сумеет «прогнать по пятому номеру» (симулировать психическое заболевание), то свобода ему обеспечена. Это как пить дать. Я-то волчара битый-перебитый, стреляный-перестреляный; мой архимноголетний тюремный опыт и пребывание в ташкентском тюремном дурдоме, когда в зоне я двоих зарубил, подсказал это единственно правильное решение.

Когда я подошел к парню в третий раз и только глянул ему в глаза, парень соскочил с нар и стал кричать на весь подвал:

— Да-да-да! Я — японец, родился в Нагасаки!..

В этот момент на двери камеры открылась кормушка. Пожилой, весь седой старшина милиции стал наблюдать за этой сценой. А парень все кричал:

— Зовут меня Пися-в-Каке! Я — японец, родился в Нагасаки!..

Я зашел сбоку, чтобы старшина увидел меня, покрутил пальцем у виска и сказал:

— Поехал окончательно.

А парень, подойдя ко мне, заорал:

— Ты теперь понял? Я — японец, родился в Нагасаки, а зовут меня Пися-в-Каке!

Старшина захлопнул кормушку и рысью побежал наверх. Когда топот сапог стих, я сказал парню, которого еще кидало из стороны в сторону от своего же крика.

— Молодец! Теперь успокойся и послушай меня. Сейчас тебя повезут в Приютное в дурдом на обследование. Запомни, там тебя будут спрашивать: кто ты, откуда. Все говори, как я тебя учил. Это твоя свобода. Понял?

— Да. А это поможет?

— Поможет, поможет, не сомневайся. Я в этом деле волк битый, — ответил я парню.

Буквально минут через десять прибежали менты, «вертухай» (контролер) сказал парню:

— Собирайся.

На нарах лежал чей-то задрипанный пиджак, маленький и с короткими рукавами. Я взял пиджак, подал парню, сказал:

— Надевай.

Парень еле влез в него, рукава до локтя. Так, с растопыренными руками, он пошел на выход. Я еле удерживался от смеха. Ну, горилла получился точняком. Менты и те посмотрели на него, только головами покачали. Увезли моего ученика-горемыку. Целый день его не было, а к вечеру слышу: копыта цокают, спускаются в подвал. Парень вошел в камеру и первым делом протянул мне какой-то сверток.

— Дим Димыч, возьми поешь. Мне там колбасы дали, я съел немного, а это тебе привез, — сказал парень.

А когда дверь камеры захлопнулась, я спросил:

— Как дела у тебя?

— Не знаю.

— Но ты все сказал, как я тебя учил?

— Да.

— Давай сядем на нары, и ты расскажешь мне все по порядку.

Когда мы сели, парень начал рассказывать:

— Когда мы приехали туда, меня завели в кабинет, а следователь за дверью остался. Женщина в халате спросила, в чем меня обвиняют, по какой статье, где я родился. Я сказал: в Японии, в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Она все записала, спросила, кто у меня дома. Я сказал: мама. Мы долго с ней разговаривали, она еще два раза меня спрашивала, как зовут и где родился. А я отвечал ей: я — японец, родился в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Потом она спросила: кушать хочешь? Это она колбасу мне дала. Следователь раза три дверь открывал, спрашивал: скоро там? Его в КПЗ надо везти. А женщина сказала: его не в тюрьму надо везти, а лечить надо. Я здесь сделала предписание, чтобы он с матерью приезжал к нам, мы лечить его будем. Вот и все, Дим Димыч.

— Ясно дело. В общем, так, минут через пятнадцать ты будешь на свободе. Одна просьба к тебе: будешь на воле, сделай мне передачу небольшую. У меня никого нет, и некому принести.

— Конечно, Дим Димыч. Мы с мамой пойдем в магазин и купим все необходимое, — ответил парень.

— Мне ничего не надо, возьмите мне только чайку и сигарет. Сам-то я не курю, так хоть товарищей угощу. Чую, мне долго придется «чалиться».

Тут открылась дверь, парня позвали на выход. Мы с ним попрощались, и он ушел. Часа через полтора слышу: наверху хипиш. Я сразу «рюхнулся», передачу не принимают. Я начал долбить кормушку на двери. Прибежали менты, маленького роста лейтенант вытащил пистолет и сказал:

— Дим Димыч, я тебя пристрелю, если буянить будешь.

Меня такая злоба разобрала, я крикнул:

— На, стреляй, падла, мне по х… Люди старались, а вы передачу не принимаете. Да ко мне в жизни за двадцать шесть лет никто никогда не приходил. Если не положено, бросьте передачу в каптерку, а пойду на этап, заберу.

Седой старшина сказал лейтенанту:

— Давайте я положу в каптерку.

— Ладно, успокойся, Дим Димыч, возьмем, — смягчился и лейтенант.

Они ушли. Старшина принес сумку и положил в каптерку, потом подошел ко мне, спросил:

— А что, парень тебя знает? Такие увесистые сумки передал.

Пожилой старшина производил хорошее впечатление. Поэтому я рассказал ему, как помог парню выйти на волю через дурдом, как научил его «косить» под ненормального и как это удачно прокатило.

— Знаешь, старшина, мне парня чисто по-человечески жалко стало. Думаю, пусть идет на свободу, — продолжал я свой рассказ. — Ну посадили бы его, а что потом? Может, потом он из тюрем никогда уже не вылезет. По своему горькому опыту знаю. Я как сел на «малолетку», так и «чалюсь» до сих пор, уже двадцать шесть лет откалдыбанил. А сколько еще мотать придется, одному Богу известно. Но душа-то осталась. А парень молодой совсем, нам с тобой, старшина, в сыновья годится. Неужели тебе самому его не жалко? Вот он ушел на свободу, а у меня радость на душе. Вдвойне радость притом, что краснопогонникам втер от души.

Старшина смотрел на меня как завороженный, только головой качал. Потом, показав наверх большим пальцем руки и то ли усмехнувшись, то ли икнув, сказал:

— Они там институты кончали, академии, а какой-то рецидивист всех вокруг пальца обвел. У них в голове только сажать, надо и не надо. Я всю жизнь в милиции проработал, но такого человека, как ты, не встречал. Ты, Дим Димыч, пожалуй, единственный экземпляр такой, кого я до конца своей жизни не забуду. Скоро на пенсию уйду, а тебя вспоминать буду и другим рассказывать.

Через двое суток старшина снова заступил на дежурство. Открыл кормушку на двери камеры, спросил:

— Дим Димыч, ты здесь?

— Да, начальник, здесь. Где же мне еще быть?

А старшина закричал, вертя пальцем у виска:

— Институты покончали, академии, а в голове ничего нет. Вот, Дим Димыч, возьми. Жена моя тебе сала и чеснока послала.

Я понял, что старшина дома рассказал про случай с парнем. Вот баба и решила меня «подогреть» за благородный поступок. А старшина теперь, как приходит на смену, каждый раз вертит пальцем у виска и повторяет:

— Институты кончали, академии…

В соседней камере сидел по девяносто третьей статье прим. (хищение в особо крупных размерах) молодой парень с Кавказа Магомед. Он уже осужденный, дали пятнадцать лет усиленного режима, ждет этапа. Он как-то крикнул мне:

— Димыч, как дела у тебя?

— Ништяк, Магомед, пойдет. Одно плохо — сала нет, сердце слабо работает.

— Я мусульманин, нам сало нельзя кушать. Но у меня есть курдючное сало. Тебе подогнать?

— Подгони.

Я попросил старшину. Тот пошел, взял у Магомеда приличный кусочек сала, эдак с килограмм, и принес мне.

— Димыч, завтра ко мне родственники придут, я скажу им, чтобы настоящего сала принесли, — сказал потом Магомед.

— Не надо, Магомед, а то они обидятся на тебя.

— Не обидятся. Я скажу им: если хотите увидеть меня через пятнадцать лет, то несите сало.

— Ты, Магомед, молодец, с самого начала правильно понял тюремную жизнь. У нас оно как? Сегодня ты меня «подогрел», завтра я тебя. Так и выживаем.

На другой день мы с ним ушли этапом в Элисту в тюрьму. Кинули меня в тридцать пятую камеру. У Магомеда это была первая судимость, его кинули в камеру, где сидят по первой «ходке». Где-то через полмесяца он крикнул мне:

— Димыч, я пошел в Салын на зону!

— Давай, Магомед! — ответил я.

В моей камере сидело человек двадцать, были русские, калмыки, ребята с Кавказа. Я спал наверху через кровать от окна. Рядом спал кумык Аташка, напротив — Халил и Шарип, они кенты были. Рядом с ними — Вася Гребенюк, высокий широкоплечий парень, в армии в спортроте служил. Далее — два Жеки, один — татарин, другой — калмык. В целом все они были ребята неплохие. Но преступники, они и есть преступники, они и в камере не могут ужиться.

Из другой камеры подельник Халила прислал маляву (записку). Ее получил Аташка, а в ней написано, что их всех заложил Халил и как теперь с ним надо поступить. И еще там были такие слова: «Если вы с ним не поступите как положено, то вы все такие же, как он». И началось в камере «качалово» (скандал). Я не вмешивался, ждал, чем все закончится. Я им даже не говорил, что я с особого режима. Я просто лежал и слушал их базар. Аташка громко прочитал маляву, чтобы все слышали. Халил сидел на верхних нарах и доказывал, что его в ауле взяли не первого, это раз. Во-вторых, он — шофер, ему заплатили, он повез. А что везет, ему до лампочки. И при чем тут заложил? Аташка попер буром:

— Как это при чем? Тут-то ясно написано.

Халил сидел весь красный, доказывал. Шарип тоже молчал, он понимал, что против своры не попрешь. Тут я не выдержал, поднялся с нар, сказал:

— Харе, Аташка, «кочумай» (замолчи). Ты кто здесь такой, чтобы решать судьбу человека? Завтра они поедут на следствие, кто-то из них заплатит бабки, вообще откупится и будет на свободе. А кто не виновен, будет сидеть. Тогда ты мне скажи, как с тобой поступать? А, падла, молчишь? И еще одно учти: когда они пойдут на этап, то будут кушать из одного хурджума и решать свои дела, а с Халилом уже никто не сядет кушать. В общем, так, — сказал я и подозвал Жеку Татарина, — бери, Татарин, ручку, бумагу и пиши, я буду диктовать.

И я продиктовал ответ:

— «Курбан, получили твою маляву и поняли, что ты обвиняешь Халила. А не получится так, что завтра в процессе следствия ты окажешься крайним? А судьбу Халила назад уже не прокрутишь. И почему, Курбан, ты человека разбираться пускаешь на другие руки? Вы подельники, вы сами и разбирайтесь. И теперь, откуда ты знаешь, что за люди сидят в нашей камере. Только за одни твои слова „вы все такие же“, я тебя первый отдрючу. Вот с тобой еще надо разобраться за твои слова». Теперь, Жека, подпиши под ответом — Дим Димыч.

Я постучал в кормушку, подошел надзиратель, и я попросил его передать эту записку в камеру напротив. А когда у них открылась кормушка, я крикнул:

— Курбан, прочитай и сразу напиши ответ. Мы ждем.

Буквально через час мы получили маляву с извинениями.

Курбан писал, что он погорячился и что впредь таких поступков больше не совершит. Маляву я дал Татарину, сказал:

— Читай, чтобы все слышали.

И когда Татарин прочитал письмо, Аташка низко опустил голову. Я подошел к нему и сказал:

— Сейчас будет проверка, и во избежание недоразумений, если не хочешь на удавку попасть, сворачивай матрац и сваливай из камеры.

На проверке Аташка так и сделал. В «хате» обстановка разрядилась. Все опять стали улыбаться, шутить.

Пробыл я месяц в тюрьме, получил обвинительное заключение и поехал на суд. Приехали мы вместе с Халилом, его тоже должен был троицкий суд судить. Встретился он с подельниками, они переговорили между собой, чтобы не было разногласий на суде. В подвале ментовки мы попали с Халилом в одну камеру, с нами еще сидел Хабиб — подельник Халила.

Вечером мы позвали Юру-мента. Дали ему деньги, чтобы принес нам водки. Он принес, мы хорошо выпили и даже забыли, что в тюрьме сидим. В камере напротив нашей сидела женщина-воровка, шла по 144-й статье. Халил стал с ней разговаривать, Юра для удобства их беседы открыл обе кормушки. Теперь они видели друг друга. Халил сказал:

— Как бы к тебе в камеру попасть? Вот если попаду, дашь в награду за это?

Женщина засмеялась и сказала:

— Ты сюда в жизни не попадешь. Менты на ночь на двери сигнализацию включают. Двери не откроешь, а в кормушку ты не пролезешь.

Мы посмотрели на кормушку, она была чуть больше, чем в тюрьме.

— Но ты согласна или нет? А то я приду к тебе, а ты хипиш поднимешь, — спросил Халил.

— Согласна, — ответила женщина.

Халил позвал Юру. Юра был молодой парень, но для мента слишком добрый, ему все было до лампочки. Халил сказал ему:

— Нас в камере трое. Но Дим Димыч не пролезет, живот его не пустит. Хабиб тоже по габаритам не пройдет. Давай я попробую залезть к ней через кормушку?

— А она согласна? — спросил Юра. Ему, наверно, от скуки самому было интересно посмотреть на такой спектакль. — Короче, я сейчас сам узнаю у нее. Ты согласна с ним пошвориться?

Женщина, смеясь, ответила:

— Согласна. Пусть лезет.

Видимо, она думала, все это шутки. А Халил полез. Сначала голову просунул, потом руку с плечом. В общем, кое-как в коридор он вылез. И полез к женщине. Там ему стало еще труднее. Тут-то мы ему помогали, а там он сам корячился и застрял в кормушке. Баба, видя такое дело, схватила Халила за руки и втащила в камеру. Поначалу было тихо, только сопение, потом стоны пошли из камеры. Мы-то сами голодные, представляем, что там на нарах происходит. Потом Халил говорит нам:

— Ну что, ребята, хотите, она вам сеанс покажет, чтобы не так скучно было?

Мы смотрели в кормушку. Баба подошла к ней совсем голая. Халил взял ее себе на руки, раздвинул ноги и весь ее «телевизор», причем оба канала сразу, во всем великолепии предстал перед нашими взорами. Мы с Хабибом так и попадали почти без сознания.

С час, наверно, Халил пробыл в камере у шалавы. Подошел Юра, сказал:

— Хватит, Халил, слазь с нее и лезь назад, а то вдруг кто сверху заявится.

Но в этот момент Халил еще не был готов к возвращению, и только минут через двадцать он начал вылазить в кормушку. Силы у него были на исходе. Если бы не Юра, он навсегда остался бы висеть в кормушке, половина туловища в коридоре, половина — в камере. А в нашу камеру мы уже затаскивали его с Хабибом. Все бока у Халила были содраны, но он был счастлив до небес. Упал на нары и сразу уснул и проспал целые сутки.

Через два дня у них состоялся суд. Халилу дали пять лет, Хабибу — семь и Курбану — восемь. Их увезли, а я остался один в камере.

Но вот и моя очередь подошла, меня потащили на «дыбу». Судила меня пожилая калмычка судья, однофамилица прокурора Эрдниевой, которая была здесь же, в зале. Все было обставлено так буднично, что мне стало даже тоскливо на душе. Судья спросила:

— Подсудимый Пономарев, вы согласны, если я буду вести суд без потерпевших?

— Да, — ответил я, потому что знал, что один находится в дурдоме, а другого убили.

— Но есть показания потерпевших, — сказала судья и зачитала их показания, результаты следственных материалов, фабулу преступления, обвинительное заключение, дала мне последнее слово.

После моего выступления она сказала:

— Суд уходит на совещание, — поднялась было идти, но остановилась, добавила: — Пономарев, не было бы у тебя топора, несмотря на то, что ты рецидивист, я бы дала тебе сто двенадцатую статью — обоюдную драку и дала бы год. Но у тебя топор в ходу. Я даю тебе четыре года, а режим ты сам знаешь какой. Статья у тебя с трех лет начинается, я-то тебе всего год и накидываю. В последнем своем слове ты, Пономарев, сказал, что хотел вернуться к честной жизни, жениться хотел. Я это учла, но вот с женитьбой придется повременить, успеешь еще.

После ее слов я чуть не подпрыгнул на месте, крикнул:

— Гражданин судья, спасибо! Я на Север уеду к белым медведям, но буду вас помнить и весь срок молиться за вас. Еще раз спасибо вам.

Меня увели, я шел и ликовал. Я даже не предполагал, что суд отнесется так по-божески. Сам-то я на большой срок рассчитывал, ну, в лучшем случае на «петра». Мне даже старая лагерная песня вспомнилась, там есть такие слова: «Суд идет, процесс уже кончается, и судья читает приговор. И чему-то глупо улыбается лупоглазый толстый прокурор, и защита тоже улыбается, глупо улыбается конвой, слышу, мне статья переменяется, заменили мне расстрел тюрьмой…»

Этапом я ушел снова на Элисту в тюрьму. Кинули меня в седьмую камеру, эта камера уже для осужденных.

В камере было три «пассажира», двое молодых парней: калмык Гаря и чечен Осман, третьим был пожилой мужик Сережа, маленький и очень худой человек. У него тоже режим особый, а у тех двоих строгий. Ждем этапы.

Каждый вечер дверь камеры открывается и входит начальник режима. Садится за стол, достает из кармана плитку чаю и говорит:

— Заваривайте.

А сам начинает играть в шахматы или с Гарей, или с Османом. Он, оказывается, был большой любитель в шахматы играть. Я чифирь завариваю, потом все глотнем, и игра опять продолжается. В общем, без чая мы не жили. Каждый раз, входя в камеру, начальник режима спрашивал:

— Как дела, Дим Димыч?

— Да так, местами, — отвечал я, а он садился играть в шахматы.

