Записки совсем молодого инженера

Мальчик

Он видит себя в неясном отблеске стекла. Бледная фигурка остановилась, а за нею синеют улицы и горят огни светофоров, меняя цвета. Другие огни пока редкие, потому что вечер только начался, пока еще бледные, и небо желтеет, прохожие быстро бегут, работа окончена, тени гаснут перед стеклом, и никто не останавливается, только он стоит, и, конечно, поэтому он чувствует робость. Можно стоять перед гастрономом, перед обувным магазином и у витрины универмага: там все стоят и смотрят. Но никто не будет стоять, как он сейчас — перед магазином «Цветы». И все теперь думают про него, что он хочет купить цветы. Кому? — конечно, девушке. Все сейчас видят его насквозь и залезли ему в душу, потому что так оно и есть: он хочет купить Зине цветы. И слава богу, он нарочно выбрал этот магазин, подальше от своего дома и в другом районе: тут его никто не знает, и знакомые его не увидят. Но все равно неприятно: все видят, что он идет покупать цветы, и все думают: «Такой маленький мальчик? Такой худенький? Бледный? Кому он может покупать цветы? Маме? Бабушке на день рожденья? Да он еще школьник! И откуда у него деньги? А впрочем, сейчас все молодые такие. Молодо-зелено, а уже гулять с девчонками. И этот тоже покупает цветы для девчонок, да еще стоит, не может войти, не может решиться…»

Если вглядеться в стекло, то на смутной тени, которая скользит вслед прохожим, можно увидеть глаза, и хотя он знает, что стоит к людям спиной и никто не увидит его лица, он думает, что эти глаза могут заглянуть ему в лицо, а бегущие губы смогут сказать: «Эх, ты… Хочешь купить цветы — и боишься… Смешной, глупый…» Тени торопятся, но он опускает глаза. Он знает, что никто не будет разглядывать его выражение в этом бледном стекле, но иногда он нарочно старается вглядеться внимательно, он следит и следит: вот повернулся мужчина, вот промелькнула женщина. Куда они смотрят? И что они видят? Что думают? Всякий раз он чуть-чуть неуверен. Ну да, все идут мимо. Все молчат, никто ничего, конечно, не скажет. И никто о нем не думает. У всех свои заботы. Но кажется, они все-таки смотрят. «Ну куда тебе за девчонками ухаживать? Тебе еще надо школу сначала кончить. Видишь, какой ты маленький. Да на тебя глядеть никто не будет». И кажется, все они могли бы сказать то самое, что отец вчера: «Подожди. Еще рано. Успеешь. Получишь аттестат зрелости, и начнется у тебя самостоятельная жизнь…»

Да, да — все так говорят (мама тоже), а аттестат зрелости — это просто бумажка; вот им дают табеля за каждый год: восьмой класс, девятый, и директор говорит каждый раз: «Вот, вы постарайтесь лучше учиться в новом году. Вы кончите успешно следующий год, и тогда вы станете более взрослыми, у вас начнется самостоятельная жизнь». Но все это слова. И когда он кончит школу, он просто переменит себе обстановку. Пойдет работать или, может быть, захочет дальше учиться. Он может подать документы в институт и будет сдавать экзамены. Тогда будет вокруг него другая обстановка. Но сам-то он останется прежним. Ведь все, чего он хотел прежде, будет с ним, какие бы ни давали ему бумаги с печатями и как бы ни менялась вокруг обстановка. Он будет играть в футбол, смотреть на велогонки, читать Жюль Верна, Дюма-отца и собирать свои радиоприемники. Только, может быть, после работы у него останется меньше времени. А еще он хочет теперь видеть Зину. Он все-таки войдет в этот магазин и купит ей цветы. А потом, может быть, он будет еще больше хотеть видеть ее, и он полюбит ее — она тоже полюбит его. Неизвестно, конечно, что будет дальше. Они еще оба такие молодые. Но сегодня он принесет ей цветы. Он принесет ей розы. Любовь — это счастье. Рука об руку они пойдут по жизни, и уже неважно тогда, будет он учиться в институте или работать: вечером он будет видеть ее. Они будут ходить с ней в кино, он поцелует ее и скажет: «Родная… Любимая…» Так будет всю жизнь, и еще потом у них будут дети…

