Запомните нас такими

Когда в 1970 году (в прошлом тысячелетии) меня приняли в Союз писателей, помню, я был поражен. Отнюдь не все там писали замечательно, скорее — наоборот, но жизнь там шла удивительная! И это — в те времена, что считаются самыми глухими, застойными! Вспоминаю литературные происшествия тех лет с восторгом и ужасом. Конечно, то была не Ясная Поляна, где жил и творил Лев Толстой, но название «Мутная Поляна» подойдет в самый раз. Впрочем, и сейчас закулисная литературная жизнь порой потрясает. Даже не знаю, когда писатели жили более затейливо: тогда или сейчас.

Только не думайте, что я хочу что-то или кого-то разоблачить, как это модно, — наоборот, эта жизнь кажется мне хоть и не всегда достаточно благообразной, но вполне достойной внимания и даже увлекательной.

Чемодан с горохом

Конечно, первым моим литературным учителем был отец. И мой литературный вкус сложился на почве многочисленных его житейских баек, совершенных по форме, неожиданных по содержанию, глубоких по мысли.

Однажды он ехал из родной деревни в институт и вез с собой чемодан гороха, которым рассчитывал прокормиться до весны. Поезд уже тормозил, когда отец вдруг заметил, что какой-то тип схватил его чемодан с горохом и понес по проходу. Сначала он двигался весьма резво — иначе в их работе нельзя, — но когда отец все же нагнал его на платформе, тот уже двигался с некоторым напряжением. Тяжелее гороха ничего нет — может быть, только золото. Наверное, мысль о золоте и заставляла вора упорно тащить этот сверхтяжелый чемодан. Отец сначала хотел сгоряча сразу отнять свою собственность, но потом, поглядев, как вор, весь перекорячась, волочет эту тяжесть, вдруг решил: а пусть себе несет — мне ж как раз в эту сторону! Они вышли в город и пошли по улице — вор, обливаясь потом, отец налегке. Несколько раз вор злобно оглядывался, понимая, в какую ловушку он попал, но бросить украденное ему не позволяла профессиональная честь. Так они шли довольно долго — и то ли вор был невезучий, то ли отец везучий, но им все время было по пути. Дороги их разошлись лишь у самого отцовского общежития. «Извини — мне сюда», — сказал отец вору, кивнув на вывеску общежития. «Твой, что ли?» — «Извини», — сказал папа, забирая чемодан. И вор, скособочась и прихрамывая, ушел.

История эта не так проста. Иногда стоит не суетиться и подумать: а может быть, твой чемодан несут как раз в нужном тебе направлении?

Жертвы рифрмы

То, что литература — дело ответственное и за нее приходится отвечать, понял я еще в ранней молодости, в восьмом классе. Как и многие, я писал тогда любовные стихи, хотя любовью тогда совершенно еще не мучился. Но стихи о любви писал, нормальное дело, только относился к этому, очевидно, с большей добросовестностью, чем все. Не зря наша классная воспитательница, Марья Сергеевна, умиленно произносила: «Нет добросовестнее этого Попова». К занятиям литературой, которая, как я уже чувствовал, станет моей клеткой навеки, я относился добросовестно вдвойне.

И как положено — ответил за это. В очередном стихе никак не подобрать было рифму к слову «невинна». Только — Инна. И беда в том, что Инна была у нас в классе всего одна, и при этом — крайне мне не нравилась. Так же, как и я ей. Но — поэзия сильней. Уже не мы диктовали стих, а он нам диктовал. «Он ей пишет стихи!» Куда денешься? Не мог же я написать стих и спрятать — тщеславие, свойственное любому творцу, не позволяло.

И мы стали «ходить»! Я провожал ее из школы до дома, потом мы на лестнице долго и с отвращением целовались. Жертвы рифмы, мы, однако, вызывали зависть у многих: «Вот это любовь — он даже стихи ей пишет!»