Как-то днем в камеру на проверку вошли три надзирателя. У одного надзирателя были большие черные усы, а сапоги он носил сорок пятого растоптанного размера. За это уголовники дали ему погоняло Кот в сапогах. Он большим деревянным молотком-киянкой решетки обстукивал, не подпилил ли кто. Кот в сапогах увидел, что Сережа спит. Тогда он ударил его киянкой по ноге. Сережа, пожилой больной человек, в момент соскочил с нар в растерянном состоянии. В это время я рядом находился и, не долго думая, со всей масти врезал Коту по корпусу. Тот вылетел за дверь и шлепнулся на жопу. Двое других надзирателей тоже выскочили из камеры. Смену принимал надзиратель по кличке Цыган. Когда меня выводили из камеры, Осман шепнул:

— Дим Димыч, смотри, Цыган знает каратэ.

Меня завели в пустой туалет, сказали:

— Посиди здесь, — и ушли.

Пробыл я в туалете с полчаса. Пришел Цыган, я приготовился, встал в угол туалета и одной рукой прикрыл яйца. Думаю, если врежет ногой, то немного блокирую удар. Цыган спросил:

— Что случилось?

Я рассказал ему и добавил:

— Сонный больной человек, разве так можно поступать? Ну, толкни его рукой, чтобы не спал, а то киянкой долбить.

Поначалу я думал, что Цыган разговорами мне «отвод» дает, а потом вмажет. Но этого не произошло. Выслушав меня, Цыган сказал:

— Ладно, иди в камеру.

Я вернулся, ребята за меня сильно переживали, спросили:

— Ну что, Дим Димыч, били?

— Нет, — ответил я и рассказал им о мирной беседе с Цыганом.

Спросил Сережу, за что он сидит. Он рассказал нам, как год назад он на вокзале ограбил одного барыгу и слинял из Калмыкии аж в Кировскую область. А там «затяпался» совсем на другом.

— В ментовке глянули, а я в розыске. Привезли сюда и «отломили» семь лет. Но ничего, Дим Димыч, на Север вместе поедем, я ведь тоже канаю как РЦД, — закончил Сережа свой рассказ.

Первыми из камеры на этап ушли Гаря и Осман. Потом меня и Сережу дернули на этап. Пришли в Ставропольскую тюрьму, кинули в транзитную камеру. Народу полно: кто с севера едет на юг, кто с юга на север. В тюрьме мы были недолго, на следующий день мы ушли этапом на Пятигорск. Начальником конвоя был русский сержант маленького роста, но плотный, как пенек. Когда садились в «Столыпин», он то и дело кричал:

— Быстрей шевелись! Поторапливайтесь!

У «дубаков» собаки рвались на поводках, как бешеные, с лаем кидались на нас. Мы бегом поднимались в вагон. И только когда все уселись, тронулись, началась всеобщая пьянка. У солдат покупали водку по двойной-тройной цене и пили. Были бы деньги.

В одном купе по соседству с нашим ехали женщины. Когда мы хорошо вмазали, я крикнул им:

— С Украины есть?

— Есть, — ответила одна.

— Как звать?

— Оксана.

— Меня Демьян. Хочу с тобой поближе познакомиться, — сказал я.

— А ты напиши маляву.

И стали мы с ней переписываться. Из записок я узнал, что ей двадцать четыре года, сама гуцулка с Карпат, жила в Ставрополе, а села по сто сорок четвертой статье (кража), срок три года. Я ей тоже «прочесал» (соврал), что с Карпат, только мне сорок три года. Предложил ей встретиться поближе. На ее вопрос: «А как?» — я ответил: «Я заплачу деньги за тебя и за себя начальнику конвоя, чтобы он выпустил нас в туалет одновременно. Ну как, согласна?» Получил ответ: «Да». — «Тогда жди сигнала», — ответил я ей.

Пришел начальник конвоя. Спросил насчет жалоб. Я перебазарил с ним по поводу своей единственной жалобы, дал ему пятьдесят рублей за нее, попросил вывести нас в туалет. Он спросил:

— А она согласна?

— Еще как согласна, начальник, — ответил я. — Вот тебе еще деньги на бутылку водки. Сам понимаешь, что за секс без кайфа.

— Водки нет, кончилась, — сказал сержант. — Только одеколон «Тройной» остался.

— Пойдет. Давай две флакушки.

Сержант открыл купе, и я пошел в туалет. Потом он Оксану выпустил. Я как глянул на нее, чуть в обморок не упал. Она молодая, красивая, выше меня ростом и толстая. В туалете ей одной места мало, не то что нам двоим. Я крикнул:

— Начальник, смотри, нам тут не повернуться, не только что-то делать.

Тогда сержант открыл нам тамбур, принес солдатский бушлат и бросил на пол. Потом принес два флакона. «Тройного», кружку и прикрыл за нами дверь. Полфлакона одеколона я вылил в кружку, протянул женщине.

— Пей, Оксана, за нашу встречу и любовь.

— Я никогда это не пила, — ответила кобылица.

— Привыкай, дорогая. Ты в тюрьме, а в ней и это в радость.

Оксана выпила, еле отдышалась. Остальное я выпил, а второй фанфурик (флакон) оставил на потом. И пошла у нас любовь. Оксана оказалась бабой горячей и страстной. Как мы только с ней не трахались, а любовь у нас не кончалась. Мы второй фанфурик выпили, и я снова принялся ее «тележить». А про себя думал: «Вот что значит тюрьма. Баба и жизни-то толком не видела, а отдается, как если бы последний раз в жизни. Надо же на такое решиться. Я ведь ей в отцы гожусь. Да что там думать, тюрьма возраст не спрашивает. Здесь — только момент лови, как свою жар-птицу».

Начальник конвоя открыл тамбур, крикнул мне:

— Хватит, дед! Дорвался до молодой. Не хватало мне еще вместо бабы потом мумию сдавать.

А я ничего не хотел слышать. Единственное, что я прохрипел:

— Начальник, не ломай кайф, приди попозже.

Он ушел. Потом и мы с Оксаной, пьяные, измученные до изнеможения, еле-еле поднялись с пола. Я стоял, а ноги у меня тряслись так, будто я пробежал километров сто, не меньше.

Сержант снова открыл тамбур, запах одеколонного перегара шибанул по всему вагону. Я сказал:

— Прощай, моя дорогая. Иди.

Оксана, вся измятая, с растрепанными волосами, шатаясь из стороны в сторону, пошла по вагону в свое купе. За ней пошел и я. Вошел в свое купе, с трудом залез на вторую полку и тут же уснул.

Проснулся, в вагоне тихо, зеки спят, только из других купе доносился тихий говор, да солдат часовой ходил, топал сапогами. Я тихонько постучал в стенку бабского купе.

— Да, — ответили там.

— Как там Оксана? Спит еще?

— Это ты, Демьян? — раздался чей-то голос.

— Да.

— Ох и уработал ты нашу девку. Она, видно, долго еще не захочет мужика.

Я лежал на полке, думал и под мерный стук колес поезда мысленно напевал песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза…»

Приехали в Минводы. Вагонзак загнали в тупик до прихода «воронков» из тюрьмы. Пока мы их ждали, Оксана проснулась и первым делом крикнула:

— Димочка, дорогой мой, любимый…

Тут все женщины засмеялись, загалдели:

— Проснулась ласточка. Твой любимый давно проснулся, тебя спрашивал, а ты, красавица, спишь себе. Чуть не проспала, мы уж отбить его у тебя хотели.

— Я его никому не отдам, — кричала Оксана.

Я лежал на полке, молчал и улыбался. Мне этот бабский базар был в натуре по масти, как бальзам на рану.

Пришли «воронки», началась погрузка «контингента». Загрузились и тронулись в путь. Привезли нас в Пятигорск, в тюрьму под ласковым названием «Белый лебедь». Говорят, эту тюрьму еще Столыпин строил. С таким же названием у нас в стране есть еще одна тюрьма, это в городе Соликамске. Я много слышал про того «Белого лебедя», но еще до него не доехал.

После шмона нас кинули в большую транзитную камеру человек на пятьдесят. Каких только национальностей я тут не увидел, тут были кабардинцы, карачаевцы, ногайцы, осетины, русские, татары, греки. В общем, эта тюрьма была Советский Союз в миниатюре под названием «Белый лебедь». Я вспомнил Оксану, напоследок мы только и успели крикнуть друг другу «до свидания».

С Сережей мы залезли на верхние нары в самый угол. Куда нас дальше повезут, мы с ним не знали. Я думал в Сосьву, в «СевУраллаг». Но это было всего лишь предположение. Многих зеков из транзитки раскидали по камерам, а нас не трогали. Люди приходили и уходили, а мы лежали. Только одно неудобство было: каждый день приходилось в баню ходить; хочешь не хочешь, а иди. Потому что каждый день подгоняли новые этапы.

Понемногу я начал собирать на дальнюю дорогу чай и курево. Мне хорошо помогли местные ребята, пятигорские. Как-то закинули в камеру парня-грека небольшого роста в старой желтой куртке. Я обратил внимание, что он постоянно ходит по камере. Потом остановится, вытащит откуда-то «баш дряни» (порцию анаши), зарядит беломорину, подкурит «сам на сам» (один) и опять взад-вперед. Я позвал его к себе наверх, сказал:

— Я на Север еду северное сияние смотреть. Дай мне немного анаши. Приду на «дальняк», хоть будет чем законников угостить и братву нашу.

— Какой базар? — ответил парень, оторвал подошву от ботинка, вытащил «лепешку» и протянул мне. — На, возьми.

Я залез на нары, позвал молодых ребят, чтобы помогли мне тырить анашу. У меня были с собой две толстые книги. Я приготовил клейстер из хлеба, ребята раздвоили обложки книг, тонкими лепешками засунули в них анашу и аккуратно проклеили, чтобы углов не было видно. Потом ребята собрали мне сто пачек курева и чая.

Ушел я на этап полностью «заряженный». Об одном я только Бога просил, чтобы в Ростов не завозили. Ребята меня предупредили, что там самая беспредельная тюрьма и бьют дубинками. На наше счастье, в Ростове нас уже ждал другой «Столыпин», и нас только перекинули из одного вагона в другой. И опять мы в дороге, только бесконечный стук колес.

Уже в Рязани в тюрьме я узнал, что в Сосьву мы не попадем, а едем на Потьму. Нас стало четверо: Я, Сережа Ерик (старый) и подвалившиеся к нам Сашка Шаповалов из Астрахани и Толик Мынкин из Орла. Загнали нас в подвал, в камере человек сорок, многие туберкулезники. Я говорю Толику:

— Палочек Коха в камере летает больше, чем молекул кислорода. Скорей бы на этап.

А тут ночью в камеру кидают еще человек тридцать, этап из Карелии с Медвежьей горы, и все с плевательницами, а астматики с воздушными шикалками. Оказывается, это туберкулезники идут этапом в Архару в Архангельскую область. Без плевательниц конвой зеков не берет.

— Да, совсем могила, туши свет, — сказал я Толику. — Тут уже не палочки Коха по камере летают, а целые бревна. Того и гляди, чтобы по чану такое полено не пиз…нуло.

Напротив меня на нарах лежал вор в законе, так он представился, грузин Гия. Было ему на вид лет сорок, и шел он этапом из Башкирии из Салавата в Грузию за «раскруткой».

Ночью в камеру кинули парня-чечена, звали его Наби. Он рассказал мне, как «отломили» ему червонец ни за что и дали особый режим, поскольку имел уже судимости.

— Это что, Наби. Вон, читал в газете? Человека расстреляли, другой восемь лет «чалился», а, оказалось, они вообще не виноваты. Один попался и раскололся, что это его работа. Так что терпи, дорогой. С нами на «десятку» пойдешь, — сказал я парню.

Рядом двое зеков сели в карты играть под интерес. Что-то не поделили, подняли хипиш на всю камеру. Один кинулся ко мне, говорит:

— Смотри, Дим Димыч, на эту наглую рожу. Проиграл гад, а расчета не хватает.

— А что ты мне говоришь? Ты что, порядка не знаешь? Через бошку прыгаешь. Вон Гия, вор в законе, лежит, он и разберет ваш рамс-тэрс, — сказал я зеку.

Гия лежал на цветастом одеяле, как магеррам. Когда к нему подошел зек и обратился, Гия сказал:

— Иди, дорогой, гуляй. Вы как сходились, так и расходитесь.

Рядом на нарах лежал пожилой зек с Медвежьей горы.

Я сказал ему:

— Вор в законе и не мог разобрать рамс у мужиков.

— Да какой он вор? Только «ерша гонит под законника». Иди зарежь его, — громко сказал старик, сильно задыхаясь. — Были бы силы, сам бы зарезал.

Мы лежали молчали. Была уже глубокая ночь. Я предложил попить чайку. Толик пошел кипятить воду. Гия встал и полез в сумку к чечену, Наби в это время сидел на полу и курил. Я крикнул:

— Гия, подожди! Садись за стол.

Гия сел, а я обратился к Наби:

— Ты будешь чай пить?

— Да.

— Садись к столу.

— У меня конфеты есть, я сейчас, — сказал Наби и пошел к сумке.

А я внимательно посмотрел на Гию и сказал:

— Вот так надо. Парень сам предложил. А не так, как ты, по-махновски. Кто бы ты ни был, ты туда не клал и брать не имеешь права. Здесь много кой-чего есть у людей, и ты будешь к каждому в торбу залазить и брать? Здесь тебя уже поняли, что ты за вор в законе. Ты даже рамс у мужиков не мог разобрать, когда они к тебе обратились. Вот так, Гия, тут «люды» (воры) со стажем с Медвежьей горы постановили тебя зарезать. Но здесь тебя трогать никто не будет. Сейчас ты поедешь по России, заедешь в ростовскую тюрьму. Не вздумай там «затулить», что ты законник. Тебе казаки там в момент голову отрежут вместе с яйцами. Понял?

— Да, — ответил Гия, опустив голову.

— А в Грузию приедешь, там можешь «катить», там у вас хорошо получается, — сказал я.

— Не знаю. Я там у себя не сидел. Я все время на «дальняках» «чалился».

— Интересно даже, как ты на лесоповале сидел? В общем, смотри, дорогой, я тебя предупредил, до дома можешь и не доехать.

— Доеду как-нибудь, — ответил Гия.

Когда в рязанской тюрьме нас выводили на прогулку, я обратил внимание, что на вышках тюрьму охраняют женщины. Сама тюрьма напоминает церковь, по ее бокам стоят бойницы-часовни, прогулочные дворики очень узкие. Камеры в подвале грязные, бетонные полы буграми, дышать невозможно. Шконки в камерах приварены низко. Если сидишь на нижней, обязательно ударишься башкой о верхнюю. А тараканов и вшей море, как спецом разводят. В общем, рязанская тюрьма оставила плохое впечатление.

Наконец-то мы выехали на Потьму в Мордовию. В Потьме тюрьма пересыльная, сюда свозят заключенных всех режимов. Один длинный барак и очень много камер, есть камеры освобожденных, кому через день-два на свободу. В коридоре тюрьмы работают «хозбыки», это зеки первой судимости. К Потьме подходит узкоколейка (УЖД). Каждый вторник и пятницу тепловоз цепляет три вагончика и везет заключенных по лагерям разных режимов: общий, усиленный, иностранцы, особый режим и больничка всех лагерей — это третья зона. А всего двадцать зон, плюс две женские. Женщин сидит очень много. Недавно сделали еще наркомзону для наркоманов. Но их там не лечат, там только одно лечение — трудотерапия, заставляют работать.

Когда-то здесь и политические сидели. Но их мало осталось, человек шестьдесят, да и тех на Урал увезли. Эти зоны называют «Темниками», поскольку расположены они в Темникском районе Мордовии. Здесь еще в двадцатые годы Мустафа дорогу строил, Колька Свист и Жиган тоже «чалились». Даже та насыпь осталась, по которой Мустафа ехал на «пионерке» (дрезине), а его Жиган зарезал. Недаром в песне поется: «Мустафа дорогу строил, Колька Свист по ней ходил. Мустафу Жиган зарезал, Колька Свист похоронил». Все это произошло здесь.

Мордовию иногда называют матерью советских лагерей. Я бы уточнил: не мать, а мачеха. Уж больно неласково она встречает своих сыновей и дочерей.

Здесь испокон веков начальство лагерей, обслуга, охрана состоит из местных жителей. Эти должности у них по династии передаются. Все они переплелись между собой родственными связями: начальник режима женат на сестре начальника лагеря; тот, в свою очередь, женат на ком-то из персонала или их родственницах. У них даже дети на улицах не играют, как принято у советских детей, в Чапаева, партизан и немцев, в тимуровцев, а играют в ментов и заключенных. Ловят «зеков», ведут по улице, пинают, расстреливают тех, кому по несчастью выпала эта роль.

В школах дети учатся плохо. А зачем хорошо? Вырастет, одна дорога в надзиратели. А прапорщику много ума не надо. Им даже мало ума дай, и того много будет для такой работы. Отец уходит на пенсию, сын приходит из армии, надевает повязку, и, смотришь, он уже кричит в зоне:

— Руки назад! Стройся по пятеркам!

Если кто огрызнулся в его сторону, у него в кармане бумага и ручка. Приходит этот молодой амбал, берет старого, дряхлого заключенного за куртку, смотрит на кармане бирку и записывает фамилию. А вечером старика вызывает начальник по режиму и дает пятнадцать суток карцера за неподчинение надзорсоставу. Так это у них формулируется по-ментовски. А ушел человек в «трюм», это как в разведку на фронте ушел: не знаешь, вернешься оттуда живым или нет. А там в деле у зека смотришь — пометка стоит «на добавку». Менты, они всегда найдут причину: то днем спал, то полы плохо помыл, плохо стены протер. А разве их протрешь хорошо, они «под шубу» закинуты, да еще соли в бетон добавили, когда на стены набрасывали? Когда сидишь первые пятнадцать суток, еще не так на организме сказывается. На вторые пятнадцать суток начинают ноги сильно опухать и морда как подушка делается, сердечные сосуды не выдерживают, и мозги сохнут.

