Записные книжки

1904

Париж. В ней было что-то от пышной красоты Елены Фо-урман, второй жены Рубенса: та же сияющая белизна кожи, синева глаз, подобная морю в летний зной, волосы цвета золотящейся под августовским солнцем пшеницы; но при том еще и куда большее изящество. И ни малейшей склонности к полноте, свойственной, увы, Елене.

Она была женщиной зрелых и обильных прелестей, румяная и белокурая, с глазами синими, словно море в летний зной, с округлыми линиями тела и пышной грудью. Склонная к полноте, она принадлежала к тому типу женщин, который увековечил Рубенс в облике восхитительной Елены Фоурман.

Групповая сцена, достойная кисти Ватто; казалось, так и видишь на лужайке Жиля: вот он, весь в белом, с розовыми бантами на изящных башмаках, смотрит на вас усталыми насмешливыми глазами, и губы его подрагивают. Но отчего? То ли от подавленного рыдания, то ли от готовой сорваться колкости — кто знает…

На Деве Марии было длинное парчовое одеяние цвета небес южной ночью; по нему вились вышитые золотом изящные цветы и листья.

В спокойном озере отражались белые облака, в кронах деревьев проступали желто-коричневые краски близкой осени; лесные дали были расцвечены неяркой зеленью пышных вязов и дубов. Картина величественная, все в ней говорило о многолетней заботе и тщании; быть может, когда-то на берегах этого озера располагались нескромные дамы с картин Ватто, в изысканных выражениях обсуждая с разодетыми в цветные шелка галантными кавалерами стихи Расина и письма мадам де Севинье.

Веселая дерзкая показная манерность, вызывающее позерство, которому для полного удовольствия необходимо возмущенное изумление презренного мещанина, — в точности как у того восхитительного создания, что, весь вычурность и изящество, в камзоле и жилете синего атласа, с кружевными гофрированными манжетами, в розовых панталонах и башмаках, с небрежно сброшенной на руку легкой накидкой, навеки застыл на полотне Антуана Ватто «Равнодушный».

Ранним утром, когда солнце едва только встало, деревья и водную гладь окутывала изысканная нежно-серая дымка, как на прелестных полотнах Коро; пейзаж был пронизан едва уловимым благодатным сиянием, очищающим и возвышающим душу.

Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое. Однако облик его поражал не только красотой: насупленное лицо, в минуты покоя становившееся почти угрюмым, большие темные миндалевидные глаза восточного разреза, алые, крупные, красиво очерченные чувственные губы, короткие темно-каштановые кудри — все создавало впечатление бездушной надменности, величайшего безразличия и пренебрежения к страсти, которую он может внушить. То было лицо злое — но красота ведь не бывает злой, лицо жестокое — но безразличие не может быть в полной мере жестоким. Лицо это оставалось в памяти, вызывая восхищение и страх. Кожа у него была чистая, цвета слоновой кости, с нежно-пунцовым румянцем; и руки, нервные, ловкие, подвижные, с длинными чуткими пальцами, как на портрете скульптора кисти Бронзино. Казалось, под их прикосновениями глина едва ли не сама собой принимает дивную форму.

То было удивительное лицо: безжалостное и равнодушное, вялое и страстное, холодное и одновременно чувственное.

Весь так и лучится здоровьем, как персонажи картин венецианской школы — их упоение жизнью кажется вполне естественным.

У него были злобная ухмылка фавна из Вьенна, рот плута, блестящие безжалостные глаза; и тот же маленький нос, та же странной формы голова, которая, несмотря на его человеческий облик, напоминает о звериной сущности мифического фавна.

Сияющая холодной красотою, она обладает изысканной девственной грацией, совершенно бессознательным спокойствием, наводя вас на мысль (которой вы невольно улыбаетесь) о статуе Дианы в Лувре, где богиня в образе юной девушки спокойным жестом застегивает свой плащ. У нее такие же тонкие изящные ушки, а лицо поражает изысканной правильностью черт.

Тонкий прямой нос, суровые, плотно сжатые губы фанатика. В близко посаженных глазах и стиснутых челюстях, в неизменно напряженной осанке чувствовались холодная решимость и угрюмое упорство.

Квадратная черная борода, пышная и курчавая, низкий лоб, прямой нос и яркий румянец делали его похожим на статуи Бахуса, изображающие бога не юношей, но мужчиной в расцвете сил.

Владимир. Он не виделся с Владимиром несколько дней и удивлялся, куда тот пропал. Ни в одном из кафе, куда они обычно заходили, его не было. Зная, где Владимир остановился, он отправился к нему в гостиницу — дешевенькое заведение неподалеку от бульвара Распай, где обыкновенно жили студенты да нищие актеры и музыканты. Владимир снимал убогую комнатенку на пятом этаже. Когда гость вошел, хозяин еще лежал в постели.

— Ты болен?

— Нет.

— Тогда почему нигде не появляешься?

— Выйти не в чем. Мои единственные башмаки развалились, а погода мерзкая, в тапках не очень-то походишь.

Гость взглянул на башмаки; их и впрямь носить было невозможно, и хотя он едва ли мог позволить себе такую щедрость, дал Владимиру двадцать франков на новую пару. Владимир рассыпался в благодарностях, и они договорились встретиться перед обедом, как всегда, в кафе «Дом». Но Владимир не появился — ни в тот вечер, ни на следующий; через два дня мне пришлось снова идти в гостиницу и тащиться к нему на пятый этаж. Номер был весь уставлен цветами, а Владимир еще лежал в постели.

— Почему ты не пришел в кафе? — спросил гость.

— Не в чем выйти, башмаков нет.

— Но я же дал тебе двадцать франков на новые башмаки.

— А я их истратил на цветы. Зато красота какая! Qui fleu-rit sa maison fleurit son coeur.[7]

Душа его томилась, словно заточенный в башне пленник: сквозь узкие окна камеры он видит растущие на воле деревья и зеленую травку, но вынужден пребывать в вечном промозглом мраке своего холодного каменного узилища.

Постепенно среди руин крепости зазеленели деревья, и плюш с удивительной нежностью окутал серые глыбы, выдержавшие не меньше сотни осад.

Тополя, прямые и стройные, росли вдоль берега, отбрасывая на гладь медлительной реки свои длинные отражения.

Мелководная французская речка, прозрачная, усыпанная отражениями звезд; а лунной ночью среди воды дивно белеют крошечные островки. Берега густо заросли тонкими деревцами. Чарующая плодородная Турень, со своими вкрадчивыми напевами и воспоминаниями о романтическом прошлом.

Здесь расстилаются такие дали, что кажется, само пространство протяжно вздыхает — холмистое, плодородное, сплошь зеленое, радующее глаз тополями, каштанами и лиственницами. И охватывает ощущение благоденствия, даже роскоши, но роскоши, облагороженной изяществом, красотою и несуетной сдержанностью.