Это не я писал ей стихи — это стихи писали нас! Что характерно, несмотря на долгие поцелуи на лестнице, взаимное отвращение не проходило. Но кому до этого дело, если рифма удалась! «Инна — невинна». Это как приговор.

К счастью, ее родителей-военных перевели в Норильск, и тяга к поэзии не успела отбить у меня навсегда тягу к женщине.

Но потом отвечать за легкомысленно удавшиеся строчки приходилось еще не раз.

Советская литература — мать гротеска

Однажды я шел по пляжу в Солнечном и вдруг увидел, как группа моих знакомых безумно хохочет, а один из них читает толстую, солидную книгу. Я подошел, поглядел — это была книга знаменитого советского классика-современника, начальника и орденоносца. При таких регалиях он явно ничего несерьезного не мог написать. Рехнулись, что ли, друзья мои? Видимо, перегрелись, валяясь на солнце?

Я подсел к ним и через минуту хохотал громче всех. Героем романа был секретарь обкома из Сибири, наш крепкий, кряжистый мужик, в которого безумно влюбилась итальянская красавица графиня-миллиардерша, стоило ему на пару дней заглянуть в Италию.

— Скажите, из какой ткани ваш костюм? Вы шили его в Париже? В Нью-Йорке? — ластилась к нему она.

— Нет, — холодно отвечал он, — костюм мой пошит из ткани нашей районной фабрики!

Несмотря на столь холодный прием, графиня потеряла голову окончательно и устремилась за нашим обкомовским героем в Сибирь, где упорно преследовала его по всяким сибирским заимкам, падям и запоням, сначала умоляя жениться на ней, потом соглашаясь просто так, а в конце она умоляла его хотя бы взять у нее ее постылые миллиарды. На это он, в конце концов, хмуро согласился, при условии, что все эти средства будут вложены в местную деревообрабатывающую фабрику. На что графиня в отчаянии согласилась и, не заслужив в ответ даже доброго слова, без копейки за душой и без каких-либо надежд вернулась в Италию. Уверяю вас, я ничего не выдумываю, а абсолютно точно пересказываю содержание романа одного из главных столпов литературы восьмидесятых! Вот так надо поступать с их сестрой!

Графиней, понятно, дело не ограничилось. Сердце и простой русской дивчины тоже дало слабину перед суровыми чарами секретаря обкома.

Понятно, он не давал ей никаких надежд, тем более на работе (она работала в аппарате обкома), но, несмотря на это, дивчина млела. И после ряда суровых производственных сцен маститый автор решил «подпустить человечинки».

Секретарь, измотанный делами, едет на черной «Волге» по лесной дороге и вдруг, сказав водителю «Стой!», уходит, как простой смертный, босиком по росе, неся ботинки из спецраспределителя на прутике за спиной. Далее — слезы умиления душат нас — он, как простой смертный, снимает рюкзачок, ставит палатку, ладит снасть для утренней зорьки. Вдруг чьи-то вкрадчивые шаги по лужам настораживают его. «Чай, Хозяин балует, думает герой («хозяином» в тайге называют медведя), всаживает в ружье жакан и сдвигает полость. Перед ним стояла Она!» Дальше следует образ, исполненный художественной и сексуальной мощи: «Она была в длинных брюках, но босая. На животе ее свисала банка с червями». Приступ хохота в разгар лирической сцены свалил нас, хоть и был неуместным. Ясное дело, против червей на животе даже сам секретарь райкома не смог устоять. Впрочем, особой воли автор себе не дает (партийная дисциплина), и вся эротика умещается в одной фразе: «Всю ночь лил дождь». Вернувшись, герой-любовник собирает бюро и говорит взволнованно: «Надо девушку спасать!» — и ее отсылают учительницей в глухое село.

Ясно, что после таких писателей могли появиться писатели только веселые. Советская литература — мать гротеска, породившая нынешний стеб.