Как-то шли мы на работу, из карцера зеков вывели, чтобы везти их в третью зону на больничку. Так на них страшно смотреть было, они все невменяемые, как роботы. Один зек говорит мне: «О, так это Москва уже?» Видимо, у него «крыша поехала» после карцера, так их там заморили.

Да, насмотрелся я на весь этот беспредел, на своей шкуре испытал. Ну, было бы это где-то на «дальняке», на Колыме где, на Камчатке, а то тут, рядом с Москвой, и никто об этом не знает.

Разумеется, никто не говорит, да это было бы просто смешно, чтобы всех поступающих в лагеря воров, бандитов и головорезов встречали с хлебом-солью, музыкой и устраивали их как в лучших санаториях четвертого управления, или как на дачах у наших паханов, что в Кремле сидят. Нет, конечно. Но хоть капельку просто человеческого отношения к оступившимся людям, это-то можно сделать. Ведь люди здесь дохнут как мухи. Когда я иду с работы, то уже по какой-то инерции смотрю в камеру, где гробы стоят. По два-три, а то с полдюжины, и так каждый день.

Но моя мысль и рука тоже забежали немного вперед. Я только-только еду в эту преисподнюю.

Поезд остановился. Нас, пять человек особого режима, выгрузили из вагона. Только мы ступили на землю, начальник конвоя закричал:

— Шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх — стреляем без предупреждения! Вы находитесь в распоряжении конвоя! Подчиняться беспрекословно! Вперед! Держаться рядом!

Мы тронулись в путь. За нами остались три вагончика с зеками других режимов. Из них слышны шум, крики женщин, мужиков, лают собаки. Овчарки рвутся с цепей и надрываются до хрипоты и рвоты.

Наконец мы отошли от вагончиков. Все стихло, только сзади до нас доносится еще лай собак. Подошли к зоне «десятке», открылись ворота, мы зашли. Первым делом нас повели во «вшивобойку». В бане заставили раздеться, начался шмон. Кружку не положено, миску не положено, ложку тоже, кроме деревянной. Посмотрели мои книги: «Наука академика Склифосовского», покрутили в руках и бросили на пол.

— Что, ученый? — спросил один надзиратель.

— Да. Изучаю в свободное время, чтобы не потерять профессиональный навык, — ответил я.

— Оно и видно. Вон живот какой отъел. Но тут у нас свои Менделеевы. Быстро тебя вылечим, избавим от живота. Отходи в сторону. Это сдай.

Другой надзиратель увидел у меня норковую шапку, сказал:

— Зачем она тебе? Все равно сгниет в каптерке за твой срок.

— Начальник, забери себе на память, — ответил я.

Он откинул шапку в сторону, а в это время я отложил свои книги в сторону. Шмон закончился. Мы помылись в бане и ждали приема у «хозяина». По одному стали «дергать». Зашел я в кабинет. За столом сидел начальник зоны подполковник Балашов, по бокам от стола — начальник режима Милакин и подполковник Калиничев. Он был в годах, седой весь, видимо, бывший фронтовик, причем контуженый. Почему я так подумал? Да у него голова время от времени сильно дергалась, как у жеребца. Я был в бушлате, уже переодетый в полосатое. Начальник посмотрел на меня, сказал:

— Вот и тракторист. Пойдешь на кирпичный завод трактористом. Идите.

Меня повели в малый БУР и посадили в восемнадцатую камеру. Всего в зоне три БУРа: большой, средний и малый. В камере я осмотрелся: стояло десять шконок и было три человека. Я поздоровался, положил сумку и познакомился с мужиками. У одного кликуха была Пятница, сам из Орла. Другого звали Санек, он только из карцера вернулся, был бледный и худой до ужаса. Про таких у нас говорят: «На кресте». Третьим в камере был одноглазый Татарин. Они с Саньком земляки, из Саранска оба.

Стали разговаривать. Татарин и Пятница сильно начальство ругали, особенно начальника отряда, которому дали кликуху Участковый. Про Пятницу я даже подумал сначала: а не провокатор ли он? Они, наверно, думают, что я первый раз на «особняке». Начну сейчас недовольство высказывать, а завтра меня вызовет Участковый, я и тому ебуков насую. И начнется у меня с ним знакомство через «трюм». Поэтому я спокойно-спокойно Пятнице сказал:

— Ты плохо отрядного знаешь, его правильно понять надо, и все путем будет. Короче, братва, чай у вас есть?

— Нету.

— Нате заваривайте, а это братва заварит, когда с работы придут, — сказал я.

Пятница все время не сводил с меня глаз, наблюдал за мной, а когда чифирнули, он засмеялся и сказал:

— Ох, Дим Димыч, ты «гнилой», однако. Ты, видно, не первый раз на особом.

— Да уж пришлось, однако. «Долину смерти» на Украине прошел.

— О, так я слышал про нее. Говорят, из нее убежать невозможно.

— Говорят-то говорят, а я сам в этом убедился. Попытался уйти в «эмиграцию», да «на вилы сел» (попался), за что целый год в «сучьей будке» (одиночной камере) под землей «сидя лакал». В общем, тяжелый путь прошел. Так, ребята, я после этапа, пойду немного «посижу на спине» (посплю), — сказал я, лег на нары и быстро уснул.

Проснулся вечером от шума, в камеру братва заходила после работы. Я со всеми поздоровался и познакомился. Вытащил из сидора чай, сказал:

— Заваривайте.

Потом достал сигареты и папиросы, всем разделил поровну. Глотнули чайку, закурили, бригадир Санек начал расспрашивать, кто я и откуда. Я рассказал свою историю, только рассказывал в обратной последовательности. Когда дошел до порта Ванино, где я еще пацаном на «спецу» сидел, тогда особого режима еще не было, то в углу камеры кто-то сильно рассмеялся, закричал:

— Димыч, ты ли это?

Я присмотрелся к человеку. Ба! Да это же Коля Людоед! Я тоже воскликнул:

— О, Людоед, вот так встреча! Сколько же мы с тобой, лет тридцать не виделись? Воистину в Библии сказано: «Пути Господни неисповедимы, оные пересекаются». Ну как жизнь?

— Да так, потихоньку, — ответил Людоед.

У Коли тогда было двадцать пять лет срока. Он еще с одним вором уходили в побег. Я им тогда помогал. Третьим с собой они взяли молодого парня фуфлыжника на мясо. Дело было зимой, уходили в тайгу. Их месяца через полтора взяли, а парня они успели съесть. Вот и получил Коля с тех пор погоняло Людоед.

— А за что сюда попал? — спросил я у Людоеда.

— За участковым гнался с топором два квартала. Не догнал суку. Вот и «отломили» мне червонец. А до этого на свободе женился, жена — учительница, но на двадцать лет моложе меня была. Она родила мне сына. Когда на суде зачитали, что я людей ел, так она отказалась от меня. В обморок упала, а когда очухалась, завопила: «Боже мой, с кем я жила?» Я об одном ее попросил: «Если выйду на свободу, разреши к сыну прийти». — «Только с милицией», — сказала она. Вот только, Димыч, не знаю я, выйду отсюда или на кладбище останусь? Ведь мне уже пятьдесят девять лет, а еще «петра» мотать.

Такую вот невеселую историю рассказал мне Людоед. Чтобы как-то подбодрить его, я потихоньку сказал:

— Коля, у меня «дурь» есть.

— Да ты что, Димыч? Только тихо. Это надо в историю записать. Сюда, на «десятку», еще никто ее не привозил. Раньше в этих камерах одни политзаключенные сидели. Их разогнали и поселили нас, полосатиков. Я сейчас в кочегарке работаю. Завтра, Димыч, приходи ко мне. Я тебе веник березовый дам, две болванки нагрею, будешь на них потихоньку воду лить и париться под душем. Там и посидим побазарим.

На другой день, когда нас привели в рабочую зону, я сразу в гараж не пошел, а пошел к Людоеду в кочегарку. Дал ему анашу и сказал:

— Пригласи кого хочешь и угости, но только кого положено.

— Об чем разговор, Димыч? Знаю, — ответил Людоед.

Я пошел мыться в душ. Когда вышел, в кочегарке сидела братва, человек пятнадцать, и курила анашу. А мне Коля заварил купеческий. Я попил чаю с конфетами, и только потом мы разошлись по рабочим местам.

Когда я пришел в гараж и увидел трактор «ДТ-75», понял: это мое горе. Эту рухлядь делали, наверно, если не при царе Горохе, то при Петре Первом, это точно. Прежде чем я его завел, раз двести пришлось дергать за пускач. Спина у меня была мокрая, хотя на тракторе я еще и не начинал работать.

Подошел начальник кирпичного завода Сан-Саныч, мужик лет тридцати, но весом не меньше ста двадцати килограммов. Когда идет, то еле ноги передвигает.

— Ну что, идет дело? — спросил Сан-Саныч. — Ну-ну, привыкай. Я тебе двух тунеядцев дам, будут помогать «обувать» трактор, если «разуешься». Они постоянно будут в твоем распоряжении.

Так начался мой первый трудовой день. И потянулись дни унылые и однообразные. Еще бы все ничего, да отрядный нам попался сволочь натуральная, у него и улыбка всегда ехидная и кровожадная, к каждому пустяку придирается. Чуть что не так, пятнадцать суток карцера получи. Старика Саню Воробьева он глухо замордовал, тот еле ноги таскал, и постоянно ларьком его наказывал. Саня и забыл, когда последний раз отоваривался.

Забегая немного вперед, скажу: когда спустя несколько лет я попал в ИК 385/10, то ребят там спрашивал про Участкового, нашего отрядного из «десятки». Сказали, его машина задавила. Вот так. А может, спецом задавили. Ну, да это большого значения не имеет. Главное, одним мерзавцем меньше стало.

Подошел праздник 9 Мая. Мы сидели в камере, пили чай. «Ящик с хипишем» объявил, чтобы отрядные подали списки ветеранов войны, их всех отоварят в ларьке в счет праздника.

Меня осенила великая мысль. Я обратился к деду Воробьеву:

— Послушай, Саня, ты где воевал во время войны?

— В Магадане на пятьсот пятой стройке, — ответил старик и защерился своим беззубым ртом.

— Жаль. Очень жаль, — многозначительно сказал я.

Наш разговор слушала вся камера, я это заметил. А Коля Людоед так сказал:

— Димыч, ты деда опять хочешь на дело пустить?

Но не скучать же праздничному ларьку. Да и жеванину жалко, менты все схавают. Надо этого не допустить. Вот я и думаю, как нам урвать ларек. Сказать нашему Участковому, что дед ветеран? Не поверит, докопается сука и еще подкинет деду суток пятнадцать «трюма» за вранье. Он же в его глазах и так пожизненный нарушитель. Я решил этот вопрос так.

— Пиши, дед, — сказал я и протянул старику ручку и лист бумаги. — Начальнику режима подполковнику Калиничеву. Написал? Хорошо. Подполковник — ветеран, должен нас понять. Это не пиши. Пиши дальше так: «Я, Воробьев Александр Иванович, во время войны воевал на Центральном направлении фронта и был адъютантом у маршала Жукова. Но так неудачно сложилась моя семейная жизнь: из-за жены меня посадили в тюрьму. Один раз застал ее с любовником и сгоряча застрелил за измену. Время было военное, суровое. Вот меня и посадили. И с тех пор я из тюрьмы не вылазию и докатился до особого режима. Но как офицер офицера и фронтовик фронтовика прошу вашего разрешения, чтобы меня отоварили в ларьке. Я имею много боевых наград, ранений и контузий, о чем знает начальник отряда из моего личного дела и может подтвердить. Да здравствует День Победы!»

Я взял листок, громко прочитал и, когда смех в камере немного стих, вернул старику.

— Вот теперь, Саня, подпись свою еще поставь: Воробьев. А завтра утром на разводе подойдешь к подполковнику и сам лично отдашь заявление. И не отходи, пока не подпишет, — продолжал я инструктировать адъютанта маршала Жукова.

— Нет, Дим Димыч, я не пойду, — с какой-то виноватой рожей сказал дед Воробьев. — Я точняком в карцере очутюсь.

— Надо, Саня, рискнуть. Риск — дело благородное. Даже пословица есть такая: кто не ест, тот и не пьет. Ну, а если отоварят карцером, не судьба, значит, — продолжал я уговаривать ветерана советских тюрем и лагерей. — Мы тебе «грев» в карцер будем подгонять. Вся братва будет знать, что ты пострадал за правое дело.

— Да с моим здоровьем в карцер — это же могила, — не сдавался старик.

— Ничего не бойся, Саня. Ты же не баба. Главное, ты сам верь в то, что «чесать» подполковнику будешь. Вспомни, какой ужас ты на немцев наводил, когда выскакивал из окопа с пистолетом в руке и кричал: «За мной! За Родину! За Сталина!»

В общем, с Людоедом на пару мы целый вечер уговаривали Саню. В конце концов он сдался, сказал:

— Ладно, подойду. Но если не получится и Участковый узнает, он меня съест.

— Не съест, подавится, — сказал я. — Ты, главное, смело подходи к подполковнику.

На другой день утром мы вышли на работу. На разводке у главных ворот рабочей зоны стояли «хозяин» и «кум». Когда мы подошли ближе, я толкнул Саню и дал последнее напутствие:

— Все, пошел, Саня, на таран. Была не была. Смелость города берет.

И Саня, сделав небольшой вираж, вырулил прямо к Калиничеву, представился:

— Заключенный Воробьев. Разрешите к вам обратиться, гражданин подполковник?

— Обращайся, — ответил тот. — А сам видит, перед ним стоит тоже пожилой дряхлый человек, спрашивает: — Что вы хотите?

— Я никогда не имел льгот, но в честь праздника решил к вам обратиться как фронтовик бывший к фронтовику. Вот мое заявление. Я хотел бы отовариться в ларьке в честь праздника. Мы все же войну прошли, — сказал лжеадъютант Жукова и подал «куму» заявление.

Подполковник не спеша прочитал заявление, сильно дергая головой, потом вытащил из кармана ручку и быстро расписался. Санек, хлопая шнифтами, только и вымолвил: «Спасибо», а до этого стоял сам не свой. А когда пришли в цех на работу, то показал мне подписанное заявление. У него даже лоб мокрый был.

— Все, Дим Димыч, больше я ничего делать не буду, а то ты меня в «бушлат деревянный» вгонишь. Ты знаешь, сколько я сейчас пережил? И говорил я с «кумом» по инерции. Говорю, а сам не знаю, что говорю.

Вечером, когда шли с работы, дед сразу пошел в ларек. Пришел оттуда затаренный под завязку. Все взял: конфеты, чай, пряники, курево и даже сапожный крем. Весь вечер вся камера балдела от успеха нашего дела. Сапожный крем и тот в дело пошел. Нашелся любитель, схавал. Технология приема довольно проста: берут ломоть хлеба, выдавливают на него тюбик или баночку крема, размазывают, а когда жижа впитается в хлеб, самую черноту счищают ножом, а хлеб хавают. Так, схавал человек ломоть хлеба, а потом «тащится» по-черному. Я сам не знаю, что за кайф от крема, не пробовал, но таких торчков видел в зонах немало. По всей видимости, крем на ацетоне делается, вот от ацетона кайф и ломится.

Сам дед заваривал чай, смотрел на меня и головой мотал.

— Если останусь живой, Димыч, век тебя не забуду и всем рассказывать буду. На такие проделки я бы сам никогда не догадался. Всю жизнь я в зонах на Колыме просидел, а тут оказалось, что я ветеран-фронтовик, награды, ранения имею да еще адъютантом был у самого маршала Жукова, сапоги ему чистил. Ну и плут же ты, Димыч, — говорил Саня, улыбаясь.

— А я при чем? Я только подсказал, как надо делать. Я же сам всю жизнь по тюрьмам и зонам сижу, вот и «гоняю подливу», как в этой жизни легче прожить. Был когда помоложе, какие коники я только не мочил. Ты, Александр Иванович, пойми меня правильно. Все эти люди, начиная от начальника до надзирателя, в процессе многолетнего общения с нами до того зацикливаются, что тоже становятся ненормальными. Я вот случай расскажу. Один надзиратель сидит дома с женой, выпивают, и друг его рядом сидит, тоже надзиратель. Хозяин подпил и своей бабе говорит: «Руки назад, иди вперед, не оглядывайся. Пойдем в изолятор, так, раздевайся, будем шмонать». Баба на него вылупила глаза: «Ты что, Вася? С ума сошел?» Это мне один надзиратель рассказывал. Вот так-то, друг. А наша задача только вовремя им «на волну упасть», момент поймать да угадать эту волну. А не угадаешь, расплачивайся. Это как на рыбалке: вчера ведро рыбы поймал, сегодня — фуй.

Как-то два зека решили «уйти на траву». И придумали очень оригинальный способ. Рядом с кирпичным заводом стоял столб электролинии, а другой столб стоял за зоной недалеко от березового леса. Зеки заранее сделали ролики, накинули их на провода и укатили за зону.

Солдат на вышке увидел побегушников, когда они уже уходили в тайгу. Начал стрелять. Выслали конвой солдат с собаками. Одного зека они сразу застрелили, другого взяли живьем. Один солдат хотел и этого пристрелить, но начальник конвоя не дал, сказал:

— Пусть живет.

А когда побегушника солдаты вели по поселку, так ментовские дети его чуть камнями не закидали.

Клуба в зоне не было, так кинофильмы нам показывали в столовой, где «хозбыки» хавают. Помещение небольшое, так нас три БУРа зеков в две смены водили. Где бы я ни задержался, у меня всегда было место забронировано. На меня место всегда занимал астраханец Саня Шаповал, который пришел со мной вместе этапом с червонцем срока за убийство егеря. Только захожу в зал, он кричит:

— Дим Димыч, иди сюда, здесь есть тебе место.