Глаза его от таких мыслей смотрят слепо. Фокус куда-то сдвигается. Он уже чувствует, что не хочет уходить от этой витрины: он стоит и привык, — кажется, что робость куда-то ушла. Или притихла? Может быть, рядом? Огней уже больше. Тени прохожих теперь просто темные тени — без глаз и без рук, без слов и совсем без мыслей. Вот он стоит — и спокоен. Ему не страшно. Вечер все ближе. Никто не видит его. Никто не замечает — и не думает о нем. Вот он спокойно войдет в магазин, купит Зине алые розы. Он делает шаг… Но тотчас же руки и тело сковывает прежняя боязнь, и так хорошо, оказывается, было стоять, а он прежде не замечал и даже боялся. Вот войти в магазин гораздо труднее, но шаг уже сделан. Слепо взмахнув рукой, он спотыкается на двух коротких ступеньках, он отворил тяжелую дверь и сразу видит стеклянный проход, а там тесно, туда же вошла толстая дама в черном:

— Дай пройти, мальчик!

Она тащит цветочный горшок, и он отступает снова на улицу, опять спотыкаясь на тех же ступеньках, чувствуя снова спиной, как все смотрят: «Дай пройти, мальчик… Не лезь вперед, мальчик… Учись вежливости. Такой маленький и уже нахал. Уступай дорогу старшим…»

И все опять думают: «Ну что тебе там нужно, мальчик? Зачем ты идешь туда, мальчик?»

Сгорая от стыда, он наступает даме на пятку, она вскрикивает, и — только бы не обернуться — он протискивается к двери между стеной и горшком, белые шестиугольные лапки качнулись в складке бумаги, когда он толкнул. Она тотчас ругается вслед, но она, дура, несет какие-то глупые цветы, а он купит розы.

И снова, оказывается, очень приятно стоять. Вокруг тают нежные запахи магазина. Он оглядывается в сумраке. Цветы свисают на полках. Тихо жужжит касса. Продавщица говорит что-то. За стеною каплет вода. К нему подходят:

— Что тебе, мальчик?

Опять то же самое: мальчик и мальчик. Вот — спросили. Но здесь вроде не страшно. Здесь у всех одно. Все приходят за цветами. И он может смело сказать, чего хочет. Розы? Но где они? Розы в феврале! Где же алые розы?

— Мне дайте получше.

— Получше?

— Да, мне букет.

— Вам без корзинки?

— Мне с собой, пожалуйста.

— Вот это мимозы. Вот бегония. А вот камелия альбус.

Она отгибает листья мягкими пальцами.

Камелия альбус? Так берут за щеки глупых щенят — всеми пальцами, горстью. Она отгибает пучок лепестков, и там на нежных узлах блестят светлые капли.

Водой поливают цветы и стебли, землю, где корни, и пучки лепестков. Капли тихо стучат под краном.

— Заверните.

Он держит неудобный легкий сверток двумя руками.

— Осторожно, на улице мороз.

Он боится прижать слишком сильно и чувствует на ладони сырые стебли, потому что бумага намокла. Если так пойти по улице, то подует ветер, у него все выпадет — все развернется, а в трамвае его совсем раздавят. Он держит крепче, и в стеблях что-то хрупает.

— Берегитесь на улице. Если вы развернете, то цветы погибнут.

— Да, я осторожно.

И он снова привык. Такая милая здесь продавщица. Здесь неяркий свет. Она сначала сказала: «Что тебе, мальчик?» — а теперь говорит ему «вы». На улице холод. Надо ехать, толкаться с букетом. Как здесь хорошо. Зина будет довольна.