На той же самой почве начал писать и я. Однажды, будучи уже инженером, я, выдвинув ящик стола, читал в рабочее время детектив. И вдруг меня потрясла фраза: «Грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Сергеев насторожился». Вот это да! Вот как надо писать: друга его застрелили у него на глазах, а он всего лишь «насторожился». Вот это выдержка. И тут же, задвинув ящик стола, я написал первый в своей жизни рассказ — о шпионе, который прячется в горе творога, и милиционеры съедают ее, после чего шпион перелезает в масло. Советская литература — мать гротеска. Что бы мы делали без нее?

Как мы пережили застой

В советское время у меня выходила одна книга в пять лет, а есть хотелось ежедневно.

— Как же вы не умерли? — изумляются знакомые.

Как? Ну, например, блуждая одиноким и голодным по городу, я забрел в какой-то романтический сад, скрипели голые деревья, кричали вороны. Одиночество, грусть, безнадежность. Впрочем, как часто бывает в жизни, конец ада оказывается, на самом деле, началом рая. Я рассмотрел старинное монастырское здание за деревьями и побрел туда. Что, собственно, можно было найти в этой глуши? В этой глуши, в этом грустном монастырском здании оказался городской комитет комсомола. Вот такой я человек — даже заблудился удачно.

После этого я много раз брал в этом горкоме путевку, творческую командировку, помогая и им вести работу с творческой молодежью, то есть со мной, — и уезжал куда-нибудь в Лодейное Поле, изучать жизнь. Впрочем, обычно я ставил штампы в местном райкоме и возвращался в родной город, где и изучал жизнь на эти командировочные. Однажды, находясь как бы в Выборге, а на самом деле — в Питере, я изучал жизнь слишком бурно, и командировочные кончились до срока. Куда податься? Тут меня нет, я уехал. Но... пошел все-таки в горком.

— Так ты не в Выборге? — грозно воскликнул инструктор.

— Нет, я не в Выборге... — вздохнул я — Но хотел бы не быть еще и в Киришах!

— Что ты со мной делаешь! — вскричал он... и выписал путевку еще и в Кириши.

В юности я был скромным и больше чем в двух местах одновременно никогда не бывал. Впрочем, если считать еще, что я был и дома, то — получается — в трех.

Как мы крепили дружбу народов

Один мой друг, молодой писатель, устал от бедности и неопределенности и решил покончить с этим и поступить на службу. Тем более, что и служба была тут же, в Союзе писателей, в отделе дружбы с народами СССР. Что может быть лучше?

Однажды, придя в дом писателей в надежде покушать, я увидел моего друга за столом ресторана с каким-то важным литературным баем, похоже, откуда-то из Средней Азии. Стол ломился, но дружба народов почему-то шла явно со скрипом, выглядели они оба мрачно. Увидев меня, друг кинулся ко мне как к спасителю.

— Слушай! Придумай что-нибудь! Я ему говорю — музей, а он мне — давай бабу! Я ему — в театр, а он мне — бабу! Где я ему бабу возьму? У тебя нет?

Я задумчиво посмотрел на стол.

— В общем — садись. Ешь, пей, но кумекай! Мало ему гарема дома — здесь еще захотел!

Появление мое за столом бай встретил довольно мрачно. Ему, наверное, показалось, что он не приближается к цели, а удаляется от нее. Знал бы он, что это еще только начало!

— У меня нет, — выпив и закусив, шепнул я другу. — Но вот есть Петька, режиссер, у того — точно.

Появление Петьки бай встретил уже довольно злобно, но и Петька оказался не сахар.

— Я художник! — заносчиво произнес он, выпив и закусив. — Есть у меня Фимка, администратор, может быть, у него?

Фимка сообщил, что у него баб нет, но у его друга фотографа — есть.