Я иду и сажусь. Как-то показали кинофильм «Служебный роман». Так я после него целую неделю ни с кем не разговаривал, «в распятии пребывал». Такое сильное впечатление произвел на меня фильм, так душу растревожил. Особенно песни. Как вспомню слова: «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать. Дождь ли, снег, любое время года надо благодарно принимать, надо благодарно принимать…» и дальше проигрыш гитары, так сердце заноет. А вторая песня совсем добивает: «Чтобы найти кого-то, чтобы найти кого-то, весь мир я обойду…» Недаром в народе говорят: «И лев иногда плачет». Трактор еще на работе вконец зае… Вот и ходил я целую неделю с опущенной головой. Саня Шаповал постоянно спрашивал:

— Что с тобой, Димыч? На тебе лица нет.

— Да так, Санек, хандра наехала, пройдет, — отвечал я.

И хотя у нас на «десятке» сидели одни воры, бандиты и убийцы, я заметил, что после этого кинофильма не только я один стал тише и спокойнее.

От трактора я все же избавился. Написал заявление и перешел на садку кирпича в печь. Правда, и здесь работа не мед хлебать, но все же. Поначалу тяжело было: духота ужасная, и пот глаза без конца заливает. Так с тряпкой и ходишь постоянно. Потом привык немного, да и напарник мне попался хороший, Витя звали, Картошка по кличке. Мужику сорок восемь лет, худой, как вобла сушеная, но шустрый до предела. Он с кирпичами управлялся, как гончая с зайцами, играючи. И меня еще подгонял:

— Давай, Демьян, давай! Нам тугрики нужны, — и еще быстрее начинал класть кирпичи.

Самое неприятное в работе — это когда тачка с кирпичами сходит с рельсов прямо в печи. Вот тогда вся смена работает. Надеваем ватные штаны, телогрейки, шапки и начинаем тачки с кирпичами из печи вытаскивать с другой стороны, чтобы поставить на рельсы тачку, которая упала. От жары аж уши закручиваются в спираль.

Зимой меня сильно радикулит скрутил. Коля Людоед посоветовал:

— Димыч, тебе надо в проруби покупаться, чтобы радикулит прошел.

Около нашего цеха был большой водоем, напоминающий маленькое озеро. Он подходил прямо к угловой вышке с часовым. Мужики в водоеме выдолбили для меня прорубь. Почти рядом с ней наша раздевалка с душевыми. Раздевалка большая, в ней одновременно раздеваются и моются человек шестьдесят. Я быстро разденусь, выскочу на улицу и в прорубь. Сначала считал под водой до десяти и выскакивал. Потом стал прибавлять. Выскочу из проруби и под горячий душ. Хорошо! Тело как иголками все колет. А мне приятно. Некоторые мужики смеялись надо мной, думали, у меня «крыша поехала», раз в ледяной воде купаюсь. Я на это внимания не обращал, думал, пусть, пусть пеньки смеются. Они и досмеялись, что я полностью избавился от радикулита и прочих «сопливых» заболеваний.

У одного часового на вышке были, наверно, «не все дома». Как-то я нырнул в прорубь и долго находился под водой. Так этот «дубак», наблюдая за мной, подумал, что я подо льдом в побег ушел, давай звонить по телефону, кричать:

— Тут один рецидивист под лед ушел. Скорей сюда!

Зеки видят, что менты бегут сюда, кричат:

— Дим Димыч, атас! Менты!

Причем такая ситуация стала повторяться.

Я выскакиваю из проруби и под душ. Менты прибегут, покрутятся возле проруби. А часовой с вышки показывает им рукой на раздевалку. Надзиратели ему в ответ покрутят пальцем у головы и уходят.

В раздевалке у нас стало барахло пропадать: то мыло, то куртка пропадет, то брюки. И так каждый день что-нибудь пропадало. Но никто пойман не был. Мужики уже возмущаться начали. Грех катил на самарских, их подозревали. У меня тоже как-то брюк не оказалось, потом мыла, потом куртки. Мое терпение лопнуло, когда у меня в раздевалке не оказалось новых брюк. Я их только-только купил. Специально чай продал, чтобы купить спецовку. И на тебе! Я громко на всю раздевалку сказал:

— Да сколько же это крысятничество продолжаться будет! Без конца воруют у своих же.

Поодаль один зек на скамеечке сидел, фамилия Семенов. Он уже второй раз из-под «вышака» в зону приходит. Чудом живой остается. Он подозвал меня и говорит:

— Демьян, я тебе на обеде сегодня покажу, кто вчера в твоем углу крутился.

— Ништяк, Петрович.

Я знал: Семенов человек очень серьезный. Зря поклеп он не сделает. И еще он предупредил:

— Их пятеро, все самарские.

— Понял. Кто-то должен навести порядок. Вот я и начну, — ответил я.

А сам пошел в цех, взял электрод, один конец заклепал острием, а другой загнул под ручку. Швайку положил в карман брюк, а брюки повесил на вешалку в раздевалке.

Начался обед, привезли термосы, встала очередь за баландой. Вот тут Семенов и показал мне одного. На нем я увидел новые брюки, снизу они были подшиты, и нитки даже болтались. Я подумал, если я его сейчас зарежу, то его кенты потом начнут со мной счеты сводить. Надо «мочить» всех пятерых. Такое я принял решение.

Когда кончился обед, человек пять-десять зеков зашли в раздевалку перекурить. Зашел и я. Смотрю, они все пятеро сидят, курят и беседуют. Я подошел к одному, Толик его звали, и спросил:

— Ты, парень, случаем, не мои брюки таскаешь?

Парень резко вскинул голову, хотел что-то сказать, но не успел.

Швайкой я долбанул его, но попал в ногу, а хотел в шею. В самый последний момент он успел отклонить бошку и увернуться от удара. Моей задачей было задолбить всех пятерых. Когда я замахнулся второй раз, кто-то сзади навалился и схватил меня.

— Дим Димыч, ты что? Успокойся.

А четверо схватили Толика и потащили из раздевалки. Я все-таки вырвался от троих зеков, что держали меня. Они просто не знали, в чем дело. Я заскочил в цех, там стоял Электробык, наш электромонтер, он сказал мне:

— Демьян, мы не будем свидетелями, кого ты ищешь. Но они уже в жилой зоне, они даже вышку проскочили, и часовой их не заметил.

Со злости я швырнул швайку в сторону. А минут через десять в цех прибежала целая кодла ментов: майор по режиму по кличке Бандит, капитан замполит, опер Кальгин и два надзирателя. Они схватили меня, я не сопротивлялся. Но когда Бандит ударил меня, я не выдержал и ударил его. Надзиратели сбили меня с ног, на ногу пристегнули один наручник и волоком потащили из цеха. Притащили в карцер, сняли с ноги наручник, пнули два раза и ушли.

В камере находилось четыре человека: два армянина Аганян и Артем, молодой парень Коля по кличке Армян. Сам русский, а кликуха Армян, надо же так придумать. Четвертым в камере был мужик Саня из Саратова. Он до этого «ширнул» (порезал) шеф-повара, ему «отломили» три года «крытой», он отмотал их в Златоусте и снова приехал в Мордовию. Сейчас у него десять лет срока.

Когда я немного пришел в себя, Санек спросил:

— За что тебя так приволокли?

— Майора Бандита саданул, а до этого одного самарского крысятника ширнул. Хотел пятерых завалить, а получилось — ни одного, они все на вахту свалили, — ответил я.

Пришел Участковый, зачитал мне пятнадцать суток и ушел. Армяне стали ходить по камере, громко разговаривать, да так громко, что мы рядом сидим, разговариваем и друг друга не слышим. Коля Армян не выдержал, сказал:

— Артем, вы хоть тон сбавьте.

Тот посмотрел на Колю и ответил:

— Ты еще молодой указывать мне, как разговаривать.

Разинул «чавкало» (рот), чтобы еще что-то сказать, но не успел. Коля бросился на него, сбил с ног на пол и стал душить. Я посмотрел на Саню, а тот спокойно сказал:

— Пусть проучит черножопого, а то вконец оборзел. Только пацану освобождаться через три дня, прямо из карцера на волю идет.

Мы спокойно стали наблюдать за действиями пацана. Аганян тоже перемохал и забился в угол камеры. Но когда я увидел, что у Артема закатились глаза и он начал хрипеть, я откинул пацана в сторону, сказал:

— Харе, Коля, тебе на свободу идти, не забывай об этом.

Артем понемногу приходил в себя. Когда он окончательно очухался, я сказал ему:

— Колька-то прав. Вы, козлы, так разбазарились, что из-за вас ничего не слышно, как будто нас здесь нет.

Артем ничего не ответил, а только отодвинулся в угол к Аганяну. К вечеру в камеру кинули повара. Тут уж Санек из «величайшей любви» к поварам не выдержал, кинулся на повара со словами:

— Сколько ты, сука, мужицких пайков схавал, мяса и сахарков?

В общем, он бил повара, пока не устал. Потом показал тому, где можно сидеть.

Так жила камера, так шли дни. Пятнадцать суток моих кончались, я ждал выхода в зону. На смену пришел прапорщик Миша по кличке Маша. Такое погоняло ему зеки дали. Он открыл кормушку на двери, заглянул и сказал:

— Спите?

А мы сидели на корточках и разговаривали. Я ответил:

— Да ты что, начальник, совсем офуел? Мы просто сидим, разговариваем.

— На добавку, — сказал Маша и засмеялся.

Когда кончились мои пятнадцать суток, пришли и зачитали постановление:

— Так, Пономарев, спал в неположенное время. Пятнадцать суток.

Отсидел я еще пятнадцать суток в «трюме», пришел майор Волчанкин, маленький худой мордвин, и с ним еще трое. Открыли камеру, майор сказал:

— Выходите в коридор.

Мы вышли, а он спросил:

— Кто дежурный?

— Я.

— Иди сюда, Пономарев, — сказал майор и первым вошел в камеру, я за ним.

В камере мрачно, почти темно. Майор включил карманный фонарик и посветил на стену под потолком. А на шубе бетонной паутина.

— Видишь паутину? — спросил майор.

— Вижу, — ответил я.

— Ну, тогда гуляй, Вася, — засмеялся майор.

Это было мне как обухом по голове. Я этих слов никогда не забуду. Понял, опять добавят. Вспомнил слова Милакина: «Я тебя, Пономарев, проучу. Будешь знать, как руки протягивать. Ты у нас здесь ноги протянешь».

Правда, Коля ушел на свободу, Артема и повара тоже выпустили в зону. А Аганян, Санек и я продолжали «качаться в трюме».

Пошел третий месяц изолятора. У меня уже сильно опухли ноги и морда, и мысль постоянно путалась. Я понял, что начинаю сходить с ума. Сказал Саньку:

— Шизострофия покатила на меня.

Санек молчал, у них с Армяном это еще раньше началось. Пришел на смену Миша-Маша, открыл кормушку, радостно воскликнул:

— Ну что, братцы-кролики, вы еще живые тут? Что, опять спите?

Я тихо говорю Саньку:

— Заговори его, сделай «отвод».

Санек подошел к кормушке, стал разговаривать с Машей, а я по-над стенкой камеры подошел к кормушке с другой стороны так, что меня не видно в кормушку. Потом ногой сильно с разворота приемом каратэ ударил в кормушку мимо головы Санька. И точно попал в лоб этой Маше. Он упал на жопу, затряс головой. А когда очухался, вскочил и убежал. Минут через пятнадцать прибежал Маша с солдатами, открыли камеру. Он показал на меня, сказал:

— Выходи.

Мне Санек говорит:

— Не выходи, Демьян.

Я подумал: если не выйду, они все равно меня вытащат. Поэтому я вышел из камеры в коридор и стал спиной к стене. Тут они как дадут мне в глаза «черемухой». От неожиданности и боли в глазах я заорал на весь коридор. Я ничего не видел, только размахивал руками, но от стены не отходил. От ярости я кричал:

— Ну, твари, козлы поганые! Подходите, гады! Кто в лапы попадет, удавлю пидорасов.

Правда, бить меня они не стали, только ногами затолкали в камеру и закрыли дверь. Я лежал на полу, а Санек мочил тряпку водой и прикладывал к моим глазам, а мне еще хуже становилось. Постепенно прошло.

Подходил к концу уже третий месяц моего карцера. Я уже плохо ходил, ноги сильно распухли и болели, я старался сидеть. Сидел и думал только об одном: если не сдохну и выйду когда-нибудь на волю, то с десяток ментов точно ухоркаю в память за все эти издевательства. Пусть меня расстреляют, мне это уже было не страшно после всего, что я прошел. Одно жалко, по запарке и по закону подлости обязательно хороших людей порежу, а мразь останется. Среди ментов есть и хорошие люди. Одним из них в зоне на «десятке» был подполковник Балашов, который и спас меня от верной смерти. Его, оказывается, долго не было в зоне, уезжал по делам в Москву.

Один раз дверь камеры открылась, надзиратель сказал:

— Пономарев, к начальнику.

Я, еле-еле двигая ногами, поплелся за надзирателем в дежурку. За столом сидел Балашов. Я видел, как у него таращились глаза, когда он смотрел на меня, как будто перед ним был пришелец с того света или из другой галактики.

— Пономарев, что с тобой? — выдавил из себя «хозяин».

— Не знаю, гражданин начальник, — ответил я. — Но у меня к вам единственная просьба: я совершил преступление, оформите меня в «крытую», только не держите здесь. Я чую, еще немного изолятора, и будет моя оконцовка.

— Что ты натворил, Дим Димыч? — спросил Балашов.

— Да одного крысятника швайкой ударил. Ну, в самом-то деле, гражданин начальник, не пойду же я к вам на какого-то крысятника управу искать. А кому-то в зоне порядок наводить надо? Вот я и навел, только на свою голову. Еще майора Бандита немного зацепил. Так Милакин пообещал мне, сказал: «Сгною, ты здесь ноги протянешь». Три месяца из карцера не выпускает.

— Ты же работал, Дим Димыч, я знаю, и хорошо работал. И вот — на тебе. А-яй-яй. Ладно. Никуда ты не поедешь, я дам указание, чтобы не добавляли. А сейчас пойду проверю, что там с тем, которого ты долбанул. Иди в камеру, — сказал подполковник.

Когда я вернулся в камеру, рассказал Саньку о состоявшемся разговоре с «хозяином». На что Санек сказал мне:

— Балашов здесь, пожалуй, единственный, у кого осталось что-то человеческое. Он тебя, Демьян, обязательно вытащит отсюда.

И точно. Открылась камера, вошли два санитара с носилками, сказали:

— Ложись на носилки, — и отнесли меня в санчасть. Только я расположился в палате, вошли «хозяин» и наш отрядный Участковый.

— Поправляйся, Пономарев. Куда пойдешь работать? — спросил Балашов.

— Я — фрезеровщик, — ответил я.

— Хорошо. Пойдешь в третий цех.

Потом он обратился к Участковому:

— У него подошла открытая?

— Да.

— Оформляйте его на открытую.

Напоследок «хозяин» внимательно посмотрел на меня, сказал:

— А у крысятника твоего все зажило уже. В общем, Дим Димыч, лечись как следует и поправляйся.

Подполковник ушел, а отрядный остался в палате, сказал:

— Когда, Пономарев, вы пришли этапом, мне показалось, что вы смирный человек. Но я ошибся, вы оказались очень жестоким человеком.

Я Участковому ничего не ответил, с таким говном мне просто не хотелось разговаривать. Он же все истолкует по-своему. Я сидел и молчал, он тоже, а минут через пять ушел.

После его ухода ко мне подошел лепила (лагерный врач из зеков). Это был мужчина среднего роста, крепкого сложения, лицом походил на донского казака, смуглый, брови черные. На вид ему было лет тридцать пять. Чем-то он напомнил мне Григория Мелехова из «Тихого Дона», хотя сам оказался родом из Волгограда.

Лепила присел ко мне на кровать, стал спрашивать, откуда я, за что попал. Мы с ним долго беседовали, познакомились, его Володей звали. Под конец нашего разговора Володя сказал:

— Ничего, Дим Димыч, не боись. Я постараюсь поставить тебя на ноги.

Сделал мне укол глюкозы, дал пачку поливитаминов и пять больших белых таблеток. На ночь Володя ушел в камеру.

Лечение действительно пошло полным ходом. По вечерам мы с Володей подолгу разговаривали. Только ночью я оставался в палате один. Лежу на койке, карцер вспоминаю и одного человека. Этого человека я никогда не забуду до конца своей жизни. Я редко в жизни встречал таких людей. Он попал к нам в карцер незадолго перед моим уходом.

Это был пожилой мужчина среднего роста, худощавый. На вид было ему лет под шестьдесят. Что еще сильно мне запомнилось в нем, так это лицо — симпатичное и благородное, а также его вежливость, что в нашей преступной среде встречается очень редко, почти никогда. Ко всем он обращался только на «вы». Для рецидивиста, каким оказался этот человек, это было просто удивительно.

Мы познакомились с ним, разговорились. Звали человека Николай Иванович Гашев. Пишу о человеке в прошедшем времени, из разговора с ним я понял: живым отсюда он уже не выйдет никогда. Вот что рассказал мне Николай Иванович про себя:

— В этой зоне я уже третий раз, два раза сидел по пятьдесят восьмой статье как враг народа, а сейчас сижу по уголовному делу. Когда в последний раз я освободился, то уехал в город Тольятти, нашел женщину хорошую, работала она в ателье мод. На работу только никуда не мог устроиться, хотя окончил два института. Даже дворником не брали. Да оно и понятно. Вы, Дим Димыч, могли бы назвать мне начальника, который бы отважился взять к себе на работу человека, судимого дважды по пятьдесят восьмой?

— У коммунистов, Николай Иванович, это невозможно. Я сам в четыре года был арестован и сослан в Петропавловск-Камчатский как враг народа. А у коммунистов одно правило: был бы человек хороший, а статью они всегда пришьют, — ответил я.