В троллейбусе тесно, и белые лепестки шуршат под бумагой. Он глядит на часы, которые подарил недавно отец к Новому году. Это приятно, потому что именно в тот день он познакомился с Зиной. Он ходил с Юркой — двоюродным братом — в гости к тете, и там были чужие девчонки, там он и увидел Зину: она тоже пришла. Ее мать была кому-то знакомая — или соседка. Они танцевали, когда все взрослые ушли на кухню пить чай, потом Юрка погасил свет, и было хорошо, хотя он просто стоял с Зиной у окна — у портьеры — и долго молчал, а потом что-то плохо говорил и только поддакивал изредка Юрке — вот тот всех смешил. Еще он хотел взять ее за руку, но так и не взял. Все-таки она не ушла и стояла с ним. Потом опять было светло и они молча пили чай с тортом. Потом Зина сказала ему, какой у нее телефон. Он не звонил целый месяц — и даже чуть-чуть больше — потому что не знал, что же будет говорить, и боялся: что-то надо будет делать. Но он думал о ней, и, может быть, с каждым днем все больше. Наверное, потому, что у него был ее телефон и он всегда мог бы позвонить ей, когда захочет. Так он не звонил, а три дня назад позвонил, потому что додумался, что подарит ей розы, и это будет также предлог, чтобы увидеть ее. Она говорила:

— Что ты делаешь?

— Я?..

Он подумал.

— Учусь… А ты что делаешь?

— Я тоже учусь.

Он не решился сказать ей прямо, что хочет подарить цветы:

— А ты любишь цветы?

— Какой ты смешной… Конечно люблю…

И тогда он назначил свидание.

Как только она сказала, что любит цветы, он почувствовал себя увереннее. Может быть, ему показалось, что она разгадала его — тот смысл, который стоял за его вопросом, — и ей понравилось то, что он хотел сделать: она не сказала словами, но одобрила.

— Конечно люблю…

Более спокойным и низким голосом — вот почти бас, как настоящий мужчина — он назначил ей время, а потом спросил: «Где?..»

— Как «где»? Около моего дома, конечно…

Ему хотелось, чтобы они увиделись на площади около собора. Именно там, в тени колонн и среди сумрачных вечерних голубей, — а если повезет и будет ясное небо, то будет светить луна и красивый купол станет серебряным — именно там он отдаст ей цветы и что-нибудь скажет. Нет, он не скажет «я тебя люблю», но, уж конечно, «пойдем в кино» он скажет, а потом возьмет ее за руку: на улице все берут девушек за руку…

— А как я узнаю твой дом? Скажи мне адрес…

— Улицу мою ты знаешь. Адрес тебе ни к чему. Наш дом сразу узнаешь. Над нашим подъездом стоят белые кариатиды.

— Что?

Он невольно спросил и сразу чуть-чуть пожалел об этом.

— Кариатиды.

— А-а…

— Ты не знаешь? Ты знаешь, что это такое?

Он вяло промямлил:

— З-знаю…

Потом поправился, в каком-то неясном порыве говорить ей правду: я честен перед ней, вот какой я хороший, и я буду всегда такой, я буду любить ее вечно, мы будем счастливы…

— Я не знаю.

— Это белые статуи. Они руками держат дом, у них руки над головой, и наполовину они выдвинулись. Ты сразу увидишь.

— Конечно, я найду. Так приходи. Я приеду.

Он повесил трубку довольный. Он так и не сказал ей про цветы. Это будет неожиданная радость. В конце концов, неважно, около собора или около ее дома отдаст он цветы. Важно, что так хочет она. Он едет в троллейбусе, и вместо алых роз под бумагой шуршат белые лапки камелии альбус, но это очень ценные цветы, с самого юга, и вода светится среди лепестков.

Он опять глядит на часы, стоя под согнувшимися фигурами кариатид на ее улице. Из этой парадной выйдет она, еще пять минут. Когда он ехал на троллейбусе, то проверил свои часы по уличным часам, и еще горел циферблат на щитке у водителя: у водителя часы были самые точные. Она выйдет в восемь. Он ждет, нарочно отвернувшись от парадной, чтобы никто не подумал, что он ждет, и держит букет в бумаге немного сзади — почти прячет, чтобы не так было видно, хотя его все-таки видно, правда, смотря с какой стороны идти. Он волнуется и почти дрожит, забывая про мороз, и за две минуты до срока снимает бумагу: пусть она придет и сразу увидит — белая горсть лепестков, светлые капли, вот это камелия альбус.

— Ах ты, малютка. Ведь это цветы? Малютка! Где ты добыл такие пышечки? Помпончик! Ах, белые!

Здесь рядом крутится пьяная девушка. Накрашенная, волосы нечесаны, свалились набок…

— Ты мерзнешь, малютка… Ах, ты ждешь? Ну да, уже время.