Бай постепенно терял надежды и силы. За длинным столом сидели исключительно мужики, выпивая и горланя, и, кажется, совершенно забыв, зачем их позвали. Я, как человек добросовестный, пытался напоминать им о главной цели. И вот, в дальнем конце стола, который можно было разглядеть только в бинокль, появилась Она, ради которой было истрачено столько сил, столько съедено и выпито! Особа, впрочем, была вертлявая и довольно противная, но на нашем фоне она усталому баю явно глянулась. Он велел подогнать такси. Все мы устремились за ним, прихватив закуски и выпивку, — не могли же мы бросить его в столь важный момент? Все кончилось довольно быстро: войдя в номер, бай удалился с гостьей в спальню, и сразу же оттуда донесся звук пощечины, и возмущенная особа выскочила из спальни и покинула нас. Бай так и не появился, видимо, прилег отдохнуть, а мы долго еще праздновали дружбу народов, иногда, правда, забывая, за что пьем.

Два бойца

Однажды в Доме творчества в Комарово подрались два писателя-антисемита — и ясное дело, из-за евреев, из-за кого же еще? Один из бойцов утверждал, что евреев нельзя пускать в литературу, а другой — что вообще никуда. Бой был долгим и кровавым. Из номера переместился в холл, из холла — во двор. Все, впрочем, проходя по своим делам, глядели на эту битву века довольно равнодушно. Вот прошел критик Р. и даже зевнул.

— Мы тут за них кровь проливаем, а они нос воротят! — обиделись бойцы.

Заоблачные связи

Ленинградский писатель У., широко известный своими связями с правоохранительными органами, однажды во время писательской поездки в Индию, потрясенный древней культурой, так напился, что потерял паспорт и пришел в аэропорт без него. Индийцы, впрочем, его выпустили: им-то на фиг такое добро? Но как встретит его суровая Родина? Я волновался, а он принял еще стакан и легкомысленно заснул. Тем временем в атмосфере начались какие-то катаклизмы, и нас вместо международного Шереметьева посадили в Домодедово, где вообще тогда не было ни пограничников, ни таможни. Проснувшись, Д. оценил происшедшее и надменно сказал мне:

— Ну?.. Понял, какие у меня связи?

Трубач

Знаменитый инструктор райкома Б. довольно долго курировал культуру. А знаменит он был тем, что обязанности свои выполнял хорошо, давил крепко, но время от времени дико напивался и почему-то обязательно мочился на водосточную трубу, желательно при скоплении народа и на одной из центральных улиц. Как ни странно, это сходило ему с рук, иногда казалось даже, что его за это повышают. Завотделом журнала — труба — главный редактор киностудии. Труба — и директор филармонии. Труба — и художественный руководитель всемирного фестиваля. И вдруг — труба — и полное падение: даже на прежнюю должность инструктора его не взяли. «В чем же дело? — мучились мы. — Чем же эта труба отличалась от прочих?» — «Видно, нашел трубу, достающую до неба», — предположил критик С.

Стукач-романтик

В зарубежных поездках, несмотря на то, что он довольно сильно хромал, он всегда бежал впереди.

— Глядите, глядите! Это божественно! — восклицал он у очередного шедевра, добежав первым.

Действительно, заграницу он любил страстно, поэтому все относились к нему почти с любовью, хотя он слишком уж увлекался порой.

— Спать в Париже? Да вы что? Это же преступление! — восклицал он и, восторженно хромая, вел нас на какую-нибудь темную улочку, глядеть запрещенные груди и зады. «Неужто, по работе, чтобы потом заложить?» — в это не хотелось верить, особенно глядя в его вдохновенное лицо.

Видимо, закладывал он не круто, потому что мы оказывались с ним все в новых поездках, но что-то, видно, докладывал, раз ездил снова и снова? Все уже привыкли к нему. «Где ж наш романтик блуждает? Ужин стынет!» — переживали мы. И романтика и погубила его. Однажды на таможне в чемодане у него был обнаружен искусственный орган нереальных размеров. «Зачем он вам?» Тогда это считалось криминалом, особенно на такой должности. И его перестали пускать — чем он, впрочем, очень гордился, особенно, когда пришла свобода и он стал одним из видных лидеров ее.