— Так вот, — продолжал свой рассказ Гашев, — купил я фотоаппарат и занялся фотографией. Ходил в детские садики, в школы на утренники и фотографировал детей, учителей, родителей. Этим и кормился, да и само занятие было культурное, благородное. И в один прекрасный день меня арестовала милиция за незаконные трудовые доходы. Ну, грабил бы там, воровал, а то людям пользу делал и себя кормил. Судили меня, пять лет дали, а режим известно какой. После особого дают только особый. И снова я здесь на «десятке», только уже в другом статусе, в статусе уголовника. А когда еще обыск делали, то люди из Госбезопасности забрали у меня дома семейный альбом. Он был мне как память дорог. Сидя уже здесь в зоне, я нелегально через одного человека послал письмо в Госбезопасность с единственной просьбой вернуть мне альбом. Там письмо мое получили. И от них приехал в зону человек и привез мне альбом и все фотографии. Я ему сказал: «Зачем же вы приехали сюда? Ну, послали бы почтой, и все. Теперь вы уедете, а меня в карцер посадят. Письмо-то я нелегально послал». — «Нет, такого не будет, — сказал гэбист. — Я поговорю с начальником». И вот, когда в кабинет вошел начальник режима Калиничев, он ему сказал: «Не вздумайте Гашева в карцер сажать. Не надо, а то вы меня в неловкое положение перед человеком поставите». — «Что вы, все будет нормально», — ответил Калиничев. А на другой день после уезда гэбиста меня вызвал наш опер Кальгин, стал требовать, чтобы я назвал человека, через которого ушло мое письмо. — Обещал того не сажать. Но я-то знаю их обещания, не первый раз в этой системе. Поэтому так и сказал оперу: «Вы что, с ума сошли? Чтобы я человека под монастырь подвел? Нет, этого не будет». — «Тогда вам придется для начала отсидеть пятнадцать суток в карцере», — сказал Кальгин, и вот я здесь.

Внимательно выслушал я человека и сказал:

— Мне очень жаль, Николай Иванович, но отсюда вы больше не выйдете. Разве что ногами вперед.

Старик посмотрел на меня, спросил:

— Дим Димыч, а почему вы такого мнения?

— Да потому, что эта организация никогда не связывается с КГБ. МВД и КГБ ярые враги, каждый творит свои грязные дела, каждый из кожи вон лезет, чтобы преуспеть в этом деле и дать друг другу по зубам. Рядом Москва, и вы думаете, там не знают, что творится в мордовских лагерях, в этом Клондайке смерти, где тысячи людей умирают в карцерах? Вон, по радио я сам слышал, выступали два вора в законе Рафик и Грек. Я их знал, уж какие крепкие ребята были, и тех коммунисты сломали. Они только по году отсидели в «Темниках» и отказались от воровских идей. Так это восемьдесят пятый год. Вы же сами, Николай Иванович, говорили, какие люди здесь сидели, как Быковский и многие другие. И где они теперь? Вы-то грамотный человек, два института окончили, не мне вас учить, но вы сами видите, как уничтожают здесь людей без единого выстрела. Это уголовник, если повезет и выйдет на свободу, хватанет «пойла» и забыл, что с ним было. А вы-то, Николай Иванович, напишете об этом геноциде. Поэтому вас менты боятся и такого свидетеля постараются отсюда не выпустить. Вон Солженицын сколько писал, а где он теперь?

После такой моей пространной речи Николай Иванович долго ходил по камере, качал головой, потом спросил:

— Дим Димыч, вот вы давно сидите, опыт имеете, неужели они позволят такое?

— Не только позволят, а сделают. Им лишние глаза и уши не нужны. Коммунисты очень практичные и кровожадные люди. Это самая сильная и страшная мафия в мире. «Коза ностра» в сравнении с ней, так просто детская игра.

Это была моя последняя беседа с Николаем Ивановичем. Санитары на носилках унесли меня из карцера в больницу.

За пятнадцать дней, что я находился в больнице, я хорошо поправился. Опухоль на ногах почти спала. Надавлю пальцем на ногу, а палец уже не проваливается и вмятин на теле не оставляет. В душе я крепко благодарил лепилу Володю-волгоградца за его человеческое отношение ко мне. А он все шпигует меня глюкозами. Не прошло и месяца, как я встал на ноги и начал смело ходить. Меня перевели в камеру, но на работу я еще не ходил, был на больничном. Ходил только на прогулку в прогулочный двор.

Умер сосед по нарам Гена. Вечером пришел с работы, а работал он в строительной бригаде, и спросил у меня:

— Дим Димыч, у тебя есть новое белье: кальсоны и рубашка?

— Есть, — ответил я.

— Дай мне, я переоденусь, а то чувствую, что сегодня должен умереть.

Гена до этого постоянно жаловался на сердце. Я вытащил из мешка нижнее белье, дал Гене. Перед отбоем он переоделся, а когда утром мы проснулись, Гена был уже готовый. Умер как по заказу. От расстройства друг его Сережа Дерябин три дня ходил сам не свой и ничего не ел.

Недели через две пришел отрядный, сказал мне:

— Пономарев, собирайте вещи, вы идете на открытый вид режима.

Я свернул матрац, попрощался с мужиками и пошел на открытую зону. Это был большой двухэтажный дом. В Ленкомнате телевизор стоит. Поначалу я из нее не вылезал, смотрел по телику все подряд до самого отбоя. И то мало казалось. Так наскучался в карцере. В здании была хорошая столовая, на столах новые клеенки, еду подают в амбразуру. В общем, почти как в лучших домах Лондона.

В первой секции, где я поселился, было человек шестьдесят, были здесь и мои земляки-калмыки. Я-то из Калмыкии пришел в эту зону. Все калмыки пришли ко мне на встречу, стол накрыли, принесли кто что мог, чай заварили. Мы дружно сидели и пили чай. Другие зеки мимо проходили и удивлялись, говорили:

— Дим Димыч, а мы и не знали, что ты тоже калмык.

Я только улыбался и отвечал:

— А что, разве не похож? Я тоже степной бродяга, в родную стаю сайгаков попал.

Тут в открытой зоне жизнь у меня пошла намного легче. Захотел, пошел на свежий воздух, погулял. Правда, дворик маленький, но ништяк. Есть беседка, турник, мужики даже футбол тряпочный гоняют. В Ленкомнате баян старенький был, так я стал на нем учиться играть и быстро освоил. Когда был на особом режиме в «Долине смерти», то научился на аккордеоне играть. На баяне только пальцовка другая, а басы те же. Начал ноты вспоминать. Потом у ребят, кто выписывает, собрал журналы «Крестьянка». В них в конце всегда песни печатали и ноты. Я переписывал ноты в тетрадку, шел в раздевалку и там играл.

Вышел на работу в третий цех. Там, в самом углу, стоял фрезерный станок, так я на нем стал работать. Норму лупил на двести процентов. Ко мне поступали болванки, я на них фаски снимал с двух сторон, норма была четыреста штук, а я каждый день по восемьсот выдавал.

Как-то по цеху менты обход делали. И один пожилой надзиратель подошел ко мне и удивленно спросил:

— Ты Дим Димыч?

— Да.

— Вот это дела! Ты меня не узнаешь?

Я пригляделся к нему и вспомнил. Передо мной стоял надзиратель из Ванинской зоны по кличке Могила. У него привычка такая была: если что рассказывал, то часто повторял: «Ну, могила». Вот зеки и-дали ему погоняло.

— Могила, никак ты? — сказал я, и мы обнялись.

Потом мы с ним частенько беседовали. Могила как-то спросил меня:

— Дим Димыч, а воры-законники есть сейчас?

— Да, есть, но они в других зонах, а большинство в «крытых» (тюрьмах) сидят. Коммунисты их боятся. А те, что здесь, это больше спекулянтские рожи. Что Рафик, что Грек, это непутевщина. Ты бы слышал, как они по радио выступали. За такие выступления яйца отрезать надо. Не личит для законника такой базар держать. Ты вот, Могила, мент и то, видишь, и меня спросил, потому что сам в Ванино видел настоящих воров: дядю Ваню Фунта, Пашку Зуя, бакинца Маруху, Толика Кнута, Шпалу, Огонька, Володю Сибиряка да многих других. Кстати, на Украине на «особняке» в «Долине смерти» я Пашку Зуя встречал, Володю Сибиряка и других авторитетов. Так Зуя я не узнал, вся морда у него была «покоцана» (изрублена). До этого он пять лет пролежал, не вставал, ноги у него отнимались. Что только коммунисты ему не делали. Бесполезно. Вот что значит настоящий вор в законе. Или Игрушку я встречал в Средней Азии в подвале Таштюрьмы. Он тоже все «прожарки» прошел у коммунистов, даже в сумасшедший дом попал, но подписку не дал. Вот это «люды» (воры в законе) были.

Так беседовал я с надзирателем Могилой, как с добрым старым приятелем. Человек он был неплохой, хоть и мент. Среди воров в Ванино о Могиле было неплохое мнение. А нам с ним было что вспомнить, о чем поговорить. Я поинтересовался у него, как он в Мордовии очутился.

— Здесь у жены родственники, а в Ванино многие зоны разогнали. Вот я и взял направление в Темникский район, — ответил мне Могила.

Проработал я полгода в третьем цехе фрезеровщиком, и подошла половина моего срока. Меня представили на суд. Нас таких набралось человек пятнадцать, всех привели в кабинет начальника колонии, здесь и заседал суд. Стали по одному «дергать». В коридоре я встретил Петра Калмыка. Он сидел в большом БУРе, потом сильно заболел, и его отправили на больничку, кое-как выжил. Ему шестьдесят лет, двадцать пять лет он добирается на родину в Калмыкию и никак не может добраться. Наконец-то ему улыбнулась фортуна, он прошел суд, а я ему посоветовал:

— Петя, меня сейчас могут кинуть, у меня есть нарушения, я в карцере сидел. Возможно, на родину тебе придется добираться без меня. Приедешь в Элисту, сразу иди в дом престарелых. Там у меня кент работает, Санек, Черный кликуха. Мы с ним вместе сидели, а сейчас он там завхозом работает. Передай ему от меня большой привет и скажи, чтобы тебя он поселил в самую лучшую комнату.

Передо мной на суд зашел молодой парень из Волгограда по кличке Трактор. Вышел из кабинета и в сердцах крикнул:

— Кинули! Менты позорные!

Зашел я в кабинет. За столом сидел молодой судья, на вид лет тридцати пяти, сидели заседатели, сбоку стоял отрядный. Судья открыл мое личное дело, стал читать:

— Такого-то числа взял заточку и решил навести порядок на кирпичном заводе. Ударил одного заключенного заточкой, за что был водворен в карцер. В общем, мы не можем заменить вам вид режима, вы не исправились. Мы ваше дело отклоняем на шесть месяцев.

Я вышел из кабинета, Петро спросил:

— Ну как, Дим Димыч?

— Кинули на шесть месяцев. Как сердце чувствовало. Езжай, Петро, один, а через полгода, может, и я подъеду.

И пошел я опять на работу. Не бросал я и спортом заниматься: штангой, гирями, гантелями и каратэ. У нас подобралась небольшая компания любителей спорта: Саня из Орла, по кличке Студент, Саня Барышников и Немец. Занимались в цехе за большим прессом. Главное, чтобы надзиратели не засекли. Саня Барышников еще тут в лагере «раскрутился». Его один блатной на «зарубу» спровоцировал, Саня вмазал тому ногой в печень, она у зека лопнула, и поканал тот на «участок номер три». Теперь у Сани набралось семнадцать лет срока, а возраст самого тридцать пять лет.

Однажды на работе я встретил подполковника Балашова, поздоровались. Он внимательно оглядел меня, сказал:

— Смотрю, Пономарев, ты совсем поправился.

— Да. Только вот простудился немного. Думаю в санчасть сходить. А вас, гражданин начальник, я благодарю за все, что вы для меня сделали.

— Просто, Дим Димыч, я знаю тебя как хорошего работника. Так и продолжай.

После работы я пошел в санчасть. Когда пришел в БУР, то возле стены увидел Николая Ивановича Гашева. Стоял он лицом к стене и с поднятыми руками. Я подошел к нему сбоку и спросил:

— Николай Иванович, что с вами?

Он повернулся ко мне и уставился невидящим взором, но все же узнал меня, может, по голосу, спросил:

— Дим Димыч, это вы?

— Да, я. Что с вами? — повторил я свой вопрос.

Гашев ничего не ответил, а только начал повторять:

— Начальник, отведите меня в камеру…

Повторил несколько раз. Подошел молодой надзиратель, взял его за руку и повел. Коридор в БУРе длинный, я смотрел им вслед и думал: «Все, пропал Гашев Николай Иванович, совсем „крыша поехала“. А какой симпатичный и вежливый старичок был. В Тольятти у него жена и ребенок остались. Да, нашему брату не всем удается пройти „прожарку“ в карцерах ИК 385/10».

Иногда я залазил на крышу цеха и смотрел за зону, а там тысячи крестов, и сколько могил еще бурьяном заросло. А хоронят как? Яму на полметра-метр выроют, а по весне волки начинают гулять, вырывают трупы и съедают. Вот такая жизнь и оконцовка многих заключенных в Мордовии.

Кончились мои шесть месяцев, что суд добавил. Я подошел к начальнику отряда.

— Начальник, оформляй на строгий.

— А нормы даешь?

— Даю. Две даже даю, за себя и за того парня, — пошутил я.

— Хорошо, — ответил мой новый отрядный, высокий худощавый мордвин.

И вот меня вызвали на суд. Собралось нас человек двадцать. Сразу всех гамузом завели в кабинет. Судья оказался другой, пожилой человек и очень хороший, как я потом понял. Никаких дел он читать не стал, а сразу зачитал постановление, что всем нам заменяется режим содержания на строгий. Пять минут, и все дела. Ништяк.

Мы радостные вернулись в барак, легли на шконки и стали ждать этапа. На работу мы уже не ходили.

А тут вьюга замела, и надо было идти лопатами снег грузить на бортовую машину. Все пошли, а я не пошел, остался в секции. И как на грех, откуда он, сволочь, только взялся, в секции появился Милакин. Посмотрел, что я лежу, и злобно сказал:

— А ты, пузатый, что разлегся? Иди грузить машину или тебе особое приглашение требуется?

— Вот уж фуй, начальник! Иди сам грузи. Хватит. Я и так всю жизнь на тебя работаю. Хоть немного отдохну, — в сердцах выпалил я. Уж больно я ненавидел «кума».

«Кум» растопырил на меня глаза, морда у него побелела, и даже щека начала дергаться от такой моей дерзости.

— Ну, Пономарев, погоди! Я тебе сделаю, — сказал он, скрипя зубами, и вышел из секции.

Пришли ребята с улицы, стали мне говорить:

— Дим Димыч, да взял бы лопату, рядом постоял, мы бы сами все погрузили. Ты же знаешь его. Возьмет сука да отстранит от строгого.

Вообще-то я и сам перемохал. Нет дурню промолчать было или под больного «скосить». Вечно я залупаюсь, когда не надо. Но, подумав, сказал:

— Нет, братва, отстранить не должны. Все документы уже в управление отправили.

Тут надзиратели прибежали, совсем меня «обрадовали», говорят:

— Пойдем, Дим Димыч, в карцер.

Меня повели и кинули в «трюм». А на другой день этап. Меня вывели из карцера, повели в камеру, там я собрал свои вещи и подвалился к зекам, ожидающим этап. Подошел Милакин, сказал мне:

— Ну, погоди, Пономарев, ты еще вернешься сюда. Я тебе все припомню.

— Начальник, к тому времени, может быть, ты сдохнешь, а может, я, — ответил я.

У «кума» после моих слов аж желваки забегали по морде. А мы пошли, нас уже ждал тепловоз и три вагончика. Они были почти под завязку загружены заключенными. Одни ехали в Потьму освобождаться, другие, как я, шли по блоку с особого режима на строгий. Кругом крик, гам, собаки, конвой. Начальник конвоя кричит: «Быстрей, быстрей!»

Глава 6 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Приехали в Потьму, нас растусовали по камерам. Через два дня мы тронулись на Рязань, здесь сутки пробыли, и этап взял курс на Ростов-Дон.

В Ростове в тюрьме на втором этаже нас принимали надзиратели женщины. Все «быдлы» как на подбор: рослые, плотные, коротко стриженные, в формах и все с дубинками. Чуть кто замешкался, они хрясь дубинкой по спине. Следующий. Овчарки, да и только. Мы шли в подвал, со мной шел молодой парень-калмык. Он что-то замешкался, не успел быстро вещи в мешок сложить после шмона. Так овчарки набросились на него и стали дубинками лупцирить. Парень никак не мог прийти в себя от недоумения, начал кричать:

— За что?! За что?!

— За то, что у тебя глаза узкие. Мы сейчас их тебе расширим, как помидоры станут, — ржали кобылицы.

Когда парень спустился в подвал, то еле на ногах стоял. В подвале надзиратели мужики, но таких я не видел еще, все амбалы под два метра ростом и с дубинками тоже. Когда заходили в камеру, то последнего зека надзиратель сильно перетянул дубинкой по спине. Бедолага от боли весь скукожился и выгнулся в обратную сторону.

Камера была битком набита зеками. Рассчитана она на двадцать человек, а в ней не меньше семидесяти. Возле двери параша стояла, бачок с чаем, тут же в тазике ноги моют, белье стирают. Нары двухъярусные. Я назырил внизу щель, подвинул одного торчка и лег на нары. Думаю, надо выспаться. И в этом камерном шуме, гаме я стал потихоньку засыпать. Вспомнил Мордовию, как перед отъездом меня вызвал «хозяин». У него в кабинете сидел полковник из управления из Саранска. Полковник посмотрел на меня, сказал:

— Я тут, Пономарев, просмотрел твое личное дело. У тебя последнее преступление с топором связано, и тебе, рецидивисту, дали всего четыре года. Не для протокола, Пономарев, а чисто ради любопытства скажи, сколько ты заплатил судье?

— Ничего я не платил, — ответил я.

