Записные книжки

1930

Пансион в Никосии. Типично английская еда — так кормят в какой-нибудь гостиничке на Бейсуотер-роуд. Суп, рыба, жаркое, на десерт бисквит со сливками или горячий пудинг с заварным кремом, по воскресеньям плюс к тому закуска — фаршированные яйца. Две ванные комнаты, воду нагревают в колонке, топят ее дровами. В комнатах стоят узкие железные кровати и дешевая, крашенная белой краской мебель. На полу полоски ковра, смахивающие на лошадиные попоны. В гостиной — громоздкие, обитые английским ситцем кресла и столы, крытые мережевыми скатертями. Лампы яркие, но размещены так, что особо не почитаешь. По вечерам здесь собираются гости, играют по мелочи в карты, шумно подтрунивая друг над другом. Хозяин — толстячок-грек, дурно говорит по-английски, разносить еду ему помогает плюгавый греческий юнец с красивыми глазами и золотым зубом.

Жильцы. Военный, в прошлом драгун, джентльмен до мозга костей, отлично воспитан. У него туберкулез, и он то живет в пансионах Ривьеры, то кочует по Ближнему Востоку. Высокий, изможденный, с резкими чертами лица и жидкими, прилизанными волосами. Пожилая, полная дама, совершенно седая, но крайне веселая и кокетливая. Таких называют мужчинни-цами. Она то и дело хохочет и чрезвычайно игрива. Предприниматель из Египта со своей дородной женой. У него медно-красное лицо и седеющие, коротко, по-солдатски стриженные волосы; похоже, служил в армии. Старик в очках в золотой оправе, не спеша разъезжает по Европе, изучает, как обстоят дела с социальным обеспечением в разных странах. Пишет статьи для третьестепенных газетенок, собирает материал для книги об условиях жизни рабочего класса. Ни о чем другом разговаривать не может. У него большой запас затасканных анекдотов, которые он рвется рассказывать, но остальные жильцы идут на всевозможные уловки, чтобы его прервать. Две изящные дамы хрупкого здоровья — они практически не выходят из своих комнат. Другие женщины никак не могут взять в толк, почему им перед каждой едой подают в комнаты коктейли.

Тучный старичок с седой бородкой клинышком, в очках, прожил сорок два года в Японии. Его предприятие пострадало от землетрясения, перестало приносить доход и его пришлось ликвидировать. Он вернулся в Англию, решил поселиться с дочерью, купил дом в Харроу, предполагая до конца своих дней жить с ней и ее мужем. Дочь он почти не видел с тех пор, как ей исполнилось полгода, — ее тогда отправили в Европу — и, когда они поселились вместе, оказалось, что у них нет ничего общего. Начались нелады, и он, оставив ей дом, уехал на Ближний Восток. Тоскует по Японии и хотел бы туда вернуться, но понимает, что ему не по средствам жить там на широкую ногу, как прежде. Здесь он ходит в клуб, читает газеты, играет в бильярд. Вечерами в гостинице раскладывает пасьянс или слушает чужие разговоры. Сам вступает в разговор крайне редко, явно чувствует себя не в своей тарелке, но смеется, когда жильцы поддразнивают друг друга. Коротает свой век. Разговоры здесь сводятся к взаимному поддразниванию. Плата за пансион — десять шиллингов в день.

Нью-Йорк. Она служила секретаршей у богатой женщины и жила в небольшой гостинице; там жил и отец одного английского поэта. Пламенная поклонница поэта, она опекала ради него отца, обнищавшего, спившегося и довольно беспутного старикана. Он любил сына, гордился им. Затем поэт приехал в Нью-Йорк — погостить у ее хозяйки. Она считала, что поэт просто не знает, как нуждается его отец, и, едва его просветят на этот счет, непременно поможет старику. Но время шло, поэт не выказывал желания увидеть отца, и, в конце концов, в один прекрасный день, отвечая под диктовку поэта на письма, она рассказала ему, что знакома с его отцом, что они, к слову сказать, живут в одной гостинице и что отец очень хочет его повидать. «Вот как?» — сказал поэт и продолжал диктовать. Она пришла в ужас. Сочла своим долгом рассказать об этом старику. Старик расхохотался. «Стыдится меня», — сказал он. «Он никудышный поэт», — возмутилась она. «Нет, — ответил старик, — он никудышный человек, но это не мешает ему быть великим поэтом».