— Я сделал свой выбор еще тогда! — говорил он гордо.

Международный провал

Однажды, после выступления, я шел по городу Мюнхену и страдал.

— Как мало пришло народу на выступление! Нет, не любят русских писателей за рубежом — ох, не любят!

И денег мало дали, а я мечтал дубленку купить... Какая уж там дубленка!

Впрочем... тут я увидал скромную витринку, за ней висели дубленки — ну как раз мне по зубам! Не новенькие, конечно... но в самый раз, по моим деньгам.

Я вошел, подскочил к вешалке, снял крайнюю и стал надевать.

Да, не любят русских писателей за границей: продавщица, вместо культурного сервиса, вдруг подскочила и стала дубленку срывать. Да — не любят здесь русских!

Хотя это потому, может, что дубленка-то действительно — маловата! Зато вот эта!.. Эту она вообще вырвала у меня из рук, не дала даже прикинуть — и вытолкнула меня на тротуар! Вот это сервис! Да — не любят тут русских писателей, не любят! Я шел по Мюнхену и лишь минут через десять просек, что это была, по-видимому, химчистка.

Вам так не гулять!

— Конечно, — говорил мне слегка выпивший руководитель Союза писателей, когда власть их кончалась и приходили мы. — Власть вы возьмете и получите... кое-что. Но запомни: так гулять, как мы гуляли — вам не гулять! — Он надолго сладко зажмурился, потом открыл сияющие глаза. — Просыпаюсь утром в юрте, не помню ни хрена. Вспоминаю: дни Ленинграда в Казахстане, я — руководитель. А брюк нет! Пиджак есть, ордена на месте, слышу — сигналит машина: министр культуры Казахстана приехал за мной. Мечусь по юрте — брюк нет. Министр сигналит — министры не любят ждать! Открываю холодильник — брюки там, в морозильнике, аккуратно сложенные, все в инее... Нет — вам так не гулять!

От ужасов социализма к ужасам капитализма

Помню, когда зарубили мою книжку — и главное, непонятно, кто, меня надоумили попытаться прорваться к секретарю обкома по идеологии (за точность термина не ручаюсь). Меня он слушал, не поднимая глаз от каких-то важных бумаг. Когда мое красноречие кончилось и я умолк, он поднял от бумаг красные, измученные глаза и спросил: — А о бесстойловом содержании скота не хотите написать?

Тридцать лет спустя я разглагольствовал так же красноречиво о роли литературы, и в частности моей книжки, уже перед совсем другим слушателем — молодым и румяным президентом то ли трастовой, то ли консалтинговой компании. Сначала он тоже слушал меня, не отрывая глаз от каких-то ценных бумаг на столе, но постепенно его «доставало» все-таки — свободная страна, новые люди! Не зря мы боролись столько лет! Окончание моей речи он уже слушал, не сводя с меня глаз, и когда я с надеждой умолк, он сказал, дружески улыбаясь:

— Вы так замечательно говорите! Не хотите ли рекламировать кофе «Чибо» по телевизору?

Неудачная вербовка

После знаменитого вечера в Доме Писателей в 1968 году, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, Уфлянд, Галушко, Кумпан, Марамзин и я, а вел этот вечер Гордин, мой телефон на следующий день разрывался от звонков друзей — все ликовали. Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес: «Алло!» — «Вам звонят из Комитета государственной безопасности! Необходимо с вами встретиться и поговорить!»

— Конечно, конечно, разумеется! Встретимся, обязательно! — воскликнул я.

На том конце провода повисло молчание. Видно, они привыкли к другой реакции на свои звонки, и мой ликующий тон несколько сбил их с толку.