— Ой ли? — покачал головой полковник. — Двоих хоркнул топором, и четыре года?

— Начальник, век свободы мне не видать. Гражданин подполковник может сказать, он меня знает, зря врать я не стану, — обиженно сказал я.

— Ладно. А вообще, как там в Калмыкии судят, нормально? — спросил полковник.

— Хорошо судят, по-человечески и по закону, — ответил я. — Я ведь только защищался, на меня напали. Что же теперь, если рецидивист, так пусть каждая мразь на меня руку поднимает? А я сиди спокойно и жди, когда убьют? Нет, начальник, такого не было и не будет. Я, начальник, действовал как в песне поется: «А за свободу за свою изобью любого, можно даже двух». Что я и сделал. Вот если бы на вас, гражданин полковник, двое набросились, один с пистолетом, а другой с кинжалом, то я не знаю, как бы вы поступили в такой ситуации и сколько бы вам за это дали.

— Ну, с тобой все ясно, Пономарев. Демагог ты великий, однако. Можешь идти, — сказал полковник и поднялся из-за стола.

— Намек понял. Пишите письма и шлите передачи, — пошутил я напоследок и вышел из кабинета.

Проснулся я под утро, еще за окном темно было. Но в камере мало кто спал. Тюрьма жила своей тюремной жизнью. Кто в карты играет, кто чифирь варит, кто белье стирает, кто беседует, похождения свои на свободе вспоминает. Я подошел к одному старичку, попросил кипятильник. Он дал, я заварил чай, пригласил деда. Стали разговаривать. Он-то и рассказал мне про порядки в ростовской тюрьме и как надо себя вести.

— Смотри, будь осторожен, — говорил мне дед. — Утром будет проверка. Всех выгоняют в коридор и заставляют садиться на корточки. И дубинкой по головам считают. Когда заводят в камеру, то последний получает дубиналом по спине. И так каждый день.

Пробыли мы в ростовской тюрьме неделю, и нам объявили этап. Сначала нас завели в отстойник и уже из него нас запихнули в вагонзак. Наконец-то мы тронулись из Ростова. Когда все расселись по полкам, успокоились, парень-калмык сказал мне:

— Обидно то, Дим Димыч, что били меня дубинками женщины. Били бы мужики, пусть ни за что, но мужчины, не так обидно было бы, а то женщины, и такие жестокие. Бьют и еще больше в азарт входят.

И все зеки, кто выехал с нами из Ростова, сказали:

— Мы долго будем помнить эту тюрьму.

А я, чтобы как-то успокоить парня, но больше для юмора сказал:

— Ничего, парень, не грусти, мы с тобой еще проверим азарт этих кобылиц, только в другом деле. Как «откинемся» на свободу, спецом в Ростов приедем. Будем их по одной ловить и трахать. Посмотрим, как эти овчарки тогда завоют. Это и будет нашим возмездием.

— Ох и жестокий ты человек, Дим Димыч, — сказал, улыбаясь, сидевший рядом старичок и слушавший наш разговор. — Это надо же придумать такое: живых людей трахать.

— Дед, да ты просто позавидовал нашей мечте. Сам-то, наверно, давно «на полшестого» (импотент), — ответил я на выпад старика.

Тут вся камера в вагоне покатилась со смеху.

Перед Пятигорском в вагоне начались беспорядки. Начальник конвоя напился в дупель. Оправку не делают. Солдаты ни при чем, они сменяются через два часа и без указания начальника оправку производить не имеют права.

Первыми хипишевать начали женщины. Одна блатная бабенка Нина пристала к солдатику:

— Позови начальника, салага! А то уссусь.

А он-то отлучиться не может, на посту. Он так ей и сказал:

— Не могу я.

У них началась перепалка. Солдат послал ее на три буквы. Для женщины, конечно, снести такую обиду, когда только посылают, но не реализуют в натуре, страшнее смерти. Вот она и понесла по кочкам:

— Я бы с радостью побежала, только не на твой прыщик. У тебя еще член не вырос. Лучше я губы тебе «чесалкой» намажу. Ты у меня ее всю оближешь.

Парень-то молодой, не знал, что с женщинами связываться бесполезно, тем более когда они в таком состоянии. Солдат со злости за ее слова, ведь она на весь вагон кричала, взял тряпку, выпустил из баллончика на нее «черемухи» и кинул возле женского купе.

Что тут началось, не приведи Господь. Все в вагоне стали кашлять, задыхаться, глаза невозможно было открыть, так их разъедало. А ветерок по вагону гуляет и поддает едкий запах во все купе. Зеки кричат солдату:

— Тряпку ты выкинь! Выкинь тряпку, дурак, из вагона!

Состав остановился. Для полной радости кто-то поджег вагон. Все солдаты выскочили из него. Проснулся и начальник конвоя. С перепоя не поймет, в чем дело. Так его солдаты вытащили на улицу. Один солдат видит, что вагон уже сильно охватило огнем, кинулся к вагону, чтобы открыть купе и выпустить заключенных. Так начальник конвоя пристрелил солдата возле вагона. Тут с вокзала прибежал посыльный и подал распоряжение, что можно открыть вагон. Солдаты заскочили в горящий вагон, стали открывать купе и вытаскивать обожженных и полузадохнувшихся заключенных. Особенно пострадали малолетки. Со станции Минводы стали подходить «воронки». Нас, как дрова, начали забрасывать в машины, набивали под завязку. Мы снова стали задыхаться и кричать. Шофер на предельной скорости гнал машину в тюрьму. Где-то не вписался в поворот, и «воронок» перевернулся и стал вверх колесами. Подъехали другие машины, солдаты открыли заднюю дверь нашего «воронка» и нас снова стали выкидывать на землю. Вытащили и начальника конвоя с шофером. По полю валялись наши личные дела, солдаты стали их собирать.

Машину поставили на колеса и нас опять покидали в нее. Потом машину взяли на буксир, и колонна продолжила свой путь. Выгрузили нас в пятигорской тюрьме. Сначала шмон, потом отстойник, потом раскидали по камерам.

Через двое суток нас повезли в Ставрополь. Ехали в поезде, я сидел на нижней полке. Не доезжая ставропольской тюрьмы, один зек говорит мне потихоньку, показывая на вторую полку:

— Дим Димыч, вот этот человек в ставропольской тюрьме пахановал в пресс-камере. Меня в нее «кумовья» кинули, чтобы эти беспредельные морды разделались со мной за то, что я «барнаулил» (не повиновался) в тюрьме. И вот он ударил меня табуреткой и сломал палец, я хотел рукой защититься. У него на животе наколка — наган. Я не могу ошибиться, это он точняком.

— А что ты мне рассказываешь? Он тебя метелил, так возьми получи расчет, — ответил я зеку.

А сам позвал «пассажира» вниз. Тот спустился, сел на лавку. Я обратил внимание на его морду: хищная, как у крысы.

— Ты был в Ставрополе в пресс-камере? — напрямую спросил я.

— Нет, не был, — ответил мужик.

Пресс-камера — это камера, где над заключенными по «натырке» администрации тюрьмы, «кумовьев», оперов издеваются те же зеки, которые якобы исправились или стали на путь исправления. Этап приходит, так они деньги у ребят «отметают» (отбирают). Так было в свое время в тюрьме «Белый лебедь» в Соликамске, где прессовщиками руководил дядя Ваня по кличке Деревня. Подобрал таких же мерзавцев, как сам. В его кодле Вадим был, так того родной брат зарезал на автобусной остановке, когда узнал про их проделки. А потом их всех перерезали. Но вот куда делся дядя Ваня, никто не знал. Сам-то он тамбовский. И вот вынырнул «пассажир» в ставропольской тюрьме. Я слышал от воров про главную примету дяди Вани: наколка нагана на животе. Поэтому сказал:

— Ну-ка, подними рубашку.

Он поднял. Точняк, на животе был выколот наган.

— Ну что, Деревня, думал, тебя не достанут? — сказал я.

Все зеки переглянулись, потому что многие хоть заочно, но знали, что такое пресс-камера. Деревня кинулся к двери, но один зек успел схватить его за голову, навалились другие, кляп только не успели в рот засунуть. Деревня начал орать:

— Начальник, спаси!

— А, сука, у начальника спасенья ищешь, а там загуливал! — кричали заключенные.

Пока прибежали менты, с дяди Вани стащили штаны и успели «опустить». Когда открыли купе, он выскочил как бешеный. А когда приехали в ставропольскую тюрьму, то дядю Ваню встречал какой-то майор, сразу его увел, и больше мы его не видели.

Ночью нас отправили в Элисту, а утром мы были уже в тюрьме. Я опять попал в тридцать пятую камеру. Ждал «эстафету» на Яшкуль. Через пять дней нас погрузили в воронок и повезли в зону. В зоне первым делом кинули в карантинную камеру. В ней полагалось пробыть неделю, а уже потом нас должны были раскидать по отрядам, по баракам, кто куда попадет.

Когда я вошел в карантинку, там уже сидел этап, нас, свежих, к ним подкинули. Ко мне с объятиями кинулся Вася Гребенюк, высокий парень спортивного сложения. Это его еще в 1984 году хотели зарезать в тюрьме, но я не дал.

— Кого я вижу! Дим Димыч, вот так встреча, — сказал Васек. — А меня на «химию» отправили из зоны. Сделал нарушение, и в зону вернули досиживать. А ты-то как?

— Да вот, тоже смена декораций, особый заменили на строгий и вернули в степные просторы доматывать срок. Я бы раньше приехал, да в Мордовии на «десятке» одного крысятника ширнул, вот и тормознули на полгода.

— О Дим Димыч, если бы ты только знал, как я рад, что увидел тебя. Ты-то, я знаю, привык убивать, но хорошо, что ты снова с нами, — с неподдельной радостью сказал Васек.

Здесь же в карантинке сидел Вова по кличке Тюрьма, Мана — калмык элистинский и еще много мужиков. Тюрьма видит, что я «дворянин» (авторитет) со стажем, отозвал меня в сторону, сказал, что он придерживается воровских идей.

— «Хозяин» сказал мне, что в зону не пустит. Куда теперь отправят? Ну, посмотрим, — добавил с горечью Тюрьма.

В карантинку пришел сам «хозяин» зоны подполковник Коблев со своими подчиненными. Прямо в камере нас выстроили по два человека.

— Нам нужны металлические сетки. Кто будет работать, записывайтесь у этого человека, — сказал «хозяин» и показал на капитана.

Чтобы не сидеть попусту в карантине, я решил записаться. Думаю, выйду в зону, а там видно будет, что к чему. Попал я в третий отряд. Начальником отряда был молодой калмык лейтенант Коокуев Юрий Очирович. Когда я познакомился с ним поближе, то понял, что он человек хороший; таких зеки уважают. Был он строгий, но справедливый, зря никогда зека не унизит и не оскорбит.

С карантинки Тюрьма вышел в зону вместе со мной. Пришли в барак, первым делом Тюрьма разыскал ставропольца Саню Третьяка. Сразу заварили чай, сообразили поесть. Встреча прошла на высоком, по лагерным меркам, уровне.

Зашел в барак Жека Татарин, с которым мы сидели в тюрьме в восемьдесят четвертом году.

— О Дим Димыч, а я тебя ищу. Узнал, что ты пришел этапом. Пойдем ко мне в отряд. Я в бараке не сплю, а сплю на работе в кузнице. Там и тебе шконка и тумбочка найдутся. Ты, Дим Димыч, запишись у нарядчика во вторую смену и приходи. Ну, я побежал, это я на обед выскочил.

У нарядчика я записался во вторую смену. Вечером вышел на работу в кузницу. Татарин показал свое хозяйство: молот, горн. Тихо, чистота кругом, душевая тут же.

Только с Жекой мы сели за стол, раздался стук в дверь. Татарин открыл, на пороге стоял Шарип-даргинец, он крикнул:

— Кого я вижу! Салам алейкум, Дим Димыч!

Я встал из-за стола, и мы с Шарипом обнялись. Он, оказывается, работает в рабочей зоне шофером на «ЗИЛе»-самосвале. Там у него своя бендежка есть. Шарип сказал:

— Дим Димыч, у меня в бендежке ванна стоит. Ты, как граф, должен в ванне купаться.

— Да я хоть сейчас, — ответил я.

Шарип отвел меня в ванную. Пока я купался, они с Татарином накрыли хороший стол, заварили чай. После ванны я надел чистое нижнее белье, и мы сели ужинать. Шарип сказал, что и сын его Хабибула здесь же в зоне сидит, у Татарина в кузнице подручным работает.

— Так ты, Шарип, здесь целую семейственность развел. Скоро в зону весь свой аул перетянешь, — пошутил я, и мы посмеялись.

Утром меня вызвал начальник отряда. Мы с ним долго беседовали, он расспрашивал про мою жизнь. Спросил:

— Ты, Дим Димыч, работать будешь? Или как?

— Вот-вот, «или как», это мне больше подходит. Шучу, начальник. Буду работать, — ответил я Юрию Очировичу. — На свободу надо выйти. Сколько можно сидеть? Без пяти минут тридцать лет уже отмотал.

— Вот и хорошо. Только работа у нас не в белых халатах, а мазутная, на загибке сеток.

— Да какая мне разница? Главное в работе — чтобы платили больше. Сетки загибать — это, конечно, не пыль с пряников обметать и не конфеты в бумажки заворачивать, но пойдет, — ответил я.

Усмехнувшись и покачав головой, отрядный сказал:

— Да, Пономарев, таких специалистов у нас еще не было. С пряников пыль обметать. Надо же такое придумать. Неплохо, совсем неплохо. Ладно, для такой ответственной работы я и напарника дам тебе хорошего. Сегодня отдыхай, а завтра с Николаем выйдешь на работу. Он в бараке в углу спит. Вечером подойди к нему, познакомься, а завтра приступайте к работе.

Вечером я пришел в барак, познакомился с Николаем. Это был мужичок пятидесяти лет, но выглядел старше. Мы с ним поговорили, попили чайку, я сказал ему, что с ним буду работать. Потом я ушел в телевизорную.

Лагерная жизнь началась. После мордовского «Бухенвальда» Яшкульская зона показалась мне чуть ли не домом отдыха.

На другой день я вышел на работу. Сделал себе ножницы для загибки сетки. Коля работал как метеор, я за ним не поспевал, а он только улыбался и говорил:

— Ничего, Дим Димыч, пристреляешься и меня еще обгонять будешь.

В перерывах садимся с Колей отдохнуть и разговариваем за жизнь. Сам он из этих мест. Сирота с детства. Во время войны отец Коли работал председателем колхоза, а здесь бандитствовал Калмыцкий кавалерийский корпус по уничтожению коммунистов. Один раз они наскочили в поселок, отца поймали и убили вместе с матерью.

— Вот так я остался пацаном-сиротой, — закончил Коля свой невеселый рассказ.

— А у меня, Коля, наоборот: коммунисты расстреляли родителей, когда приходили к власти в Прибалтике. Хоть и разные у нас с тобой судьбы, но дорога оказалась одна, оба за колючей проволокой пашем на коммунистов, — сказал я своему напарнику.

У Коли было слабое сердце, и как-то его свалило прямо на работе. Инфаркт миокарда — такой был приговор медиков. Я приходил, навещал Колю в санчасти. Месяца через полтора он поправился, вышел на работу и один раз в откровенной беседе он мне сказал:

— Я тут, Дим Димыч, кушаю с одним человеком, у него пятнадцать лет срока. Картежник он заядлый, играет и все время проигрывает, и все мои ларьки забирает на расчет.

— Кто он такой? Как звать? — спросил я.

— Юра. Он откуда-то из Сибири.

— Ладно, Коля, вечером я приду разберусь с ним, — сказал я.

Вечером я пришел в барак, познакомился с этим Юрой.

Был он высокий, крепкий на вид парень, но морда его мне сразу не понравилась, какая-то тупая, дебильная и вся в прыщах и угрях. Я взял это мурло за ворот куртки и, цедя слова сквозь зубы, сказал:

— Ты сколько, падла, будешь доить старика? Играешь? Играй свой ларек. А Николая не трогай. Он с больным сердцем пашет, как лошадь, и все время на баланде, забыл, что такое ларек. И чтобы у нас с тобой на этот счет больше базара не было, если не хочешь с отрезанной башкой ходить. Не фуй делать, прирежу, как собаку.

И я ушел из барака. На другой день мы пришли с работы, а этого Юры в бараке не оказалось. Мужики сказали, что он выпрыгнул в «петушатник» (место сбора всех опущенных и отверженных). Не знаю, что на него подействовало: или мое обещание голову отрезать, или попал в безвыходное положение.

Коля очень удивился, когда узнал про Юрку, а я сказал ему:

— Если бы ты не платил за него, он бы уже давно в «петушатнике» кукарекал. Значит, там его законное место.

Как-то на плацу была вечерняя проверка. После нее мы отрядами строем по пятеркам под духовой оркестр делали обход вокруг плаца. Так принято в этой зоне. И только после этого круга почета отряды расходятся по локалкам. Я шел в своем отряде в последней пятерке и вдруг слышу крик на весь плац:

— Дим Димыч, после проверки приди в восьмой барак!

Я узнал голос Халила. Он вернулся из больнички и узнал, что я здесь. Вот и не удержался, чтобы сразу не позвать.

Когда все разошлись по баракам, я подошел к калитке, где стоит «повязочник» (охранник), дал ему пачку сигарет и сказал:

— Мне надо в восьмой барак пройти.

— Подожди, Дим Димыч, немного. Сейчас офицер уйдет с «телевизора», и тогда пойдешь.

Посреди зоны стоит штаб, а на втором этаже под большим стеклом сидят надзиратели, ДПНК. Это и есть «телевизор». Я подождал немного, повязочник открыл калитку, и я пошел в восьмой барак. Стол в бараке уже был накрыт, за ним сидели авторитеты и пожилой калмык по кличке Бабай. Это был самый уважаемый человек в зоне. Халил сразу протянул мне кружку с «Тройным» одеколоном. В зоне он идет чуть ли не за напиток богов. Я выпил, запил чифирем, закусил шоколадными конфетами.