Писатель должен без устали изучать людей, а мне, увы, это порой наскучивает. Тут требуется невероятное терпение. Разумеется, встречаются люди с такой ярко выраженной индивидуальностью, что их видишь сразу во всех деталях, как завершенную картину; это «чудаки», впечатляющие, яркие фигуры; они рады случаю выставить свои странности напоказ, словно бы теша себя и желая нас потешить. Но их немного. Это люди необычные и, следовательно, им присущи все достоинства и изъяны натур исключительных. И чем более они колоритны, тем менее достоверны. Изучать рядового человека — совсем другое дело. Ему присуща поразительная неопределенность. Вот он, этот человек, со своим характером, самостоятельный, с множеством особенностей; но ясного и четкого образа из всех этих свойств не складывается. Раз он себя не знает, что он может рассказать о себе? И пусть он даже очень разговорчив, ничего передать он не может. И какими сокровищами он бы ни обладал, он таит их тем более успешно, что сам не ведает, чем владеет. Если вознамериться создать из этого нагромождения примет человека — подобно тому, как скульптор высекает статую из глыбы камня, — нужно время, терпение, китайское хитроумие и, как минимум, десяток тому подобных свойств. Придется часами слушать, как он пересказывает чужие мысли в надежде, что в конце концов он ненароком выдаст себя случайной фразой. И впрямь, чтобы знать людей, должно интересоваться ими ради них, а не ради себя, — должно интересоваться тем, что они говорят, только потому, что это говорят они.

Наружность. Как описать наружность персонажа — вот одна из трудностей, встающих перед романистом. Самый естественный путь — конечно же, простое перечисление: рост, цвет и форма лица, размер носа, цвет глаз. Перечислять можно скопом или по отдельности при удобном случае — характерная черта при уместном повторении врежется читателю в память. О ней можно упомянуть, когда персонаж предстает перед читателем впервые, или же, когда он уже успел возбудить интерес читателя. Так или иначе, я не верю, что читатель четко представляет себе наружность персонажа. В былые времена романисты очень подробно описывали внешность своих персонажей, и тем не менее случись читателю лицезреть во плоти особу, с таким тщанием описанную автором, думаю, он бы ее не узнал. По-моему, не взирая на пространные описания, точный образ почти никогда не складывается. Мы четко и ясно представляем себе как выглядели великие литературные персонажи лишь, когда иллюстратор ранга Физа навязывал нам свое видение мистера Пиквика, а Тэнниэл — Алисы. Читать перечень примет, разумеется, скучно, и, чтобы придать описаниям живость, многие писатели прибегали к импрессионистскому методу. Конкретными деталями они полностью пренебрегали. Отведут две-три более ли менее остроумных фразы наружности персонажа в расчете, что нескольких ядовитых замечаний да впечатления, которое он произвел, скажем, на любопытного прохожего, достаточно, чтобы у читателя составился портрет персонажа. Такие описания куда занятнее читать, чем сухой перечень примет, однако представления о наружности персонажа они не дают. Я полагаю, что живость этих описаний прикрывает отсутствие у авторов четкого представления об облике своего персонажа. Писатели бегут от трудностей. А некоторые из них и вовсе не подозревают о том, как важен внешний облик персонажа. Похоже, они никогда не замечали как наружность влияет на склад характера. Мужчина ростом в пять футов семь дюймов и мужчина ростом в шесть футов два дюйма живут в разных мирах.