— Вы поняли, откуда вам звонят? — произнес тот же мрачный голос.

— Ну конечно! — радостно повторил я. — Слушаю вас!

— ...Давайте встретимся сегодня... в четыре часа.

— У вас?

На этот раз мой энтузиазм сбил их с толку надолго. Наконец, все же послышалось:

— Нет. Не у нас. Давайте встретимся на углу Литейного и Петра Лаврова. Как я узнаю вас?

«Ну и профессионалы! — подумал я. — Даже не знают, кого видеть хотят!»

— Давайте... я буду держать в руке цветок!

— Нет, — последовал мрачный отказ. — Я буду стоять с газетой.

— Отлично. С какой? — горячо заинтересовался я.

В ответ послышались гудки. Видно, мой разговор их утомил — не привыкли они еще, что с ними уже могут разговаривать так!

Опоздал я всего минут на пятнадцать — звонки, звонки! — но моего «абонента» узнал сразу, и даже не по газете. Несмотря на тщательную конспирацию, они резко выделялись из обычных людей. Мой был приземист, темноволос и почему-то сильно небрит. Видно, дома не ночевал, разрабатывая операцию. Мы поздоровались, почему-то не за руку. Далее он предложил пройти с ним в «одно место» (хорошо, что не в два). Трудно было отказать ему. Мы перешли Литейный и вошли в скромную гостиницу. На втором этаже коридорная молча протянула ему ключ, и мы вошли в самый обычный номер и сели почему-то за маленький столик у кровати. Я достал ручку и блокнот, положил на стол. Почему-то это ему не понравилось.

— Вы что хотите записывать?

— Все! — с энтузиазмом воскликнул я.

— Тогда запишите мой рабочий номер! — сказал он и продиктовал букву и цифры (тогда номер состоял еще из буквы и цифр).

Я записал. После этого он глухим голосом и как-то без огонька стал говорить о том, что враг в нашей стране поднимает голову, особенно в связи с «пражской весной» и знаменитым письмом чешских диссидентов «две тысячи слов». Поэтому долг каждого сознательного гражданина сообщать «органам» о всех случаях подобного рода. Он говорил еще долго, я старательно кивал, но мысли мои улетели далеко, к более приятным темам.

— Что вы делаете? — вдруг рявкнул он.

А что я делаю? Я глянул в мой блокнот... Да — не совсем... Пока я его слушал — слушал, конечно, относительно, унесясь мыслями далеко — превратил букву и цифры номера телефона в бабочек, птичек и зверьков... Да, позвонить по этому номеру будет трудно!

— Я понял, — произнес он, — как вы собираетесь мне звонить. Идите!

Где мой тот блокнот? Хорошо бы его увидеть, особенно сейчас!

Мой вклад в борьбу с тоталитаризмом

Нынче все говорят, что боролись с тоталитаризмом. Я тоже боролся. Но на том участке, который мне был ближе всего.

После веселых шестидесятых наступили грустные семидесятые, скучные восьмидесятые, когда даже в кабаки нас перестали пускать — даже в ресторан нашего Дома Писателей. Получающие твердые оклады чекисты из расположенного поблизости Большого дома полностью покорили сердца наших официанток, и все чаще наши двери оказывались закрыты для нас. Вывешивалась пошлая табличка «Проводится мероприятие», и попасть нам в наш дом было невозможно. Мелочь, казалось бы, но было ясно, что таким способом нас стирают в порошок. Проглотим это — проглотим и все.