— Ну, Дим Димыч, рассказывай, как у тебя там, у белых медведей, жизнь была, какие там порядки? — сказал Халил.

— Какие, Халил, медведи? Я их там близко в глаза не видел. Они, говорят, все на юг перекочевали в калмыцкие степи. А там я их только во сне видел да в кино «В мире животных». Здесь надо ловить белых медведей, — пошутил я, и вся кодла умоталась от смеха.

— В этом случае, Дим Димыч, только ты можешь проканать за белого медведя. Тогда считай, что мы тебя поймали, — сказал Халил, — вызвав у всех новый приступ смеха.

Потом вкратце я рассказал братве о своей жизни в Мордовии на особом режиме. Все слушали меня очень внимательно, потому что не сегодня-завтра каждый из них мог оказаться на Севере. Из Яшкульской зоны часто уходят этапы на север. Да еще слух прошел, что Яшкульскую зону будут разгонять, а на ее месте ЛТП будет.

«Сучий парламент» (администрация) Яшкульской зоны в целом был неплохой, не сравнить с мордовским, откуда я пришел. Начальником режима был майор Контарев. Вид у него всегда бесподобный. Сам высокий, под метр девяносто, руки длинные, голова и лицо продолговатые, как морда у коня. Носил он яловые сапоги самого большого размера, причем их носки слегка задраны вверх. Когда кум идет по плацу, то кричит на всю зону, глядя по обеим сторонам:

— Будете нарушать, я вам такое устрою, всю жизнь будете меня помнить. Половину в БУР загоню, а остальных лес валить отправлю. Помните это!

Зеки на плацу только: «Ха-ха-ха».

— Смейтесь, смейтесь, потом выть будете, как волки!

Покричит майор так, покричит, и на этом дело кончается.

Мы понимаем, это он шумит больше для понтовства, а так он человек хороший, редко кого наказывает, и то за дело. Несмотря на всю его внешнюю нескладность, жена у него была прямая противоположность: невысокого роста, пухленькая и, как куколка, красивая. Мы ее иногда видели, она тоже в зоне работала в бухгалтерии и иногда в зону заходила. Зеки у нас все знают, говорили, Контарева сюда из Алтайского края прислали.

Как-то на вечерней проверке обход на плацу делал сам «хозяин» подполковник Коблев. Шел он не спеша и внимательно осматривал каждый отряд. Проходя мимо нашего отряда, он увидел меня, я стоял в последней пятерке, остановился и сказал:

— Пономарев, два шага вперед.

Я вышел.

— Вас здесь не обижают?

Меня несколько ошеломил такой вопрос.

— Да нет, гражданин начальник, — ответил я.

— Я, Пономарев, не осужденных имею ввиду, а отрядного, — добавил «хозяин».

— Нет, начальник, не обижает. Мы с ним хорошо живем.

— Так вот, Пономарев, расскажи этим людям, как на Севере лес валят и какое там небо в клеточку, а друзья в полосочку. Обязательно расскажи, чтобы думали немного. Становись в строй, — сказал Коблев и пошел дальше.

В зону пришел вор в законе Фикса. По крайней мере, так он себя называл. Похож он был на армянина и сразу подвалился к кавказцам. С русаками и калмыками он вообще не разговаривал. Правда, приблизил к себе одного калмыка по кличке Башка. Тот заказал Фиксе костюм, тапочки, новую фуражку.

Я стал присматриваться к Фиксе. Что-то не то. Так настоящие воры себя не ведут. У меня закралось подозрение. Вон Вовку Тюрьму «хозяин» и недели не продержал в зоне, отправил отсюда. А этот разгуливает себе по зоне. И главное, забыл свои прямые обязанности как законника. Кстати, от Тюрьмы мы ксиву получили, он уже в Омске сидит в изоляторе.

Ко мне подошел Третьяк, спросил:

— Дим Димыч, Фикса вор? Что ты скажешь?

— Нет, не вор, — ответил я. — И не вздумайте дать ему общаковые бабки.

Потом на аллейке возле цеха ко мне подошел Бабай. Я знал, что зоновский общак держат калмыки. Бабай спросил у меня:

— Димыч, хочу спросить твое мнение. Фикса вор?

— Нет, Бабай, «ерша гонит». Будьте осторожны. Фикса такой же вор в законе, как я принц датский. Чутье подсказывает мне, его заслали сюда из управления, чтобы забрать общак и свалить. Я говорил уже Третьяку и еще тебе, Бабай, повторю: не вздумайте дать Фиксе общаковые деньги.

К такому окончательному мнению я пришел после вчерашней моей встречи с Фиксой. Я шел в барак, а Фикса и еще несколько незнакомых мне ребят стояли в локалке на крыльце отряда. Фикса поздоровался со мной, будто знает меня сто лет:

— Здорово, Димыч!

— Здравствуй, — ответил я и, не сбавляя оборотов, попылил в барак.

В бараке разделся, помылся и только сел на шконку, ко мне подошел парень по кличке Элистинский. Он еще раньше мне не понравился. Ходил по зоне блатной наглухо, «цвыркал» (плевал) и разговаривал сквозь зубы, пальцы рук держал веером. Я еще тогда подумал: уж больно бабуин понтуется, ему самое подходящее место в «петушатнике» кукарекать. Как подумал, так потом и получится. Он «засадит фуфло» (не вернет долг) и выпрыгнет за столовую в «петушатник». А сейчас Элистинский сказал:

— Димыч, тебя вор в законе приглашает.

— Где?

— А вон в конце секции сидит.

Я поднялся, подошел, поздоровался с ребятами, которых до этого сегодня не видел. Фикса спросил:

— Ты с «особого»?

— Да, из Мордовии из «десятки».

— Там были воры?

— Были. Но они отказались, выступили по радио. Это Рафик и Грек. Рафик мало говорил по радио, а Грек базарил часа полтора.

Фикса слушал меня, развалясь на шконке. Мне это сильно не понравилось, так «порядочные люды» (воры) в преступном мире себя не ведут, а я как-никак был «дворянин» со стажем. Здесь наш отряд пошел на ужин.

— Мне некогда базар держать, — сказал я и тоже свалил на ужин.

А где-то через неделю просыпаюсь я ночью. В бараке свет горит, зашел Вася, Жулик кликуха, местный парень из Яшкуля. Я спросил его:

— Васек, что случилось? Свет-то зачем врубили?

— Да зверей из восьмого барака выгнали из зоны вместе с Фиксой. Сейчас все они в запретке. Выскакивали со второго этажа.

Утром зона узнала, что их всех посадили в БУР. Фикса поехал на больничку, денег из зоны ему не дали. Поехал на больничку и Жулик, а когда вернулся оттуда, передал мне привет от Петра. Я сразу не врубился, спросил:

— От какого Петра?

— Который с тобой на «десятке» был в Мордовии. Ты его посылал, если он доберется до Элисты, в дом престарелых. Так он приехал в Элисту, по твоей рекомендации устроился в дом престарелых. А там поскандалил с каким-то дедом и зарезал того. А Фиксу в тюрьме «на уши поставили» сильно.

Потом «хозяин» лагеря выпустил из БУРа всех кавказцев и сказал им:

— Как вы могли клюнуть и поверить, что Фикса законник? Вы что, хотели здесь себе пахана сделать? Так надо же смотреть, кого на трон сажать. Идите в зону и работайте.

В зоне на них никто не обращал внимания и не трогал. Но чувствовалось: чуть что, и они опять окажутся в запретке.

У меня «катушка была на размотке». Подходил день освобождения. И я ломал себе голову: куда поехать? Меня вызвал к себе начальник Коблев, спросил:

— Куда думаешь ехать?

— Не знаю, — ответил я.

— Мы хотим, Пономарев, сделать запрос в ПМК-10, чтобы тебя на работу взяли.

— Годится, начальник.

Прошло с месяц. Стоим как-то на плацу на вечерней проверке. Впереди стоял парень Вася Маслов, я говорю ему:

— Вот, подошла свобода, а ехать некуда. Нигде не берут. У меня всегда так: как свобода, так ехать некуда.

Вася посмотрел на меня, ответил:

— Дим Димыч, я завтра выхожу на свободу. Приезжай к нам в город Каспийский, совхоз Красинский. У меня там мать, отец, брат с женой живут. На первое время есть где остановиться, а там на работу устроишься. В Каспийском экспедиция есть, бурят скважины на нефть и газ. Так у них постоянно рабочие требуются. В общем, после проверки поговорим еще в бараке.

Обход делал опять хозяин. Подойдя к нашему отряду, он глазами отыскал меня, сказал:

— Пономарев, шаг вперед.

Я вышел из строя.

— Вот так, друг, в три места давали запрос о твоем трудоустройстве, но везде от тебя отказываются. Уже не знаем, куда и обращаться.

— Не надо, начальник, никуда больше не пишите. Я сам еду в совхоз Красинский. И запрос туда не делайте, они все равно откажут.

— Если хочешь, Пономарев, я с тобой поеду, — то ли в шутку, то ли всерьез спросил подполковник.

— Не надо, начальник. Я сам поеду.

— Ну, смотри, Пономарев.

Вечером я пришел к Ваське в пятый барак. Заварили чайку, попили. Он дал мне свой адрес. А на другой день Вася ушел на свободу. Через три дня я написал ему письмо. Вася ответил, пишет, что домой добрался нормально, пока не работает, отдыхает. А как немного потеплеет, тогда пойдет устраиваться.

Шарип ушел на расконвойку. Дали ему «КамАЗ». Я посоветовал:

— Смотри, Шарип, не «спались». Кто-нибудь попросит тебя привезти в зону что-нибудь, вот и «спалишься».

— Нет, Димыч, я пока никому ничего возить не буду. А дальше посмотрим.

На другой день Шарип уехал в Элисту на «КамАЗе». Вечером вернулся, пришел ко мне, принес конфеты, чай, сказал:

— Заваривай, Димыч. Лучше тебя никто не заваривает.

— Могу, Шарип, с тобой секретом поделиться. Заварки жалеть не надо да запарить как следует. Вот и весь секрет, — посмеялся я.

Я заварил, мы сидели пили купеческий, разговаривали.

— Ну как там у тебя за зоной? — спросил я.

— Все нормально. В Элисте заезжал к жене Наганюка. У него, оказывается, две жены: одна молодая, другая старая. Он письмо мне дал, чтобы я старой жене передал. Я заехал к ней, она взяла письмо, прочитала и говорит: «Старый хрыч, непутевый. Втихаря от меня имел еще одну жену. Я этого ему не прощу». Но все-таки написала ему письмо, хотела передачу передать, но я не взял, сказал, в другой раз возьму.

Наганюк сидел в зоне вместе с нами. Это был в свое время в Элисте подпольный миллионер. Работал он «литером» (крупным начальником), заготовителем. Все магазины платили ему дань. Да, видимо, обнаглел, вот жадность фраера и сгубила. В один прекрасный день в райотдел милиции на него поступило заявление, что он берет взятки. Когда порхатого арестовали и произвели обыск на хате и в подвале дома, то менты, видавшие всякие виды, и те в шоке были. Изъяли триста пятьдесят тысяч денег, восемнадцать фляг меда и других продуктов и товаров столько, что потребовалось несколько машин, чтобы их вывезти.

В общем, человек он был жадный, и барахло в придачу, за что и получил пятнадцать лет строгого режима. Еще когда я пришел из Мордовии в Яшкульскую зону, Шарип, оказывается, попросил Наганюка:

— У меня товарищ пришел с особого. Если у тебя есть что покушать, дай немного.

Я всего этого не знал тогда. А Наганюк ответил Шарипу:

— Ничего у меня нет.

А через несколько дней в бендежку к Наганюку, а работал он в столярке, оперы со шмоном нагрянули. И взяли у него мешок, полный продуктов. А самого Наганюка увели и дали пятнадцать суток изолятора. Вечером от зеков мы узнали, что у него нашли восемь килограммов суслиного жира, двадцать килограммов лука, тридцать пачек киселя, консервы, тушенку и две тысячи денег.

Шарип психовал сильно и ругался по-своему. Я спросил у него:

— Ты что так лаешься?

— Димыч, да как не лаяться? Я у этого мудака спрашивал что-нибудь покушать для тебя. Так он сказал: «Нету». А сам вон какой подарок ментам сделал.

От природы Наганюк был человеком крупным, выше среднего роста, а когда через пятнадцать суток вышел из изолятора, на него страшно смотреть было: бледный, худой, штаны и куртка на нем висели, как на швабре. Я стоял в рабочей зоне возле бендежки Шарипа, когда подошел Наганюк. Я решил провести небольшую воспитательную работу.

— Ну что, жидовская морда? Неплохо, неплохо, я вижу, в изоляторе горбатых правят. Шарип, оказывается, был у тебя, спрашивал покушать, а ты член показал. Вот жадность фраера и сгубила. Менты нашли и все «отмели» (отобрали). Получилось ни нам, ни себе. А если бы ты поделился, мы бы тебя из изолятора по-человечески встретили, стол накрыли, да и в «трюм» тебе бы «грев» шел. А теперь мы смотрим на тебя, как на идиота.

Подошел Шарип, сказал:

— Да что ты, Дим Димыч, с ним разговариваешь? Пусть идет отсюда на фуй. Я ему даже чая не дам. Это ж надо: все ментам отдать.

— Ты не прав, Шарип, — сказал я. — Ну, заблуждался человек, не искоренил свои жлобские замашки. Надо дать ему шанс исправиться. Я вот помню, в Таштюрьме со мной в камере Корсунский сидел, Леонид Моисеевич, тоже порхатый. Поначалу тоже жлобствовал. С нами еще два головореза сидели, так коллективом камеры воспитали человека, всем стал делиться.

В подтверждение моих слов понуро стоявший Наганюк стал раскаиваться.

— Да, ребята, я виноват. Я еще крепко заблуждаюсь в этой жизни, а Бог меня наказывает за жлобские замашки, — сказал иуда и ушел.

И надо отдать должное, воспитание на человека подействовало. Шарип не раз заезжал к жене Наганюка, привозил в зону деньги и продукты. Так Наганюк делился с нами.

Приближался день моего освобождения. Шарип подарил мне три ножа: один охотничий и два с выкидными лезвиями. В зоне отдавать не стал, а отдал кенту Абдулле. Тот на бесконвойке в Яшкуле работал, в пекарне машины с мукой разгружал. А мне Шарип сказал:

— Освободишься, Дим Димыч, зайдешь в пекарню, Абдулла будет тебя ждать.

И вот подошел тот день — завтра я выхожу на волю. А сегодня вечером Шарип заварил ведро чифирю, и все, кто пьет чифирь, подходили с кружками и пили. Наганюк приходил попрощаться со мной, в его характере произошли ощутимые перемены в лучшую сторону. В общем, кайфовали мы и разговаривали почти до утра. Кто-то притащил гитару, я прошелся по аккордам и выдал старую лагерную песню:

Шарип остановил меня:

— Ты что, Димыч, такую не в масть грустную, давай что-нибудь повеселей.

— Постой, паровоз, не стучите, колеса. Кондуктор, нажми на тормоза. Я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза… — запел я.

В первой половине дня по местному радио объявили:

— Пономарев В. В., срочно явиться на вахту, вы освобождаетесь.

Шарип посмотрел на меня и сказал:

— Димыч, ты что? Что такое? На тебе лица нет, так побледнел, аж белый сделался.

— Все нормально, Шарип, все ништяк. Это от радости, — ответил я, а про себя подумал: «От услышанных слов и мотор может остановиться. Столько ждешь, ждешь, а потом бац: вы освобождаетесь. Как серпом по яйцам».

Я почему так подумал, случай вспомнил: в Таштюрьме дело было. Во фронтоне смертников человек сидел в «сучьей будке» (одиночной камере), приговоренный к «вышаку». Как обычно в таких случаях, кассацию о помиловании в Верховный Суд подали. Пришло помилование. Хозяин, адвокат и прокурор зашли в камеру к бедолаге и зачитали тому постановление о помиловании. То ли от нервного перенапряжения, то ли от радости, но у несчастного случился разрыв сердца. Вот тебе и помиловали.

Я взял свою котомку, попрощался в бараке с товарищами и пошел на вахту. Шарип сунул мне письмо, чтобы я передал его брату Абдулле. В письме было всего два слова, написанных по-даргински. Я спросил Шарипа:

— А что здесь?

— Тебе, Димыч, не надо знать. Абдулла знает.

Я вышел за зону, зашел в штаб, получил деньги и справку об освобождении. Вот она — долгожданная свобода! И случилось это 23 февраля, в День Советской Армии. Что-что, а уж этот день мне хорошо и надолго запомнится.

Зашел в пекарню. Увидел Абдуллу с какой-то толстой бабой. Оба были перепачканы мукой и сидели выпивали. Абдулла держал стакан в руке и хотел уже выпить, но, увидев меня, тормознулся.

— О! Кого я вижу! Дим Димыч, давай к нашему столу, — сказал Абдулла, налил еще стакан водки и протянул мне. — Вот человек только освободился.

— Так за это надо выпить, — поддержала женщина.

Втроем мы чокнулись стаканами и выпили. Жизнь у меня на воле пошла. Мы долго сидели выпивали, разговаривали. Потом я сказал:

— Вы меня извините, мне надо еще в универмаг успеть, прибарахлиться.

Поднялся из-за стола и стал собираться, Абдулла протянул мне три ножа, я положил их в сумку, попрощался и свалил. Под самое закрытие успел в универмаг. Купил себе серый в полосочку костюм, туфли, рубашку, шляпу, а также мелочевку: носки, трусы, майку. Все завернул, сложил в сумку и подошел к отделу, где продают магнитофоны. Купил себе «Альфу», но без кассет. А у девушек-продавщиц играл магнитофон. Я стал их уговаривать продать хоть одну кассету. Уговорил. Девчата сжалились надо мной, видно, по моему виду поняли, откуда я, переговорили между собой и продали мне.