Вот еще привязалась! Сейчас выйдет Зина. А что смотрит милиция? Вот ходят пьянчужки. На углу за два дома стоит дворничиха под белыми кариатидами. Напялила фартук и думает, что держать лопату в руке — ее главная обязанность.

Сейчас придет Зина. Прошло две минуты. Совсем уже не стыдно стоять с цветами перед людьми. А эта тварь вертится. Так бы и съездил ей по роже.

— Отдай мне свои веточки. Ну что ты тут мерзнешь…

Веточки, веточки. Белая веточка. Камелия альбус… Вот сволочь. А тут уже иней. Нет, что это? Стебли опали. Лепестки темнеют. Может быть, нету воды?

— Отдай мне. Я все сохраню. А потом мы снесем веточки в комнату. И поставим их в теплую воду…

Вот придет Зина. Она снесет их в тепло. Мы найдем теплую воду. А уже десять минут. Лепестки съедает мороз. Куда он бросил бумагу? Нет, рядом нет бумаги. И зачем только он развернул. Все это мороз. Не надо, пожалуй, сразу идти в кино. Надо подняться к ней домой и поставить цветы в воду.

— Да отдай же их мне. Ну? Ну? Никто не придет. Зачем ты их держишь? Ну, дай же мне, дай…

— Пусти.

— Нет, дай…

— Пусти!..

Она взялась за белые лапки своими ручищами, и смяла половину букета. Он стоит опозоренный. Уже двадцать минут. А где Зина? Надо выбросить поломанные стебли. Лучше отойти на ту сторону и глядеть на парадную издали. А вдруг она не придет? Нет, невозможно.

Он идет через улицу, полный смятения и тревоги, оглядываясь, чтобы не попасть под машину. Но здесь уже далеко, он должен внимательно следить за парадной, а мимо идут люди, и длинные фургоны часто закрывают от него дом. Он, нагнувшись, делит мягкие стебли. Лепестки почернели, надо оставить только белые — зачем он бросил бумагу? — приходится бросать еще и еще, и вот остается всего два цветка. Он быстро поднимает голову и снова смотрит, не вышла ли Зина. Но в подъезде пусто. А вдруг она не придет? Надо бы позвонить. Плохо, что рядом нет телефона. Опять идет сюда эта пьяная баба. Он бросает плохие цветы в подворотню. Белые горсти лежат смятые и с почерневшими лапками. Противно смотреть, он отходит тихонько в сторону, как от чего-то стыдного, но она уже здесь.

— Ага, цветы… Вот мне и цветы…

Бежать — позвать людей, милицию — кого угодно — позвать.

— Ага… Вот и цветы…

А Зина? Ну где же Зина? И тут он холодеет от ужаса, потому что видит над дворничихой в белом фартуке такие же белые статуи, про которые Зина говорила по телефону, и под ними тоже подъезд.

Он бежит. Здесь недалеко, между ними всего два дома. Он видит подъезд.

Совсем не стыдно бежать, хотя все на него смотрят. Только замерло что-то в груди и лежит там, больно сдвигаясь. Может он бежать еще вдвое быстрее и делать теперь что угодно — просто страшно! Он глядит на свои любимые часы. Уже сорок минут после срока. И тут все двоится. Ведь не врут часы, которые подарил отец? Но ушам больно, такой сильный мороз. А тут все двоится. Две белые статуи. Он бросил букет. Осталось два белых цветка.

Болит грудь. Дворничиха в фартуке свистит. Это он сейчас — беспорядок! Он устал. Белые женщины на стене так нахально заломили белые руки. У них тяжелые плечи. Вот они грубо нахмурились и улыбаются.

Он глядит слепо на то, что держит в руках. Вдруг он видит словно облитые йодом цветы. Теперь уже все равно, теперь уже поздно. Он стоит около белых и мертвых статуй. Снова все вокруг идут мимо. Он прячет черные мягкие лапки за пазуху. Статуи слепо подглядывают. Теперь уже поздно.

И, подняв воротник, он тихо куда-то идет, не замечая стеклянной будки телефона-автомата и не думая, что же ему теперь делать дальше.