И однажды я вспылил. Я подошел к Дому Писателей с московским критиком, который собирался написать про меня и явно приглядывался: «А стоит ли?» И в очередной раз увидев перед собой запертую дверь, я сказал: сейчас или никогда! Я стал дергать дверь. Стекло задребезжало. За второй дверью появилась администраторша и, увидев меня, небрежно отмахнулась: иди, иди! Тут рядом с ней появились и гуляки: встречали, видимо, кого-то своего. Увидев, как я бьюсь в дверь, они, будучи веселы, всячески усмехались, а один сделал неприличный жест. Это его и погубило. Я разбил большое стекло на первой двери, пролез через дыру, потом разбил стекло на второй двери, влез и окровавленными руками стал трясти моего обидчика за грудки. Он вырвался и убежал, и вообще, боевитости они не проявили. Может, чувствовали некоторую свою неправоту? Вскоре появилась милиция. Посадив меня в машину, они первым делом забинтовали мне кровоточащие руки, потом повезли. И вообще, резкого осуждения моих действий они не высказали, скорей, были веселы и довольны. Меня подержали в камере и вскоре повели к следователю. Открылась дверь, и я вошел в залитую солнцем комнату. За столом сидела красивая рыжая женщина. «Вы следователь?» — изумленно воскликнул я. «А что? Не похожа?» — улыбнулась она. Моя простодушная реакция явно польстила ей. «Так вот, — она перешла к делу. — Я должна вам сказать, что вы абсолютно правы. Вы пришли в свой дом и в то время, когда он должен быть открыт для вас. Вы поступили абсолютно правильно, как настоящий мужчина. А эти мальчики из Большого дома много позволяют себе, и об этом я напишу специальную записку. Можете идти!»

Не веря своему счастью, я выскочил на улицу. Помню пыльную вывеску «Следственный отдел», на ней я написал пальцем: «Ура!»

В мой родной Дом Писателей я вошел теперь свободно: двери были вдребезги разбиты (кажется, мной?) и распахнуты. Я был встречен как герой. А наша очаровательная секретарша шепнула мне: «Один наш писатель... из руководства... просил передать вам, что вы молодец! И что на вашем месте он поступил бы так же!»

Хорошо, что он был на своем! Однако борьба не закончилась. Скорее, я бы сказал, мы повсюду проигрывали. Нас стали не пускать в лучшие кабаки уже вполне официально. Рядом со швейцаром обычно стоял человек в штатском, и если в толпе иностранцев оказывался местный, они хватали его и выдворяли на улицу. Не мог я с этим мириться! Однажды помню, я все же проник в свой любимый бар, полностью оккупированный теперь иностранцами. «Иди, иди, — сказал мне бармен, — а то дружинников вызову, и ты пожалеешь!» Кстати, обслуживали тут за наши деньги. Но не нас. С какой это, интересно, стати я не могу выпить в заведении, расположенном на территории моей страны? Я долго ходил за барменом вдоль стойки, но он полностью игнорировал меня. Он стал готовить какой-то сверхсложный коктейль для заморского гостя, наливал в высокий бокал из маленьких пузатых бутылочек. Яркие облачка жидкостей, причудливо смешиваясь, создали картину, не уступающую закату. Бармен полюбовался своим творением и поставил его на подносик, собираясь нести клиенту. Я взял с подносика бокал и выпил... Ничего особенного. Бармен оцепенел. Ничего не сказав мне, он ушел и вернулся с дружинниками, двумя мужиками простецкого вида — один постарше, другой помоложе. Они отвели меня куда-то вниз, в неказистую комнатку, где они сидели. И я взволнованно рассказал им все! И они абсолютно неожиданно полностью поддержали меня! Сказали, что сами они с Завода турбинных лопаток и что здешний порядок им тоже не по душе. «Что ж это деется? — проговорил пожилой. — Русскому человеку и выпить не положено? Второй сорт?» — «Пойдем, — сказал молодой. — За нами там столик числится, посадим тебя. Заодно и сами попразднуем!»

Бармен, увидев меня «с охраной», обомлел. Что праздновали мы? Видимо, наступающую свободу. Процесс пошел.