Когда вышел на улицу, было уже почти темно. Думаю, поздно уже, куда я сейчас поеду, отдохну в гостинице, а завтра с утра и поеду. Как решил, так и сделал. Поймал частника, он добросил меня до гостиницы. Зашел, стал у администраторши оформлять документы и промежду прочим спросил ее:

— А гулящие женщины сюда приходят?

Нестарая еще администратор с ухмылкой посмотрела на меня и ответила:

— Да, приходят. Две.

По горячему следу я сделал закидон:

— Две не надо, а одну оставьте для меня. Я вам за это отдельно заплачу.

В комнате, куда меня направила администратор, уже были два «пассажира»: мужчина лет сорока и молодой парень лет двадцати пяти. Они, видимо, только сели ужинать, на столе была закуска и стояла еще не начатая бутылка шампанского.

— Садись с нами, — сказал парень.

— Айн момент, — ответил я. — Хочу магнитофон испытать, только купил. Где здесь воткнуть?

Я включил магнитофон в розетку на стене, и он зашелся веселой музыкой: «На теплоходе музыка играет…»

Я сел за стол, познакомился с ребятами. Мужчину звали Володя, он шофер из Чернобыля. Молодой парень — Магомед, он находится здесь по коммерческим делам.

— За что выпьем? — спросил Магомед, разлив шампанское по стаканам.

— Давайте выпьем за мое освобождение, — предложил я. — Я сегодня только «откинулся».

Ребята тост поддержали, и мы выпили. Потом я обратился к Магомеду:

— Здесь можно найти чего-нибудь покрепче?

— Конечно можно. Пойдем.

Вдвоем мы вышли из гостиницы, перешли дорогу, подошли к дому. Магомед подозвал какую-то женщину, поговорил с ней возле калитки. Она вынесла четыре бутылки водки, и мы вернулись в гостиницу, зашли в комнату, а тут мой магнитофон наяривает: «Ты рядом, ты рядом со мной, дорогая, но ты далека от меня…» Началась пьянка уже серьезная.

Володя рассказал мне свою грустную историю, как он работал шофером на атомной электростанции после ее взрыва.

— Сначала за собой ничего не замечал, а потом пришлось лечь в больницу. Сейчас мне тридцать восемь, а я уже инвалид первой группы. В Яшкуле меня три раза забирала милиция, потом отпускала. Вот я пришел в гостиницу и боюсь куда-нибудь идти.

— А что такое, Володя? — спросил я.

— Да когда я иду, время от времени меня всего начинает дергать и кидать: руки вверх и ноги вверх. Но потом проходит. Менты думают, что я пьяный, забирают. А мне-то неприятно, надоедает, поэтому я в хате больше сижу.

В это время мой мозг переключился на песню, что поплыла из магнитофона: «Сорвала я цветок полевой, приколола на кофточку белую. Ожидаю свиданья с тобой, только первого шага не сделаю. Значит, нужно тебе подойти, обо всем самому позаботиться…» Последняя фраза песни натолкнула на мысль: «Может, пойти попробовать договориться и трахнуть администраторшу. Баба она ништяк из себя, не совсем старая еще. У меня и постарше бывали».

Только так подумал, а она сама тут как тут, открыла дверь комнаты и позвала меня. Я вышел, а она и говорит:

— Пришли те две женщины. Одну я оставила для тебя, иди посмотри. Пойдет или нет?

Я вошел к ней в комнату, на кровати сидела молодая калмычка небольшого роста. Мы познакомились, она представилась Ольгой. Администраторше я дал четвертную за комнату, и она свалила в свою дежурку, а Оле сказал:

— Подожди минутку.

Зашел в свою комнату, взял бутылку водки, колбасы, хлеба, а ребятам сказал:

— Вы тут без меня гуляйте, а я хочу с бабой кайфануть, четыре года баб не видел, как последний раз в Таллине меня менты с «биксы» на блатхате сняли и «браслеты» нацепили.

Вернулся к Оле, выпили с ней немного, и я полез на нее. Она только успела предупредить меня, что за час берет пятьдесят рублей. Но я был уже сильно пьяный, весь день, считай, бухал, дорвался до бабы и не помнил, что делаю. Помню только, что она, как змея, извивалась подо мной, а я ее успокаивал, говорил: «Лежи спокойно, лежи, как дрова». И только когда немного насытился, ясность мысли стала возвращаться ко мне. Да, последние свои зоны, что в Изяславе, что в Мордовии, что в Яшкуле, на баб у меня был голяк. Одну «дуньку кулакову» пришлось гонять. Это когда в Средней Азии сидел, и в зонах, и в «крытой» в Ташкенте, и в дурдоме в сангородке у меня лафа была, нет-нет, а бабы перепадали, если не зечка, то врачиха какая, если не врачиха, то сумасшедшая какая-нибудь.

Кульминация нашего любовного марафона наступила часа через три. Вот когда я перемохал не на шутку. «Бикса» лишилась чувств, совсем утихла и не шевелилась. Мне даже показалось, что она остывать начала. Я приподнялся на руках, стал слушать, бьется сердце или нет, есть ли дыхание. Потом встал, намочил полотенце и стал обтирать ей лицо. И только тогда немного успокоился, когда у «биксы» ноздри задергались и она стала приходить в себя. Да, «оттележил» бабу так «оттележил».

А вот окажись у девахи сердце слабое, да «кони откинь» (помри) она. Все, убил человека. Если не «вышку», то «три петра» (пятнадцать лет) мне точняк отломили бы. Кому ты потом докажешь, что она от любви и страсти умерла? И что самое смешное в этой ситуации, я-то на свободе только первый день и от зоны отвалил всего на три шага.

Когда Оля окончательно пришла в себя и села на кровати, то сама никак не могла понять, что же случилось с ней. Мокрым полотенцем я обтер ей тело, дал сухое, чтобы вытерлась. Налил ей полстакана водки, себе стакан, выпили, и я снова полез к ней. Оля тихим голосом сказала:

— Демьян, я устала, не могу больше.

Уходила она под утро. Когда прощались, она оставила мне свой домашний адрес и деньги за ночь не взяла, сказала:

— Ты, Демьян, мне сильно понравился, это во-первых, а во-вторых, с освобожденных я денег не беру: у меня самой брат в тюрьме сидел. А адрес я свой даю тебе на случай, если будешь в Яшкуле когда и негде будет остановиться, то приходи ко мне. Я всегда рада видеть тебя.

Вернулся я в свою комнату, только светать начало. Ребята спали, магнитофон мой тоже отдыхал, и я лег. Проснулся поздно, мои сокомнатники были уже на ногах. Первым делом я послал Магомеда за бутылкой. Когда он вернулся, втроем мы сели за стол, выпили на похмелку и позавтракали.

— Все, товарищи, мне надо в Каспийский сваливать. Буду собираться, — сказал я. — Надо на учет в ментовке становиться, я-то теперь под надзором.

Володя и Магомед проводили меня до автостанции, посадили в автобус. Володя сказал:

— Демьян, я приеду к тебе в гости.

— Приезжай, Володя. Я только рад буду. Но сначала мне самому надо устроиться.

И я поехал. Погода за окном была хорошая, шел небольшой снежок, но было тепло. Чувствовалось приближение весны. После бурной ночи в автобусе я быстро уснул, а проснулся уже в Каспийском. Тут же пересел на четвертый автобус и минут через двадцать был в поселке Красинском. Одна женщина подсказала мне, где живут Масловы. Васек оказался дома, вышел из хаты, увидел меня, закричал:

— О Дим Димыч, привет! Проходи, что стоишь?

Вещи мои лежали на снегу, я взял сумку, магнитофон и вошел в небольшую кухню. Вася познакомил меня с родителями: тетей Верой и дядей Ваней. Люди они простые, приняли меня хорошо. Видно, Вася раньше рассказывал им про меня. Васе я дал деньги, и он ушел за самогоном, а я сидел с его родителями, рассказывал про свое детство, детдом.

Когда пришел Вася, мы сели, выпили, поужинали, после чего тетя Вера сказала:

— Ладно, вы тут оставайтесь ночевать и жить, а мы с Ваней в дом перейдем.

На другой день с утра я пошел в совхозную контору устраиваться на работу. Зашел к директору, объяснил ему причину своего визита. Он долго смотрел мои документы, спросил:

— Откуда ты приехал?

Я протянул справку об освобождении. Директор молча прочитал ее и протянул главному инженеру, высокому и полному человеку, а мне сказал:

— К сожалению, взять на работу мы вас не можем.

Инженер высказал свое мнение:

— А может, возьмем?

Мне вся эта комедия не понравилась. Я протянул руку и выдернул из рук директора свое заявление.

— Не надо. Как-нибудь без вас устроюсь. А вы спокойно продолжайте греть кресло своей жопой. Ничего, другие за счастье посчитают со мной работать, — сказал я, повернулся и вышел из кабинета.

Дома тетя Вера спросила:

— Ну что, как дела? Взял тебя директор на работу?

— Нет. Этот упырь отказал мне. Иуда обвешался в кабинете Марксами и Карлами и думает, что до него не доберутся. Придет время, и его с трона скинут, — в расстройстве сказал я. — Ну, да ладно, поеду в город, может, там где обломится по части работы. Заодно на учет в милиции стану.

Тетя Вера собрала мне пообедать. Я сидел за столом, кушал, тетя Вера пристроилась на табуретке возле печки. Она внимательно смотрела на меня, потом сказала:

— Я вот, Демьян, никак не могу понять: наш Вася освободился, приехал домой на попутной машине, зашел в хату, так я чуть не упала, глядя на него: худой, бледный, мокрый весь, и в кармане три рубля. Пока мы не привели его в нормальное состояние, тогда только сердце отлегло немного. А ты, Демьян, смотрю я на тебя, как министр приехал: шляпа на тебе, костюм новый, куртка, кожаные перчатки, сам такой солидный, упитанный, магнитофон купил, деньги в кармане имеешь. Почему так, никак не пойму?

— Видите ли, тетя Вера, в тюрьме каждый сидит по-разному, и вам это объяснять очень долго. Там тоже свои порядки и законы. Вот здесь, на свободе, что, разве все одинаково живут? Тоже одни на «Волгах», иномарках ездят, в хоромах и дворцах живут, другие впроголодь живут, в стеганках ходят. Да это вы лучше меня знаете. Кто честно работает, тот бедный. Кто в креслах сидит да с партийными билетами, те воруют и грабят народ и государство, как хотят. А тюрьма? Проще будет так сказать: тюрьма хоть и кривое, но зеркало свободной жизни. У одних есть все, у других — ничего.

Не стал я больше женщине ничего объяснять, да и не поймет она. Одно ее попросил:

— Тетя Вера, я сейчас в Каспийский поеду. Могу пропить все свои деньги, такая уж натура. Себе я оставил на пропой сколько надо, а эти деньги возьмите, пусть у вас на хранении будут.

Отдал я тете Вере деньги, а сам пошел на автобус. Когда приехал в Каспийский и вышел из автобуса, немного осмотрелся. Городишко маленький, на одном гектаре все: универмаг, гастроном, базар, хлебный магазин, тут же автобусная станция, дом культуры, туалет, милиция, главпочтамт. Все рядом.

Я направился в милицию. Когда проходил мимо доски, на которой висят «иконы» (фотографии) преступников, находящихся в розыске, и посмотрел на нее, то не поверил своим глазам. На меня смотрела моя же морда, только моложе, да сама бумага была желтая, как осенняя пожухлая трава. Стал читать. Точно: «За совершение тяжкого преступления органами внутренних дел Калмыцкой АССР разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев, он же Дим Димыч. Особые приметы…» и т. д., и т. п.

Что ж теперь, подумал я, на меня пожизненная лицензия на отстрел ментам выдана? Это сейчас любой мент может подойти и арестовать меня, а начни я «барнаулить» (не повиноваться), будет стрелять. Надо сказать, чтобы сняли «икону» с розыска. Советская власть получила с меня полный расчет. Я тридцать лет у «хозяина» жил. А это, считай, равноценно двум расстрелам. Сколько ж можно?

Я вошел в «белый дом» (помещение ОВД), подошел к дежурке и спросил сержанта, где здесь ставят под надзор. Мент показал на второй этаж. Я поднялся. Дежурный на втором этаже направил меня к «главному волкодаву» (начальнику уголовного розыска). Когда я вошел в кабинет и представился, кто я и зачем, начальник долго и внимательно смотрел на меня. Потом по селектору пригласил к себе в кабинет начальника милиции вместе с другими сотрудниками.

В кабинет ввалила большая кодла ментов. Начальник милиции о чем-то перебазарил потихоньку с начальником угро и потом, показывая на меня рукой, как на привидение, сказал:

— Смотрите все и запомните его на лицо. Если где заметите в неположенном месте, немедленно ведите его сюда.

Менты, вылупив шнифты, смотрели на меня. А я думал: «Козлы поганые, да вас самих давно пора судить, и место ваше в тюрьме. А воруете столько, сколько мне и не снилось. Но, к сожалению, законы на вашей стороне, и просто некому в стране заняться вами серьезно. Эх, автомат бы мне сейчас в руки, вот бы где я устроил вам „наш последний и решительный бой“».

Потом в другом кабинете меня поставили под надзор. Сказали:

— Ищите работу. Если не примут, мы поможем с трудоустройством.

Уходя из милиции, я заглянул в кабинет начальника. Он был один, я вошел и сказал ему:

— Начальник, снимите мою фотографию с розыска. Я ведь уже ничего не должен коммунистам и Советской власти.

Начальник милиции засмеялся, сказал:

— А что, Пономарев, если ты снова какой-нибудь трюк выкинешь? Так чтобы не вешать фотографию снова, пусть заранее висит. Да и страна должна знать своих «героев» в лицо. Правильно я говорю?

Чтобы не остаться в долгу, я сказал:

— Все правильно, начальник. Только давай так договоримся, пока нас двое в кабинете и без свидетелей. Я «бомбану» (ограблю) ваш универмаг. А лучше подпольного миллионера. У вас здесь до фуя наганюков разных, вы это лучше меня знаете. Так я тебе, начальник, отстегиваю пятьдесят кусков, а это, почитай, твоя зарплата за десять лет безупречной службы. Хватит? И это за то, чтобы ты только полгода меня не искал. Ну, могу я хоть полгода на свободе спокойно пожить? А потом можешь подавать на меня в розыск.

— Да, Пономарев, а эти полгода что я делать буду? Должен же я принимать какие-то меры по раскрытию ограбления?

— Ну, начальник, я на тебя удивляюсь. Я ведь тоже не «Матросов» (самоубийца). Да мне ли тебя учить? Ну, дерни ты свою местную босоту (мелких воров) и шелупень и крути их. Во-первых, при деле; во-вторых, с чистой совестью кушаешь государственный хлеб, причем с маслом и икрой. А через полгода бросаешь своих «волкодавов» по моему следу. Тебе же, начальник, в конце концов за блестяще проведенное расследование, смотришь, и очередную звездочку досрочно на погон кинут, — сказал я свою версию.

— Да, Пономарев, артист ты и комбинатор великий, однако. Остап Бендер так тебе и в «шестерки» не годится, — сказал, усмехнувшись, начальник милиции. — Вижу, я тебя недооценил. Но это дело поправимое.

— Ладно, начальник, бывай. А то мне идти еще работу искать. Волка ноги только и кормят. Но ты, начальник, всё же подумай, что я сказал. Буду теперь часто к вам на отметку приходить. Так что свидимся еще, — сказал я напоследок и вышел из кабинета.

В раздумье дошел я до небольшой площади, стал между универмагом и гастрономом. Стою, глазею по сторонам. Заметил, как на меня «кнокает» (смотрит) высокий чернявый парень лет двадцати пяти. Он увидел, что я его заметил, подошел, спросил:

— Что стоишь?

— «Кобылу ищу» (занимаюсь бесполезным делом), — ответил я.

— Сидел? — сразу сообразил парень.

— Да уж довелось. А что, видать? Ты это, парень, «натурально рюхнулся» (правильно догадался).

— А я смотрю: лицо знакомое. Думаю, где видел? Вспомнил, часто вижу на доске возле милиции, — улыбаясь, сказал парень. Если память мне не изменяет, Пономарев фамилия, Дим Димыч?

— Точняк.

— Ну, а меня Юра Алехин зовут, — сказал парень и протянул мне руку.

— Вот и познакомились, — ответил я и пожал протянутую руку.

— А где сидел, Дим Димыч?

— Да где я только не сидел. Третий день, как с Яшкуля «откинулся» со строгого, до этого на «особняке» в Мордовии на «десятке» сидел, а до этого… В общем, долго рассказывать. Ты мне, Юра, лучше скажи, где тут у вас на работу можно устроиться, а то я не знаю. Куда ни пытался, везде облом, не берут, боятся мудаки, как только на ксивы глянут.

— Нет проблем, — сказал Юра и тут же окликнул какого-то мужика лет пятидесяти. — У вас, Михалыч, как там, в нефтеразведке, на работу можно устроиться?

— Да, — ответил мужик. — Сейчас помбуры, знаю, нужны были, дизелисты.

— Дим Димыч, сейчас автобус будет «тройка», садись на него и езжай, успеешь еще, контора до пяти работает. Где выходить, спросишь у шофера, — сказал Юра.

Подошел автобус.

— До встречи, Юра, — сказал я парню, прыгнул в автобус и уже из него крикнул: — А ты, Юра, покрутись здесь на площади. Я вернусь, так вмажем с тобой за любой исход моего дела.

— Удачи тебе, Дим Димыч. Я здесь буду ждать, — ответил Юра.

Я ехал и думал: «Ладно, сделаю еще закидон, а там видно будет. Не получится, так придется опять идти на большую дорогу „шерсть сдирать“. А что делать? Быть или не быть? — сам себе я задал этот риторический гамлетовский вопрос и сам же на него ответил: — Быть! А если я чего решил, выпью обязательно…»