Подарки

Недавно я в мрачнейшем настроении сел в метро, но через минуту уже ликовал, впрочем, вместе со всем вагоном. Вместе со мной вошли два усталых человека, рухнули на сиденья и отключились. Но не просто отключились! Один спал, подняв высоко правую руку, и в руке той была не бутылка, не нож, а шариковая ручка. Второй сполз почти в проход, но при этом крепко сжимал в руках журнал с наполовину заполненным сканвордом. То есть сон сразил ребят как раз посередине их интеллектуального подвига: вот сейчас передохнут маленько и продолжат свое нелегкое дело!

Вагон с любовью и надеждой смотрел на них.

Пока писатель живет среди своего народа, такие подарки ему гарантированы, успевай только фиксировать — и счастью твоему не будет конца. Оно — бесконечно... Недавно подошел ко мне субъект в шляпе:

— Чисто нервно хочу спросить...

Жить среди такой роскоши, событийной и словесной... что тебе нужно еще?

Каменный гость

Путем хитрых карьеристских ухищрений мне удалось следующее: я живу в квартире, в которой жила и умерла Ирина Одоевцева после переезда к нам из Парижа. Кроме того, мне удалось прожить несколько лет в будке Ахматовой в Комарово — правда, она там теснилась одна, а теперь там ютятся две семьи, восемь человек. Единственное, что меня пугает, что возникнет вдруг передо мной Николай Гумилев и рявкнет:

— Отстань от моих баб!

Крах карьеры

А ведь было время, когда меня выбирали в руководящие органы и даже приглашали на ужины в иностранные консульства! Тогда почему-то казалось, что именно оттуда, из консульств, и обрушится на нас главное счастье.

Однажды меня пригласили на ужин в консульство — мне бы не хотелось уточнять, в какое именно. Показав приглашение благожелательному охраннику, я по мраморной лестнице поднялся в холл. Походил там. Похоже, явился рановато: к столу, поражающему изобилием, еще не зовут. Тогда я раскланялся пока со знакомыми дамами: одна из Смольного, две — главные редакторы газет. Мы и так, в общем-то, были знакомы, но тут принято так: мы раскланялись и даже обменялись визитными карточками; я дал им свои, они мне — свои. Ну — пора, наверное, приступать?!

— Консул, консул идет! — пронесся шепот.

Консул шел через зал, все кланялись ему, представлялись, протягивали визитки, он читал их и благосклонно кивал. Ч-черт, а у меня, кажись, и визитных карточек не осталось, раздал знакомым дамам, балда! Лихорадочно шаря, нашел-таки в нагрудном карманчике три визитки и, когда подошел консул с двумя сопровождающими, скромно поклонился, пожал руки и дал каждому по визитке. И тут же удивился: почему же это они разного цвета? Консул и сопровождающие лица изумленно смотрели в мои визитки, потом ошарашенно переглянулись, показали визитки, что у них были, друг другу и изумились еще больше. И несколько даже испуганно пошли дальше — там все пошло путем. Наконец я сообразил, что, представляясь, вручил им три женские визитки, причем на разные имена! Было им чему удивиться!

С той поры в консульства меня не звали, да и карьера пошла на спад. Но это, может, и хорошо.

Тайна мастерства

Однажды мне один молодежный журнал дал аванс, чтобы я написал им о жизни рабочего общежития. Я сходил к коменданту, потом — к председателю комитета их комсомола, потом — к председателю их профкома, но очерк почему-то не шел. Был я тогда молод и неопытен. «Видно, не знаю я какой-то тайны мастерства!» — сокрушался я. Когда до срока сдачи осталось два дня, я, отчаявшись, слегка выпил и пошел в это общежитие на танцы, сгоряча пригласил какую-то не ту девушку, и меня побили. И я тут же горячо про это написал. Вот и вся тайна мастерства! Но те, кто на это не способен, уверяют нас, что все намного сложней, но я-то уже знаю как надо: без драки не обойтись. Правда, очерк, который я написал, в молодежный журнал не взяли, но это не особенно меня огорчило: главное — я узнал тайну мастерства.